Меринг Ф. История войн и военного искусства

ОГЛАВЛЕНИЕ

Катастрофа (Йена и Тильзит)

4. Отступление

Войско под Ауэрштедтом во всяком случае не было так окончательно разбито, как войско под Йеной; если дорога, которой оно намеревалось пройти к Эльбе, была ему преграждена Даву, то единственным путем, которым оно могло надеяться достигнуть Эльбы раньше французов, для него оставался теперь путь через Артерн на Верхнем Унструте. Но здесь опять помешало недомыслие короля. Он стремился к Рюхелю и Гогенлоэ, у которых он надеялся найти утешение в несчастье, и приказал отступать на Йену и Веймар. Прошло немного времени, и он получил сообщение о том, что произошло под Йеной. Под Веймаром горели уже бивуачные костры победоносных французов, дорога на Эрфурт была заперта. Пришлось повернуть направо, чтобы через Зоммерда, Нордгаузен и Гарц достичь Магдебурга. Под Буттельштадтом потоки беглецов из-под Йены и Ауэрштедта соединились, и здесь были потеряны те остатки внутреннего порядка, [266] которые сохранились еще в батальонах, сражавшихся под Ауэрштедтом. Наступила ночь, о которой впоследствии Гнейзенау сказал: «Лучше сто раз умереть, чем пережить это снова», и о которой официальное сообщение рассказывает: «Никто не знал местности и дорог, ординарцев нельзя было получить; пехота, кавалерия, обозные повозки, орудия в дикой путанице теснились в глубоких ущельях, из густых колонн слышались ружейные выстрелы; ночь была так темна, что приходилось держаться за патронташи шедших впереди, чтобы не сбиться с пути. Отдельные, оставшиеся еще сомкнутыми части, как, например, гвардейский гренадерский батальон, вовлекались в общий поток бегущими массами». Так катилась эта кашеобразная масса, спотыкаясь и падая на каждом шагу, и все же с неудержимой скоростью: «Войска, которые до сих пор были так малоподвижны в походе, достигли уже на следующую ночь после битвы Зоммерда, лежащего на 40 километров северо-западнее Йены», — жалуется, страдая душой, кто-то из свиты Рюхеля и Гогенлоэ.

Часть беглецов достигла Эрфурта, но эта крепость уже капитулировала в ночь на 16 октября, когда незначительная часть французской кавалерии показалась перед ее валами. Эрфурт кишел генералами, из которых никто не подумал ни вывести войска из крепости, ни защищаться. Фельдмаршал Мюллендорф был разбит старческой немощью и потерял сознание; принц Оранский, близкий родственник короля, диктовал офицеру генерального штаба условия капитуляции. 10 000 человек и очень большие артиллерийские запасы попали в руки неприятеля.

Большой поток бегущих шел теперь по широкой дороге через Гарц на Магдебург. Впереди всех спешил король. Королева оставила армию еще накануне Ауэрштедта. Прежде чем Фридрих-Вильгельм отправился в путь, он послал 15-го утром позорно пресмыкающееся письмо Наполеону, в котором объявлял себя готовым «предать забвению все, что нас разделяло, так как наша дружба, вне всяких сомнений, должна быть сохранена. Ваше величество, найдете меня готовым на все, что может восстановить навсегда наше единство. Великодушие и справедливость вашего величества заранее служат мне порукой в том, что вы не потребуете ничего, что было бы противно моей чести и безопасности моего государства». Легко понять то презрение, с которым Наполеон прочитал этот бред; флигель-адъютант, передавший это письмо, после своего личного разговора с императором должен был сообщить, что результат его «не благоприятствует желаниям его величества». Это не помешало, однако, королю снова [267] послать 18-го числа через Лукезини второе письмо императору такого же характера.

Гогенлоэ и Калькрейта Фридрих-Вильгельм также не захотел отпустить, как Ломбарда и Лукезини; он передал главное командование прусскими силами Гогенлоэ, сам обратившись в бегство. Калькрейт должен был сохранить самостоятельное командование над войсками, с которыми его нельзя было заставить выступить в бой под Ауэрштедтом! Против этого бушевал Нейдгардт: «Если король передал команду князю, то пускай он увидит, что тот собой представляет. Я больше ничего не знаю». К тому же Калькрейт был так же бездарен, как и Гогенлоэ; 15-го он издал в Зоммерда следующий приказ: «Войскам должен выдаваться хлеб; если же хлеба совсем нет, то им должны выдаваться порционные деньги». [268]

Полнейшая бессмыслица, которая побудила даже прусского принца Августа, по крайней мере, к логическому переводу: давайте людям деньги, которых у вас нет, чтобы они покупали хлеб там, где нечего покупать. Как раз этот принц, брат Людвига-Фердинанда, помешал вместе с Блюхером трусу Калькрейту капитулировать 16-го с обеими своими дивизиями под Вейсензее перед 800 всадниками. После этого он исчез, однако, для того чтобы вскоре вынырнуть снова.

Гогенлоэ имел, таким образом, теперь единоличное командование, но, совершенно потрясенный своим поражением, он ничего не мог уже спасти, если даже что-нибудь и можно было еще спасти. В Нордгаузене происходили ужасающие сцены грабежей; приказы офицеров не выполнялись командами и даже высмеивались; улицы были полны отставшими от своих частей; дезертирство увеличивалось со дня на день. Жестокий голод заставлял бросать знамена не только чужеземцев, но и коренных жителей; в том же направлении действовало и их весьма понятное нежелание позволять себя безбожно стегать тем самым юнкером, которые только что были сами безбожно разбиты. Когда одному лейтенанту Гельвигу удалось с 50 гусарами напасть под Эйзенахом на эскорт с 10 000 пленных и освободить их, то они один за другим стали уклоняться от службы.

Некоторый порядок сохранился лишь среди тяжелой артиллерии в количестве тридцати 12-фунтовых пушек, последних, которыми обладала еще армия. На своих измученных лошадях она не могла продвигаться по крутым горным дорогам, и Шарнгорст указал ей дорогу, которая огибает Гарц с запада и юго-запада; он взял на себя командование колонной; так как не хватало людей, необходимых для ее защиты, он обратился к Блюхеру, имевшему еще один батальон и одну сводную кавалерийскую команду. Артиллерия выступила 17 октября, в тот самый день, когда при Галле был разбит и бежал на Магдебург прусский резервный корпус, вследствие чего неприятель устранил последнее препятствие на открытом пути своем к Берлину. С большими трудностями достигли Блюхер и Шарнгорст Вольфенбюттеля, где они нашли герцога Веймарского, которого известие о поражении под Йеной заставило бросить свои авантюристические рекогносцировки в Тюрингенском лесу. Быстрыми маршами он прошел мимо Эрфурта, через Лангензальц и Мюльгаузен к Хейлигенштадту, откуда вышел на ту же дорогу, по которой двигались Блюхер и Шарнгорст со своей артиллерийской колонной. Герцог имел при себе еще 11 000 чел. По предложению Блюхера он отказался от своего намерения двигаться на Магдебург; если [269] они хотели достигнуть Эльбы, требовалась величайшая поспешность; но так как переходить через Эльбу у Тангермюнде не было уже безопасно, они направились на Зандау; 24 октября Блюхер и Шарнгорст со своей артиллерийской колонной, а двумя днями позже и герцог Веймарский перешли через Эльбу.

Гогенлоэ, со своей стороны, достиг Магдебурга 20 октября с остатками войска, которое пришло в еще худшее состояние, чем в день поражения, вследствие дезертирства, тяжелых дорог, недостаточного снабжения и настойчивого преследования неприятеля. В Магдебурге не было ничего заготовлено, чтобы его снабдить; не было ни хлеба, ни фуража, ни снаряжения. Чудовищный обоз загромождал улицы, по которым сновали уже переодетые французские офицеры. К тому же французы стояли у Виттенберга, на самой Эльбе; ни за этой рекой, ни за Одером нельзя было рассчитывать на какой-нибудь покой и безопасность.

Таким образом, Гогенлоэ снова выступил с жалкими остатками своего войска, чтобы через Бург, Гентин, Ратенов, Руппин и Пренцлау достигнуть Штеттина.

5. Пренцлау и Раткау
Три первых перехода от Магдебурга были сделаны непосредственно по дороге в Штеттин. Это было абсолютно необходимо, так как 23 октября три французских армейских корпуса были уже в Трейенбритцене, недалеко от Берлина. Только в том случае, если бы Гогенлоэ пошел ближайшей дорогой, не боясь трудных переходов и решительно нападая на каждого неприятеля, пытавшегося загородить ему путь, можно было надеяться, что он спасет свои войска. Но этой надежде не суждено было исполниться. Первую ошибку сделал Гогенлоэ 24-го, когда он вместо перехода из Ратенау на Фризак сделал крюк через Нейштадт на Доссе, потеряв целый день. Это произошло по совету Массенбаха, который изнывал под бременем каких-то своих географическо-стратегических построений. В Нейштадте Блюхер и Шарнгорст встретились с Гогенлоэ. По его предложению они приняли на себя командование арьергардом, составленным из остатков резервного корпуса, который должен был быть подкреплен войсками герцога Веймарского, как только последние перешли Эльбу.

Это, однако, не могло уже ничему помочь. 25-го французы вступили в Берлин, и в тот же день капитулировала крепость [270] Шпандау. Французы тотчас же предприняли преследование Гогенлоэ. 26-го их всадники роились уже на фланге прусских войск. Последние были в высшей степени ослаблены и утомлены, оставались лежать на дороги, проклинали своих офицеров; не помогло и то, что Гогенлоэ приказал однажды расстрелять одного солдата перед фронтом; он должен был с ужасом убедиться, что многие солдаты сами лишали себя жизни, так как смерть была для них приятнее, чем продолжение их страданий. Также и Блюхер, получив при приближении врага приказание быстро присоединиться к главным силам, ответил угрюмо, что «он боится ночных переходов более, чем врага». Чем ближе люди подходили к своим родным кантонам, тем более усиливалось дезертирство.

И все же войска еще не совсем погибли, когда 28 октября Гогенлоэ капитулировал под Пренцлау с 10 000 чел. пехоты и 1800 чел. кавалерии. Полное переутомление его людей, которые накануне совершили 14-часовой переход, а затем плохо одетые провели холодную ночь в открытом поле, детские галлюцинации начальника его штаба Массенбаха и, наконец, фокус-покус, сыгранный французами с самим князем, лишили бедного простофилю последних остатков рассудка, так же как и всех его штаб-офицеров, из среды которых не раздалось ни одного возражения, когда он спросил их мнение, следует ли сложить оружие.

Арьергард под командой Блюхера и Шарнгорста получил сообщение о капитуляции Гогенлоэ в то время, когда собирался идти к Пренцлау. Его командиры решили взять направление несколько восточнее, чтобы, объединившись с войсками герцога Веймарского, продвинуться в Ганновер и Вестфалию и тем увлечь часть неприятельских сил из коренных прусских земель, освободив, таким образом, дорогу начавшим наконец проявлять признаки жизни войскам восточных областей и приблизившимся русским. Между тем герцог Веймарский по приказу Наполеона оставил службу прусского генерала, и стоявшие под его командованием войска находились на пути в Ротшок, чтобы здесь погрузиться на суда. Гонцы Блюхера сначала не могли их отыскать, но случайно пути обеих групп скрестились 30 октября в Мекленбург-Стрелице, и генерал Виннинг, преемник герцога Веймарского, отдал себя под команду Блюхера. Последний имел теперь войско численностью в 22 000 чел., которое внутренно было совершенно деморализовано; очень мало помогла его попытка сыграть на чести офицеров, для чего 31-го был издан приказ, по которому [271] каждый, кто не имел желания продолжать поход, мог добровольно вернуться домой.

Предприятие было заранее безнадежно. Три французских армейских корпуса, силой в 50 000 чел., преследовали по пятам изнуренное войско; оно храбро защищалось, но и думать не могло о том, чтобы перейти Эльбу; если же оно не могло уйти за море, капитуляция была неизбежна. Уже 4 ноября оно было почти окружено превосходными силами; и оно покончило бы с большей честью, если бы не продлило свое упорное сопротивление на лишний день ценой пожертвования города Любека.

Вечером 5 ноября Блюхер бросился в вольный имперский город, не состоявший в войне ни с Францией, ни с Пруссией. [272]

Он потребовал тотчас же 80 000 хлебов ржаных и пшеничных, 40 000 фунтов{45} говядины и свинины, 30 000 бутылок вина и водки, 50 000 дукатов{46} и т. д. и попытался поспешно исправить запущенные укрепления. Но на следующий же день после полудня французы были уже господами города. Сам Блюхер ушел еще один раз с частью своих войск, но через день, на рассвете 7 ноября, он должен был при Раткау сложить оружие вместе с 7500 чел., находившимися в его распоряжении.

Несчастному Любеку этот варварский героизм стоил многодневного разгромления, которое французским генералам удалось приостановить лишь с большим трудом.

6. Капитуляция крепостей
Капитуляции под Пренцлау и Штеттином были самыми значительными, но отнюдь не единственными примерами сдачи в открытом поле; из капитуляций крепостей здесь можно отметить также лишь наиболее значительные. Достаточно сказать, что повсюду, за немногими исключениями, юнкерские коменданты обнаружили одинаково трусливое, предательское поведение.

Начало положил в Эрфурте близкий родственник королевского дома, затем последовала Шпандау, цитадель Берлина. Оборудование крепостей, как и все в старопрусском королевстве, было прогнившим и проржавевшим. Шпандау была совсем не вооружена; лишь после потери двух битв начали посылать туда кое-какие орудия и инженеров, но без снарядов. 23 октября комендант майор Бенкендорф обещался оставить неприятелю лишь развалины крепости, а через два дня он ее передал, не дождавшись и первого выстрела. Военный совет, созванный им, высказался, за исключением главного инженера, за сдачу крепости.

30 октября пал Штеттин. Он также не был приспособлен к сильному сопротивлению, однако с 4 октября был приведен в оборонительное состояние, чем казался вполне обеспеченным от внезапного нападения, и мог быть взят только после трехнедельной правильной осады. Гарнизон состоял из 100 офицеров и 5184 солдат; из орудий было 187 вполне пригодных и 94 годных в случае нужды; боевых припасов и продовольствия [273] было в избытке. Но комендант Ромбург был старик 81 года, который позднее ссылался на то, что эта должность была предоставлена ему мудрым королем как место для отдыха. Когда после капитуляции Гогенлоэ перед Штеттином показалось несколько разъездов французской кавалерии и французский гусарский офицер весело въехал в крепость с трубачом, предлагая коменданту крепости капитулировать, последний хотя и заявил, что будет до последней возможности защищать вверенную ему крепость, но уже через несколько часов после этого у него душа ушла в пятки, и, когда появился второй парламентер с более резкими требованиями, он потерял всякое самообладание. Военный совет не был созван, но оба коменданта и другие офицеры были единодушны. Перед 800 чел. вражеской кавалерии и двумя орудиями целый гарнизон сложил оружие. «Гусары вашего величества овладели городом через городские ворота», — сообщал с презрительной насмешкой Наполеону французский маршал.

На следующий день пал таким же позорным образом Кюстрин, другая крепость на Одере. Она была также вполне снабжена орудиями и боевыми припасами, продовольствие было заготовлено на 3 месяца; гарнизон имелся в достаточном количестве — 2400 чел., из них 1600 вполне боеспособных; комендантом был полковник Ингерслебен, который точно так же не выждал ни одного пушечного выстрела и сдал крепость тотчас же, как только авангард французской дивизии показался невдалеке от нее; даже мольбы жены, удерживавшей его, когда он хотел отправиться через Одер к французам, и молившей «не делать несчастной свою семью», не могли помешать ему броситься очертя голову в омут позора. На военном совете, правда, энергично протестовал один смелый инженерный лейтенант. Гарнизон тоже волновался. Артиллеристов пришлось насильно уводить от орудий.

8 ноября капитулировал Магдебург после слабой бомбардировки 4-го и 5-го числа. Комендант Клейст был старик 73 лет, истый прусский юнкер, хваставшийся еще 1 ноября, что он не сдаст крепости, хотя бы у него носовой платок загорелся в кармане. Уже 6-го он вступил в переговоры с врагом, хотя Магдебург при серьезной защите мог быть взят только правильной осадой. Правда, и в этой сильнейшей и важнейшей крепости многого не хватало; так, например, почти отсутствовала кавалерия и совершенно не было минеров. Упустили из виду доставить в город скот, к чему в богатой местности правого берега Эльбы и при наличии времени было достаточно возможности; во всяком случае в хлебе и муке недостатка не было. [275]

Не все офицеры гарнизона были так трусливы, как комендант, а многие из них хотели «убить старую собаку — генерала». Клейст не посмел созвать настоящий военный совет, на который имели бы доступ все штаб-офицеры гарнизона; он собрал лишь присутствовавших в городе генералов, но и тем он не дал возможности высказаться, резко отклоняя их предложения и официально приказав подписать протокол, которым постановлялась капитуляция. В руки врага попали 22 000 чел. всех родов оружия, 20 генералов, 800 офицеров, 700 пушек, миллион пудов пороха, 80 000 снаряженных бомб, железо в изобилии, понтонный парк, масса знамен и штандартов.

Подобным же позорным образом капитулировали в Ганновере Гаммельн, Швейдниц в Силезии и т. д. Исключения из этого правила патентованной трусости были очень редки: Козель в Силезии, Грауденц в Восточной Пруссии и особенно Кольберг в Померании. Здесь командовал Гнейзенау, человек около 50 лет, бедняк по происхождению, просидевший в течение десятилетий в маленьких гарнизонах, но сохранивший себя свежим благодаря умственной работе и прозванный за это в насмешку пустоголовым юнкерством «военачальником из Капернаума»; это был после Шарнгорста единственный офицер во всем войске, понимавший новую военную тактику французов и умевший применять ее на практике.

Позднее, когда забывшие честь и нарушившие присягу коменданты крепостей были привлечены к ответственности благодаря главным образом настояниям Шарнгорста, все они делали лживые ссылки на гуманные соображения, которыми они будто бы руководствовались. Отсюда современные юнкера вывели сказку, что фридриховское войско было слишком изнежено просвещением и гуманностью. Как будто в пустые черепа Ингерслебена, Клейста и Ромберга хоть когда-нибудь западала тень мысли Канта, Лессинга или Шиллера!

7. Поход в Восточную Пруссию
Борьба, которая велась в прусских областях восточнее Вислы от декабря 1806 до июня 1807 г., была борьбой между французами и русскими, в которой пруссаки играли совершенно подчиненную роль; они выставили небольшое вспомогательное войско для русских и защищали с помощью русских крепость Данциг. В других местах их участие было чистопассивным; Восточная Пруссия была опустошена самым ужасным образом, и русскими еще более, чем французами. [276]

Рассматривать поход в Восточной Пруссии как продолжение похода в Тюрингии гораздо более правильно в хронологическом, чем в историческом отношении. В Тюрингии феодальное, насквозь прогнившее государство было разбито наследником буржуазной революции; перед французским народным войском, по хвастливому, но не лживому изображению Наполеона, прусское наемное войско исчезло, как утренний туман перед солнцем. В Восточной Пруссии завоевательная тенденция буржуазной революции столкнулась с дикими захватническими стремлениями азиатской деспотии. Французские и русские войска уже не раз боролись друг против друга в революционных войнах, но на итальянской, швейцарской и моравской почве; так — с глазу на глаз — они еще никогда не встречались, как это случилось теперь, когда французское войско стояло у русской границы.

Обе стороны были охвачены жутким чувством, что здесь сталкивались противники, которые были непобедимы друг для друга. Французские войска еще никогда не сражались в таких суровых и негостеприимных местностях; искусство их стрелков, умевших сбивать своим метким огнем тонкие и длинные линии [277] наемного войска, было бессильно против крепких, бесконечных рядов сплоченных масс русской пехоты, привычной ко всем невзгодам северного климата; Наполеон был принужден до известной степени возвратиться к старому, отвергнутому им методу войны, расположив свои войска на зимних квартирах и начав брать крепости, находившиеся у него в тылу. С другой стороны, у русского правительства пропала всякая охота играть с огнем революции, как только французское войско встало на границе России. Русское правительство не только боялось восстаний в прежних польских владениях, но еще более оно боялось того, что Наполеон далеко в глубине страны может побудить к восстанию русский народ, если он перейдет границы и пообещает свободу крепостным крестьянам.

По численности французское войско далеко превосходило прусско-русское: около 140 000 против 105 000. Еще больше была разница в управлении; военному гению Наполеона в русском главном командовании противостоял совершенно посредственный фронтовик — генерал Бенигсен, по рождению ганноверец, обязанный своим званием тому боязливому отвращению, которое он внушал как убийца царя Павла сыну своей жертвы. В январе 1807 г. он совершил неудачное наступление на французские зимние квартиры; Наполеон по своему обыкновению, хотел воспользоваться случаем, чтобы отбросить сильным ударом русско-прусские войска до русской границы или же за нее. Однако после первого отступления Бенигсен дал битву при Прейсиш-Эйлау. 7 и 8 февраля битва разыгралась с такой жестокостью, как, пожалуй, еще никогда в это полное боев время; правое крыло русских уже заколебалось, и как раз в момент, когда его надо было поддержать, появились прусские вспомогательные войска в 6000 чел., которыми официально командовал слабоумный юнкер Лесток, фактически же Шарнгорст. Сражение осталось нерешенным, это было первое сражение, которое не выиграл Наполеон, и хотя он в своем бюллетене выдал его за победу, бумаги на парижской бирже упали после него, как после поражения.

Через 5 дней после этого французский император послал генерала Бертрана к прусскому королю и предложил ему мир. По его словам, он хотел положить предел несчастьям страны и восстановить прусскую монархию, которая была необходима для спокойствия Европы, как срединное государство; он теперь не придает никакой ценности Польше, с тех пор как ее знает; как только мир будет заключен, он выведет свои войска из прусских провинций. Король дал, однако, отрицательный ответ; он [278] останется верен своим союзникам, как русским, так и англичанам, с которыми он только что заключил договор.

В патриотических историях этот поступок фигурирует как разительное доказательство «корсиканского вероломства» и «прусской верности». При этом утверждается, что Наполеон хотел коварным образом приобрести прусскую помощь, чтобы сначала разбить Россию, а затем еще более жестоко расправиться с Пруссией, но что он нашел при этом достойный отпор в рыцарском образе мыслей прусского короля. Нельзя понять, какое значение могло иметь для французского императора прусское вспомогательное войско в количестве нескольких тысяч человек при том численном превосходстве, которым он обладал и без этого. Победа в сражении не вызывала в нем сомнений, так как в лучшее время года он мог привлечь неизмеримо большие силы, чем изнуренные вконец русские и пруссаки. Настоящие трудности, которые ему надо было преодолеть, заключались в другом; их нельзя было устранить теми тайными соображениями, которые он мог иметь, делая свое мирное предложение; их можно было устранить лишь тем путем, на который он открыто вступил, сделав свое предложение.

Наполеон хотел окончить войну, которую он вел на русской границе; прусскую монархию он действительно хотел восстановить, конечно, не для того, чтобы оказать милость ост-эльбскому (восточноэльбскому) юнкерству или династии Гогенцоллернов, но для того, чтобы защитить цивилизованную Европу от угрозы русских, жаждущих завоеваний. В подобном же положении был когда-то король Фридрих. Удовлетворяя свои завоевательные стремления, он был поставлен перед выбором: или сохранить Польшу как европейский буфер против России, или же навязать себе самому на шею всю тяжесть русской жажды к завоеваниям; и как ни ясно видел он последствия, он выбрал все же худшую часть. Перед этой самоубийственной политикой Наполеон, естественно, не мог не содрогнуться. Наследник буржуазной революции отступал перед большим грехопадением, которое в его положении было излишним и могло стать роковым для него, как оно и на самом деле стало роковым, а именно, разделить господство над миром с азиатским деспотизмом.

Как мало руководило им при его предложении «корсиканское коварство», так же маловероятно и то, что оно было отклонено пресловутой «прусской верностью». Это равносильно тому, как если бы вздумали говорить о целомудрии прелестной дамы, которая, мило пошалив с 99 возлюбленными, [279] отказала бы сотому. Французское предложение встретило в Мемеле, как и полагается, полное замешательство. Цастров, как министр иностранных дел, хотел его принять, конечно, из трусливого страха, не понимая, в чем собственно суть дела. Гарденберг был против, однако, лишь потому, что не понимал, что предложение Наполеона давало рычаг, который мог в значительной степени облегчить сильную и самостоятельную политику и обеспечить реформированной в корне Пруссии прочное положение между Россией и Францией. Гарденберг не понимал необходимости известной внутренней реформы, а также не освободился еще полностью от гаугвицевской кабинетной политики, в грехах которой он принимал чересчур большое участие. С Базельского мира до самой почти битвы под Йеной он был горячим защитником французского союза, как противоядия против австрийского влияния в Германии. Теперь он бросился в противоположную сторону и клялся прусско-австрийским дуализмом как единственным спасением Германии. Он не хотел больше слышать о французском союзе и находил в короле такое сочувствие, как будто последний поддался сильному влиянию царя и ожидал от него полного восстановления старопрусского королевства.

Русские гораздо больше, чем французы, рассчитывали на пруссаков, даже из чисто военных соображений; для них несколько тысяч человек имело уже некоторое значение, избавив их от решительного поражения при Прейсиш-Эйлау. Кроме того, в их интересах было удержать за собой Восточную Пруссию, что при франко-прусском союзе было бы невозможно. Они хотели там оставаться, чтобы превратить провинцию в полную пустыню и, таким образом, сделать совершенно невозможным для французов переход через русскую границу. Русские союзники так ужасно опустошали провинцию, что несчастные жители на коленях молили о приходе французов.

Кнезебек, один из высших прусских офицеров, писал Шарнгорсту и просил его действовать в пользу мира: «Нужда и угнетение земледельцев превосходят все границы. Жители большинства деревень так начисто ограблены, что вынуждены выпрашивать у казаков крохи, необходимые им для жизни. Многие умирают при этом от голода, и во многих деревнях, занятых войсками, можно видеть в домах непогребенные трупы... Вы можете мне поверить: сейчас думают только о том, чтобы опустошить страну и из пустыни сделать для себя прикрытие... Вы сами, уважаемый друг, не можете даже представить себе это хозяйничанье и эту политику русских в том виде, как я [280] узнал их за время моего долгого присутствия в этой армии. Однако то, что я вам говорю, — чистейшая правда. Люди не хотят ничего иного, кроме как опустошить и высосать нашу страну для того, чтобы прикрыть себя самих этой пустыней. Благородный Александр может приказывать издалека, что он хочет, но из этого ровно ничего не выйдет».

Из этого действительно ничего и не вышло, так как «благородный Александр» ничего другого и не делал, кроме того, что водил бедного прусского короля за нос. Из Петербурга он сообщил ему, что готов потерять скорее свою корону, чем согласиться, чтобы король потерял песчинку из своего государства. Затем царь пришел сам с новыми войсками, которые он показал королю на параде, чтобы затем, как он любил это [281] делать, в театральной сцене перед воюющими народами обнять его и воскликнуть со слезами: «Не правда ли? Никто из нас не погибнет один! Или оба вместе, или никто». Круглый дурак, король, верил всему этому и свирепствовал против Наполеона, которому только что целовал сапоги.

Царственный комендант также верил еще в своего дурачка. Он все еще стремился играть роль руководителя феодальной реакции; 26 апреля они заготовили с Гарденбергом бартенштейнский договор как фундамент для новой коалиции. Обе державы обязались не складывать оружия, пока не будет освобождена Германия, а Франция не будет отброшена за Рейн. Левый берег Рейна должен был быть защищен рядом крепостей, Австрия с юго-запада должна была быть ограждена Тиролем и линией Минчио; вместо Рейнского союза должен был образоваться германский союз суверенных государств под общим руководством Пруссии и Австрии. Пруссия, конечно, должна была восстать из гроба с округленными и укрепленными границами. Было предусмотрено даже расширение границ Вельфского дома на немецкой земле. Этим хотели подкупить Англию, которая стала очень скупой на субсидии после того, как Франция и Россия схватились друг с другом. Она не имела решительно ничего против того, чтобы обе державы истощали друг друга; в частности, английское правительство медлило, к большому огорчению царя, гарантировать заем в 6 000 000 фунтов стерлингов, который он хотел произвести на английском денежном рынке.

Еще более тягостную заботу доставляло ему все возрастающее нерасположение русского войска к войне. После битвы под Эйлау военные операции приостановились совершенно: один Данциг был осажден французами, причем Бенигсен не делал никаких попыток освободить крепость. Она капитулировала 23 мая. Калькрейт защищал ее довольно скверно, но так как он продержался все же около нескольких месяцев, то в это время библейских чудес, когда стены прусских крепостей падали от одних трубных звуков врага, он приобрел нечто вроде авторитета, который он смог тотчас же употребить и употребил к величайшему злу для прусского государства.

Падение Данцига побудило Бенигсена предпринять нелепейшее движение против врага, увеличившего за это время свои силы до 200 000 человек, в то время как русско-прусские войска со всеми своими подкреплениями едва достигали 120 000 человек. Наполеон быстро сориентировался, и теперь ему удалось то, чего он не мог достигнуть в феврале; 14 июня в [282] битве под Фридландом он разбил неприятельскую армию, которая в паническом бегстве отступила к Тильзиту, на самой русской границе.

Бенигсен сам выразил настроение войска, которое настойчиво требовало мира, и уже через 3 дня после битвы под Фридландом царь послал своих уполномоченных к Наполеону, не спросив даже своего прусского союзника. [283]