Агурский М. Идеология национал-большевизма

ОГЛАВЛЕНИЕ

Часть 3. Встречный поток

Под давлением доминирующей в стране русской национальной среды большевизм, большевистская партия шаг за шагом начали встречное движение в сторону приспособления к новой обстановке, в сторону выработки такой политической платформы, в сторону таких идеологических изменений, которые, не подрывая ее положения как правящей партии, смогли бы мобилизовать как можно большую поддержку русского населения новой системе. Эволюция большевизма вначале происходила стихийно, под действием различных факторов, под действием различных групп.

Красный патриотизм

Если до революции главным врагом большевиков была русская буржуазия, русская политическая система, русское самодержавие, то после революции, а в особенности во время гражданской войны, главным врагом большевиков стали не быстро разгромленные силы реакции в России, а мировой капитализм. По существу же, речь шла о том, что России противостоял весь Запад. Это не было неожиданностью, и дело было даже не в самой России, а в потенциях марксизма, который бессознательно локализовал мировое зло, капитализм, географически, ибо капитализм был достоянием лишь нескольких высокоразвитых стран.

По существу, капитализм оказывался аутентичным выражением именно западной цивилизации, а борьба с капитализмом стала отрицанием самого Запада¹. Еще больше эта потенция увеличилась в ленинизме с его учением об империализме. Борьба против агрессивного капитализма, желающего подчинить себе другие страны, превращалась невольно в национальную борьбу. Как только Россия осталась в результате революции одна наедине с враждебным капиталистическим миром, социальная борьба не могла не вырасти в борьбу национальную, ибо социальный конфликт был немедленно локализирован. Россия противостояла западной цивилизации.

Давление национальной среды, сам факт, что революция произошла именно в России, не мог не оказать сильнейшего влияния на большевистскую партию, как бы она ни декларировала свой интернационализм. Прежде всего, для большинства русских членов партии такие цели революции, как диктатура пролетариата, борьба с империализмом и даже мировая революция, автоматически связывались с гегемонией Советской России, несмотря на то, что в этом контексте такое отождествление не имело сколько-нибудь выраженного национального характера.

Это было результатом органического процесса, в котором социалистическая Россия оказалась противопоставленной всему остальному буржуазному миру, несмотря на то, что большевики неустанно подчеркивали, что их цель – это мировая революция, в которой Россия не будет иметь какого-либо исключительного положения образцовой страны, которой следует подражать другим странам. Ленин даже предупреждал, что в случае победы коммунизма хотя бы в одной развитой стране может произойти сильное изменение в статусе революционной России, и она перестанет быть образцовой страной, снова превратившись в страну отсталую.

Пока же неожиданное положение России как страны образцовой, как страны, зовущей весь мир следовать её примеру, не могло не импонировать многим коммунистам. Это явление вскоре получило название «красного патриотизма».

Настроения подобного рода проявляются уже накануне Октябрьской революции. На VI съезде партии, в августе 1917 года, первым высказал их Сталин. При обсуждении резолюции съезда Преображенский предложил поправку, согласно которой одним из условий изъятия государственной власти большевиками было наличие пролетарской революции на Западе. Выступая против этой поправки, Сталин заявил, что не исключена возможность, что именно Россия явится страной, пролагающей путь к социализму. «Надо откинуть, – сказал Сталин, – отжившее представление о том, что только Европа может указать нам путь»².

Несколько лет спустя, в 1921 г., в речи на Х съезде партии один из руководителей украинской парторганизации В. Затонский жаловался на широкое распространение в партии красного патриотизма.

«Национальное движение, – сказал он, – выросло также и в Центральной России, и именно тот факт, что Россия стала первой на путь революции, что Россия из колонии, фактической колонии Западной Европы превратилась в центр мирового движения, этот факт исполнил гордостью сердца всех тех, кто был связан с этой русской революцией, и создался своего рода русский красный патриотизм. И сейчас мы можем наблюдать, как наши товарищи с гордостью, и небезосновательно, считают себя русскими, а иногда даже смотрят на себя прежде всего как на русских»³.

Красный патриотизм гражданской войны становится заметным и привычным явлением, созданным самой жизнью, самим органическим процессом революции, которая неожиданно выделила Россию и противопоставила ее всему остальному миру, причем в положении, когда эта Россия хотя бы из чувства самосохранения должна была пропагандировать себя как образец для подражания, как знаменосца всего человечества.

С течением времени красный патриотизм стихийно подвергается дальнейшему влиянию национальной среды, с одной стороны, незаметно черпая свое вдохновение в тех идеях противопоставления России бездушной западной цивилизации, основанной на капитализме, которые давно возникли в русском обществе, а с другой – подвергаясь незаметному влиянию небольшевистских попутчиков революции.

Сила красного патриотизма состояла в том, что позволяла многим большевикам отождествлять себя не только с партией, не только с рабочим классом, который в годы гражданской войны превратился в фикцию, но со всем народом. Не все большевики в этом нуждались, полагая, что отождествления себя с партией и классом вполне достаточно. Но те, кто чувствовал себя менее прочно в партии, кого не утешала фикция рабочего класса, которого на деле почти не было, тот охотнее посматривал на красный патриотизм как на средство более широкой национальной идентификации своей личности, а может быть, даже и в поисках личной опоры.

Так или иначе, но самым неожиданным образом мы обнаруживаем ревностных красных патриотов именно среди маргинальной группы партийных руководителей, не имевших базы в партии и пришедших туда незадолго до большевистской революции.

По-видимому, этим объясняется парадокс Анатолия Луначарского, вернувшегося в большевистскую партию в августе 1917 г. и оставшегося в ней аутсайдером, несмотря на пост наркома просвещения, который он занимал до 1929 г. Луначарский оказывается самым рьяным покровителем русского национализма, который шел на сотрудничество с большевиками, и сам высказывал порой такие мысли, которые было более чем странно слышать от партийного вождя.

Поведение Луначарского могло объясняться еще и тем, что он был, по-видимому, вообще не уверен в марксизме как идеологии, пригодной для народа в целом. Уже после разгрома революции 1905 г. Луначарский в поисках более широкой, чем марксизм, идеологии пытался предложить религию социализма, вложив тем самым свою лепту в богостроительство⁴. Луначарский никогда, по крайней мере, до 1931 г., не каялся в своем богостроительстве⁵, продолжая и в годы советской власти как можно больше расширять идейную базу новой системы за счет попутчиков.

Быть может, именно Луначарский первым в партии выступает в защиту русского национального характера, противопоставляя его национальному характеру западных наций. Он первым выступил против очень распространенной среди большевиков привычки считать русских менее активными, чем другие народы, в особенности чем американцы. В полемике с идеологами Пролеткульта, желавшими переделать русский национальный характер, Луначарский уверяет, что национальный характер, например, американцев безвозвратно изменился под действием машинной цивилизации. «Управлять машиной, – утверждает он, – не приспособившись к ней, не поспевая за ней, не ставши ее живой разумной частью – невозможно. Но эта машинизация человека проникла дальше, чем нужно, она выбросила из него в значительной мере живое, в том числе и тот идеализм, то чувство солидарности, которое, несмотря на весь трезво-научный склад свой, и Маркс и Энгельс ставили так высоко»⁶.

Луначарский явно заимствует свою аргументацию у скифов, с которыми он был слишком хорошо знаком, чтобы заподозрить случайное совпадение, и как бы пересказывает их взгляды следующими словами: «Да, американец в высшей степени производителен, в высшей степени целесообразен, и русский кажется рядом с ним рыхлым и сиволапым. Но американцу в то же самое время как бы нет времени углубленно мыслить о своем бытии – индивидуальном и социальном… Как только тот или другой американец переходит от обороны перед нищетой в наступление, в нем развивается планомерная жажда увеличивать количество принадлежащих ему долларов – не только ради поднятия материального уровня жизни, но и ради своего социального веса». Итак, по словам Луначарского, душа американца – «индустриально-коммерческая». Этому выродившемуся типу человека Луначарский противопоставляет более глубокую, стихийную русскую душу. По его словам, «русский рабочий класс был в состоянии, обливаясь собственной кровью, принося громадные жертвы, из глубины самодержавия и варварства подняться до положения авангарда человечества, несмотря на свою сиволапость и неладность, которые зато… вознаграждались варварской свежестью (скифы!) чувств, способностью увлекаться грандиозными лозунгами – словом, наклонностью к активному реалистическому идеализму»⁷.

Этот апофеоз русского характера, и, надо сказать, не только скифский, а почти славянофильский, был перепечатан в «Известиях», так что с ним могли познакомиться миллионы.

Другой партийный диссидент (того времени!) С. Лозовский (Дридзо), пришедший к большевикам накануне Октября и в начале 1918 г. исключенный из партии почти на два года, но ставший затем главой Профинтерна и сталинистом, обнаружил красный патриотизм уже в первые дни революции. Выступая на заседании ВЦИК в ноябре 1917 г., он воскликнул после выступления старого крестьянина: «Велика Россия, если пламя воодушевления горит не только в молодых, но и в старых сердцах!»⁸

Если принять предложенное выше объяснение, что красный патриотизм поддерживали прежде всего маргинальные группы в партии, становится ясным, почему теоретиком красного патриотизма и едва ли не его вождем оказывается Лев Троцкий. Троцкий пришел в партию лишь накануне революции, не имея в ней личной базы власти. Старый руководящий состав большевиков ненавидел его как выскочку, незаслуженно занявшего положение лидера наряду с Лениным. Как верно замечает невозвращенец А. Нагловский, в прошлом большевик, Троцкий сам был первым «сменовеховцем»⁹. Он все время нуждался в расширении опоры своей личной власти. Кроме того, как глава армии он был объективно заинтересован в эффективном использовании кадровых военных в Красной Армии, не видя лучшего для этого средства, чем русский национализм, подчиненный большевизму. К тому же военные казались ему той опорой личной власти, в которой он так нуждался, и это осознавалось его противниками в партии. Но как бы то ни было, и его поведение обуславливалось узкой политической базой новой власти и давлением национальной среды, которая прежде всего ощущалась маргинальными группами.

Троцкий развивает концепцию национального характера большевистской революции, зависимую как от скифов, так позднее и от сменовеховцев. Но она отличается от скифского противопоставления русского национального характера западному, которое повторял Луначарский. Троцкий считал, что русский характер заново выковывается в процессе революции. Он пытается найти оправдание своей точки зрения в марксизме, чего Луначарский даже не попытался сделать. «В динамике, – утверждает Троцкий, – национальное совпадает с классовым». Это означает, что по крайней мере в процессе революции единственным носителем русского национального начала оказывается рабочий класс. С другой стороны, Троцкий признает, что революция вытекает из национальной стихии, но для него это не значит, как для скифов, что в революции жизненно только то, что национально. «Октябрьская революция глубоко национальна, – провозглашает Троцкий, – но это не только стихия, это также и академия нации»¹⁰. Это означает, что национальный характер русских должен меняться в ходе революции. В любом случае для Троцкого несомненно, что в революции совершаются процессы, в разных точках соприкасающиеся с национализмом. Большевизм для Троцкого национальное монархизма, и с этой точки зрения Буденный национальное Врангеля. В этом Троцкий повторяет основные положения сменовеховства, уже высказанные до него.

Любопытно, как Троцкий развивает идею Иванова-Разумника о Петре I как русском государственном деятеле, предвосхитившем некоторые стороны большевизма. Если главный идеолог скифства утверждал, что Петр I был в тысячи раз более взыскующим Града Нового, чем девяносто из ста староверов, то лидер большевиков передает ту же мысль следующим образом: «Варвар Петр был национальное всего бородатого и разузоренного прошлого»¹¹.

Естественно, что и Ленина Троцкий представляет как высший пример русского национального характера. Чтобы вести такую революцию, беспрецедентную в истории народов, доказывает Троцкий, Ленину было необходимо иметь неразрывные связи с основными силами народной жизни, что должно было исходить из глубинных корней русского народа.¹² В отличие от Луначарского Троцкий так характеризовал русские национальные черты Ленина, свойственные, по его словам, всему русскому рабочему классу: отсутствие привычной рутины, конформизма и соглашательства, решительность в мышлении, дерзание. Он не противопоставлял эти черты Западу, как это делал Луначарский, замечая, однако, что Ленин не только внешне напоминал русского крестьянина, но даже его психология во многом была крестьянской.

Но Троцкий впадал в явное противоречие, настаивая на том, что в ходе революции происходит переплавка русского национального характера. Если русский рабочий класс, русский народ во главе со своим национальным вождем Лениным добился таких успехов, имея столь выдающиеся национальные черты, зачем еще ему их менять? От добра, добра не ищут!

Карл Радек, прибывший в Россию из Германии, не имея никаких корней в партии, также стремится играть на струнах красного патриотизма. Так, он обвинял лорда Керзона в том, что тот ненавидит Россию независимо от класса, господствующего в ней. «Он ненавидит русский народ!» – восклицал Радек¹³.

К периферическим, маргинальным группам, способствовавшим укреплению красного патриотизма, несомненно, принадлежали и бывшие эсеры, примкнувшие к партии большевиков, о чем говорилось выше. Они были особенно благодатной для него почвой, раз этот патриотизм принимался самими большевистскими руководителями и не рассматривался как криминальный.

Особенно резкий подъем красного патриотизма вызвала война с Польшей в 1920 г. и военные действия Японии на Дальнем Востоке в 1920 – 1922 гг. Война с Польшей и Японией рассматривалась как национально русская, несмотря на все коммунистические лозунги. Один из организаторов партизанской борьбы на Дальнем Востоке, Петр Парфенов, впоследствии председатель Госплана РСФСР, утверждал, что «военные действия партизан на Дальнем Востоке носили характер «русско-японской» войны! Это не случайная оговорка для Парфенова. Позднее он отождествляет себя с т. н. русской группой в партии.

Как мы уже видели на примере Сталина, Троцкого, Лозовского, Радека, красный патриотизм был присущ отнюдь не одним лишь русским. Еще в большей мере он привлекал представителей некоторых русифицированных меньшинств, потерявших связи со своей национальной средой. Неуверенность людей, неожиданно оказавшихся в руководстве страной, доселе в принципе отвергавшей участие инородцев в политическом управлении, они вполне могли компенсировать красным патриотизмом, при котором их деятельность оказывалась не антинациональной, а напротив – приведшей к возвеличению России. Красный патриотизм снимал с них широко распространенное обвинение в преследовании русских, в стремлении уничтожить Россию как таковую. Если склонности к красному патриотизму способствовала личная неукорененность в партии большевиков, как в случае Луначарского, то тем более такая склонность должна была усиливаться у людей, не чувствовавших себя достаточно укорененными в национальном отношении. Красный патриотизм и для них оказывался той компромиссной идеологией, которая давала им возможность сохраниться в качестве привилегированной группы.

С ним были связаны их социальные преимущества.

В этой ситуации, в частности, находились многие латыши, евреи, грузины, армяне, оказавшиеся во главе партии и государства.

Участие национальных меньшинств в укреплении идеологии красного патриотизма является зеркальным отражением участия русифицированной нерусской интеллигенции в русском национал-большевизме.

В самом деле, факты показывают, что в поощрении этой идеологии, равно как и в поощрении появившегося национал-большевизма, ведущую роль играют некоторые лидеры партии нерусского происхождения, но преимущественно те, которые чувствовали себя также и партийными аутсайдерами.

Не одни русифицированные евреи способствуют укреплению красного патриотизма. Не меньшую, а потом и значительно большую роль в этом процессе играют представители других национальных меньшинств, порвавших со своей национальной средой. К ним в первую очередь принадлежат русифицированные кавказцы, грузины и армяне, такие, как Сталин, Орджоникидзе, Енукидзе, Микоян, Карахан, Мясников (Мясникян) и др. Именно грузин Сталин возглавил советскую национальную политику, именно он был душой создания СССР в 1922 г., именно он способствовал подавлению всех признаков национального сепаратизма, начиная с родной ему Грузии. Именно он первым в партии, еще до большевистской революции, о чем уже говорилось, провозгласил возможность независимого от Запада социалистического развития для России. Именно ему суждено было стать тем человеком, который, опираясь на красный патриотизм, примет национал-большевизм как политическую программу и воплотит его в жизнь, уничтожив полностью все старое поколение интернационально ориентированных большевиков. И это не случайно. Интернационализм как принцип, несмотря на все фактические отклонения от него, был настолько силен и неоспорим в партии, что любая попытка со стороны русского нарушить его именно как принцип, любая попытка провозгласить любую форму русского национализма тоже как принцип, а не как тактическое средство в политической игре встретили бы неизбежное сопротивление. Сталин как грузин не мог вызвать таких подозрений, и поэтому ему удалось в критический период сделать то, что не удалось бы другим.

На Сталина как именно на русифицированного грузина настойчиво указывает Роберт Таккер¹⁶. Он настаивает на том, что Сталина ни в коем случае нельзя считать безличным государственным деятелем, действовавшим лишь в силу обстоятельств. По мнению Таккера, невозможно понять советскую историю, не осознав, что Сталин имел собственные политические взгляды или же предпочтения и даже, вероятно, собственную идеологию, весьма существенно отличающуюся от высказываемой им официально.

Но он не прокладывал путь по целине. Он шел в широком течении, возникшем сразу после революции, а если уже говорить о том, какой вклад в него внесли другие большевистские лидеры, то вряд ли кому Сталин обязан стольким, как Троцкому, Луначарскому и Радеку.

Ключевая роль национальных меньшинств в национальных течениях других народов наблюдается часто. Многие национальные течения возглавлялись людьми, не принадлежавшими по происхождению к той национальной группе, с которой они себя отождествляли.

В формировании немецкого национал-большевизма вначале первостепенную роль играет еврей Вольфгейм, а позже, начиная с 1923 г., Радек¹⁷. Лидером румынской фашистской партии «Железная гвардия» оказался полуполяк Кодряну, лидером венгерского движения «Скрещенные стрелы» – армянин Салаши¹⁸, а среди крайне правого движения в России можно насчитать много лидеров нерусского происхождения: В. Грингмут, Г. Бутми-де-Кацман, Л. Доррер, П. Крушеван, П. Булацель.

Это связано с особым социальным положением ассимилированных инородцев, которые в отождествлении с коренным национализмом часто ищут своего рода универсализм, которого они лишены в силу своей исключительности как меньшинства. Кроме того, такие ассимилированные элементы обладают в силу своего происхождения повышенной социальной мобильностью, которая позволяет им занимать господствующее положение в более инертной среде доминирующей группы населения.

Единая и неделимая

Давление русской национальной среды на большевизм и желание приспособиться к реальным условиям страны, сохраняя в ней господствующее положение, начинает проявляться не только в форме красного патриотизма. Вопреки всем программным заявлениям большевиков оно быстро обнаруживается в отношениях русских и русифицированных нацменьшинств в партии к национальным окраинам. Это было вначале стихийным явлением, простым следствием доминирующего положения русских в стране, где русский язык, центральность русских, единство страны было чем-то само собой разумеющимся, результатом всех жизненных навыков, от которых отказываться можно было лишь усилием воли, постоянной напряженностью. Кроме того, сама функция русского языка как языка – посредника Российской империи сохранилась и в новых условиях. Это невольно вело к централизации всей жизни на русском языке, несмотря на то, что формально все национальные культуры были уравнены.

Большое значение в централизации некоторых национальных районов имели национальные меньшинства, жившие там в рассеянии и ориентировавшиеся на центр, ибо только центр был для них достаточной гарантией сохранности. На Украине и Белоруссии такую роль играли евреи, составившие заметную силу в борьбе против украинского и белорусского влияния. Это обсуждалось, например, на XII съезде партии в 1923 г., где Бухарин обвинил русско-еврейскую по своему составу коммунистическую партию Украины в том, что она с «бешенством» борется против украинского национализма¹⁹. На том же съезде крупный партийный работник, впоследствии секретарь ЦК партии Я. Яковлев (Эпштейн), назвал в своем выступлении русифицированных евреев «наиболее последовательными проводниками великорусского национального угнетения»²⁰.

В Грузии и Азербайджане ту же самую роль играли армяне, составлявшие значительную часть населения столиц этих республик, Тифлиса и Баку. Для армян ориентация на Москву имела еще большее значение, ибо без ее защиты они могли оказаться в этих местах даже под угрозой физического истребления.

Хотя процесс интеграции Советской России проводился усиленно и сознательно самой Москвой, в первые годы советской власти, когда статус национальных окраин был значительно выше, чем позднее, центральные партийные органы иногда публично клеймили «великорусский шовинизм», старающийся подавить развитие национальных окраин. Так, в постановлении Х съезда партии в 1921 году говорилось, что «работающие на окраинах великорусские коммунисты, выросшие в условиях существования «державной» нации и не знавшие национального гнета, нередко преуменьшают значение национальных особенностей в партийной и советской работе либо вовсе не считаются с ними, не учитывают в своей работе особенностей классового строения, культуры, быта, исторического прошлого данной национальности, вульгаризируя таким образом и искажая политику партии в национальном вопросе. Это обстоятельство ведет к уклону от коммунизма в сторону великодержавности, колонизаторства, великорусского шовинизма»²¹.

Но это был стихийный демографический процесс, который вряд ли в большинстве случаев носил сознательный характер и против которого новая власть была бессильна.

Видный партийный руководитель X. Раковский (по происхождению болгарин) с горечью сказал в выступлении на XII съезде партии: «Если я возьму коммунистическую партию, то я не знаю, у какого процента среди нас залегло глубоко чувство интернационализма и у какой части с интернационалистическим чувством спокойно мирятся националистические»²².

В Советской России первых лет наблюдается еще один процесс, а именно присоединение к большевикам большого количества русских, которые, не имея ничего общего с коммунистической идеологией, рассматривали коммунизм как нечто тождественное России²³. Этот процесс главным образом происходит на национальных окраинах, и в особенности в мусульманских районах, где сама принадлежность к коммунистической партии означала некую принадлежность к России. Это была форма национальной самозащиты местного русского населения, которое таким образом хотело выстоять против враждебного отношения окружающих народов, формальный интернационализм, который также русские внешне разделяли, защищал их от обвинений в национализме.

Это обстоятельство отражено в решении Х съезда партии, в котором говорилось о «засоренности коммунистических организаций на окраинах», где к партии, в частности, «примазываются кулацко-колонизаторские элементы»²⁴.

Святая святых

Давление национальной среды, узость социальной базы привели к тому, что большевики стали довольно рано использовать русские национальные настроения в политических целях. В марте 1919 г. в Одессе, например, расклеивались прокламации, призывающие русских бороться с французами. «Как вам не стыдно идти вместе с французами? – говорилось в одной из таких прокламаций.– Разве вы забыли 12-й год?»²⁵ Но такие явления в то время были еще достаточно случайными. Они не были результатом инструкций центра, скорее являясь местной инициативой, находясь, однако, в пределах допустимой партией политики. Первые признаки того, что большевистское руководство начало формулировать свое принципиальное отношение к политическому использованию русских национальных чувств, можно обнаружить весной 1920 г. Это было результатом слабости и неуверенности в момент начавшегося польского наступления. Призыв к русскому патриотизму был попыткой сплотить вокруг себя более широкие народные массы, а в особенности привлечь бывших белых в момент серьёзного кризиса. Таким образом, этот шаг был вынужденным. По-видимому, имело место какое-то обсуждение, причем совершенно очевидно, что против опоры на русский патриотизм раздавались сильные голоса. 18 мая 1920 г. главный редактор «Известий» Ю. Стеклов (Нахамкес) выступает за решительное использование русских национальных чувств. Интересно, что и он, будучи русифицированным евреем, был в партии чужаком, еще недавно являясь активным меньшевиком.

Стеклов опубликовал передовицу, где эта проблема ставилась. Стеклов говорил следующее: «Народ, на который нападают, начинает защищаться. Когда посягают на его святая святых, он начинает чувствовать, что в нем просыпается национальное сознание». Можно отметить, что слова «святая святых» были начисто лишены какого-либо классового, социального содержания. Что такое это «святая святых»? Некая высшая ценность? Но что могло быть более высокой ценностью, чем классовые интересы? Стало быть, Стеклов невольно признавал, что национальные ценности оказываются выше классовых, что для того времени было весьма необычным шагом. Но, старается успокоить Стеклов коммунистического читателя, «это еще очень далеко от национализма в плохом смысле этого слова». Сейчас, утверждает Стеклов, во всей России наблюдается взрыв национального чувства. «Кое-кого это смущает. Опасаются проникновения в наши ряды посторонних и даже враждебных элементов, идущих туда с предвзятой целью принести делу республики не пользу, а вред». Но Стеклов не разделяет таких опасений, высказывая, естественно, и официальную точку зрения. «Даже у черносотенца дрогнет преступная рука, – говорит он, – когда ему придется направить ее против своей страны». Эта статья Стеклова была опубликована за две недели до брусиловского воззвания, публикация которого, вероятно, сталкивалась с сопротивлением. Кто именно выступал против использования русского национализма, точно неизвестно. Пока что можно указать лишь на старого партийца Е. Ярославского (Губельмана), который в тот же период негласно обращал внимание партии на необходимость борьбы против русского национализма, даже сотрудничающего с большевиками. В неофициальном отзыве на упоминавшуюся выше брошюру Кремнева (Чаянова) Ярославский резко осудил факт ее публикации за призыв автора к славянофильству и национализму²⁶. Но Ярославский был второстепенным работником. Кто еще мог быть на его стороне, мы не знаем.

Зато хорошо известно, что одним из главных, а может быть, и главным сторонником использования русского национализма в политических интересах советской власти был Троцкий. В данном случае речь шла о поощрении бывших царских генералов, и Троцкий как председатель Реввоенсовета не мог их не поддержать.

Это позднее отмечал Радек, считая одной из величайших побед Троцкого то, что он «сумел людям, пришедшим к нам по принуждению из вражеского лагеря, внушить убеждение, что советское правительство борется за благо русского народа»²⁷.

Провокация национализма

Если Троцкий поощрял национализм, то председатель ВЧК Феликс Дзержинский решил его провоцировать для создания организации, способной проникнуть в белое движение²⁸. в 1921 г. был арестован монархист А. Якушев, не признавший в свое время Временное правительство и отказавшийся от поста заместителя министра.

После большевистской революции Якушев вступил в небольшую тайную монархическую организацию, но с самого начала проповедовал «советско-монархическое народничество». Будучи за границей, в 1921 году он пришел в восторг от статей Ширинского-Шихматова, проповедовавшего в журнале «Двуглавый орел» примерно эту же мысль²⁹. В своей анкете после возвращения из-за границы в 1921 году Якушев написал, что является русским националистом. В январе 1922 года Дзержинский сделал сообщение на заседании коллегии ГПУ, что раскрыта тайная монархическая организация, но что не имеет смысла уничтожать ее, а лишь инфильтрировать, чтобы эффективно следить за эмиграцией. Дзержинский сказал, что в настоящее время наиболее подходящей фигурой для этой цели он считает Якушева, про которого было сказано, что он превыше всего ставит интересы России. Это было началом «Треста», который действительно добился больших успехов. Помимо Якушева в нем сотрудничали генерал Зайончковский, подписавший, как известно, брусиловское воззвание, и генерал-лейтенант Н. Потапов.

Про взгляды Зайончковского было упомянуто. Что касается Потапова, то уже говорилось, что он перешел на сторону большевиков в ноябре 1917 года и был назначен начальником Генерального штаба, а впоследствии начальником военной контрразведки³⁰.

Эта тройка разыгрывала перед эмигрантами роль членов тайной монархической организации, которая будто бы проникла в самые важные сферы, а особенно в армию и ГПУ. Однако «Трест» отличает от простой провокационной организации то, что он проповедовал в среде эмиграции соединение монархии и Советов, куда должны были быть включены лучшие элементы советского режима. Характерно, что переговоры на этой основе происходили у Якушева даже с Н. Марковым-вторым и великим князем Николаем Николаевичем³¹.

Разумеется, для ГПУ это было чистой провокацией, но сама идея разработки такой идеологии, даже в провокационных целях, симптоматична. Она показывает принципиальную возможность существования некоей идеологической базы сотрудничества между большевиками и крайне монархической частью эмиграции.

Крайне сомнительно, чтобы Якушев, Зайончковский и Потапов действовали лишь как простые шпионы. Учитывая имеющуюся информацию, можно предположить, что они могли рассматривать свою деятельность как первую попытку сотрудничества между большевиками и монархистами, которая впоследствии могла бы стать основой для их реального сотрудничества.

Мнимый монархический центр служил как бы символом того, что такая возможность в принципе существует. Можно почти не сомневаться, что эти трое независимо от планов ГПУ могли иметь психологию двойников, преследующих и свои цели. Все это ярко проявилось в деле Шульгина в 1926 году, о чем будет идти речь ниже.

Важно также и то, что ГПУ хотя бы для провокационных целей пришлось сформулировать правую националистическую программу, которая впоследствии с помощью Шульгина стала широко известной и прочитанной руководством уже в 1926 году, в критический момент для национал-большевизма.

Первый энтузиазм

Политический триумф национал-большевизма в Советской России начинается в связи с обсуждением сменовеховства, оказавшегося на время в центре внимания советской прессы и даже внутрипартийной жизни. Следует отметить, что эмиграция в то время не была отделена от Советской России железным занавесом; между ними существовала широкая двусторонняя связь. То, что печаталось в эмигрантских изданиях, быстро становилось достоянием советской прессы, хотя бы и в форме критики.

О масштабах знакомства советского руководства с эмигрантскими изданиями дает представление следующий факт. В апреле 1921 года президиум ВЦИК принял постановление о выписке 20 экземпляров каждой из ведущих эмигрантских газет. Президиум ЦКК РКП(б) также выписывал ведущие эмигрантские издания. Получали их и некоторые обкомы партии, как, например, Ленинградский и Кубано-Черноморский³².

Ленин посылал записки с требованием обеспечить своевременное получение «Смены вех» и «Накануне»³³.

Первая положительная реакция на взгляды Устрялова принадлежит «Правде», которая в разгар кронштадтских событий опубликовала передовицу под симптоматичным заголовком «Патриотика», посвященную выходу устряловского сборника «В борьбе за Россию»³⁴. В передовице выделялись мысли о национальном возрождении России через большевистскую власть и о целесообразности для белых как можно скорее прекратить вооруженное сопротивление.

Но широкая реакция на сменовеховство пришла не сразу. По-видимому, имело место какое-то негласное обсуждение сменовеховства на самых верхах партийного руководства, в результате чего вначале было вынесено решение поддержать сменовеховство. Это, так же как и нэп, было одним из результатов Кронштадта. В критическом положении большевистское руководство решило изменить не только свою экономическую, но и национальную политику. Социальная база власти оказалась слишком слабой. Сменовеховство соблазняло возможностью привлечь на свою сторону новые широкие массы, до сих пор стоявшие в оппозиции.

Таким образом, сопротивление русского населения вызвало необходимость пойти с ним на некоторый компромисс. Национал-большевизм в глазах советского руководства и выглядел таким вынужденным компромиссом. Однако даже и такой компромисс был опасен, ибо, во-первых, он мог оттолкнуть от большевиков коммунистов других национальностей, а во-вторых, он явно содержал в себе такие потенции, которые при некоторых условиях могли повести к ослаблению большевиков, тем более что Устрялов прямо говорил о том, что конечной целью национал-большевизма является освобождение от большевизма.

Это и обусловило двойственное отношение большевистского руководства к национал-большевизму. 13 октября 1921 года Стеклов опубликовал очень одобрительную передовицу «Известий» практически без всякой критики «Смены вех», заявив, что авторы сборника знают, что именно они выражают «истинное настроение и интересы широких интеллигентских кругов если не сегодняшнего, то завтрашнего времени». Он предложил широко перепечатывать сменовеховцев. На следующий день «Правда» опубликовала статью Н. Мещерякова, который обширно цитировал «Смену вех» и в целом дал ей очень положительную оценку. «Авторы книги, – писал он, – сохранили еще многие пережитки своей старой психологии. Но жизнь учит, и они способные ученики. Логика жизни заставит их идти все дальше и дальше по пути сближения с революцией».

Через несколько дней, выступая на II Всероссийском съезде политпросвета, Троцкий возводит поощрение сменовеховства в ранг государственной политики, подчеркивая в нем именно национал-большевизм. «Сменовеховцы, – сказал Троцкий, – исходя из соображений патриотизма, пришли к выводам, что спасение России в советской власти, что никто не может охранить единство русского народа и его независимость от внешнего насилия в данных исторических условиях, кроме советской власти, и что нужно ей помочь… Они подошли не к коммунизму, а к советской власти через ворота патриотизма».

Троцкий рекомендовал самым широким образом пропагандировать «Смену вех». Особо важно, сказал он, питать этими идеями военных³⁵.

Речь Троцкого является первым заявлением, исходившим от одного из вождей, и указывает на него как на первого адвоката сменовеховства в руководстве, хотя он, видимо, действовал в этом вопросе в полном согласии с Лениным.

Настоящий панегирик сменовеховцам последовательно воспел А. Луначарский, Вначале он дал интервью, в котором сказал: «В руководящих правительственных и партийных кругах с большим интересом наблюдают происшедшую перемену в части русской эмиграции. Мы будем очень рады, если эта часть эмиграции вернется в Россию и будет сотрудничать с советской властью… В России имеется немало людей, которые проделали ту же эволюцию, что наши эмигрантские группы». Однако Луначарский предупредил сменовеховцев, что они сделают большую ошибку, если попытаются образовать конкурирующую или независимую от коммунизма партию³⁶.

Затем Луначарский опубликовал отдельную статью, в которой задавался вопросом: как могло случиться, что «правые патриоты» и «активные контрреволюционеры» могли пойти на союз с большевиками? Ответ его таков: «Они потому хватали винтовки против нас, что принимали нас за губителей России как великой державы». Луначарский дает сменовеховцам следующую характеристику: «Это национал-либералы, порою почти национал-консерваторы на славянофильской подкладке, выразители наиболее жизненных кругов, наиболее сильных групп средних и только отчасти, может быть, господствующих классов»³⁷.

Луначарский принимает почти все доводы сменовеховцев. «Сейчас, – говорит он, – сменовеховцы убедились, что советская конституция не противоречит «великодержавности». Присмотревшись к тактике Коминтерна, хотя «криво и ошибочно», они убедились, что эта тактика «идет на пользу великодержавности России, создавая ей на Западе и Востоке друзей среди миллионов угнетенных».

Луначарский идет еще дальше, указывая на национализм как на социальную силу, которая может сотрудничать с коммунизмом. «Может быть, кроме коммунизма в России есть еще настоящий подлинный буржуазный патриотизм, остаток жизненной силы индивидуалистических групп и классов? Если он есть, то он сгруппируется вокруг своеобразного знамени, выброшенного рыцарями «Смены вех»³⁸. Луначарский считает, что сменовеховцы могут надолго оказаться спутниками коммунизма.

Устрялов с явным удовлетворением откликается на советскую реакцию, очень положительно оценивая статьи Троцкого, Луначарского, Стеклова. «Ни партийного доктринерства, ни узкой сектантской нетерпимости не обнаружили большевики в оценке примиренческих лозунгов», – радуется он, высказывая, однако, неудовольствие тем, что сменовеховцев воспринимают уж слишком восторженно. «Мы с вами, – с достоинством заявляет Устрялов, – но не ваши… Мы признаем красное знамя только потому, что оно «расцветает национальными цветами»³⁹.

Первые тревоги

Однако уже в ноябре появляется и явная настороженность в оценке сменовеховства. Вначале она исходит из кругов, связанных с работой среди национальностей Советской России. Напомним, что эту работу проводил в то время народный комиссариат национальностей, возглавлявшийся Сталиным.

Его орган «Жизнь национальностей» опубликовал передовицу, где говорилось, что хотя идеология сменовеховства порождена чувством оскорбленного и уязвленного патриотизма и национального самолюбия, которое многим белым «приходилось и приходится испытывать со стороны Антанты, толкавшей их на борьбу с Россией, многие высказывания сменовеховцев «не могут не резать слух». Коммунисты проповедуют, подчеркивалось в статье, «не русский дух, а идеи интернационального коммунизма». Большевизм рожден не русским духом, а капитализмом. «Мы гордимся не столько «русской душой», как обретенной нами «мировой душой»⁴⁰.

В заключении все же подтверждалось, хотя и очень сдержанно, положительное значение сменовеховства. Что же касается его идеологии, то на нее указывалось просто как на забавное самоутешение людей, капитулировавших перед советской властью. Растущую тревогу среди нацменьшинств еще более отражает опубликованная в начале декабря той же газетой более обстоятельная статья о «Смене вех» за подписью «И. Борисов»⁴¹ (скорее всего псевдоним). Явно успокаивая встревоженных лидеров национальных меньшинств, автор старается ввести различие между национализмом сменовеховцев и национализмом Милюкова, утверждая, что национализм Милюкова носит буржуазный характер, а национализм сменовеховцев более самобытен и представляет собой пережиток эпохи, в которой капитализм был еще очень молод. В таких-то условиях и родились в свое время русское славянофильство и мессианство. Для того чтобы сгладить отрицательное впечатление, произведенное официальной поддержкой сменовеховства на национальные окраины, автор доказывает, что сотрудничество национальных движений с советской властью в Туркестане и других районах также есть сменовеховство. Это расширенное толкование сменовеховства становится впоследствии очень распространенным и явно имело целью затушевать специфику русского национал-большевизма, являвшегося сущностью первоначального сменовеховства. «Не может быть и речи ни о «русском», ни о «восточном коммунизме», – провозглашает автор.

Попытка автора приравнять сменовеховство к окраинному национал-коммунизму (с. 243) объяснялась стремлением сгладить тревогу, порожденную им на национальных окраинах. Это явствует из заключения, где отмечается, что местные националисты со злорадством указывают на рекламу в советской печати, созданную «Смене вех».

Однако вряд ли такое объяснение могло успокоить тех, для кого оно предназначалось. В той же статье говорилось, что один видный татарский коммунист (вряд ли кто иной, как Султан-Галиев, член редколлегии этого же журнала!) сказал по поводу «Смены вех»: «Несомненно, что это развал антисоветского фронта и крупная победа советской власти, но это походит немного на победоносный захват города, зараженного чумой». Не исключена возможность, что критическое отношение к существующей системе у Султан-Галиева, приведшее к его аресту в 1923 году, было окончательно спровоцировано именно появлением «Смены вех» и ее поддержкой со стороны центральной власти.

Но «Жизнь национальностей» продолжала успокаивать своих читателей, говоря, что национал-большевизм является безобидной игрушкой сдавшихся белогвардейцев. И. Трайнин, один из редакторов, писал: «Мы не станем сейчас слабее от того, что… нам помогут наши вчерашние противники, даже если они будут носиться с эфемерной мыслью, что они делают это во славу русского народа»⁴².

Явное, хотя и скованное недовольство сменовеховством проявляется у заместителя Луначарского Михаила Покровского, по своим взглядам примыкавшего к левым коммунистам. В отличие от своего начальника Покровский обвиняет сменовеховцев в наивной фантазии. Забавно, что главным аргументом против Устрялова Покровский считает отсутствие у него диалектики⁴³.

Ленин, несомненно, поддерживал сменовеховство, хотя, быть может, с меньшим энтузиазмом, чем Троцкий. В феврале 1922 года он предлагает «Правде» перепечатать статью Ключникова из журнала «Смена вех» о Генуэзской конференции и примерно в то же время предлагает включить его в состав экспертов советской делегации на эту конференцию⁴⁴.

Одиннадцатый съезд

Официально Ленин впервые высказывается о «Смене вех» в марте 1922 года на XI съезде партии. Он так представляет идеологию сменовеховства: «Советская власть строит русское государство, и надо поэтому идти за нею… Большевики могут говорить, что им нравится, а на самом деле это не тактика, а эволюция, внутреннее перерождение»⁴⁵. Однако Ленин существенно искажает сменовеховство, называя его «идеологией буржуазного перерождения». Безусловно, идея реставрации присутствовала у многих сменовеховцев, в том числе и у Устрялова. Они почти все полагали, что в результате национальной эволюции Россия мирно возродится в форме могущественного государства с рыночной экономической системой. Но все же для них это отнюдь не было главным. Для любого сменовеховца было в первую очередь важно возрождение государственной мощи России. Если бы им можно было доказать, что именно существующая большевистская социально-экономическая система скорейшим образом обеспечит государственное величие страны, они ни минуты не стали бы колебаться в ее признании. Они были настроены лишь против повторения утопической попытки внедрить коммунизм в том виде, как это было в 1918 – 1920 годах, но советская власть никогда к ней более и не возвращалась. Никакая дальнейшая эволюция советской системы, по существу, не изменила ее социальной сути как системы нарождавшейся социальной стратификации с закреплением всей полноты власти у нового правящего класса, ядром которого являлась партия⁴⁶. Таким образом, «идеология буржуазного перерождения», приписываемая Лениным сменовеховству, была фантомом. Капитализм лишь потому был ценностью для сменовеховцев, что они считали его наиболее эффективным методом хозяйствования, отнюдь не стремясь к восстановлению капитализма как формы социального господства старого правящего класса. Переоценка реставрационных настроений у сменовеховцев была, естественно, связана с общей недооценкой Лениным как марксистом влияния национализма.

Ленин предупреждает, что в истории бывали случаи перерождения революционных обществ, так что следует принять все меры, чтобы исключить подобную возможность.

Однако он наряду с Троцким видел в сменовеховстве прагматическую возможность привлечь к советской власти дополнительные социальные круги, и в особенности специалистов, в которых она так тогда нуждалась. В связи с этим в его отношении к сменовеховству проявляется определенная двойственность.

Ленин считал, что сменовеховство является серьезным общественным явлением, оценивая социальную базу этого течения в несколько десятков тысяч «всяких буржуа» или «советских служащих».

Однако даже двойственная и умеренная позиция, занятая им по вопросу о сменовеховстве, вызвала возражения на съезде со стороны В. Антонова-Овсеенко, Н. Скрыпника и Г. Зиновьева. Хотя их нападки не были оформлены в прямую критику Ленина, тем не менее, они звучали как косвенная критика. Антонов-Овсеенко, бывший левый коммунист, так же как и Покровский, совершенно незаконно свалил в одну кучу эсеров, Милюкова и сменовеховцев, утверждая, что все они надеются на перерождение советской власти⁴⁷. Тем самым все своеобразие сменовеховства исключалось, а Устрялов ничем не отличался от заклятого врага большевиков либерала Милюкова. Идеология сменовеховства сводилась только к идеологии буржуазного перерождения. Это заявление Антонова-Овсеенко ничем не было им сбалансировано, и сменовеховство представлялось лишь как вредное и враждебное течение. Антонов-Овсеенко сослался даже на высказывание Энгельса, который по отношению к крестьянской войне в Германии говорил, что если какой-то вождь приходит к власти несвоевременно, когда материальные условия не подготовлены, чтобы проводить политику его класса, он вынужден проводить политику другого класса, с которой он даже расходится в основных вопросах. По словам Антонова-Овсеенко, сменовеховцы рассчитывают именно на это. Интересно, что Антонов-Овсеенко был человеком, близким к Троцкому, но его отношение к сменовеховству явно не разделял. Возможно, позиция Троцкого носила личный характер, о чем говорилось выше. Вопрос о сменовеховстве не принадлежал, видимо, к числу главнейших, так что Антонов-Овсеенко, не теряя лояльности к Троцкому, мог занять по этому вопросу независимую позицию, соответствующую его личным склонностям.

Гораздо более резкую критику в адрес сменовеховства высказал Скрыпник, один из ведущих деятелей Украины. Его выступление показывает отчасти, почему «Жизнь национальностей» считала необходимым всячески успокаивать своих читателей. Скрыпник, так же как и «видный татарский коммунист», был крайне встревожен официальным поощрением сменовеховства, намекая на анонимных «сторонников сменовеховства» на съезде и в партии в целом.

Скрыпник определенно рассматривал идеологию сменовеховства как идеологию русского национализма, явно стараясь расширить понятие сменовеховства до всех попыток ущемить номинальную независимость Украины, которой она еще временно довольствовалась. «Единая и неделимая Россия, бывший лозунг деникинцев и врангелевцев, – сказал Скрыпник, – является в настоящее время лозунгом и сменовеховцев». Скрыпник достаточно ясно дал понять, что он имеет в виду. «Имеется тенденция к ликвидации той государственности рабочих и крестьян, которая добыта силою рабочих и крестьян этой страны. Вопрос о ликвидации рабоче-крестьянской государственности Украины также ставится здесь отдельными сторонниками сменовеховцев», – сказал Скрыпник, не назвав, однако, поименно, кого именно из руководителей партии он считает сторонниками сменовеховства. Во время его выступления А. Лозовский крикнул: «Единая и неделимая РКП!» – что вызвало недовольство Скрыпника, который не преминул напасть и на Лозовского и на Ленина за то, что они проповедуют такой лозунг.

Скрыпник пожаловался на то, что «работники советского аппарата состоят не из коммунистов, а из сменовеховцев»⁴⁸.

Итак, с самого начала отношение к сменовеховству среди партийного руководства не было единым. Одни, как Троцкий, Луначарский, Стеклов и отчасти Ленин, готовы были извлечь из сменовеховства политическую пользу; у других, которые в основном принадлежали к т. н. левым коммунистам, сама мысль об использовании русского национализма во внутриполитических целях вызывала резкое недовольство. Антонов-Овсеенко. Покровский, Султан-Галиев, Скрыпник не были одиноки в этом недовольстве. Главную оппозицию сменовеховству составил Зиновьев, к которому позднее присоединился Бухарин.

Контратака Зиновьева

Анализируя причины, почему именно Зиновьев, а не другой партийный лидер первым возглавил оппозицию национал-большевизму, следует, прежде всего, указать на его функциональное положение председателя Коминтерна, которое обязывало его преследовать интересы интернационализма, а позиция сменовеховцев дискредитировала его организацию в глазах иностранных коммунистов и национальных меньшинств Советской России, поскольку сменовеховцы в один голос утверждали, что Коминтерн – это орудие русских национальных интересов.

В отличие от Троцкого, Луначарского, Радека, Стекнова Зиновьев был старым членом партии, имел сильную опору личной власти в лице петроградского аппарата, лично ему преданного. Он не искал дополнительной социальной группы, на которую хотел бы опереться. Напротив, он как бы всячески старался сузить допустимые рамки некоммунистической идеологии, в борьбе с которой он занял самую жесткую позицию. Он был сторонником самой суровой расправы с эсерами в 1922 г., требуя их расстрела⁴⁹. Он был главным партийным ястребом в вопросе о высылке интеллигенции, к которой относился очень враждебно.

Показательна его вражда с Горьким, которого после длительной травли ему удалось выжить из Петрограда, после чего тот на несколько лет покинул страну и вернулся лишь в 1928 г., после того как Зиновьев был политически уничтожен⁵⁰.

В своем первом выступлении о сменовеховстве на съезде Зиновьев был еще сдержан, учитывая мнение Ленина и Троцкого, и лишь вскользь постарался подчеркнуть вредность этого течения, приписав Устрялову мысль, которую тот никогда не высказывал, а именно: «А у них произойдет перерождение, они друг друга съедят»⁵¹.

Вскоре после XI съезда «Петроградская правда», находившаяся в руках Зиновьева, начала резкие нападки на сменовеховство.

В мае 1922 года произошло первое столкновение Зиновьева с большинством Политбюро по этому вопросу. Петроградский исполком, находившийся под его всецелым контролем, решил закрыть «Новую Россию» Лежнева, издававшуюся в Петрограде.

Неясно, кто именно обжаловал это решение, но в том же месяце за Лежнева вступился сам Ленин. Ленин предложил всем членам Политбюро в трехдневный срок прочесть второй номер журнала, в результате чего Политбюро отменило решение Петроградского исполкома. Однако исполком обжаловал решение Политбюро, чего не могло случиться, если бы он не пользовался защитой своего шефа Зиновьева. Политбюро поручило тогда зав. политотделом Госиздата Мещерякову разобраться в этом вопросе.

Мещеряков, как видно из его отзывов о сменовеховстве, был настроен по отношение к нему положительно. Он и предложил компромиссное решение: не отменять решения Петроградского исполкома, а разрешить Лежневу издавать журнал под новым названием. Однако Петроград вновь запротестовал, после чего Политбюро передало этот вопрос в президиум ВЦИК, который в июне 1922 года оставил в силе распоряжение Политбюро и решил считать этот вопрос исчерпанным⁵².

С августа 1922 года журнал выходит в Москве под названием «Россия». Зиновьеву удалось лишь выжить Лежнева из Петрограда.

Но вскоре ему удалось взять реванш за поражение. Заболевает Ленин, и власть в партии и в стране постепенно переходит к триумвирату Зиновьев, Каменев, Сталин. Зиновьев старается немедленно скомпрометировать сменовеховцев.

В июле 1922 года первый грозный окрик по адресу сменовеховства следует уже со страниц «Правды»⁵³. Он вызван слабым упреком в «Накануне» по поводу того, что процесс эсеров мог бы вестись более демократическими методами. В передовой «Правды» спрашивалось: кем же являются сменовеховцы, «приживальщиками революции» или же ее сторонниками? В «Правде» содержалась и открытая угроза, что если сменовеховцы будут продолжать вести себя в том же духе, то в лучшем случае они останутся приживальщиками, а в худшем – открытыми врагами революции.

Вряд ли повод для такой угрозы был адекватен. Робкое замечание в «Накануне», по-видимому, было использовано для того, чтобы как-то скомпрометировать сменовеховство. Через несколько дней появляется большая статья Бубнова, в прошлом также левого коммуниста, ныне зав. агитпропа ЦК, в которой дается развернутая критика сменовеховства⁵⁴. Бубнов говорит, что сменовеховство – это очень нечеткое и расплывчатое течение и что если ранее о нем говорилось лишь положительно, теперь надо указать и на его отрицательные стороны. Он вступает в полемику только с Мещеряковым, опасаясь нападать на Троцкого, Луначарского, Ленина.

По его словам, легальность и большая аудитория, которую имеют сменовеховцы, может дать отрицательные результаты.

Резкие и оскорбительные выпады сменовеховцев содержались в статье журналиста Як. Окунева (Окуня)⁵⁵. «По-русски крепким задним умом вы спохватились, – иронизировал он, – Ах, родина, ах, Россия великая, объединяемая и без нас! Давайте же ставить вехи, новые вехи, потому что без наших вешек тюреец Ванька, упаси боже, собьется с дороги». Окунев указывал на то, что в сменовеховстве есть и славянофильство, и мессианство, и великодержавность, и мистика, и народничество. Он обвинял сменовеховцев в том, что они хотят переодеть интернационализм в кафтан славянофильства.

Становится все более распространенным расширенное толкование сменовеховства, как это было в случае с «Экономистом», подвергавшимся резкой критике и затем запрещенным с полного согласия и одобрения Ленина. В позднейших советских источниках упоминается даже о существовании документа ЦК, где утверждалось, что положения «рабочей оппозиции» и «демократических централистов» смыкаются со сменовеховскими⁵⁶.

Сменовеховцами далее начинают называть и идеологов сельскохозяйственной кооперации Чаянова и Кондратьева, о которых уже говорилось. Их направлению даже присваивают название «кооперативное сменовеховство», которое рассматривается как вид этого течения, пришедшее будто бы на смену сменовеховству «политическому»⁵⁷.

Двенадцатая партконференция

Причины нападок на сменовеховство и его расширенное толкование вряд ли могут объясняться какими-то новыми вредными тенденциями внутри этого течения. Они усиливаются, по мере того как Ленин отходит от управления. В первых числах августа состоялась двенадцатая партийная конференция, первое партийное собрание государственного значения, на котором не присутствовал Ленин. Зиновьев оказывается на этой конференции лидером и докладчиком на тему «Возрождение буржуазной идеологии и задачи партии»⁵⁸. Его доклад представляет собой открытое нападение на сменовеховство, ограниченное тем, что Ленин все же не полностью еще отошел от управления, а также, видимо, присутствием Троцкого.

Этот доклад был задуман Зиновьевым как реванш за поражение в Политбюро в мае. Зиновьев назвал сменовеховцев «квазидрузьями», которые надеются на возрождение буржуазной демократии. Это было демагогическим приемом, так как из последующих выступлений Зиновьева по этому вопросу видно, что именно больше всего его раздражало.

Он нападает на «Экономиста», который к тому времени был уже закрыт как якобы сменовеховский. Зиновьев с яростью нападает на Лежнева, заявив, что его идеология есть выбалтывание «сокровенных мыслей буржуазии»!

Далее он обвинил сменовеховцев, что те намерены заменить собой существующие партийные кадры. «Было бы коренной ошибкой ждать [от сменовеховцев], что они действительно в какой бы то ни было мере станут поддерживать коммунистическую партию». Более того, по его словам, сменовеховцы якобы заодно с меньшевиками и эсерами по вопросу о нэпе.

Устрялова Зиновьев назвал самым умным сменовеховцем, который, однако, ждет «буржуазного хозяина».

Выводы из доклада совершенно противоречили тому, что в нем говорилось. Сменовеховство «в известном смысле играет положительную роль», «роль сменовеховства была и остается крупной». Непонятно, в чем была положительная роль течения, которое не желает нисколько поддерживать партию, заодно с меньшевиками и эсерами и т. п. Все эти реверансы – лишь уступка тени Ленина.

Решение, принятое конференцией, выглядит еще мягче: «Сменовеховское течение до сих пор играло и еще может играть объективно прогрессивную роль. Оно сплачивало и сплачивает те группы эмиграции и русской интеллигенции, которые «примирились» с советской властью и готовы работать с ней для возрождения страны. Постольку сменовеховское направление заслуживало и заслуживает положительного отношения. Но вместе с тем нельзя ни на минуту забывать, что и в сменовеховском течении сильны буржуазно-реставраторские тенденции, что сменовеховцам обща с меньшевиками и эсерами та надежда, что после экономических уступок придут политические в сторону буржуазной демократии и т. п.». Из этого умеренного постановления видно, что национал-большевизм в нем игнорируется, а все течение трактуется как буржуазно-реставрационное⁵⁹.

После партконференции нападки на сменовеховство не прекращаются.

Зиновьев выступает даже против идей возвращения белых на родину, что было официальной советской политикой⁶⁰. Близкий соратник Зиновьева Г. Сафаров, один из руководителей петроградской партийной организации, крайне враждебно комментирует номер «России», вышедший уже в Москве⁶¹. Он осторожно намекает на изгнание Лежнева из Петрограда, говоря о нем как о «неудачно начавшем в Петрограде и потому переехавшем в Москву».

Лежнев ответил на партконференцию жалобой на то, что его не понимают. В форме ответа на статью Сафарова он писал: «Я становлюсь на его [Сафарова] точку зрения, вдумчиво перечитываю прения и резолюции последней партконференции о необходимости расслоения интеллигенции и сближения ее более левых элементов с революцией – и ничего остроумнее для решения этой задачи не могу придумать, как именно издание журнала «Россия». Я вдумчиво оцениваю – в коммунистическом аспекте! – поведение Сафаровых [Зиновьевых?] и непреложно вижу, что эта тактика отбрасывает широкие круги интеллигенции вправо… И объективно к антиреволюционным результатам приводит деятельность не в меру усердных Сафаровых. Она тормозит нашу положительную, общественно необходимую работу и срывает ее»⁶².

В конце августа начинаются массовые аресты и высылки, явно подготовленные докладом Зиновьева на партконференции, а тот не преминул взять на себя ответственность за них и напасть на своего старинного врага Горького, который, по словам Зиновьева, опять станет поучать советскую власть, что ей нужна интеллигенция⁶³.

Двенадцатый съезд

В апреле 1923 г. состоялся XII съезд партии, на котором триумвират был полностью свободен от влияния Ленина, что резко ослабляло позицию Троцкого. Тема отношения к русскому национализму и наряду с ним к сменовеховству занимала видное и даже центральное место в дискуссии. Дело в том, что одним из вопросов повестки дня был национальный, и доклад по нему делал Сталин. В центре сталинского доклада был вопрос о грузинском национал-уклонизме, и Сталин занял очень жесткую централизаторскую позицию, несмотря на то, что Ленин обратился к съезду с письмом, едва ли не требуя роспуска только что созданного СССР. Свою великодержавную позицию Сталин маскировал тем, что резко осудил на словах и русский национализм, и сменовеховство как его форму, связав их воедино. Он сказал, что в связи с нэпом «национализм русский стал нарастать, родилась идея сменовеховства». Сталин даже утверждал, что «бродят желания устроить в мирном порядке то, чего не удалось устроить Деникину, т. е. создать т. н. единую и неделимую». Странно было слышать это от Сталина, который своим ключевым участием в образовании СССР сам способствовал окончательному воссоединению России, тем более учитывая его позицию по грузинскому вопросу. Сталин должен был отлично понимать, что уже в это время СССР выполняет многие функции «единой и неделимой». Тем не менее, он обрушился на «великорусский шовинизм», который назвал «новой силой», гнездящейся не только в советских учреждениях (как об этом говорил Скрыпник), но и проникшей «в партийные учреждения, бродящей по всем углам нашей федерации. Это ведет к тому, что если мы этой новой силе не дадим решительного отпора, если мы ее не подсечем в корне – а нэповские условия ее взращивают, – мы рискуем оказаться перед картиной разрыва между пролетариатом бывшей державной нации и крестьянами ранее угнетенных наций»⁶⁴.

Это заявление очень важно, ибо оно, во всяком случае, показывает, что Сталин хорошо понимал силу русского национализма и сменовеховства, вполне отдавая себе отчет в их значении.

Грозный тон Сталина, однако, не казался убедительным и участникам съезда. Это видно в частности из выступления Бухарина, сказавшего по поводу речи Сталина: «Я понимаю, когда наш дорогой друг, т. Коба, Сталин, не так остро выступает против русского шовинизма, и что он как грузин выступает против грузинского шовинизма»⁶⁵. Сам же Бухарин резко выступил против «великорусского шовинизма», который он видел прежде всего в русской гегемонии на национальных окраинах. Пока что Бухарин отнесся к сменовеховству с безразличием, но потом оно станет его больным местом, почти так же, как у Зиновьева, оказавшегося на съезде подлинным вождем в борьбе против русского национализма. Его позиция была противоречивой. С одной стороны, он поддерживал своего тогдашнего союзника Сталина и не критиковал его действий в Грузии. С другой стороны, он резко атаковал сменовеховство.

В своей речи по национальному вопросу Зиновьев утверждал, что в стране растет великодержавный шовинизм… «который имеет самое опасное значение, который имеет за собой 300 лет монархии и империалистическую политику».

Зиновьев ссылается на Энгельса, говоря, что нельзя делать ни малейшей уступки шовинизму. Из контекста речи ясно, что сменовеховство и его поощрение Зиновьев считает такой уступкой. «Сейчас, – сказал Зиновьев, – поднимает голову великорусский шовинизм. Когда вас осыпают приятными комплиментами из лагеря сменовеховцев, которые говорят: «Да, мы за Коминтерн, потому что Коминтерн находится на услугах у Кремля и проводит в жизнь идею единой неделимой России», когда вы слышите этакие сомнительные комплименты, когда вы видите, что буржуазия только того и ждет, чтобы мы на этом месте подрались, то это опасно». Зиновьев призывал как можно быстрее «каленым огнем» выжечь, «подсечь головку нашего русского шовинизма», а иначе, предупреждал он, через два – три года попадем в положение гораздо более трудное, «потеряем все, что мы имеем». Борьба со сменовеховством превращалась у Зиновьева в манию, как позже у Бухарина, и нельзя избежать ощущения, что он воспринимал эту борьбу как борьбу за существование.

Впадая в явное противоречие, Зиновьев говорил, что сменовеховство крайне ничтожно⁶⁶.

Резко выступил против «великорусского шовинизма» и Яковлев. Он не упоминал сменовеховства, сведя вопрос к тому, что «хозяйственное единство» в стране осуществляется «осколками старой великорусской буржуазии». Яковлев сказал, что великодержавный русский шовинизм и национализм господствует во всех комиссариатах и проводится русскими и русифицированными евреями⁶⁷.

Съезд принял решение, где содержалась более враждебная оценка сменовеховства, чем на XII партконференции. В нем в частности говорилось, что «пережитки (великодержавного шовинизма)… получают подкрепление в виде новых сменовеховских велико-русско-шовинистских веяний, все более усиливающихся в связи с нэпом»⁶⁸.

Таким образом, был сделан акцент на отрицательных чертах сменовеховства, не уравновешенный ссылками на его полезность.

Троцкий не выступал на съезде по национальному вопросу вообще, но, тем не менее, ухитрился в своем докладе о промышленности с оттенком сочувствия отозваться о евразийстве, согласившись тем самым с основной концепцией этого течения.

«Россию, – сказал Троцкий, – теперь некоторая мудрящая часть заштатной интеллигенции называет Евразией… Как хотите, это в точку попадает… И Москва наша искони была евразийской, т. е. имела, с одной стороны, архиевропейский характер, даже с намеком на американизм, и в то же время несла на себе черты чисто азиатские».

Троцкий утверждал, что дореволюционный капитал в России имел евразийский характер⁶⁹. Своим реверансом в сторону евразийства Троцкий как-то компенсировал то, что в вопросе о сменовеховстве он был дискредитирован. Он явно хотел продолжать нравиться русским националистам. Он еще не сдался, ибо в это самое время заканчивал книгу «Литература и революция», где наиболее подробно представил свои взгляды на русский национальный вопрос.

Но Троцкий на съезде получил новый удар. Съезд неожиданно резко изменил антирелигиозную политику, душой которой он являлся⁷⁰. А в результате был нанесен смертельный удар по обновленчеству, которое только что поощрялось властями. По существу, происходило то же, что со всеми левыми формами национал-большевизма. Они уже не соответствовали новой политической обстановке.

К началу 1923 г. патриаршая церковь, казалось, прекратила существование. Авторитет обновленческого синода был даже освящен некоторыми восточными патриархами, что исключительно важно в признании иерархии той или иной православной церкви. Патриарх Тихон был низложен, лишен монашеского сана и ждал суда с неминуемым расстрелом. Совершенно неожиданно суд над патриархом, на который были уже разосланы пригласительные билеты, был отложен и вообще никогда не состоялся. Это событие совпало с открытием съезда.

Официальные документы, предшествовавшие съезду, и политический отчет Зиновьева резко различались в оценке политики в отношении религии. Если в предсъездовских документах указывалось на необходимость усиления антирелигиозной политики и на необходимость поддержки обновленцев и т. п., то Зиновьев в докладе выразил в подчеркнуто язвительной форме сомнение в необходимости антирелигиозной кампании в таких размерах⁷¹. Это заявление полностью противоречило его собственному заявлению на предыдущем съезде, где он нападал на Мартова за его осуждение антирелигиозной политики в СССР.

Особенно резким был Красин, который осудил попытку спровоцировать мировую революцию «преследованием попов»⁷².

В мае – июне последовало прекращение антирелигиозной пропаганды, а во второй половине июня патриарх был сенсационно выпущен из заключения. Этот шаг объясняют как уступку мировому общественному мнению⁷³, а в особенности как результат ноты Керзона, в которой, в частности, высказывается недовольство антирелигиозными гонениями в СССР. Ио это объяснение нельзя признать удовлетворительным.

В виде уступки достаточно было просто не судить патриарха. Его же не просто выпустили из заключения, но и предоставили ему полную свободу действий в сане патриарха. Того, кого уже низложили обновленцы, того, кого советская пресса называла не иначе как Василий Белавин, та же самая пресса начала вдруг именовать вновь патриархом. За короткое время, прошедшее после его освобождения, обновленчеству был нанесен смертельный удар. Законность патриаршей церкви была восстановлена, и обновленчество из властелина положения было превращено в сомнительную церковную оппозицию, что вернуло в патриаршую церковь многочисленное духовенство. И все это делалось с молчаливого попустительства и даже поощрения власти, которая хотя и чинила препятствия патриарху, но никогда более не пресекала деятельность патриаршей церкви полностью, как это было в 1922 – 1923 гг.

Причины этой политики лежат во внутрипартийной борьбе. Антирелигиозная кампания была начата по инициативе Ленина, и ключевая, хотя и секретная, роль в ней принадлежала Троцкому. В документе, известном как письмо Ленина по поводу шуйских событий, ему выделяется ключевая роль в антирелигиозной кампании, которая, в частности, включала и организацию обновленчества⁷⁴. Но как бы ни относиться к подлинности этого документа, другие документы также подтверждают, что Троцкий руководил этой кампанией⁷⁵.

Его высказывания в книге «Литература и революция» свидетельствуют, что он руководил и организацией обновленчества. И здесь Троцкий оказался странным покровителем национал-большевизма. Троцкий в довольно резкой форме обвинял представителей «нового религиозного сознания» в том, что те не возглавили обновленчество⁷⁶. Если он на это всерьез рассчитывал, то он плохо понимал природу русского религиозного мистицизма. Радикальная часть «нового религиозного сознания» любую церковь рассматривала как оплот консерватизма, полностью отрицала всякую иерархию, обрядность и т. п. Другая его часть, протрезвевшая после революции, стала искать в церкви убежища и никак не захотела бы в угоду большевикам вносить свой вклад в ее разрушение.

Суд над патриархом намечался еще в то время, когда Ленин был относительно здоров. Но в апреле 1923 г. Ленин окончательно отошел от управления, и Троцкий оказался наедине с триумвиратом, сразу попытавшимся скомпрометировать по возможности всю политику, за которую отвечал Троцкий. Это коснулось как сменовеховства, так и антирелигиозной политики. В мемуарах Троцкого запечатлено его раздражение по поводу того, как эта политика стала ставиться под сомнение, а ему стали противопоставлять Ярославского⁷⁷.

Резкая перемена антирелигиозной политики, непонятные и язвительные намеки Зиновьева и Красина на ее вредность, объясняются, по-видимому, не чем иным, как желанием уронить авторитет Троцкого.

Освобождение патриарха и предоставление ему возможности действий против обновленчества объясняется политической интригой триумвирата с целью разрушить все то, что Троцкий созидал в течение полутора лет, и в частности его детище – обновленчество.

Таким образом, леворадикальное церковное сменовеховство оказывается почти сразу non grata, несмотря на ясно выраженное им желание сотрудничать с властями. Ему на смену приходит национал-большевизм внутри самой патриаршей церкви.

Борьба за попутчиков

Начиная с 1923 г., борьба вокруг национал-большевизма приобретает новую размерность. Она переходит в сферу литературной политики. Борьба происходит между теми же силами, которые наметились в борьбе вокруг сменовеховства. Троцкий, Луначарский всемерно стараются поддержать попутчиков, стараются доказать, что национальная интерпретация революции не только допустима, но и полезна партии. На стороне противников попутчиков группируются наиболее ортодоксальные элементы, не желающие ничего слышать, кроме т.н. пролетарской или, на худой случай, крестьянской литературы.

Еще в 1921 г., в начале нэпа, для интеграции литературы, возникающей вне партийных рамок, был создан журнал «Красная новь» и издательство «Круг». В них печатались в основном писатели-попутчики. Разумеется, народнические национальные тенденции попутчиков были лишь одним из элементов их творчества. В целом литература попутчиков была революционной литературой, принимавшей революцию, советскую власть, но с иной, не обязательно коммунистической точки зрения. В этой литературе отразились самые разнообразные тенденции, что следует иметь в виду при анализе борьбы, начавшейся вокруг нее после того, как партийный журнал «На посту» начал систематическую борьбу против попутчиков. Оспаривая право попутчиков на существование, напостовцы оспаривали тем самым и право на национальную интерпретацию советской власти. Нельзя утверждать, что борьба против такой интерпретации носила бессознательный характер. Есть много случаев, когда попутчики осуждались именно с этой точки зрения. Вопрос о попутчиках быстро ставится на повестку дня высшими партийными органами, в связи с чем принимается несколько решений на уровне ЦК РКП(б). Их обязательно следует поставить в контекст политики партии по отношению к сменовеховству.

Анализ расстановки сил в борьбе вокруг попутчиков дополняет анализ расстановки сил в борьбе вокруг сменовеховства. Раздел нельзя провести по национальной линии. Попутчиков защищают известные нам покровители сменовеховства: Троцкий, Луначарский, Радек, Мещеряков. Важную роль играет близкий к Троцкому А. Воронский, с целью организации попутнической литературы назначенный в 1921 г. главным редактором «Красной нови» и директором издательства «Круг». Воронский защищал попутчиков в силу своего служебного положения. К ним примыкал Яковлев, о мотивах которого информации у нас не имеется.

В числе противников попутчиков мы видим прежде всего редакцию журнала «На посту», состоявшую из молодых критиков Г. Лелевича (Калмансона), Б. Волина (Фрадкина) и С. Родова. Но не следует думать, что напостовцы были исключительно евреями. Активнейшим напостовцем был И. Вардин (Мгеладзе). На страницах журнала выступали старые русские большевики М. Ольминский, П. Лебедев-Полянский, П. Керженцев, русские писатели А. Серафимович, Д. Бедный, критик В. Плетнев.

Напостовцы требовали централизации литературной жизни, установления жесткого контроля над попутчиками, какой существовал над сменовеховцами. Только при этих условиях, говорили они, можно использовать этих писателей. Пильняк, Вс. Иванов и другие были объявлены контрреволюционерами.

Борьба вокруг попутчиков приобрела новый аспект, когда Троцкий опубликовал книгу «Литература и революция», законченную им в июне 1923 г., через два месяца после XII съезда партии. Среди прочего Троцкий рассматривает в ней прямо и недвусмысленно вопрос о национальных тенденциях попутчиков. Творчество попутчиков, признает он, есть «новое советское народничество». Беря под защиту эту тенденцию, он утверждает, что советская власть национальна в самом существенном. В национальной интерпретации революции Троцкий ориентируется на Петра I, а не на XVII век, апологию которому можно встретить у Пильняка, высоко, однако, оцениваемого Троцким. Но Троцкий противопоставляет Пильняку Блока, которого он считает более глубоким. Блок разрывает с «лубяной Русью», и это для него «святое дело и примирение с Христом». «В этой архаической оболочке, – утверждает Троцкий, – заключена та мысль, что самый этот разрыв не извне навязан, а есть результат национального развития».

Троцкий резко критикует Лежнева за то, что тот хвалил Пильняка за «синтез революции и России». Троцкого это приводит в негодование, ибо, по его мнению, нельзя синтезировать то, что соединено по самой своей сути. Он вообще резко отрицательно относится к Лежневу, но совсем не в силу тех причин, что Зиновьев. Он явно предпочитает Устрялова Лежневу, ибо Лежнев отрицает идеологию и призывает людей без идеологии к власти. Тем самым Лежнев якобы удаляется от советской власти, а Устрялов и другие сменовеховцы к ней якобы приближаются самим признанием важности идеологии, хотя бы и некоммунистической. Весьма парадоксально со стороны Троцкого это отвержение левого национал-большевизма и признание правого. Был ли Троцкий так уж лев, как это принято считать?

По отношению к русскому национализму этого утверждать нельзя. Он выступает здесь большим прагматиком, чем другие вожди.

Отдельно Троцкий останавливается на литературе, которую он называет литературой «мужиковствующих». К ней он, в частности, относит Клюева и Есенина. Она, по его мнению, ведет свою генеалогию из «славянофильских и народных течений старой литературы». Творчество Клюева с формальной точки зрения. Троцкий оценивал очень высоко. Но его национализм и национализм всех мужиковствующих Троцкий называет «примитивным и отдающим тараканом»⁷⁸.

Он усматривает даже благотворное влияние революции на национальный характер современной литературы. Как на пример, Троцкий указывает на частушки Блока, народно-песенные мотивы Ахматовой и Цветаевой, областничество Вс. Иванова, которого он также очень высоко ценит.

Несмотря на критику, Троцкий, без всякого сомнения, узаконивал народничество в советской литературе. Книгой «Литература и революция» Троцкий брал реванш за поражение в вопросе о сменовеховстве. Ею он доказывал, как важно опираться на национальные тенденции в России.

В мае 1924 г. организуется совещание в отделе печати ЦК РКП(б), на котором был заслушан доклад ярого врага попутчиков и страстного борца против всякого национализма И. Бардина⁷⁹. Его поддержала напостовская группа: Лелевич, Родов, писатели А. Безыменский, Ю. Либединский, Д. Бедный, критики Л. Авербах, В. Плетнев, П. Керженцев. Неожиданного союзника они нашли в лице Ф. Раскольникова, известного в прошлом балтийского матроса. Попутчиков защищали Троцкий, Луначарский, Радек, Мещеряков, Воронский, Яковлев и неожиданно Бухарин.

Последний защищал попутчиков, так как был против того, чтобы одной литературной группе давали преимущество над другой. Года через два Бухарин начнет страстную атаку против народнических тенденций в литературе. В 1924 г. он их еще не замечал.

Но главным предметом дискуссии было тогда не это. Речь шла вообще о допустимости в СССР литературы, написанной не со строго партийной точки зрения, равно как и вопрос о централизации литературных организаций. Во всей этой дискуссии незримо, а порой и зримо присутствует проблема допустимости национальной интерпретации советской власти. В итоге по предложению Яковлева принимается решение, предусматривающее снисходительное отношение к попутчикам и отвергающее требование об объединении литературных организаций.

Итак, народническая литература прямо или косвенно получила одобрение ЦК РКП(б). Это было важным этапом в формировании национал-большевизма. Это не было снисхождением к бывшим врагам, как в случае сменовеховства. Открывалась дверь национальным тенденциям внутри советской системы, а по существу, дверь, ведущая в саму партию.

Enfant terrible

Тем временем и само сменовеховство становится терпимой частью советской действительности. Сменовеховцы, в т. ч. вернувшиеся из эмиграции, свободно публикуются. Выходят книги Бобрищева-Пушкина, Ключникова, Гредескула, Гуровича. Продолжает выходить «Россия». Литературное приложение к «Накануне» приобретает популярность.

Но центральное место в сменовеховстве остается за Устряловым, несмотря на то, что он занял в нем особую позицию лояльного наблюдателя. Своими прямыми и откровенными статьями он постоянно вызывает замешательство в партийных кругах. Устрялов превращается в своего рода enfant terrible, не стесняющегося говорить правду в глаза… Впрочем, до 1925 г. советскому читателю он был знаком только по статьям, публиковавшимся в «России». Много шума наделала его статья «Обмирщение», опубликованная Лежневым в конце 1922 г.⁸⁰. В самом деле, он утверждал в ней, что от коммунистической идеологии осталась лишь терминология. Устрялов сравнивает происходящее с «обмирщением» средневековой церкви. «Первоначальные импульсы революции, воплощаясь, явственно переходят в собственную противоположность, – торжествует Устрялов. – Чем более дух коммунистической революции овладевал Россией, – продолжает он свой обычный диалектический парадокс, – тем более коммунизм должен был получать буржуазный характер. Идея отрицания собственности сама стала источником перераспределения богатств и, следовательно, новой собственности. Чем упорнее революционный дух старался бежать от конкретных условий действительности, тем глубже ему приходилось погружаться в суету современной политики.

Отрицание наличного социально-политического мира, с одной стороны, обусловливало равносильное его утверждение – с другой. Через посредство отрицания милитаризма коммунистическая власть обзавелась сильнейшей регулярной армией, отвергая в принципе патриотизм, она его практически воспитывала в борьбе с интервенцией и чужеземными вожделениями, своим отрицанием собственнических инстинктов она их пробудила с интенсивностью, дотоле небывалой в общинной крестьянской России, антигосударственная идеология… помогла советам сделаться властью величайшего и могущественнейшего государства своего времени. В этом внутреннем разложении интернационально-коммунистической идеи заключалось трагическое противоречие Великой Русской Революции. Революционный дух большевизма стремился избавиться от влияний национальных и буржуазных, и это стремление делалось для него источником подчинения этим влияниям.

Неудержимо развивающийся процесс обмирщения коммунистического экстремизма есть истинно-действенная и глубоко-плодотворная самокритика русской революции. Она неизбежно приведет и уже приводит к подлинному русскому Ренессансу».

В ответ на это зав. отделом агитации и пропаганды ЦК РКП(б) А. Бубнов заявил, что Устрялов все больше подпадает под власть недавнего прошлого, т. е. открытой контрреволюции. По мнению Бубнова, Устрялов мало чему научился, и вообще он якобы милюковец, что свидетельствует о грубом непонимании разницы между Милюковым и Устряловым.

Бубнов противопоставляет Устрялову Лежнева, ибо его идеология – это идеология спецов, которые готовы лишь на осторожное содействие советской власти. Бубнов же призывает не к содействию, а к активному сотрудничеству с властью и к творческой работе⁸¹.

Любопытна полемика между Устряловым и Покровским, обвинявшим своего противника в отсутствии диалектики. По словам Покровского, Устрялов не понимает, что «государство охвачено тем же диалектическим процессом, что и все живущее, что государство, созданное революцией, и государство, опрокинутое революцией, разделены друг от друга бездной»⁸²(?) Покровский, по-видимому, всерьез верил в то, что Советская Россия именно в силу диалектики полностью лишена всякого традиционного наследия. Немарксистская диалектика Устрялова оказалась намного ближе к истине, чем марксистская диалектика Покровского!

Устрялов не без остроумия ответил, что «диалектический процесс» интернациональной идеи… достиг уровня «антитезиса». «Чрезмерные увлечения интернационалистского максимализма только повлекут за собой болезненную гипертрофию неминуемо грядущего национализма»⁸³.

Но как таковое сменовеховство все же исчезает года на два из партийных дискуссий, если не считать беглого замечания Бухарина на XIII съезде партии, в 1924 г., о том, что это течение не опасно при правильном к нему отношении⁸⁴. Это самодовольное замечание постепенно сменяется растущей тревогой, но об этом речь будет позднее.

Пока что тревога по поводу сменовеховства по-прежнему слышится у Скрыпника, хотя она и не принимает прежних резких форм. Выступая в апреле 1924 г. на партконференции Украинского военного округа, он не забыл упомянуть о том, что сменовеховцы особенно хвалят Красную Армию за то, что, по его словам, они считают ее «носительницей русской национальной идеи»⁸⁵. Ясно, что это было завуалированной формой критики русифицирующей роли армии. Но на анонимных сменовеховцев внутри партии Скрыпник более не нападал, как он делал это на XI съезде.

Ленинский призыв

Одним из событий, имевших далеко идущие политические последствия, оказалась смерть Ленина и т. н. ленинский призыв в партию, целенаправленно запланированный Сталиным. В своем стремлении к единоличной власти Сталин нуждается в изменении структуры партии. Старая партия, воспитанная и сформированная в период доминирования Ленина и Троцкого, Зиновьева и Каменева, не была подготовлена к тому, чтобы признать власть относительно малоизвестного лидера. Лишь приток в партию новых сил мог изменить положение.

Ленинский призыв, который формально означал включение в партию рабочих от станка, по существу, был притоком большого количества крестьян, ибо прежний рабочий класс, по общему признанию специалистов, почти полностью исчез во время гражданской войны и революции. Новый приток в партию состоял из людей, пришедших в город всего за год-два до этого. О его масштабах говорит следующее. Если по официальной партийной статистике в январе 1924 г. в партии насчитывалось 83.000 коммунистов у станка, то в январе 1925 г. их было уже 302.000, в январе 1926 – 409.000, а в июле 1926 г. – 433.000.

По признанию уже выдвигавшегося Г. Маленкова, основная масса вновь принятых рабочих принадлежала к средней квалификации, что могло означать, что они в результате первоначального обучения уже получили какой-то небольшой производственный разряд. Маленков признавал, что кадровые рабочие не проявляли особого желания вступать в партию, а направляли свою активность «по линии мещанских интересов»⁸⁶.

Новая партийная среда на низовом уровне означала то, что партия приобретала крестьянский характер, хотя тип нового члена партии не представлял собой традиционного крестьянина. Новый призыв состоял из людей, оторвавшихся от традиционного уклада жизни, индоктринированных в официальной идеологии, но зато несших в себе бессознательно часть традиционных привычек.

Их приход означал также существенное смещение национального вектора. Партия становилась компактно русской, ибо пролетариат у станка главным образом формировался из русских.

Если даже Сталин, предпринимая «ленинский призыв», просто рассчитывал на него лишь как на будущую опору личной власти, он вскоре мог убедиться в том, какие далеко идущие социальные последствия это вызовет.

Разумеется, ленинский призыв объективно был не только укреплением его личной власти. Партия не имела еще достаточно сильной социальной базы. Ленинский призыв объективно стал средством широкой социальной мобилизации населения. Но, расширяя рамки партии, Сталин скорее вольно, чем невольно готовил базу и для крупных идеологических сдвигов. Новый призыв пополнял партию не в условиях революции и гражданской войны, а в условиях нэпа с его идеологической двойственностью, частью которой было двойственное отношение к национализму. Идеи красного патриотизма, централизма, народничества были уже давно терпимы, и новый призыв, разумеется, был для них гораздо более благоприятной средой, чем прежний состав партии.

Наконец, новый призыв пополнял партию как раз в момент начавшейся открытой борьбы с Троцким, а затем с Зиновьевым и Каменевым, так что эти лидеры не представляли для новых членов того безусловного авторитета, который они имели для старых членов партии.

Триумф фашизма в Европе

Но внутренних факторов недостаточно, чтобы понять условия проникновения национал-большевизма в советскую политическую систему. Надо учесть и то, что международное положение в начале 20-х годов ознаменовалось быстрыми успехами правого националистического радикализма.

Самым крупным событием такого рода явилась победа фашистов в Италии. Бывший левый социалист Муссолини оказался родоначальником движения, которому было суждено охватить на значительный период времени многие европейские и азиатские страны, а также способствовать победе национал-социализма в Германии. Как это ни парадоксально, воинствующий национализм Муссолини, его антикоммунизм с самого начала совмещались с реверансами в сторону Советской России и открытыми признаниями того, что политические методы большевизма стали и его орудием. Эта амбивалентность итальянского фашизма по отношению к СССР ярко проявилась и в том, что Муссолини оказался одним из первых западных лидеров, признавших СССР в феврале 1924 г. Именно фашистская Италия, объявившая смертельную борьбу коммунизму, признала большевистскую власть одной из первых и оставалась в самых дружественных отношениях с ней в течение многих лет, пока Италия не вошла в один военный лагерь с нацистской Германией⁸⁷.

Естественно, что в таком сложном вопросе, как отношение с фашистской Италией, неожиданно протянувшей руку признания СССР, среди большевистского руководства не могло быть полного единства. В Москве были круги, которые были против отношений с Муссолини, но в критический момент новый советский посол в Италии, известный сторонник Троцкого Юренев, устоял перед этим давлением, а также перед давлением со стороны итальянских коммунистов, будучи уверенным в прочности нового итальянского режима.

Создавался новый прецедент сотрудничества СССР с антикоммунистической страной, проповедовавшей воинствующий национализм. Прочность итальянского режима, в которую уверовал даже левый коммунист Юренев, свидетельствовала о том, что национализм в сочетании с большевизмом мог оказаться исключительно мощным политическим средством, способным увлечь за собой вчера еще революционные массы и обеспечить стабильность в достаточно большой стране.

Происхождение фашизма из кругов левого социализма лишний раз указывало, как легко можно перейти с крайне левых на крайне правые позиции, сохраняя те же политические методы⁸⁸.

Сталин в 1934 г. подчеркнул, что различие в идеологии между Италией и СССР нисколько не помешало этим странам установить между собой наилучшие отношения⁸⁹.

Итальянско-советское сближение привело к многочисленным последствиям. В это время национал-социализм в Германии стал разрастаться в массовое движение. Будучи близок к итальянскому фашизму, он имел и ряд существенных отличий, и самое главное из них – крайний расовый антисемитизм и утверждение, что евреи являются первопричиной всех бедствий Германии. Также в отличие от Муссолини нацисты рассматривали СССР как страну, в которой победил еврейско-масонский заговор.

Казалось бы, ничто не должно было указывать на малейшую возможность сближения между СССР и немецкими нацистами, если даже попытки группы немецких коммунистов сотрудничать с гораздо более умеренными правыми националистами в 1918 – 1919 гг. вызвали осуждение Коминтерна и Москвы с обвинениями в «национал-большевизме».

Однако 20 июня 1923 г. Радек на заседании расширенного пленума ИККИ выступил с сенсационной речью⁹⁰, предложив немецким нацистам сотрудничество. Она была посвящена молодому немецкому националисту Лео Шлагетеру, только что расстрелянному французскими оккупационными властями в Рейнской области за террористические акты против оккупантов. «Мы не должны замалчивать судьбу этого мученика германского национализма, – заявил Радек, – имя его много говорит немецкому народу… Шлагетер, мужественный солдат контрреволюции, заслуживает того, чтобы, мы, солдаты революции, мужественно и честно оценили его… Если круги германских фашистов, которые захотят честно служить немецкому народу, не поймут смысла судьбы Шлагетера, то Шлагетер погиб даром…»

«Против кого хотят бороться германские националисты? – спрашивал Радек. – Против капитала Антанты или против русского народа? С кем они хотят объединиться? С русскими рабочими и крестьянами для совместного свержения ига антантовского капитала или с капиталом Антанты для порабощения немецкого и русского народов?.. Если патриотические (т. е. нацистские. – М. А) круги Германии не решаются сделать дело большинства народа своим делом и создать таким образом фронт против антантовского и германского капитала, тогда путь Шлагетера был дорогой в ничто». Речь Радека произвела бурю в Германии⁹¹. Граф фон Ревентлов, один из ведущих лидеров правого национализма, впоследствии примкнувший к нацистам, и некоторые другие националисты стали обсуждать возможность сотрудничества с коммунистами, а главный коммунистический орган «Роте фане» предоставлял им место. Коммунисты выступали на собраниях нацистов, а нацисты – на собраниях коммунистов. Тогдашний лидер немецкой компартии еврейка Рут Фишер призывала к борьбе против еврейских капиталистов, а нацисты призывали коммунистов избавиться от их еврейских лидеров, обещая им взамен полную поддержку.

Речью о Шлагетере была даже тронута старейшая немецкая коммунистка Клара Цеткин⁹². 13 июля Радек был вынужден дать пояснения, сказав, что в вопросе о сотрудничестве с нацистами не может быть и речи о сантиментах, что это вопрос трезвого политического расчета. Вместе с тем он заявил, что «люди, которые могут погибнуть за фашизм», ему «гораздо симпатичнее людей, которые лишь борются за свои кресла»⁹³.

Естественно, что раз речь Радека произносилась в рамках исполкома Коминтерна, она необходимо должна была в первую очередь получить одобрение Зиновьева. Зиновьев, столь яростно боровшийся против русского национал-большевизма, не моргнув глазом одобрил заигрывание с немецким нацизмом, не задумываясь над тем, что этим он подрывает основы своей собственной позиции в СССР, ибо и здесь может появиться соблазн политической ставки на национализм.

Уже говорилось, что Радек был одним из тех большевистских лидеров, кто более чем снисходительно относился к русскому национал-большевизму, хотя и не играл в его поощрении ведущей роли. В то же время Радек оказывает на него глубочайшее влияние своей позицией по отношению к нацизму⁹⁴.

В случае Радека мы лишний раз убеждаемся, какую выдающуюся роль в развитии национал-большевизма сыграли партийные лидеры – аутсайдеры, не имевшие корней в партии и искавшие опоры на различные общественные течения, чтобы повысить таким образом свой статус.

Первая попытка сотрудничества с нацистами, предпринятая по инициативе Радека, полностью провалилась в ноябре того же года после неудачной попытки большевистской революции в Германии и неудавшегося фашистского путча в Мюнхене, но она оставила глубокий след. Она оказалась базой, на которой с помощью того же Радека Сталин стал строить свой мост к Гитлеру после 1933 г. Сам Радек после 1923 г. превращается в радикального сторонника сотрудничества с нацистами и правыми националистами⁹⁵. Вальтер Кривицкий утверждает, что именно Радек открыл дорогу будущему сотрудничеству Сталина и Гитлера, впервые показав позволительность такого сотрудничества, его оправданность⁹⁶. Оно усиливалось сознанием единства политических методов большевизма с национал-социализмом и фашизмом, на которые указывал Бухарин в своем докладе на XII съезде партии⁹⁷. Но если можно и допустимо было сотрудничать с итальянским и немецким национализмом, причем крайне правым и резко антисемитским, почему нельзя было апеллировать к национализму и в советских условиях, почему нельзя было апеллировать к русскому национализму, причем гораздо шире, чем это делалось раньше? Такие вопросы могли прийти в голову всякому, но вряд ли кто был лучше подготовлен для того, чтобы задуматься над ними, чем Сталин. Задача была лишь в том, как найти такую форму интеграции национализма, которая не только не нарушила бы стабильность существующей политической системы, но напротив – усилила бы ее и не поставила бы под вопрос законность существующей власти.

Заметим при этом, что СССР сотрудничал с кемалистской Турцией, и это сотрудничество было крайне успешным, а также давало определенную законность сотрудничества с национализмом.

Другим важным фактором международной обстановки был растущий международный антисемитизм. Он далеко не ограничивался крайне правыми течениями. Поддержка подлинности «Протоколов сионских мудрецов» такими людьми, как Генри Форд, и одно время даже такими либеральными органами печати, как лондонские «Тайме» и «Морнинг пост», показывали это⁹⁸. Многие буржуазные и либеральные круги продолжали смотреть на советскую власть как на власть с еврейским доминированием. Неслыханный успех «Протоколов», переведенных на многие языки, показывал, насколько была широка вера в большевистскую революцию как еврейскую. Это оказывало сильное влияние на советское руководство, которое должно было постоянно изыскивать средства, дабы противостоять ему и убеждать внешний мир, что дело обстоит как раз наоборот. Это было нелегко особенно в 1923 г., когда в первой четверке советского руководства не оказалось ни одного русского. Оно состояло из трех евреев и одного грузина. Устранение евреев с высших партийных должностей почти наверняка приветствовалось бы за рубежом.

Наконец, глубокое воздействие на внутреннюю жизнь СССР оказал окончательный провал иллюзий, связанных с ожиданием если и не мировой революции, то, во всяком случае, революции в какой-либо крупной стране.

Решающим событием оказалась полная неудача Германской революции в ноябре 1923 г. Эта неудача вызвала глубокое разочарование в международном коммунистическом движении. Поражение этой единственно, казалось бы, реально возможной крупной революции не могло пройти безрезультатно для советского руководства. В любой момент можно было ожидать такого голоса, который призвал бы сосредоточиться на внутренних проблемах, а не на международных. Было бы странно ожидать, чтобы такая большая страна длительное время жила мессианским ожиданием событий за границей. Итак, и учет международной обстановки показывал, что наибольший успех в СССР будет иметь тот лидер, который каким-то образом примет на вооружение национализм (в частности направленный против евреев), не отбрасывая прежнюю общественную систему.

Выводы

Итак, на большевистскую партию оказывалось массивное давление господствующей национальной среды. Оно чувствовалось внутри партии и вне ее, внутри страны и за ее пределами, в разных слоях общества, в разных его классах. Оно ощущалось во всех областях жизни: политической, экономической, культурной. Оно требовало дальнейшей централизации страны, оно подчиняло себе международные отношения, оно проникало в литературу и искусство. Оно принимало разные формы: народничества, скифства, красного патриотизма, сменовеховства, враждебности к нерусским, оказавшимся у кормила власти. Ко всему этому добавлялась необходимость государственных отношений с консервативными и правыми режимами.

Сопротивление этому всеохватывающему давлению грозило потерей власти, несмотря на встречное давление со стороны других национальностей, ибо для выживания страны они имели меньшее значение. В интересах сохранения власти, в интересах сохранения господствующего положения правящего класса нужно было в первую очередь найти компромисс с русской национальной средой, но такой, который не привел бы к утрате власти. Надо было, не идя на существенные уступки, создать видимость того, что режим удовлетворяет исконным национальным интересам русских. Решить эту проблему означало решить уравнение со многими неизвестными.

Этот компромисс был найден при встрече двух потоков: одного, стремившегося в сторону большевизма, другого – встречного, несущего свои воды в направлении национализма, готового признать большевизм как русскую национальную силу.

Встреча этих потоков произошла в 1924 году, и ее результатом был лозунг «социализм в одной стране», выдвинутый Сталиным.

Сноски:

¹ См. также интересную статью Бихана (Biehahn) о русификации марксизма.

² Собр. соч. Т. 3, С. 186 – 187.

³ Десятый съезд… С. 202 – 203.

⁴ Религия и социализм.

⁵ Недавно опубликована покаянная записка Луначарского в ЦК, датируемая 1931 г. См.: Лит. наследство. Т. 82.

⁶ Собр. соч. Т. 7. С. 305 – 308.

⁷ Там же.

⁸ Протоколы ВЦИК… С. 68.

⁹ Нагловский. Новый журнал, № 90. С. 159.

¹⁰ Литература и революция. С. 73.

¹¹ Там же. С. 69.

¹² Current history, 1923, р. 1024 – 1026.

¹³ Портреты и памфлеты. С. 91.

¹⁴ Парфенов. С.166.

¹⁵ Бергер. С. 50 – 51.

¹⁶ Tucker, 1973, р. 378; 1977, р. 605.

¹⁷ Schueddekopf. О роли Радека см. в главе «Триумф фашизма в Европе» настоящей работы.

¹⁸ Rogger, Weber.

¹⁹ Двенадцатый съезд… С. 612.

²⁰ Там же. С. 596.

²¹ КПСС в резолюциях… Т. 1. С. 652.

²² Двенадцатый съезд… С. 578.

²³ Pipes, p. 279.

²⁴ КПСС в резолюциях… С. 562.

²⁵ Устами Буниных. Т. 1. С. 219.

²⁶ Цитируется по ст. Б. Филиппова в «Сочинениях» Н. Клюева. Т. 1. С. 109.

²⁷ Портреты и памфлеты, 1927. С. 33.

²⁸ В основном история «Треста» излагается по Войцеховскому и отчасти по книге Bailey, равно как и по статьям в журнале «Возрождение». Бернард Парес полагает (Pares, 1931), что Якушев был в самом деле антибольшевиком, но, будучи арестован, обещал лишь с ними сотрудничать.

²⁹ Впоследствии сам Ширинский-Шихматов стал национал-большевиком, а еще позднее склонился в сторону религиозного национализма под влиянием Бердяева (см. напр., Варшавский).

³⁰ См. Потапов; Городецкий.

³¹ Виноградов.

³² Трифонов, 1969.

³³ Собр. соч. Т. 54. С. 137, 269.

³⁴ Правда, 1921, 15 марта.

³⁵ Правда, 1921, 27 октября.

³⁶ Цит. по: Устрялов. Под знаком революции. С. 72.

³⁷ Культура и жизнь, 1922, № 1.

³⁸ Там же.

³⁹ Под знаком революции. С. 49.

⁴⁰ 1921, 26 ноября.

⁴¹ Жизнь национальностей, 1921, № 30.

⁴² Там же, 1922, 22 марта.

⁴³ В сб. Интеллигенция и революция.

⁴⁴ Собр. соч. Т. 44. С. 380. Т. 54. С. 157.

⁴⁵ Одиннадцатый съезд… С. 27 – 29.

⁴⁶ Сравн. Джилас и Bruno Rizzi.

⁴⁷ Одиннадцатый съезд… С. 78.

⁴⁸ Там же. С. 72 – 74.

⁴⁹ Shapiro, 1965, р. 205 – 206.

⁵⁰ См. напр., комментарии к «Несвоевременным мыслям» (с. 249) и выступления Зиновьева против Горького в «Правде», 1922, 31 августа и в речи в апреле 1924 г. (см. «Лицом к деревне»)

⁵¹ Одиннадцатый съезд… С. 409.

⁵² Об этом сообщается в комментариях к Собр. соч. Ленина. Т. 54. С. 265 – 266.

⁵³ 23 июля.

⁵⁴ Правда, 1922, 27 июля.

⁵⁵ Правда, 1922, 3 августа,

⁵⁶ Хохунова.

⁵⁷ Кантор. Большевик, 1925, № 15.

⁵⁸ Правда, 1922, 8 – 9 августа.

⁵⁹ КПСС в резолюциях… Т. 1. С. 6 71.

⁶⁰ Цитируется по Белову (см.). Он ссылается на «Петроградскую правду», 1922, № 80.

⁶¹ Правда, 1922, август.

⁶² Россия, 1922. № 3.

⁶³ Правда, 1922, 31 августа.

⁶⁴ Собр. соч. Т. 5. С. 238 – 239.

⁶⁵ Двенадцатый съезд… С. 614.

⁶⁶ Там же. С. 53, 228, 607.

⁶⁷ Там же. С. 595 – 596.

⁶⁸ КПСС в резолюциях… Т. 1. С. 713.

⁶⁹ Двенадцатый съезд… С. 399.

⁷⁰ См. также статью автора, 1973.

⁷¹ Двенадцатый съезд… С. 44.

⁷² Там же. С.128.

⁷³ Johannes Chrysostomus.

⁷⁴ См. Регельсон. С. 327 – 328.

⁷⁵ В «Моей жизни» (т. 2) Троцкий признает, что «антирелигиозная пропаганда была одним из десятка дел, которыми он руководил неофициально. См. также воспоминания Микояна (Новый мир, 1972, № 11. С. 199). Другие документы приведены в работе автора – Agursky, 1973.

⁷⁶ С. 28 – 29.

⁷⁷ Моя жизнь. Т. 2. С. 213.

⁷⁸ С. 67.

⁷³ См. Полонский.

⁸⁰ Россия, 1923, № 9.

⁸¹ Правда, 1923, 15 июля.

⁸² В сб. «Интеллигенция и революция». С. 88.

⁸³ Под знаком революции. Изд. 2. С. 174.

⁸⁴ Тринадцатый съезд… С. 526.

⁸⁵ Скрыпник. С.43.

⁸⁶ Маленков. Большевик, 1926, № 21 – 22.

⁸⁷ Интересным отражением этих отношений является книга фашистского журналиста Ренцо Бертони (Bertoni), уже в 1934 г. утверждавшего, что в СССР победил фашизм.

⁸⁸ Отсылаем читателя, к тому, что говорилось выше, о переходе на сторону большевиков бывших правых.

⁸⁹ Собр. соч. Т. 13. С. 302.

⁹⁰ Радек, 1927 (переиздание).

⁹¹ Schueddekopf; Reventlow.

⁹² Abramovitoh, p. 259.

⁹³ Radek, 1923,s. 117.

⁹⁴ Об этом см., в частности, в монографии о Радека Уоррена Лернера (Lemer), p. 120 – 123.

⁹⁵ Abramowtch.

⁹⁶ Krivitzky, p. 59.

⁹⁷ Двенадцатый съезд… С. 273.

.

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел история