Библиотека

Теология

Конфессии

Иностранные языки

Другие проекты







Ваш комментарий о книге

Соловьев С. История России с древнейших времен

ОГЛАВЛЕНИЕ

ТОМ 15. Глава IV. Продолжение царствования Петра I Алексеевича.

Поход Карла XII в Литву.- Распоряжения Петра в Гродно. Карл вступает в этот город.- Дальнейшие его движения.- Болезнь Петра.- Укрепление Петербурга.- Укрепление Москвы.- Битва при Головчине.- Военный совет в Шклове.- Карл в Могилеве.- Битва при Добром.- Движение Карла в Малороссию.- Битва при Лесной.- Состояние дел в Малороссии.- Приготовления к измене Мазепы.- Отношения Мазепы к Кочубею.- Донос Кочубея.- Розыск и казнь Кочубея.- Измена Мазепы.- Распоряжения Петра по этому случаю.- Универсал Мазепы к полковникам.- Взятие Батурина Меншиковым.- Избрание нового гетмана.- Мазепа проклят.- Грамота Петра к запорожцам.- Грамоты Карла к малороссиянам.- Ответные грамоты Петра и нового гетмана Скоропадского.- Военные действия в конце 1708 года.- Вести из Польши.- Отъезд Матвеева из Лондона.- Бесчестие, ему нанесенное.- Сношения с Даниею.- С Typциею.- Военные действия в начале 1709 года.-Петр в Воронеже.- Его неудовольствие на Шереметева.- Сношения Мазепы с царем.- Царская грамота к малороссиянам по поводу перехваченного письма Мазепы к Лещинскому.- Измена запорожцев.- Взятие и разорение Сечи.- Полтавская битва.- Приготовления к продолжению войны.- Торжества.

Петр собирался ехать на Дон: так опасно было в его глазах козацкое восстание - и это в то самое время, когда Россия одна должна была выдерживать борьбу с непобедимым шведом.

Мы видели, что Карл двинулся из Саксонии в Польшу в августе 1707 года. Ждали, что король быстро пройдет владения своего посаженника Лещинского и немедленно вторгнется в Россию, но, к всеобщему удивлению, Карл четыре месяца выстоял в бездействии на левом берегу Вислы. Было ли это следствием удали, заставлявшей предпочитать для походов зимнее время как более трудное, или, наоборот, Карл боялся осеннего пути в Литве и западной России,- все равно, каждый месяц остановки со стороны Карла был выигрышем для Петра. Шведы, привыкшие к роскошному житью в богатой Саксонии, начали хозяйничать в бедной Польше, хватая все, что только могли захватить. Карл смотрел на грабительство солдат своих сквозь пальцы. Станислав Лещинский горько жаловался, что шведы обирают его подданных так же немилосердно, как и русские, но на его жалобы не обращалось никакого внимания. Французский посланник, находившийся при Карле, доносил своему двору, что шведы питают к полякам глубочайшее презрение и не считают их достойными какого-либо внимания. Сам Карл был так возмущен поведением поляков, что не считал их достойными никакой пощады ни относительно целого государства, ни относительно отдельных лиц.

В конце декабря Карл перешел Вислу и, несмотря на представления о необходимости зимних квартир, двинулся немедленно в Литву. Морозные ночи солдаты проводили на снегу под открытым небом. Люди гибли, еще больше гибло лошадей, за недостатком которых нужно было кинуть часть багажа. Но вреднее всего была шведам враждебность жителей, которые прятались за деревьями и кустами и подстреливали солдат; однажды сам Карл чуть не был подстрелен таким образом. Раздраженный король дал приказ вешать этих беспокойных стрелков и жечь их жилища, шведы охотно исполняли приказ королевский: однажды захваченная шайка враждебных жителей в 50 человек была истреблена тем, что шведы заставили несчастных убивать друг друга. Ожесточенные солдаты не щадили ни женщин, ни детей.

Встретивши Новый, 1708 год в Москве, царь 6 января выехал в Гродно; вслед за ним должен был выехать адмирал Апраксин. В Дзенцолах, где стоял Меншиков, узнал Петр о движении шведов к Неману и отправился в Гродно, куда приехал 21 января. Петр был извещен, что Карл идет прямо на север, и потому сейчас же в Гродне принял свои меры, на другой день после приезда написал псковскому обер-коменданту Кириллу Алексеевичу Нарышкину: «Понеже мы получили подлинную ведомость, что неприятель уже отсюда в пяти милях обретается, и намерение его конечно иттить чрез Ригу ко Пскову, и для того из уездов хлеб и фураж весь забери в город сколько возможно, и сие немедленно учини, понеже время сего требует». Через два дня, 25 числа, новое письмо к тому же: «По получении сего указу, тотчас вышли дерптских жителей на Вологду, а пожитки их, кроме денег, чем могут кормиться, с роспискою возьми и поставь под ратушу; также все как во Пскове, так и Дерпте как наилучше к обороне устрой (понеже время нужное настоит и неприятель уже у нас явился), также и о минах не забудь, только пороху отце не клади». Тут же написал Апраксину: «Как возможно поспешай в Вильню, и буде в Вильню уже приехал, далее не езди, понеже неприятель уже у нас».

Этот неприятель был сам Карл с 800 человек конницы, поспешавший по вести, что царь в Гродно. 2000 русских под начальством бригадира Мюленфельдта должны были защищать у Гродно мост на Немане, но Мюленфельдт не выдержал натиска шведов и дал им дорогу, за что после был предан суду и бежал к неприятелю. Карл 26 числа беспрепятственно вошел в Гродно два часа спустя после отъезда оттуда Петра. 27 числа царь был уже в Меречи, откуда писал майору гвардии князю Василию Владимировичу Долгорукому: «Сегодня получили мы подлинные ведомости, что неприятель еще вчерась ввечеру к Гродне пришел; чего ради надобно вам немедленно маршировать вместе с генералом Репниным, куда ему указ повелевает, и, идучи дорогою, провиант и фураж, также и скотину, лошадей, волов и овец забирать с собою сколько возможно, и чего не возможно, то провиант и фураж жечь, чтоб неприятелю в руки не достался». К Меншикову писал: «Мы идем как можем и, что по дороге довлеет, чиним. Зело потребно, дабы ваша милость приказал задним (доброму и верному офицеру) дороги засечь гораздо не в одном месте; также и другим послать указ, которые другими дороги идут, которое дело великую препону неприятелю учинит. Для бога, как наискоряя дайте знать, куды пойдет неприятель, чтоб пехотою мочно ускорить, а я не оставлю все возможное прилагать. Приехал к нам Крюков, который привез от вас письмо, чтоб нам поспешать денно и ночно: и мы делаем как возможно, однако ж, с помощию божиею, безопасны. Для бога, верному вручи ариргарду, а не сим плутам (т. е. иностранцам вроде Мюленфельдта), которые уже явно губят». 28 января Петр был уже в Вильне. Царь должен был смотреть во все стороны, всюду рассылать приказания о движении войск и обороне, ибо никто не знал, куда пойдет Карл - в Лифляндию или на Новгород, на Смоленск или в Украйну? Сначала он двинулся из Гродно на северо-восток, в Сморгоны: казалось, что он пойдет на Псков и Новгород, но, постояв в Сморгонах, Карл двинулся к юго-востоку и надолго остался в Радошковичах. Петр, больной лихорадкою, воспользовался этой остановкою Карла, чтобы пожить в своем парадизе, Петербурге, куда приехал 20 марта. Лихорадка измучила его, что видно из писем к Головкину и Меншикову. К первому писал от 6 апреля: «Как говорят, где бог сделал церковь, тут и дьявол алтарь: хотя я всегда здесь яко в райском месте здоров был, но ныне не знаю, как с собою привез лихорадку из Польши, хотя и гораздо осматривал у себя в санях и платье, ибо всю страстную седмицу мучим от нее был, и самой праздник кроме начала заутрени и евангелия по болезни не слыхал; ныне, слава богу, прихожу в здоровье, и еще никуда из избы (а праздник зело непорядочен был, ибо, как память моя есть, всегда бывали мы в красном, а ныне принужден в сером). Сия лихорадка купно с гортанною и грудною болезнью, кашлем (что здесь зело ныне много) сама кончилась, а не удержана, и материи зело много худой вышло, что дохтор зело сему рад для начатия будущего леченья от скорбутики». Через день, 8 апреля, писал к тому же Головкину: «Прошу, которые дела возможно без меня делать, чтоб делали; как я был здоров, ничего не пропускал, а ныне бог видит, каков после сия болезни, которая и здешнее место Польшею сочинила, и ежели в сих неделях не будет к лечению и отдохновению времени, бог знает что будет». Получив от Меншикова известие, что шведы собираются наводить мосты на реках, Петр отвечал ему 14 апреля: «Зело прошу о себе (понеже я ведаю, что сия игрушка меня не минет), дабы первее не позван был, пока самая совершенная ведомость (и с рассуждением, что оная статця может) о его, неприятельском, походе прямо на войска не будет, дабы мне хотя мало исправиться от болезни. Ибо сегодня от той еще только день, как стал на двор выходить. Тако же с 20 дня сего месяца буду починать лекарства примать от скорбутики первые, а в конце сего месяца или в первых маия меркуриальные, для которых дохтур сказал десять дней не ходить тогда из хором. А сам, ваша милость, ведаешь, что николи я так не писывал, но бог видит, когда мочи нет, ибо без здоровья и силы служить невозможно, но ежели б недель пять или шесть с сего времени еще здесь побыть и лекарства употреблять, то б надеялся, с помощию божиею, здоров к вам быть. А когда необходимая нужда будет мне ехать, извольте тогда послать ставить подводы: понеже о времени том вы можете лучше ведать, нежели здесь».

В это самое время, когда изнурительная болезнь отнимала силы, Петр должен был следить за Булавинским бунтом, переписываться с Долгоруким и Толстым. В половине «лечебных трудных дней, обессилев от лекарства, как младенец» Петр начал заниматься укреплением Петербурга. «Вчерашнего дня, - писал Петр Меншикову 14 мая, - болварок Трубецкова зачали бутить, и первый камень после предика, зело изряднова, положил господин Яворский (Стефан митрополит)». Но, укрепляя свою новую столицу, Петр озаботился и укреплением старой, куда скорее можно было ожидать Карла, чем к Петербургу. Еще в 1707 году Петр послал статьи в Москву к правительствующим вельможам: «Воеводе быть князю Михайле Алегуковичу, а товарищей прибрать ему по воле своей, кого и сколько похочет, також палатным и прочим правительствующим людям быть всем для совету с ним. В гварнизон выбрать в коменданты доброго человека и умного, хотя б и незаобычного, для того, чтоб все приготовил, что надлежит, понеже под час нужды пришлем доброго коменданта и несколько старых солдат. (На поле отметка рукою Петра: Гагарину.) В Кремле и Китае надлежит быть гварнизону в 13000, из которого числа рекрутов 7000 шибаев, 1000 людей боярских бесконных, 4000 или 3000 из посаду молодых, да изо всех канцелярий и приказов, из ратуши и прочих мест солдат, где оные ни сыщутся. Також надлежит Кремль и Китай укрепить, для чего послан будет Василий Корчмин и прочие с ним, к которому делу надобно по меньшей мере 30000 человек. Весь как торговой, так казенной монастырской (також и у всякого чину людей, у кого лишней не мало) хлеб весь свесть в Кремль и там в удобное место положить, а торговой на Житный двор и в набережные палаты и из них продавать по-прежнему, також и прочей хлеб всякому волю для своей потребы дать, лише б конечно было в Кремле, понеже под нужный случай вскоре свозить будет невозможно, а сжечь жаль напрасно, и для того заранее сие учинить надлежит. В начинании сему не без сумнения и торопости будет в людях, того для сказать всем, что сие делается в запас ради всякого случая, понеже преж сего и не от таких неприятелей, но от бездельных татар земляной город делали и колодези в Кремле копали и прочее к осаде готовлено, и чтоб нихто для сего без указу с Москвы не убирался, не уезжал и не уходил под смертною казнию, а когда какой случай позовет, тогда указ сказан будет, чтоб всякой, убрався с пожитками, выехал, объявя, где оной ведом и куда поедет. Коннице надлежит быть от 15000 до 20000, а ружья какое у кого есть, однако ж стараться, чтоб больше огненного было, и, сию армею управя, расставить около Москвы для конских кормов в такой дистанции, чтоб в неделю могли стать на Москве. Князю Петру Ив. Прозоровскому (ежели сей случай будет) с лучшею святынею, також с церковными и казенными богатствы и нужными посольскими письмами выехать по Ярославской дороге до Белаозера или дале, куды случай позовет. Шведского резидента выслать в Стекгольм одного с таким предложением, чтоб он за себя выслал на размену нашего резидента, а ежели он того не учинит, то сказать, что жену и детей его сошлют в Сибирь. Також сказать прочим шведам, которые на Москве от майора и выше, что им на Москве жить не велено, но чтоб они выбрали себе который хотят город (кроме порубежных к их краю), где им жить, и чтоб письменным паролем и порукою круглою обязались, что им без размены не уйтить и что к злу сему государству не чинить, то позволено им жить в тех местах без караулу. (Слободских (Немецкой слободы) иноземцев каждого народа меж собою перепоручить, а по ком порук не будет, тотчас выслать к городу (Архангельску) и оттоль на кораблях, а ежели из мастеровых по ком поруки не будет, послать в Казань. По дорогам из городов (кроме тех, которые велено крепить), сел и деревень от Серпуховской до Новгородской, зачав от ста верст от Москвы до самой границы, чтоб учинили по прежнему указу приготовление себе, скоту и хлебу заранее, однако ж нихто б до указу домов своих, пашен и всяких промыслов отнюдь не покидал под смертною казнию, а когда случай будет и другой указ о выходе из домов придет, тогда б все в уготованные места со всем вышли. Городы: Серпухов, Можайск, Тверь по возможности укрепить и полисадировать. Серебряные вещи Казенного приказа, патриарши и монастырские и в прочих местах, где оные ни есть, кроме самых старых и диковинок, все переделать в монеты и отнюдь оных денег не давать в расход без особливого указа».

Вследствие этого указа 7 января 1708 года бояре в ближней канцелярии учинили определение, что «им съезжаться в понедельник, среду и пяток. На Москве у городовой крепости в нынешней зиме быть работе на четырех болверках; со всех чинов жителей к делу московской крепости взять работников, у кого в доме сколько дымов есть, с трех дымов по одному работнику, а у кого дымов в число работников не достанет, и тем людям, складываясь, давать работников. Всяких чинов людям московским жителям, где которые чины ведомы, сказать, чтоб они в нужный случай готовы были все и с людьми».

Все было приготовлено, чтоб незваные гости встретили пустыню во внутренности государства. В июне Карл выступил из Радошковичей на восток, к Борисову, для переправы через Березину. У Борисова стоял русский отряд, чтоб затруднить шведам переправу; Карл повернул в другую сторону, пошел чрез непроходимые леса и болота и переправился гораздо ниже, под местечком Сапежинская Березина, в пяти милях от местечка Головчина. Шереметев и Меншиков решились задержать неприятеля при переправе чрез небольшую, но болотистую речку Бибич. 2 июля Меншиков писал царю из-под Головчина: «Наша кавалерия, заняв пост подле Головчина и далее, на потребных пасах стала, и потом, для лучшего удержания неприятеля, рассудили мы за благо и пехоту дивизии фельдмаршала Шереметева и генерала князя Репнина сюда ж взять, которые уже пришли, и на том пасе оного (неприятеля), где речка, и болота, и леса, елико возможно, держать будем, ибо оной ныне с нами об одной той речке в виду обретается, и ежели оный станет переправливаться, то, хотя и с некоторым уроном своим, держать его будем, понеже и он принужден будет також своих людей потерять, а к главной баталии нас принудить ему за узкими дороги и переправы трудно; токмо дай вышний, дабы ваше величество к нам вскоре прибыл. А взятые языки сказывают, что все его войско к нам собралось, с которым наша легкая конница, непрестанно переезжая за речку, имеет стравки. Полоняники единогласно сказывают, что в войске его конницы и пехоты больше 30000 не будет и в провианте имеют они скудость, а неприятель хочет идти за Днепр и искать с нами баталии, о которой мы, по указу вашего величества до пришествия вашего, остерегаться по возможности будем и без крайней нужды в оную не вступим».

3 июля произошла битва при Головчине. Главная русская армия, при которой находились Шереметев и Меншиков, занимала середину; на правом крыле, в трех милях, при Климочах, стояли генералы Алларт и Флюк; на левом, в двух верстах, князь Репнин и в четверти мили от него фельдмаршал-лейтенант Гольц; князь Мих. Мих. Голицын, стороживший движения Шведского корпуса Реншельда, стоял на верховьях реки Бибича, между главною армиею и Аллартом. Узнавши от перебежчика, что Карл намерен напасть на правое крыло, Шереметев и Меншиков особенно усилили последнее, но «неприятель о третьем часу по полуночи, паче чаяния, пошел всею пехотою своею на дивизию князя Репнина, который стоял влево от фельдмаршала Шереметева, за марастом и лесом (у которого за командированными в остатке было около пяти тысяч), и, пришед, неприятель еще в темноту, в туман и дождь, с большею частию артиллерии своей, начал по оном стрелять жестоко, и под тою стрельбою, в самом болотном месте, сделал мосты понтонами и, перешед, пошел во фланг на транжемент князя Репнина, хотя отрезать от коммуникации с нами. Репнин принужден был отступить к лесу, где неприятель на оного жестоко наступил, и по жестоком бою, которого часа три или четыре было, отступя, пришел Репнин в случение к нам без великого урону, а против Шереметева и Меншикова дивизий поставил неприятель в прикрытии за Головчином знатную часть кавалерии, которая такожде являлась к переходу в готовности, а в наступлении на генерала Репнина, перешед, неприятельская кавалерия пошла на кавалерию нашу под командою Гольца, с которым у неприятеля был великий бой пять часов на обе стороны с уроном, и оной, по жестоком отпоре неприятеля, как и мы, не хотя с неприятелем в главную баталию вступить и не имея к тому удобного места, отступили к Днепру, наша дивизия к Шклову, а Гольца к Могилеву, Алларту и Флюку велели идти к Копоси и, переправясь Днепр, разрядя все войска, будем неприятеля еще держать по возможности. Кроме уступления места, неприятелю из сей баталии утехи мало».

Так донес Меншиков царю о Головчинской битве и ее следствиях. Петр был уже на дороге из Петербурга к армии, когда получил весть об этой битве; на первых порах он написал Апраксину, оставленному защищать новоприобретенный край: «Я зело благодарю бога, что наши прежде генеральной баталии виделись с неприятелем хорошенько и что от всей его армии одна наша треть так выдержала и отошла». Потом, узнавши подробнее дело, Петр написал Меншикову: «Понеже в прошедшей оказии под Головчином дивизии генерала князя Репнина многие полки пришли в конфузию и, не исправя должности своей и покинув пушки, непорядочно отступили, а иные и не бився, а которые и бились, и те козацким, а не солдатским боем, и про сие злое поведение генералу князю Меншикову накрепко розыскать, начиная с первого до последнего, со всякою правдою, не маня, ниже посягая, но истиною, как стать пред судом божиим, ибо должен будет над сим розыском присягу учинить». До нас дошло оправдательное письмо Репнина к государю: «Ежели мне изволите причесть в вину, что у меня не было диспозиции в полках и будто неприятеля не держал и отступил вскоре: и такого поверения о диспозиции у нас никогда не было, а неприятеля мне держать было больше невозможно без сикурсу, и в такое многое время, сколько я неприятеля держал, возможно было с обеих сторон довольное вспоможение мне учинить и неприятеля в конфузию привести; еще ж во всю потребу управлял везде один я, понеже генерал Чамберс, человек уже слабой, а и прочие офицеры, которые тут были, нетокмо бы с ними советовать, и во управлении искусства не все довольного, чего ради слезно прошу, дабы ваше величество божеское милостивое ко мне милосердие показали, понеже, кроме вашего высокого милосердия, предстателя себе не имею». Но уже после этого (5 августа) царь написал Шереметеву, чтоб "учинил крихсрат и по приговору воинского суда исполнил штрафы немедленно".

На четвертый день после Головчинской битвы, 6 июля, в Шклове был держан военный совет (генеральный консилиум), на котором приговорили: «Понеже неприятель, по ведомости, марширует к Могилеву, а оное место осадить (приготовить к осаде от неприятеля) за пространностию и упреждением неприятельским трудно, того ради приговорено: перебрався на сю сторону Днепра, стать всей кавалерии и конной пехоте по Днепру от Шклова до Могилева и оного (неприятеля) по возможности держать и переправление чрез Днепр боронить, а пехоте всей итить к Горкам с артиллериею и с обозами, а когда невозможность явится оного переправлению чрез Днепр возбранить, и тогда уступать и коннице каждой дивизии куды способнее добрым порядком до Горок, и тамо, соединясь с пехотою, смотреть на неприятельские обороты и, куды обратится - к Смоленску или к Украйне, трудиться его упреждать». Подписались: генерал-фельдмаршал Шереметев, генерал князь Меншиков; министры: граф Головкин, князь Григорий Долгорукий; генералы: Гольц, Репнин, Алларт, Брюс, Рен, Дальбон.

Карл действительно вступил в Могилев и засел здесь надолго: он дожидался прихода Левенгаупта из Лифляндии с 16000 войска, артиллериею и провиантом; дожидался еще вестей о восстании Малороссии против царя. Петр наблюдал за ним из Горок и с удовольствием видел уменьшение сил неприятеля и опасное положение, в котором он находился вследствие скудости продовольствия. 23 июля царь писал Апраксину: «Иного писать не имеем, только что неприятель стоит в Могилеве по-прежнему тихо и конечно под Головчином потерял половину драбантов своих (которые все офицеры майорского рангу), тако ж генерал Врангель убит и два полковника, прочих офицеров со сто на месте побито (кроме драбантов) и больше тысячи рядовых; ранены генерал от пехоты, также офицеров и рядовых зело много. По вся дни имеем переметчиков от неприятеля не точию иноземцев, но и природных шведов, которые единогласно говорят так, как выше писано, и голод имеют великой».

Не дождавшись Левенгаупта, Карл в начале августа выступил из Могилева и направил путь к юго-востоку, к Чирикову на реке Соже. Поход был тяжел для голодного войска по опустошенной стране; солдаты сами должны были снимать с поля колосья и молоть их между камнями, а тут еще льют беспрерывные дожди и негде укрыться и высушиться. Явилось необходимое следствие сырости и дурной пищи - болезни, солдаты говорили, что у них три доктора: доктор Водка, доктор Чеснок и доктор Смерть. Узнавши о выходе Карла из Могилева, царь выступил также из Горок в Мстиславль, беспокоя шведов легкими войсками, мешая им переправляться чрез Сожь. Карл повернул на север, к Мстиславлю, навстречу русской армии. Встреча произошла у местечка Доброго, на речке Черной Напе, 29 августа. Видя, что правое неприятельское крыло поотдалилось от корпуса на четверть мили, Петр, по отправлении генерального консилия, двинул на него генералов князя Мих. Мих. Голицына и Флюка. Об исходе дела царь так уведомлял своих: «По двучасном непрестанном огне Голицын и Флюк неприятелей сбили и с 3000 трупом, кроме раненых, положили, знамена и прочее побрали. Потом король шведский сам на сикурс пришел, однако же наши отошли от них, кроме разорения строю (т. е. в порядке). Надежно вашей милости пишу, что я, как и почал служить, такого огня и порядочного действия от наших солдат не слыхал и не видал (дай боже и впредь так!) и такого еще в сей войне король шведской ни от кого сам не видал. Боже! не отъими милость свою от нас впредь».

Русская армия после сражения при Добром отступила опять к северу; Карл шел за нею несколько времени и опять остановился. Ждал Левенгаупта, Левенгаупт не приходил, а между тем есть было нечего. Матвеев доносил из Гаги: «Из секрета здешнего шведского министра сообщено мне от друзей, что швед, усмотря осторожность царских войск и невозможность пройти к Смоленску, также по причине недостатка в провианте и кормах, принял намерение идти в Украйну, во-первых, потому, что эта страна многолюдная и обильная и никаких регулярных фортеций с сильными гарнизонами не имеет; во-вторых, швед надеется в вольном козацком народе собрать много людей, которые проводят его прямыми и безопасными дорогами к Москве; в-третьих, поблизости может иметь удобную пересылку с ханом крымским для призыву его в союз и с поляками, которые держат сторону Лещинского; в-четвертых, наконец, будет иметь возможность посылать козаков к Москве для возмущения народного». Карл 14 сентября повернул к Украйне; Левенгаупт остался на жертву русским.

Левенгаупт был у Шклова, когда получил от Карла известие, что он идет в Украйну, и приказание спешить к Стародубу. Это известие было громовым ударом для Левенгаупта и его подчиненных: две реки, Днепр и Сожь, отделяли их от главной шведской армии, и между этими двумя реками стоял царь. 21 и 22 сентября Левенгаупт перешел Днепр у Шклова и начал пробираться тайком на юг; он подкупил жида, и тот уведомил царя, что шведы еще на правом берегу Днепра. Русские начали было переправляться на этот берег, как встретился шляхтич Петрович, который объявил, что шведы давно уже на левом берегу. Петр погнался за Левенгауптом теперь уже по настоящей дороге. 27 сентября он настиг шведов недалеко от Пропойска, при деревне Лесной, 28-го в час пополудни начался кровавый бой и продолжался до вечера; на другой день поскакали курьеры с письмами к Ромодановскому, Апраксину, Долгорукому и другим: «Объявляю вам, что мы вчерашнего числа неприятеля дошли, стоящего зело в крепких местах, числом 16000, который тотчас нас из лесу атаковал всею пехотою во фланг, но мы тотчас три свои регимента швенкель против их учинили и, прямо дав залп, на оных пошли. Правда, хотя неприятель зело жестоко из пушек и ружья стрелял, однако ж оного сквозь лес прогнали к их коннице, и потом неприятель паки в бой вступил и, начав час после полудня, даже до темноты бой сей с непрестанным зело жестоким огнем пребывал, и неприятель не все отступал, но и наступал, а виктории нельзя было во весь день видеть, куды будет; на последи, милостию победодавца бога, оного неприятеля сломив, побили наголову, так что трупом с 8000 на месте осталось (кроме что по лесам от ран померло и калмыки побили); обоз весь, с 2000 телег, 16 пушек, 42 знамя и поле совсем осталось нам. P. S. Генерал Флюк неприятеля бегущего достиг в Пропойску, из которых больше 500 на месте положил, да в плен взяли 45 человек офицеров, 700 рядовых, а потом еще многих непрестанно в наш обоз привозят и сами приходят из лесов; також и достальной обоз с 3000 телег взяли. А достальные шведы побежали вниз по реке Соже и в шести милях вплавь за реку переплыли, за которыми сзади калмыки гнали и зело много побили. Также брегадир Фатсман, который за Сожею с командированными драгуны был, и при переправе оных також многих побили».

У русских под Лесным из 14000 человек было побито 1111, ранено 2856; у шведов из 16000 по русскому счету взято в плен 876 человек, на месте побитых тел перечтено 8000, но страшная потеря состояла в том, что Левенгаупт явился к Карлу без военных и съестных припасов, на которые была такая надежда в главной армии шведской; наконец, битва под Лесным имела еще то печальное следствие для шведских солдат, что они потеряли прежнюю самоуверенность, тогда как на русских победа под Лесным произвела совершенно другое впечатление: «Сия у нас победа может первая назваться, понеже над регулярным войском никогда такой не бывало; к тому ж еще гораздо меньшим числом будучи пред неприятелем. И по истине оная виною всех благополучных последований России, понеже тут первая проба солдатская была, и людей конечно ободрила, и мать Полтавской баталии как ободрением людей, так и временем, ибо по девятимесячном времени оное младенца счастие произнесла». На севере такая же участь постигла Любекера, который вторгнулся в Ингерманландию и принужден был оставить ее, потерявши 3000 человек, всех лошадей и военные припасы. При таком-то благоприятном обороте дел Петр вдруг узнал об измене Мазепы.

Мы подробно следили за событиями в Малороссии и видели, в каком странном и печальном состоянии находилась эта страна. Мы видели, как в ней произошел важный переворот, смена землевладельцев. Вместо прежних польских или ополячившихся панов на первом плане явилось войско, козаки, с своими начальными людьми, с своим верховным вождем, гетманом. Войско тяжело налегло на остальное народонаселение, городское и сельское. Началась борьба. Гетманы стали стремиться к увеличению своей власти на счет войска, к наследственности; чтоб не зависеть от шумной войсковой черной рады, хотели упрочить свое положение то посредством Польши, то посредством Москвы и не достигали своей цели; кроме Богдана Хмельницкого, ни один из них не кончил хорошо, постоянно свергались они своими. Начальные люди, войсковые старшины, полковники стремились также упрочить свое положение, стать землевладельцами и приобресть как можно больше власти над земледельческим народонаселением этих земель; полковникам хотелось управлять своими полками, т. е. городами и уездами их, как можно самостоятельнее, не отдавая отчета ни гетману, ни войску, а главное, не отдавая отчета в доходах и расходах. Простым козакам, разумеется, не нравилось это стремление гетмана и старшины; им хотелось поддержать первоначальное, простое, демократическое козацкое устройство, чтобы гетман и старшина, избираемые войском, находились в полной зависимости от него, не смели возноситься над войсковой массою, властительски обходиться с нею. Это демократическое козацкое стремление находило постоянную опору в Запорожье, представлявшем козацкое общество во всей первобытной чистоте: отсюда постоянно раздавались голоса против гетмана - боярина московского, против старшин, которые, вышедши из рядов простых козаков, стремятся стать землевладельцами и рабовладельцами. Неудовольствия и волнения были всегдашние; сюда присоединялось еще неудовольствие горожан, которым тяжко было козацкое иго, которые звали московского воеводу как освободителя от притеснений козацкого полковника. При таких условиях положение гетмана обеих сторон Днепра Войска Запорожского было очень тяжело. Выкрикнутый на шумной раде, он с первого же дня своего гетманства был окружен людьми, которые при первом неудовольствии, при первом сопротивлении гетмана их произволу становились его врагами, искали случая свергнуть его, подмечали его малейшее движение, малейшее слово, чтоб заподозрить его в Москве перед царем. Вот что писал Мазепа Головину 4 октября 1705 года, вступив с войском в Польшу: «Не дай боже исполниться тем поговоркам, которые пронеслись, как скоро я вошел в Польшу, с такими лядскими похвалками, чтоб и одной козацкой ноги назад из Польши не выпустить. Надеяться не на кого, кроме единого бога, ибо силы великого государя далеко, а у референдаря коронного войска мало, с полторы тысячи человек, да и на наши войска надеяться нечего, потому что привыкли они или бегать, или гетмана с старшиною в руки неприятелю отдавать: сделали они это под Вчорайшим, где выдали гетмана своего Наливайко и старшину в руки ляхам; сделали то же и под Кумейками, выдали гетмана Павлюка: в третий раз сделали то же под Боровицею, не хотя терпеть обложения от ляхов». Гетман хорошо знал, какому произволу предаются начальные люди, и должен был смотреть на это сквозь пальцы, чтоб не возбудить против себя неудовольствия между знатью, и в то же время не должен был спускать глаз с Запорожья, куда переносили свои жалобы недовольные простые козаки. А Москва? Довольны ли там? Нет ли туда доноса?

Старшина, полковники хотели жить по своей воле, распоряжаться в стране, не стесняясь ни войском, ни государством; простые козаки хотели также жить по своей воле, держать в руках начальных людей и, без надзора со стороны государства, кормиться за счет народонаселения, ничего не делая, ничего не платя. Государство не могло сносить долго подобного положения дел. С первых годов подданства беспрестанные безурядицы, смуты, измены со стороны войска и его начальников, постоянные жалобы мирного народонаселения Малороссии на то же войско и его начальных людей, постоянное стремление этого мирного народонаселения высвободиться посредством государства из-под полкового козацкого управления и войти в непосредственное отношение к государству. «Непостоянство черкас», шатающихся между царем, королем и султаном, входит в пословицу в Великой России. Благодаря этому непостоянству затягивается разорительная война с Польшею, начинается опасная война с Турциею, а черкасы все продолжают менять гетманов, все продолжают посылать на них доносы в Москву. Не поверил царь Алексей Михайлович доносу на Выговского, и Выговский изменил; верно, казалось, служил боярин и гетман Брюховецкий - и тот изменил; наученные опытом, доносу на Многогрешного уже поверили, доносу Самойловича поверили или по крайней мере уступили желанию озлобленной на гетмана старшины, и вот стали говорить, что поверили доносам напрасно, оба гетмана свергнуты по. клевете. Русскому правительству не приходилось оставаться долго в таком унизительном положении, быть игрушкой в руках козацкой старшины. Тяжелые обстоятельства времени царя Алексея, Федора Алексеевича и правление Софьи не позволяли русскому правительству думать о преобразовании безурядного быта Малороссии, но с обнаружением самостоятельной деятельности Петра на козаков малороссийских, преимущественно на их начальных людей, напал страх: царь, который с такой энергиею, не знающею препятствий, вводит преобразования в Великой России, неужели оставит Малую при ее прежнем быте? И вот началось для старшины тревожное, мучительное состояние, ежедневное ожидание перемен, при которых уже, конечно, нельзя будет распоряжаться так, как прежде распоряжались.

В такое-то критическое время гетманом обеих сторон Днепра Войска Запорожского был Мазепа. Ни один гетман не пользовался таким уважением в Москве, как он. Петр знал хорошо затруднительное положение гетмана в Малороссии и тем более ценил способности и усердие Мазепы, умевшего исполнять царские повеления. Мазепа не получил и, конечно, не добивался, как Брюховецкий, сана боярского, нелюбимого в Малороссии и потерявшего свое прежнее значение в Великой России, но Петр сделал гетмана одним из первых кавалеров новоучрежденного ордена Андрея Первозванного; король Август, в угоду царю, прислал Мазепе свой орден Белого Орла. Сановники, управлявшие Посольским и вместе Малороссийским приказом, относились к гетману чрезвычайно почтительно. Столкновение с царским дядею, Львом Кириловичем Нарышкиным, не имело для Мазепы никаких вредных последствий. У Нарышкина была карлица, родом малороссиянка, которая уехала к себе на родину и не хотела возвращаться назад в Москву. Старик сильно разогорчился и с угрозами требовал у Мазепы, чтоб тот выдал ему карлицу. Гетман по этому случаю писал Головину: «Если б та карлица была сирота безродная, не имеющая так много, а наипаче знатных и заслуженных козаков родственников своих, тогда бы я для любви боярина его милости, множество грехов покрывающей, хотя бы и совести моей христианской нарушил (понеже то есть не безгрешно, кого неволею давати или даровати, когда ж она не есть бусурманка и невольница), приказал бы я ту карлицу, по неволе в сани кинув, на двор его милости к Москве допровадить. Но она хотя карлица, возрастом и образом самая безделица, однако роду доброго козацкого и заслуженного, понеже и отец ее на службе монаршеской убит: для того трудно мне оной карлице неволею и насилие чинить, чем бы самым наволок на себя плачливую от родственников ее жалость и от сторонних людей в вольном народе порицание». Карлицу взяли помимо гетмана, который и успокоился.

Со стороны Москвы бояться было нечего Мазепе: царь любил его, уважал и никаким доносам на него не верил. Несмотря на то, положение гетмана было тяжело, ибо это было положение между двух огней: между требованиями государства, с одной стороны, и между требованиями людей, вовсе не привыкших подчиняться требованиям государства. Петр требовал, чтоб Малороссия приняла одинаковое участие с Великою Россиею в войне шведской; приказывал гетману двигаться в польские владения на помощь королю Августу, требовал козачьих полков в Ингрию, в Лифляндию, посылал их к Паткулю в Польшу, заставлял козаков укреплять Киев. Все это возбуждало сильное неудовольствие, особенно при страхе преобразований; не говоря уже о неудовольствии запорожцев по поводу построения крепости Каменного Затона. Мазепа изворачивался как мог, мог роптать, жаловаться на свое положение, но подчинялся силе обстоятельств и, конечно, умер бы верным слугою царским, если б судьба не привела к русским границам Карла XII.

Перед глазами старого гетмана, хваставшегося своею опытностию, искусством житейским, окончательно разыгрывалась страшная борьба. На одной стороне был непобедимый король с непобедимым войском, на другой - царь, лучше других сознававший недостаточность своих средств в борьбе, после тяжкого поражения под Нарвою постоянно избегавший встречи с страшным врагом и теперь отступавший перед ним и пославший укреплять старую свою Москву. Какой помощи после того ждать от царя для Малороссии? Может ли эта страна противиться врагу собственными силами и, главное, захочет ли при том сильном неудовольствии на Москву и на царя? Если это неудовольствие выскажется в приход врага, что станется с гетманом, верным слугою царским? Какая же охота погибать и из-за чего? В последнем вопросе заключалась сущность дела. Умей гетман отвечать на него положительно - он остался бы верен России в годину испытания. Но Мазепа, который в Москве считался драгоценным исключением, человеком, преданным царю и царству среди непостоянных, шатающихся черкас, Мазепа вовсе не был исключением; Мазепа не был представителем той массы малороссийского народа, для которой православие было началом, не допускавшим никаких сделок, для которой всякий иноверец был враг, а лях-католик враг непримиримый, для которой мысль о возможности соединения с Польшею была нестерпима: Мазепа был именно представителем этого испорченного поколения шатающихся черкас; мы знаем его воспитание; слуга польского короля смолоду, бедою занесенный на Украйну к козакам, слуга Дорошенка, следовательно, присяжник турецкого султана, потом случайно перекинутый на восточный берег Днепра, слуга гетмана Самойловича и потому присяжник царский, Мазепа так часто переменял присягу, что эта перемена стала ему за обычай, и если он был верен, то только по расчету. Вот почему Мазепа ответил отрицательно на представившийся ему вопрос: из-за чего погибать? Когда нет внутренних могучих побуждений жертвовать всем чему-нибудь, не колеблясь, не рассчитывая, тогда обыкновенно ищут и легко находят причины, почему не надобно жертвовать. При московском подданстве одни только неприятности, неизвестно, придется ли умереть гетманом; честолюбивый фаворит Меншиков под хмельком проговаривается; с помощию шведского короля можно и облегчить положение Малороссии, и устроить собственные дела, а если что-нибудь не так, можно помириться с царем.

В 1705 году, когда Мазепа стоял лагерем под Замостьем, явился к нему какой-то Францишек Вольский с тайными предложениями от короля Станислава Лещинского; Мазепа, выслушав его наедине, призвал стрелецкого полковника Анненкова, постоянно находившегося при гетмане, велел ему взять Вольского за караул, допросить с пыткою о неприятельских намерениях и потом отослать в оковах в Киев к тамошнему воеводе, а прелестные письма Станиславовы отослал к царю при следующем собственном письме: «Уже то на гетманском моем уряде четвертое на меня искушение, не так от диавола, как от враждебных недоброхотов, ненавидящих вашему величеству добра, покушающихся своими злохитрыми прелестями искусить мою неизменную к в. в-ству подданскую верность и отторгнуть меня с Войском Запорожским от высокодержавной в. в-ства руки. Первое от покойного короля польского Яна Собеского, который шляхтича Доморацкого присылал ко мне с прелестными своими письмами: Доморацкого и письма я тогда же отослал в приказ Малые России. Второе от хана крымского, который во время возвращения от Перекопи с князем Василием Голицыным прислал ко мне пленного козака с письмом, в котором уговаривал, чтоб я или соединился с ним, или отступил от войск ваших и не давал им никакой помощи. Письмо это я тогда же вручил князю Голицыну. Третье от донцов раскольников Капитонов, от которых приезжал ко мне в Батурин есаул донской, склоняя к своему враждебному замыслу, чтоб я с ними ополчился на вашу державу Великороссийскую, обещая, что и хан крымский со всеми ордами придет на помощь: есаула я отослал тогда же для допроса в Москву. А теперь четвертое искушение, от короля шведского и от псевдокороля польского Лещинского, который прислал из Варшавы в обоз ко мне шляхтича Вольского; я приказал расспросить его с пыткою и расспросные речи посылаю ко двору в. в-ства, а его самого, Вольского, для того не посылаю, что дорога небезопасна: боюсь, чтоб его не отбили. И я, гетман и верный вашего царского величества подданный по должности и обещанию моему, на божественном евангелии утвержденному, как отцу и брату вашему служил, так ныне и вам истинно работаю и, как до сего времени во всех искушениях, аки столп непоколебимый и аки адамант несокрушимый, пребывал, так и сию мою малую службишку повергаю под монаршеские стопы». Потом Мазепа перешел на зимние квартиры в Дубно; племянник его Войнаровский с полковником Чернышом находились при государстве в Гродно, а прилуцкий полковник Дмитрий Горленко, в звании наказного гетмана, стоял там же, у Гродно, при армии с двумя малороссийскими полками, своим и Киевским. В это время Мазепа вдруг получает длинное письмо от Горленка, наполненное жалобами на дурное обхождение с козаками великороссийских начальных и подначальных людей; между прочим, Горленко писал, что однажды стащили его и провожавших его с лошадей, которых забрали под подводы, а Иван Черныш прислал к Мазепе копию с царского указа, по которому будто бы два козацкие полка, Киевский и Прилуцкий, посылались в Пруссию для изучения ратного дела и для устроения из них регулярных драгунских полков. Выслушавши эти письма и копию с указа, которые прочел перед ним доверенный его писарь Орлик, Мазепа сказал: «Какого ж нам добра вперед надеяться за наши верные службы? Другой бы на моем месте не был таким дураком, что по сие время не приклонился к противной стороне на такие пропозиции, какие присылал мне Станислав Лещинский!» Спустя несколько времени приезжает в Дубно сам Горленко и рассказывает, что притворился больным и под этим предлогом выпросился из царской армии, подаривши генералу Ренне несколько добрых коней и 300 ефимков; убежал он таким образом, боясь, чтоб не послали в Пруссию и не устроили в драгуны, за что целое войско козацкое возненавидело бы его, Горленка, как человека, который положил начало этому противному регулярному строю.

Скоро после приезда Горленка в Дубно Мазепа получает приглашение от князя Вишневецкого приехать к нему в Белую Криницу, чтоб быть восприемником его дочери. Мазепа отправился и сблизился там с кумою своею, матерью князя Вишневецкого, по второму мужу княгинею Дольскою, с которою имел дневные и ночные конференции. По возвращении в Дубно Мазепа велел Орлику написать благодарственное письмо княгине, причем послал к ней ключ цифирной азбуки для дальнейшей секретной переписки, и чрез несколько дней получил ответ цифрами: «Уже я послала куда следует с донесением об истинной вашей приязни». В 1706 году будучи в Минске, Мазепа получил еще маленькое цифирное письмо от Дольской, извещавшей, что какой-то король посылает к нему свое письмо. Когда Орлик прочел ему это письмецо Дольской, Мазепа сказал, засмеявшись: «Дурная баба! хочет через меня царское величество обмануть, чтоб его величество, отступя короля Августа, принял в свою протекцию Станислава, помог ему утвердиться на польском престоле, за что обещает подать такие способы, которыми легко может царское величество шведа побить; я уже о том ее дурачестве государю говорил, и его величество смеялся». В Киеве получено новое письмо от Дольской, в котором она просила, чтоб Мазепа начинал преднамеренное дело, чтоб был уверен в скорой помощи от целого шведского войска из Волыни и в исполнении всех своих желаний, на что пришлется к нему ассекурация короля Станислава и гарантия короля шведского. Выслушав это письмо, Мазепа, разъяренный, вскочил с постели и начал бранить княгиню: «Проклятая баба обезумела! Прежде меня просила, чтоб царское величество принял Станислава в свою протекцию, а теперь пишет совсем другое; беснуется баба! Хочет меня, искусную, ношеную птицу, обмануть! Пропал бы я, если б дал себя бабе обмануть; возможное ли дело, оставивши живое, искать мертвого, и, отплыв от одного берега, другого не достичь. Станислав и сам не крепок на своем королевстве, Речь Посполитая раздвоена: какой же может быть фундамент безумных прельщений той бабы? Состарился я, служа царскому величеству, и нынешнему, и отцу, и брату его верно, не прельстили меня ни король польский Ян, ни хан крымский, ни донские козаки, и теперь, при кончине веку моего, единая баба хочет меня обмануть!» Сказавши это, Мазепа сжег письмо и велел Орлику написать ответ: «Прошу вашу княжую милость оставить эту корреспонденцию, которая меня может погубить в житии, гоноре и на субстанции; не надейся, не помышляй о том, чтоб я при старости моей верность мою царскому величеству повредил».

Долго после этого не было цифирных писем от Дольской, но вот опять пришло письмо: баба ловко закинула сеть на искусную, ношеную птицу! Княгиня писала изо Львова, рассказывала, как она крестила у кого-то ребенка с царским фельдмаршалом Борисом Петр. Шереметевым, вместе потом обедали; она сидела за столом между Шереметевым и генералом Ренне; в разговоре упомянула она случайно имя Мазепы, отозвавшись о нем с похвалою; Ренне сказал ей на это: «Умилосердись, господи, над этим добрым и разумным господином; он, бедный, не знает, что князь Александр Данилович яму под ним роет и хочет, отставя его, сам в Украйне быть гетманом». Шереметев подтвердил слова Ренне. Дольская спросила: «Для чего ж никто из добрых приятелей не предостережет гетмана!» «Нельзя, - отвечал Шереметев, - мы и сами много терпим, но молчать принуждены».

Птица попалась. Выслушав письмо, Мазепа сказал Орлику: «Знаю я и сам очень хорошо, что они и об вас, и обо мне думают, хотят меня уконтентовать княжением Римского государства, а гетманство взять, старшину всю выбрать, города под свою область захватить и воевод или губернаторов в них поставить, а если бы воспротивились, за Волгу перегнать и своими людьми Украйну населить. Сами вы слышали, чего вам надеяться, когда князь Александр Данилович в квартире моей в Киеве во время бытности царского величества на ухо мне говорил: пора теперь за этих врагов приниматься! В другой раз слышали вы, как тот же Александр Данилович публично княжения себе Черниговского просил, чрез которое стелет путь к гетманству». Расходился старый гетман, припомнил все свои обиды; вспомнил великое себе уничижение и поругание, когда царь в 1706 году послал Меншикова с кавалериею на Волынь, а ему, Мазепе, приказал идти за ним и исполнять его приказания. «Не так бы мне печально было, - говорил Мазепа, - когда бы меня дали под команду Шереметеву или иному какому великоименитому и от предков своих заслуженному человеку». Вспомнил гетман и второе поругание и обман все от того же Меншикова: положил с ним Меншиков на слове - выдать замуж сестру свою за племянника гетманского Войнаровского, но когда потом Мазепа напомнил Меншикову об этом, то он отвечал: «Нельзя, царское величество сам хочет на сестре моей жениться». «Свободи меня, господи, от их господства!» - закончил свои жалобы Мазепа и велел Орлику написать Дольской с благодарностию за приязнь и предостережение.

Упомянутый Мазепою случай, когда Меншиков шептал ему на ухо об искоренении старшины, происходил таким образом: в 1706 году в Киеве просил гетман царя к себе на обед, после обеда Меншиков, будучи немножко шумен, взял Мазепу за руку, сел с ним на лавку и, наклонясь к нему, сказал на ухо, но так громко, что близ стоявшие старшины могли слышать: «Гетман Иван Степанович, пора теперь приниматься за этих врагов!» Мазепа отвечал ему на ухо, но так громко, что все опять могли слышать: «Не пора!» Меншиков продолжал: «Не может быть лучшего времени, как теперь, когда здесь сам царское величество с главною армиею». Мазепа отвечал: «Опасно будет, не конча одной войны с неприятелем, другую начинать, внутреннюю». Меншиков сказал на это: «Их ли, врагов, опасаться и щадить? Какая от них польза царскому величеству! Прямо ты верен государю, но надобно тебе знамение этой верности явить и память по себе в вечные роды оставить, чтоб и будущие государи ведали и имя твое ублажали, что один такой был верный гетман Иван Степанович Мазепа, который такую пользу государству Российскому учинил». В это время царь встал с своего места, и разговор Меншикова с Мазепою прекратился. Гетман, проводивши царя и возвратившись с старшиною и полковниками во внутреннюю свою комнату, говорил им: «Слышали все? Всегда мне эту песенку поют, и на Москве, и всюду; не допусти им только, боже, исполнить, что думают».

С этих-то пор начался ропот между полковниками, который все более и более усиливался вследствие военных тягостей. Началась постройка Киево-Печерской крепости; чрез малороссийские города то рекрут ведут в главную армию, то начальные люди едут, то многочисленные обозы движутся; полковники беспрестанно являются к гетману с жалобами, что приставы у крепостного строения козаков палками по головам бьют, уши шпагами обсекают; что козаки, оставивши домы свои, сенокосы и жнитво, терпят на царской службе зной солнечный, а там великороссийские люди домы их грабят, разбирают и палят, жен и дочерей насилуют, коней и скотину и всякие пожитки забирают, старшину бьют смертными побоями. Миргородский полковник Даниил Апостол говорил Мазепе: «Очи всех на тебя обращены, и не дай боже над тобой смерти: тогда мы останемся в такой неволе, что и куры нас загребут». Прилуцкий полковник Горленко говорил: «Как мы за душу Хмельницкого всегда бога молим и имя его блажим, что Украйну от ига ляцкого свободил; так, наоборот, и мы, дети наши и вечные роды душу и кости твои будем проклинать, если нас по смерти своей в такой неволе оставишь». В 1707 году Мазепа поехал к государю в Жолкву, был на военном совете. Неизвестно, чем его там обидели, только после совета не пошел он обедать к царю, и у себя целый день ничего не ел, и говорил: «Если бы я богу так верно и радетельно служил, то получил бы наибольшее мздовоздаяние, а здесь, хотя бы в ангела превратился, не мог бы за службу и верность свою никакой получить благодарности». На другой или третий день приносят письмо Меншикова к компанейскому полковнику Танскому. Мазепа, прочтя письмо, вскочил в бешенстве с своего места, потому что в письме было приказание Танскому идти к Меншикову. «Может ли быть большее поругание, посмеяние и уничижение моей особе? - кричал гетман. - Всякий день князь Александр Данилович со мною видится, всякий час со мною конверсует и, не сказавши мне ни единого слова, без моего ведома и согласия, ордонансы людям регименту моего посылает! И кто же там Танскому без моего указа месячные деньги и провиант выдаст? И как он может без воли моей идти куда-нибудь с полком своим, которому я плачу? А если б пошел, то я б его велел, как пса, расстрелять. Боже мой! ты видишь мою обиду и уничижение». Тут, как нарочно, приезжает иезуит Заленский с предложениями перейти на сторону Карла и Станислава Лещинского, и Мазепа не подвергает его пытке, не отсылает к царю. А между тем неудовольствия между старшиною и полковниками становятся все сильнее и сильнее. Приходит царский указ об устроении козаков наподобие слободских полков; старшина и полковники в отчаянии, только и разговоров, что это переход к устроению в драгуны и солдаты, страшный ропот, собрания у обозного Ломиковского, особенно у миргородского полковника Апостола, советуются о способах, как защитить вольность малороссийскую от насилий московских, читают Гадяцкий договор, заключенный при переходе Выговского на польскую сторону. Мазепа ни в чем не принимает участия, молчит и ждет: искусная, ношеная птица!

16 сентября 1707 года в Киеве Мазепа получил вместе с письмами от княгини Дольской и письмо от Станислава Лещинского. Взявши это письмо из рук Орлика, распечатавшего конверт, гетман, видимо, испугался, письмо выпало из рук его. «О проклятая баба, погубит меня!» - промолвил он; долго после того сидел молча, задумавшись, наконец сказал, обращаясь к Орлику: «С умом борюсь: посылать ли это письмо к царскому величеству или нет? Завтра посоветуемся об этом, а теперь ступай домой и молись богу, да яко же хощет устроить вещь, может, твоя молитва приятнее моей, потому что ты по-христианству живешь. Бог сам весть, что я не для себя делаю, но для вас всех и жен и детей ваших». Была ночь. Орлик, возвратясь домой, взял два рубля денег и пошел раздавать их монахам и монахиням, нищим, калекам, которые лежали в шалашах и богадельнях печерских, чтоб бог избавил его от беды. Бранили его нищие, когда он ночью стучался к ним в шалаши, думали сначала, что вор. На другой день, 17 сентября, Орлик рано уже был у Мазепы и застал гетмана сидящим в конце стола, и перед ним крест с животворящим древом; увидавши Орлика, Мазепа начал говорить: «Так как теперь перед тобою не могло то утаиться, то пред всеведущим богом протестуюсь и присягаю, что я не для приватной моей пользы, не для высших гоноров, не для большого обогащения и не для иных каких-нибудь прихотей, но для вас всех, для жен и детей ваших, для общего добра матки моей отчизны бедной Украйны, всего Войска Запорожского и народа малороссийского и для повышения и расширения прав и вольностей войсковых хочу то при помощи божией чинить, чтоб вы так от московской, как и от шведской стороны не погибли. А если бы я для каких-нибудь приватных моих прихотей то дерзал чинить, побей меня, боже, и невинная страсть Христова на душе и на теле». Проговоривши это, поцеловал крест и, обратившись к Орлику, сказал: «Надеюсь я на тебя крепко, что ни совесть твоя, ни цнота (добродетель), ни почтивость, ни природная кровь шляхецкая не допустит тебя, чтоб мне, пану и благодетелю своему, изменил; однако, для лучшей конфиденции, присягни». Орлик присягнул, но заметил: «Ежели виктория будет при шведах, то вельможность ваша и мы все счастливы, а ежели при царе, то и мы пропадем, и народ погубим». Мазепа отвечал: «Яйца курицу учат! Или я дурак прежде времени отступить, пока не увижу крайней нужды, когда царь не будет в состоянии не только Украйны, но и государства своего от потенции шведской оборонить. Уже я в Жолкве предлагал царю, что ежели король шведский и Станислав с войсками своими разделятся и первый пойдет в государство Московское, а другой в Украйну, то мы войском нашим бессильным, частыми походами и войною зруинованным, не можем оборониться, и просил царя, чтоб нам хотя 10000 от войск своих регулярных в сукурс дал, но царь мне отвечал: не только десять тысяч, и десяти человек не могу дать, обороняйтесь сами как можете. Это меня заставило послать ксендза Тринитара, капелляна княгини Дольской, в Саксонию, чтоб там, видя мою к себе инклинацию, по-неприятельски с нами не поступали; однако верность мою к царскому величеству до тех пор буду непременно продолжать, пока не увижу, с какою потенциею Станислав к границам украинским придет и какие будут войск шведских в государстве Московском прогрессы, и если не сила наша будет боронить Украйны и себя, то для чего же имеем сами в погибель лезть и отчизну погубляти?» Станиславу Мазепа отвечал 18 сентября, что указа его не может исполнить и что-либо начать по следующим причинам: 1) Киев и другие фортеции в Украйне великими гарнизонами осажены, под которыми козаки, как перепелица от ястребов, не могут головы поднести. 2) Потенция вся царская в Польше, недалеко от Украйны. 3) В Украйне начальные и подначальные, духовные и мирские, как разные колеса, не в единомысленном согласии: одни благоволят к протекции московской, другие склонны к протекции турецкой, третьи любят побратимство татарское, чиня то с природной к полякам антипатии. 4) Самусь с прочими полковниками, по недавних бунтах, опасаясь от войск польских отмщения, едва ли могут склониться к Речи Посполитой: для того надобно прежде стараться войско и целый народ по обеим сторонам Днепра привести к единомыслию. 5) Гетман имеет всегда при себе несколько тысяч войска великороссийского, которое бодрым оком смотрит на все его поступки. 6) Речь Посполитая еще раздвоена. Одно обещал Мазепа: не вредить ни в чем интересам Станислава и войскам шведским.

Слабый, замешанный в борьбу между сильными, Мазепа искал спасения себе и отчизне, матке Украйне, в хитрости, двоедуший, не хотел разрывать с царем, а между тем на всякий случай сносился с Станиславом. Но эти сношения могли ли оставаться тайною в Малороссии, знаменитой тогда доносами на гетманов? Искусная, ношеная птица, Мазепа знал это очень хорошо и не переставал трепетать с тех пор, как завел сношения с врагами царскими. Орлик знал тайну, и гетман боялся Орлика, говорил ему: «Смотри, Орлик, додержи мне верность! Ведаешь ты, в какой я у царского величества милости, не променяют там меня за тебя; я богат, а ты беден, а Москва гроши любит; мне ничего не будет, а ты погибнешь». Но донес на Мазепу не Орлик.

Мы уже встречались в нашем рассказе с генеральным судьею Кочубеем, видели, как падало на него подозрение по поводу замыслов свойственника его Петрика. Подозрение оказалось неосновательным, Кочубей продолжал оставаться с прежним значением и даже сблизился, породнился с гетманом: одна из дочерей его вышла замуж за племянника Мазепина, Обидовского; у Кочубея была еще другая дочь, Матрена, крестница гетманская. Мазепа, овдовевши, вздумал жениться во второй раз, несмотря на преклонные лета, и сделал предложение крестнице своей Матрене Кочубеевой. Отец и мать отказали на основании церковного запрещения. Но дочь смотрела иначе на дело: овладела ли девушкою странная, хотя и не беспримерная страсть к старику, стоявшему выше других не по одному гетманскому достоинству, или действовало честолюбие, желание быть гетманшею, - только она позволила себе убежать из отцовского дома в гетманский. Возвратившись назад по настоянию Мазепы, она продолжала с ним переписку. Некоторые письма гетмана любопытны, например: «Мое серденко! Зажурилися, почувши от девки (присланной Матреною) такое слово, же ваша милость за зле на мене маешь, же вашу милость при себе не задержалем, але одослал до дому; уважь сама, щоб с того виросло: першая: щоб твои родичи по всем свете разголосили, же взяв у нас дочку у ноче кгвальтом и держит у себе место подложнице. Другая причина, же державши вашу милость у себе, я бым не могл жадною (никакою) мерою витримати (удержаться), да и ваша милость также, мусели бисмо (должны были бы) изсобою жити так, як малжинство (брак) кажет, а потом пришло бы неблагословение од церкви и клятва, жебы нам с собою не жити. Где ж бы я на тот час подел, и мне б же чрез тое вашу милость жаль, щоб есть на потом на мене не плакала». Другое письмо: «Мое сердце коханое! Сама знаешь, як я сердечне шалене (безумно) люблю вашу милость; еще никого на свете не любив так; мое б тое щастье и радость, щоб нехай ехала да жила у мене, тилко ж я уважав, який конец с того может бути, а звлаща (особенно) при такой злости и заедлости твоих родичов? Прошу, моя любенко, не одменяйся ни в чом, яко юж не поеднокрот слово свое и рученку дала есь, а я взаемне, пока жив буду, тебе не забуду».

Отослав Кочубеевну домой, Мазепа этим не помешал ее родителям разголосить о похищении и позоре. На упреки отца он отвечал следующим письмом: «Пан Кочубей! Пишешь нам о каком-то своем сердечном горе, но следовало бы тебе жаловаться на свою гордую, велеречивую жену, которую, как вижу, не умеешь или не можешь сдерживать: она, а никто другой причиною твоей печали, если какая теперь в доме твоем обретается. Убегала св. великомученица Варвара пред отцом своим, Диоскором, не в дом гетманский, но в подлейшее место, к овчарам, в расселины каменные, страха ради смутного. Не можешь никогда быть свободен от печали и обеспечен в своем благосостоянии, пока не выкинешь из сердца своего бунтовничьего духа, который не столько в тебе от природы, сколько с подущения женского, и если тебе и всему дому твоему приключилась какая беда, то должен плакаться только на свою и на женину проклятую гордость и высокоумие. Шестнадцать лет прощалось великим и многим вашим смерти достойным проступкам, но, как вижу, терпение и доброта моя не повели ни к чему доброму. Если упоминаешь в своем пашквильном письме о каком-то блуде, то я не знаю и не понимаю ничего, разве сам блудишь, когда жонки слушаешь, потому что в народе говорится: Gdzie ogon rzondzi tam pewnie glowa blondzi (где хвост управляет, там голова в ошибки впадает)».

После таких объяснений разгорелась непримиримая вражда. Мазепа, получая известия, что мать мучит его возлюбленную, кричал о мщении. «Сам не знаю, - писал он Матрене, - що з нею, гадиною, чинити? Дай того бог з душею разлучив, хто нас разлучает! Знав бы я, як над ворогами помститися, толко ти мине руки звязала. Прошу и велце, мое серденко, яким колвек способом обачься зо мною, що маю с вашей милостью далей чинити; боюж болш не буду ворогам своим терпети, конечно одомщение учиню, а якое, сама обачишь».

Кочубей спешил предупредить гетмана.

В сентябре 1707 года в страшном Преображенском приказе сидел его начальник, князь Федор Юрьевич Ромодановский с товарищами; перед ним стоял монах и рассказывал: «Я из севского Спасского монастыря иеромонах, зовут меня Никанором; в нынешнем июле месяце ходил я на богомолье в Киев с товарищем монахом Трифилием и крестьянином того же Спасского монастыря. На возвратном пути в Батурине сели мы на базаре на площади за городом возле земляного вала; тут подошел к нам батуринский козак, расспросил, кто мы такие, и позвал нас к наказному гетману Василью Кочубею, говоря, что Кочубей к странным и прохожим людям милостив. Мы, по тем его словам, пошли к Кочубееву дому и зашли наперед к вечерне в церковь Введения. В церкви была жена Кочубеева, Любовь, и как шла она после службы к себе в сад, мы ей поклонились; она спросила нас - что за люди? Позвала к себе ужинать и ночевать и приказала челяднику своему отвести нас к мужу в хоромы, где хлопцы пели вечерню без священника. Кочубей спросил нас, кто мы такие? Дал нам по шести денег, велел накормить и отвести избу на ночь. Переночевавши, ходили мы к заутрени в ту же церковь Введения. Прилучился день воскресный; самого Кочубея в церкви не было, но жена его была, и когда мы ей кланялись за то, что у них в доме ночевали, и сказали ей, что идем домой, то она стала нас унимать, чтоб отслушали у них в церкви обедню и обедали бы у них, но мы ей сказали, что обедню будем слушать в гетманской каменной церкви, что в замке. Но когда перед обеднею мы были на базаре, покупали харчи на дорогу, подошел к нам Кочубеев челядник и стал опять звать к обедни и обедать к своему пану. Мы послушались, отстояли обедню у Кочубея, и потом пошли к нему на двор обедать, и обедали вместе с большим Кочубеевым сыном, Васильем, за одним столом, а товарищ наш, крестьянин, обедал за особым столом с челядниками. После обеда, выспавшись, Кочубей позвал нас к себе в хоромы, меня и Трифилия, без крестьянина; пришла жена его из других хором, принесла по холсту польского полотна да по два полотенца и нас обоих подарила, а сам Кочубей дал мне два рубля денег в монастырь архимандриту с братьею на милостыню, мне одному дал ефимок, а Трифилию чехами семь алтын да обоим нам в дорогу большой пирог. Принявши все это, мы стали с ними прощаться, но Кочубей унял нас у себя ночевать и, взявши у нас свои дары, положил в той же светлице на стол и накрыл ковром, а нас послал с челядником в особую светлицу ночевать. На другой день после заутрени и обедни челядник позвал к Кочубею в сад одного меня, в саду был Кочубей с женою вдвоем; увидав меня, позвали к себе, а челяднику велели выйти вон; ввели меня в шатер, в шатре образ богородицы, писан на полотне живописным письмом в черной раме, и перед этим образом начал Кочубей мне говорить: «Можно ли тебе верить, хотим мы с тобою говорить тайное, не пронесешь ли кому?» Я, смотря на образ и перекрестясь, сказал: о чем вы будете мне говорить, не пронесу никому. Тут Кочубей с женою начали гетмана Ивана Степановича Мазепу бранить: бездельник он бл... сын и беззаконник! Я у них спросил: за что они гетмана бранят и какой он беззаконник? И они говорили: хотел он нашу родную, а свою крестную дочь взять замуж; мы ее за него не отдали, потому что она ему крестная дочь, и он, зазвавши ее к себе в гости, изнасиловал. После этих слов жена Кочубеева послала мужа из саду на двор к челобитчикам, а сама вышла со мною из шатра, взяла меня за руку и, идя со мною по саду, говорила: такой он, гетман, вор, хотел нас разорить. Был он у нас в доме на именинах мужа моего, 1 января, и говорил нам, для чего мы своей дочери за него не отдали? И я ему го верила: полно тебе коварничать! Не только ты дочь нашу изнасиловал, ты и с нас головы рвешь, будто мы с мужем переписывались в Крым. Гетман меня спросил: почему вы знаете, что я это за вами ведаю? И я ему говорила: писарь твой, умирая, дал мужу моему письмо своей руки, что ты на нас затевал, именем мужа моего писал в Крым, и гетман мне сказал: вольно вам на мертвого моего писаря лгать, письму его я не верю. Если бы, говорила Любовь Кочубеева, великий государь шел чрез Батурин, то я бы на гетмана сама побила челом и обо всем донесла.

Этим разговор наш с нею кончился; опять обедали мы с Кочубеевым старшим сыном, и после обеда на прощанье Кочубей сказал мне, чтоб я приезжал к нему вместе с архимандритом, а он даст нам в монастырь вкладу, лошадей, коров, овец, а если архимандрит не поедет, то я бы и один приезжал поскорее. Архимандрит не поехал, потому что он в Севске ведает духовные дела, а послал к Кочубею меня да Трифилия, послал с нами заздравные просвиры да шесть хлебов. 26 августа приехали мы в Батурин, поднесли Кочубею просвиры, хлебы и ночевали у него. На другой день поутру рано пришла к нашим светлицам какая-то женщина, велела мне выслать Трифилия и крестьян, приехавших вместе с нами, и сказала: велел тебе наказной гетман Кочубей ходить к себе без обсылки, усмотря, как у светлиц его людей не будет, а как к нему в светлицы пойдешь, у светлиц двери запирай. Я в то же число в полдни пошел к нему и, идучи у сеней и у светлиц, прошед три жилья, двери запер закладками и крючьями, и пришел до его спальни, у которой двери завешаны были ковром. Когда я сотворил Иисусову молитву, Кочубей вышел ко мне из спальни один, спросил, нет ли кого со мною других людей и заперты ли все двери? Сам пошел осмотреть, вправду ли все двери заперты, и, возвратясь, заставил меня целовать крест, что я не пронесу ничего, что он мне будет говорить. Тут пришла жена его. Любовь, принесла крест благословящий, писанный на деревянной доске, и говорила с великим плачем: как бог страдал на кресте за нас, так и нам надобно умереть за великого государя! Все мы трое поцеловали крест, и Кочубей стал мне говорить: гетман Иван Степанович Мазепа хочет великому государю изменить, отложиться к ляхам и Московскому государству учинить пакость великую, пленить Украйну, государевы города. Я спросил: которые города хочет пленить? Кочубей отвечал: об этом я скажу, а ты ступай в Москву и донеси боярину Ивану Алексеевичу Мусину-Пушкину немедленно, чтоб гетмана захватить в Киеве, а меня бы уберечь, чтоб гетман меня не убил. И дал он мне семь золотых червонных да 12 ефимков на наем подвод, и я для того извету и приехал в Москву».

Прошло четыре месяца, дело потухло в Москве, но разгорелось в Малороссии в начале 1708 года. Киевский воевода князь Дм. Мих. Голицын переслал Головкину письмо ахтырского полковника Федора Осипова от 16 февраля. Полковник писал, что 8 февраля в Ахтырку приехал тайно полтавский спасский поп Иван Святайло от бывшего полтавского полковника Ивана Искры и потребовал, чтоб полковник повидался с Искрою для нужного государева дела. Полковник съехался с Искрою в пасеке своей над речкою Коломаков; Искра, под именем божиим и под клятвою душевною, являя верность к великому государю генерального судьи Василия Кочубея и свою, сказал: «Послал меня Кочубей изъявить тайну, что гетман Иван Мазепа, согласившись с королем Лещинским и с Вишневецким, умышляет на здравие великого государя, как бы его в свои руки ухватить или смерти предать. Хотел он это сделать во время приезда в Батурин Александра Кикина: гетман думал, что под именем Кикина приедет сам государь, и велел, как будто для встречи, поставить своих верных жолнеров и слуг, которые у него от короля Лещинского, с заряженными ружьями, и приказал им, как государь войдет во двор, выстрелить в него; узнавши же, что царского величества тут нет, один Кикин, велел жолнерам разойтись. И теперь всячески старается и на том положил, чтоб государя предать смерти или, схватив, отдать неприятелю. В прошлый Филипов пост, собравшись с полками своими, хотел идти войною на великороссийские города, и это злое намерение не сбылось за оттепелью, река Днепр не стала. Теперь умышляет, как бы ему Днепр с полками перейти и в Белую Церковь убраться; совокупясь с полками той стороны и соединясь с королем Лещинским или Вишневецким, хочет государеву державу разорить. А полки той стороны давно ему присяжны, для того он их там и населил; все свои скарбы и пожитки одни за Днепр выпроводил, другие с собою возит. Во всех полках регименту своего, будто по именному государеву указу, велел брать поборы великие с козаков, чего никогда не бывало, с каждого козака от коня по талеру, а от вола по копе, и то делает от злохитрия своего, как бы народ отягчить и возмутить, а особо с мещан взял на жалованье сердюкам. Да и такое в народе возмущение разгласил, будто царское величество велел козаков писать в солдаты, и уже голота готова втайне и на шатость ждет его повеления. А Войско Запорожское, тайно подсылая, прельщает и стращает, будто царское величество, не любя их, велит разорить и место их опустошить, а запорожцы, испуганные, готовы к войне. Старшина генеральная и полковники, хотя подозревают и ведают про его злое намерение, однако известить великому государю не смеют, одни - по верности к гетману, другие - из страха, третьи - видя к нему милость государя, что не поверит. А лучше всех про то знает ближний его секретарь, генеральный писарь Орлик, через которого всякие тайны и пересылки отправляются. Кочубей и Искра царскому величеству доносят и милости просят, чтоб сие верное доношение до времени у царского величества было укрыто для того, что некто из ближних секретарей государевых и князя Александра Даниловича ему о всем царственном поведении доносят и о сем если уведают, тотчас ему дадут знать. Теперь Кочубей, отбиваясь от судейства, чтоб ему не быть при гетманской измене, притворился больным и живет в имении своем Диканьке, а Искра живет в Полтаве, с собою в поход гетман его не взял, потому будто в войске он не потребен»

Ахтырский полковник не удовольствовался тем, что дал знать о деле киевскому воеводе; от 23 февраля Петр. получил письмо от московского коменданта князя Матвея Гагарина: «Февраля 22 пришли на Красное крыльцо два человека черкас и сказали полковнику, что присланы-де мы из Ахтырки от полковника с великим царственным делом до царского величества, и явили мне три письма: одно подписано на имя твоего величества, второе к сыну твоему, государю царевичу, третье к князю Александру Даниловичу. И в письме сына твоего, государя царевича, написано от ахтырского полковника, что послан писарь от него и с ним приказано на словах донесть. И, применяясь к твоим, государевым, указам о подметных письмах, то письмо, которое подписано на твое, государево, имя, чел я, и написано будто об измене господина гетмана, и, выразумев, что се приносят на него неприятели его, отставной полковник, и того, государь, писаря, не расспрашивая поведению того письма, послали его за крепким караулом в Угрешский монастырь, чтоб он того не гласил никому. Сию ведомость явил малому числу господам министрам, и полагают, что взводят то на него по ненависти, и явили мне, что и прежде о нем такие наветы были».

Головкин 9 марта написал ахтырскому полковнику: «Всемилостивейший государь, выслушав дело, изволил милостиво принять, и вас за то уведомление, видя вашу в том верность, премилостиво похваляет, и повелел мне к вашей милости указом своим с сим нарочно посланным господином офицером писать, дабы ваша милость немедленно по получении сего виделись с господином полковником Искрою и объявили ему, что его царское величество верность его и объявление, которое он вашей милости учинил, принял милостиво. И понеже желает его царское величество яко о таком важном деле сам от него, Искры, и от вас о том деле изустно слышать, того ради указал вам собще с ним, господином Искрою, ехать как наискорее чрез Смоленск в войско к его царскому величеству, а до времени извольте сие содержать в высшем секрете, ибо его царское величество желает то зло чрез вас упредить, дабы Малороссийскому краю не произошло какого зла, как и в прошедших летах бывало от такого возмущения и невинных кровопролития». На другой день, 10 марта, отправлено было к Мазепе собственноручное письмо царя: «Пред приездом моим к Москве явился чернец с таким же злом, как и Соломон бывшей, и я о том хотел накрепко разыскивать, от кого то происходит, но скорый мой отъезд в Польшу помешал тому, и для того я сие дело отложил было до свободного времени. Но понеже, как всегда обычай есть, что зло тихо лежать не может, и ныне паки уже не чрез сего чернца, но и чрез особливых посланных явно в том себя явили Кочубей и Искра (бывший полковник), где, чаю, конечно быть Апостоленку; что я, видев, уже далее отлагать опасаюсь, и для того вам сие, яко верному человеку, объявляю, чтоб каким образом оных воров поимать (ибо я чаю в сем деле великому их быть воровству и неприятельской факции), к поиманию же их такое свое мнение объявляю, что мы их присланных отпустим, якобы веря им в том, чтоб оные Кочубей и прочие, будто бы ради лучшего ведения в том деле, сами к нам приехали, ибо ежели б явно послать по них, то б, чаю, конечно ушли, но сим подлогом чаем их приманить, двух, трех, Апостоленка таким образом прибрать же. Посылаю с сим же посланным явное к вам письмо, в котором написано, дабы вы несколько с ним козаков к Быхову послали от себя с добрым командиром, которого командира вы по сему письму учините Апостоленка, и так сим тихим образом всех трех можем в руки получить; к сему же то объявляем, что ежели вы и кроме сего способу можете их всех трех достать, то, не упуская времени, немедленно поимав и сковавоных, к нам пришлите, а ежели чаете, что уйдут, то лучше чрез сей случай, а пока оные попадутся, извольте о сем деле тихо держать, якобы не ведаете о сем. Два полка, которые для скорого похода шведского задержаны были в Смоленску, ныне посылаем немедленно к вам, при сем же просим вас, дабы вы о сем нижадной печали и сумнения не имели».

Между тем сам Кочубей не раз присылал с доносом на Мазепу и требовал, чтоб царь прислал к нему для свидания кого-нибудь из верных особ. Головкин отвечал ему из Бешенкович 11 марта: «Царское величество, рассудя о том, что таких важных дел, кроме знатнейших и верных особ, поверить невозможно, а посылка такой знатной особы в дальнее расстояние не могла б быть тайно, и чтоб не учинить тем подозрения; того ради указал мне к вашей милости писать, дабы ваша милость как наискорее приехал секретно в ближние места к Смоленску, где б я мог с вами видеться и о том деле разговаривать и советовать, дабы то злое начинание возможно было упредить, и какую б верную особу избрать на место того подозрительного, не умешкав; ибо ежели б такая перемена учинилась, а готовой бы особы не было, то б могло из того возмущение и Малороссийскому краю разорение и невинных кровопролитие произойти».

Из Бешенкович Головкин уехал в Витебск и отсюда писал Петру 18 марта: «Сего числа возвратился сюда от гетмана поручик Ушаков и привез от него лист к в. в-ству; он же, гетман, в листу своем ко мне пишет: ваше в-ство изволил ему указать тех воров, в руки поймав, послать к Москве, и надеется на помощь божию, что скоро приберет их в руки; только ежели их посылать к Москве, то боится он, гетман, чтоб не учинилось от полковников (которые им мало не все свойственные) в войску возмущение, которых подлинно тою посылкою может он, гетман, подвигнуть к себе на вражду и ненависть, и нарекут они, не зная подлинно без розыску и обличения их воровства, огласят в народе, что безвинно, с приватной его, гетманской, вражды то чинится, как и наперед сего было на него многое нарекание, когда и не такую знатнейшую особу, но пьяницу Палея, не объявя его вины, без всякого войскового суда, отослал к Москве, понеже и без того московским его духом называют. Того ради просит гетман, чтоб ваше в-ство повелел тех доносчиков с Москвы или в Киев, или в Батурин прислать и тамо о том воровстве очною ставкою розыскать, чтоб оное всем было явлено и не имели б на него нарекания. Того ради, государь, заблагорассудили мы до гетмана писать, дабы он, когда их в руки получит, не посылал к Москве, а прислал бы в Киев. И мнится нам, государь, что ежели он, гетман, их всех изловит, то не худо их взять и начало розыску учинить для удовольствия ему, гетману, и малороссийскому народу в Киеве, а потом мочно взять их, куда изволение ваше будет». Петр отвечал ему на это из Петербурга 6 апреля: «Когда получит гетман в руки тех, о которых к нему писано, и чтоб их оной прислал в Киев для нарекания на него от народа, и когда оные будут в Киеве, то лучше там разыскивать князь Дмитрию по прошению гетманскому, и для того и всех их, и письма, и чернеца с Москвы послать в Киев же (только надлежит оных за крепким караулом держать и чтоб солдаты стояли у них из тех двух присланных полков, а не из жилых). А когда тот розыск о гетманском деле кончится, тогда конечно надлежит их взять ближе и о факциях спрашивать, что князь Дмитрию не сделать».

6 апреля Головкин уже извещал Петра, что доносчики отдались в руки правительства, и спрашивал, как с ними поступить? «Получили мы от гетмана Мазепы письмо, что Кочубей и Искра, уведав о приближении посланных его для взятия их к маетности Кочубеевой, Диканьке, ушли сначала на Коломак, где нарочно в пасеке своей Искра сделал для уходу крепость, а потом, увидя, что в оной не могут борониться, побежали к Самаре, но и тамо, когда посланные гетманские, разделяся, зашли им перед, тогда они, оставя тот путь, ушли в местечко Ахтырского полку, именуемое Красный Кут, и обретаются под защищением ахтырского полковника Федора Осипова. Гетман зело опасается, чтоб ему не пострадать от соумышленников Кочубеевых и Искриных, а наипаче того, дабы они, обретаючись свободно и безопасно в близком от Полтавы расстоянии, видя свою крайнюю погибель, не возмутили против него на убийство народа малодушного чрез сродников своих, которых много есть знатных людей и при нем, гетмане, ныне в Хвастове и во всех полках. И для того зело он просит о посылке туды, в Ахтырку, указу о выдаче их и о присылке оных в Киев для розыску. И мы о сем зело было опечалились, дабы те воры не ушли за рубеж, в Крым или б не пристали к Булавину и запорожцам, но потом обрадовали нас присылкою поручик Озеров и капитан Дубенский, посланные к ним с письмами, что съехались они в местечке Ахтырского полка Богодухове, и тою-де присылкою зело благодарны и, на милость в. в-ства надеясь, едут они купно с ними на Белгород к Смоленску. Просим немедленно указа, где повелишь ими розыскивать, в Смоленске ль или в Киеве, и кому розыскивать? И от гетмана Мазепы требовать ли кого присланного с обличением на них, и, если явится их воровство, укажешь ли их пытать, а сюды, государь, в польские городы, кажется, брать их для розыску ради огласки от поляков не надлежит. И мы к гетману о всем том дали знать и обнадежили его вашею милостию и что будут они по приезде в Смоленск окованы, и чтоб он нимало не сомневался о том, чтоб их наветам какая подана была вера».

Петр отвечал 14 апреля: «Розыскивать лучше в Смоленску, а гетману прислать два указа: один тайной, чтоб он ведал про явной и не сумневался о оном, а в явном написать, что извещали на него в некоторых важных делех, и для б того он прислал кого от себя на тот розыск, а сей явной указ для Малороссийского краю, дабы видели, для чего оные держатся и что без суда никому никакого озлобления не чинится, а в Киев ныне посылать опасно, понеже не знаем, куды неприятельские будут обороты, и ежели на Украйну, тогда оных там держать сам знаешь каково». 18 апреля Кочубей, Искра и ахтырский полковник приблизились к Витебску и остановлены в миле от города на панском пустом дворе; с ними приехали: священник Иван Святайло с сыном, сотник Петр Кованко, крещеный жид Петр Яковлев, ездивший прежде с доносом от Кочубея в Москву, двое писарей, племянник Искры да 8 человек людей. На другой день, 19 апреля, Головкин и Шафиров ездили к гостям и прежде всего занялись расспросом ахтырского полковника, который показал уже известное из письма его к князю Голицыну. Потом был вызван из своей светлицы Кочубей, обнадежен милостию. великого государя и спрошен: с чем приехал - пусть объявит? Кочубей подал статьи:

1) в 1706 году говорил гетман мне в Минске наедине, что обещала и уверила его княгиня Дольская, мать Вишневецких, сделать его князем черниговским и Войску Запорожскому выпросить желаемые вольности у короля Станислава, ее близкого родственника; обещала она ему это в селе Белой Кринице на Волыни, где гетман крестил вместе с нею дитя у князя Януша Вишневецкого и говорил с нею много как в доме князя Януша, где пробыли вместе два дня, так и едучи на одних санях от Белой Криницы до Брод. Мазепа хвалился перед всеми, что княгиня Дольская прислала ему постель дорогую и хорошую и музыкантов с инструментами.

2) Однажды бранил Огинского, гетмана польного литовского, говоря: уже все паны от царя отстали, только он один, баламут, держится.

3) Когда в Батурин пришла весть, что король Август, оставивши Польшу, уехал в Саксонию к королю шведскому, то Мазепа сильно обрадовался и сказал в шутку: ох, чего боялись, того не убоялись!

4) В 1707 году, когда получено было известие, что в Пропойске и других городах белорусских литовские люди, бывшие под начальством Синицкого, вышедши из Быхова, перерезали русские отряды, то гетман начал этому смеяться и немерною радостью веселиться, много пил и нас поил, пил здоровье княгини Дольской, говоря: выпьем за здоровье княгини, ее милости, потому что пани знатная и разумная, моя голубка!

5) Говорил мне гетман, что король шведский пойдет из Саксонии в Польшу, а из Польши прямо на Москву, чтоб там поставить другого царя, а под Киев пойдет король Станислав со всеми польскими войсками, при которых будет и шведский генерал Реншольд с своею дивизиею. «И когда, - говорил гетман, - просил я у царя войска для обороны Киева и всей Украйны, то он мне сказал: довольно у вас своих войск, козацких и московских, которые теперь у вас. Так при наступлении короля Станислава придется соединиться с его войсками», - покончил гетман.

6) Когда я пришел просить позволения сделать торжественное обручение дочери моей с Чуйкевичем, то он мне сказал, чтоб я пышного обручения не делал и людей немного сбирал и свадьбою не спешил: как будем с ляхами в единстве, сказал он, то найдется для твоей дочери между ними жених, знатный какой-нибудь шляхтич, который твоей фортуне доброю будет подпорою, ибо хотя бы мы ляхам по доброй воле и не поддались, то они нас завоюют и непременно будем под ними. Я пришел в ужас от этих слов; сказал об них свату Чуйкевичу, и мы положили обвенчать детей наших без откладывания, что и сделали.

7) Сербский епископ Рувим, бывши у гетмана, заехал ко мне и говорил: гетман сильно печалился и слезно плакал, что царь наложил тяжкую подать лошадьми, гетман не знает, что вперед и делать.

8) Дочь моя, выданная за Чуйкевича, крестила вместе с гетманом жидовку; при этом случае Мазепа сказал ей, что Москва крепко старается взять всю малороссийскую Украйну.

9) Иезуит Заленский, ректор винницкий, будучи в Киеве, говорил: вы, паны козаки, ничего не бойтесь от шведа, который не на вас сбирается, а на Москву. Тот же ксендз говорил: никто не ведает, где огонь кроется и тлеет, но как разом вспыхнет, то пожар этот не легко можно будет потушить.

10) Будучи в Киево-Печерском монастыре, Мазепа запирался с полковниками и читал условия Гадяцкой комиссии, бывшей с ляхами при Выговском в измену его. И если б теперь не было намерения изменить, то зачем читать гадяцкие условия, заключенные с ляхами?

11) В декабре 1707 года пронеслась весть, что господин Кикин едет в Батурин, а вслед за ним сам государь с тем, чтоб гетмана взять в Москву; тогда Мазепа собрал 390 человек сердюков и устроил их при себе под начальством полковника Чечела, намереваясь обороняться и отстреливаться от великого государя, а сначала хотел уехать в Гадяч для защиты. Это верно, потому что преданные слуги гетманские сказывали на другой день, что они прошлую ночь провели с оружием наготове.

12) Ксендз Заленский приезжал на праздник Рождества Христова в Батурин, и пан Орлик, тайно один его встретивши, тайно же проводил в гетманский хутор под селом Бахмачем, откуда ночною порою приезжал ксендз к гетману на Гончаровку.

13) Есть в Полтаве козак Кондаченко, которого он посылал многократно к разным султанам и самому хану с словесными наказами. Мнится, что делал он это для того только, чтоб познакомиться с ними и получить доверие, дабы при удобном случае мог употребить их на свою пользу.

14) Пируя у меня и подвеселившись, когда начали пить за его здоровье, сказал со вздохом: «Благодарствую за приязнь, но что мне за утеха, когда я живу, не имея никогда совершенной надежды своей целости, безо всякого обеспечения, ожидая как вол обуха». Тут же говорил жене моей, хвалил гетманов изменивших, Выговского и Брюховецкого: «Хорошо начали Выговский и Брюховецкий, что хотели из неволи выбиться, но злые люди им в том помешали. И мы хотели бы о своей будущей целости и вольности войсковой промыслить, да не имеем еще теперь способу, особенно же потому, что не все наши в одномыслии находятся: вот и твоему мужу я несколько раз намекал о таких мыслях, как бы нам обеспечить целость нашу на будущее время как для себя, так и для потомства, но он ни одним словом мне не поможет, ни от кого не имею помощи, ни на кого не могу положиться. А другая трудность та, что орды не за нас: хан велел отвечать мне, что турецкий султан приказал ему держать орду крепко и ни к кому на помощь не посылать; на орду нет надежды, а тут, в Украйне, стоят хорошие московские войска, в Белой Руси хотя и дурные, но много их».

15) Говорил полковникам: может быть, вы думаете, что я намерен гетманство передать Войнаровскому; этого я не желаю; вольно вам будет выбрать на этот уряд кого хотите из среды себя, а Войнаровский проживет и своим отцовским куском, и тем, что я собрал. Я и теперь готов вам уступить гетманство; если между вами есть человек, который бы мог сейчас отчизну свою спасти, я ему уступлю гетманство, а если на меня эту тягость возлагаете, то извольте меня слушаться и на мой повод смотреть. На турок и татар нет нам никакой надежды, так надобно из другой бочки дело свое начинать, а уговорившись и постановивши на мере, надобно вдруг и за сабли приниматься.

16) Держит при себе слуг породы ляшской и употребляет их для всяких своих посылок, каких ему не позволено без именного указа великого государя.

17) Не исполняет царского указа, которым запрещено пропускать людей на ту сторону Днепра; переселенцев не велел задерживать, а мать его, игуменья, людьми с этой стороны населила великие слободы на той стороне; города и села этой стороны потерпели сильный ущерб в населении, а остальные, уменьшенные в своем числе люди с великим отягчением кормят охотницкое войско, и от такой тяжести и последние хотят уходить на западную сторону.

18) На Коломацкой раде положено, чтоб малороссийские люди с великороссийскими женились между собой, но гетман не только жениться, запрещает малороссиянам и звать к себе в гости великороссиян.

19) Укрепления малороссийских городов обветшали, и гетман не заботился о поправке; Батурин двадцать лет стоит без починки, от чего валы около него все осунулись и обвалились, так что и одного дня в нем от неприятеля отсидеться нельзя. Благоразумные особы рассудят, откуда происходит такое нерадение, а Гончаровку свою укрепил и обнес валом для неизвестной цели.

20) Запорожцам грозит и остерегает их, что великий государь велит их истребить.

21) Когда пронеслась весть, что запорожцы, соединясь с татарами, хотят идти под слободские города, то гетман сказал: «Эх, какие-сякие! Если бы что хотели делать, так бы уж делали, а то только разглашают, будто дразнят».

22) Одна близкая к гетману особа при разговоре о войнах с татарами сказала: «Теперь об этом нечего говорить: татары скоро нам понадобятся». 23) Русинович, мещанин львовский, рассказывал в Батурине, что он от Сенявского, Тарла, Хоментовского и Потоцкого письма привозил к гетману; рассказывал, что гетман коронный Сенявский говорил ему: «Разведай, что на Украйне делается, и особенно, склонны ли к нам козаки или нет? И предложи самому Мазепе, чтоб был с нами, и пусть козаки будут к нам доброжелательны, если хотят, чтоб им было хорошо, ибо мы наверное знаем, что государь шведов не выдержит и козаки, если при нем останутся, погибнут, а, будучи за нами, остались бы в целости и при своих вольностях». Когда я, говорил Русинович, доносил об этом Мазепе, то он отвечал мне: «Бог свидетель, что я панам полякам доброжелателен; не был бы я шляхтичем, не был бы сыном коронным, если б всего добра Короне Польской не желал; вижу я и сам, как государь оскорбил Польшу, он и Украйну отяготил; сам не знаю, что с собою делать? Если до чего дойдет, я не смогу удержать козаков на какую сторону устремятся».

24) Скарб войсковой арендованный без надлежащего надзора находится: это больше гетманский скарб, чем войсковой, как хочет гетман, так его и употребляет, отчего денег запасных в том скарбу нет, только что платят полкам охотницким да содержат приезжих посланников. Индукта, т. е. сбор мыта, изначала всегда индуктою войсковою называется, а потом отдана была в казну монаршую; я хорошо знаю, что когда в Киеве был на воеводстве боярин Петр Васильевич Шереметев, то у него индукторы откупали индукту и откупные деньги отдавали ему на ратных государских людей, а теперь один гетман 50000 золотых в год собирает на себя и, только что будет сверх 50 тысяч, из того старшине по нескольку сот золотых уделяет. Но для чего этим великим скарбом гетману обогащаться, а не отдать его в казну монаршую на жалованье ратным людям, находящимся в Малороссии? Хотя бы в этом обнаружилась власть великого государя над Малороссиею! И не сыщется ни один человек в войске и в народе, который бы по этой индукте стал скорбеть и тужить, потому что никто бы от этого ничего не потерял, а гетману довольно было бы десяти городов полка Гадяцкого, с которых собирает всякие подати, довольно было бы пяти волостей и значительных сел, приписанных к гетманскому уряду. Не малый доход гетману с порукавичных арендовых, которые теперь умножились, и чрез это умножение аренда стала тяжка простому народу, потому что арендарь, давши большую сумму денег за аренду, дороже продает горелку. Прежде полковников выбирали вольными голосами и позорной симонии было не слыхать, а теперь за полковничьи уряды гетман берет взятки: будь хотя самый достойный человек, но если нет у него денег, никогда не получит полковничества, а получит тот, у кого есть деньги.

К доносу Кочубей приложил думу, сочиненную будто бы Мазепою. В этой думе выражается сетование о розни, господствующей между малороссиянами, и призыв добывать права саблею. Вот эта дума.

 

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел история










 





Наверх

sitemap:
Все права на книги принадлежат их авторам. Если Вы автор той или иной книги и не желаете, чтобы книга была опубликована на этом сайте, сообщите нам.