Соловьев С. Петровские чтения

ОГЛАВЛЕНИЕ

ЧТЕНИЕ ДЕСЯТОЕ

В предыдущих беседах наших мы не раз указывали на воспитательное
значение деятельности Петра Великого; естественно, что при этом он
нуждался в помощи Церкви, но Церковь, чтоб дать желанную помощь в народном
воспитании, нуждалась сама в помощи преобразователя, ибо требовала
преобразований.
Жалобы на печальное нравственное состояние духовенства, на печальное
состояние нравственности в монастырях, которые прежде имели такое важное
значение в нравственном воспитании народа, на невежество духовенства,
лишавшее его учительской способности в то время, когда оно более всего
нуждалось в этой способности, когда нравственными, научными средствами
нужно было защищать православие от своих и от чужих, от раскольников и
западных иноверцев, жалобы на злоупотребления материальными средствами в
монастырях и архиерейских домах - все эти жалобы раздавались давно и
громко между мирянами и самим духовенством на соборах церковных. Петр по
своей природе, делавшей из него преобразователя, не мог равнодушно слышать
жалоб на какое-нибудь зло и отвечать на эти жалобы, на эти слова словами
же: он немедленно отвечал на них делом, исправлением зла.
Поднять русское духовенство, давши ему могущество - науку, снабдивши
его средствами восстановить свое учительское значение, свое нравственное
влияние согласно с новыми потребностями, с новыми условиями, давши ему
крепкое оружие для борьбы с враждебными влияниями; восстановить значение
монастырей, противодействуя вовсе не монашеским побуждениям к монашеской
жизни, прекративши злоупотребление материальными средствами обращением
излишка этих средств на дела милосердия и просвещения; поднять белое
духовенство, давши ему науку, учительскую способность и большие средства
материальные, недостаток которых мешал успешному и достойному исполнению
его обязанностей, - вот преобразовательная программа Петра относительно
Церкви. Но кто станет приводить в исполнение эту программу?
До XVIII века в русской Церкви был единый верховный пастырь, сначала с
титулом митрополита, потом патриарха, и мы видели, как тяжело было
положение патриарха, когда Россия всколебалась и стала двигаться по новой
дороге.
Патриарх стоял между нескольких огней, между раскольниками, с одной
стороны, между иноверными учителями и русскими учениками их - с другой,
без способности обличения, без нравственных средств противодействия тем и
другим, без науки, которая должна была внушать уважение и сдерживать
людей, служивших науке, разуму, говоривших и действовавших во имя их;
положение вредное, невозможное для Церкви и государства при слабости
характера, при страдательном положении патриарха, вредное и при энергии,
ревности в ту или другую сторону, ибо без просвещения могла ли быть
ревность по разуму? Сюда присоединялись еще новые трудности: патриарх
должен был приступить к экономическим преобразованиям, следовательно,
должен был вооружить против себя значительную часть духовенства;
энергические меры для водворения должной дисциплины в монастыре, для
истребления тунеядства, находившего здесь себе прибежище, увеличивало
число врагов, усиливало вопли. Одним словом, чтоб патриарх был в уровень
своему положению, чтоб явился патриарх-преобразователь, ему следовало
своими способностями, своею энергиею, силою воли приближаться к великому
преобразователю-царю.
Но где было взять такого человека, где было взять двоих Петров Великих?
Нужно было пощадить русскую Церковь от печального явления иметь подле
царя Петра патриарха Адриана. Скажут: "Зачем же непременно Адриана?" Но
если не Адриана, то надобно было пощадить Россию от соблазна столкновения
царя с патриархом, который бы при силе воли отличался узким взглядом на
трудное и опасное положение Церкви; патриарх, не сочувствующий
преобразованиям, необходимо становился опорою недовольных, средоточием и
вождем их, давал благословение их делу. В противном случае надобно было
пощадить главного пастыря Церкви, единого и потому принимающего на себя
всю ответственность, пощадить от враждебных ударов, расточавшихся
противниками преобразования, пощадить его от названия антихриста. Все эти
удары принимал на себя человек силы, способный их вынесть; духовная власть
отстранялась от преобразований, слишком для нее тяжких, и передавала их
власти светской; единичное управление церковное упразднялось, естественно,
за неимением человека, способного стать в уровень с своим положением,
поднять бремя, слишком тяжелое для плеч одного человека, естественно,
пролагался путь к разделению этой тяжести между многими, к коллегиальному
управлению.
Петр говорил патриарху Адриану: "Священники ставятся малограмотные,
надобно их прежде учить, а потом уже ставить в этот чин. Надобно
озаботиться, чтоб и православные христиане, и иноверцы познали Бога и
закон Его: послал бы для этого хотя несколько десятков человек в Киев в
школы. И здесь, в Москве, есть школа, можно бы и здесь было об этом
порадеть; но мало учатся, потому что никто не смотрит за школою как
надобно. Многие желают детей своих учить свободным наукам и отдают их
здесь иноземцам; другие в домах своих держат учителей иностранных, которые
на славянском нашем языке не умеют правильно говорить. Кроме того,
иноверцы и малых детей ересям своим учат, отчего детям вред, и Церкви
может быть ущерб великий, и языку нашему повреждение, тогда как в нашей бы
школе, при искусном обучении, всякому добру учились". Царские слова были
сказаны понапрасну: мог ли заботиться о школе и приготовлять священников к
их званию человек, не имеющий сам образования? Чтоб поднять русские школы
и образовать ученых священников, надобны были ученые архиереи; в Великой
России их взять было неоткуда, надобно было обратиться к Малороссии,
вызвать оттуда ученых монахов и поставить их на архиерейские кафедры в
Великой России. Петр так и сделал, а что выбор людей как везде, так и тут
был хорош, был петровский выбор, доказательством служат имена, всем
известные, имена Стефана Яворского, св[ятого] Димитрия Ростовского,
Филофея Лещинского, Феофана Прокопови-ча, Феофилакта Лопатинского.
Осенью 1700 года умер патриарх Адриан, и преемника ему не было.
Рязанский митрополит Стефан Яворский назначен был только экзархом ев
[ятейшего ] патриаршего престола, блюстителем и администратором, что
показывало меру временную, переходную; можно было считать ее
приготовлением к уничтожению патриаршества; можно было ждать также, что
патриарх будет, когда царь найдет способного человека, и действительно
трудно сказать, был ли в это время уже решен Петром вопрос об уничтожении
патриаршества. Можно рассуждать так: если бы Петр хотел сохранить
патриаршество, то что ему мешало остановить выбор на том же Стефане
Яворском или каком-нибудь другом архиерее из ученых малороссиян? Первая
потребность была в распространении образования между духовенством, в
надзоре за главною школою московскою, Академиею; патриарх из великороссиян
не был способен к этому по неимению школьного образования, но патриарх из
малороссиян удовлетворял этой главной потребности. Но мы должны
перенестись в то время, когда на малороссиян в Великой России смотрели как
на чужих; занятие малороссиянами архиерейских кафедр возбудило сильное
неудовольствие,, разумеется, прежде всего между людьми, которые сами
надеялись занимать эти кафедры и были отстранены пришельцами, но эти
недовольные были свои, и потому их неудовольствие легко заражало массу.
Сильные следы этого неудовольствия у великороссийского духовенства на
малороссийских архиереев мы находим даже 50 лет спустя, когда архиереи из
великороссиян с ненавистию отзывались о своих
предшественниках-малороссиянах, об этих, по их словам, черкасишках никуда
не годных и от людей переносили свое нерасположение к делу, к школам,
заведенным архиереями-малороссиянами.
Петр ввиду необходимости не счел позволительным уступить этому чувству,
призвал малороссиян на архиерейские кафедры, но поставить патриарха из
малороссиян было бы слишком. Притом кроме неудовольствия своих Петр должен
был обращать внимание на внушения Константинопольского патриарха не
ставить в патриархи малороссиян как подозрительных в неправославии, и
особенно Стефана Яворского. Таким образом, все соединялось для того, чтобы
затруднить дело и заставить Петра отложить его.
За назначением Яворского блюстителем патриаршего престола немедленно
последовали преобразования. Дело суда и управления церковными имуществами
сосредоточены были в Монастырском приказе, отданном в ведение светскому
лицу, боярину Ивану Алексеевичу Мусину-Пушкину. Для прекращения жалоб на
беспорядки монастырской жизни, на тунеядство и соблазнительное
бродяжничество монахов и монахинь из одного монастыря в другой монахи и
монахини были переписаны, и переход их из одного монастыря в другой
запрещен, кроме важных законных причин; стража стала у ворот монастырских:
монах и монахиня не могли выходить, кроме крайней необходимости, и то
на короткое время; мирские люди могли входить только в церкви монастырские
во время богослужения; жить в монастырях не могли; писать монахи и
монахини могли только в трапезе с позволения начальства, ибо оказывалось,
что в кельях писались вовсе не душеспасительные вещи. Нельзя было никого
вновь постричь без царского указа. Прежние монахи, говорил указ, содержали
себя своими трудами и еще питали нищих; нынешние же нищих не питают, но
сами чужие труды поедают, и потому Монастырский приказ, где
сосредоточивались доходы с монастырских имений, выдавал монахам на
содержание известное количество денег и хлеба, остальное должно было идти
на пропитание нищих, в богадельни и в бедные монастыри, у которых не было
вотчин. На монастырские доходы был построен в 1707 году в Москве за Яузою
госпиталь, который служил вместе и медицинскою школою, в заведовании
доктора-иностранца Бидлоо и русского лекаря Рыбкина.
Чрез пять лет Бидлоо хвалился, что в госпитале вылечено более тысячи
больных, хвалился и быстрыми успехами своих русских учеников, которые в
количестве 33 человек ежедневно имели дело со сто, а иногда и с 200
больными. Москва очень нуждалась в медицине; по указу Петра за 1703 год
подана была священниками первая ведомость о числе родившихся и умерших;
оказалось, что число смертных случаев с лишком 2000 превышало число
рождений.
Деньги из Монастырского приказа, т. е. собираемые с монастырских
имений, шли также на печатание книг и на школы для духовенства, которые
должны были заводиться и в других епархиях кроме московской. Указ 1708
года запрещал посвящать в священники и дьяконы, принимать в подьячие и
никуда священнослужительских детей, которые не хотят учиться в школах.
Разумеется, этот указ мог служить только побуждением к начатию школьного
дела. "Что человека вразумляет, как не учение?" - писал св[ятой] Димитрий
Ростовский. Он имел печальную возможность доказывать справедливость своих
слов примером священников, каких он нашел в своей епархии и какие,
разумеется, были во всех других епархиях: священнические сыновья приходили
к нему ставиться на отцовские места; митрополит спрашивал их, давно ли
причащались, и получал в ответ, что и не помнят, когда причащались.
Св. Димитрий завел школу при своем доме; он сам должен был исполнять
должность учителя, ибо где же было взять хороших учителей? При таком
состоянии духовенства, разумеется, расколу было легко расширяться. "С
трудом, - говорит св. Димитрий, - можно было найти истинного сына Церкви:
почти в каждом городе изобретается особая вера, простые мужики и бабы
догматизуют и учат о вере". Такое положение Церкви заставило св. Димитрия
не ограничиваться устною проповедию, но вооружиться против раскольничьих
учителей особою книгою, знаменитым "Розыском о раскольничьей вере". И
люди, не принадлежавшие к расколу, обривши бороды по указу, сомневались в
своем спасении, думая, что потеряли образ Божий и подобие; священники не
умели их успокоить, они обратились к митрополиту, и тот должен был писать
рассуждение "Об образе Божий и подобии в человеке".
Относительно школ для духовенства, разумеется, надобно было
ограничиваться самым существенным, во-первых, потому, что учителей не
было: новгородский митрополит Иов завел было в своей школе преподавание
греческого языка, но скоро учителей взяли в Москву. С другой стороны, не
было денег. Тобольский митрополит Филофей Лещинский писал, что надобно в
его школе ввести преподавание латинского языка и принуждать учиться детей
всякого звания. Петр велел ему ответить, что он должен обратить особенное
внимание на преподавание славянского языка и того, что необходимо знать
священнику и дьякону, катехизиса православной веры, чтоб могли учить
мирских людей.
Из деятельности Димитрия Ростовского можно видеть, какую пользу
приносили русской Церкви архиереи из ученых малороссиян, вызванных Петром
для распространения образования в духовенстве. Ученый ростовский
митрополит, завещавший постлать свой гроб черновыми бумагами своих
сочинений, отличался не одною ученостию:
Церковь причла его к лику святых. Но в лике святых Димитрий не один из
числа современных Петру архипастырей и сотрудников его. Церковь прославила
также епископа воронежского Митрофана, знаменитого не школьною ученостию,
но святостию жизни и усердным радением о благе России, России
преобразовывавшейся.
Митрофан прославлял намерение Петра относительно заведения флота и
убеждал народ всеми силами помогать своему царю в великом деле. Но одними
словами воронежский епископ не ограничивался:
он привез Петру последние остававшиеся в архиерейской казне 6000 рублей
на войну против неверных и постоянно потом отсылал накоплявшиеся у него
деньги к государю или в адмиралтейское казначейство с надписью: "На
ратных".
Петр горько оплакивал кончину святого старца и, разумеется, не раз
потом должен был вспоминать о воронежском епископе, когда слышал о
неудовольствиях и жалобах на тяжкий труд, лишения, пожертвования,
наложенные на русских людей трудным делом преобразования.
Некоторые архиереи не могли переносить ограничения своих доходов
вследствие учреждения Монастырского приказа; они не хотели понять, что
если бы они более или менее подражали Митрофану Воронежскому и Димитрию
Ростовскому, то не было бы Монастырского приказа и ненавистный им
начальник этого приказа Мусин-Пушкин не нападал бы, по их выражению, на
церкви Божий. "Какое мое архиерейство, что мое у меня отнимают? Как хотят
другие архиереи, а я за свое умру, а не отдам, шведы бьют, а все за наши
слезы", - говорил нижегородский митрополит Исайя. Такие выходки со стороны
пастырей, разумеется, должны были действовать на мирян, которые так вопили
против тяжких поборов людьми и деньгами, против того, что не знают покоя
от сильных движений преобразования, от этих новизн, от этих беспрестанных
новых требований правительства. До нас дошли заявления этих
неудовольствий; историк не может отвергнуть их, историк должен был бы
предположить их, если б даже его источники и ничего о них не говорили.
Неудовольствие было и выражалось иногда резкими словами;
преобразователя называли антихристом, царем ненастоящим, подмененным или
при самом рождении или во время заграничного путешествия, но собственно в
Великой России далее слов не шло. То была страна земских людей, тех
сильных людей, которые в начале XVII века выдержали смуту и низложили ее и
которые теперь, в начале XVIII века, выдерживали тяжести преобразования.
Здесь неудовольствие не могло обнаружиться на деле, восстанием против
правительства сильного, разумного, благонамеренного, народного в смысле
охранения высших народных интересов, а не долгополых кафтанов. Здесь
неудовольствие не могло обнаружиться восстанием против правительства,
умевшего извлечь лучшие силы из народа и сосредоточить их около себя,
около преобразователя; следовательно, на стороне преобразования были
лучшие, сильнейшие нравственно люди; отсюда то сильное, всеобъемлющее
движение, которое увлекало одних и не давало укореняться враждебным
замыслам других; машина была на всем ходу; можно было кричать, жаловаться,
браниться, но остановить машину было нельзя.
И вот в Москве, около Москвы, во всей Великой России спокойно, несмотря
на то что царь редко живет в Москве; царя нет по видимому, но чуется всюду
присутствие нравственной силы, нравственного величия. Неудовольствие
обнаруживается на деле, восстаниями только на окраинах, в степях. В то
время как Россия устремилась за новою жизнию к западному морю, степь,
оттягивавшая столько веков Россию к Азии, степь подала протест. Степь,
казаки - одно прибежище, одна надежда для недовольных, которых покой был
нарушен тряскою, разнообразием нововводимой европейской жизни и которые
хотели восстановить прежнее азиатское, степное однообразие.
В половине 1705 года, когда царь был с войском на Западе, восстание за
старину вспыхнуло в самом отдаленном застепном углу, окруженном казаками,
в Астрахани. Место было выбрано самое удобное, и выбрано оно было
недовольными из разных городов; между заводчиками бунта встречаем и
ярославца, и москвича, и симбирян, и нижегородцев; тут действуют
раскольники, тут же действуют и стрельцы. В то время, когда
преобразователь старался поднять и укрепить русского человека наукою и
самостоятельным упражнением своих сил, поставить его прямо перед каждым
явлением с способностию допрашивать каждое явление о его смысле, заводчики
восстания в Астрахани спешили пользоваться младенческим доверием
застепного русского народонаселения и поднимали его слухами, что будет
запрещено русским людям жениться, а всех русских девиц выдадут за немцев.
Восстание вспыхнуло. Зачинщики полагали главную надежду на казаков:
с их помощью они думали усилить смуту и провести ее в сердце
государства, до самой Москвы. Но зачинщики обманулись в своей надежде:
бунт не пошел далее Красного и Черного Яра, потому что на Дону казаки
остались в бездействии; здесь было много недовольных, но они не были еще
готовы, были застигнуты врасплох приглашением астраханцев стать вместе с
ними за "брадобритие"; главное, у них не было вождя. Астраханские
зачинщики сделали большую ошибку, не снесшись предварительно с
недовольными на Дону, сделали большую ошибку, отправив возмутительные
письма прямо в Черкасск, к правительству донскому, тогда как атаманы и
старые казаки никогда не начинали восстаний, бунты вспыхивали не в
Черкасске, а в дальних казачьих городках, наполненных недавними беглецами,
так называемою голытьбою, искавшею случая побуйствовать и добыть себе
зипун, по казацкому выражению.
Петр был в Москве, когда получил известие об астраханском бунте, и
сначала сильно встревожился, предполагая, что казаки пристанут к бунту.
Какое важное значение придавал он событию, видно из того, что сейчас же
отправил против Астрахани фельдмаршала Шереметева. Весть, что казаки не
приняли участия в бунте, сильно обрадовала Петра, который приписал это
счастливое обстоятельство особенной милости Божией. "Господь, - писал он,-
изволил не вконец гнев свой пролить и чудесным образом огнь огнем затушил,
дабы мы могли видеть, что все не в человеческой, но в Его воле". Астрахань
одна не могла держаться, Шереметев взял ее, и волнение прекратилось.
Одна опасность прошла, но в 1708 году, когда Карл XII был в русских
пределах, когда Петр должен был сосредоточить все свои силы для борьбы с
Западом, с Европою, поднялась против него Азия: на восточной окраине
вспыхнул башкирский бунт, и одновременно заволновались донские казаки,
вспыхнул булавинский бунт. Мы уже упоминали, что распространение русских
владений на востоке, по Волге, Каме и за Уральскими горами, было быстро,
легко и, собственно, носит характер колонизации, а не завоевания. Но
жившие здесь народцы, обложенные данью, неравнодушно сносили зависимость
от России и возмущались при первом удобном случае в продолжение XVI и XVII
веков; особенно были опасны те из них, которые, будучи магометанами,
смотрели на турецкого султана как на естественного главу своего и ждали от
него избавления от ига христианского. Теперь был случай удобный: русский
царь занят на Западе тяжкою борьбою, и нельзя допускать его до торжества в
этой борьбе; этот царь сильнее всех прежних царей, он уже взял Азов у
султана; победит своих врагов на Западе - Востоку, магометанству будет
беда. И вот магометанство поднимается: уфимский башкирец, выдавая себя за
султана башкирского и святого, ездит в Константинополь, в Крым, волнует
горские народы Кавказа, волнует кочевников в степях подкавказских. Русские
раскольники, переселившиеся в эти страны, пристали к магометанскому
пророку, который в начале 1708 года осадил русскую пограничную крепость на
Тереке. Терский воевода отсиделся в осаде, подоспевшее из Астрахани войско
разбило и взяло в плен пророка, но дело этим не кончилось: пророк уже
успел переслаться с своими башкирцами, которые и поднялись все, к ним
пристали и татары Казанского уезда; с лишком 300 сел и деревень, с лишком
12 000 людей погибло от этого бунта, но дикари не могли стоять против
русских, хотя и небольших, отрядов, которым и удалось сдержать башкирцев,
не допустить их до соединения с донскими бунтовщиками.
Мы уже говорили об отношениях казаков к земским людям и государству, -
отношениях, враждебных изначала. Легко понять, что при Петре отношения эти
должны были измениться, и измениться в пользу государства. Преобразователь
был рад службе донцов, но не хотел, чтоб государство слишком дорого
платило за эту службу. Мы знаем, что он призвал свой народ к великому и
тяжкому труду, и ничто не могло его так раздражить, как тунеядство,
стремление избежать труда. Народонаселение и без того было мало, ничтожно
сравнительно с пространством государственной области, а потребность в
людях, в их труде, в их деньгах, приобретаемых трудом и часть которых
должна была идти на государственные нужды, - эта потребность увеличилась.
Легко понять, что при таких условиях Петр не мог сочувствовать людям,
которые бежали от труда, и людям, которые принимали беглецов и поставляли
свое главное право в невыдаче их. Такое право приписывали себе казаки. "С
Дону выдачи нет", - отвечали они постоянно государству на его требования
выдачи. Петр не мог признать этого права.
Землевладельцы жаловались, что они разоряются от побегов, платя за
беглых всякие подати спуста, правительство берет с 20 дворов человека в
солдаты, с 10 дворов - работника, а беглые крестьяне, живя в казачьих
городках, службы не служат и податей не платят.
Царь указом 1705 года велел свесть казачьи городки, построенные не по
указу, не на больших дорогах, и жителей их поселить по большим дорогам, и
никаких беглецов не принимать, за укрывательство - вечная каторга, а
главным заводчикам - смерть; всех пришлых людей, которые пришли после 1695
года, т. е. таких, которым не вышла десятилетняя давность, отослать в
русские города, откуда кто пришел, потому что, говорит указ, работники,
будучи наняты на казенные работы, забрали вперед большие деньги и, не
желая работать, бегали и бегают в эти казачьи городки. Указ не исполнялся,
был повторен и опять не исполнялся. Тогда в 1707 году Петр отправил на Дон
полковника князя Юрия Долгорукого с отрядом войска для отыскания беглых и
высылки их на прежние места жительства. Внезапно ночью на Долгорукого
напали казаки и истребили весь отряд вместе с предводителем. Вождем
казаков в этом деле был бахмутский атаман Кондратий Булавин. Другие казаки
говорили Булавину:
"Заколыхали ры всем государством: что вам делать, если придут войска из
России, тогда и сами пропадете, и нам придется пропадать". "Не бойтесь, -
отвечал Булавин, - начал я это дело не просто; был я в Астрахани, в
Запорожье, на Тереке; астраханцы, запорожцы и терчане все мне присягу
дали, что скоро придут к нам на помощь; пойдем по казачьим городкам,
приворотим их к себе, потом пойдем дальше, наполнимся конями, оружием,
платьем, пойдем в Азов и Таганрог, освободим ссылочных и каторжных и с
этими верными товарищами пойдем на Воронеж и потом до самой Москвы".
Таким образом, в Москву в одно время собирались два гостя:
Карл XII с образцовым западноевропейским войском и Кондратий Булавин с
ссыльными и каторжными. Булавин разослал призывные грамоты:
"Атаманы-молодцы, дорожные охотники, вольные всяких чинов люди, воры и
разбойники! Кто похочет с атаманом Кондратием Афанасьевичем Булавиньш, кто
похочет с ним погулять, по чисту полю красно походить, сладко попить да
поесть, на добрых конях поездить, то приезжайте в горные вершины
Самарские". Так против призыва Петра к великому и тяжелому труду, чтоб
посредством его войти в европейскую жизнь, овладеть европейскою наукою,
цивилизациею, поднять родную страну, поднять родные народы, дать новых
деятелей в историю человечества, - против этого призыва раздался призыв
Булавина: "Кто хочет погулять, сладко попить да поесть,- приезжайте к
нам!" И призыв Булавина отличался откровенностию, призывались прямо воры и
разбойники. На Запорожье решили: позволить Булавину прибирать вольницу, а
пойти с ним на великорусские города тогда, когда он призовет к себе татар,
черкес и калмыков. Характер явления высказывался ясно: поднималась степь,
поднималась Азия, Скифия на великороссийские города, против европейской
России, которая, несмотря на все препятствия, создала из себя крепкое
государство и теперь с величайшим трудом, с страшным напряжением сил
стремилась дать ему решительный европейский характер.
Скифия была побеждена, несмотря на то что Великая Россия, Москва должна
была воевать в то же время и с Западною Европою. Булавин, имевший сначала
большой успех, провозглашенный атаманом всего Донского войска после
истребления прежнего атамана и старшины, Булавин в июле 1708 года
застрелился вследствие неудач своих под Азовом. Бунт не прекратился
смертию Булавина, ибо мы видели, интерес каких людей был затронут
стремлением государства наложить свою руку на вольную реку Дон, запретить
прием беглых; таких людей накопилось много. Бунт был усмирен только в
ноябре истреблением и уходом товарищей Булавина; почти в один день
Меншиков сжег Батурин, гнездо Мазепы, а князь Васил[ий] Владимирович]
Долгорукий сжег Решетову станицу, последнее убежище булавинских товарищей;
через шесть месяцев была разорена Запорожская Сечь, и месяц с чем-нибудь
спустя прогремела Полтавская битва. Петр не пустил к Москве гостей, ни
шведского короля с Мазепою, гетманом Войска Запорожского, ни Булавина с
его ворами и разбойниками.
Петр торжествовал в Москве неслыханные победы и не складывал рук,
занимаясь делом внутренним и внешним, спеша кончить шведскую войну, чтобы,
добившись заветной цели, не иметь более препятствий для внутренних
преобразований.
В Польше был прогнан король, посаженный Карлом XII, Станислав
Лещинский, и восстановлен старый союзник Август II. Дания опять пристала к
союзу.
В июне 1710 года взят Выборг, "крепкая подушка Петербургу", по
выражению Петра; в июле сдалась Рига, и знаменитый прибыльщик Курбатов
писал царю:
"Торжествуй радостно, преславный обогатитель славяно-русского народа";
в сентябре сдался Ревель, и Курбатов писал, что при заключении мира все
эти приморские места надобно оставить за Россиею. Но среди этих успехов
Петр должен был испытать невыгоды успехов, невыгоды величия и славы.
Полтавская победа вводила в систему европейских государств новое
могущественное государство, и для Европы рождался вопрос первой важности:
какое место займет это новое государство, в каких отношениях будет
находиться к другим государствам, каким началам следовать в своей
политике, чем руководствоваться в дружбе и вражде. Одновременно с великою
Северною войною на северо-востоке, в Западной Европе, шла великая война за
наследство испанского престола, собственно направленная против
властолюбивых стремлений Франции, ее короля Людовика XIV. Петр очень
хорошо понимал выгоду этой западной войны для себя, ибо она не давала
возможности важнейшим державам Европы вмешиваться в Северную войну, мешать
России в ее деле, ибо он не мог рассчитывать на сочувствие этих держав к
себе, особенно на сочувствие Франции; он прямо говорил, что надобно
спешить окончанием Северной войны прежде окончания западной.
Но Полтавская победа, сокрушение сил Швеции, жалкое бегство в Турцию
Карла XII, считавшегося до сих пор непобедимым, - все это было так
многозначительно, так громко, что не могло не взволновать Европы, несмотря
на то что она еще была занята войною за Испанию. Прежде всего, разумеется,
дело коснулось Турции, единственного соседнего государства, которое могло
помешать России в ее торжествах, отвлечь ее силы. Карл XII после Полтавы
бежал в ее пределы и употреблял все старания поднять Порту против России,
представляя, что если дать Петру время пользоваться несчастием Швеции, то
от этого потерпит прежде всего Турция, которая поэтому обязана помочь
Швеции, дать ей поправиться, дать ей возможность сдерживать властолюбивые
замыслы России. Подобные же внушения и настаивания приходили в
Константинополь и от другой европейской державы, которая была всегда в
союзе с Портою, от Франции. Франция издавна стремилась играть
первенствующую роль в Европе и особенно была близка к достижению своей
цели во второй половине XVII века, при Людовике XIV. Но сильный союз
других держав, образовавшийся по поводу вопроса об испанском наследстве,
остановил эти стремления французского короля. Тем более теперь, при
неудаче дела, Франция должна была заботливо следить за европейскими
отношениями, обратить особенное внимание на новую силу, явившуюся на
континенте: что эта сила, будет ли дружественная Франция или умножит число
врагов ее, будет помехою ее стремлениям? Франция должна была решить этот
вопрос во втором смысле.
Россия естественный враг Турции. Башкирец, который хочет взбунтовать
своих против России, поднимает знамя магометанства и отправляется в
Константинополь, где владычествует естественный покровитель магометан; но
во владениях этого покровителя магометанства много христиан, которые давно
уже ждут избавления от единоверной и единоплеменной России, видят в ее
царе естественного покровителя восточных христиан. России, которой сила
так явственно высказалась под Полтавою, легко будет одолеть Турцию и тем
нанести страшный ущерб французским интересам на Востоке, не говоря уже о
том, что Турция издавна союзница Франции, что Турция необходима для
Франции как средство отвлечения сил Австрии. По одинаково враждебным
отношениям к Турции Россия должна быть естественною союзницей Австрии,
следовательно, должна быть враждебна Франции; сильная Россия, естественно,
должна иметь преобладающее влияние в Польше, не допускать французского
влияния и, таким образом, и с этой стороны будет охранять австрийские
интересы. Сокрушение шведского могущества под Полтавою и появление России
в виде первенствующей на севере державы было тяжелым ударом для Франции;
этот удар прибавился к поражениям войны за испанское наследство. Дать
Карлу XII средства оправиться и сдержать Россию посредством вмешательства
Турции было необходимо для Франции. Вследствие Полтавы и нового могущества
России восточный вопрос принимает новый вид: Турция для собственной
безопасности должна поддержать Швецию и не допустить Россию утвердить свое
влияние в Польше. Из трех соседних России государств, Швеции, Польши и
Турции, делается цепь, которою западноевропейская политика будет с тех пор
стараться сдерживать Россию, и Франция теперь при этом играет главную
роль, начертывает программу действия против России. Напуганная Турция
объявила войну России: с крайним огорчением Петр должен был отказаться от
надежды скоро окончить шведскую войну, должен был остановить свои действия
на севере и перенести оружие на юг, тратить время и силы на войну, в его
глазах теперь бесцельную. Полтавский победитель должен был испытать
немедленно же следствия своего торжества, своего нового значения,
следствия того движения европейских интересов, какое было возбуждено
Полтавою, должен был ввести народ свой в борьбу, которою надобно было
оплатить цивилизацию, взятую у Европы, участие в общей жизни Европы. Петру
принадлежит почин в этой борьбе; его в начале борьбы ждала жестокая
неудача, но мы знаем, что неудача есть проба гения, знаем, как великий
человек умел выдерживать неудачи, оставив пример, которому должен
подражать народ, если хочет быть достойным своего вождя, если хочет быть
великим народом.