Библиотека

Теология

Конфессии

Иностранные языки

Другие проекты







Ваш комментарий о книге

Соловьев С. История России с древнейших времен

ОГЛАВЛЕНИЕ

Том 9. ГЛАВА ПЯТАЯ (ЧАСТЬ 4)

ВНУТРЕННЕЕ СОСТОЯНИЕ МОСКОВСКОГО ГОСУДАРСТВА В ЦАРСТВОВАНИЕ МИХАИЛА ФЕОДОРОВИЧА

Значение нового царя. - Следствия Смутного времени для вельможества московского. - Местничество. - Судьба Годуновых, Шуйского, Трубецкого, Ляпуновых, Пожарского, Мининых, Томилы Луговского, Грамотина. - Устройство военное. - Состояние городов; торговля и промышленность. - Состояние сельского народонаселения. - Распространение русских владений в Северной Азии. - Состояние церкви. - Законодательство. - Состояние правосудия. - Народное право. - Просвещение и литература. - Путешествие Олеария.

Самым плодовитым писателем Михаилова царствования был князь Семен Шаховской. Он писал и летописи, и похвальные слова святым, и каноны, и разные послания. Потерявши три жены одну за другой, он женился в четвертый раз, но его развели; тут он написал два умильные послания - одно к патриарху Филарету, другое к тобольскому архиепископу Киприану, с просьбою, чтоб позволили ему опять жить с женою, выставляя свою молодость, невозможность жить без жены. В числе его сочинений находится длинное письмо к шаху Аббасу от имени патриарха Филарета; в письме этом автор увещевает шаха креститься, но не принимать христианства от папы, ибо, как пронесся слух, шах принял к себе ксендза. Многоглаголивый там, где вовсе это не нужно, Шаховской до крайности краток в том сочинении своем, которое при больших подробностях одно могло бы иметь для нас важное значение, именно в своих записках. Шаховской был начетчик, грамотей, владел книжным языком, писал и виршами, но внутренних достоинств сочинения его не представляют никаких; они страдают тем же недостатком, каким страдает вообще наша древняя литература с XVI века преимущественно - старанием выражаться как можно красивее, кудреватее, подбирать слова и фразы за отсутствием мыслей.

Этим недостатком страдают и некоторые летописи. Так, не чужда ему официальная летопись Смутного времени, составленная при царе Михаиле и изданная под именем Рукописи Филарета, патриарха московского. Эта летопись важна для нас в том отношении, что она черновая, с помарками: из нее мы можем видеть, какие известия о Смутном времени хотели сохранить в официальной летописи, составлявшейся в Михаилово царствование, и какие считали нужным уничтожить, какие, наконец, особенно хотели распространить и изукрасить. В избрании Шуйского первоначально было написано так: «Мая 19 день приидоша на Крайнево место, глаголемое лобное, весь синклит царского величества, митрополиты, и архиепископы, и епископы, и архимандриты, и игумены и всяких чинов люди Московского государства, и собрашася весь народ от мала же и даже до велика и нача глаголати о том, дабы разослати грамоты во все окрестные грады Московского государствия, чтобы изо всех градов съезжались в царствующий град Москву вси народи для ради царьсково обирания и да быша избрали в соборную апостольскую церковь патриарха, кого бог благословит. Народи же отвещаху: наперед же патриарха да изберетца царь на царство, и потом патриаршеское избрание произвольно будет им великим государем; власти же, боляра ж и ту стоящие людие начаша глаголати между собою: яко им князем Васильем Ивановичем Шуйским избави бог люди от прелести вражия и богопроклятого оного еретика расстриги, ему же ныне подобает и царьский престол восприяти. Сия ж слышавше, и народи вси воздвигаша гласы свои, да будет над ними надо всеми сий князь Василей Иванович, утверждают крепце совет сей и нарекоша его государем себе царем и великим князем всея Руси». Это известие показалось не довольно изукрашенным; почли нужным вложить в уста народа более витиеватую речь, и потому после слов: «Народи же отвещаху» зачеркнуто и внесена другая речь народа: «Яко напреди да изберется самодержавный царь, иже может наше сокрушение исцелити и раны обезати, нанесенные богопопустною язвою неблагочестного еретика и зловонного вепря, иж озоба виноград, богом насажденный. И сего аще господь царя открывает нам, якож древле Саула Израилю, и той убо да изведет патриарха пастыря богом снабдимой церкви. И угодно бысть сие слово и начаша голаголати: яко убо обличитель и посрамитель нечестивого богопротивника Гришки Отрепьева бысть благородный князь Василей Иванович Шуйский, иже и до смерти мало не пострада от плотоядного того медведя, и за избавление российского народа живота своего не пощаде; еще же и отрасль благородного корени царьского исчадия великих государей российских; и сего ради, многого ради мужества и благородия, да вручено будет ему царьствия Российского скипетродержание. И егда услышась сие речение в собравшемся народе, абие вси народи предстоящии ту, яко по некоему благовещению или с небесе шумящу, или от земли возглашающу, воздвигоша гласы своя великими жрелы, яко аще рещи и земли противу возглашати, бе бо собранных всех бесчисленное сочетание и место необреташсь им, все ж единогласно глаголюще: «Да будет царьствуя над нами царь и великий князь Василий Иванович, иже избавивый нас от належащие пагубы свирепого еретика Гришки Отрепьева. И так всем советом избраша на Российское самодержавство благочестивого царя Василия».

После известия о вступлении князя Скопина-Шуйского в Москву первоначально были помещены слова: «Царь же Василей наполнися зависти и гнева и не возлюби его за сию бывшую победу, якож и древле Саул позавиде незлобивому Давыду, егда уби Голиафа, и ноюще Саулу в тысящах, а Давыду во тмах, тако и сему князю Михаилу Васильевичу победную песнь приношаху и о избавлении своем радовахуся. Оле зависти и рвению, в колико нечестие и погибель поревает душа благочестивых и во ад низводит и бесконечному мучению предает». Это место зачеркнуто.

Кроме этой официальной летописи дошли до нас другие летописи, сказания и хронографы, заключающие в себе известия о Смутном времени; большая часть этих летописей составлена в царствование Михаила, и потому теперь время обратиться к ним, посмотреть, как в первой половине XVII века, тотчас после смут, высказалось в тогдашней исторической литературе сознание об этих великих и страницах событиях. Прежде всего, разумеется, мы должны обратиться к вопросу, как представлялись причины Смутного времени?

При рассматривании общего характера нашей летописи мы заметили, что летописцы смотрят на все народные бедствия как на божие наказание за грехи народа. Этот взгляд не изменился и в описываемое время, особенно у летописцев, принадлежавших к духовному званию. Вот почему самозванцы и смуты, ими произведенные, являются как божие наказание за грехи, как следствие нравственного падения жителей Московского государства: «Премилостивый и премудрый человеколюбец бог наш, не хотя создания своего до конца потребить, видя человеческое поползновение ко греху, всячески отвращая нас и отводя от всяких неподобных студодеяний, многие и различные беды и напасти посылает на нас грозными знамениями, яростно устрашая нас и запрещая нам с милостивым наказанием; были на нас беды многие, пожары, нашествия иноплеменников, голода, смертоносные язвы и междуусобное нестроение; потом всех бед нам горчайшее - прекратил бог у нас царский корень. Мы же грешные это наказание божие ни во что вменяли, и более еще к своим злым делам уклонились, к зависти, гордости, от неправды не отстали, но набольшую пагубу поострились, бог же, видя наше неисправление, навел ради грехов наших сугубое наказание: как в древности навел бог окаянного Святополка на Русскую землю, на убийство братии его, так и на нашу православную христианскую веру, на Московское государство навел этого окаянного Гришку; не хотел бог нас наказать ни царями, ни королями, не хотел отомстить за праведную кровь царевича Димитрия никакими ордами; но взял в Русской земле прах от земли - этого окаянного чернеца Гришку». Здесь выставляются общие грехи всей земли; Борис Годунов не выделяется, не выставляется как грешник, по преимуществу навлекший своими дурными делами бедствия на родную землю, и убиение царевича Дмитрия выставляется как общий земский грех. Здесь, следовательно, мы имеем дело с общелетописным представлением, которое не занимается ближайшею связью между явлениями, не занимается рассматриванием того, как, по закону вечной правды, в грехе, в дурном деле уже заключаются гибельные его следствия, заключается наказание, как в обществе, способном сносить неправду, деятели стараются достигать своих целей путями неправыми, и этим самым еще более развращают общество; как в обществе, допустившем неправду, встает смута, смешение чистого с нечистым и клятвы с благословением. Общелетописному воззрению верен и знаменитый Авраамий Палицын; но у него подле народа, казнимого за нравственное падение, является на первом плане Годунов, которого безнравственные меры, распоряжения и нововведения возбуждают всеобщую ненависть и способствуют нравственному падению народа; у Палицына встречаем указание и на причину Смуты в неправильном отношении сословий, встречаем указание на характер народонаселения прежде-погибшей Украйны. Палицын, выставивши сильное участие Годунова в нравственном падении народа, которое вызвало наказание божие, сводит согласно с прежде приведенным летописцем, играя противоположностью могущества Борисова и тем орудием, которым было разрушено это могущество: «Много и другого зла в нас делалось, и когда мы уверились в спокойствии и твердости управления Борисова, тогда внезапно пришло на нас всегубительство: не попустил бог никого от тех, которых остерегался царь Борис, не встал на него никто от вельмож, которых роды он погубил, ни от царей чужеземных; но кого попустил? смеху достойно сказание, плача же великого дело было!» Наконец известный нам хронограф причину гибели Борисовой и начало смут прямо указывает в отношениях Бориса к вельможам, которых он ожесточил. Итак, в исторической литературе нашей XVII века сталкиваются три воззрения на причины Смутного времени: воззрение, что народ был наказан за грехи без выделения личностей, особенно греховных; то же воззрение с указанием на такую личность; наконец воззрение, ограничивающееся одними личными отношениями,- отношениями Годунова к вельможам.

Все известия приписывают смерть царевича Димитрия Годунову; но потом, приступая к описанию Смутного времени, некоторые летописцы, как мы видели, не выставляют Годунова главным виновником бедствия: его грех сливается с массою грехов народных. Один Палицын, говоря о смерти царевича Димитрия, старается как бы ослабить степень участия в ней Годунова разделением этого участия между другими лицами и указанием причины преступления не в властолюбии Годунова, но в той опасности, которая грозила и Годунову, и другим от Димитрия: «Царевич Димитрий, приходя в возраст, смущается от ближних своих, которые указывают ему, как он обижен чрез удаление от брата; царевич печалится и часто в детских играх говорит и действует против ближних брата своего, особенно же против Бориса. Враги, ласкатели, великим бедам замышленники, вдесятеро преувеличивая, рассказывают об этом вельможам, особенно Борису, и от многие смуты ко греху его низводят, краснейшего юношу насильно отсылают в вечный покой». Этот взгляд на дело тем важнее для нас, что Палицын в другом месте очень неблагосклонно отзывается о Борисе, приписывая ему порчу нравов и вредные нововведения. Самыми сильными выходками против Бориса отличается автор сказания о Смутном времени; он в то же самое время обличает в себе ревностного приверженца Шуйского, и таким образом указывает источник ненависти своей к Годунову, который у него является убийцею Димитрия, убийцею царя Феодора и многих других, похищающих царство лукавством и неправдою; появление самозванца есть прямо наказание божие Годунову за его вопиющие преступления: «Видев же это, всевидящее недреманное око - Христос, что неправдою восхитил Борис скипетр Российской области, восхотел ему отомстить пролитие неповинной крови новых своих страстотерпцев, царевича Димитрия и царя Феодора Иоанновича и прочих неповинно от него убиенных, неистовство его и злоубийство неправедное обличить и прочим его радетелям образ показать, чтоб не ревновали его лукавой суровости; попустил на него врага, главню, оставшуюся от Содома и Гомора, или непогребенного мертвеца, чернеца, ибо чернец, по слову Иоанна Лествичника, прежде смерти умер, обретши себе келию место гроба». Это сказание отличается особенным красноглаголанием; таково, например, описание двух битв Борисовых воевод с самозванцем; описание первой: «Войско с войском скоро сходится: как две тучи, наводнившись, темны бывают к пролитию дождя на землю: так и эти два войска сходятся между собою на пролитие крови человеческой, как гром не в небесных, а в земных тучах пищальный стук: был вопль и шум от голосов человеческих и оружный треск такой, что земля тряслась, и нельзя было расслышать, что один говорил другому; брань была престрашная, как на Дону у великого князя Димитрия с Мамаем». Очевиден образец красноречия, который имел перед глазами наш автор,- Сказание о Мамаевом побоище. Описание второй битвы: «Как ясные соколы на серых утят, или белые кречеты носы чистят ко клеванию и остры когти к вонзению в плоть, крылья расправляют и плечи натягивают убийству птичному: так воеводы, поборники православной христианской веры, с христолюбивым своим войском против сатанина угодника и бесовозлюбленного его воинства в брони облачаются» и проч.

К Борису некоторые летописцы равнодушны, другие с восторгом отзываются о его достоинствах, хотя и указывают на недостатки, бывшие причиною его погибели; некоторые, писавшие, очевидно, под влиянием духа партии, сильно чернят его память. Вообще летописцы снисходительнее к Шуйскому, хотя большинство из них смотрит на него как на человека, поторопившегося взять в свои руки верховную власть и оказавшегося неспособным удержать ее; некоторые, впрочем, безусловно превозносят его. Но относительно Лжедимитрия все отзывы согласны не в пользу его. Это явление понятно: никто не сочувствует палачу потому только, что он исполнитель справедливого приговора над преступником: не могли сочувствовать и предки наши орудию кары небесной за грехи целого народа или одного Годунова; и люди, коснувшиеся (впрочем, очень слегка, очень боязливо) вопроса о подстановке, не разделяя общего мнения о сверхъестественных причинах появления Лжедимитрия, могли не сочувствовать его личности и поступкам, уже не говоря о том, что не хотели высказывать этого сочувствия. Большинство, как проговорился Палицын, любило Лжедимитрия; но люди из большинства обыкновенно не записывают своих мнений; притом же большинство было напугано страшными словами, страшными отзывами, которые повторялись людьми, имеющими высший авторитет, людьми знающими, разумными, а большинство, особенно в то время, было более всего способно поверить этим отзывам и напугаться ими, вследствие чего могло даже возненавидеть прежнего любимца, когда было объявлено и утверждено, что он был еретик и чернокнижник. Откуда же взялось это представление о еретичестве Лжедимитрия? Ежедневный опыт учит нас, что люди, не получившие посредством образования, посредством науки привычки идти навстречу явлениям новым, непонятным, вступать с ними в борьбу и, наконец, одолевать их как древнего сфинкса разгадкою их загадок,- такие люди всякое явление, выходящее из ряда обыкновенных, приписывают действию таинственных, сверхъестественных сил; кроме уже того, что самозванец являлся орудием врага рода человеческого, как виновник смут и бедствий, он являлся таким еще как друг иноверцев, как вводитель чуждых обычаев, как человек, не сообразовавшийся с принятыми, освященными уставами и обычаями. Слово ересь в то время имело обширнейшее и часто превратное значение, ибо значение религиозное, вечное, неизменяемое, божественное придаваемо было и тому, что не имело ничего общего с ним, придаваемо было форме, внешнему, изменяемому; то, что в самом деле было ересью, какое-нибудь неправильное, нелепое толкование места св. писания, основанное на непонятном, искаженном месте церковного писателя, не казалось ересью; но страшною ересью являлось нарушение принятого, освященного древностию обычая: оно производило могущественное, тяжелое впечатление, нарушало весь строй жизни, не давало покоя, порывало священную связь с отцами умершими, являлось греховным восстанием против их памяти, против их жизни. При отсутствии духовного простора, при господстве внешнего, формы, при неразвитости духовных, настоящих, самых крепких основ народности, однообразие, сходство внешнего, формы, служили единственною связью между членами общества, членами народа. Эта неразвитость внутренней, духовной народной связи, неразвитость народности вообще производила то, что человек, порвавший внешнюю связь с своим народом, разрывал с ним окончательно; так окончательно разорвали с отечеством те молодые люди, которые были отправлены при Годунове за границу; князь Хворостинин также не хотел оставаться в России; слышали мы и опасения князя Ивана Голицына: «Русским людям служить вместе с королевскими людьми нельзя ради их прелести: одно лето побывают с ними на службе, и у нас на другое лето не останется и половины русских лучших людей, не только что боярских людей, останется кто стар или служить не захочет, а бедных людей не останется ни один человек». Понятно, следовательно, почему общество преследовало всякое нарушение отцовского обычая как измену, и так как внешнее, формы, имело религиозное значение, а русский народ своим вероисповеданием разнился от других европейских народов, отделить же сознательно правды своего вероисповедания от внешнего, форм, не мог, не мог понять, что православие не имеет ничего общего с бородою, употреблением телятины в пищу и т. п., то всякое изменение своего внешнего, изменяемого, на чужое внешнее, изменяемое же, считалось изменением основного, существенного, религиозного, считалось необходимо ересью, грехом; да и действительно, как мы видели, люди, изменявшие внешнее, одним этим не ограничивались опять по недостатку сознания об отдельности внешнего от внутреннего, существенного от несущественного, по привычке все это смешивать; русский человек, выехавший за границу, одевшись в иностранное платье, принявши чужие обычаи, изменял с тем вместе и вере отеческой, ибо о вере этой он ясного понятия не имел, она в его представлении неразрывно была соединена с обычаями, внешностями, от которых он отказался, и вследствие этой-то неразрывной связи, отказавшись от одного, он не мог не отказаться от другого.

Таким образом объясняется нам, почему Лжедимитрий является в современных литературных памятниках как еретик и чернокнижник, орудие темной, адской силы: он изменил древним обычаям, окружил себя чужими, иноверцами, еретиками, хвалил чужое, смеялся над своим; он явился слишком рано еще, именно столетием раньше; люди, которые могли не оскорбиться его поведением, не составляли в это время даже и меньшинства,- они составляли исключение; притом же впоследствии открыли, что он был самозванец, обманщик, обольститель, следовательно, необходимо орудие духа лжи и обольщения: наконец явился неведомо как, достигнул царства изумительными, чудесными для большинства средствами. Сам Палицын, бесспорно разумнейший из тогдашних грамотеев, говорит, что Лжедимитрий был чернокнижник, еще в молодости навыкший чернокнижию. Впрочем, свидетельство о чернокнижии Лжедимитрия можно принимать и буквально: при умственной неразвитости людей того времени таинственные знания, книги, в которых они заключались, имели неотразимую прелесть для молодых людей, живых, у которых сильно работали мысль и воображение, которые хотели узнать побольше того, что могли им предложить тогдашние мудрецы - нечернокнижники; очень легко могло быть, что в руках пылкого, пытливого Отрепьева видали и запрещенные книги, какие-нибудь Аристотелевы врата.

Если Лжедимитрий был еретик и чернокнижник, то, разумеется, с таким же характером, и даже еще в сильнейшей степени, явилась жена его Марина, еретица, воруха, латынской веры девка, луторка и калвинка. Сочетание трех последних отзывов об одном и том же лице,- сочетание, встречаемое в писаниях тогдашних грамотеев,- разумеется, поражает нас теперь; но предки наши не обращали внимания на различие исповеданий; они употребляли эти три названия - латынец, лютер и калвин как бранные, говоря о всяком чужом, о всяком западнике. Требование перекрещивания от людей других христианских исповеданий, переходящих в православие, всего лучше объясняет нам дело, всего лучше показывает нам, какое сильное впечатление производило на наших предков слово - чужой: это магическое слово отнимало способность находить в человеке другого христианского исповедания что-либо сходное, находить общую основу и вместе определять, какое из этих исповеданий ближе к нашему и какое дальше.

Что касается представления о других знаменитых деятелях Смутной эпохи, выраженного в современных литературных памятниках, то оно очень неудовлетворительно, очень неясно. Живых людей, с резко определенным образом, мы не найдем ни в Скопине, ни в Ляпунове, ни в Пожарском, ни в Минине, как они представляются в летописях и сказаниях. Рассказываются их внешние подвиги, произносятся похвальные отзывы в общих неопределенных выражениях, идущих ко всякому другому хорошему человеку. От Скопина-Шуйского не дошло до нас ни одного слова, не дошло ни записок, ни писем, ни его собственных, ни людей к нему близких, вследствие чего фигура эта представляется историку покрытою с головы до ног пеленою: можно догадываться, что это что-нибудь величественное, но что именно - не знаем. Точно так же безжизненною представлялась бы нам и фигура другого вождя-освободителя, Пожарского, если бы мы должны были ограничиться одними летописями, если б, по счастию, не дошло до нас описание новгородского посольства к Пожарскому в Ярославль; тут сказал Пожарский несколько слов о себе, о своем положении, о других лицах,- и прорезал яркий луч и осветил, оживил образ! Но все это несколько слов только! Яснее представляется характер Ляпунова уже по самому разнообразию внешней деятельности, не допускающей с начала до конца общих, неопределенных отзывов. В деятельности Минина много темного, недосказанного: тоже таинственный образ! Любопытно, что если в некоторых известиях фигура Минина стирается перед фигурою Пожарского, то в народном представлении, как оно записано в одном хронографе, Минин является исключительным деятелем при освобождении Москвы. Здесь видно явное желание противопоставить его боярину князю Трубецкому, причем лицо Пожарского, как мешавшее силе желанного впечатления, отстранено: «Призвавши бога на помощь, хотя и неискусен стремлением, но смел дерзновением, пошел Кузьма к царствующему граду. В то время стоял с войском князь Дмитрий Трубецкой, и услыхав, что идет Кузьма Минин с войском, отступил прочь, говоря: «Уже мужик нашу честь хочет взять на себя, а наша служба и радение ни во что будет». И сведал келарь троицкий, Авраамий Палицын, что Дмитрий Трубецкой с товарищем своим Прокофьем Ляпуновым (?) прочь отступил от Кремля-города, и приехал келарь в полки князя Дмитрия Трубецкого, начал его молить, что тот мужик пришел к тебе на помощь, а не честь вашу похищать; и едва умолил князя Дмитрия. А в то время Кузьма Минин с своим войском облег город-Кремль, и начал Трубецкой говорить: «Я стою под городом Москвою немалое время, а взял Белгород и Китай; что будет у мужика того, увижу его промысел!» И поехал келарь в полки нижегородские к Кузьме Минину и говорил: «Я едва умолил князя Дмитрия Тимофеевича, а ты, Кузьма Минич, не прекословь ему ни в чем, ополчайся как тебя бог наставит», и отъехал в свой монастырь. На другой день Кузьма отряжает два полка и т. д. Патриарх Гермоген вообще является в лучезарном блеске, и самый блеск этот препятствует различать отдельные черты в образе; только предатель-хронограф нашептывает слова, нарушающие общее впечатление.

К сказаниям, содержание которых составляют события Смутного времени, принадлежат два сказания, составленные во Пскове. Они замечательны потому, что в них высказались взгляды двух противоположных, враждебных сторон, стороны лучших и стороны меньших людей. В нашей истории, при описании борьбы этих сторон во Пскове, мы держались летописного рассказа именно по его относительному, по крайней мере, беспристрастию, ибо летописец, хотя и сильно вооружается против воеводы и лучших людей, однако не щадит и меньших, когда они начали прикликать с Кудекушею. Но в одном из упомянутых сказаний события представлены так, что поступки лучших людей являются постоянно в хорошем свете, поступки меньших в дурном. Сказание это носит заглавие: «О смятении и междоусобии и отступлении пскович от Московского государства, и как быша последи беды и напасти на град Псков от нашествия поганых и пленения, пожар, глад и откуду начаша злая сия быти и в кое время». В сказании вот как описывается начало Смуты: «Явились в псковских пригородах смутные грамоты от вора из-под Москвы, на прельщение малодушных, и возмутились люди, начали крест ему целовать. В то же время вскоре умер епископ Геннадий от кручины, услыхав такую прелесть; во Пскове люди стали волноваться, заслыша, что кто-то идет от ложного царя с малою ратью. Воеводы, видя такое смятение в народе, много укрепляли его, но не могли уговорить; народ схватил лучших людей, гостей и пометал их в тюрьму, а воеводы послали в Новгород за помощью. В то же время какой-то враг креста Христова распустил слух, что немцы будут во Псков; тогда некоторые мятежники возопили в народе, что немцы пришли к мосту на Великой реке; тут все возмутились, схватили воевод, посадили в тюрьму, а сами послали за воровским воеводою Плещеевым и целовали крест вору, начали быть в своей воле, взбесились и лихоимством разгорелись на чужое имение. Осенью пришли во Псков из Тушинского стана мучители, убийцы и грабители, объявляя малоумным державу его и власть, а эти окаянные воздали хвалу темной державе его, начали хвалиться пред ними своим радением к вору и клеветать на тех богомольцев и страдальцев, которые не хотели преклонить колена Ваалу, на городских начальников и нарочитых мужей, сидевших в тюрьме; лютые звери извлекли их из тюрьмы и уморили, одних на колья посадили, другим головы отсекли, прочих различными муками мучили, имение их побрали, боярина же Петра Никитича Шереметева в тюрьме удавили и, побравши имение во владычне дворе, по монастырям, у городских начальников и у гостей, отъехали под Москву к своему ложному царю и там после были побиты своими». Это известие о поступке тушинцев очень правдоподобно, но почему его нет у летописца? Летописец Тушину не благоприятствовал, называет безумными тех, которые целовали крест тушинскому царю.

Опустивши причины народного восстания на лучших людей,- причины, рассказанные у летописца, а именно посажение в тюрьму гонца от козачьего атамана и бегство духовных лиц к неприятелю, автор сказания, после описания большого пожара, говорит: «Чернь и стрельцы начали грабить имение у нарочитых людей и, по наущению дьявольскому, стали говорить: бояре и гости город зажгли! - и начали в самый пожар камнями гнать их, и те побежали из города; а на другой день стали волочить нарочитых дворян и гостей, мучить и казнить и в тюрьмы сажать неповинных, начальников городских и церковный чин». Описавши вторичное торжество меньших людей, летописец прибавляет: «Дал бог, без крови разошлись, а если б воля лучших людей сотворилась, то было бы крови много; которые из них в Новгород отъехали, тех имение переписали, а которые в Печорах и во Пскове крылись, тех имения не переписывали». Совершенно иначе рассказывает дело автор нашего сказания: «Которых отыскали православных неповинных (меньшие люди, победители), тех влекли на сонмище, мучили, в палаты и погреба пустые пометали, которые же из города побежали душою да телом, у этих жен метали в погреба, а потом мучили и смерти предавали, входили в домы их, ели, пили и веселились, имения их по себе разделили; кто был в тюрьме, тот отдал последнее, чтоб откупиться от муки и смерти, у кого же не было что дать, те были замучены или в темнице померли, и жены и дети но миру ходили. Было таких страдальцев, мужчин и женщин, больше двухсот, и страдали они до тех пор, пока не пришел ложный царь и вор Матюшка: он освободил их всех и вместо их заточил их гонителей, и таким образом все приняли возмездие по своим делам». Итак, последний самозванец Матюшка или Сидорка является действующим в пользу лучших людей против меньших. Но в том же сказании вот что говорится об этом самозванце: «Явился вор в Иван-городе, и начали к нему такие же воры и убийцы собираться: из Новгорода - козаки, из Пскова - стрельцы. Псковские граждане отказались принять его, и он приходил подо Псков с нарядом стенобитным и наметным, но граждане крепко против него стали, и он ничего не успел сделать городу. Немцы послали на него войско из Новгорода, и окаянный бежал из-под Пскова. Тогда псковичи, не зная, что делать и куда приклониться, не надеясь ниоткуда получить помощи, положили призвать к себе ложного царя, послали от всех чинов людей бить ему челом, послали повинную. Окаянный обрадовался и пришел во Псков вскоре, и начали к нему собираться многие, которые радовались крови и чужому имению; к тому же он любил поганых, литву и немцев, было гражданам большое насилие и правеж в кормах и во всякой дани, и многих замучили. Псковичи стали тужить. Литва в это время осаждена была в Москве русскими людьми, и прислали оттуда некоторых нарочитых людей дозреть прелести этого новонарекшегося царя, и дозиратели эти, боясь смерти, не обличали его; но потом, найдя удобное время, когда он отослал своих ратных людей под Порхов, сговорились с гражданами, схватили его и свели под Москву». Любопытные подробности встречаем в сказании и о пребывании Лисовского во Пскове: «Псковичи, услыхавши, что пан Лисовский с литвою и русскими людьми стоит в Новгородской земле, в Порховщине, послали к нему бить челом, чтоб шел во Псков с русскими людьми, и он, попленивши Новгородчину, пришел во Псков; его самого пустили в город, а литву поставили за городом на посаде и в Стрелецкой слободе; но мало-помалу начала и литва входить в город, казну многую пропивать и платьем одеваться, потому что было множество у нее золота, серебра и жемчугу, после разграбления славных городов Ростова, Костромы, монастырей Пафнутьевского, Калязинского и других, где они раки святых рассекали, сосуды и образные оклады грабили, было у них также множество пленников, женщин, девиц и отроков. Когда все это они проворовали и проиграли в зернь и пропили, то стали грозить гражданам: «Мы уже много городов попленили и разорили, то же будет от нас и этому городу Пскову, потому что весь живот наш здесь положен в корчме». Граждане, слыша это, пришли к варвару и начали льстивыми словами говорить, чтоб шел на выручку к Иван-городу, который тогда осаждали шведы: «А мы казну соберем и пришлем к тебе»,- говорили псковичи. Лисовский согласился, вышел изо Пскова с всеми своими людьми и после только догадался, что псковичи обманули его, но уже было поздно. Наконец в этом сказании находим любопытное известие об отношениях Пскова к Ливонии во время Смутного времени: «Велика милость пречистой богородицы печерской, что только мимо своего дома (Печерского монастыря) не затворила пути к литовскому рубежу в Ливонскую землю, откуда во все это время хлеб шел во Псков, потому что мир великий имели мещане с псковичами; если бы эта земля не подмогала хлебом, то псковичи никак не избыли бы от поганых».

Теперь обратимся к сказанию, написанному в противоположном духе, в духе меньших людей, в духе собственно псковском, с сильным нерасположением к Москве, ко всему, что там делалось, преимущественно к боярам, их поведению и распоряжениям. Если на известия, заключающиеся в предыдущем сказании, мы сочли себя вправе смотреть подозрительно, подметивши односторонний взгляд партий, то еще с большею подозрительностью должны смотреть на известия второго сказания, ибо здесь встречаем явные искажения событий. Сказание носит заглавие: «О бедах и скорбех и напастех, иже бысть в Велицей России божиим наказанием, грех ради наших, напоследок дней осмого века, а в начале второсотного лета». «Сбылось,- говорит автор,- слово апостола Иоанна Богослова: ангел господень возлил фиалы на землю, в море и на всю тварь, да погибнет, да останется третья часть во всей твари живущих. Не знаю чужих стран, не смею говорить, что там творится, но здесь в великой России все люди знают, что не осталось от этих злых бед и напастей и тысячной доли, потому что, где прежде жило 1000 или 100 человек, там из тысячи едва один остался, и те в скорбях, налогах и бедах от сильных градодержателей и лукавых людей продаются и насилуются». На первых строках, следовательно, мы уже встречаемся с этим знакомым нам припевом псковской летописи, с этою жалобою на воевод, откуда все зло, все нерасположение псковичей к Москве. Сказание обвиняет Шуйского в усилении смуты, потому что, говорит оно, после побед над возмутителями «дьявол разжег царя похотию на блуд; он оставил войско свое, пришел в царство свое, взял жену, начал есть, пить и веселиться». Сказание передает за достоверное об отравлении князя Скопина-Шуйского женою дяди его, Дмитрия Шуйского, которая называется Христиною. О свержении Шуйского рассказывается таким образом: «Однажды люди всех чинов собрались к патриарху Гермогену на совет и говорили: не хотим этого царя Василия видеть на царстве, пошли к польскому королю Сигизмунду, чтоб дал нам на царство сына своего Владислава. Патриарх долго уговаривал их, что и прежде много напасти было от польских людей, когда приходили с Гришкою Отрепьевым, а теперь чего еще надеетесь? только конечного разорения царству и вере? или нельзя вам избрать на царство из князей русских? Князья и бояре отвечали ему: «Не хотим своего брата слушаться; ратные люди царя из русских не боятся и не служат ему». Тогда патриарх, посоветовавшись с боярами и с народом, отправил послов к королю польскому, чтоб дал им сына своего на царство и чтоб королевич крестился по закону греческому. Но поганый король умыслил лесть и сказал: «Как мне вам верить? у вас царь сидит на царстве, а просите у меня сына моего на царство; если приведете царя вашего с братьями сюда, то я дам вам сына моего». Тогда собрались некоторые от боярского рода, изменники и нарушители христианству, любящие поганские обычаи и законы, устремились они в палаты к царю, исторгли у него из рук посох царский, свели с царства, постригли и свезли с братьями к королю под Смоленск. Когда услышал король, что целовали крест сыну его в Москве и на Руси, то поганый умыслил такой ответ послам русским: «Что вы ко мне пришли за сыном? как мне вам его дать? вы одного своего царя убили, другого теперь ко мне как пленника привели: что же сделаете с моим сыном? он вам не единоверец, не русский родом, вы с ним еще хуже сделаете что-нибудь; но если вся Русь целует крест мне, королю, то дам вам сына моего на царство». И послал гетмана, пана Жолкевского, на Московское государство со многими людьми, приказавши ему привести всех людей к крестному целованию на его королевское имя; но в Москве люди этого не захотели и сказали: «Не целуем креста королю польскому». И сбылось на царствующем граде Москве то же, что и на Иерусалиме, который был пленен в самый праздник Пасхи Антиохом. Услыхали об этом некоторые православные на Низу; начальником у них был некто от простых людей, но теплый верою и поборник по христианстве, именем Козьма Минин; собравши множество имения по городам на людях, он нанял войско и передал его князю Дмитрию Пожарскому, и сам с ним. Когда пришли поганые польские люди на князя Дмитрия Пожарского и начали гнать, то дьявол вложил древнюю гордость в князя Дмитрия Трубецкого, не вышел он на помощь брату своему, потому что сам себя считал выше: «Я осадил город»,- говорил он; тогда христолюбец Козма пришел в полк князя Трубецкого и начал со слезами молить ратных людей о любви, да помогут друг другу, обещая им большие дары. В этот час воздвижения поднялся у них голос, все как львы заревели, и пошли конные и пешие на поганых». Таким образом, демократическое Псковское сказание отплатило Палицыну за то, что он в своем сказании поставил Минина в такой тени: Псковское сказание подвиг Палицына приписало Минину, не сказавши ни слова о знаменитом келаре, который так любил сам поговорить о себе.

Об избрании царя Михаила Сказание говорит следующее: «Начальники опять захотели себе царя иноверного, но народ и ратные люди не согласились, и вместо храброго князя Михаила Скопина воздвиг бог второго Михаила нечаемого, которого сам избрал. Как в старину Царь-град очистился Михаилом царем от латин, так теперь на Руси бог воздвиг на царство тезоименитого архистратигу силы его Михаила, кроткого, тихого царя, Христова подражателя. Был царь молод, когда сел на царство, лет 18, но был добр, тих, кроток, смирен и благоуветлив, всех любил, всех миловал и щедрил, во всем был подобен прежнему благоверному царю и дяде своему Феодору Ивановичу. Не было у него еще столько разума, чтоб управлять землею, но боголюбивая его мать, инока великая старица Марфа правила под ним и поддерживала царство с своим родом, ибо отец его был еще тогда в плену у короля польского. Но и тому благочестивому и праведному царю, смирения его ради, не без мятежа сотворил державу дьявол, опять возвыся владеющих на мздоимание, опять стали они насиловать православных, беря их в работу себе. Люди, оставшиеся в живых, начали собираться по городам, выходя из плена литовского и немецкого; но эти окаянные, как волки, забирали их к себе, позабывши прежнее свое наказание, как от своих рабов разорены были, опять на то же устремились, а царя ни во что вменили и не боялись его, потому что был молод. Они его и лестию уловили; когда посадили его на царство, то к присяге привели, что не будет казнить смертию никого из них, роду вельможеского и боярского, но только рассылать в заточение, так окаянные умыслили; а кому из них случится быть в заточении, то друг за друга ходатайствуют. Всю землю Русскую разделили они по своей воле, царские села себе побрали, а царю было неизвестно, потому что писцовые книги в разорение погибли; а на царскую потребу и расходы собирали со всей земли оброки и дани и пятую часть имения у тяглых людей. Послал государь под Смоленск своих государевых воевод, князя Дмитрия Мамстрюкова (Черкасского), да князя Ивана Троекурова, и воеводы эти государевым делом промышляли с раденьем, и едва города не взяли; но бояре этих воевод переменили и других послали, новые воеводы распоряжались уже не так, на них напала литва, осадила их, сделался большой голод; осажденные несколько раз посылали к государю просить хлеба, но бояре этих посланных в тюрьму сажали, от царя таили; тогда ратные люди, не стерпя голоду, отошли от Смоленска прочь и начали свою землю воевать и людей мучить, сердясь на бояр. Таково-то было попечение боярское о земле Русской! Потом пришел шведский король под Псков со многими немецкими людьми и с нарядом; к государю царю много раз посылали о выручке; но всех этих посланников бояре царю не показали, держали взаперти, а государя утешали, говоря, что поганых немного, а в городе людей много, о людской же печали и голоде не сказали ему, а гонцов отсылают назад с радостною вестию, что тотчас государь посылает войско вам на выручку. Царь захотел сочетаться законным браком, и обручена была царица Анастасия Ивановна Хлопова; но враг дьявол научил некоторых сродников, царской матери племянников, остудить царицу царской матери, некоторым чародейством ненависть произвели, разлучили ее с царем и послали в заточение. Когда пришел митрополит Филарет и посвящен был в патриархи, то начал земскими делами управлять и стал говорить сыну о браке: «Хочешь взять за себя дочь литовского короля, этим примиришь его себе, и города, взятые у тебя, отдаст назад». Но Михаил не согласился. Тогда мать и отец посылают к датскому королю сватать дочь его за царя, король отказал: «Прежде брата моего взяли к вам на Русь при царе Борисе, который хотел отдать за него дочь свою Ксению; но как приехал в Москву, то и часу тут не жил, отравою уморили его; то же и дочери моей сделаете теперь». Опять отец и мать стали уговаривать царя жениться, но он отвечал: «Сочетался я браком по закону божию, обручена мне царица; кроме ее другой не хочу взять». Отец хотел послать за нею, но сказали ему, что она испорчена, неплодна и больна; долго разведывали, кто так сделал над нею? Нашлись окаянные дети Михайлы Салтыкова, два брата, царевой матери племянники, Борис да Михайла, повинились, что сделали это из боязни, что их удалят от царева лица, и сана своего лишатся; осудили их на заточение, а на смерть не осудили но причине родства с царем, отец же их умер в Литве. Потом послали докторов к царице; доктора ее вылечили, и патриарх хотел царя венчать с нею, но царева мать клятвами закляла себя, что не быть ей в царстве у сына, если он женится на этой царице. Царь не захотел разлучиться с матерью и оскорбить ее, человеческое существо матери не раздражил. Хлопову за себя не взял, хотя от отца своего много укоризны принял».

Приведенное сказание носит ясные признаки, что оно составлялось по стоустой молве народной. Дошли до нас и песни народные, которые имеют содержанием события Смутного времени. Такова песня о Гришке Расстриге, в которой высказывается народное воззрение на причину гибели самозванца: он женился в проклятой Литве, на еретнице, безбожнице, свадьба была на Николин день и на пятницу; когда князья и бояре пошли к заутрени, Гришка пошел в баню с женою. После бани Гришка вышел на Красное крыльцо и закричал: «Гой еси ключники мои, приспешники! Приспевайте кушанье разное, а и постное и скоромное; завтра будет ко мне гость дорогой, Юрья пан с паньею». А в те поры стрельцы догадалися, за то-то слово спохватилися. Стрельцы бросились к царице-матери, и когда та отреклась от Лжедимитрия, то стрельцы взбунтовались; Маринка безбожница сорокою обернулась, и из палат вон она вылетела. А Гришка Расстрига в те поры догадлив был, бросился он с тех чердаков на копья острые к тем стрельцам, удалым молодцам, и тут ему такова смерть случилась. Другая песня рассказывает о смерти князя Скопина-Шуйского. На крестинном пиру князя Воротынского «пьяненьки тут расхвастались: сильный хвастает силою, богатый хвастает богатством; Скопин князь Михаил Васильевич, а и не пил он зелена вина, только одно пиво пил и сладкой мед, не с большого хмелю он похвастается: «А вы глупой народ, неразумные! А все вы похваляетесь безделицей: я, Скопин, Михайло Васильевич, могу князь похвалитися, что очистил царство Московское и Велико государство Российское; еще ли мне славу поют до веку от старого до малого, от малого до веку моего». А и тут боярам за беду стало, в тот час они дело сделали; поддернули зелья лютого, подсыпали в стакан, в меды сладкие, подавали куме его крестовые, Малютиной дочи Скурлатовой». Здесь песня выставляет нам ту же самую черту, о которой свидетельствует и акт неоспоримый, именно обычай хвастаться своими подвигами и унижать подвиги других: вспомним хвастовство Шеина, за которое он так дорого поплатился. Приведенная песня о Скопине причиною смерти последнего прямо выставляет зависть бояр вообще, а не одного Дмитрия Шуйского,- зависть, возбужденную хвастовством Скопина. Другая песня о том же Скопине резко выставляет противоположность горя лучших горожан, надеявшихся прекращения смут, с злорадством бояр:

Ино что у нас в Москве учинилося:
С полуночи у нас в колокол звонили,
А расплачутся гости москвичи:
А тепере наши головы загибли,
Что не стало у нас воеводы,
Васильевича князя Михаила.
А съезжалися князи, бояре супротиво к ним.
Мстиславской князь, Воротынской,
И между собой они слово говорили;
А говорили слово, усмехнулися;
«Высоко сокол поднялся
И о сыру матеру землю ушибся».

От описываемого времени дошло до нас любопытное сказание, изображающее частную, домашнюю жизнь русских людей конца XVI и начала XVII века: это житие Иулиании Лазаревской, написанное сыном ее Каллистратом-Дружиною Осорьиным. Иулиания была дочь царского ключника; оставшись сиротою после матери, она воспитывалась в доме тетки своей; здесь хотели ее воспитывать по обычаю, понуждали ее с раннего утра есть и пить; но она с ранних лет прилежала молитве и посту; от смеха и всякой игры удалялась: только о пряже и пяличном деле прилежание великое имела, и во всю ночь не угасал светильник ее; сирот, вдов и немощных во всем околодке обшивала. Церковь была версты за две от деревни, где жила Иулиания, и ей до самого замужества ни разу не случилось быть в церкви. Вышедши замуж за богатого муромского дворянина, Осорьина, Иулиания поступила в дом к свекру и свекрови, которые поручили ей управлять всем хозяйством. Когда муж ее находился на службе царской, по году, по два и по три, то она в это время все ночи без сна проводила, много богу молилась, пряла и шила, продавала работу, а деньги раздавала нищим. Все в ее доме были одеты и сыты, каждому дело, по силе его, давала; а гордости и величанья не любила. Простым именем никого не называла и не требовала, чтоб ей кто на руки воды подал или сапоги снял, но все сама делала. Разве по нужде, когда гости приходили, тогда ей рабыни по чину предстояли и служили. Когда же уходили гости, и то она себе в тяжесть вменяла и всегда со смиреньем говорила: «Кто же я сама, убогая, что предстоят мне такие же люди, созданье божие!» Никого от провинившихся рабов она не оклеветала: и за то много раз от свекра и от свекрови и от мужа своего бывала бранима. Хотя и не умела она грамоте, но любила слушать чтение божественных книг. Дьявол всячески старался беду и искушение ей сотворить: воздвигал пустые брани между детьми ее и рабами, но она все мысленно и разумно рассуждала и усмиряла. Навадил враг одного из рабов, и тот убил ее старшего сына.

Мы встречали уже имя московского купца Котова, слышали ответ его на вопрос: позволять ли англичанам ездить в Персию через Московское государство? Этот Котов в 1623 году с осьмью товарищами ходил за море в Персидскую землю в купчинах с государевою казною и оставил нам описание «ходу в Персидское царство». Из Москвы шел он обычным водным путем - Москвою рекою, Окою и Волгою до Астрахани. «С Астрахани,- говорит Котов,- ходят на русских бусах и на больших стругах морем подле Черни, только это далеко, ходу морем при хорошей погоде двое суток, а в тихое время неделя. Ходят сухим путем степью в станицах: от Терека на Быструю реку, по обе стороны которой летом лежат козаки по перевозам; оттуда на Тарки и Дербент; между Тарками и Дербентом живут лезгины, князь у них свой, слывет Усминский, живут в горах далеко, никому не послушны и воровство от них: на дороге торговых людей грабят, а иных запродают; а когда и смирно бывало, то брали у торговых людей с вьюка по три киндяка; это место проходят с провожатыми. От Дербента три дня ходу до Ширвани степью между гор и морей. Ходят из Астрахани в Персию и в мелких стругах до Низовой пристани, а от Низовой на Ширвань сухим путем; но ход в малых судах тяжел тем: если погодою прибьет струг к берегу, то в Дербенте и Тарках берут с торговых людей большие пошлины, а к пустому месту прибьет, то лезгинцы побивают и грабят, воровство большое берегом». Мы не считаем нужным приводить подробного описания персидских городов, сделанного Котовым; приведем только одно известие: «В Испагани ворота высокие, а над воротами высоко стоят часы, а у часов мастер русский». В Москве часовые мастера были немцы, а в Персии русский!

В связи с персидскою торговлею находится и путешествие в палестинские места Василия Гогары, ибо вот что говорит путешественник в начале своего рассказа: «Послал я человека своего с товарами за море торговать в Персидскую землю. И божиим гневом за мое окаянство на море бусу со всеми товарами разбило, и все имение мое потонуло; а тут и другие многие беды и напасти приключились мне. В этих скорбях и напастях я начал обещаться быть в Иерусалиме и прочих святых местах». Из Казани пошел Гогара в Астрахань, из Астрахани на Грузинскую землю. «В Грузинской земле,- говорит он,- между горами высокими и снежными, в непроходимых местах есть щели земные и в них загнаты дикие звери Гог и Магог, а загнал их в древнем законе царь Александр Македонский; и многие о тех зверях рассказывали, что недавно они были пойманы, из щелей вон выдрались». В Иерусалиме греки говорили ему, что от Трифона Коробейникова, присланного царем Иваном Васильевичем, до него, Гогары, никто не бывал у них из русских людей. В Светлое воскресенье, зажегши свечу свою чудесным огнем, сошедшим с неба, Гогара начал палить ею свою бороду - и ни один волос не сгорел, принимался палить в другой и в третий раз - и вся борода осталась цела: «После этого я,- говорит путешественник,- просил прощения у митрополита, что был одержим неверием, думал, что греки составляют огонь своим умышлением». Гогара пробрался и в Египет: «В Египте за Нилом рекою поделаны палаты большие как горы; делал их царь фараон, ругаясь над израильтянами, ставил их, потому что писано Египту от вод потоплену быть».

Но для нас важнее этих описаний Персии и Египта, сделанных русскими путешественниками, описание двух путешествий в Московское государство, сделанное знаменитым голштинским ученым Адамом Олеарием (1634 и 1636 года). В старинной русской области, уступленной шведам, между Копорьем и Орешком, был он принят и угощен русским помещиком; хозяин показывал ему раны, полученные им в Лейпцигском сражении, где он находился с королем своим Густавом-Адольфом; несмотря на то, однако, что находился в шведской службе, помещик продолжал жить по русским обычаям. При самом въезде в московские области Олеария поразила дешевизна съестных припасов: курица стоила 2 копейки (2 шиллинга), девять яиц одну копейку. Поразила Олеария русская пляска, что пляшут русские, не схвативши друг друга за руки, как немцы, но каждый пляшет порознь. Во всю дорогу путешествинники сильно страдали от комаров и мошек; в одном месте видели двенадцатилетнего мальчика, который был уже женат, и одиннадцатилетнюю девочку, которая была уже замужем. Олеарий был в Москве во время Пасхи, ему рассказывали, что в светлый день царь, прежде чем идти к заутрени, идет в тюрьму и раздает заключенным по яйцу и по овчинному тулупу, говоря: «Радуйтесь, Христос, умерший за грехи ваши, теперь воскрес». В первый день праздника после обедни кабаки наполнялись народом, духовными и светскими мужчинами и женщинами, на улицах валялись пьяные, утром на другой день подняли много мертвых. Во время пребывания Олеария в Москве по ночам вдруг в разных местах вспыхивали пожары, для тушения которых употреблялись стрельцы и сторожа; водою не заливали, но ломали окружные дома; как легко сгорали целые улицы, так же легко и отстраивались, потому что в Москве был особый рынок, где продавались деревянные дома, совсем готовые: их разбирали, перевозили в назначенное место и складывали опять. Улицы широки и посередине настланы круглыми бревнами, положенными друг подле друга: без этих мостовых в мокрую погоду нельзя было бы двигаться от грязи. Земля в Московском государстве вообще чрезвычайно плодородна; некоторые места производят превосходные садовые плоды: яблоки, вишни, сливы, смородину; также овощи, особенно огурцы и дыни; но красивых садовых цветов в Москве мало; царь Михаил истратил много денег на выписывание дорогих растений для своего сада; настоящих, махровых роз в Москве не знали до тех пор, пока Петр Марселис не привез их из Готторпского герцогского сада. Немецкие и голландские купцы развели спаржу и салат; русские сначала смеялись над немцами, что едят сырую траву, но потом некоторые сами стали находить в ней вкус. К табаку сильно пристрастились с самого начала, как и другие народы, и точно так же, как и у других народов, чудодейственная трава, одаренная такою притягательною силою, подверглась жестокому гонению; Олеарий был свидетелем, как в Москве резали носы за табак мужчинам и женщинам. Олеарий жалуется на грубость русских, на их чрезмерную склонность к чувственным удовольствиям, даже к противуестественным порокам, жалуется, что разговоры их имеют содержанием грязные истории; отдает справедливость умственным способностям и ловкости русских в делах, но жалуется на их лживость. Жизнь простого народа отличается простотою; пища состоит из небольшого числа самых дешевых блюд; дрова также чрезвычайно дешевы; мебели в домах никакой, образа составляют единственное украшение голых стен. Роскошь богатых и знатных обнаруживается в большом количестве холопей (от 30 до 60) и лошадей. Часто дают они большие пиры, на которых подается множество блюд и напитков; но это стоит им недорого, потому что запасы получаются из деревень: кроме того, гости хорошо платят за честь быть приглашенными на пир знатного человека; если немецкий купец приглашается на такой пир, то знает, как дорого обойдется ему эта честь: воеводы в торговых городах отличаются подобным гостеприимством. Холопи не получают пищи от господ, но кормовые деньги, и в таком малом количестве, что едва могут поддерживать жизнь; от этого в Москве происходят частые воровства и смертоубийства. Затворничество девушек у достаточных людей, невозможность жениху видеть невесту до свадьбы и обманы, подстановка невест препятствуют супружескому счастию, мужья с женами часто живут как кошки с собаками. Из русских обычаев Олеарий упоминает о следующем: за восемь дней до Рождества Христова и до Крещенья по улицам бегают люди с огнем особенного рода (жгут они порох, сделанный из травы плауна) и подпаливают бороды прохожим, особенно достается от них бедным крестьянам; кто хочет, впрочем, может откупаться от них, заплативши копейку; их зовут халдеями, потому что они изображают тех служителей царя Навуходоносора, которые разжигали печь Вавилонскую для трех еврейских отроков. В Крещенье их окунают в прорубь и таким образом очищают от халдейства.

О СТАТЬЕ г. КОСТОМАРОВА «ИВАН СУСАНИН»
От увлечений польской исторической литературы перейдем к увлечениям русской. Причины увлечений очень хорошо излагаются в недавно вышедшей статье профессора Костомарова Иван Сусанин. «В важных исторических событиях,- говорит автор,- иногда надобно различать две стороны: объективную и субъективную. Первая составляет действительность, тот вид, в каком событие происходило в свое время: вторая - тот вид, в каком событие напечатлелось в памяти потомства. И то и другое имеет значение исторической истины: нередко последнее важнее первого. Так же и исторические лица у потомков принимают образ совсем иной жизни, какой имели у современников. Их подвигам дается гораздо большее значение, их качества идеализируются: у них предполагают побуждения, каких они, быть может, не имели вовсе или имели в гораздо меньшей степени. Последующие поколения избирают их типами известных понятий и стремлений».

Эти вполне верные мысли служат введением к историческому исследованию, в котором автор старается доказать, что известный подвиг Сусанина сомнителен. Какие же его доказательства?

«До XIX века,- говорит автор,- никто не думал видеть в Сусанине спасителя царской особы и подвиг его считать событием исторической важности, выходящим из обычного уровня». Но в самой статье приведена грамота царя Михаила 1619 года, данная зятю Сусанина, Богдану Собинину, в которой говорится: «Как мы, великий государь, были на Костроме и в те поры приходили в Костромской уезд польские и литовские люди, и тестя его, Богдашкова, Ивана Сусанина, литовские люди изымали и его пытали великими немерными муками, а пытали у него, где в те поры мы, великий государь, были, и он, Иван, ведая про нас, где мы в те поры были, терпя от тех польских и литовских людей немерные пытки, про нас, великого государя, тем польским и литовским людям, где мы в те поры были, не сказал, и польские и литовские люди замучили его до смерти». Грамота была подтверждена в 1633 и в 1641 годах; в 1691 году от имени царей Иоанна и Петра; в 1767-м от имени Екатерины II. В грамоте прямо говорится, что враги спрашивали, где Михаил, пытали, значит, им это было нужно; Сусанин знал и не сказал. Понятно, что ни в XVII, ни в XVIII веке не думали торговаться с Сусаниным, задавать вопрос, действительно ли он спас царя? Нужно ли было подвергаться пытке и смерти? Враги были ничтожны, какая опасность могла грозить от них Михаилу? До таких тонкостей тогда не доходили, смотрели просто на дело: грозила опасность, и Сусанин спас от нее царя. Следовательно, вот уже несколько лиц, и довольно значительных,- Михаил, Петр, Екатерина, которые и до XIX века думали видеть в Сусанине спасителя царской особы и подвиг его считали выходящим из общего уровня.

Но, может быть, только эти люди смотрели так на подвиг Сусанина? Автор статьи говорит, что воображать себе Сусанина героем-спасителем царя и отечества мы привыкли со школьной скамьи; но может ли он указать время, когда началась эта привычка? Он указывает на географический словарь Щекатова (1804 года), где впервые рассказан был подвиг Сусанина с подробностями, которых нет в грамоте царя Михаила, автор статьи находит противоречие между рассказом Щекатова и грамотою, именно: в грамоте сказано, что царь жил в Костроме, а у Щекатова говорится, что он был в селе Домнине. Подобным противоречиям удивляться нечего: известно, как украшается и искажается предание, переходя из уст в уста, до тех пор пока не запишется, не напечатается; но дело в том, что украшенное, искаженное предание свидетельствует о важности события передаваемого. Автор статьи говорит: «Кто-то (сам ли Щекатов или тот, от кого он заимствовал) выдумал, будто царь Михаил Федорович находился тогда в селе Домнине». Но если мы этого выдумщика станем отодвигать назад от 1804 года, то где автор статьи прикажет нам остановиться? Автор находит новые искажения, т. е. новые подробности, в рассказах Глинки и князя Козловского, и эти новые подробности совершенно бездоказательно приписывает выдумке названных писателей; но сам автор приводит примечание князя Козловского о Назаровской рукописи, находившейся у Свиньина, в которой заключаются новые подробности, не внесенные, однако, князем Козловским в свой рассказ. Итак, все показывает нам, что о событии было несколько преданий с разными подробностями, а это прямо свидетельствует нам о достоверности и важности события, как бы оно ни произошло. Во времена Нестора, когда еще живы были старцы, помнившие крещение русской земли, ходили, однако, противоречивые известия о месте, где Владимир принял крещение. Что же, на этом основании можно отвергать самое событие и важность его? Наконец, действительно ли есть несогласимое противоречие между грамотою царя Михаила и рассказом Щекатова и других? В грамоте говорится, что Михаил был в Костроме, а в рассказах - что в селе Домнине. Но разве мы не употребляем и теперь имен городов вместо имен областей? «Куда он уехал?» - спрашивают. «К себе в Рязань»,- отвечают, тогда как уехавший никогда в городе Рязани не живет, а живет в рязанских деревнях своих.

Далее г. Костомаров переходит к заподозриванью самой сущности известия, как оно помещено в грамоте Михаила, и замечает, что «об этом происшествии нет ни слова у современных повествователей, как русских, так и иностранных». Об иностранных писателях мы говорить не будем, ибо автор не потрудился указать нам, у каких иностранцев он хотел бы встретить известие о Сусанине. Что касается русских летописей, то автор утверждает, что они были довольно щедры на рассказы!.. Предоставляем автору доказать эту новость. Московский летописец (кто он был, неизвестно) слегка касается важнейших событий государственной жизни и жизни столицы: что же мудреного, что он не знал о событии местном, о событии костромском, о подвиге, совершенном в глуши темным человеком. Скажут: событие касалось самого видного лица в государстве, новоизбранного царя! Но спрашиваем: много мы знаем подробностей об этом лице из летописей? Когда после избрания Михаила нужно было отправить к нему торжественное посольство, то не знали, где находится новоизбранный царь! Что было с Михаилом до 13 марта 1613 года, об этом не знала Москва и ее летописцы, а подвиг Сусанина сам г. Костомаров относит ко времени до 13 марта. Известие о подвиге Сусанина могло быть принесено в Москву с прибытием сюда царя и его матери, что произошло не очень скоро, потом известие должно было распространяться уже из дворца, и через сколько времени могло дойти до человека, оставившего нам записку о современных ему событиях? И сколько тут случайностей, по которым известие не могло дойти, по которым, и дошедши, могло быть не внесено в записку! Известно, как ослабляется впечатление события, когда об нем узнают гораздо спустя после его совершения. Г. Костомаров указывает на то, что Никонова летопись окончательно составлена при царе Алексее Михайловиче, когда потомки Сусанина имели уже грамоты; но разве летопись составлялась так, как теперь составляется историческое сочинение, по архивным памятникам? Переписаны были летописи, которые можно было достать,- вот и окончательное составление!

Оставляя летописи, г. Костомаров обращается к современным актам и находит такие, где непременно следовало бы упомянуть о подвиге Сусанина, «если б те, которые тогда говорили и действовали, знали что-нибудь в этом роде». Этими словами автор хочет показать, что не только летописец может быть человек темный, но сами правительственные люди ничего не знали о Сусанине. К актам, где следовало упомянуть о Сусанине, г. Костомаров относит те, в которых заключаются упреки московского правительства польскому за все, что сделано было последним и его подданными в России в Смутное время; между этими упреками, по мнению г. Костомарова, необходимо должен был находиться упрек за бесчестное покушение на жизнь царя, спасенного Сусаниным. Но через страницу сам автор разрушает свои доказательства, соглашаясь с объяснением, что под польскими и литовскими людьми грамоты надобно разуметь воровских козаков, а не отряд собственно польского войска; - каким же образом, спрашивается, московское правительство стало бы упрекать поляков в том, в чем они не были виноваты? Любопытно также, что г. Костомаров от митрополита, произносившего речь при коронации Михаила, требует искусства в подборе эффектных событий, требует, чтобы он непременно упомянул о Сусанине, и так как он не упомянул, то заключает, что митрополит и не знал о событии; но митрополит не упомянул ни о Минине, ни о Пожарском, ни о Трубецком. Наконец, всего любопытнее то, что г. Костомаров требует от матери Михаила, Марфы Ивановны, чтоб она, отказываясь за сына от престола пред соборными послами, упомянула о Сусанине. Основное побуждение к отказу заключалось в том, что несовершеннолетнему Михаилу не удержаться на престоле, на котором не умели удержаться и совершеннолетние, ибо русские люди измалодушествовались, за царей своих не стоят, меняют их. Г. Костомаров требует, чтоб это основное доказательство было уничтожено приведением события, которое явно показывало противное, которым послы от собора, возражавшие Марфе, всего лучше могли воспользоваться для доказательства своей основной мысли, что новому царю бояться нечего, что русские люди наказались, пришли в себя, соединились, вместо малодушия показывают решимость жертвовать жизнью за царя.

«Грамота Богдашке Собинину,- продолжает автор,- дана почти через 8 лет после того времени, когда случилась смерть Сусанина. Есть ли возможность предположить, чтоб новоизбранный царь мог столь долго забывать такую важную услугу, ему оказанную? Конечно, он об ней не знал. Это мы тем более имеем право признавать, что Михаил Феодорович, по восшествии своем на престол, тотчас же награждал всех, кто в печальные годины испытания благоприятствовал его семейству; таким образом, в марте 1614 года получили обельную грамоту крестьяне Тарутины за то, что оказывали расположение к Марфе Ивановне, когда она была сослана в заточение при царе Борисе. Услуга, конечно, значительная, но услуга Сусанина, если бы она была в то время известна, достойна была бы во сто раз важнейшей признательности. Отчего же так долго забыт был подвиг, который имел более всех прав на царское внимание?» Здесь автор упускает из внимания самое важное обстоятельство, которое вполне разрешает всякое недоумение. Кого было награждать? Если бы сам Сусанин был измучен, но остался жив, то, конечно, его бы наградили скорее и более Тарутиных: но самого его не было в живых, не было жены, не было сыновей, была одна дочь, отрезанный ломоть по тогдашним (да и по нынешним) понятиям Однако и ту наградили!

Далее г. Костомаров, соглашаясь с объяснениями, что в грамоте употреблено неточное выражение - польские и литовские люди вместо воровских козаков, говорит: «Могло быть, что в числе воров, напавших на Сусанина, были литовские люди, но уж никак тут не был какой-нибудь отряд, посланный с политической целью схватить или убить Михаила. Это могла быть мелкая стая воришек, в которую затесались отсталые от своих отрядов литовские люди. А такая стая в то время и не могла быть опасна для Михаила Феодоровича, сидевшего в укрепленном монастыре и окруженного детьми боярскими. Сусанин на вопросы таких воров смело мог сказать, где находился царь, и воры остались бы в положении лисицы, поглядывающей на виноград. Но предположим, что Сусанин, по слепой преданности к своему боярину, не хотел ни в каком случае сказать о нем ворам: кто видел, как его пытали и за что пытали? Если при этом были другие, то воры и тех бы начали тоже пытать, и либо их, так же как Сусанина, замучили бы до смерти, либо добились бы от них, где находится царь. А если воры поймали его одного, тогда одному богу оставалось известным, за что его замучили. Одним словом, здесь какая-то несообразность, что-то неясное, что-то неправдоподобное. Страдание Сусанина есть происшествие само по себе очень обыкновенное в то время. Тогда козаки таскались по деревням и жгли и мучили крестьян. Вероятно, разбойники, напавшие на Сусанина, были такого же рода воришки, и событие, громко прославленное впоследствии, было одним из многих в тот год. Через несколько времени зять Сусанина воспользовался им и выпросил себе обельную грамоту. Путь, избранный им, видим. Он обратился к мягкому сердцу старушки (Марфы Ив.), и она попросила сына. Сын, разумеется, не отказал заступничеству матери. В тот век все, кто только мог, выискивал случай увернуться от тягла!»

На это, во-первых, заметим, что напрасно г. Костомаров, уменьшая значительность воровского отряда, хочет уменьшить опасность, которая грозила Михаилу, и этим уменьшить или и совсем уничтожить важность подвига Сусанина. Известно ли г. Костомарову, как велики были силы, охранявшие Ипатьевский монастырь, когда жил там Михаил до принятия царства? Положим даже, что силы были велики; но у Пожарского в Ярославле было много войска, и, однако, козаки составили заговор убить его и только по случайности не исполнили своего намерения. Следовательно, опасность состояла не в многочисленности воровского отряда, а в цели, какую предположили себе его вожди; этой цели они могли скорее достигнуть тайным убийством, нежели явным нападением на Кострому, осадою Ипатьевского монастыря. Что касается до вопроса, кто видел, как пытали Сусанина, то на него может быть множество удовлетворительных ответов. Известны обычные приемы шаек, подобных той, которая напала на Сусанина: узнать, кто знает о том, что нужно разбойникам, и потом пытать знатока, а другие, которые сами указали на него, стоят или лежат полумертвые от страха. Предположив мнимую несообразность, что-то неясное и неправдоподобное в событии, г. Костомаров хочет во что бы то ни стало развенчать Сусанина; но этим одним развенчиванием дело не могло окончиться: вместо героя Сусанина нужно было необходимо создать негодяя, обманщика, зятя его, Собинина, который выдумал, что тестя его замучили за царя, и выпросил себе обельную грамоту. Не знаем, можно ли позволить себе такие вещи, не имея ясных улик из источников, на основании только некоторых соображений, которые не держатся при первом серьезном взгляде на дело! Собинин, по словам г. Костомарова, обратился к мягкому сердцу старушки; но автор забывает, что в это время была уже не одна старушка, что уже приехал старец, вовсе не отличавшийся мягким сердцем, Филарет Никитич, который взял правление в свои твердые руки. В тот век действительно, кто только мог, выискивал случай увернуться от тягла; но известно, что Филарет Никитич объявил жестокую войну этим людям, увертывающимся от тягла, а г. Костомаров хочет, чтобы в это самое время дали обельную грамоту человеку, который явился с бездоказательными россказнями о том, как его тестя замучили за царя.

Но всего любопытнее окончание исследования г. Костомарова: «По случайному сближению то, что выдумали про Сусанина книжники наши в XIX веке (значит, грамота 1619 года относится к XIX веку!), почти в таком виде в XVII веке случилось действительно на противоположном конце русского мира, в Украйне. Когда в мае 1648 года гетман Богдан Хмельницкий гнался за польским войском, один южнорусский крестьянин, Микита Галаган, взялся быть вожатым польского войска, умышленно завел его в болото и лесные трущобы и дал возможность козакам разбить врагов своих. Этот геройский подвиг самоотвержения отличается от Сусанинского тем, что он действительно происходил».

Почему же действительно происходил? Все думали, что и подвиг Сусанина действительно происходил, а явились же заподозривания. На слово никто не поверит, особенно когда известно, какой мутный источник представляют малороссийские летописи, в которых даже время смерти Богдана Хмельницкого означено неверно. Что, если читатель захочет справиться с сочинением того же г. Костомарова: «Богдан Хмельницкий»? Там найдет он подробный рассказ о Галагане с ссылкою на источник: «История презельной брани», но этот источник сам г. Костомаров причисляет к довольно мутным, не могущим, например, равняться, по верности известий, с летописью Величка; открываем последнюю, и что же находим о Галагане: «Войска польские и обозы их, ведомые каким-то неверным или и неприязненным к ним человеком, подходят к оврагам и крутизнам». Величка, черпавший свои известия из дневника Зорки, писаря, находившегося при Хмельницком, ничего не знает о Галагане (тогда как, по словам «Истории о презельной брани», Галаган был подослан Хмельницким), говорит только, что поляки зашли в неудобное место по неверности или даже неприязненности вожатого. Как бы обрадовался г. Костомаров, если бы в какой-нибудь летописи или хронографе нашлось подобное о Сусанине, именно, что враги не отыскали местопребывания Михаилова по неверности или неприязненности к ним вожатого! Таким образом, г. Костомаров относительно одного события заподозревает источник первостепенный - грамоту, на том основании, что известия нет в источниках меньшей достоверности, и в то же время провозглашает действительно совершившимся подвиг, о котором знает только источник мутный и ничего не знает источник первостепенный.

Мы видели, что г. Костомаров понапрасну употреблял приемы мелкой исторической критики, подкапываясь под известие о подвиге Сусанина. Для подобных явлений есть высшая критика. Встречаясь с таким явлением, историк углубляется в состояние духа народного, и если видит большое напряжение нравственных сил народа, какое было именно у нас в Смутное время, если видит подвиги Минина, Пожарского, Ржевского, Философова, Луговского, то не усумнится признать достоверным и подвиг Сусанина, не станет подвергать мученика новой пытке, допрашивать: действительно ли он за это замучен, и было ли из-за чего подвергаться мучениям! Точно так же поступит историк и относительно подвига Галагана: он не остановится на том, что об этом подвиге есть известие в одной летописи и нет в другой, он не станет смотреть на разные стороны, на север и на юг, он знает, что в эпоху Хмельницкого на юге было также большое напряжение нравственных сил русского народа, засвидетельствованное самими врагами, которые пишут, что между Русью нельзя найти шпиона, что русского пленника хоть жги - ничего не скажет про своих,- зная это, историк не усумнится в достоверности подвига Галагана и даже скажет, что было много Галаганов, имена которых не внесены ни в какую летопись. Под впечатлением великих событий XVII века, приготовивших единство и величие русского народа, историк не останется великороссийским или малороссийским только историком и вместо едной русской жизни не отразит в своем рассказе усобицы древлян и полян, родимичей и вятичей.

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел история










 





Наверх

sitemap:
Все права на книги принадлежат их авторам. Если Вы автор той или иной книги и не желаете, чтобы книга была опубликована на этом сайте, сообщите нам.