Плутарх. Сравнительные жизнеописания

ОГЛАВЛЕНИЕ

АРТАКСЕРКС

[Перевод С.П. Маркиша]

1. Артаксеркс Первый, всех, кто царствовал в Персии, превосходивший милосердием и величием духа, носил прозвище Долгорукого, потому что правая рука у него была длиннее левой. Он был сыном Ксеркса. Второй Артаксеркс, по прозвищу Мнемон, которому посвящен этот рассказ, приходился первому внуком по дочери. У Дария[1] и Парисатиды родилось четверо сыновей: старший Артаксеркс, следующий за ним Кир, и двое младших – Остан и Оксатр. Кир получил имя в память о древнем Кире, а того, как рассказывают, нарекли в честь Солнца[2], ибо Солнце по-персидски «Кир». Что же касается Артаксеркса, то он вначале звался Арсик. Правда, Динон приводит другое имя, Оарс, но трудно себе представить, чтобы Ктесий[3] – при всем том, что сочинения его полны невероятнейших и глупейших басен, – не знал имени царя, при дворе которого жил, пользуя и самого государя, и его супругу, и мать, и детей.
2. С самых ранних лет Кир отличался нравом настойчивым и горячим, тогда как Артаксеркс во всех своих поступках и устремлениях казался сдержаннее и мягче брата. Повинуясь воле родителей, он взял в жены прекрасную и достойную женщину[4], а впоследствии сохранил этот брак в неприкосновенности уже вопреки их воле. Казнив брата этой женщины, царь хотел предать смерти и ее, но Арсик бросился к матери и, обливаясь слезами, до тех пор умолял пощадить его супругу и не разлучать его с нею, пока наконец не вымолил у Парисатиды согласия. Но вообще мать больше любила Кира и хотела, чтобы царство унаследовал он. Поэтому, когда Дарий заболел и Кира вызвали из приморских областей ко двору, он ехал в твердой уверенности, что, заботами и стараниями матери, уже назначен наследником престола. В самом деле, Парисатида выдвигала тот же самый благовидный довод, которым, в свое время, по совету Демарата, воспользовался Ксеркс[5], а именно – что Арсика она родила еще подданному, а Кира – уже царю. Однако уговоры ее на Дария не подействовали, и царем, под новым именем Артаксеркса, был провозглашен старший, а Кир назначен сатрапом Лидии и начальником войск в приморских провинциях.
3. Вскоре после смерти Дария новый государь отправился в Пасаргады, чтобы персидские жрецы совершили над ним обряд посвящения на царство. Там стоит храм богини войны[6], которую можно, пожалуй, отождествить с Афиною. Ищущий посвящения входит в храм, снимает свою одежду и облачается в платье, которое носил Кир Древний до того, как взошел на престол, затем он отведывает пастилы из плодов смоковницы, разгрызает несколько фисташковых орехов и выпивает небольшую чашу кислого молока. Присоединяются ли к этому какие-либо иные действия, посторонним неизвестно. Артаксеркс уже был готов приступить к исполнению обряда, когда приблизился Тиссаферн[7], ведя за собою одного жреца, который был наставником Кира в детские годы и открыл ему учение магов, а стало быть, больше всех в Персии сокрушался, видя, что царство досталось другому. Вот почему его обвинения против Кира прозвучали особенно веско. Обвинял же он своего ученика в том, что тот намеревался укрыться в храме и, когда царь разденется донага, напасть на него и убить. Некоторые утверждают, что по этому доносу Кир был немедленно схвачен, другие – что он сумел проникнуть в святилище и там притаиться, но жрец его выдал. Его приговорили к смерти, и приговор уже должен был свершиться, но мать сжала Кира в объятиях, окутала его своими распущенными волосами и прильнула шеей к шее сына[8]; нескончаемыми мольбами и слезами она убедила царя простить брата и отправить его назад, к морю. Но не в радость была Киру его власть, не освобождение свое держал он в памяти, но заточение и, кипя гневом, пуще прежнего жаждал царства.
4. Иные писатели сообщают, будто Кир поднялся на царя из-за того, что ему не доставало ежедневного содержания, отпускавшегося на стол, но это сущий вздор. Ведь, помимо всего прочего, за спиною у него была мать, всегда готовая выдать из собственных средств, сколько бы он ни попросил. О богатстве Кира свидетельствуют и отряды наемников, которые во многих местах содержали для него друзья и гостеприимцы, как об этом говорится у Ксенофонта[9]. Стараясь до поры до времени скрыть свои приготовления, он не сводил все наемное войско воедино, но под всевозможными предлогами держал вербовщиков в разных землях и областях. Подозрения царя в значительной мере усыпляла мать, находившаяся при нем безотлучно, да и сам Кир неизменно писал брату в тоне почтительном и подобострастном и либо о чем-нибудь его просил, либо взводил ответные обвинения на Тиссаферна, словно бы целиком поглощенный завистью и враждой к этому человеку.
Кроме того, в натуре царя была какая-то медлительность, которую большинство принимало за кротость и доброту. А в начале его правления казалось даже, будто он горячо подражает милосердию Артаксеркса, своего соименника, – так дружелюбно беседовал он с просителями, так щедро преступал меру заслуженного в наградах и почестях, так решительно изымал из наказаний все, что было похоже на издевательство или злорадство. Он с одинаковой обходительностью и благожелательностью и принимал подарки, и сам одаривал других, и не было дара настолько малого и незначительного, чтобы царь не принял его с удовольствием. Как-то раз некий Омис поднес ему гранат – один, но необычайно крупный, и царь воскликнул: «Клянусь Митрой, доверьте этому человеку город – и вы оглянуться не успеете, как он превратит вам его из малого в великий!»
5. Во время какого-то путешествия, когда все наперебой подносили ему разные подарки, один бедный крестьянин не успел найти второпях ничего и, подбежав к реке, зачерпнул обеими горстями воды и протянул царю. Артаксеркса настолько это порадовало, что он велел отправить ему золотую чашу и тысячу дариков. Лаконцу Эвклиду, который бывал с ним слишком дерзок, он передал через одного из хилиархов[10]: «Ты можешь что угодно говорить, но я-то могу не только говорить, а и делать». Как-то на охоте Тирибаз сказал царю, что его кандий[11] разодрался. «Как же быть?» – спросил Артаксеркс. «Надень другой, а этот отдай мне», – отвечал Тирибаз. Царь исполнил просьбу своего приближенного, однако ж сказал ему: «Хорошо, Тирибаз, возьми, да только не вздумай носить». Тирибаз не обратил на эти слова никакого внимания – не по злому умыслу, а по всегдашнему своему легкомыслию и безрассудству – и тут же облачился в подаренный кандий да еще вдобавок навесил на шею золотые ожерелья, какими украшают себя женщины из царского дома, и все громко негодовали, ибо это было запрещено, но царь только посмеялся и промолвил: «Можешь носить и то, и другое: золотые побрякушки – как женщина, царское платье – как безумец».
Прежде трапезу с царем не разделял никто, кроме его матери или жены, и первая сидела выше царя, а вторая – ниже. Артаксеркс, однако ж, стал приглашать к своему столу младших братьев, Остана и Оксатра. Но что восхищало персов всего больше, так это выезд Статиры, царской супруги, которая всегда появлялась в повозке без занавесей, так что всякая женщина из народа могла подойти и приветствовать царицу, и она пользовалась всеобщей любовью.
6. Тем не менее горячие головы и любители перемен считали, что положение дел требует человека блестящих дарований, очень воинственного и горячо привязанного к друзьям – одним словом, такого человека, как Кир, – и что громадной державе необходим государь, отличающийся отвагою и честолюбием. И вот Кир, возлагая на своих приверженцев внутри страны не меньшие надежды, чем на собственное войско, решает начать войну. Он пишет лакедемонянам, призывая их оказать ему поддержку и прислать воинов, и тем, кто придет пешим, обещает коней, кто явится верхом – парные запряжки, тем, у кого есть поле, он даст деревню, у кого деревня – даст город, а жалование солдатам будет не отсчитывать, но отмерять меркою! Себя он восхвалял до небес и утверждал, что и сердцем он тверже брата, и лучше знаком с философией, и в магии более сведущ, и даже пьет больше и легче переносит опьянение. А брат, Артаксеркс, слишком труслив и изнежен не только для того, чтобы сидеть на престоле в годину опасностей и бедствий, но даже для того, чтобы усидеть на коне во время охоты! В ответ на это лакедемоняне посылают Клеарху скиталу[12] с распоряжением во всем повиноваться Киру.
Итак, Кир выступил против царя во главе огромного варварского войска и без малого тринадцати тысяч греческих наемников. Истинную цель похода он скрывал, измышляя то один, то иной предлог, но долго таиться оказалось невозможным, потому что Тиссаферн сам приехал к царю и рассказал ему обо всем. Во дворце поднялось смятение, и главною виновницей войны называли Парисатиду, а ее приближенных подозревали и даже открыто винили в измене. Больше всех досаждала Парисатиде Статира. До крайности встревоженная надвинувшейся опасностью, она кричала: «Где же теперь твои клятвы и заверения?! Где слезные мольбы, которыми ты спасла злодея, покушавшегося на жизнь брата, – спасла для того, чтобы ныне ввергнуть нас в бедствия войны?!» С тех пор Парисатида возненавидела Статиру; гневливая и по-варварски злопамятная от природы, она задумала извести невестку. Динон пишет, что она исполнила свой замысел еще во время войны, но, по словам Ктесия, это случилось позднее, и мало вероятно, чтобы Ктесий, очевидец всего происходившего, не знал времени такого важного события, а с другой стороны, у него не было никакого основания нарочито изменять эту дату в своем рассказе (хотя часто его повествование уходит далеко от истины и не раз обращается в басню или же драму); поэтому об убийстве Статиры и мы расскажем в том же месте, где Ктесий.
7. Меж тем как Кир подвигался вперед, до него доходили и слухи, и надежные известия, что царь не склонен дать ему битву немедленно и вообще не торопится вступить в соприкосновение с противником, но намерен оставаться в Персиде до тех пор, пока все его войска не сойдутся к нему в эту провинцию. Он велел провести ров глубиною в десять оргий[13] и столько же шириною, который протянулся по равнине на четыреста стадиев, но и за пределы этого рва пропустил Кира без сопротивления, так что вскорости мятежник оказался невдалеке от самого Вавилона. Наконец, как передают, Тирибаз собрался с духом и первым дерзнул заметить Артаксерксу, что не надо избегать сражения и оставлять врагу Мидию, и Вавилон, и Сузы, а самим забираться в Персиду, когда они во много раз превосходят врага числом и у царя тысячи сатрапов и полководцев и храбрее, и искуснее Кира.
Тогда Артаксеркс решил сразиться с братом как можно скорее. И вот с девяностотысячным, прекрасно вооруженным войском он внезапно появился перед неприятелями, которые, твердо полагаясь на свои силы и презирая врага, шагали как придется и даже без оружия, и настолько их испугал, что среди всеобщего замешательства и отчаянных криков Киру едва удалось построить своих в боевую линию. Кроме того, царские воины шли вперед молча и неторопливо, и греки только дивились строгому порядку в их рядах, – ведь при таком громадном стечении варваров они не ожидали ничего иного, кроме диких воплей, судорожных скачков, страшной неразберихи и частых разрывов в боевой линии. И, наконец, Артаксеркс поступил вполне разумно, разместив самые мощные из серпоносных колесниц против греков, перед пехотным строем своих, чтобы еще до рукопашной стремительный удар колесниц разметал ряды наемников Кира.
8. Битва эта изображена у многих писателей, а Ксенофонт показывает ее чуть ли не воочию[14] и силою своего описания неизменно заставляет читателя ощущать себя участником всех тревог и опасностей так, словно они принадлежат не прошедшему, но сегодняшнему дню, а потому неразумно излагать события следом за ним еще раз, и я приведу лишь те заслуживающие упоминания подробности, которые пропустил Ксенофонт.
Место, где противники выстроились для боя, называется Кунакса и отстоит от Вавилона на пятьсот стадиев. Перед самым сражением Клеарх, как сообщают, убеждал Кира оставаться позади бойцов и не подвергать себя опасности, но тот воскликнул в ответ: «Что ты говоришь, Клеарх! Я ищу царства, а ты советуешь мне показать себя недостойным царства?!» Кир совершил страшную ошибку, когда, забыв обо всем на свете, не щадя собственной жизни, ринулся в самую гущу схватки, но не меньшей, а, пожалуй, даже большей была ошибка и вина Клеарха, который отказался поставить греков против царя и, опасаясь окружения, растянул свой правый фланг вплоть до реки. Если в первую очередь ты думаешь о собственной безопасности и главную задачу свою видишь в том, чтобы избегнуть каких бы то ни было потерь, тогда уж оставайся лучше всего дома, но пройти от моря в глубь Азии десять тысяч стадиев, без всякого принуждения, единственно чтобы посадить Кира на царский престол, а потом выискивать себе место понадежнее и потише, совершенно не заботясь о спасении своего полководца и нанимателя, – это значит во власти минутного страха забыть обо всем начинании в целом и упустить из виду истинную цель похода. И верно, из событий этого дня видно, что силы, окружавшие царя, ни в коем случае не выдержали бы натиска греков, а если бы они были выбиты со своих позиций и царь бежал вместе с ними или пал, победа доставила бы Киру не только безопасность, но и царство. Вот почему в гибели Кира и его дела повинна скорее осторожность Клеарха, чем безрассудная отвага самого Кира. Если бы даже никто иной, как царь, выбирал, где поставить греков, чтобы удар наемников оказался наименее для него чувствителен, он бы тоже поместил их как можно дальше от себя и своего окружения: ведь недобрые вести оттуда даже не достигли его слуха, а Кир был убит прежде, чем успел воспользоваться победой Клеарха. А между тем Кир отлично видел, в чем его выгода, и потому именно приказывал Клеарху стать посредине. Но Клеарх просил во всем положиться на него – и погубил всё дело.
9. Греки одержали над варварами полную победу (полнее нельзя было и желать) и, преследуя бегущих, ушли очень далеко, а тем временем на Кира, который скакал на чистокровном, но слишком горячем и порывистом коне по кличке Пасак (так сообщает Ктесий), наехал предводитель кадусиев Артагерс и громко крикнул: «Эй, ты, опозоривший самое прекрасное у персов имя – имя Кира, ты, самый бесчестный и безрассудный человек на свете, ты ведешь злодеев-греков на злодейский грабеж персидских сокровищ, да еще надеешься убить господина твоего и брата, у которого миллионы рабов лучше и храбрее тебя. Сей же час ты в этом убедишься! Ты сложишь голову, раньше чем увидишь светлый лик царя!» С этими словами он метнул в Кира копье. Панцирь выдержал, и Кир остался невредим, но едва усидел на коне – такой силы был удар. Тут Артагерс повернул, и Кир в свою очередь бросил копье, да так метко, что острие, пройдя над самой ключицей, пробило шею.
Что Артагерс погиб от руки Кира, согласно сообщают почти все писатели. Но о кончине самого Кира Ксенофонт говорит немногословно и как бы вскользь, что легко объяснимо – ведь он не был очевидцем этой кончины; а стало быть, ничто не препятствует мне изложить сначала рассказ Динона, а потом Ктесия.
10. Итак, Динон пишет, что Артагерс испустил дух, а Кир яростно налетел на царское охранение и ранил коня Артаксеркса, а сам царь свалился на землю. Тирибаз тут же подал ему другого коня и помог сесть, промолвив: «Запомни этот день, царь, его забывать не след!» Кир снова ринулся на брата и снова сшиб его, но когда он и в третий раз погнал коня, царь пришел в ярость и, крикнув окружающим: «Коли так, лучше вовсе не жить!» – сам поскакал навстречу Киру, который уже несся вперед, безрассудно подставляя грудь остриям вражеских копий. Дротик метнул и сам Артаксеркс, копье за копьем метали окружавшие его солдаты, и, в конце концов, Кир упал, сраженный то ли царем, то ли, как утверждают некоторые, каким-то карийцем. В награду за подвиг царь пожаловал его особым отличием: во всех походах этот воин должен был возглавлять строй, неся на копье золотое изображение петуха, ибо персы прозвали карийцев «петухами» – по султанам из перьев, которыми они украшали свои шлемы.
11. Рассказ Ктесия – в сильно сокращенном виде – сводится к следующему. Умертвив Артагерса, Кир погнал коня на царя, а тот – на Кира, и оба хранили молчание. Первым метнул копье друг Кира Арией и промахнулся. Копье царя, нацеленное в Кира, тоже пролетело мимо, но угодило в Сатиферна, знатного и преданного Киру человека, и лишило его жизни. Наконец, пустил копье и сам Кир и ранил царя сквозь панцирь, так что острие вошло в грудь на два пальца. Удар сбросил Артаксеркса с лошади, и в свите его тут же началось смятение и бегство, но царь поднялся на ноги и с немногими провожатыми, среди которых был и сам Ктесий, взошел на соседний холм и там остановился. Тем временем Кира, попавшего в гущу неприятелей, горячий конь уносил все дальше. Было уже темно, и враги не узнавали его, друзья же искали повсюду, а он, гордясь своею победой, полный дерзкого пыла, скакал вперед с криком: «Прочь с дороги, оборванцы!» Много раз выкрикивал он по-персидски эти слова, и все расступались и склонялись ниц. Но внезапно с головы Кира упала тиара, и тут какой-то молодой перс, по имени Митридат, подбежал сбоку и, не зная, кто перед ним, метнул дротик, который попал Киру в висок, совсем рядом с глазом. Из раны хлынула кровь, и Кир, оглушенный, упал на землю. Конь его прянул в сторону и затерялся во мгле, а залитый кровью чепрак, соскользнувший со спины скакуна, подобрал слуга Митридата. Когда после долгого обморока Кир, наконец, очнулся и пришел в себя, несколько евнухов, которые оказались рядом, хотели посадить его на другого коня и увезти в безопасное место. Но он был не в силах удержаться на коне и захотел идти пешком, и евнухи повели его, поддерживая с обеих сторон. Ноги у него подкашивались, голова падала на грудь, однако он был уверен, что победил, слыша, как бегущие называют Кира царем и молят его о пощаде. Тем временем несколько кавнийцев – убогие бедняки, которые следовали за царским войском, исполняя самую черную и грязную работу, – случайно присоединились к провожатым Кира, сочтя их за своих. Но, в конце концов, они разглядели красные накидки поверх панцирей и, так как все воины царя были в белых плащах, поняли, что перед ними враги. Тогда один из них отважился метнуть сзади дротик в Кира (кто это такой, он не знал) и рассек ему жилу под коленом. Кир снова рухнул наземь, ударился раненым виском о камень и умер. Таков рассказ Ктесия, в котором он убивает Кира медленно и мучительно, словно режет тупым ножом.
12. Кир был уже мертв, когда Артасир – государево око, – проезжая по случайности мимо, услыхал причитания евнухов и спросил самого верного среди них: «Над кем это ты так убиваешься, Париск?» – «Разве ты сам не видишь – Кир погиб!» – отвечал евнух. Пораженный Артасир просил Париска не падать духом и зорко оберегать труп, а сам во весь опор поскакал к Артаксерксу, который был в полном отчаянии и, вдобавок, жестоко страдал от жажды и от раны, и радостно сообщил царю, что собственными глазами видел Кира мертвым. Царь хотел было немедля идти сам и уже приказал Артасиру показывать дорогу, но так как все с ужасом, в один голос твердили о греках, о том, что они неутомимо гонятся за бегущими и натиск их не в силах остановить никто, решил выслать на разведку целый отряд, и тридцать человек с факелами двинулись следом за Артасиром.
Царь между тем умирал от жажды, и евнух Сатибарзан рыскал повсюду в поисках какого-нибудь питья: местность была безводная, а лагерь остался далеко. В конце концов, ему встретился один из тех же жалких кавнийцев, который в худом бурдюке нес около восьми котил грязной и гнилой воды. Эту воду Сатибарзан забрал и подал царю, а когда тот осушил мех до последней капли, спросил, не слишком ли противно было ему пить. В ответ Артаксеркс поклялся богами, что никогда в жизни не пивал он с таким удовольствием ни вина, ни самой легкой, самой чистой воды. «И если, – прибавил он, – я не смогу разыскать и вознаградить человека, который дал тебе эту воду, пусть сами боги даруют ему и счастье, и богатство».
13. В это время возвратились разведчики и, вне себя от восторга, доложили царю, что весть о неожиданной его удаче верна. Вокруг Артаксеркса уже снова начала собираться толпа придворных и воинов, и, ободрившись, он спустился с холма, ярко освещенный пламенем многочисленных факелов. Он подошел к мертвому Киру; по какому-то персидскому обычаю трупу отсекли голову и правую руку, и Артаксеркс велел подать ему голову брата. Ухватив ее за волосы, густые и длинные, он показывал отрубленную голову всем, кто еще сомневался и бежал, и все дивились и склонялись ниц, так что в короткое время к Артаксерксу стеклось семьдесят тысяч человек, и с ними царь вернулся в свой лагерь.
По словам Ктесия, царь вывел на битву четыреста тысяч, но Динон и Ксенофонт называют число гораздо больше[15]. Потери убитыми, пишет Ктесий далее, составляли девять тысяч – так донесли Артаксерксу, но, по мнению самого Ктесия, на поле сражения легло не меньше двадцати тысяч. Здесь, однако, еще возможны споры, но когда Ктесий заявляет, будто он сам вместе с закинфянином Фалином и еще несколькими посланцами ходил к грекам для переговоров, – это уже очевидная ложь! Ведь Ксенофонт отлично знал, что Ктесий состоит при царской особе (в своей книге он и прямо упоминает о нем, и дает понять, что читал его сочинение), и конечно не обошел бы его молчанием, если бы тот, в самом деле, явился в греческий лагерь и выступал переводчиком в столь важных переговорах, – тем более, что и закинфянина Фалина Ксенофонт называет по имени[16]. Но, по-видимому, Ктесий был безгранично честолюбив и столь же безгранично привержен к Спарте и Клеарху, а потому во всяком разделе своего рассказа отводит место самому себе, чтобы с этого места пространно восхвалять Клеарха и Лакедемон.
14. После битвы царь отправил богатейшие подарки сыну Артагерса, павшего в поединке с Киром, и щедро наградил Ктесия и остальных. Найдя кавнийца, который дал евнуху бурдюк с водой, он из ничтожного бедняка сделал его знатным и богатым. Со вниманием отнесся он и к наказанию провинившихся. Одного мидийца по имени Арбак, который во время битвы перебежал к Киру, а когда тот пал, возвратился на сторону царя, Артаксеркс признал виновным не в измене и даже не в злом умысле, а только в трусости и приказал ему посадить себе на шею голую потаскуху и целый день ходить по площади с этой ношей. Другой перебежчик лгал, что сразил двух неприятелей, и царь распорядился проткнуть ему язык тремя иглами. Желая, чтобы все говорили и думали, будто он убил Кира своею рукой, Артаксеркс отправил Митридату – тому персу, что нанес Киру первую рану, – дары и велел сказать ему так: «Царь награждает тебя этими подарками за то, что ты нашел и принес чепрак Кира». Награды просил и кариец, который ранил Кира под колено и свалил его с ног. Артаксеркс и ему не отказал и велел передать: «Царь одаряет тебя за вторую весть: первым о смерти Кира сообщил Артасир, вторым – ты». Митридат затаил обиду, но смолчал, а злополучного карийца быстро постигла обычная и общая для всех глупцов беда. Ослепленный благами, которыми он был вдруг осыпан, человек этот надумал искать иных, несовместных с ничтожным его положением, и не пожелал считать того, что получил, наградою за добрую весть, но в негодовании кричал и клялся, что Кира убил он, и никто иной, и что его несправедливо лишают высокой славы. Узнав об этом, царь страшно разгневался и велел его обезглавить, но Парисатида, которая была при этом, сказала сыну: «Не казни, царь, негодяя-карийца такою легкою казнью, отдай его лучше мне, а уж я позабочусь, чтобы он получил по заслугам за свои дерзкие речи». Царь согласился, и Парисатида приказала палачам пытать несчастного десять дней подряд, а потом выколоть ему глаза и вливать в глотку расплавленную медь, пока он не испустит дух.
15. Немного спустя погиб жестокою смертью и Митридат – все из-за той же глупости. Его пригласили на пир, и он пришел в драгоценном платье и золотых украшениях, пожалованных царем. На пиру были и царские евнухи, и евнухи Парисатиды, и после еды, за вином, главный из евнухов царицы-матери промолвил: «Что за прекрасное одеяние, Митридат, подарил тебе царь, что за ожерелья и браслеты, и какую драгоценную саблю! Какой же ты, право, счастливец, все взоры так и тянутся к тебе!» А Митридат, уже захмелевший, в ответ: «Это все пустяки, Спарамиз! В тот день я оказал царю услугу, достойную и более щедрых и более прекрасных даров». – «Я нисколько тебе не завидую, Митридат, – заметил с улыбкою Спарамиз, – но если верно говорят греки, что истина – в вине, объясни мне, друг, неужто и в самом деле такой славный и великий подвиг подобрать и принести чепрак, свалившийся со спины у коня?» Вопрос свой евнух задал не потому, что сам не знал истины, но, желая обнаружить ее перед всеми присутствовавшими, подстрекнул легкомыслие молодого человека, которому уже и так развязало язык вино. Не сдержавшись, Митридат отвечает: «Можете сколько угодно болтать про всякие там чепраки, а я говорю вам определенно: Кир был убит вот этою рукой! Я не то, что Артагерс, – я пустил копье не зря, не впустую! Метил я в глаз, да чуть-чуть промахнулся, но висок пробил насквозь и свалил Кира с лошади. От этой раны он и умер». Все остальные, уже видя беду и злой конец Митридата, уставили глаза в пол, и только хозяин дома сказал: «Друг Митридат, будем-ка лучше пить и есть, преклоняясь перед гением царя, а речи, превышающие наше разумение, лучше оставим».
16. Евнух передал этот разговор Парисатиде, а та царю. Царь был вне себя от гнева. Еще бы, ведь его уличали во лжи и лишали самой прекрасной и самой сладостной доли в победе: он хотел, чтобы все – и варвары, и греки – верили, будто в столкновении и схватке с братом он обменялся с ним ударами и, получив рану сам, сразил противника. Итак, Артаксеркс приказывает умертвить Митридата корытною пыткой. Казнь эта заключается в следующем. Берут два в точности пригнанных друг к другу корыта и в одно из них навзничь укладывают осужденного, а сверху накрывают вторым корытом, так что наруже остаются голова и ноги, а все туловище скрыто внутри. Потом человеку дают есть, и если он отказывается, колют иголкой в глаза и так заставляют глотать. Когда он поест, в рот ему вливают молоко, смешанное с медом, и эту же смесь размазывают по всему лицу. Корыто все время повертывают так, чтобы солнце постоянно светило пытаемому в глаза, и неисчислимое множество мух облепляет ему лицо. А так как сам он делает все то, что неизбежно делать человеку, который ест и пьет, в гниющих нечистотах скоро заводятся черви, которые заползают в кишки и принимаются грызть живое тело. Когда же наконец приходит смерть и верхнее корыто снимают, все мясо оказывается уже съеденным, а внутренности так и кишат этими тварями, неутомимо пожирающими свою добычу. Так мучился Митридат семнадцать дней и лишь на восемнадцатый умер.
17. Теперь непораженною оставалась лишь одна, последняя цель – царский евнух Масабат, который отсек Киру голову и руку. Но поведение его было безукоризненно, и тогда вот какую придумала Парисатида хитрость. Она и вообще отличалась умом и способностями, и, между прочим, мастерски играла в кости, и до войны царь нередко с нею играл. Когда война была окончена и Парисатида вновь примирилась с сыном, она не только не избегала его общества, но всячески выказывала Артаксерксу свое дружелюбие, разделяла его забавы, оказывала помощь во всех любовных делах, одним словом – почти не оставляла его наедине со Статирой, которую ненавидела, как никого в целом свете, желая сама играть первую роль при государе. Однажды Артаксеркс томился безделием и хотел развлечься, и, застав его в таком расположении духа, Парисатида предложила бросить кости, сделав ставку в тысячу дариков. Сперва она умышленно проиграла и тут же отсчитала деньги, но прикинулась огорченной и жаждущей продолжить борьбу и просила царя сыграть еще раз – на какого-нибудь евнуха. Царь согласился. Уговорились, что каждый делает исключение для пяти самых верных своих евнухов, из числа же остальных победитель вправе выбрать любого, а побежденный обязан отдать, и на этих условиях снова стали метать кости. На этот раз Парисатида была само внимание и сама сосредоточенность, да и кости легли удачно. Она выиграла и тут же взяла Масабата, который в пятерку вернейших включен не был. И не успел царь заподозрить недоброе, как она уже передала евнуха палачам, приказавши содрать с него живьем кожу и тело приколотить к трем столбам – поперек, – а кожу распялить отдельно. Эта расправа возмутила царя, и он разгневался на мать, а Парисатида с издевательской усмешкой сказала сыну: «Какой ты у меня, право странный – сердишься из-за старого мерзкого евнуха. А я вот проиграла целую тысячу дариков – и молчу, ни слова». Царь раскаивался, что позволил так себя провести, однако ж сдерживался, но Статира, которая и во всем прочем открыто враждовала со свекровью, не таила своего возмущения тем, что Парисатида мстит за Кира, жестоко и беззаконно истребляя евнухов – вернейших слуг царя.
18. Тиссаферн обманул Клеарха[17] и остальных греческих начальников и, вероломно нарушив клятву, схватил их и в оковах отправил к царю. Клеарх попросил Ктесия раздобыть ему гребень и, когда просьба его была исполнена и он прибрал волосы, в благодарность за услугу подарил Ктесию перстень – чтобы тот когда-нибудь предъявил это свидетельство дружбы друзьям и родичам Клеарха в Лакедемоне. На перстне был вырезан священный танец в честь Артемиды Карийской. Все это рассказывает сам Ктесий. Пищу, которую посылали Клеарху, отбирали и съедали воины – товарищи по заключению, Клеарху же доставалась лишь самая малость, но Ктесий, по его словам, помог и этой беде, добившись, чтобы Клеарху присылали больше, а остальным назначили особое содержание. Оказать грекам эту помощь ему удалось милостью и заботами Парисатиды. Каждый день, кроме прочей еды, Клеарх получал целый окорок, и он горячо убеждал Ктесия вложить в мясо маленький ножичек и тайно передать ему, не дожидаясь конца, который готовит узнику жестокость Артаксеркса, но Ктесий боялся и не согласился. Между тем царь, склонившись на просьбы матери, поклялся ей пощадить Клеарха, но затем послушался Статиры и, изменив своему слову, казнил всех, кроме Менона. С этих пор, утверждает Ктесий, и замыслила Парисатида извести Статиру и вскорости ее отравила, но утверждение это неправдоподобно и даже нелепо – можно ли поверить, чтобы из-за Клеарха Парисатида решилась на такой страшный и опасный шаг и убила законную супругу царя, родительницу наследников престола?! Нет никакого сомнения, что Ктесий сильно преувеличивает, желая почтить память Клеарха. В самом деле, он сообщает далее, будто после казни трупы остальных начальников растерзали собаки и хищные птицы, а тело Клеарха невесть откуда налетевший вихрь засыпал землею и скрыл под большим курганом, на котором, спустя недолгое время, из нескольких финиковых косточек поднялась густая пальмовая роща и осенила весь холм тенью своих ветвей, так что даже сам царь горько раскаивался, что погубил Клеарха – угодного богам мужа.
19. Парисатида, которая с самого начала была полна ненависти и ревности к Статире, видела, что собственная ее власть покоится лишь на сыновнем уважении царя, тогда как Статира сильна любовью и доверием Артаксеркса. Вот тогда-то, считая, что все главнейшее и основное в ее жизни поставлено под удар, она решилась покончить с невесткой. У нее была верная служанка, по имени Гигия, пользовавшаяся чрезвычайным влиянием на свою госпожу; эта Гигия, по словам Динона, и помогла ей отравить царицу, но Ктесий пишет, что она лишь была посвящена в замыслы Парисатиды, да и то вопреки своей воле. Того, кто достал яд, Ктесий называет Белитаром, Динон – Меланфом.
После прежних раздоров и открытых подозрений обе женщины начали снова встречаться и обедать вместе, но, по-прежнему опасаясь друг друга, ели одни и те же кушанья и с одних блюд и тарелок. Родится в Персии маленькая птичка, у которой во внутренностях нет никаких нечистот, но один только жир, и поэтому все считают, что она питается лишь ветром и росой. Название ее – ринтак. Эту птичку, как сказано у Ктесия, Парисатида разрезала ножом, который с одной стороны был смазан ядом, и, обтерши отраву об одну из половинок, вторую – чистую и нетронутую – положила в рот и стала жевать, а отравленную протянула Статире. Но, если верить Динону, птицу делил Меланф, а не Парисатида, и он же поставил перед Статирою смертоносное угощение. Умирая в жестоких муках и страшных судорогах, царица и сама обо всем догадалась, и царю успела внушить подозрение против матери, чей звериный, неумолимый нрав был Артаксерксу хорошо известен. Царь тут же нарядил следствие и приказал схватить и пытать прислужников Парисатиды, в первую очередь тех, что подавали к столу. Гигию Парисатида долго прятала у себя и не выдавала, несмотря на все требования сына, но позже, когда служанка сама упросила отпустить ее домой, царь, прознав об этом, устроил засаду, поймал Гигию и осудил на смерть. Отравителей у персов казнят по закону так. Голову осужденного кладут на плоский камень и давят и бьют другим камнем до тех пор, пока не расплющат и череп, и лицо. Вот какою смертью умерла Гигия. Парисатиде же Артаксеркс и не сказал, и не сделал ничего дурного и только, в согласии с ее же собственным желанием, отослал мать в Вавилон, объявив, что, пока она жива, его глаза Вавилона не увидят. Таковы были семейные обстоятельства царя персов.
20. Захватить греков, участвовавших в походе Кира, царь считал не менее важным, чем одолеть брата и сохранить за собою престол, однако ж цели своей достигнуть не смог. Потеряв главнокомандующего и собственных начальников и все-таки благополучно вырвавшись чуть ли не из самого царского дворца, греки обнаружили и доказали, что власть персов и их царя – это груды золота, роскошь, да женская прелесть, а в остальном лишь спесь и бахвальство, и вся Греция воспрянула духом и снова исполнилась презрения к варварам, а лакедемонянам представлялось прямым позором хотя бы теперь не положить конец рабству и наглому притеснению, которое терпели азийские греки. Сперва спартанцы воевали под командою Фиброна, потом – Деркиллида, но никаких важных успехов не достигли и тогда поручили вести войну царю Агесилаю[18]. Переправившись с флотом в Азию, Агесилай сразу же взялся за дело со всею решимостью. Он разбил Тиссаферна в открытом бою, склонил к отпадению от персов многие города и приобрел громкую славу. Только тут Артаксеркс сообразил, каким образом лучше всего бороться с лакедемонянами, и отправил в Грецию родосца Тимократа с большою суммою денег, чтобы подкупить самых влиятельных людей в разных городах и поднять против Спарты всю Грецию. Усердно исполняя царский наказ, Тимократ сумел сплотить крупнейшие города, так что в Пелопоннесе начались сильные волнения и власти отозвали Агесилая из Азии. Передают, будто отплывая в обратный путь, он сказал друзьям, что царь изгоняет его из Азии с помощью тридцати тысяч лучников: на персидских монетах был отчеканен лучник.
21. Артаксеркс очистил от лакедемонян и море, воспользовавшись службою афинянина Конона, которого, вместе с Фарнабазом, поставил во главе своих сил. После морской битвы при Эгоспотамах Конон задержался на Кипре – не потому, чтобы искал места потише и поспокойнее, но дожидаясь перемены обстоятельств, словно попутного ветра. Понимая, что его замыслы требуют значительных сил, а царские силы нуждаются в разумном руководителе, он написал царю письмо, в котором изложил свои планы и намерения, и велел гонцу передать его Артаксерксу лучше всего через критянина Зенона или Поликрита из Менды, – Зенон был танцовщиком, а Поликрит врач, – если же ни того ни другого при дворе не окажется, то через врача Ктесия. Рассказывают, что Ктесий, приняв письмо, приписал к просьбам Конона еще одну – чтобы к нему отправили Ктесия, который, дескать, будет полезен в действиях на море; но сам Ктесий утверждает, будто царь дал ему это поручение по собственному почину.
Когда Фарнабаз и Конон выиграли Артаксерксу сражение при Книде и царь лишил лакедемонян владычества на море, он обратил к себе взоры чуть ли не всей Греции, так что смог даже установить меж греками тот пресловутый мир, который носит название Анталкидова. Анталкид был спартанец, сын Леонта. Усердно служа царю, он добился того, что все греческие города в Азии и все острова, лежащие близ азийского берега, сделались данниками Артаксеркса с согласия лакедемонян, а греки заключили между собою мир – если только можно называть миром измену Элладе и ее бесчестие, ибо ни одна война не принесла столько позора побежденным, сколько этот мир его участникам.
22. За это Артаксеркс, ненавидевший спартанцев и считавший их, как пишет Динон, самыми наглыми людьми на свете, выказал чрезвычайную благосклонность Анталкиду, когда тот приехал в Персию. Однажды за пиром он взял венок из цветов, окунул его в драгоценнейшие благовония и послал Анталкиду; и все дивились царской милости и расположению. Но, как видно, человек, надругавшийся в присутствии персов над памятью Леонида и Калликратида, замечательно подходил для всей этой варварской роскоши, и благовонный венок был ему к лицу. Правда, Агесилай в ответ на чьи-то слова: «Горе тебе, Греция, раз уже и спартанцы становятся персами», – заметил: «А не наоборот ли: персы – спартанцами?» Однако ж остроумные слова не искупают позорных дел, а лакедемоняне в неудачной битве при Левктрах потеряли свою власть и первенство, славу же Спарты сгубили еще раньше – Анталкидовым миром. Пока Спарта оставалась самым могущественным государством Греции, царь хранил узы гостеприимства, связывавшие его с Анталкидом, и называл лакедемонянина своим другом. Но когда после поражения при Левктрах обстоятельства резко изменились и спартанцы, нуждаясь в деньгах, отправили Агесилая в Египет, а Анталкид снова приехал к Артаксерксу и просил оказать помощь Лакедемону, царь отнесся к нему с таким невниманием и пренебрежением, так сурово его оттолкнул, что, вернувшись домой, он уморил себя голодом – страшась эфоров и не вынеся насмешек врагов.
У царя побывали также[19] фиванец Исмений и Пелопид, незадолго до того выигравший битву при Левктрах. Пелопид держал себя с безукоризненным достоинством, а Исмений, когда ему приказали поклониться царю, уронил перед собою наземь перстень, а затем нагнулся и поднял, персы же решили, будто он отдал земной поклон. Афинянин Тимагор передал через писца Белурида записку с тайными вестями, и Артаксеркс был до того обрадован, что дал ему десять тысяч дариков, а так как Тимагор хворал и лечился коровьим молоком, приказал гнать за ним следом восемьдесят дойных коров. Кроме того, царь подарил ему ложе с постелью и рабов, чтобы ее постилать, – точно сами греки готовить постели не умеют! – а также носильщиков, которые несли больного до самого моря. Пока же он находился при дворе, ему посылали необыкновенно богатые и обильные угощения, так что однажды брат царя Остан промолвил: «Помни, Тимагор, этот обед: не за малую, видно, службу так пышно тебя потчуют». Слова эти были скорее укором изменнику, чем напоминанием об оказанных милостях. Впоследствии афиняне осудили мздоимца на смерть.
23. Чиня грекам бесчисленные обиды и притеснения, Артаксеркс доставил им радость лишь однажды – когда казнил Тиссаферна, заклятого их врага. Казнил же его царь после того, как Парисатида искусно увеличила бремя уже и прежде лежавших на нем обвинений. Царь недолго гневался на мать, но примирился с нею и снова приблизил к себе: он ценил ум Парисатиды и ее царственную гордость, а никаких причин, способных вызвать взаимные подозрения или обиды, более не существовало. С тех пор Парисатида во всем угождала царю, не противилась ни единому из его действий и таким образом приобрела громадную силу, ибо сын исполнял любое ее желание. И вот она обнаруживает, что Артаксеркс безумно влюблен в одну из своих дочерей, Атоссу, но прячет и подавляет эту страсть (в основном из-за нее, Парисатиды), хотя, – как сообщают некоторые писатели, – уже вступил с девушкой в тайную связь. Едва догадавшись о чувствах сына, Парисатида делается к Атоссе приветливее прежнего, начинает расхваливать Артаксерксу ее красоту и нрав – поистине-де подобающие царице, и, в конце концов, убеждает царя жениться на дочери и назвать ее законной супругой, пренебрегши суждениями и законами греков, ибо для персов он, по воле бога, сам и закон и судья, и сам вправе решать, что прекрасно и что постыдно. Иные – и среди них Гераклид из Кимы – утверждают, будто Артаксеркс взял в жены не только Атоссу, но и другую дочь, Аместриду, о которой мы расскажем немного ниже. Атоссу же он любил так сильно, что, хотя по всему телу у нее шли белые лишаи, нимало ею не брезгал и не гнушался, но молил Геру об ее исцелении и единственно пред этою богинею склонился ниц, коснувшись руками земли, а сатрапы и друзья, повинуясь царскому приказу, прислали богине столько даров, что все шестнадцать стадиев, отделявшие храм Геры от дворца, были усыпаны золотом и серебром, устланы пурпуром и уставлены лошадьми.
24. Артаксеркс начал войну с Египтом[20], но потерпел неудачу из-за раздора между полководцами, возглавлявшими поход, – Фарнабазом и Ификратом. Против кадусиев царь выступил сам с тремястами тысячами пеших и десятью тысячами конницы. Вторгнувшись в их землю, гористую, туманную и дикую, не родящую никакого хлеба, но питающую своих воинственных и непокорных обитателей грушами, яблоками и иными подобными плодами, он незаметно для себя попал в очень трудное и опасное положение: ни достать продовольствие на месте, ни подвезти извне было невозможно, так что питались только мясом вьючных животных и за ослиную голову охотно давали шестьдесят драхм. Царские трапезы прекратились. Лошадей осталось совсем немного – остальных забили и съели.
Спас в ту пору и царя, и войско Тирибаз, человек, который, благодаря своим подвигам и отваге, часто занимал самое высокое положение и столь же часто его терял из-за собственного легкомыслия и тогда прозябал в ничтожестве. У кадусиев было два царя, и каждый имел свой особый лагерь. И вот Тирибаз, переговоривши с Артаксерксом и открыв ему свой замысел, едет к одному из царей, а ко второму тайно отправляет своего сына, и оба принимаются обманно внушать обоим кадусиям, будто другой царь уже отряжает к Артаксерксу посольство с просьбою о дружбе и союзе, но – только для себя одного. А стало быть, единственно разумный шаг – предупредить события и вступить в переговоры первым, причем оба перса обещали всемерно содействовать успеху этих переговоров. Кадусии дались в обман, оба спешили опередить друг друга, и один отправил послов с Тирибазом, а другой – с сыном Тирибаза.
Все это заняло немало времени, в продолжение которого враги Тирибаза всячески чернили его пред Артаксерксом и успели заронить подозрения в душу царя: он пал духом, раскаивался, что оказал доверие Тирибазу, и благосклонно прислушивался к речам его ненавистников. Но когда, ведя за собою кадусиев, появился и сам Тирибаз, и его сын, когда с обоими посольствами был заключен мир, Тирибаз прославился и возвысился. Он двинулся в путь вместе с царем, который в тогдашних обстоятельствах убедительно показал, что трусость и изнеженность порождаются не роскошью и богатством, как принято думать, но низкой, неблагородной и следующей дурным правилам натурой. Ни золото, ни кандий, ни драгоценный, в двенадцать тысяч талантов, убор, постоянно украшавший особу царя, не мешали ему переносить все труды и тяготы наравне с любым из воинов. Спешившись, с колчаном на перевязи, со щитом в руке, он сам шагал во главе войска по крутым горным дорогам, и остальные, видя его бодрость и силы, испытывали такое облегчение, словно бы за плечами у них выросли крылья. Таким образом, они ежедневно проходили двести стадиев, а то и более.
25. Наконец Артаксеркс приблизился к царской стоянке с изумительными, великолепно разукрашенными садами[21], и, так как ударил мороз, а места вокруг были пустынные и безлесые, он разрешил воинам запасаться дровами в садах и рубить все подряд, не щадя ни сосны, ни кипариса. Но воины жалели деревья, дивясь их вышине и красоте, и тогда Артаксеркс взял топор и собственными руками свалил самое высокое и самое красивое дерево. Тут все принялись за дело и, разведя множество костров, с удобством провели ночь.
Так возвратился царь, понеся тяжелые потери в людях и лишившись почти всех коней. Полагая, что неудачный поход вызвал чувство презрения к государю, он стал подозревать виднейших своих приближенных и многих казнил в гневе, но еще больше – от страха. Ибо главная причина кровожадности тираннов – это трусость, тогда как источник доброжелательства и спокойствия – отвага, чуждая подозрительности. Вот и среди животных хуже всего поддаются приручению робкие и трусливые, а благородные – смелы и потому доверчивы и не бегут от человеческой ласки.
26. Артаксеркс был уже стар, когда впервые заметил, что сыновья заранее оспаривают друг у друга престол и каждый ищет поддержки среди друзей царя и могущественных придворных. Люди справедливые и рассудительные высказывали мнение, что ему следует оставить власть Дарию – по праву первородства, ибо и сам он получил царство в согласии с этим правилом. Но младший сын, Ох, отличавшийся нравом горячим и резким, имел немало приверженцев во дворце, а главное, рассчитывал склонить отца на свою сторону с помощью Атоссы. Он домогался ее благосклонности и обещал взять ее в жены и сделать своею соправительницей после смерти отца, но ходил слух, будто он состоял с Атоссой в тайной связи еще при жизни Артаксеркса. До сведения царя, однако же, это не дошло.
Желая разом лишить Оха всякой надежды, чтобы он не вздумал повторить того, на что некогда отважился Кир, и царство не оказалось бы еще раз ввергнутым в жестокую войну, Артаксеркс провозгласил Дария, – которому шел уже пятидесятый год, – царем и позволил ему носить так называемую прямую китару[22]. По персидскому обычаю вновь назначенный наследник престола мог просить любого подарка, а царь, назначавший наследника, был обязан исполнить любую его просьбу, если только это оказывалось возможным, и Дарий попросил Аспасию, – в прошлом первую среди возлюбленных Кира, а теперь наложницу царя. Она была из Фокеи в Ионии, родилась от свободных родителей и получила хорошее воспитание. Вместе с другими женщинами ее привели к Киру, когда он обедал, и остальные сразу же сели подле и без всякого неудовольствия принимали его шутки, прикосновения и ласки, Аспасия же молча остановилась у ложа и, когда Кир велел ей подойти ближе, не послушалась. Слуги хотели подвести ее насильно, но она воскликнула: «Горе тому, кто тронет меня хотя бы пальцем!» Все присутствовавшие подумали, что она груба и неотесана, а Кир был доволен, засмеялся и сказал человеку, который привел женщину: «Вот видишь, из всех, что ты мне доставил, только одна свободная и неиспорченная!» С тех пор он оказывал Аспасии особое внимание и вскоре полюбил ее больше всех других и прозвал Умницей. Она была захвачена после смерти Кира на поле битвы, когда победители грабили лагерь.
27. Ее-то Дарий и попросил и просьбою своей раздосадовал отца. Варварские народы ревнивы до последней крайности – настолько, что смерть грозит не тому даже, кто приблизится и прикоснется к какой-нибудь из царских наложниц, но тому, кто хотя бы обгонит на дороге повозку, в которой они едут. Царь был женат на Атоссе, взяв ее за себя по любви и нарушив при этом все обычаи, – и все же он содержал при дворе триста шестьдесят наложниц замечательной красоты. Итак, он отвечал сыну, что Аспасия не рабыня, а свободная, и, если она изъявит на то свое согласие, Дарий может ее взять, силу же употреблять не следует. Послали за Аспасией, и, вопреки ожиданиям царя, она избрала Дария. Скрепя сердце Артаксеркс подчинился обычаю и отдал наложницу, но вскорости снова отобрал – чтобы назначить жрицею чтимой в Экбатанах Артемиды, которую называют Анаитидой[23], и чтобы остаток своих дней она провела в чистоте и непорочности. Царь считал, что наказывает сына не сурово, а очень мягко и как бы шутя, но Дарий был в ярости, то ли потому, что без памяти любил Аспасию, то ли полагая, что отец жестоко его оскорбил и насмеялся над ним.
Тирибаз угадал настроение царевича и постарался ожесточить его еще сильнее, в участи Дария узнавая собственную участь. Дело заключалось в следующем. У царя было несколько дочерей, и он обещал отдать Апаму Фарнабазу, Родогуну – Оронту, а за Тирибаза выдать Аместриду. Два первых обещания он сдержал, но Тирибаза обманул и женился на Аместриде сам, а с Тирибазом помолвил самую младшую дочь – Атоссу. Когда же он взял в жены и эту свою дочь, вспыхнувши к ней страстью, как уже рассказано выше, Тирибаз ожесточился окончательно. Он и вообще-то не обладал твердым характером, но был человек неуравновешенный и неровный и, то становясь в один ряд с первыми людьми в государстве, то впадая в немилость и терпя унижение, ни одну из таких перемен не сносил с подобающею сдержанностью: находясь в чести, вызывал всеобщее недоброжелательство своим высокомерием, а в пору неудач выказывал не смирение и спокойствие, но неукротимую гордыню.
28. Маслом в огонь были для заносчивого Дария речи Тирибаза, упорно твердившего, что бесполезно водружать на голову прямую китару тому, кто сам не стремится верно направить свои дела, и что глубоко заблуждается Дарий, если твердо рассчитывает получить престол в то время, как братец его крадется к власти через гинекей, а характер отца столь переменчив и ненадежен. Ради какой-то гречанки он вероломно нарушил нерушимый у персов закон – кто же поверит, что он, и в самом деле, исполнит уговор о вещах первостепенной важности? И притом не достигнуть царского достоинства – совсем не то же самое, что лишиться его, ибо Оху никто не воспрепятствует жить счастливо и частным лицом, а ему, Дарию, уже провозглашенному царем, не остается ничего иного, как либо царствовать, либо вовсе не жить.
Да, безусловно справедливы слова Софокла:

Совет поспешный нас ведет дорогой зла[24],

ибо легок и гладок путь к тому, чего мы хотим, а большинство – по незнанию и неведению прекрасного – хочет дурного. Правда, во многом помогли Тирибазу соблазнительное величие царской власти и страх Дария перед Охом; не без вины оказалась и Киприда – я имею в виду удаление Аспасии.
29. Итак, Дарий полностью доверился Тирибазу. Когда в заговор были вовлечены уже очень многие[25], какой-то евнух открыл Артаксерксу все их планы, в точности выведав, что они решили ночью проникнуть в спальню царя и убить его в постели. Отнестись безразлично к нависшей угрозе и пропустить донос мимо ушей Артаксеркс считал опасным, но еще более опасным представлялось ему поверить доносчику без всяких доказательств. И вот как он поступил. Евнуху он велел оставаться при заговорщиках и зорко за ними следить, а в спальне распорядился пробить стену позади ложа, навесить дверь и прикрыть ее ковром. Когда срок покушения настал, евнух известил об этом царя. Артаксеркс не поднялся с постели до тех пор, пока не приметил и не разглядел каждого из вошедших, и только увидев, что они обнажили мечи и ринулись к нему, мгновенно откинул ковер, проскользнул во внутренний покой и с криком захлопнул за собою дверь. Убийцы, так и не исполнившие своего замысла, но узнанные царем, выбежали в те же двери, которыми прокрались в спальню. Тирибазу все советовали спасаться, потому что вина его открылась; рассыпались кто куда и остальные. Тирибаз был настигнут, положил в схватке многих царских телохранителей и, в конце концов, пал сам, сраженный брошенным издали копьем.
Дарий, взятый под стражу вместе с детьми, предстал перед царскими судьями – так распорядился отец. Сам Артаксеркс на суде не присутствовал, и с обвинением выступили другие, но служителям приказал записать мнение каждого из судей и записи подать ему. Все высказались единодушно и приговорили Дария к смерти. Прислужники взяли его и отвели в темницу по соседству с дворцом. На зов их явился палач с острым как бритва ножом, которым отрезают головы осужденным, однако ж, увидев Дария, в ужасе отступил, оглядываясь на дверь и словно не имея ни сил, ни мужества наложить руку на царя. Но судьи снаружи грозно приказывали ему делать свое дело, и тогда, отвернувшись, он схватил Дария за волосы, запрокинул ему голову и перерезал ножом горло. Некоторые писатели сообщают, что суд происходил в присутствии самого Артаксеркса и что Дарий, под бременем улик, пал ниц и молил отца о пощаде, но царь в гневе вскочил, вытащил из ножен саблю и зарубил сына. Потом он вышел на передний двор, помолился Солнцу и промолвил: «Ступайте персы, ступайте с радостью и расскажите остальным, что великий Оромазд покарал замысливших ужасное преступление!»
30. Таков был исход этого заговора. Ох, которого поддерживала Атосса, питал теперь самые светлые надежды на будущее, но все еще опасался Ариаспа – единственного оставшегося в живых законного царевича, а из побочных братьев – Арсама. Ариаспа персы считали достойным престола не потому, что он был старше Оха, но за его мягкий, простой и добрый нрав, Арсам же славился умом и был особенно мил и дорог отцу, о чем Ох отлично знал. Задумав погубить обоих, Ох, отличавшийся разом и кровожадностью, и коварством, против Арсама пустил в ход природную свою жестокость, а против Ариаспа подлую хитрость. Он стал подсылать к Ариаспу одного за другим царских евнухов и друзей, всякий раз приносивших грозные и пугающие вести, будто царь решил предать его мучительной и позорной казни. Что ни день доставляя с таинственным видом такого рода сообщения и то нашептывая, что царь откладывает свой приговор, то – что вот-вот приведет его в исполнение, они до предела запугали несчастного, смешали все его мысли, наполнили душу робостью и унынием, и, в конце концов, он раздобыл смертоносного яда, выпил и положил конец всем своим тревогам. Узнав о том, как он скончался, царь горько оплакал сына. Он догадывался, кто повинен в гибели Ариаспа, но, по старости лет, был не в состоянии расследовать дело до конца. Тем горячее полюбил он теперь Арсама и открыто выказывал ему величайшее доверие. Тогда Ох пришел к убеждению, что медлить нельзя, и подговорил Арпата, сына Тирибаза, убить Арсама. Артаксеркс был уже в таком преклонном возрасте, когда любое огорчение может оказаться роковым. Узнав о страшной участи Арсама, он в самый короткий срок угас от печали и горя. Он прожил девяносто четыре года, правил царством шестьдесят два и оставил по себе славу доброго, любящего своих подданных государя – главным образом, в сравнении с сыном своим Охом, который всех превзошел кровожадностью и страстью к убийствам.