Ахиезер А. Клямкин И. Яковенко И. История России: конец или новое начало?

ОГЛАВЛЕНИЕ

Часть V. Постсоветское государство в ретроспективе и перспективе

22.1. Неупорядоченная свобода как опора неустойчивой политической монополии

Провозгласив Россию «правовым государством»12, которое гарантирует «равенство прав и свобод человека и гражданина» и в котором «все равны перед законом и судом»13, Конституция 1993 года – с учетом закрепленных ею же природной естественности и неотчуждаемости прав и свобод – вводила страну во второе осевое время. С формально-юридической точки зрения многовековой извилистый «путь в Европу» был тем самым завершен: с этой точки зрения отечественная государственность стала государственностью западного типа, каковой раньше никогда не была. Однако обретение ею принципиально новой конституционной формы не привело к существенному качественному обновлению ее исторического содержания. Потому что узаконенная той же Конституцией авторитарная властная конструкция обеспечить такое обновление, предполагавшее оснащение провозглашенного правового государства действенными правовыми механизмами, была не в состоянии.
Более того, в конкретных условиях посткоммунистической России конструкция эта, персонифицированная первоначально в фигуре Ельцина, только потому и могла возникнуть и утвердиться, что опиралась на поддержку тех общественных слоев, которые в создании жестких юридических регуляторов либо не были заинтересованы вообще, либо не придавали отсутствию таких регуляторов серьезного значения: их беспокоила угроза реставрации коммунистического государства, утраты обретенных свобод, а не то, как свободы эти должны регулироваться. Однако и в противостоявшей им части населения сознательных субъектов правового порядка тоже не появлялось. Подобно тому, как без опыта жизни при демократии неоткуда было взяться демократическим ценностям, так    и   без    опыта   проживания   в   правовой

среде неоткуда было взяться ценностям правовым. Вместе с тем их неукорененность в культуре вовсе не означала, что в ней доминировали ценности, альтернативные правовым. В этом отношении начальная стадия постсоветской России существенно отличалась от финальной стадии России досоветской – при том что первая восстанавливала оборванную преемственную связь со второй.
В России Романовых, если говорить о крестьянском большинстве населения, не успели сложиться даже абстрактные представления о государственности, выстроенной на основе законности и гражданских прав как универсальных принципов, в равной степени распространяемых на всех. Этим принципам противостоял до-государственный общинно-вечевой идеал и неотделимая от него традиция обычного права, имевшие глубокие корни в крестьянском жизненном укладе. Его насильственная ликвидация в ходе коммунистической коллективизации и индустриализации, которые сопровождались форсированной урбанизацией, лишила прежние идеалы и традиции социальной почвы, а официальное советское культивирование принципов законности и равенства прав способствовало их закреплению в массовом сознании. Но тотальное коммунистическое огосударствление, устранившее оба полюса старой расколотой культуры – и догосударственный народный, и государственный элитный, – никакой новой государственной культуры, соответствующей современному городскому обществу, после себя не оставило, а оставило культуру яротогосударственную14.
На осевшие в сознании абстрактные представления о социалистической законности и социалистическом праве в годы перестройки наложились столь же абстрактные представления о законности и праве в их западной интерпретации. Результатом такого наложения стало отторжение коммунистической властной иерархии как противозаконной, узурпировавшей права большинства населения и втайне от него распределявшей богатства страны в собственных интересах: лозунг борьбы с «привилегиями партно-

менклатуры» был при Горбачеве одним из самых популярных. Будучи первоначально лозунгом очищения социализма и приведения его в соответствие с исходным идеалом, он постепенно приобретал антикоммунистическую направленность. Антикоммунизм и стихийная вестернизация массовых ориентации имели своим следствием реабилитацию права частной собственности, коммунистической системой репрессированного. Однако пока оно не было юридически узаконено и не вошло в жизненную практику, оно не могло закрепиться и в культуре, т.е. стать консолидирующей общество ценностью. Когда же узаконивание этого права состоялось, обнаружилось нечто такое, чего мало кто ожидал и к чему почти никто не был готов. Страна оказалась лицом к лицу с проблемой, бывшей для нее камнем преткновения на протяжении столетий. Речь идет о согласовании частных интересов с интересом общим и о достижении базового консенсуса относительно принципов такого согласования.
В прошлые времена неразрешимость этой проблемы компенсировались наличием властного института, представлявшего общий, т.е. государственный, интерес на правах надзаконной самодержавной монополии. Пока сохранялся социокультурный раскол, ее юридическое ограничение и попытки соединить ее с публичным согласованием частных интересов и нахождением их равнодействующей были чреваты катастрофическими последствиями, что и продемонстрировал пример думского самодержавия Николая II. Коммунистическое самодержавие, устранив раскол и внедрив в массовое сознание представление об универсальных принципах законности и права, пусть и в урезанной советско-социалистической трактовке, подготовило свое падение выведением себя за пределы их действия. Но культура формирования общего интереса посредством согласования в политическом диалоге интересов частных, а значит, и культура немонопольного представительства этого интереса, в атомизированном коммунистической системой обществе, а потому, строго говоря, еще не обществе, сложиться не могла.
Поэтому и властная монополия после непродолжительного противостояния претендентов на нее в посткоммунистической России была восстановлена, хотя и на новых, конституционно-юридических основаниях: в отличие от прежних ее вариантов, она была вмонтирована в оболочку правовой государственности. Тем самым политическая конструкция приводилась в соответствие с утвердившимися в обществе абстрактными представлениями о законности. Но именно их абстрактность, их     неконкретизированность
жизненном опыте населения и, соответственно, в его ценностях не позволяли обществу преодолеть границы советской протогосударственной культуры, т.е. выйти из атомизированного объектного существования и ощутить себя субъектом правового порядка. Или, говоря иначе, субъектом второго осевого времени.
Восстановленная властная монополия заменить общество в данном отношении не могла уже потому, что политическая природа любой такой монополии склоняет ее к попустительству элитному меньшинству, в котором она в первую очередь и ищет социальные точки опоры и управленческие ресурсы. В свою очередь, элитное меньшинство всегда стремится использовать эту монополию в своих частных интересах, т.е. приватизировать персонифицированное представительство интереса общего. Особенность же посткоммунистической России заключается в том, что в ней воспроизведение отечественной политической традиции происходило в условиях, когда «единственным источником власти», включая и власть первого должностного лица, был провозглашен народ15. Немаловажно и то, что притязания постсоветской элиты подпитывались первоначальной неустойчивостью вновь возникшего государства и политических позиций его персонификатора, а также сменой элиты, осуществлявшейся в ходе превращения бывшей государственной собственности в частную и трансформации плановой экономики в рыночную.
Это превращение и эта трансформация начались еще до конституционного утверждения президентской властной монополии. Они начались в январе 1992 года с реформ Егора Гайдара и сформированного им по поручению Ельцина правительства, когда юридически монополистом был не президент, а Съезд народных депутатов. Конфликт между двумя политическими институтами, несколькими месяцами ранее (в августе 1991 года) солидарно противостоявшими ГКЧП, стал прямым следствием гайдаровских реформ и их отторжения большинством населения. Но выйти из этого столкновения победителем Ельцин смог не только потому, что оставался персонифицированным символом антикоммунизма, легитимирующий ресурс которого еще не был исчерпан. Он взял верх и потому, что имел опору в российской элите: как в новой (прежде всего, в возродившемся отечественном бизнес-классе и в вышедшей на политическую поверхность еще при Горбачеве либеральной интеллигенции),  так  и в  части  старой  (хозяйственной,  административной,

военной), которая увидела свою выгоду в начавшихся преобразованиях и связывала с ними свои надежды. Однако в правовом порядке эти новые и старые элиты не нуждались. Учитывая состояние постсоветского общества, о котором говорилось выше, нетрудно поэтому понять, почему правовое государство, провозглашенное Конституцией после победы Ельцина, таковым не стало. Оно продолжало развиваться в направлении, заданном ему, вопреки замыслам Гайдара и части его идеологических единомышленников уже в начальный период их деятельности.
Реформаторы исходили из того, что доставшееся им советское государство, а точнее – его осколки в виде многочисленных групп хозяйственной и административной бюрократии, не может стать правовым, пока оно владеет почти всей собственностью и не запущены рыночные механизмы. И они стали уводить государство из экономики, отпустив цены на большинство товаров, а потом приступив к приватизации, т.е. к передаче государственной собственности частным лицам.
Реформаторы рассчитывали, что рынок и действующий на нем свободный собственник, нуждающийся в четких и стабильных юридических правилах игры, как раз и создадут необходимые предпосылки для утверждения правовой государственности. Они полагали также, что собственник станет тем новым субъектом, в лице которого они получат базовую опору для продолжения и углубления реформ, а рынок сам преобразует советскую хозяйственную бюрократию и «красных директоров», чьи интересы тоже максимально были учтены в ходе приватизации, равно как и бюрократию административную, заставив ее следовать диктуемым логикой рыночных отношений правовым нормам. Государственный аппарат оставался нереформированным, такая задача даже не ставилась.
Бюрократия приняла рыночную трансформацию и вписалась в нее. Но рынок не только не превратил ее в служанку закона, но и сам оказался под ее коррупционно-теневым контролем. И уже через четыре года после начала реформ сам Гайдар вынужден был признать, что больше всех от них выиграла бывшая советская номенклатура.
Реформаторы, строго говоря, ничего не проектировали и не конструировали. Они шли за стихией уже сложившихся частных и групповых  интересов элиты,  пытаясь соблюсти  их баланс16. В резуль-

тате жеширокий доступ на рынок вместе с появившимися собственниками получила и бюрократия, что реформаторами не планировалось. Она вышла на него в качестве владельца и продавца особого товара – самого права на пользование полученной собственностью, которое при несовершенстве и запутанности законодательства, чиновничьей монополии на его интерпретацию через подзаконные акты и негарантированной безопасности предпринимателям приходилось оплачивать по коррупционно-теневым «рыночным» ставкам.
Возрождение в стране частной собственности и рынка восстанавливало ее преемственную связь с докоммунистической Россией. Но попутно восстанавливались и старые клиентально-патронажные формы взаимоотношений бизнеса и бюрократии, причем в несопоставимо больших масштабах. Масштабы же, в свою очередь, предопределялись во многом слабостью политической власти. Она была слабой во время противостояния Ельцина и Съезда народных депутатов – уже в силу самого факта их непримиримого противостояния. Но она оставалась слабой и после установления и закрепления в российской Конституции президентской властной монополии. Если учесть, что такая монополия с правовым порядком несовместима в принципе, то тем более несочетаемой с ним оказалась она при той легитимационной неустойчивости, каковой был отмечен ельцинский период.
Эта неустойчивость, напомним, предопределялась тем, что обретение индивидуальных свобод, которые ассоциировались с фигурой Ельцина, не сопровождалось для большинства населения их материализацией в росте благосостояния, а сопровождалось, наоборот, падением жизненного уровня. Недовольство населения несколько смягчалось проведенной реформаторами бесплатной приватизацией жилья, в результате которой люди стали собственниками полученных при советской власти квартир, а также начавшейся еще при Горбачеве массовой раздачей дачных земельных участков. Но компенсировать заметное уменьшение зарплат и пенсий, выплата которых к тому же зачастую надолго задерживалась, это не могло.
Поэтому Ельцину за все годы его правления так и не удалось получить устойчивое большинство в Государственной думе: на парламентских выборах,  в отличие от президентских,    антикоммунистическая мотивация, которая консолидировала преобладавшую часть   избирателей, дробилась на различные   политико-идеологические составляющие и приводила в Думу   партии, президента не поддерживавшие. Это значит, что властная монополия была при Ельцине ограни-
ченной и на область законодательства распространялась лишь частично: президент мог блокировать принятие мешающих ему законов, но не имел возможности проводить нужные. В этом отношении он находился примерно в том же положении, что и Николай II в начале думского периода. Однако такое ограничение при отсутствии у закоодателей права контролировать исполнительную власть, которое Конституцией 1993 года не предусматривается, не только не способствовало наполнению конституционно-правовой оболочки постсоветской государственности реальным правовым содержанием, но и предопределило ее эволюцию в противоположном направлении
Оппозиционность депутатов парламента понуждала Ельцина искать поддержку в других элитных группах, а именно – в бизнесе, федеральной бюрократии и у региональных лидеров, за которыми стояла бюрократия местная. Однако платой за такую поддержку мог быть лишь отказ от принципов правового порядка, проявлявшийся в попустительстве частным интересам этих групп. В годы правления Ельцина вопрос о коррумпированности чиновничества и теневой деятельности сросшегося с ним бизнеса в политическую повестку дня практически не попадал, а если там и оказывался, то оставался маргинальным. Не обращал президент внимания и на то, что в регионах принимались законы, противоречившие федеральным, а нередко и Конституции. Такого рода правонарушения, как и быстро развивавшийся рынок коррупционных бюрократических услуг, были естественным и закономерным следствием президентской властной монополии в условиях неподконтрольности ей парламента и неустойчивости ее легитимации.
Единственным конкурентом бюрократии стал при Ельцине крупный российский бизнес, возникший при непосредственном участии Кремля и получивший возможность непосредственно влиять на принятие государственных решений. Такой политической роли, как в 90-е годы XX столетия, представители предпринимательского класса никогда раньше в стране                      не играли. Эту роль им удалось получить благодаря пересечению их           интересов синтересами властной монополии. Последняя нуждалась                     в пополнении полупустой казны для выплаты зарплат и пенсий                              и целенаправленной информационной политике, которая обеспечивала бы сохранение общественной поддержки Ельцина. Бизнесмены же хотели         получить в собственность – по заведомо заниженным ценам – сохранявшиеся в руках государства предприятия сырьевых   и    других    высокодоходных отраслей, а также ведущие  телевизионные  каналы. Результатом   состо-
явшихся в середине 1990-х годов сделок17 и стало появление политически влиятельного крупного бизнеса, приближенного к Кремлю и еще больше укрепившего свои позиции после того, как при его финансовой и информационной поддержке Ельцин выиграл президентские выборы 1996 года.
Однако дальнейшего усиления этих бизнес-групп и их отдельных представителей, не совсем точно названных «олигархами» (на ответственных должностях во властных структурах никому из них закрепиться не удалось), переизбранный на второй срок Ельцин не допустил. Такое усиление грозило подорвать и без того неустойчивое внутриэлитное равновесие, на котором держалась президентская монополия. При Ельцине, правда, «олигархи» могли продолжать свою политическую игру – как теневую через личные связи с президентской администрацией и правительством, так и публичную через принадлежавшие Борису Березовскому и Владимиру Гусинскому федеральные телеканалы. Нов послеельцинской России они, как вскоре выяснится, перспектив не имели. И вовсе не потому, что исчерпал себя олицетворявшийся ими патронажно-клиентальный, коррупционно-теневой порядок и на смену ему шел порядок правовой.
Сохранявшаяся атомизация общества и доминировавшая в нем протогосударственная культура предпосылок для такого порядка не создавали и движение к нему не стимулировали. Но и «олигархам» ельцинского призыва в этом обществе и в этой культуре укорениться было не дано. Они могли обрести политическую субъектность лишь постольку, поскольку верховная власть была слаба и нуждалась в их ресурсах, которыми сама же и помогала им овладеть. Но едва преемник Ельцина получил надежный народный источник легитимности, независимый частный капитал стал для власти помехой. Тем более если речь шла о капитале, владевшем каналами массовой информации. Властная монополия испытывает потребность в других политических субъектах лишь тогда, когда она не самодостаточна. Если же она получает возможность самодостаточность обрести, то первым делом она освобождается именно от этих субъектов. Такова ее природа, проявление    которой

в истории России мы могли наблюдать неоднократно. Постсоветский период не стал в данном отношении исключением.

22.2. Демонтаж постсоветского «князебоярства».
Власть закона и власть над законом

Формирование посткоммунистической государственности в России началось с воспроизведения в новых условиях старой модели «князебоярства», при которой персонифицированная единоличная власть сочетается с относительной политической автономией элит. При Ельцине в роли «бояр» выступали прежде всего приближенные к Кремлю представители крупного бизнеса, в том числе медийного, и региональные лидеры, которые с середины 1990-х годов стали избираться населением. Но «князебоярство», если оно возникает в пору становления государственности, а не ее заката, как в поздне-советский период, тяготеет к сбрасыванию с себя «боярской» составляющей посредством апелляции к антиэлитным настроениям общественного большинства. В этой логике и действовал получивший поддержку избирателей Владимир Путин.
Первым делом новый президент лишил политического влияния руководителей регионов, устранив их из Совета Федерации, и ельцинских «олигархов» – все бизнесмены были объявлены «равноудаленными» от Кремля, а владельцы телевизионных каналов Березовский и Гусинский, пытавшиеся сопротивляться, оказались в конце концов в эмиграции. В этой же логике действовал Путин и в дальнейшем, о чем свидетельствует и «дело ЮКОСа», и отмена прямых выборов региональных руководителей. Выстраивание однополюсной модели властвования, повторим, на полпути никогда не останавливается – просто потому, что в недостроенном состоянии она заведомо нежизнеспособна. Отсюда, однако, вовсе не следует, что ее достроенность в любых исторических обстоятельствах автоматически обеспечивает ее эффективность. Во всяком случае, условия постсоветской России этому не благоприятствовали.
Воспроизводство в стране властной монополии могло осуществляться только при консервировании унаследованной от советской эпохи  протогосударственной культуры. Закрепившиеся в ней абстрактные представления о законности и праве создали новый источник легитимации такой монополии на месте исчерпавших свои ресурсы источников прежних. Но эти представления, не будучи конкретизированными в опыте правовых взаимоотношений личности и государства, сами по себе не способствовали становлению общества как    субъекта
правового порядка. Вместе с тем, они не соотносились и с откровенно неправовой ельцинской системой нового «князебоярства», что создавало благоприятную общественную атмосферу для укрепления единоличной власти «князя». Происшедшие в XX веке сдвиги в культуре обусловили возможность наступления на «бояр», не прибегая к обвинениям в измене или «двурушничестве», к призывам «грабить награбленное» и обещаниям обеспечить «отмирание государства». Это наступление, предпринятое Путиным под лозунгом «диктатуры закона», оказалось достаточно успешным. Однако сам лозунг в жизнь не воплощался. Точнее – воплощался таким образом, что президентская власть в результате упрочивалась, а государство правовым не становилось.
Достраивание Путиным властной монополии имело своей первоначальной целью не столько введение элит, действовавших вне правового поля, в его пределы, сколько их политическую нейтрализацию. Если они обнаруживали к этому готовность, то и власть готова была сохранить за ними экономические и статусные приобретения ельцинского периода, какими бы способами они ни осуществлялись. Учитывая же, что осуществлялись они – с юридической точки зрения – не совсем корректно или совсем не корректно, нетрудно понять, почему преобладающая часть элиты на новые правила игры согласилась. Тем более что именно против несогласных был запущен механизм обещанной «диктатуры закона», которая своему названию не очень соответствовала. Она не соответствовала ему, во-первых, потому, что закон – даже тогда, когда он не нарушался – применялся избирательно, т.е. только по отношению к политическим оппонентам власти, а во-вторых, его применение зачастую сопровождалось процессуальными нарушениями со стороны правоохранительных органов. При подконтрольности встроенных в «вертикаль власти» судов такого рода нарушения могли интерпретироваться и интерпретировались как места не имевшие18.
Таким образом, на новом витке исторической эволюции                   происходило    возвращение   к   инструментальному   использованию   прин-

ципа законности в политических целях. Это, в свою очередь, означало, что в постсоветской России восстанавливалась советская модель имитационно-правовой государственности. Оказалось что она вполне может обходиться без коммунистической идеологии и сосуществовать с частной собственностью и рыночной экономикой.
Имитационность – это и есть способ функционирования государства в обществе с протогосударственной культурой, в которой абстрактные представления о законности и праве уже закрепились а конкретный образ общественного порядка, таким представлениям соответствующего, еще не сложился. Но при демократически-выборной легитимации власти имитационность неизбежно распространяется и на демократию, т.е. на сферу политических, прав и свобод. Финансовый, административный и информационный контроль над выборной процедурой означает ограничение свободной политической конкуренции, что не соотносится с узаконенным принципом равенства демократических прав граждан и их политических организаций. В правовом государстве на страже этих прав стоит суд. В государстве имитационно-правовом суд, будучи вмонтированным в «вертикаль власти», призван не столько гарантировать верховенство права над политикой, сколько обеспечивать ее доминирование19.
Воссоздание в обновленном виде советской модели имитационно-правовой и имитационно-демократической государственности явилось одновременно и воспроизведением советского государственного утилитаризма. Последний, напомним, от своих прошлых отечественных аналогов отличался тем, что был светско-идеологическим, т.е. использовал декларировавшиеся коммунистической системой идеалы как средство поддержания ее устойчивости. Все, что делалось властями в СССР, объявлялось продвижением к коммунистическому будущему. В постсоветской России освободившееся место коммунизма занял идеал демократически-правового государства. Но и он, как выяснилось, может использоваться в качестве утилитарного

средства для утверждения и укрепления авторитарной власти, по отношению к которой принцип законности и выборности должностных лиц выступает не определяющим, а определяемым, т.е. вторичным и производным. Это значит, что постсоветское государство, подобно советскому, вынуждено вуалировать свою политическую природу. А это, в свою очередь, дает основания предполагать, что постсоветская государственность, как и ее предшественница, является государственностью ситуативной, стратегического измерения лишенной. О том, что такое предположение по меньшей мере не беспочвенно, свидетельствуют и некоторые другие ее особенности.
Встраивание в президентскую «вертикаль власти» парламентского представительства, региональных лидеров, суда и прокуратуры, ведущих каналов массовой информации и крупного бизнеса означало предельную бюрократизацию этой «вертикали». Опорой политической монополии может быть только чиновничество, которое нуждается в ней не меньше, чем она в нем. Показательно, что непримиримо противостоявшие друг другу на исходе ельцинского правления группы бюрократии, каждая из которых надеялась привести к власти своего кандидата в президенты, после победы Путина быстро вокруг него консолидировались20. Персонифицированная политическая монополия максимально отвечает нуждам чиновничества, поскольку обеспечивает ему монополию административную. Оно получает не только право представлять общий интерес, но и возможность бесконтрольно использовать свое положение для обслуживания интересов собственных, частных и корпоративных.
Персонификатор политической власти нужен бюрократии, так как только в качестве его служительницы она может воплощать идею государства в глазах населения. Поэтому именно в населении должен находиться и основной источник легитимности единовластного правителя. Но при этом оно должно быть лишено собственной субъектности и не должно превращаться в общество, способное поставить бюрократию под свой контроль. Протогосударственная культура атомизированных индивидов, выступающих в роли управляемых избирателей, такому требованию вполне соответствует. Пока она сохраняется, не может возникнуть и альтернативы персонифицированной политической монополии, имеющей  своим   естественным    следствием

бесконтрольную административную монополию чиновничества. Однако у этой бюрократическо-авторитарной модели есть существенный изъян, который не может не беспокоить любого ее персонификатора и стоящие за ним околовластные группы уже потому, что подрывает жизнеспособность самой модели, предопределяя ее ситуативность.

22.3. Рецидивы застарелой болезни

Недолгий опыт постсоветской эволюции показал, что президентская «вертикаль власти», превращаясь в вертикаль коррупционно-бюрократическую, не в состоянии создать условия для технологической модернизации, которая блокируется незавершенностью модернизации социально-политической. Имитационно-правовое государство, усилив свою авторитарную составляющую, может поддерживать политическую стабильность, но не в силах утвердить стабильные правила игры и обеспечить формирование инвестиционного климата, которые стимулировали бы инновационную активность бизнеса и других инициативных групп населения. Не в силах оно противостоять и современным террористическим угрозам, что делает потенциально неустойчивыми и его стабильность, и саму его легитимность. Бюрократически-авторитарная модель государства и его эффективность – в современных условиях вещи несовместные.
Придя к власти и освободившись от влиятельных политических оппонентов, Путин довольно быстро осознал, что без очищения «вертикали власти» от коррупционных наростов провозглашенный им курс на модернизацию страны останется лишь благим пожеланием. В его публичных выступлениях, в том числе и в ежегодных посланиях парламенту, тема                   коррупции стала одной из основных. Не скрывалось больше от общества и то, что коррупция в России является всепроникающей, охватывающей и гражданскую бюрократию, и правоохранительные органы, и суды. Признавался, говоря иначе, системный характер болезни21, что предполагало,   в  свою  очередь,  системный  характер  ее  лечения. В  качестве  таково-

го было предложено преобразование государственного аппарата, получившее название административной реформы. Но подобным реформам суждено оставаться безрезультатными внутриаппаратными перестройками, каковых в истории России происходило немало, при отсутствии ответа на вопрос о том, кто будет контролировать бюрократию. А он как раз и отсутствовал.
Не было ответа на этот вопрос и в отечественной управленческой традиции. Системные тупики сопровождались в стране либо обвалами в смуту, либо попытками персонификаторов политической власти взять функции верховного контролера непосредственно на себя, опираясь на специально создаваемые репрессивные структуры (опричное войско Ивана Грозного, петровская гвардия, ведомство Ежова-Берии при Сталине). Однако «опричный» метод, позволяя успешно противостоять реальным и потенциальным политическим оппонентам, значительного антикоррупционного эффекта никогда не обнаруживал22. Это значит, что лечение системной болезни в современной России равнозначно выходу за пределы российской традиции властвования и обращению к такому нетрадиционному для страны способу, как контроль над бюрократией со стороны общества. Но такой контроль может быть обеспечен лишь при установлении юридической и экономической ответственности должностных лиц и стоящего за ними государства за ущерб, наносимый их решениями гражданам. Он предполагает также наличие свободных от бюрократической опеки каналов массовой информации, право парламента контролировать исполнительную власть и независимость суда. Однако Путин не пошел по этому пути – с курсом на выстраивание «вертикали власти» он не сочетался.
Мы отдаем себе полный отчет в сложности и даже беспрецедентности проблем, с которыми столкнулась постсоветская Россия. При доминировании в обществе протогосударственной культуры передача ему функций контроля может сопровождаться политической дестабилизацией, вызываемой популистскими апелляциями к населению со стороны элитных групп, для которых «народовластие» –  лишь один из инструментов в конкурентной борьбе за приватизацию государства. Об этом более чем красноречиво свидетельствует

ельцинская эпоха. Но она же показывает, что такая борьба может возникнуть только при попустительстве властной монополии, компенсирующей свою политическую неустойчивость созданием дополнительных опор в частных интересах элиты и выведением ее из-под юридического надзора. Никаких правовых механизмов, которые защищали бы государственный интерес от приватизаторских амбиций бюрократии и сросшихся с ней бизнес-групп во времена Ельцина не возникло. Поэтому оказалась заново воспроизведенной старая отечественная проблема, заключающаяся в самом этом сращивании, т.е. в нерасчлененности собственности и власти. Поэтому же не получила практического воплощения и зафиксированная в Конституции ответственность чиновников и представляемого ими государства за ущерб, наносимый гражданам их решениями23.
Так что главный урок ельцинского правления состоит вовсе не в том, что оно выявило нетрансформируемость протогосударственной культуры общества в культуру государственную и, соответственно, его «неготовность к демократии». Главный урок в том, что такая трансформация невозможна, если конституционное закрепление правовых принципов и введение демократических процедур не сопровождается переориентацией государства на формирование в обществе влиятельных субъектов правового порядка и их поддержку, субъектов, заинтересованных в сдерживании коррупционных аппетитов бюрократии и потенциально готовых противостоять ей. На выходе из советской эпохи таковых еще не было. Но к исходу ельцинского периода они начали появляться.
Прежде всего мы имеем в виду возрожденный отечественный бизнес: встав на нога не без помощи бюрократии, он вскоре стал тяготиться коррупционно-теневым союзом с ней и обнаружил потребность в четких и стабильных   правилах   игры. Иными   словами,

частные интересы предпринимателей стимулировали формирование в их среде универсальных правовых ценностей, что открывало перспективу превращения бизнес-класса в опорный социальный сегмент для продвижения от протогосударственной культуры к государственной. Эта тенденция отчетливо обозначилась сначала в малом и среднем предпринимательстве, более всего угнетенном чиновничьими поборами, а потом – ив бизнесе крупном: выход на международные рынки обусловливал его возраставшее стремление адаптироваться к принятым на них правилам. Только при его экономической силе и самодостаточности данная тенденция могла вырваться за пределы предпринимательского сознания и реализоваться в практическом поведении. И такой прорыв наметился.
Первопроходцем на этом пути стала крупнейшая нефтяная компания «ЮКОС», которая начала целенаправленно осуществлять курс на прозрачность своей финансово-экономической деятельности. По мере же реализации этого курса у руководителей компании возникало ощущение независимости от бюрократии, что, как казалось, открывало возможность для независимого от нее субъектного позиционирования, причем не только экономического. ЮКОС спонсировал многочисленные проекты в области образования, поддерживал гражданские организации, лоббировал законопроекты в Государственной думе и даже финансировал оппозиционные Кремлю политические партии. Возможно, будущим историкам масштаб событий, связанных с ЮКОСом, не покажется столь значительным, каким он видится нам с близкого расстояния. Возможно, они не усмотрят в этих событиях той исторической развилки, какую усматриваем мы. Заметим, однако, что наш угол зрения определяется не только огромным общественным резонансом, которым сопровождалось в стране и мире «дело ЮКОСа». Мы рассматриваем его в исторической ретроспективе, а именно – в контексте многовековой отечественной традиции взаимоотношений между политической властью, бюрократией И бизнесом.
ЮКОС бросил вызов этой традиции, поставив власть перед выбором: либо искать новый, нетрадиционный для страны баланс сил между бюрократией и деловым классом, легитимируя субъектность последнего и опираясь на обозначившийся в нем запрос на правовой порядок (при законодательном ограничении его притязаний, если они кажутся чрезмерными и деструктивными), либо пресечь наметившуюся тенденцию и вернуть    претендентов  на

общественную субъектность в их старую «объектную» нишу24. Предпочтение отдали второму варианту: руководители ЮКОСа в 2003 году оказались в тюрьме, а потом на скамье подсудимых и были приговорены к длительным срокам лишения свободы. Тем самым власть продемонстрировала верность отечественной государственной традиции. Могла ли она сделать иной выбор и каковы были бы его последствия, страна уже никогда не узнает. Последствия же принятого решения выглядят достаточно очевидными.
О юридической стороне «дела ЮКОСа» мы судить не беремся. Полагаем, однако, что в направлении правовой государственности оно страну не продвинуло. Закон и в данном случае был применен избирательно: правонарушения, вмененные в вину руководителям компании, в 1990-е годы прошлого века в российском бизнесе были повсеместными, что не отрицается и самими предпринимателями. С этой точки зрения, «дело ЮКОСа» стало еще одним, быть может, самым выразительным подтверждением доминирования в постсоветской России политики над правом.
Что касается проблемы очищения «вертикали власти» от коррупционных наростов, то ее решение в результате не только не облегчилось, но, скорее, затруднилось. Зависимость напуганного репрессиями бизнеса от бюрократии возросло, их коррупционно-теневой союз укрепился. Это значит, что укрепилась и ситуативная бюрократическо-авторитарная государственность. Но едва ли не главная особенность такой государственности заключается в том, что ее усиление еще больше ослабляет ее стратегический потенциал. Потому что оно означает замораживание общества в атомизированном «объектном» состоянии, лишенном источников и стимулов инноваций и исключающем трансформацию протогосударственной культуры в государственную. А это, в свою очередь, означает, что блокируется и становление нации, т.е.решение задачи, которая встала перед Россией после распада советской империи, а вместе с ней – и «новой исторической общности», каковой в СССР был объявлен советский народ.
Без консолидирующих население общих ценностей, в том  числе и государственных,  коллективное   «мы»   современных   гражданских

наций не возникает. Между тем в протогосударственной культуре (она же культура протонации) не может сложиться и закрепиться даже объединяющий людей образ желательного государства, что мы и наблюдаем в постсоветском российском обществе. Социологические опросы фиксируют в нем четыре большие группы. Одна часть россиян хотела бы видеть в стране государство западного типа, другая отдает предпочтение советскому варианту, третья полагает, что оно должно быть принципиально новым, аналогов в прошлом и настоящем не имеющим, а у четвертой какой-либо образ предпочитаемой государственности не сложился вообще25. Это – не воспроизведение старого социокультурного раскола. Раскол означает непримиримый конфликт ценностей, между тем как в данном случае правомерно говорить лишь о несовпадении абстрактных представлений, возникающих на основе позитивных или негативных реакций массового сознания либо на современный зарубежный политический опыт, либо на опыт отечественный – нынешний и прошлый.
Строго говоря, в протогосударственной культуре вообще не может быть противостояния государственных идеалов и ценностей (либерально-демократических, советско-социалистических и любых других) во всей полноте их институционального наполнения. Отсюда – отмечаемая многими социологическими службами размытость, фрагментарность политико-идеологического сознания постсоветского человека: в этом  сознании   могут   сосуществовать

 самые разные установки, в том числе и взаимоисключающие. Скажем, общая ориентация на советско-социалистический вариант государственности может сочетаться с неприятием коммунистической однопартийной системы и признанием преимуществ рыночной экономики и демократии западного образца, а ориентация на государство западного типа – с неприятием разделения властей, признанием законности экспроприации собственности в советскую эпоху, приверженностью идее «особого пути» России и предрасположенностью к голосованию за политиков откровенно антизападной ориентации. Но такое фрагментированное сознание не в состоянии самостоятельно выработать осознанную альтернативу имитационно-правовой и имитационно-демократической государственности – по той простой причине, что в нем нет критериев для распознания имитационности. Отсутствует в нем, соответственно, и установка на противостояние бюрократическо-авторитарной модели властвования, использующей имитационность как идеологический инструмент своей легитимации.
Так ситуативное государство воссоздает ситуативное общество, а ситуативное общество позволяет воспроизводить ситуативное государство. Ситуативность же того и другого будет неизбежно проявляться в постепенной трансформации различий политико-идеологических представлений, пока еще размытых и фрагменти-рованных, в новый социокультурный раскол. На этот раз – между формирующейся культурой гражданства с его установкой на приоритет личности по отношению к государству и культурой подданства с его ориентацией на верховенство государства над личностью, патерналистскую опеку над ней. При этом в многонациональной стране обе культуры скорее всего будут искать опоры в этнических, а, быть может, и конфессиональных идентичностях. В таком случае Россию ждет судьба СССР или утверждение радикально-националистического политического режима, апеллирующего к амбициям и фобиям этнического большинства, что лишь отсрочит ее распад.
Как показал опыт XX века, раскол догосударственной и государственной культур в индустриальном обществе сопровождается утверждением коммунизма, а раскол внутри протогосударственной культуры – утверждением фашизма и нацизма. Упредить такое развитие событий может только российская элита, если сумеет консолидироваться, но – не ради сохранения и упрочения ситуативного государства, а ради его исторического    преодоления   на

основе демократически-правового базового консенсуса. Вопрос лишь в том, соответствует ли масштаб ее личностных ресурсов стоящим перед страной задачам.

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел история