Плутарх. Наставления о государственных делах

Глава 1

Если уж к чему другому, Менемах, уместно применить эту укоризну:

Речи твоей не осудит никто из присущих данаев, Слова противу не скажет; но речи к концу не довел ты, как не попрекнуть ею тех философов, что многими увещаниями призывают к делу, но не учат и не разъясняют, как за него взяться? Они словно бы нагар с фитиля снимают, а масла в светильник налить забывают. Между тем вижу я, что мысль твоя устремляет тебя к трудам государства, и ты, как и приличествует доброму твоему роду, желаешь среди сограждан быть и витией в речах, и в делах деловым человеком». Но при этом нет у тебя случая понаблюдать жизнь какого-либо преданного философии мужа на площади, среди государственных трудов и гражданских споров, чтобы не с чужих слов, а по своему опыту ознакомиться с должными примерами; и коль скоро ты просишь наставлений о государственных делах, полагаю, что отвечать отказом было бы с моей стороны вовсе неприлично, и мне остается только желать, чтобы трудной оказался достоин как твоей любознательности, так и моего благорасположения. Примерами же, как ты того и хотел, я буду пользоваться в изобилии.

Глава 2

Первое условие, как бы надежная и устойчивая основа для государственных трудов: чтобы решение заняться ими проистекало из разумного выбора, а не из обуянности тщеславием иди задором или из недостатка в иных занятиях. У кого нет приличного дела дома, тот без всякой нужды проводит большую часть времени на площади; так же точно есть люди, которые от того, что не имеют, чем бы им заняться всерьез, бросаются в общественные дела, превращая их в некий род препровождения времени.Многие также впервые прикоснулись к таким делам по прихоти судьбы, но позднее, когда пришло пресыщение, им уже нелегко выйти из игры; и это все равно, как если бы кто вошел в челн, захотев покачаться на волнах, но был вынесен в открытое море - и теперь мучился бы морской болезнью, оглядываясь в испуге по сторонам, но принуждаем оставаться в челне и терпеть все, что может с ним приключиться.

На глади сверкающей морямимо них скользят приветные пиком Эроты;их киль, режущий волны,- бессмертным посмешище...

Вот такие люди и говорят больше всех худое про участь государственного мужа, а побуждают их к тому раскаяние и досада: ведь они либо понадеялись на славу, а получили бесславие, либо думали, что будут грозны другим, а взамен того сами терзаются тревогами и хлопотами. Напротив, кто по зрелом размышлении взял на себя заботу об общем благе, как самое подходящее ему и благородное дело, тот ничему не позволит отвратить себя от этого дела и поколебать в своем решении.Не должно также приступать к общественным делам в надежде на обогащение и наживу, как Стратокл и Дромоклид, звавшие друг друга к «золотой жатве», как они шутки ради называли ораторскую трибуну, или дать увлечь себя опрометчивому порыву, как Гай Гракх, который поначалу, пока скорбь о братнем злосчастии была еще свежа, избегал общественных дел, но затем, взбешенный хулой и обидами, чинимыми памяти брата, с горячностью устремился в эти дела; очень скоро он был по горло сыт и положением, и славой, но, как ни стремился уйти на покой, как ни тосковал по иной, безмятежной жизни, у него уже не было возможности сложить с себя не в меру большую власть, и гибель его упредила.Ну, а кто, уподобляясь лицедеям, наряжающимся к выходу, ищет красоваться и домогаться славы, тех-то уж неминуемо постигнет разочарование: один у них выбор -либо ходить в рабах у тех, над кем думали властвовать, либо наживать себе врагов среди тех, кому желали угодить.Я сравню попечение о государственных делах с колодцем. На долю тех, кто ринется туда очертя голову и вслепую, достанутся страх и боль падения; но те, кто войдут с умом, приготовя себя, будут во всех обстоятельствах соблюдать меру, ни от чего не теряя мужества, ибо единственная цель их усилия есть нравственное благо.

Глава 3

Вот, однако, внутреннее решение выношено и утверждено надежно и незыблемо; теперь необходимо обратиться к познанию нрава сограждан и паче всего уяснить себе, каким он проявляется и действует во всеобщем смешении. Ведь что до попыток самому воздействовать на нравы и пересоздавать естество народа, то это дело не легкое и не безопасное, но требующее долгого времени и великой мощи. Погляди, как вино поначалу подвластно нраву пьющего, однако исподволь само меняет его нрав и по-иному его настраивает, соделывая в нем теплоту и благорастворение; вот так и государственному мужу до той поры, покуда его слава и народное к нему доверие не дадут ему силы вести других, лучше сообразовываться с наличными нравами и принимать их в расчет, зная, что народ любит и чем его удобно увлечь. Например, афиняне вспыльчивы, но отходчивы; чаще строптивы и недоверчивы, чем смирные слушатели. У них большая охота помогать людям безвестным и маленьким, и совершенно так же они радуются и отдают предпочтение речам шуточным и смехотворным. Едва ли кому можно доставить так много удовольствия похвалами, но так мало огорчения насмешками. Начальников своих они заставляют трепетать, а врагам являют милость.

Не таков нрав у карфагенского народа: мрачный, нелюдимый, покорный начальникам, тяжелый для подвластных, подлейший в страхе, жесточайший в гневе, постоянный в решениях, не отзывающийся на шутку, нечувствительный к улыбке. Уж они не встали бы, разражаясь смехом и рукоплесканиями, в ответ на просьбу Клеона отложить день Народного собрания, потому что-де он, Клеон, как раз принес жертву и должен угощать гостей; не стали бы они гоняться за перепелкой Алкивиада, убежавшей во время речи из-под его плаща, которую каждый за честь почитал сам возвратить владельцу. Скорее они предали бы того и другого смертной казни за высокомерие и роскошь. Изгнали же они своего Ганнона, обвинив его в тираническом образе мыслей за то, что лев служил ему в походах вьючным животным. Боюсь, что даже фиванцы не сумели бы воздержаться от чтения попавших им в руки неприятельских писем, как это сделали однажды афиняне: перехватив письмоносцев Филиппа с его посланием к Олимпиаде, они печати не порушили и читать не стали, чтобы не нарушить уважения к тайне любовных слов мужа в разлуке с женою. Но и афиняне, в свою очередь, не смогли бы легко снести заносчивости и самомнения Эпаминонда, который отказался отвечать на предъявленное ему обвинение и встал, чтобы прошествовать из театра сквозь весь собравшийся народ к гимнасию. Л спартанцы и подавно не простили бы наглого шутовства Стратокла, убедившего сограждан ложью о победе править благодарственное празднество; а когда пришли, напротив, вести о поражении, вопросившего негодующих, не на то ли обижен народ, что по милости его, Стратокла, хоть три дня пожил с приятностью? Придворные льстецы, обманом вкрадываясь в доверие государей. словно птицеловы, подражают голосам и перенимают повадки тех, на кого охотятся; что до государственного мужа, то перенимать народный прав ему, конечно, не пристало, но знать надо, чтобы с умением подойти к каждому. Ведь и в гражданских делах отсутствие такта ведет к ошибкам и провалам не менее тяжким, чем в близком общении с царями.

Глава 4

Пытаться изменять общественные нравы к лучшему, и притом берясь за дело спокойно и осмотрительно, как мы уже сказали, можно лишь тому, кто забрал большую силу и завоевал доверие сограждан; перевоспитывать целый народ - дело хлопотное. Но покуда спеши развить и украсить твой собственный характер, затем что тебе предстоит жить, словно в театре, на глазах у зрителей. Если же тебе чересчур трудно до конца извергнуть из души твоей порочные наклонности, отсекай и устраняй хотя бы то, что лезет в глаза. Как ты знаешь, когда Фемистокл замыслил простереть руку к делам государства, он отказался от попоек, от разгула и проводил бессонные ночи в трезвых трудах, говоря друзьям своим, что ему не дает спать трофей Мильтиада. Что до Перикла, у него изменились и осанка, и образ жизни: он приучил себя ступать размеренно, говорить сдержанно, являться на людях со строгим лицом, не вынимать руки из-под плаща и знать одну только дорогу - на ораторское место и в здание Совета. Ведь толпа не легко идет в руки к кому попало; и то уже хорошо, если она примет твою руку, не шарахаясь от одного твоего вида и голоса, словно недоверчивый и хитрый зверь. Кому даже о таких вещах забывать не стоит, как же ему не заботиться, чтобы жизнь его и нравы были недоступны укору и клевете? Ведь мужи, облеченные доверием, дают ответ не только за свои слова и поступки, касающиеся дел общественных; их трапеза, их ложе, их брак, любая забава и любое занятие - все становится предметом пересудов. Нужно ли напоминать судьбу Алкивиада? Такого человека, сильного во всяком государственном деле, непобедимого на войне, погубило распущенное и заносчивое поведение, и все его способности пропали для отечества втуне из-за его беспутства и своеволия. Те же афиняне попрекали Кимона любовью к вину; а римляне, вовсе уж не находя, чем бы уколоть Сципиона, ставили ему в вину долгий сон. О Помпее Великом враги злословили, подметив его привычку почесывать голову одним пальцем. Как пятнышки и бородавки на лице оскорбляют зрение сильнее, чем клейма, увечья и чирьи на прочих частях тела, так малые погрешности кажутся большими, если обнаруживаются в поведении тех, кому доверена власть и поручены дела государства; народ высоко ставит то и другое, а потому не хочет терпеть здесь ни малейшей ошибки и безлепицы.

По справедливости стяжал похвалу народный трибун Ливий Друз таким своим изречением: в дом его с разных сторон могли заглядывать соседи, и когда один мастер предложил ему поправить дело всего за пять талантов, тот ответил: «Возьми десять и сделай весь мой дом прозрачным, чтобы все граждане видели мою каждодневную жизнь!» А был он человек воздержный и стыдливый. Но, пожалуй, ему не было нужды в прозрачном доме; народ и так видит насквозь, что за нрав у государственного человека, что за правила, как он поступает и как живет - даже то что кажется глубоко сокрытым; и частная жизнь ничуть не менее, чем гражданская, бывает причиною, что одних он любит и почитает, а другими брезгует и гнушается.

Но ты спросишь: «Разве не бывает, что государство прибегает к услугам невоздержных и распущенных людей?» Бывает еще и не то: беременных женщин подчас тянет поесть камней, а страдающие морской болезнью требуют соленой воды или еще чего-нибудь в том же роде - а чуть позже взятое в рот выплюнуто и смотреть на него не хочется. Вот так и народ по легкомыслию, или по надменности, или по недостатку в более достойных вождях может прибегнуть к услугам кого попало, но не перестает выказывать им презрение и отвращение и всегда рад услышать насмешки над ними, вроде того, как комедиограф Платон заставляет самого Демоса говорить так: Хватай, хватай меня скорее за руку, Не то в стратеги выберу Агиррия!

И в другом месте Демос требует таз и перышко, чтобы вызвать рвоту, в объяснение приговаривая:

Нет мочи; Мантий предо мной в ораторах!

И еще:

Корми Кефала, мерзость распоследнюю!

А римляне, услышав от Карбона какое-то обещание, скрепленное страшной клятвою, единодушно поклялись ему в ответ, что верить не могут. И в Лакедемоне, когда некий человек дурных нравов внес однажды дельное предложение, народ его отверг, а эфоры велели одному из старейшин, выбранному для этого по жребию, повторить предложение от своего лица, как бы перенеся его из нечистого сосуда в чистый и тем сделав приемлемым для граждан. Такую силу имеет в государственных делах доверие или недоверие к личной порядочности деятеля.

Глава 5

Впрочем, из этого вовсе не следует, будто нужно возложить все надежды на одну лишь добродетель, пренебрегая обаянием и силой слова. Признаем риторику хотя и не содетельницей убеждения, но все же его соучастницей, исправляя изречение Менандра:

Не речь, а нрав пленяет нас в ораторе.

Нет, и нрав и речь! Впрочем, мы предпочитаем говорить, что корабль ведет кормчий, а не руль, и коня направляет наездник, а не узда; в этом же смысле можно сказать, клянусь Зевсом, что государственная добродетель убеждает не речью, а нравом и пользуется им, словно рулем и уздою, чтобы направлять народ, это подвижнейшее из животных, как говорит Платон, и вести его, словно кормчий. Но даже великие, «от Зевса рожденные» цари Гомера, похвалявшиеся пурпуром и скипетрами, копьеносцами и речениями богов, повелевавшие порабощенным народам, словно высшие существа, не отказывались, однако же, быть «витиями в речах» и не пренебрегали красотою слова;

И на советах, где мужи к блистательной славе приходят, они нуждались не только в помощи Зевса Советного, или Ареса Кранного, или Афины Ратной, но призывали также Каллиопу, о которой сказано:

Шествует следом она за царями, достойными чести, и которая силой убеждения укрощает и напевом умиротворяет народное буйство и своевольность. А простой гражданин, одетый, как одеваются все, просто держащийся, - да как он сможет забрать власть в государстве и вести за собой народ, если вместе, заодно с ним не будет убеждать и увлекать сила слова? На корабле есть в подмогу кормчему начальник гребцов; а государственный муж в себе самом должен найти и кормчего - ум, и начальника гребцов - слово, да притом не нуждаться в чужом голосе, чтобы не пришлось ему говорить, как Ификрату, когда его переговорил Аристофонт: «У противной стороны лучше актер, у меня - драма», - и не нужно было твердить за Еврипидом: Когда б безгласно было племя смертное! -или еще: Увы, увы! зачем не может вещь сама Возвысить голос, посрамив ораторов?

Кому еще можно было бы позволить такие отговорки, так это Алкамену, или Несиоту, или Иктину, и всем вообще людям ручного труда, ничего не ведающим об искусстве слова. Когда в Афинах двое зодчих оспаривали друг у друга государственный подряд, и первый из них, человек ловкий и мастер поговорить, поразил слушателей хорошо подготовленной речью, разглагольствуя, как он намерен строить, другой, в работе более дельный, но к речам не способный, вышел и сказал: «Афиняне, то, что он наговорил, я сделаю». Еще бы, ведь они почитают одну лишь Афину Трудовую, и предмет их усилий - бездушное вещество, послушное ударам «меж наковальней и тяжелым молотом», по Софоклу. Но у прорицателя Афины Градодержицы и Фемиды Советной, Той, что па стогнах градских собирает мужей и разводит, одно есть орудие - слово; при его помощи действуя, ваяя и лепя, прилаживая и согласуя, а там, где что-то сопротивляется его руке, как сучья в древесине или пустоты в железе, размягчая и заравнивая, - вот как упорядочивает он государство. Потому-то афинский строй при Перикле и был, как говорит историк Фукидид, «по названию - народоправством, на деле же - правлением первого человека», все благодаря мощи Периклова красноречия. В самом деле, и Кимон, и Эфиальт, и Фукидид были политики недурные; но вот когда спартанский царь Архидам спросил того же Фукидида, кто лучше в кулачном бою - он или Перикл, тот ответил:

«Право не знаю; если даже я собью его с ног, он будет уверять, что не падал, убедит всех присутствующих и победит». Такая способность приносила не только ему самому славу, но и отечеству спасение; пока оно давало его красноречию убеждать себя, оно сохраняло достигнутое благополучие, а от дальних предприятий воздерживалось. А вот Никий цель имел ту же, но умения убеждать у него не было; потщившись удерживать народ своим словом, как бы чересчур слабой уздой, он не только не добился своего, но сам приневолен был отправиться в Сицилию и был ввергнут стремглав в общую погибель.

Пословица говорит, что волка за уши не удержишь, по граждан и государство только за уши и следует вести, не подражая тем, кто, по невежеству и неспособности в искусстве слова, прибегает к приемам пошлым и низменным, обращается вместо слуха к утробам и кошелькам, задавая пиршества и устраивая раздачи, и увлекает или, лучше сказать, совращает парод всеми этими пиррихическими плясками и гладиаторскими играми. По-настоящему увлечь народ можно только словом, а все эти способы укрощения черни уж очень похожи на хитрости при охоте на бессловесных зверей.

Глава 6

Пусть, далее, слово государственного мужа не будет ни прихотливым и высокопарным, как у мастеров панегирического витийства, плетущим венки из речений нежащих и цветистых; и, наоборот, отдавая фитилем и софистической натугой, чем попрекал Пифей Демосфена, пусть не украшается нудными энтимемами и периодами, точно отмеренными, словно циркулем и линейкой. Подобно тому как любители музыки ценят звучание струи, выражающее душу, а не поражающее слух, так пусть и в слове государственного мужа, вождя и советчика обнаруживается не мастерство и хитросплетения и в похвалу ему не ставится «умело», или «искусно», или «тонко», а пусть будет слово это выказывать нрав откровенный, подлинное благородство, отеческую прямоту и заботливость, а украшение его и прелесть составят понятия священные и мысли, всем доступные и убедительные. Пословицам, историческим примерам, преданиям и сравнениям в речах государственных принадлежит более места, чем в судебных; используемые умеренно и к месту, оказываются они весьма действенными - таковы слова оратора: «Не дайте Элладе окриветь!», или Демада о том, что он управляет обломками государственного корабля, или Архилоха: Да не виснет над этим островом Танталов камень! -и Перикла, увещевавшего снять бельмо с ока Пирея, и Фокиона о победе Леосфена: «...с коротким бегом справился ты славно, смотри, не обскакали 6 тебя в длинном!» Вообще слово государственного мужа наиболее действенно, когда есть в нем сила и значительность, пример тому - «Филиппики» и приводимые Фукидидом речи: Сфенелаида, и царя Архидама, сказанная в Платеях, и Периклова после мора. Что же до искусно построенных речей и периодов Эфора, Феопомпа и Анаксимена, с которыми обращались они к вооруженным и построенным войскам, то о них следует сказать: Кто празднословит пред лицом оружия?

Глава 7

Однако и насмешка, и шутка имеют свое законное место в красноречии государственного мужа, если цель их - не надругательство и не паясничание, но осмысленная укоризна и вышучивание с разумной пользой. Они уместнее всего при ответе противнику. Напротив, начинать это первому и с предварительной подготовкой - смехотворство, навлекающее обвинение в злонравии; так было с выходками Цицерона и Катона Старшего, а также Евксифея, который был коротко знаком с Аристотелем; ведь они именно нападали первыми. Но когда оратор прибегает к насмешке для самозащиты, это ему не только прощается, но вызывает к нему расположение, ибо сообразно с обстоятельствами. Так, когда некто, обвиненный в кражах, хулил Демосфена за его ночные труды, тот ответил: «Понимаю, тебе не с руки, что у меня горел светильник». Когда Демад вопил: «Демосфен хочет меня учить! Свинья - Афину!» - ответ был такой: «Нашу Афину в минувшем году поймали за блудным делом». Изящно возразил и Ксенэнет согражданам, бранившим его, что он в бытность стратегом бежал с поля брани: «Вместе с вами, любезнейшие!»

Пуще всего надо беречься, как бы своей шуткой не оскорбить некстати слушателей или не выставить себя самого в виде неблагородном и уничиженном, как сделал Демократ. Как-то, пойдя в Народное собрание, он заявил, что в нем, как и в государстве, силы мало, а вони много. В другой раз, после битвы при Херонее, он вышел к народу со словами: «Не хотел я, чтобы дела государства были так плохи, чтобы я подавал советы, а вы их слушали». Здесь есть самоуничижение, как в первой шутке - безумие; ни то, ни другое не подходит государственному мужу.

Восхищались краткословием Фокиона, так что Полиевкт даже вынес такое суждение:

из ораторов Демосфен - самый великий, но Фокион - самый разительный в слове, ибо у него наипространнейший смысл выражен с наибольшею краткостью. Да и сам Демосфен, презиравший прочих своих соперников, говаривал, видя, что встает Фокион: «Вот подъемлется топор на мои речи».

Глава 8

Важнее всего, чтобы речь твоя перед народом была со тщанием обдумана и не пуста и ты был огражден от провала; как тебе известно, даже сам Перикл перед каждой своей речью просил у богов, чтобы с уст его не сорвалось ни одного ненужного слова. Но когда отвечаешь противнику, необходим навык в быстроте и находчивости, потому что обстоятельства меняются стремительно и приносят с собой как раз в гражданских распрях много неожиданного. Говорят, что Демосфен здесь бывал слабее других, ибо не ко времени терялся и мешкал. И об Алкивиаде Феофраст рассказывает, что тот по своей привычке заранее обдумать не только суть, но и весь ход своих рассуждений частенько терялся и попадал впросак, принявшись посреди речи отыскивать и подбирать слова. Напротив, тот, кто отталкивается от наличных обстоятельств и ловит мгновение, умеет поразить, переубедить и нужным образом настроить толпу. Так, Леонт прибыл из Византия для переговоров с афинянами, у которых в ту пору были немалые смуты; вызвав общий смех своим малым ростом, он возразил: «Посмотрели бы вы на мою жену, которая мне едва по колено!» Смех стал еще больше, а он продолжал; «Но как мы ни малы, если у нас раздор, город Византий нас не вмещает». А когда оратор Пифей возражал против почестей Александру и некто бросил ему: «Ты еще молод говорить о вещах столь важных»,- отвечал: «А ведь Александр, которого вы хотите вашим постановлением причислить к богам, еще моложе меня!»

Глава 9

Кто готовит себя к многотрудным состязаниям государственной жизни, где всякое оружие идет в ход, должен придать в сопутники своему слову благозвучие голоса и мощь дыхания, чтобы не случалось ему нередко отходить с уроном из-за того, что его перекричал какой-нибудь Крикун, буян, чей голос-Киклобора рев.

А вот Катон, когда не было у него надежды победить предубеждение народа или сената, сумел проговорить целый день без передышки и таким образом разрушил замысел своих противников.

О том, как готовить и произносить речи, сказано достаточно; все остальное умный человек сообразит и сам.

Глава 10

Что до начала государственной деятельности, то к нему есть два пути; первый сулит быструю и блистательную славу, но небезопасен, второй дольше и докучнее, но не в пример надежен. Некоторые бросались в дела государства, как со скалы в море, сразу же решаясь на какое-нибудь заметное и великое, но требующее отваги деяние; должно быть, они полагали, что правильно сказал Пиндар: Начатому делу-сияющее чело.И то сказать, толпа, пресытясь и наскучив прежними правителями, охотнее приветствует нового человека, словно зрители - нового борца, а зависть бывает ошеломлена блистательным и быстрым возрастанием успеха и силы. Как говорит Аристон, чтобы огню не порождать дыма, а славе - зависти, им надо разгораться побыстрее и поярче; напротив, тот кто возрастает медленно и неспешно, то тут, то там натыкается на зависть, так что иные искатели славы увяли, не успев расцвести. Но кто, как сказано о бегуне Ладе, Шум от паденья каната в ушах имея, увенчан,- кто отменно исполнил свою должность и явился народу как глава посольства, как триумфатор, как стратег, - с тем ни зависть, ни презрение ничего поделать не могут. Так пришел к славе Арат, начав свею государственную деятельность свержением тирании Никокла; так пришел к славе Алкивиад, устроив союз с мантинейцами против Лакедемона. А Помпеи даже потребовал себе триумфа, еще не успев стать членом сената, и когда Сулла возбранял ему это, бросил слова:

«Восходящему солнцу поклоняются больше, чем заходящему», - и Сулле оставалось только уступить.

Незаурядное начало было у Корнелия Сципиона, и неспроста побудило оно римлян, когда тот выступил соискателем на место эдила, в нарушение закона избрать его консулом; народ восхищался победой в единоборстве, которую он одержал в Испании еще совсем мальчиком, и деяниями, совершенными им чуть позже в должности военного трибуна против карфагенян и побудившими Катона Старшего воскликнуть:

Он лишь с умом, все другие безумными тенями веют.

Нынешнее положение наших городов, однако, не предоставляет случая отличиться при военных действиях, свержении тирана или переговоров о союзе; как же государственному деятелю начать свое поприще со славою и блеском? Остаются всенародные суды и посольства к императору, для которых тоже нужен человек, соединяющий горячность и решительность с умом. Можно привлечь к себе внимание, выступив восстановителем добрых, но забытых обычаев, каких немало было у наших городов, или искоренителем порочных привычек, распространившихся на позор или во вред городу. Случалось, что и другие дела послужили для кого-то славным началом: хорошо вести важное судебное дело, верно защищать слабого против влиятельного противника, неустрашимо выступить за правду против нестерпимого тирана. Многих возвысила готовность померяться силою с теми, чье положение в государстве внушает всем зависть и страх, ведь мощь побежденного тотчас переходит к победителю вместе с вящей славой. Конечно, по зависти напасть на мужа почтенного и заслуженно первенствующего среди сограждан, как Симмия напал па Перикла, Алкмеон - на Фемистокла, Клодий - на Помпея, а оратор Менеклид - на Эпаминонда, есть дело не только бесславное, но еще и неосмотрительное; когда народ дурно обошелся с достойным человеком, а после, как это часто бывает, раскаялся в этой вспышке своего гнева; быстрейший способ оправдаться перед жертвой обиды - расправа с зачинщиком и подстрекателем-представляется ему и самым справедливым. Но восстать па негодяя, подчинившего себе город обманом и запугиванием, как это делали в Афинах Клеон и Клеофонт, ниспровергнуть его и унизить - вот блистательный выход на сцену политической жизни. Известно мне и то, что иные стяжали власть и с нею славу, умалив полномочия ненавистного и олигархического Совета; однако такое предприятие таит для новичка в государственных делах особые опасности. Лучше уж начал Солон: государство тогда было разделено на три партии, которые именовались диакриями, недиеями и паралиями, он же не соединился ни с одной из них, но принадлежал равно всем, ставя каждое спое слово и дело на службу общественного согласия, почему был избран законодателем ради примирения сограждан, и с этого началось для него государственное поприще. Итак, мы рассмотрели способы, при посредстве которых можно совершить выход на сцену политической жизни с блеском.

Глава 11

Есть, однако, иной способ, более медлительный и надежный, и многие славные мужи его избирали; в числе их были Аристид, Фокион, фиванец Паммен, римляне Лукулл и Катон, лакедемонянин Агесилай. Уподобляясь плющу, который, обвив сильные деревья, тянется вверх вместе с ними, каждый из них в пору юности и безвестности прибег к помощи кого-нибудь из старших и знаменитых, мало-помалу поднимаясь над землей благодаря такой опоре, вырастая вместе с ней, но и прочно укореняясь в почве государства. Аристиду содействовал Клисфен, Фокиону - Хабрия, Лукуллу - Сулла, Катону - Фабий Максим, Паммену - Эпаминонд, а Лисандр - Агесилаю; и если последний поспешил отойти от своего наставника, оскорбив его неуместным честолюбием и состязанием, то прочим хватило порядочности и политической мудрости, чтобы до конца почитать и прославлять своих учителей, подобно тому как тела, освещенные солнцем, возвращают ему его блеск отраженным и умноженным. Хулители Сципиона утверждали, что он-де лить исполнитель собственных деяний, а сочинитель их - друг его Лелий; однако Лелий не позволил себе возгордиться, но всю жизнь ревновал лишь о добродетели и славе Сципиона, как о своей собственной. Афраний, друг Помпея, имел основания рассчитывать, что его, невзирая на низкое происхождение, изберут консулом; видя, однако, что Помпей принял в этом деле другую сторону, он отказался от честолюбивых помыслов, сказав, что стать консулом против воли и без помощи Помпея для него хотя и почетно, однако слишком огорчительно. Выждав всего один год, он и консульство получил, и друга сберег. Кто подобным образом дает вести себя к славе, приобретает народную приязнь, и даже в случае каких-либо трений на его долю выпадет меньше ненависти. Потому-то Филипп и советовал Александру заводить друзей, пока он еще под державою отца и ему можно беседовать и общаться, с кем он пожелает.

Глава 12

Выбирая своего вождя, начинающий политик должен искать человека не просто знаменитого и влиятельного, но заслужившего то и другое своей добродетелью. Как не всякое дерево принимает и поддерживает оплетающую его виноградную лозу, но есть такие деревья, которые удушают и стесняют ее рост, так и в государственной жизни бывают люди, любящие не честь, а почести, и они-то не оставляют молодым случая отличиться, но завистливо гнетут их и обездоливают, словно те покушаются не на долю славы, а на их хлеб. Так, Марий, в Африке, а позднее и в Галлии обязанный Сулле многими успехами, порвал с ним отношения, причиною чему была зависть к его быстрому подъему, а предлогом - пресловутый перстень. Дело в том, что когда Сулла в бытность свою квестором служил в Африке под началом Мария и был послан им к Бокху, ему удалось привести в плен Югурту; честолюбивому молодому человеку, впервые вкусившему славы, не удалось сохранить при такой удаче умеренности, и он заказал в память о своем подвиге вырезать выдачу Югурты на перстне, который с тех пор всегда носил. Поставив ему это в вину, Марий отдалил его от себя; тогда Сулла перешел на сторону Катула и Метелла, мужей почтенных и Противников Мария, а вскоре после этого отправил Мария в изгнание - и окончил гражданскую войну лишь тогда, когда Рим стоял на краю гибели.

Тот же Сулла, напротив, и Помпея стремился всячески возвышать от самой юности последнего, так что однажды даже встал и обнажил голову при его приближении, и другим молодым людям давал случай отличиться на важных местах, поощряя некоторых даже против их воли и наполняя все свое войско честолюбивым пылом; так он утвердил свою власть, предпочтя быть первым, а не единственным, и величайшим среди множества великих. К подобным мужам следует прилепляться и связывать с ними свою судьбу, не подражая тому корольку из Эзоповой басни, который дал орлу нести себя на спине, а после вспорхнул и обогнал его, и не похищая славу старших, но получая ее от них как дружеский дар; ведь, по слову Платона, не сможет хорошо повелевать тот, кто не научился сначала как следует повиноваться.

Глава 13

Теперь скажем о выборе друзей, не одобряя образа мыслей ни Клеона, ни Фемистокла.

Едва только Клеон решил пуститься в политику, он созвал друзей и объявил им, чтобы они больше не считали его другом, потому что дружба грозит размягчать строгость справедливых решений и отклонять от прямого пути. Он лучше бы сделал, если бы изгнал из души своей сребролюбие и любопрение, да еще очистил себя от зависти и злонравия; государственная жизнь требует от человека не одиночества и нелюдимости, но честности и благоразумия. Друзей он прогнал, да что толку? Вместо них, как говорится в комедии, Вкруг него сто голов, вкруг него сто льстецов подвывали, ревели, лизали. И если с людьми смирными он был суров и жесток, для толпы он был готов на все, лишь бы ей угодить, Себя предавши на служенье рабское,

поддерживая самую дурную, нравственно недужную часть народа против лучших граждан.

Что до Фемистокла, он, напротив, в ответ на чье-то увещание править хорошо и являть себя для всех равно беспристрастным сказал: «Пусть не придется мне воссесть на такое седалище, при котором друзья мои не получат больше моих недругов!» Это было тоже не дело - поставить дружбу выше государственного долга и подчинить общественные нужды частным пристрастиям и привязанностям. Когда, однако, Симонид попросил его о чем-то, противном справедливости, он ответил: «Как дельный поэт не может нарушить меры стиха, так хороший правитель не должен из любезности отходить от закона». И впрямь, если судовладелец подбирает такого кормчего, а кормчий - таких моряков, которые Править умеют рулем корабельным и парус умеют ловко поставить, когда возбуждается ветер над морем, если зодчий ищет таких подмастерьев и чернорабочих, которые не загубят его труда, но выполнят все наилучшим образом, было бы поистине ужасно и прискорбно, если бы государственный муж, этот «благоискусник», но слову Пиндара. строитель законности и правосудия, избрал бы себе в друзья с самого начала не единомысленных помощников, одушевленных тою же любовью к добру, но людей, которые будут на каждом шагу вымогать у него все новые услуги, противные правде. Не уподобится ли он зодчему или плотнику, который по неразумию или небрежности стал бы употреблять такие наугольники, отвесы и мерила, от которых его строение должно выйти перекосившимся? Ведь друзья для государственного мужа - те же орудия, но живые и мыслящие; он обязан не только избегать попустительства к их проступкам, ни в коем случае не оступаясь вместе с ними, но следить еще и за тем, как бы они не сделали чего худого за его спиной.

Именно последнее бросило тень на Солона и уронило его в мнении сограждан: когда он задумал облегчить задолженность и объявить так называемую сейсахфию, что было благовидным обозначением отмены долгов, он поделился своим замыслом с друзьями, а те сделали самый бессовестный поступок - поспешили занять в долг побольше денег, и когда вскоре был обнародован закон, выяснилось, что они уже владеют дорогими домами и большими земельными участками, купленными на те самые деньги; и Солона считали соучастником обмана, когда он сам был его жертвой. Агесилай, когда друзья докучали ему просьбами, являл несвойственную ему слабость и угодливость, словно Пегас у Еврипида:

Захочешь ниже-тотчас ниже склонится.

Он не только сверх меры усердно помогал друзьям в их неудачах, но казался потатчиком их беззаконии. Так, он спас Фебида, судимого за самовольный захват Кадмеи, заявив, что для действий такого рода приказа не нужно; он выручил Сфодрия, склонясь на любовные просьбы его сына, когда того требовали на СУД за дело противозаконное и опасное - нападение на землю афинян, которые тогда состояли со Спартой в дружбе и союзе; наконец, рассказывают о такой его записке некоему царьку: «Если Никий невинен, отпусти его; если виновен, отпусти ради меня; отпусти в любом случае».

Напротив, Фокион даже не пошел в суд, когда зять его Харикл был обвинен по делу о деньгах Гарпала, но только сказал ему при расставании: «Я принял тебя в свойство лишь на честные дела»; а коринфянин Тимолеон, ни увещаниями, ни мольбами не сумев убедить брата отказаться от власти тирана, вошел в заговор, составленный с целью его умертвить.

Не только у алтаря кончаются права дружбы, как сказал Перикл, отказываясь от участия в ложной клятве; должно, чтобы они кончались там, где вопрос стоит о законе, справедливости и государственной пользе, иначе беда будет большая и общая. Пример тому - Сфодрий и Фебид, освобожденные от суда; не в последнюю очередь они вовлекли Спарту в поражение под Левктрами. С другой стороны, государственная мудрость вовсе не требует. чтобы мы сурово преследовали друзей за малые проступки, и оставляет возможность, обеспечив сначала серьезные нужды государства, помогать другу, заботиться о нем и выказывать ему внимание. Есть такие проявления дружбы, которые не вызывают большой зависти: ты волен предпочесть друга при определении на должность, дать ему почетное поручение или назначить главой безобидного посольства, отправленного засвидетельствовать почтение управителю провинции или призвать другой город к дружбе и единомыслию. Если же требуется совершить нечто многотрудное, но важное и заметное, нужно сначала взять это на себя, а потом привлечь друга в помощники, как это делает Диомед: Ежели мне самому избрать вы друга велите, Как я любимца богов. Одиссея героя забуду? -в ответ на что Одиссей учтиво возвращает похвалу:

Эти ж, старец почтенный, вновь пришлые в стане фракийском Кони фракийцев; у них и царя Диомед наш могучий Смерти предал, и двенадцать сподвижников, все знаменитых! Такие знаки любезности по отношению к друзьям украшают того, кто хвалит, ничуть не меньше, чем того, кого хвалят; а заносчивость, как сказал Платон, - подруга одиночества. Еще можно предоставлять другу участие в благородных делах человеколюбия и побуждать облагодетельствованных восхвалять его и любить, выставляя виновником и советчиком благодеяния.

Когда же друзья обращаются с просьбами худыми и несообразными, отказывать им следует не оскорбительно, а мягко, увещевая и ставя на вид, что такие просьбы несовместимы с их же добродетелью и честным именем. Здесь из всех людей наибольшей похвалы достоин Эпаминонд, который отказал Пелопиду в его просьбе выпустить из тюрьмы одного кабатчика, но тут же отпустил его по просьбе гетеры, сказав при этом: «Есть услуги, Пелопид, которые подружкам испрашивать не стыдно, а полководцам стыдно». Напротив, резко и заносчиво ответил Катон, когда цензор Катул, его лучший друг и товарищ, просил его за одного человека, подпавшего суду Катона как квестора. «Некрасиво будет, - сказал он, - если тебя, поставленного учить нас, молодых, уму-разуму, выведут отсюда мои прислужники!» Он вполне мог бы, отклоняя просьбу на деле, отнять у слов их грубость и горечь, дабы ясно было, что отказывает он не из желания сделать больно, но по необходимости, руководясь мыслью о законе и праве.

У государственного человека есть также вполне пристойные возможности оказать нуждающемуся другу денежную помощь, поступив наподобие Фемистокла, который, заметив на поле брани труп врага с золотой цепью и золотыми гривнами на шее, сам прошел мимо, но повернулся к другу и сказал: «Возьми, ты же не Фемистокл!» Случаев принести пользу друзьям представится немало: ведь не все - Менемахи. Этому дай вести справедливое, но при этом хорошо оплачиваемое судебное дело, того познакомь с богачом, ищущим управляющего или поверенного, а третьему устрой какой-нибудь выгодный подряд или откуп.

Эпаминонд однажды послал своего друга к некоему богачу, наказав взять с него талант денег; когда богач потребовал объяснения, Эпаминонд ответил: «Потому что он честен, но беден, а ты живешь в богатстве, расхитив достояние города». А про Агесилая Ксенофонт рассказывает, что любимым его делом было обогащать друзей, хотя сам он был к богатству равнодушен.

Глава 14

Однако «нет жаворонка без хохолка», по слову Симонида, а государственной деятельности нет без раздоров и распрей, и потому политик должен подумать, как ему вести себя со своими врагами.

Фемистокл и Аристид удостоились от народа похвал за то, что всякий раз, выходя за пределы государства послами или полководцами, оставляли взаимную свою вражду на границе, чтобы вернуться к ней лишь по возвращении. А некоторым более всего нравится поступок Кретины, гражданина Магнесии. Его политическим противником был Гермий, человек не влиятельный, но честолюбивый и высокой души; и вот когда во время Митридатовой войны Кретина увидел, что отечеству грозит опасность, он предложил Гермию принять власть, а сам изъявил готовность идти в изгнание - или, если Гермий полагает, что стратегом лучше быть Кретине, в изгнание придется идти ему, чтобы их детолюбивые раздоры не погубили города. Гермий принял предложение, объявил, что Кретина сильнее его как полководец, и оставил город вместе с женою и детьми; Кретина же дал ему в путь сопровождение и сверх того наделил из своего добра тем, что для изгнанника было полезнее, чем для осажденного, а затем наилучшим образом исполнял обязанности стратега и, против всякого ожидания, спас родной город на краю погибели. Если благородно и достойно звучит слово:

Милы мне дети, но милей отечество,-то насколько легче было сказать каждому из них: «Ненавижу этого человека и рад был бы причинить ему зло, но отечество мне милее». Ибо не пожелать примириться с врагом ради того, ради чего необходимо пожертвовать другом, есть дело страшной, зверской жестокости.

Еще лучше поступали Фокион и Катон, вообще не вкладывая ненависти в политическое расхождение; они являлись грозными и неумолимыми лишь в гражданских спорах об общем благе, но в частной жизни обходились со своими противниками человеколюбиво и безгневно. Ибо ни в ком из сограждан не должно видеть врага, разве что если кто сделается, наподобие Аристиона, Набиса иди Катилины, чумою и язвою для отечества. Но тех, кто звучит не в тон, следует приводить к гармонии кротко, то натягивая, то отпуская струны, как музыкант, и выговаривая им за их ошибки без ярости и глумления, а с чувством такта, как у Гомера:

Мыслил, о друг, я доныне, что разумом всех превосходишь,-и еще:

Мог ты совет и другой, благотворнейший всем нам, примыслить! Если же они являют что доброе в слове или деле, нельзя завидовать почестям, что им причитаются, или скупиться на похвалы их заслугам; тогда и порицание, когда оно понадобится, будет убедительнее, и мы сильнее противостанем их порочности, если выставим на вид их же добродетель и покажем, что быть добрыми им к лицу, а худыми - не к лицу.

Я, по крайней мере, полагаю, что государственный муж обязан свидетельствовать в пользу своего противника, когда тот прав, защищать его на суде против сикофантов и отвергать наветы, противоречащие тому, что известно о его образе мыслей. Ведь даже пресловутый Нерон, уже совсем приготовясь лишить жизни Трахею, которого и ненавидел, и боялся, ответил, однако, одному жалобщику, хулившему приговор этого мужа, как дурной и несправедливый: «Хотел бы я, чтобы любовь Тразеи ко мне была так бесспорна, как его верность долгу судьи». Притом неплохо поразить иногда тех, кто порочен по природе и потому часто погрешает, указав им на более красивое поведение своего же врага: «Уж он-то никогда не сказал бы или не сделал бы подобного!» Другим, когда они ведут себя нехорошо, следует напомнить о добродетели их предков, как сказано у Гомера:

Нет, Тидей породил не себе подобного сына! - или как Аппий укорил Сципиона Африканского, когда они выступали соперниками на выборах: «Как восстенал бы ты под землей, Павел, видя, что сын твой идет домогаться должности цензора в сопровождении откупщика Филоника!» Такой укор служит не только к вразумлению погрешившего, но и к чести вразумляющего.

Пример для государственного мужа - и ответ Нестора у Софокла на брань Аякса:

Твои дела прекрасны, лишь слова худы! - и высказывание Катона, прежде противодействовавшего Помпею, пока тот соединялся с Цезарем для беззаконных действий в государстве, но затем, когда союз этот сменился войной, призвавшего передать власть Помпею и сказавшего при этом, что виновникам великих бед дано быть и спасителями от них. Да, если порицание растворено похвалой и откровенно без оскорбительности, оно вызывает не гнев, а скорбь и раскаяние, представая беззлобным и благодетельным; злословие же менее всего приличествует государственному мужу. Сам подумай, могли бы Солон или Перикл, Ликург Спартанский или Питтак Лесбосский выговорить то, что говорили Демосфен про Эсхина и Эсхин про Демосфена, а Гиперид писал про Демада. И то сказать, - даже Демосфен прибегал к бранным словам только в судебном роде красноречия, в то время как его «Филиппики» совершенно чисты от выходок и шутовства. Непристойные речи позорят больше того, кем, чем того, про кого они говорятся; притом дело от них только запутывается, а порядок в совете или Народном собрании приходит в расстройство. Хорошо поступил Фокион, который в ответ на брань замолчал, а когда злословие иссякло, сейчас же продолжил свою речь: «Итак, о всадниках и гоплитах вы уже слышали, так что мне остается сказать о легковооруженных».

Однако многим в таком положении слишком трудно сдержать себя, да подчас и не без пользы бывает заткнуть обидчику рот остроумной отповедью; такая отповедь должна быть краткой и не обнаруживать ни раздражения, ни ярости, но пусть она умеет со спокойной улыбкой немного укусить, возвращая удар. Как стрелы отлетают от твердого предмета обратно к тому, кто их послал, так и оскорбление словно бы летит от умного и владеющего собой оратора назад и попадает в оскорбителя. Так ответил Эпаминонд Каллистрату, корившему фиванцев отцеубийством Эдипа, аргивян - матереубийством Ореста: «Мы этих преступников изгнали, а вы - приняли». Один афинянин похвалялся перед спартанцем Анталкидом: «Часто случалось нам гнать вас от Кефиса!» Тот возразил: «А нам вас от Эврота - не случалось!» Демад крикнул Фокиону: «Казнят тебя афиняне!»- на что получил отличный ответ:

«Если сойдут с ума - меня, если возьмутся за ум-тебя!». На упрек Домиция: «Не плакал литы над муреной, подохшей в твоем рыбном садке?» - оратор Красе ответил вопросом: «А ты, кажется, трех жен схоронил, и то не заплакал?» Такой род ответа может пригодиться и для обычных житейских случаев.

Глава 15

Что касается государственных дел, некоторые самолично готовы входить во всякую их часть, полагая, как Катон, что нет такого труда и такой заботы, которые не взял бы на себя хороший гражданин. Хвалят и Эпаминонда за то, что когда фиванцы из зависти и в насмешку избрали его таксиархом, он не счел это ниже своего достоинства, но сказал: «Не только должность делает честь человеку, но и человек - должности». И этой службе, которая до него сводилась к надзору за уборкой мусора и стоком воды, он сумел придать значительность и достоинство. Надо мной самим, наверное, посмеиваются люди, посещающие наш городок, когда видят меня на улицах за такими занятиями. Но здесь мне кстати приходит на ум одно изречение Антисфена: когда кто-то удивился, что он сам несет по рынку солонину, он возразил: «Ведь для себя!» Я же, напротив, если будут меня порицать, что мне приходится заботиться о размере черепицы и о доставке известки и камня, отвечу так: «Ведь не для себя, а для моего города!» В самом деле, человек, входящий в такие дела, являет смешную мелочность лишь в том случае, если идет на это ради своей корысти; если же он печется об общественной пользе и нуждах города, это похвальное усердие, и здесь лучше не забывать даже о мелочах. Другие находят больше достоинства и величия в том образе действий, который был присущ Периклу; с ними согласен перипатетик Критолай, Полагавший, что подобно тому, как афинские корабли «Саламиния» и «Парад» отплывают не по всякому поводу, а лишь по делам особой важности и торжественности, так и государственный муж должен поручать себе самому только самое серьезное и значительное, как поступает царь мироздания у Еврипида: Лишь о вещах возвышенных печется бог, Безделицу предоставляя Случаю.И то сказать, ведь мы не одобрим непомерного честолюбия в Феагене, которому мало было побед на всех четырех эллинских празднествах, так он домогался победить еще на многих других играх, притом не только в панкратии, но также в кулачном бою и долгом беге; кончил он тем, что во время надгробного пиршества в честь некоего героя, когда каждый гость, как заведено; получил свою долю, он вскочил и стад схватываться в панкратии со всеми подряд, словно в его присутствии никто другой несмел быть победителем. Действуя так, он собрал двенадцать сотен победных венков, но большая их часть была просто мусором. На него похож тот, кто в государственных делах берется за все подряд и только докучает толпе; пока у него все идет удачно, ему завидуют и злятся, а всякой его неудаче радуются, и восхищение, с которым вначале относились к его трудам, переходит в насмешку и в издевку такого рода: Метиох войсками правит, ведает дорогами, Метиох следит за хлебом, смотрит за припасами, Метиоху-все заботы, Метиоху-битым быть!

Дело в том, что Метиох этот был из людей, близких и Периклу, и злоупотреблял, судя по всему, своим положением.

Говорят, что с народом, напротив, надо обращаться как с влюбленным, держась от него подальше и заставляя тосковать о своем присутствии. Так поступал Сципион Африканский, надолго удаляясь в деревню, чтобы тем временем поубавилась зависть, и те, кто ощущал утеснение от его славы, могли вздохнуть. Тимесий Клазоменский был в прочих отношениях хороший правитель своего города, но тем, что хотел все делать самолично, навлек на себя злобу и даже ненависть, о чем не подозревал, пока случай не открыл ему глаза; как раз когда он проходил по улице, мальчишки пытались вышибить бабку из какой-то ямы, и одни кричали, что ее, мол, не вышибить, а тот, кто бил, вскричал: «Если бы так же верно было, что я вышибу мозги Тимесию, как верно то, что я вышибу бабку!» Поняв из этого, что недоброжелательство к нему охватило всех, Тимесий сейчас же повернул к дому, рассказал обо всем жене и велел ей собираться в путь, после чего незамедлительно покинул Клазомены, так и не переступив порога своего дома. Когда Фемистокл испытал нечто подобное от афинян, он только сказал: «Почему вам так скоро надоедает получать благодеяния?» Но все это верно лишь отчасти, отчасти же ложно. Добрая воля и попечительность государственного мужа должны не чураться ни одной области дел города, но принадлежать им всем и ведать каждою в отдельности; и вовсе не нужно, чтобы сам он был изъят из употребления, словно священный якорь на корабле, сохраняя себя лишь для чрезвычайных нужд и бед отечества. Нет, подобно тому, как кормчие что-то делают своими руками, а что-то выполняют через помощников и посредством орудий, сами восседая наверху, и прибегают к содействию матросов, рулевых, начальников над гребцами, порой подзывая то одного, то другого из них на корму и на время доверяя ему руль, - так государственному мужу прилично уступать и другим участие в управлении, приветливо и благосклонно приглашая их на место для ораторов, и не тщиться направлять все дела города собственными речами, постановлениями и определениями, но, подобрав людей надежных и достойных, давать каждому из них поручение сообразно его способностям; например, Мениппа Перикл послал в поход стратегом, через Эфиальта сломил мощь Ареопага, через Харина провел постановление против мегарян, через Лампона вывел колонистов в Фурии. Польза тут двоякая: кажется, что власть поделена между многими, и это облегчает бремя зависти, а дела между тем делаются более исправно. Как разделение руки на пальцы отнюдь ее не ослабило, но, напротив, сделало ловчее и пригоднее к употреблению, так правитель, приобщающий к государственным заботам других, достигает совместностью усилий большего успеха.

Кто же, напротив, по ненасытной жажде славы или власти оставляет все дела правления себе одному и берется за то, на что у него нет ни способностей, ни навыков, как Клеон брался вести поиске, Филопемен - командовать флотом, Ганнибал - выступать в Собрании, такому самонадеянному человеку не простят ни одного промаха, а еще в придачу попрекнут его Еврипидовыми словами:

Ты плотник, а не смыслить в деле плотничьем! - ты посол, а не умеешь говорить, ты попечитель, а небрежен в делах, ты казначей, а не способен считать, ты полководец, а немощен телом. Напротив, Перикл сумел поделить власть даже с Кимоном, и притом так, что первый правил в городе, а второй собирал флот и вел его на варваров; ибо из них двоих Перикл имел больше способности к государственным делам, а Кимон - к военному искусству. Хвалят и Евбула из Анафлиста за то, что он, пользуясь таким доверием и влиянием, никогда не пускался в эллинские дела и не принимал должности стратега, но сам ограничил себя попечением о казне и принес на этом поприще большую пользу, повысив государственные доходы.

Между тем когда Ификрат собирал в своем доме множество людей, чтобы изощряться перед ними в красноречии, его осмеивали; ведь даже если бы он был дельным витией, а не худым, как на самом деле, ему следовало бы довольствоваться бранной славой, предоставив софистам школьную.

Глава 16

Далее, следует иметь в виду, что всякая демократия относится к государственным деятелям недоверчиво и предубежденно, а потому, если полезные решения приняты без споров и борьбы, возникает подозрение о предварительном сговоре; такой навет тяжелее всего поражает сообщества и дружеские кружки. Настоящего раздора и разноречия в собственной среде допускать не следует; правда, хиосский народный вождь Ономадем, придя к власти во время смуты, не дозволил изгнать всех противников поголовно, дабы, как сказал он сам, «за недостатком врагов не начать ссориться с друзьями», - но то были слова вздорные. Раз уж, однако, толпа с недоверием встречает что-нибудь великое и полезное, приверженцам начинания благоразумнее выступать не слишком дружно, словно спевшись; хорошо, чтобы двое или трое спокойно возражали своим друзьям, а потом как будто дали себя переубедить доводами и увлекли за собой народ, убежденный, что ими руководят соображения общего блага. А в делах менее важных, не касающихся главного, друзьям не худо и вправду поспорить, придерживаясь каждый собственного мнения, дабы ясно было, что их единомыслие по вопросам наибольшего значения - не подстроенное, а подлинное.

Глава 17

По устроению природы государственный муж есть правитель для сограждан, как матка для пчел; памятуя об этом, он не должен выпускать дела города из своих рук. Но что до так называемых чинов и выборных должностей, не надо домогаться их чересчур рьяно или часто, ибо сосредоточение многих должностей в одном лице некрасиво и народу не нравится; впрочем, не следует и отказываться от должности, если народ в законном порядке зовет занять ее, даже тогда, когда она ниже общественного положения приглашенного на нее и притом за нее еще приходится вступать в соперничество. Ведь справедливо, чтобы тот, кому принесли честь более высокие должности, в свою очередь принес честь более низким; и если облеченному особо важным саном, каковы должности стратега в Афинах, притана на Родосе и беотарха у нас, нужно проявлять скромность и всячески сбавлять тон, то должностям меньшего значения хорошо прибавить веса, чтобы первые не вызывали чересчур много зависти, а вторые - презрения.

Но в какую бы должность кто ни вступал, ем у придется иметь в уме не только те мысли, какие напоминал себе Перикл, надевая хламиду: «Помни, Перикл, ты правишь людьми свободными, правишь эллинами, правишь афинскими гражданами». Он должен сказать себе и нечто иное: «Ты правишь, но и тобою правят, и город твой подчинен проконсулам, цезаревым наместникам!» Тут тебе не «копье, что владычит над землями», не древние Сарды, не держава лидийцев. Попроще надо шить хламиду, не забывать о преторе, стоя на месте для ораторов, и не возлагать непомерных горделивых упований на свой венок, видя римский сапог над толовой. Подражай лучше актерам, которые влагают в представление свою страсть, свой характер, свое достоинство, но не забывают прислушиваться к подсказчику, чтобы не выйти из меры и границ свободы, данной им руководителями игр. Если ты собьешься, тебя ждет не свист, не смех, не пощелкивание языком; многих уже постиг Топор-головосек, судья безжалостный,-например, твоего земляка Пардала, позабывшего, какой предел был ему положен; а кое-кто прогулялся на острова, прямо по слову Солона став Фолегандрием иль сикинитом Из гражданина Афин, край поменявши родной.

Когда мы видим малых детей, потехи ради примеряющих отцовские башмаки и венки, нам забавно; но когда правители наших городов необдуманно приводят толпу в возбуждение, призывая подражать деяниям, мыслям и подвигам предков, несообразным нашему времени и настоящим обстоятельствам, дела их смешны, но участь Может быть вовсе не смешна, разве что к ним отнесутся уже с полным презрением. Есть ведь у эллинов былых времен и совсем другие дела, пригодные как пример для вразумления нынешних: например, афинянам стоит напоминать не о бранных подвигах, но хотя бы об амнистии, объявленной после низвержения Тридцати, или о пене, наложенной на Фриниха за трагедию о взятии Милета, о том, как при вести о восстановлении Кассандром Фив афиняне украсили себя венками, а, напротив, услыхав о побоище, в котором аргосцы перебили дубинками полторы тысячи своих же сограждан, постановили в Народном собрании принести очистительную жертву, наконец, о том, как они же, чиня обыск по домам по делу Гарпала, отказались войти в дом новобрачного. Подражая таким поступкам, можно и нынче уподобляться предкам; что же до Марафона, Евримедонта, Платеи и прочих тем для красноречия, волнующих толпу и побуждающих ее петушиться попусту, пусть ими занимаются софисты в своих школах.

Глава 18

Но мало являть себя и свой город без вины перед высшей властью; полезно всегда иметь наверху влиятельного друга как надежную опору для своих действий, тем более что сами римляне охотно идут навстречу политическим пожеланиям своих друзей. Кто пожнет плоды высокой дружбы, как пожали их Полибий и Панетий, благодаря личной благосклонности к ним Сципиона сделавшие много добра для своих родных городов, получит награду не бесчестную. Когда Август взял Александрию, он вступил в город, держа за руку Ария и разговаривая с ним одним из всех присутствовавших; видя это, александрийцы ожидали для себя наивозможного зла, но император, выслушав их мольбы, объявил, что дарует им пощаду, во-первых, ради величия их города, во-вторых, из почтения к Александру, его основателю, «а в-третьих, - примолвил он, - чтобы сделать подарок вот этому моему другу». Возможно ли сравнить с таким подарком бешеные деньги от наместничества и управления провинцией, за чем охотятся столь многие, оставляя дела родного города и доживая до старости подле чужих дверей? Уж не исправить ли нам Еврипида, твердившего и в речи, и в песни, что если вообще стоит проводить ночи без сна, хаживать ко двору сильнейшего и проводить время в его обществе, благороднее брать это на себя ради отечества, в остальном же следует предпочитать и хранить справедливую дружбу между равными?

Глава 19

Но как бы ни приходилось нам заботиться, чтобы родина наша была послушна высшей власти, нет нужды прибавлять к этому еще и унижение. Когда нога в оковах, нечего надевать цепь да шею; а именно так поступают иные, обращаясь к наместникам по любому поводу и без повода и делая несвободу нашу позорной, вернее же сказать, уничтожая всякую гражданскую жизнь собственной запуганностью, робостью и полнейшей несостоятельностью. Есть люди, которые приучили себя не поесть и не вымыться без указки врача, и они не дают себе воспользоваться хотя бы той мерой здоровья, которую природа Им уделила; так и те, которые для каждого решения, или заседания, или оказания милости, или хозяйственного распоряжения ищут заручиться предварительным согласием наместника, вынуждают его быть по отношению к ним большим деспотом, чем хотел бы он сам.

Виною тому более всего алчность и раздоры первенствующих граждан; причиняя вред слабейшим, они вызывают бегство из города, а когда спор идет между ними самими, ни один из них не хочет уступить согражданину, но втягивает в дело вышестоящие власти, от чего и Совет, и народ, и судейские коллегии, и все вообще городские должности теряют значение. Нужно поэтому успокаивать простых граждан ровным ко всем отношением, а людей влиятельных - взаимной уступчивостью, удерживая всех в верности городу и без большого шума разрешая запутанные споры, словно врач, пользующий тайные недуги. Для самого себя государственный муж обязан считать предпочтительнее поражение от сограждан, нежели победу ценой насилия и урона для городских установлений, а что до прочих, каждого из них следует упрашивать и увещевать, указывая ему на последствия раздоров. Ныне же люди, связанные принадлежностью к городу, принадлежностью к филе, соседством, родством, вместо того чтобы ко благу и чести для себя же самих явить друг другу взаимную уступчивость, толпятся у дверей ораторов и отдают свои разногласия в руки стряпчих, готовя себе и вред, и срам. Если врач не в силах до конца искоренить недуг, он стремится вывести его наружу и дать ему выявиться вовне; напротив, политик, если он, не может совершенно оберечь свой город от борьбы и тревог, попытается совершить труд исцеления и уладить беспокойные вопросы внутри круга сограждан, только бы не прибегать к врачам и лекарствам извне. Его целью да будет сохранение безопасности города и отказ от бурь и безумств тщеславия, как то разъяснено выше. Но к такому образу мыслей необходимо принадлежит также смелая решимость, - Дух, мужей обымающий, кои за землю родную

Против врагов и труды, и жестокие битвы подъемлют,-и готовность поспорить и побороться с неблагоприятными положениями и обстоятельствами. Не должно самому накликать бурю, но если она разразилась, нельзя отступать; не должно подталкивать город к падению, но когда он падает и находится в опасности, необходимо прийти ему на помощь, словно пускаемый, наконец, в дело священный якорь, и выказать среди самых больших опасностей неустрашимость речи. Таковы, например, были несчастья, постигшие жителей Пергама при Нероне, родосцев - недавно, при Домициане, а фессалийцев - ранее, при Августе, когда они сожгли Петрея живым. «Дремлющим ты б не увидел» в подобных обстоятельствах истинного государственного мужа, не увидел бы его и оробевшим или сваливающим вину на других, а себя ставящим вне опасности; напротив, он берет на себя посольство, пускается в путь за море и не только первым говорит:

Мы как убийцы пришли; отврати, Аполлон, погубленье,-но и предлагает себя для кары за те вины народа, в которых сам и не участвовал. Такое поведение благородно, и не только благородно; не раз бывало, что величие души одного человека удивительным образом смягчало гнев властителя на целый народ и отнимало у нависшей угрозы все страшное и непримиримое. Персидский царь дал повлиять на себя подобным образом спартанцам Булису и Сперхию, а Помпей - Стеннону; когда римский полководец намеревался покарать мамертинцев за отпадение, Степной сказал ему, что несправедливо губить многих за вину одного, и выставил единственным виновником отпадения себя самого, заявив, что друзей убедил, а врагов понудил. Это привело Помпея в такое расположение духа, что город он простил, а со Стенноном обошелся с большой мягкостью. Один человек, связанный с Суллой узами гостеприимства, выказал такую же доблесть, но не встретил такого же понимания и умер благородной смертью. Когда по взятии Пренесте Сулла вознамерился всех казнить, а его отпускал ради гостеприимства, он возразил, что не желает быть обязанным жизнью убийце своего родного города, смешался с прочими согражданами и был зарублен вместе с ними. Остается молить богов, чтобы мы не увидели таких времен и могли надеяться на лучшее.

Глава 20

Следует, чтобы всякая должность была чем-то священным и великим и лицу, ее отправляющему, воздавалась честь; но честь эта состоит куда больше в единомысленной приязни к товарищам по должности, нежели в венках и хламиде с пурпурной каймой. Те, для кого совместное несение воинской службы и участие в юношеских забавах - начало дружбы на всю жизнь, но совместное отправление обязанностей стратега или соправителя - причина вражды, непременно страждут одним из трех недугов: либо они считают своих товарищей равными себе - и тогда соперничают с ними, либо выше себя-и тогда завидуют им, либо ниже себя - и тогда их презирают. Но надо и высшего почитать, и низшего возвышать, и равного уважать, ко всем выказывая расположение и дружбу, родившиеся «не за столом», не за пиршественной чашей, «не у огня очажного»; нет, друзьями сделало вас законное и всенародное избрание, и сам родной город отечески велел вам иметь между собой добрые чувства. Бранили же Сципиона в Риме, за то, что он не пригласил Муммия, своего товарища по должности, на пир по случаю освящения Геркулесова храма; пусть в остальном они и не считали себя состоящими в дружбе, однако при таких обстоятельствах обязаны были иметь в виду свой общий сан и являть друг другу уважение и дружелюбие.

Если уж на такого мужа, как Сципион, во всем. остальном достойного восхищения, столь малый проступок против учтивости навлек обвинение в высокомерии, - неужели тот, кто умаляет достоинство своего сотоварища по сану, порочит его заслуги и нагло выхватывает у него из рук каждое дело, все забирая себе, может быть сочтен человеком порядочным и добронравным? Вспоминается мне, как сам я еще юношей был послан к проконсулу вместе с еще одним человеком, который, однако, почему-то остался дома, так что мне пришлось пуститься в путь и все исполнить одному; когда же по возвращении моем я собирался отчитываться, отец мой, встав с места и отозвав меня в сторону, дал мне совет не говорить «я отправился», но «мы отправились», не «я сказал», но «мы сказали» и прочая, чтобы товарищ мой был представлен в отчете соучастником всех моих действий. Поступать так не просто порядочно и человеколюбиво; этим у славы отнимается горькая примесь зависти. Для той же цели великие мужи относили свои подвиги частью на счет божества или судьбы, как поступил Тимолеонт, воздвигший после свержения сицилийской тирании храм богине Случайности, или Пифон, возразивший афинянам, когда они его чествовали и восхваляли за умерщвление Котиса: «Совершил это некий бог, а моя рука была только его орудием». А спартанский царь Феопомп, когда кто-то указывал причину благоденствия Лакедемона в том, что его цари умеют повелевать, ответил; «Скорее в том, что его народ умеет повиноваться!»

Глава 21

На деле же умение повелевать и умение повиноваться связаны между собою. Многие говорят и думают, что в этом и состоит суть политического воспитания - подготовить тех, кто хорошо выучен слушаться. И то сказать, в любом городе тех, чье дело слушаться, больше, чем тех, чье дело приказывать, а при демократическом устройстве человек недолгое время приказывает, но всю остальную жизнь слушается. Поэтому благороднейшее и полезнейшее искусство - повиноваться тому, кто над тобой законно поставлен, даже если ему по случайности недостает могущества и славы. Принято же на сцене, чтобы актер для первых ролей, будь то хоть сам Феодор или Пол, представал перед исполнителем, третьих ролей как служитель и почтительно к нему обращался, если у того венец и скипетр; и в жизни, в делах города, непозволительно, когда богатый и знаменитый гражданин презирает и ни во что не ставит скромного и бедного соотечественника, облеченного государственной должностью, употребляя, таким образом, свой вес для умаления авторитета государства, между тем как он должен был употребить его на пользу для значения города и особливо этой должности. В Спарте перед эфорами вставали даже цари, а если кто из прочих граждан был к ним позван, он не шел вразвалку, но бежал через площадь быстро, насколько хватало сил, чтобы выказать перед согражданами свое послушное усердие, радуясь, что воздает честь своим правителям; не так, как иные дурно воспитанные невежды, бахвалящиеся чрезмерным избытком своего могущества, которые оскорбляют судей на состязаниях, злословят хорегов на Дионисиях и осмеивают стратегов и гимнасиархов, не разумея и не желая разуметь того, что иногда воздать честь славнее, нежели принять. Мужа, влиятельного в городе, украшает куда больше, если он сопровождает должностное лицо, чем если, напротив, должностное лицо является сопровождать его; последнее приносит неприязнь и зависть, но первое - ту истинную славу, которая происходит из нелицемерного одобрения. Если его порой увидят у дверей исполнителя государственной должности, если он первым того приветствует и посторонится па улице, давая дорогу, он ничего не убавит от своей чести, но прибавит чести городу.

Глава 22

Тот выказывает демократическое расположение нрава, кто умеет снести от должностного лица и попреки, и вспышки гнева, повторяя про себя либо слова Диомеда:

Слава ему да сопутствует даже и в этом... - либо изречение Демосфена, заметившего, что ведь теперь он - не просто Демосфен, но законодатель, устроитель игр, украшенный венком оратор. Возмездие лучше отложить на приличное для того время, и тогда нам придется или преследовать его по суду, когда он уже сложит должность, либо, к выгоде для нас же самих, перестать сердиться.

Глава 23

Что касается, однако, рвения, предусмотрительности, заботы об общем благе, то в этом следует непрерывно состязаться со всеми представителями власти, и если они настроены благожелательно, надо при нужде помогать им советом, давая им возможность осуществить правильную мысль и завоевать себе доброе имя, сделав нечто для пользы всех; если же мы замечаем в них леность, нерешительность или злую волю, необходимо выйти вперед и самому обратиться к народу, чтобы не уклониться от долга перед общим делом на том основании, что неприлично-де вмешиваться в чужие обязанности и соперничать с существующими властями. Ведь закон всегда отдает первое место в государственных делах тому, чьи поступки справедливы, а мысль дальновидна. Вспомним эти слова: «Был в войске некто по имени Ксенофонт, ни стратег, ни лохаг»,- но верно понимавший обстоятельства и отважно действовавший, а потому он сам стал во главе и спас эллинов. И среди деяний Филопемена особенно славно вот какое: когда Набис захватил Мессену, а стратег ахейцев по малодушию не пожелал помочь, он сам, не имея на то приказа, двинулся во главе добровольцев и освободил город. Не следует, однако, ломать заведенный порядок по ничтожным или случайным поводам, но лишь тогда, когда обстоятельства либо отчаянные, как у Филопемена, либо благоприятные, как у Эпаминонда, который противозаконно продлил свои полномочия беотарха на четыре месяца и за это время успел напасть на Лаконику и основать Мессену. Пусть, если уж будут нас обвинять или хулить за самовольный поступок, мы сможем либо оправдывать себя тем, что другого выхода не было, либо утешать себя тем, что совершили дело великое и прекрасное.

Глава 24

Как передают, фессалийский царь Ясен, чиня подданным насилия и обиды, всегда повторял, что приходится, мол, нарушать правду в малом, если хочешь соблюсти ее в большом. Это, как всякому тотчас видно, изречение, которым может руководиться лишь самовластный правитель; а государственному мужу, действующему среди свободных граждан, мы посоветуем на малое поглядывать сквозь пальцы в угождение народу, чтобы в большом являть строгость и сдерживать законопреступных. Ведь кто чересчур взыскателен и крут в любой мелочи, кто не делает ни поблажек, ни уступок, но всегда держит себя жестко и непреклонно, приучает и народ все делать наперекор, состязаясь, кто кого переупрямит. Иногда нужно Приспустить наш парус на пядь Пред великою силой волн,-

то разрешая народную вольность и весело шутя вместе со всеми, например, во время жертвоприношений, игр и зрелищ, то делая вид, что чего-то не видишь и не слышишь, как мы поступаем дома с детьми, чтобы сила решительного вразумления, словно сила лекарства, не растрачивалась и не притуплялась, но, сохранив всю остроту и убедительность, тем действеннее охватывала и уязвляла души в серьезных случаях. Другое дело, когда Александр, услыхав, что сестра его сошлась с неким юным красавцем, нимало не возмутился и даже сказал, что, мол, нужно же и ей извлечь свою пользу из царского сана; такое попустительство было недолжным и недостойным его, ибо наносить сану бесчестие значит упразднять его, а не извлекать из него пользу. Так и народу государственный муж, насколько будет от него зависеть, не разрешит никаких бесчестных насилий над согражданами, никаких отчуждений частного имущества или разделов общественного; своим увещающим, назидающим, грозящим словом он противустанет тем страстям, какие впускал некогда в город Клеон, в изобилии взращивая их, по слову Платона, как трутней с жалами. Но если народ, выставляя предлогом издревле установленный праздник и почитание божества, попросит каких-нибудь игр, или раздач, или другого приятного и почетного дара, пусть дано будет ему извлечь пользу из своей свободы и общего благоденствия. Так поступали и Перикл, и Деметрий, а Кимон украсил городскую площадь Афин насаждениями платанов для прогулок граждан. Когда во время заговора Катилины Катон Младший увидел, что Цезарь возмущает народ и государство недалеко от крушения, он побудил сенат устроить денежную раздачу для бедняков, и эта уступка успокоила смуту и предотвратила переворот. Как врач, выпустив много испорченной крови, дает больному немного безвредной пищи, так и государственный муж, отсекши какое-нибудь великое бесчестие или великую порчу, немедленно стремится смягчить горечь и ропот малой, но радушной уступкой.

Глава 25

Притом неплохо бывает порой отклонить устремления толпы в иную, безопасную сторону, вроде того, как это сделал Демад в бытность свою управителем доходами государства.

Когда афиняне порывались снарядить триеры в помощь отложившимся от Александра и требовали, чтобы Демад выдал потребные для того средства, тот ответил: «Деньги у вас уже есть; я приберегал их на праздник Хой, чтобы каждому из вас было выдано по полмины, но если вам предпочтительнее другое, распоряжайтесь своим достоянием, как хотите». Чтобы не лишиться раздачи, они отказались от мысли посылать корабли, и таким приемом Демад пометал народу навлечь на себя вину перед Александром. Иные неблагоразумные предприятия не могут быть предотвращены просто и прямо, а лишь какой-нибудь хитростью, например такой, к которой прибег даже Фокион, когда получил приказа неподходящее время вторгнуться в Беотию: он распорядился призвать всех граждан от эфебов до шестидесятилетних, а когда старики подняли шум, сказал: «Что тут страшного? Я тоже выступаю с вами как ваш стратег, а мне уже восемьдесят». Таким же способом можно сорвать и несвоевременные посольства, и бесполезные строительные предприятия, и постыдные судебные процессы, в первом случае назначив явно неподходящих людей, во втором - определив высокие налоги, в третьем - приказав противникам одновременно предстать перед судом в городе или за его пределами. Подстрекателей и вдохновителей всех таких дел надо ловить на слове и первыми привлекать к участию; либо они отступятся и этим сами изобличат свое предприятие, либо им придется принять на себя свою долю последствий.

Глава 26

Но если уж необходимо предпринять нечто важное и полезное, но сопряженное с немалой борьбой и трудами, тут между всеми твоими друзьями постарайся выбрать самых способных, а между самыми способными - самых миролюбивых; такие смогут больше всех тебе помочь и готовнее всех пойдут тебе навстречу, ибо знают толк в делах, не будучи честолюбцами.

Должен ты исследовать и собственную твою природу, чтобы знать, в чем ты слабее других, и на это дело выбирать не подобного себе, но сильнейшего; так Диомед, идя лазутчиком во вражий стан, выбрал в товарищи самого смышленого, обойдя храбрых. Так действия соучастников наилучшим образом уравновешиваются, и между ними не возникает соперничества, ибо дарования и способности, которыми они гордятся, различны. Избери же сотрудником твоим в судах и посольствах, если ты не способен говорить, витию, как Пелопид - Эпаминонда; если ты заносчив, как Калликратид, и не умеешь ладить с толпой, - человека любезного и обходительного; если ты слаб телом и непригоден к телесным трудам - крепкого и закаленного в тяготах, как Никни - Ламаха. И Герион, имея много ног, рук, очей, не вступал с ними в соперничество, ибо все это управлялось единою душою; так и государственному мужу дано распоряжаться ради единого дела не только телами и деньгами, но также судьбами, способностями и дарованиями людей, если они единомысленны с ним, и через это сложение совокупных сил добиваться успеха. Не надо подражать аргонавтам, которые оставили Геракла, а потому принуждены были спасать себя и воровать руно при помощи бабьих заклятий и зелий. Есть святилища, при входе в которые золото надо оставлять за порогом, а железо вообще не вносят ни в одно священное место. Поскольку же ораторская кафедра есть общее святилище Зевса Советного и Градского, и Фемиды, и Правды, отложи, восходя на нее, всякое корыстолюбие и сребролюбие, этот недуг души. словно железо, пораженное ржавчиной, и отбрось его на ту часть площади, которая отведена торгашам и ростовщикам, ...и, лик отвратив, удалися.

Того, кто способен извлекать корысть из общественных дел, почитай готовым на святотатство, на окрадывание могил, на хищение у друзей, на предательство, на лжесвидетельство; подавая совет, он вероломен, творя суд - нарушитель присяги, исполняя должность - лихоимец, а если сказать все в одном слове, нет такого рода неправды, от которого он был бы чист. Потому и говорить об этом пространнее нет надобности.

Глава 27

Что до честолюбия, оно, конечно, повыше полетом, чем любостяжание, но на государственную жизнь имеет действие не менее бедственное; притом оно сопряжено с большей дерзостью, ибо укореняется по большей части не в робких и вялых, но в решительных и пылких душах, да еще волнение толпы часто распаляет его и подхлестывает похвалами, делая вовсе уж безудержным и необорным. Платон советует с детства внушать молодым людям, что им не пристало обвешивать себя извне золотом или приобретать его, ибо внутри них есть золото, примешанное к составу их душ; как кажется, он имел в виду добродетель, проистекающую из их происхождения и обнаруживающуюся в их природе. Так мы будем умиротворять и наше честолюбие, внушая себе, что в нас самих заключено золото нетленное и неразрушимое, честь истинная, недоступная и недосягаемая для зависти и хулы, возрастающая от помышлений и воспоминаний о содеянном нами на гражданском поприще.

Потому не нужны нам почести, запечатленные в краска», мраморе или бронзе. Мастерство, снискивающее себе похвалу, принадлежит другому; статуи Трубача и Копьеносца делают честь не тем, кого они изображают, а тем, кто их изваял. Катон не разрешил поставить себе статую, хотя в его время Рим уже был ими переполнен;

«Предпочитаю, - сказал он. - чтобы спрашивали, почему нет моей статуи, нежели почему есть». В самом деле, подобные почести накликают зависть, и притом в отношении тех, кто еще не получил их, толпа испытывает благодарное чувство, но теми, кто полнил, тяготится, словно ожидая от них платы за услугу. Кто счастливо миновал Сирт, но потерпел кораблекрушение у гавани, того хвалить не за что; так и тот, кто беспорочно ведал казной или налогами, но допустил погрешность в сане проэдра или притана, разбивается, конечно, о высокий мыс, но тонет столь же постыдно. Этих почетных должностей лучше всего не искать, даже избегать; но если порой не так просто отклонить порыв народной признательности и приверженности, надо помнить, что состязание государственной жизни - не такое, какое ведется из-за денег или даров, но это воистину священные игры, где наградой бывает простой венок, где победителю достаточно какой-нибудь надписи или таблички, почетного постановления или той масличной ветви с акрополя, какую получил Эпименид в награду за очищение Афин. Что до Анаксагора, он отверг предложенные ему почести, но испросил, чтобы в тот день года, в который он умрет, детям дозволялось бы играть и наслаждаться свободой от уроков. А семи персам, убившим магов, было даровано для них самих и для их потомков право скреплять завязки тиары спереди; вероятно, такое положение завязок было у них условным знаком, когда они готовились к своему делу. То, как дал себя почтить Питтак, тоже достойно истинного государственного мужа: когда ему предлагали взять от завоеванной им для сограждан земли сколько ему заблагорассудится, он взял лишь столько, сколько отмерил брошенный им дротик; а римлянин Публий - столько, сколько при своей хромоте мог сам распахать за один день. Да, почести должны являть собою не вознаграждение, а только знак; тогда они будут столь же долговечны, как только что перечисленные. Напротив, ни на одну из трехсот статуй Деметрия Фалерского не успела сесть ни ржавчина, ни грязь, потому что все они были уничтожены еще при его жизни; а статуи Демада переплавили на урыльники. Подобный гнев навлекает не только недостоинство приемлющего, но и чрезмерность самого дара. Поэтому скромная простота есть прекраснейшее и надежнейшее ограждение для любой почести; но все, что огромно, напыщенно и тяжеловесно, быстро рушится, подобно статуям, в расчете которых допущен изъян.

Глава 28

Я называл почестями то, что называют все, по Эмпедоклу:

Это не точно, но я перейму привычное слово.

Ибо истинной почестью и любовью, укорененной в сердечном расположении признательных сограждан, государственный муж пренебрегать не будет, и он не презрит славу, «не желая нравиться соседям», как того требовал Демокрит. Даже ласки псов и привязанность коней никогда не бывают в докуку охотникам и лошадникам; напротив, для них и полезно, и приятно, если у животных, с которыми они проводят всю свою жизнь, вырабатывается такое к ним расположение, какое пес выказывал к Лисимаху, а кони Ахилла, согласно рассказу поэта, - к Патроклу. Полагаю, что и пчелам досталась бы лучшая доля, пожелай они только явить тем, кто их кормит и пестует, приязнь и ласку, вместо того чтобы жалить их и раздражать. Ныне же пчел приходится отгонять дымом, а к буйным коням и непокорным псам применяют насилие уздечки и ошейника; но человек дает себя приручить другому человеку единственно по доброй своей воле, когда верит в его доброе отношение и не сомневается в его благородстве и честности. Потому-то и Демосфен справедливо назвал лучшим ограждением от тиранов недоверие граждан; ведь та часть души, где обитает доверие, дается в обман легче всего. Из-за того, что Кассандре не доверяли, ее искусство прорицания пропало для сограждан втуне: Поставил бог меня пророчить попусту, И лишь в устах страдальцев, как придет беда,Слыву я мудрой, а звалась безумною.Напротив, доверие и расположение сограждан к Архиту и Батту, обусловленные их славой, принесли великую пользу тем, кто пошел за ними. Первое и величайшее благо, проистекающее для государственных мужей из их славы, есть доверие к ним народа, открывающее путь к деяниям; а второе благо - народная приязнь, обороняющая добрых против клеветников и негодяев, ...как нежная матерь Гонит муху от сына, сном задремавшего крепким,-

так отгоняет она зависть и уравнивает в возможностях безродного - со знатными, бедняка - с богачами, простого гражданина - с должностными лицами. Если же к приязни присоединятся истина и добродетель, это благоприятный и безопасный ветер для плавания по пучине государственных дел.

Уразумей из примеров, сколь различным бывает расположение народа. Дочерей и жену Дионисия жители Италии убили, предварительно обесчестив, затем сожгли тела и развеяли пепел с корабля по морю. Но когда некий Менандр, справедливо царствовавший в Бактрии, умер в походе, все города совокупно устроили ему погребение, а о его останках возгорелась распря, насилу окончившаяся тем, что каждый город получил по равной части пепла и мог воздвигнуть усопшему надгробный памятник. Далее, когда жители Акраганта избавились от Фалариса, они постановили, чтобы впредь никто не носил голубых плащей, потому что голубые пояса были у телохранителей тирана; напротив, персы, памятуя о горбоносом Кире, по сие время любят горбоносых и считают их самыми красивыми.

Глава 29

Итак, самый сильный и вместе божественный род любви есть тот, который возникает у городов и народов к одному человеку по причине его добродетели. Но тот, кто ищет чести от театральных представлений, денежных раздач или гладиаторских боев, находит лишь мнимое подобие чести, схожее с ласками продажной женщины; пока он дарит и угождает, народ не перестает ему улыбаться, но такая слава кратковечна и неверна. Говорят, что погубил народ тот, кто первым его подкупил; а тот, кто первым так сказал, хорошо понимал, что толпа теряет свою силу, когда ставит себя в зависимость от подачек. Но подкупающим стоит поразмыслить над тем, что себя они тоже губят, когда тщатся ценой великих затрат приобрести продажную славу и этим делают толпу уверенной и дерзкой, ибо ей кажется, что в ее власти что угодно дать и что угодно взять.

Глава 30

С другой стороны, однако, есть щедроты, которые узаконены обычаем, и здесь, если только наличные средства дозволяют широту, скупиться не должно; толпа больше ненавидит богача, не желающего поделиться своим, нежели бедняка, раскрадывающего народное, ибо в поведении первого видит заносчивость и пренебрежение к себе, а в поведении второго - всего лишь злую нужду. Итак, когда ты делишься с народом своим достоянием, прежде всего не ожидай себе за это ничего; только в этом случае твоя щедрость подействует на воображение и чувства облагодетельствованных. Далее, тебе нужно во благовремение отыскать приятный и почтенный повод, как-то, в связи с почитанием божества, располагая народ к набожности; Ведь у толпы является сильное убеждение, что боги и впрямь велики и славны, если даже те, кого она почитает и высоко ставит, столь щедро и усердно пекутся о святыне. Платон воспретил обучение юношей ладам лидийскому и ионийскому, полагая, что первый возбуждает в душах наших уныние и плаксивость, а второй своей распущенностью разжигает чувственные страсти; так и ты избегай тех зрелищ, которые дразнят и питают либо зверство и кровожадность, либо шутовство и похоть, и если сможешь, вовсе изгони их из города, а если не сможешь, все-таки уклоняйся и спорь с народом всякий раз, как он их требует. Позволяй себе издержки только на зрелища пристойные и целомудренные, имеющие в предмете либо некую благородную и полезную цель, либо по крайней мере невинное удовольствие без вреда и бесчинства.

Глава 31

Если, однако, средства твои ограничены и словно бы циркулем размерены по потребностям, нет ни стыда, ни унижения в том, чтобы признать свою бедность и предоставить щедроты людям денежным. Только бы, тщась взять на себя пожертвования для нужд города, не влезать в долги, делаясь предметом жалости и одновременно насмешки; ведь ни от кого не может укрыться, что изнемогающие в таких усилиях принуждены докучать друзьям и угождать заимодавцам, наживая себе ценой таких затрат вместо славы и мощи срам и общее презрение. Полезно поэтому вспоминать в таких обстоятельствах Ламаха и Фокиона. Последний, когда по случаю жертвенного пира афиняне повторными шумными возгласами звали его войти в долю расходов, возразил, указывая на своего заимодавца: «Стыдно было бы мне давать вам, не возвращая долга вот этому Калликлу!» Ламах же всякий раз включал в отчеты о своих походах издержки на приобретение для него самого сапог и плаща. А фессалийцы постановили выдавать Гермону, по бедности не принявшему какую-то должность, на каждый месяц по мере вина и на каждый четвертый день по два четверика ячменя. Итак, признаться в своей бедности отнюдь не позорно, и бедняки в наших городах могут иметь не меньше влияния, чем устроители ^пиршеств и зрелищ, лишь бы их нравственные качества давали им общее доверие и право свободно возвысить голос. Важнее всего владеть собою: пеший пусть не идет в долину биться с конными, а бедняк пусть не пускается в дела по устройству ристаний, хоров и угощений, состязаясь с богачами о славе и владычестве. Если с кем меряться силами, так с тем, кто неизменно стремится вести город силою слова сообразно с добродетелью и разумом, являя не только благородство и строгость, но также обаяние и привлекательность, «что Крезова злата желаннее». Честный человек - не то же, что заносчивый или докучный, а целомудренный - не тот угрюмец, о котором сказано:

Грядет, являя едкий зрак согражданам.

Нет, он прежде всего ласков и доступен для всех, кто желает с ним беседы и общения, и дом его всегда отворен нуждающимся, как гавань спасения; его заботливость и человеколюбие видны не только в делах, но и в том; как он сострадает чужим неудачам и радуется чужим успехам. Он не позволяет себе быть согражданам в тягость, не переполняет бань множеством явившихся с ним слуг, не захватывает лучших мест в театрах, не мозолит людям глаза вызывающей роскошью, но одевается как все, живет как все, не допускает ничего из ряда вон выходящего ни для своих детей, ни для своей жены, ибо его воля - быть гражданином с гражданами и человеком с людьми.

Далее, он предоставляет себя во всеобщее распоряжение как искреннего советчика, безмездного поверенного, доброжелательного посредника в спорах между супругами и друзьями. Уж он не станет проводить на ораторской кафедре или трибуне малую часть дня, чтобы остальное время изыскивать выгодные денежные дела И влечь к себе, как тучи хладный ветр влечет.

Все его заботы и труды сполна отданы народным нуждам и государственным делам, которые для него не докука и не повинность. как для многих. Этими и подобными своими свойствами он привлечет к себе приязнь и преданность простых граждан, видящих, что в сравнении с его умной попечительностью все искательства и обольщения других лживы и мнимы. Некогда льстецы Деметрия не находили возможным именовать других царями, но называли Селевка - начальником над погонщиками слонов» Лисимаха - хранителем казны, Птолемея - начальником над кораблями, Агафокла - управителем островов; так и народ, даже если случилось ему поначалу отвергнуть мужа доброго и разумного, в конце концов, распознав правдивость его нрава, его одного признает за государственного деятеля, гражданского вождя и правителя, а прочих и считает, и называет - одного хорегом, другого - устроителем пиршеств, третьего - гимнасиархом. В свое время пир давал Каллий иди Алкивиад, но слушали все Сократа и глядели на Сократа; так при здравом порядке государственных дел раздачи устраивает Исмений, пиршества учиняет Лих, хорегию исправляет Никерат, но правят государством и водят войска Эпаминонд, Аристид и Лисандр. Памятуя это, должно не терять достоинства и не дивиться славе, которую можно завоевать у черни зрелищами и кухней, ибо слава эта недолговечна; конец ей приходит одновременно с играми гладиаторов и театральными подмостками, и ничего почетного и достойного в ней нет.

Глава 32

Кто искушен в уходе за пчелами, считает рой тем здоровее и благополучнее, чем больше он жужжит и гудит; но кому божество поручило попечение об улье разумном и гражданственном, увидит примету благополучия народа в его спокойствии и тихости. Одобряя прочие дела и слова Солона и по мере сил им подражая, он будет, однако, недоумевать и спрашивать себя, почему это муж сей определил законом бесчестие тому из граждан, кто во время смуты не пристанет ни к той, ни к другой стороне? Ведь в недужном теле начало поворота к исцелению берется не от пораженных частей, но от доброго смешения соков, сохранившегося в здоровых частях, когда оно возобладает и прогонит все противное естеству; так и в народе, страждущем смутой, однако не страшной и не гибельной, но подающей надежды на умиротворение, сохраняется здоровая, нетронутая распрей часть, и важно, чтобы сна обильно уделила себя целому и сберегла общую связь, ибо тогда к ней устремится единоприродный ей приток благоразумных граждан, проходя по всему больному телу. Напротив, города, во всем своем составе охваченные разладом, всесовершенно погибали, разве что насилие извне и карающие беды побуждали их поневоле образумиться. Разумеется, в годину смуты не пристало оставаться бесчувственным и беспечальным, расхваливая собственную невозмутимость и блаженную бездеятельную жизнь и услаждаясь чужим неразумием. Что тут нужнее всего, так это обуть Фераменов котурн, общаясь с обеими сторонами и не приставая ни к одной; не деля беззаконий ни с кем, но стремясь помочь всем, ты для всех явишься общим, и никто не будет сердиться на тебя, что ты с ним не бедствуешь, раз будет ясно, что ты всем равно сострадаешь.

Но лучше всего заранее предотвратить смуту, и это есть величайшее и прекраснейшее дело политического искусства. В самом деле, рассмотри, каковы суть первейшие блага для городов: мир, свобода, изобилие, многолюдие, согласие. Но для того, чтобы иметь мир, города в наше время не имеют ни малейшей нужды в государственных людях, ибо всяческая война, будь то с эллинами или с варварами, отбежала от нас и скрылась из виду. Что до свободы, ее у городов столько, сколько дают им владыки, и больше, пожалуй, было бы не на пользу. Щедроты плодоносной земли, и благоприятное растворение воздухов, и плодородие жен, являющих на свет “детей, по наружности схожих с отцами”, и сохранение уже рожденных - это все вещи, которых благоразумный муж будет испрашивать для своих сограждан у богов. Для политика остается одна задача, не уступающая, впрочем, никакой другой по величию искомого блага: всегда внушать живущим совместно единомыслие и дружбу, а всяческую вражду, несогласие и недоброжелательство истреблять, как это делается, когда мирят друзей. Он обратится сначала к той стороне, которая считает себя самой обиженной, как бы разделяя ее оскорбленные чувства, и постарается ее умиротворить, внушая, что уступчивые не только мягкостью и добродушием, но, что важнее, образом мыслей и величием духа превосходят тех, кто рвется лишь к победе, хотя бы ценой насилия, и что малая уступка может принести победу в самом большом и прекрасном. Далее, он будет и в частных беседах, и в публичных речах поучать всех, выставляя на вид бессилие Эллады, из которого благоразумные извлекут хотя бы ту пользу, что будут жить в мире и согласии, раз уж судьба не оставила другой награды трудам. Какая уж власть, какая слава может быть у побежденных? Что за полномочия, которые могут быть отменены и переданы другому простым распоряжением проконсула и которые ничего не стоили бы даже в том случае, если бы их никто не отменил? Пожар редко начинается с храма или общественной постройки, Но светильник, позабытый в доме, или домашний мусор, занявшийся огоньком, не раз были причиной великого пламени и общественного бедствия; так и смуту в городе не всегда разжигают честолюбивые препирательства из-за общественных дел, но зачастую от личных столкновений происходит раздор, который перекидывается на общественную жизнь и возмущает весь народ. И здесь государственному мужу следует врачевать и предупреждать недуг, стараясь, чтобы одной ссоры вообще не было, другая, начавшись, сейчас же окончилась, а третья хоть не разрасталась и не затрагивала общественной жизни, но оставалась в том кругу, в котором родилась. Он должен и сам сознавать, и другим внушать, что из частных распрей бывают всенародные, а из малых - великие, если ими пренебречьи не позаботиться в самом начале о врачевании и уговорах.

Так, в Дельфах величайшее возмущение случилось, как передают, из-за Кратета, на дочери которого сначала хотел жениться Орсилай, сын Фамида, затем, когда во время брачных жертвоприношений кратер сам собою раскололся посредине, убоявшийся дурного знамения, отказавшийся от невесты и ушедший вместе с отцом; немного позже, когда Орсилай и его брат приносили жертву, Кратет подбросил им золотой сосуд из храмовой утвари и казнил обоих, сбросив со скалы, а в придачу убил кого-то из их друзей и слуг, искавших убежища в храме Афины Пронайи. Много еще случилось таких дел, пока дельфийцы не умертвили Кратета и его сообщников, а на их имущество, объявленное оскверненным, воздвигли храмы в Нижнем городе. В Сиракузах жили двое молодых приятелей; один из них, в отсутствие друга приняв на сохранение любимого им мальчика, совратил его, а тот, вернувшись, отплатил за обиду обидой и склонил к блуду жену первого. Тогда один из старейших граждан, изложив дело перед советом, предложил изгнать обоих, пока они еще не успели наполнить своими распрями весь город. Мнение его принято не было; последовала всеобщая смута, после великих бедствий приведшая к гибели превосходного государственного устройства.

Впрочем, есть ведь у тебя и домашний пример - ссора Пардала с Тирреном, которая едва не сгубила твои Сарды, по малому и частному поводу побудившая город к отпадению и навлекшая на него войну. Потому-то государственный муж и не должен пренебрегать такими несогласиями, распространяющимися быстро, словно недуг в теле, который важно вовремязахватить, сдержать и уврачевать; внимание наше, как сказал Катон, делает избольшого зла малое, а малое сводит на нет. Нет лучшего средства убедитьвраждующих, как самому выступить в частных разногласиях спокойным, недоступнымгневу посредником, который терпеливо рассматривает исходные обвинения, не отходяот них и не внося ни честолюбия, ни раздражения, ни других страстей, сообщающихнеизбежным спорам непримиримость и горечь. В палестрах кулачным бойцамобматывают вокруг рук повязки, чтобы удар был смягчен и бой не имел худогоисхода; а в суде, когда приходится выступить против сограждан, лучше прибегать кодним нагим и беспримесным доводам от самой сути дела, не превращая этих доводовв заостренные стрелы, отравленные ядом поношений, намеков и угроз, отчего враждаделается неумолимой и разрастается в общественное бедствие. Кто ведет себя таксреди своих, найдет и других сговорчивыми; а честолюбивое соревнование вобщественной жизни, если отнять у него личную вражду, становится мирным и не приносит ничего жестокого и непоправимого.

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел история