Люшер А. Французское общество времен Филиппа-Августа

ОГЛАВЛЕНИЕ

ГЛАВА I. МАТЕРИАЛЬНОЕ И НРАВСТВЕННОЕ СОСТОЯНИЕ ОБЩЕСТВА

«Мир болен; он стареет, да так, что впадает в детство. Народная молва утверждает, что в Вавилоне родился Антихрист и близится конец света».

Написавший эти строки монах Ригор из Сен-Дени не знал, что эту античную формулу во все предшествующие столетия повторяли и многие другие монахи. Но отчего это уныние и зловещие пророчества? А оттого, что у Пап ныне короткая жизнь, и они до странности быстро сменяют друг друга; оттого, что Саладин взял Иерусалим в 1187 г. — году необыкновенном среди всех прочих лет («у всех родившихся в этот год вместо тридцати двух зубов было двадцать два»); наконец, оттого, что природные бедствия, бичи небесные и земные, беспрестанно обрушивают на людей удар за ударом, повергая их в отчаяние и страх за собственное будущее.

Особенно пугали землетрясения — в 1207 г. в Анжу, в 1214 г. в Нормандии и в 1223 г. в Гаскони. Землетрясение 3 марта 1216 г. почувствовали одновременно в Бургундии и Ли-музене. По словам одного монаха монастыря св. Марциала, толчки начались посреди ночи; иноки, занятые в церковном хоре, обратились в бегство, миряне повскакивали с постелей. Заметили, что даже птицы дрожали от страха, а вода в руслах бурлила громче, чем обычно. Чтобы успокоить разгневанные небеса, в Лиможе устроили внеочередную процессию.

За сорок три года (1180—1223) пронеслось семнадцать циклонов с ужасными бурями, были уничтожены посевы и виноградники, разрушены дома, унесены крыши, разбиты колокола и церковные башни, рухнули донжоны. В 1206 г. обрушился донжон крепости Ден-ле-Руа, похоронив под своими руинами благородную даму с двумя сыновьями. Грозы 1221 г. длились восемь дней и унесли жизни сорока человек в окрестностях Парижа и Бове. Во время обедни в замок Пьерфон ударила молния; совершавший богослужение священник вместе с двадцатью четырьмя присутствующими были серьезно ранены, пятеро убиты; говорят, что чаша с гостией рассыпалась в прах, но сама гостия — о чудо! — осталась невредимой.

Можно только догадываться о тех бедствиях, которыми грозили тогда наводнения. У прибрежных жителей не было никакого средства их предотвратить; водохранилищ, плотин, запруд почти не существовало; мосты, перегруженные домами, загроможденные лавками, не были рассчитаны на то, чтобы сопротивляться половодьям. Наводнения 1185 г. в Меце, 1195 г. в Осере, 1205 г. в Кане, 1213 г. в Лиможе оставили по себе мрачные воспоминания. В Париже в 1196 году были снесены два моста, Филиппу Августу пришлось покинуть Сите и укрыться на горе св. Женевьевы. Наводнение 1219 г. сделало неприступным Малый мост, и множество горожан возвращались в свои дома на лодках. Но послушаем монаха монастыря св. Женевьевы, который оказался очевидцем сильнейшего половодья 1206 г., когда все реки одновременно вышли из берегов:

В декабре месяце 1206 года Бог поразил королевство Францию. Город был полностью, до основания затоплен: площади и улицы можно было пересечь только в лодке. Большая часть домов была разрушена, те же, что еще продолжали стоять, грозили рухнуть, расшатанные напором воды. Каменный мост, который называют Малым мостом, не мог устоять под ударами волн, и на нем уже виднелись огромные трещины; каждое мгновение он мог рухнуть. Богатый город, король городов, был погружен в печаль. Священники стенали, девы были в трауре. Париж изнемогал под бременем скорби, и никто не мог его утешить.

Еще не изобрели средства возвращать в свое русло вышедшие из берегов реки. Из них нашим предкам было известно только одно: процессии, во время которых выносили священные реликвии. Парижские горожане в 1206 г. обратились к своей любимой святой, Женевьеве. С горы на левом берегу Сены выступила процессия, неся во главе мощи святой. Приблизились к Малому мосту. «Переходя его, — говорит монах, — нельзя было отклоняться ни влево, ни вправо, но держаться строго посередине. Опасен оказался переход по этому мосту, грозившему рухнуть под усиливавшимися ударами бушующих вод. Со своим наро­дом Женевьева перешла Сену, превратившуюся в стремительный поток: мост держит ее в меньшей мере, чем она сама держит его». Наконец шествие добралось до собора Богоматери, и тотчас же вода начала спадать, дождь прекратился. Святую в сопровождении горожан вынесли из храма. Мост шатается, но его переходят во второй раз, и мощи Женевьевы вновь занимают свое место в алтаре. Через полчаса после возвращения всех по домам настала ночь, и Малый мост рухнул. Три арки были унесены течением.

Помимо наводнений, другим постоянным ужасом этих средневековых городов с их узкими и извилистыми улочками, со скученным населением, живущим в деревянных домах, был огонь. Ибо каменные дома — редкость, и власти награждали горожан, строивших дома из камня. В маленьком пикардийском городке Рю такие люди освобождались от налогов. В этих огромных поселениях из легковоспламеняющихся материалов с более чем примитивными средствами тушения пожаров (нам неизвестны тексты того времени, содержащие хотя бы малейший намек на организацию службы помощи) пламя с горящего здания перекидывалось на другие дома и охватывало целый квартал, а часто и весь город. Всеобъемлющий пожар становился ужасающим. Руан с 1200 по 1225 гг. сгорал шесть раз. Не устояли самые массивные каменные здания, церкви, огромные донжоны. В 1189 г. донжон Жизора в день въезда туда Ричарда Львиное Сердце был охвачен пожаром. Донжон Помпадур в Лимузене обрушился во время пожара, и в пламени погибло двадцать человек. Огонь так быстро распространялся на дома и улицы, что спастись было невозможно. В 1223 г. двести человек стали жертвами пожара в деревне Верлен в Нонтронском крае. В годы, когда свирепствовала засуха и иссякали реки, источники и колодцы, пожары бушевали по всей Франции. В 1188 г. жертвой огня стали Руан, Труа, Бове, Провен, Аррас, Пуатье, Муассак. Сохранились некоторые сведения о пожаре в Труа. Огонь занялся ночью на базарной площади и перекинулся на жилища. Аббатство Богоматери Нонненской, церковь св. Стефана, только что перестроенная графами Шампанскими, собор св. Павла — запылало все. Пламя распространилось так быстро, что священники собора Богоматери не успели убежать и сгорели заживо.

Угроза пожаров возникала и в годы сильных гроз с частыми ударами молний. В 1194 г. небесный огонь коснулся множества городов и деревень. В это время был великий пожар в Шартре, погубивший множество несчастных и почти уничтоживший древний собор. Напуганное народное воображение питалось самыми зловещими слухами. Ригор утверждает, что тогда видели воронов, перелетавших с одного места на другое в объятых пламенем городах — они несли в клювах пылающие головешки и поджигали дома, которые еще не настигло бедствие.

К подобным частым катастрофам добавлялись систематические пожары, учинявшиеся солдатами. Как известно, война тогда заключалась в опустошении и прежде всего в сжигании деревень, замков и главных городов врага. Пожар являлся стратегическим военным приемом, запланированным и организованным, по сути — узаконенным. Грабящим деревни фуражирам, вооруженным запалами, специально вменялся в обязанность поджог риг и домов. Мы видим, что они фигурируют почти на каждой странице «Песни о Лотарингцах». Вот войско Гарена, которое трогается в путь на Дуэ: «Поджоги охватили деревни; потерявшие голову жители сгорели или были уведены в плен со связанными руками. Валит дым, вздымается пламя, крестьяне и пастухи, повергнутые в ужас, разбегаются в разные стороны». Далее идет описание большого города Лиона, взятого и разграбленного. Когда грабеж прекратился, «герцог Бегон на следующий день, вставая, требует огня, который был приготовлен, и город подожгли в ста местах. Мы никогда не узнаем, сколько людей погибло в этом страшном пожаре. Удаляющееся войско могло видеть, как рушились башни и раскалывались стены монастырей, слышать отчаянные крики женщин и простого люда».

Такие же сцены разыгрываются в Вердене, в Бордо, где «восемьдесят горожан, не считая женщин и малых детей, обратились в пепел». Кажется, этим феодалам доставляет жестокое удовольствие видеть, как огонь пожирает городские дома и живущих в них простолюдинов. Один из героев поэмы о Лотарингцах, Бернар де Незиль, был среди защитников Бордо. Опершись руками на подоконник замка, держа только что снятый шлем, он смотрит, как пылает город: «Вот мы, — говорит он Фромону, — и избавлены от великой скуки; Бордо в огне: [этим утром] нам веселей, нежели было».

В свидетельствах на эту тему переплетены история и вымысел. Достаточно привести список городов, сожженных в войнах самого Филиппа Августа: Шатийон-сюр-Сен, Дре, Ле-Ман, Эврс, Дьепп, Тур, Анжер, Лилль. Пожар в Лилле, учиненный по приказу французского короля в наказание за предательство жителей, «сжег все до самой торфяной почвы города», — пишет историограф Гийом Бретонец. Если мы хотим узнать, что такое кампания поджога — привычный эпизод всех войн этого времени — следует ознакомиться с деталями экспедиции 1214 г. во Фландрию за несколько месяцев до битвы при Бувине, под командованием сына Филиппа Августа Людовика Французского, когда Ньивпорт, Стенворд, Байель, Хазебрук, Кассель, не считая простых деревень и деревушек, методично предавались огню. В Байеле поджигатели едва сами не стали жертвой своих стараний: Бетюнская хроника рисует нам улочки в глубокой ночи, настолько забитые беглецами и тележками, что Людовик и его рыцари с трудом пробились к воротам.

Чума, еще один знак божественного гнева, беспрепятственно косит этих малокровных и нечистоплотных жителей, эти города без канав и мостовых, где дома были не более чем протекающими трущобами, а улицы — клоаками. В Париже, «самом прекрасном из городов», горожане хоронили покойников на равнине Шампо, на месте нынешнего рынка. Это кладбище не было огорожено, прохожие пересекали его во всех направлениях, и на нем же устраивались базары. В дождливое время место упокоения становилось смердящим болотом. Только в 1187 г. Филипп Август окружил его каменной стеной, и то больше из уважения к мертвым, нежели ради общественного здоровья.

Двумя годами ранее король и парижане решились на первую попытку мощения дорог, но лишь больших, которые вели к воротам. Остальное оставалось трясиной, благодатнейшей почвой для распространения заразных болезней, которые средневековье не умело ни предупреждать, ни лечить. В них видели священный огонь, кару свыше. Снедаемых жаром больных, пользовали всегда одними и теми же средствами: процессиями, публичными молениями, проповедями в церквах, молитвами некоторым святым целителям, вроде св. Фирмена или св. Антония. В Париже больных чумой несли в собор св. Женевьевы или собор Богоматери, не опасаясь распространить заразу еще больше. К эпидемиям добавлялась проказа, извечный бич всех французских провинций, грозный как для богатых, так и для бедных. И часто сверх всех этих бедствий, как бы дополняя дело войны или чумы, разражался еще более смертоносный голод.

Нужно напрячь воображение, чтобы представить себе экономическое состояние Франции в конце XII в. и в особенности аграрные условия, столь отличные от нынешних: леса и равнины, занимавшие большие пространства, пахотные угодья меньших размеров, более примитивные средства обработки земли, крестьянин, вечно обреченный видеть свой урожай попорченным или уничтоженным то войной, то жестокими феодальными обычаями охоты — вес это объясняет, почему земля давала так мало и разве что в урожайные годы могла прокормить живших на ней людей. Недостаточность денежного обращения усугубляла нехватку продукции. Поскольку каждая провинция была изолирована и наличные деньги оставались редкостью, знать и духовенство обычно обходились продуктами, поставляемыми держателями в качестве натурального оброка; из предосторожности их прятали в амбары и погреба. Подданные, земледельцы, жили тем, что оставалось от урожая после изъятия сеньориальной доли. Когда год был хорошим, излишки зерна и вина продавали; но плохое состояние дорог, их небезопасность, огромные дорожные и рыночные пошлины препятствовали торговле. Рынки плохо снабжались продовольствием, и урожай, больше половины которого ныне поступает в торговый оборот, тогда потреблялся главным образом на месте; города были куда менее населенными, и продажа малоактивна. Поэтому в годы хорошего урожая спрос иногда бывал недостаточен, редкость покупок ослабляла рынок, а в голодные годы, когда спрос вдруг начинал намного превышать предложение, цены возрастали в угрожающих пропорциях.

Первенство держит XI век, в котором насчитывается сорок восемь голодных лет; однако и в правление Филиппа Августа одиннадцать раз свирепствовал голод, и в среднем из каждых пята лет один год был моровым. Голод 1195 г. начался из-за ураганов 1194 г., уничтоживших урожай, и продлился четыре года. Страшное это было время. Зерно, вино, масло, соль невероятно возросли в цене; за неимением хлеба ели виноградные выжимки, издохших животных, коренья. В день Пасхи 1195 г. Алиса, дама Рюмийи (сеньория в диоцезе Труа), удивилась, увидев, как мало народа присутствует на приходской мессе. Кюре объяснил ей, что большая часть прихожан занята поисками корней в полях, дабы утолить голод. Растроганная Алиса велела доставить им продоволь-ствие и приказала, чтобы отныне третью часть принадлежащими ей десятины отдавали в Пасху жителям прихода. Кроме того, каждый из них должен был получать на пять ливром хлеба. Но что значило такое милосердие перед безмерностью бедспшя! В 1197 г. несметное множество людей умерло от голода, как гмндс-тельствует Римская хроника. Выражения вроде «multi fame perierunt, moriuntur fame millia millium» часто рождаются из-под игра хронистов, и их следует понимать буквально.

Голод в ту эпоху — не только лишения, нужда, страдание, но и смерть. Чтобы понять, до какой степени истреблял он во Франции целые провинции, представьте себе то, что происходит еще в наши дни в некоторых районах южной Африки, Австралии или Индостана. Даже самые богатые и могущественные страдали от него: льежский хронист утверждает, что они дошли до того, что ели падаль. «Что же до множества бедняков, то они умирали от голода, — добавляет он, — они падали на площадях, их видели лежащими с утра у врат нашей церкви, стенающих, умирающих, моливших о раздаче подаяний, которые производились в первый час». Но и самим монахам недоставало самого необходимого. «В этот год [1197] не хватило зерна. Со дня Богоявления и до августа нам пришлось потратить на хлеб более ста марок. У нас не было ни вина, ни пива. За одиннадцать дней до жатвы мы еще ели ржаной хлеб».

Крики голодных были услышаны и за пределами страны, в Италии и Риме. Папа Иннокентий III в послании епископу Парижскому приписывает, естественно, сей бич гневу Божьему. Это наказание за преступление, совершенное французским королем Филиппом Августом, поскольку тот упорствует, отталкивая свою законную жену, Ингебургу Датскую.

Несчастье состояло и в том, что одни бедствия порождали другие. Голод вызывал к жизни разбой. «Чтобы не помереть от голода, многие люди стали ворами и были повешены», — свидетельствует хронист из Аншена. Он преувеличивает, ибо большая часть разбойников безнаказанно жила своим ремеслом.

Попробуйте вообразить себе общество, в котором не существует безопасности ни для имущества, ни для людей. Нет охраны порядка и мало правосудия, особенно за пределами больших городов; каждый защищает, как может, свои кошелек и жизнь. Воры орудуют средь бела дня и на всех дорогах, нападая преимущественно на храмы, изобилующие золотом и ценными предметами. Хронист из монастыря св. Марциала в Лиможе Бернар Итье отмечает частые пропажи серебряных сосудов, золотых чаш, манускриптов, украшенных драгоценными каменьями. Вор, оставшийся непойманным, унес знаменитый реликварий из золота, подаренный Карлом Великим капитулу св. Юлиана Бриудс-кого. Монахи в связи с этим лишь смогли обрушить на виновного ужасный перечень анафем:

Да будет он проклят живущий и умирающий, вкушающий и поющий, стоящий и сидящий! Да будет проклят он в полях, лесах, лугах, пастбищах, горах, равнинах, деревнях, городах! Пускай его жизнь будет краткой, а имущество разграб-лено чужеземцами! Пусть неизлечимый паралич поразит его глаза, чело, бороду, глотку, язык, рот, шею, грудь, легкие, уши, ноздри, плечи, руки и так далее! Да будет он подобен страдающему от жажды оленю, преследуемому врагами! Да станут его сыновья сиротами, а жена обезумевшей вдовой!

Отлучение злоумышленников от Церкви — слабая защита. И, словно бы Франции не хватало с лихвой собственных дерзких мошенников, Англия посылала ей своих. В 1218 г. некто из-за Ла-Манша попытался украсть серебряные сосуды и канделябры из парижского собора Богоматери. Скрываясь много дней в верхней части нефа, тогда перекрытого стропилами, он ночью опустил веревку с крюками, чтобы подцепить то, чего так страстно желал. К несчастью для него, от горящих свечей загорелись шелковые драпировки, вывешенные ввиду праздника Успения Богородицы, все вспыхнуло, прибежали люди, и вор был схвачен.

Более опасные разбойники объединялись в вооруженные отряды, грабя паломников и купцов, сжигая крестьянские хозяйства, даже беря приступом небольшие бурги. В 1206 г. группа крестоносцев, возвратившихся из Константинополя, направлялась в свой родной край, Пикардию. Они ускользнули от ломбардцев и от альпийских горцев; но в Сен-Ламбере, близ Беле, на них напала одна шайка. Перерыли их кладь; но паломники везли с собой ценные реликвии и поспешили откупиться. Через несколько лье, в Амбрене — новая банда, другой выкуп. И, вне сомнений, на большей части пути было то же самое. Эти разбойники с большой дороги были преимущественно наемниками: арагонцами, наваррцами, басками, брабантцами, немцами — висельниками, прибывшими на службу к принцам и королям. Когда им переставали платить, они убивали и грабили ради собственной выгоды. «Рутьеры» или «коттеро» Филиппа Августа, преемниками которых станут «большие роты» Карла V и «живодеры» Карла VII, — одна из открытых ран на теле общества, неизбежное зло, военный инструмент, который все осуждают, но без которого никто не может обойтись. Тщетно Церковь отлучает этих разбойников и обличает тех, кто их использует — с их помощью восполняется нехватка феодального ополчения, а потому они участвуют во всех походах и войнах. Их предводители так хорошо несут службу, что короли превращают их в высокопоставленных лиц с большими доходами, наделяют титулами и сеньориями. Так возвышаются трое бандитов, ставших знаменитыми: Мер-кадье, друг и главнокомандующий Ричарда Львиное Сердце, Кадок, помощник Филиппа Августа, Фоке де Бресте, палач Иоанна Безземельного.

Опустошения, производимые во вражеской и даже дружественной стране этими состоявшими или не состоявшими на жаловании ордами, ужасающи. И если в Северной Франции Капетинги, Плантагенеты, некоторые графы Фландрские и Шампанские еще могут ограничить бедствие или даже бороться с ним, то что делать за Луарой — в Берри, Оверни, Пуату, Гаскони, Лангедоке, Провансе, областях, более трудных для контроля и защиты? Именно там свирепствуют наемники, отмечая повсюду свой путь пожарами, убийствами и насилиями. Но особую неприязнь они питают к монастырям и храмам. Кажется, они просто испытвают ненависть к священникам и потребность оскорбить все, что служит религии и культу. При этом у клириков можно было больше взять, а кроме того, священники, отлучая разбойников, возбуждали против них население. И наемники Берри забавы ради жгут церкви, уводят в плен толпы священников и монахов. «Они называли их в шутку певчими, — сообщает Ригор, — и говорили им: "Ну же, певчие, затягивайте свои песни!", и тут же осыпали их оплеухами и ударами хлыста. Некоторые, избитые бичом, умирали, другие же избегали пыток в течение долгого пленения, только платя выкуп. Сии демоны топтали ногами священные гостии, а из алтарных покровов делали плащи для своих сожительниц». Настоятель Вижуаской обители рассказывает об одном предводителе банды, продававшем монахов по восемнадцать су. Думаете, хронисты преувеличивают? В 1204 г. послание папы Иннокентия III сурово обвиняет архиепископа Бордо в том, что он окружает себя грабителями и управляет провинцией, держа ее в страхе. Он указывал своим наемникам, куда нанести удары, и участвовал в дележе добычи.

Через несколько лет разразились Альбигойские войны. Влекомые самой своей натурой к ереси, бандиты бросились в Лангедок; без их помощи графы Тулузы и Фуа не смогли бы так долго сопротивляться рыцарям Симона де Монфора. Захватив аббатство Муассак, наемники развлекались целый день, звоня в колокола. В Олороне, что в Беарне, в соборе святой Марии они оскверняют гостии, наряжаются в священнические облачения и принимаются петь мессу. Такие шутки сопровождаются обычными преступлениями: бандиты жгут церкви, требуют выкуп со священников или мучают их. Католический хронист Петр из Воде-Серне возмущен столькими кощунствами. Однако не крестоносцам упрекать своих врагов. Симон де Монфор также содержал наемников, и среди них испанца Мартина Альгаиса, который, правда, покинул его, чтобы перейти к графу Тулузскому. Когда в 1212 г. католики схватили его, то привязали к хвосту лошади, а потом повесили. В письме, адресованном королю Арагона, жители Тулузы жаловались на чрезмерную строгость епископов: «Они отлучают нас, поскольку мы пользуемся наемниками. Но они сами их используют. Разве не допускают они в узком кругу к своему столу тех, кто убил аббата Эона и искалечил монахов Бальбона?»

Не без ужаса аббат монастыря св. Женевьевы рассказывает своим монахам о перипетиях путешествия из Парижа в Тулузу, о «долгой дороге, об опасностях переправы через реки, об угрозе воров и наемников, арагонцсв и басков». Он держал путь через разоренные и пустынные равнины, и перед его глазами вставало лишь зрелище скорби и мрачные картины сожженных деревень, дома в руинах. Полуобвалившиеся стены церквей, разрушенных чуть ли не до основания, человеческое жилище, ставшее логовом диких зверей. «Я заклинаю моих братьев, — пишет в заключение путешественник, — молить за меня Бога и блаженную Деву. Ежели они сочтут меня достойным, пусть окажут мне милость добраться до Парижа здоровым и невредимым».

За Роной, в несчастной провинции Арль, номинально подчиненной императору, разбой так же обычен, как и феодальная анархия. Папа Целестин III перечисляет архиепископу Эмберу различные категории злодеев, подлежащих наказанию:

Боритесь против тех, кто грабит потерпевших кораблекрушение или останавливает паломников или купцов; отлучайте тех, кто дерзает устанавливать новые дорожные пошлины. Я знаю, что ваша провинция является жертвой ара-гонцев, брабантцев и прочих чужеземных банд. Карайте их, но карайте также и тех, кто нанимает этих разбойников и принимает их в замках или городах.

Церковь действовала, но, вооруженная лишь духовным оружием, ничего не добивалась. Порой, когда бесчинства наемников становились чрезмерными, знатные сеньоры и короли, правда, начинали расправы. Ричард Львиное Сердце однажды окружил близ Экса в Лимузене банду гасконцев и подверг их различным казням: одних утопили во Вьенне, других перерезали, восьмидесяти выкололи глаза.

Плохо оплачиваемые Филиппом Августом, восстают и разоряют край наемники Берри. Король под предлогом выплаты им жалованья заманивает их в Бурж, но едва они вступают в город, как ворота закрываются и на наемников бросается королевская конница, обезоруживает их и отбирает все деньги. И все же преступления в основном остаются безнаказанными, так как знать была соучастницей их или не осмеливалась противодействовать. Зло распространялось. Грабительские банды росли за счет порочных людей или изгоев — бродяг, беглецов, священников-расстриг, беглых монахов.

Для напуганного населения Центральной Франции наступил момент, когда человеческая выносливость дошла до своего предела. К 1182 г. чаша терпения переполнилась, и переизбыток бедствий и отчаяния породил народное движение, которое является любопытным феноменом: массовый порыв, совместное усилие богатых и бедных, дворян и простолюдинов поставить военную силу на службу порядку. Речь шла о том, чтобы уничтожить разбой и дать возможность всем жить сносно.

Как во всех великих переломах такого рода, отправной точкой стало небесное знамение. Плотнику из Ле-Пюи-ан-Велс по имени Дюран Дюжарден явилась Богоматерь. Она показывает ему образ, изображающий ее с Христом на руках и снабженный следующей надписью: «Agnus Dei, qui tollis peccata mundi,dona nobis pacem». Затем она велит ему пойти к епископу Ле-Пюи и сплотить в братство всех, кто желает установления мира. Правда, епископат еще в XI в. учредил общества Божьего мира, но со временем и по причине плохой организации большая часть этих лиг распалась. Здесь же учреждался не Божий мир, а мир Марии, покровительницы собора, скорбящей Богоматери, к которой приходили паломники. Братство плотника росло с замечательной быстротой, распространяясь по соседним краям, а скоро и по всем провинциям центральной и средиземноморской Франции. За несколько месяцев с конца декабря 1182 по апрель 1183 г. в каждой области организовалось войско Мира. И эта удивительная новость вызывает восторг у монаха из Сен-Дени Ригора, который пишет: «Бог внял мольбам бедняков, так долго стенавших от притеснений и скорби. Он послал им спасителем не императора, не короля, не князя церкви, но бедного человека по имени Дюран». Распространяясь, легенда, как обычно, обрастает красивыми домыслами. Хронист Гервасий Кентерберийский делает из плотника человека, похожего на Христа, который якобы проповедовал доброе слово, сопровождаемый двенадцатью апостолами — двенадцатью гражданами Ле-Пюи.

Но странное дело: хронист с Севера, монах-премонстрант, живший в Лане, отказывается от сверхъестественного объяснения происхождения братства Мира и излагает его историю с рационалистических позиций. Если послушать его, то братство возникло в результате мошенничества, придуманного одним монахом из Ле-Пюи. Видя, что страх перед разбойниками мешает паломникам приезжать в собор Богоматери и источник прибылей церкви грозит иссякнуть, он с одним молодым человеком из числа своих друзей воспользовался благочестивой простотой плотника Дюрана. Молодой человек, переодетый женщиной, в сверкающем венце из драгоценных каменьев на голове, явился молящемуся в церкви ремесленнику в образе Девы Марии и приказал ему передать народу свою волю. Те, кто откажется ее исполнять, якобы умрут в том же году. Узнав об этом от плотника, горожане тут же устремляются в церковь, и каноник, говоривший от имени того, кому было видение, сообщил своим слушателям, что Богоматерь испросила у своего всемогущего Сына мир для людей и что тех, кто не пожелает поклясться его соблюдать и воспротивится действиям договорившихся, настигнет внезапная смерть. Толпа спешит принести клятву, создается братство, которое скоро охватывает весь город и край.

Промежуточное положение между легендой о чуде и вполне земным объяснением ланского хрониста занимает рассказ Жоффруа, приора Вижуа в Лимузене, который писал, находясь вблизи от места событий: «Бог, вразумляющий слабых и смущающий могущественных, воодушевил человека из низшего сословия и гнусного обликом, одного плотника из Ле-Пюи, простого и забитого. Он пришел к Петру, епископу Ле-Пюи, и заговорил с ним о необходимости установить мир. Епископ удивился подобной проповеди в устах столь презренной особы, и толпа принялась смеяться над ним. Но с наступлением Рождества у плотника было более ста приверженцев соблюдения мира. И скоро их стало пять тысяч. После Пасхи их больше невозможно было счесть».

Шло ли это от Бога или от людей, но в существовании братства в Ле-Пюи нельзя сомневаться. Собратья носили как знак корпорации форменный головной убор — маленький капюшон из полотна или белой шерсти, откуда их прозвище «надевшие капюшон», capuciati, или «белые капюшоны». К этому капюшону привязывались две ленты из той же ткани, ниспадавшие одна на спину, другая на грудь. «Это походило, — говорит приор Вижуа, — на омофор епископов». На передней ленте была закреплена эмблема, символизирующая чудо, — оловянная бляха с изображением Богоматери и Младенца и со словами «Agnus Dei». Члены сообщества на каждый праздник Троицы платили взнос и клялись вести себя по-монашески, ходить к исповеди, не играть в азартные игры, не богохульствовать, не посещать таверн, не носить изысканных одежд и кинжалов. Они организовались, чтобы бороться против разбойников, так что их не надо было собирать. Только посредством дисциплины и нравственнности, по их мнению, можно было заслужить у Бога победу. Многие из собратьев жили в такой святости, что на могилах этих «капюшонов», убитых разбойниками, совершались чудеса. Солдаты такого образцового войска составляли очень тесное братство, члены которого клялись друг другу в абсолютной преданности. Когда «капюшон» случайно убивал кого-нибудь из своих и брат жертвы принадлежал к сообществу, он должен был отвести убийцу к себе домой и, забыв о своем трауре, дать ему с поцелуем мира еду и питье. Воистину христианское милосердие, доходящее до героизма!

Организация охватила все слои общества, объединяя знатных баронов, епископов, аббатов, монахов, простых клириков, горожан, крестьян, даже женщин. Братства, аналогичные велейскому, образовались в Оверни, Берри, Аквитании, Гаскони и Провансе. Члены этих сообществ называли себя «миротворцами» или просто «поклявшимися». Их число было значительным, а хронисты доводят его до «numerus infinitus». Хотелось бы знать, как они выполняли свою трудную задачу, познакомиться с организацией войск Мира, увидеть их в пути и в битве с разбойниками, но деталей, за исключением двух-трех эпизодов, не хватает.

В 1183 г. «поклявшиеся» Оверни перебили три тысячи разбойников — победа, которая, говорят, не стоила жизни ни одному собрату. Вскоре действия членов братств Берри, Лиму-зена и Оверни стали координированными. Разбойники же, покуда войско собратьев собиралось в Ден-ле-Руа, укрылись в маленьком городке Шарантоне в Бурбонне. От сеньора Ша-рантона Эбба VII потребовали изгнать наемников с территории, что легче было предписать, нежели сделать. Эбб прибег к хитрости: он склонил наемников покинуть Шарантон, чтобы они выступили против своих врагов. «Когда вы начнете драться с "поклявшимися", — сказал он, — я внезапно нападу на них, и ни один не уйдет оттуда». Бандиты, согласившись, вышли из замка, ворота которого тут же крепко заперли; но едва они очутились за городом, без защиты и надежды укрыться, как их окружили. «Когда они увидели, что их предали, — говорит хронист из Лана, — и угрожают решительной рукой, как диким животным, то растеряли свою обычную свирепость; они не защищались и дали себя перерезать, как баранов на скотобойне». Десять тысяч наемников погибло в этом побоище; на поле же нашли кучу церковных крестов, золотых и серебряных чаш, не считая огромного числа драгоценностей, которые носили полторы тысячи следовавших за ними женщин (июль 1183 г.).

Двадцать дней спустя новая расправа в Руэрге: знаменитый предводитель банд Курбаран попал в плен у Мило и был повешен с пятьюстами своими людьми, а его голова была привезена в Ле-Пюи. Наконец, еще один разбойник, Реймон Брен, окруженный братством Мира в Шатонеф-сюр-Шер, был зарезан. Разбой становился опасным ремеслом. Люди наконец смогли свободно дышать, жить и передвигаться.

К несчастью, это великое движение повлекло за собой непредвиденные политические и социальные последствия. Новое сообщество противостояло не только ворам и профессиональным убийцам. Ведь в его списки были включены все, кто нарушал общественный мир, в том числе и знатные сеньоры, готовые грабить и обирать крестьян. Почему же оставлять безнаказанным постоянный феодальный разбой? Как закрыть глаза на невыносимые злоупотребления сеньоров, эксплуатирующих народ? Мало-помалу в братствах, где преобладали городские жители, действия сообществ Мира обратились против сеньориальных властей. Обязанный своим появлением инициативе ремесленников, этот институт исходил из равенства прав и возможностей всех членов лиги независимо от происхождения. Единение горожан и крестьян для совместных действий в одной корпорации становилось обоюдоострым оружием. Одни искореняли разбой, другие же решили использовать братство для переустройства социального порядка в пользу низших классов. Назревал переворот, становясь реальной угрозой привилегированным.

Ему не дали совершиться. Едва Церковь и знать заметили опасность и уразумели, что собратья нападают на установленный общественный строй, как сделали крутой поворот — началась резкая реакция. Набожные собратья, ставшие под знамя Богородицы, собратья, в честь которых Бог творил чудеса, внезапно становятся в монастырских хрониках возмутителями спокойствия, бунтовщиками, еретиками, чьи открытые выступления следовало немедленно подавлять. В 1183 г. хронист Робер, монах монастыря святой Марии в Осере, с восторгом излагал подвиги «капюшонов». А в 1184 г. он же называет их фанатиками, secta capuciatorum, и прибавляет: «Поскольку они дерзко отказались повиноваться вельможам, последние объединились, чтобы их подавить». Для анонимного хрониста из Лана их действия проистекали из бешеной ярости, insana rabies capuciatorum: «Сеньоры вокруг дрожали: теперь они осмеливались взимать со своих людей лишь законные повинности — никаких вымогательств, никаких незаконных поборов; им пришлось довольствоваться тем, что причиталось. Этот глупый и непокорный люд окончательно впал в слабоумие. Он осмеливался указывать графам, виконтам и князьям обходиться с большей мягкостью со своими подданными, под страхом испытать на себе его негодование». Каким интересным для истории оказался бы этот манифест братьев Мира! Церковь не позволила ему сохраниться.

Историограф епископов Осерских еще ярче выражает подобные воззрения. Он называет собратьев «мерзкими отщепенцами», а их начинание «ужасным и опасным своеволием».

Именно в Галлии произошло повальное увлечение, толкнувшее народ к мятежу, восстанию против властей. Доброе вначале, их дело стало делом Сатаны, обрядившегося в светлого ангела. Лига принесших присягу в Ле-Пюи — лишь дьявольское дело. Не стало больше ни страха, ни уважения к господам. Все старались завоевать свободу, говоря, что они ее унаследовали от первых людей, Адама и Евы, с самого дня творения. Как будто они не знают, что ссрваж стал карой за грехи! В результате не стало больше различия между великими и малыми, и возникла гибельная путаница, ведущая к разрушению установлений, кои довлели над нами по Божией воле и посредством земной власти.

Но вот что более серьезно: осерский монах приписывает «капюшонам» ответственность за ослабление веры и распространение ереси. И впрямь, разве не были они носителями ее — ереси социальной и политической?

Это ужасное бедствие начало распространяться в большей части французских провинций, но особенно в Берри, Осере и Бургундии. В этих краях дошли до такой степени безрассудства, что готовы были завоевать себе требуемые права и свободы мечом.

Подавление не заставило себя ждать, хотя детали его нам известны только по событиям в диоцезе Осер. Там незадолго до того назначили епископом воинственного Гуго де Нуайе (1183—1206 гг.), грозу еретиков и решительного противника любой власти, соперничающей с его собственной. Именно на его территории и даже в его собственном домене изобиловали «белые капюшоны».

Со множеством солдат он прибыл в епископский город Жи, зараженный этой чумой, схватил всех обнаруженных там «капюшонов», наложил на них денежные штрафы и отобрал их капюшоны. Затем, чтобы предать широкой огласке грехи сих дерзких и дабы неповадно было сервам восставать против сеньоров, он приказал выставлять их под открытым небом в течение целого года с обнаженной головой, в жару, в холод и во всякую пору ненастья. И все видели, как эти несчастные с непокрытой головой посреди полей жарились летом на солнце, а зимой дрожали от холода. Они провели бы так весь год, если бы дядя епископа, Ги, архиепископ Сансский, не сжалился и не добился для них сокращения срока наказания. Таким путем епископ избавил свои владения от этой фанатичной секты. Так же поступили и в прочих диоцезах, и, по Божьей милости, она исчезла полностью.

Такова была странная история народного движения, закончившегося объявлением врагами социального порядка тех, кто хотел его спасти. «Капюшоны» были сломлены тем, что Церковь и знать посчитали их разбойниками. Похоже, власти под конец напустили на них наемников, уничтожить которых сами клялись. Спасшиеся от братьев Мира банды снова стали править в сельской местности. Один из наиболее свирепых наемников, гасконец Лувар, в 1184 г. пообещал отомстить за убийство своих. «Он захватил войско "капюшонов", — говорит ланский хронист, — в местности под названием Порт-де-Перт и полностью уничтожил его, да так, что впоследствии те не смели больше показываться». Позднее он взял приступом город и аббатство Орийяк и захватил замок Пейра в Лимузене. В это время Меркадье грабил Комбор, Помпадур, Сен-Парду, избивал жителей предместья Эк-сиде и делил добычу от своих набегов со знатью края. Он будет продолжать свои подвиги в течение шестнадцати лет.

Огромное усилие народа, сплотившее сознательных людей всех сословий, обернулось против него самого. Снова расцвел разбой, наемники опять стали хозяевами деревень, и значительная часть Франции вновь погрузилась в ужас и отчаяние, ставшие ее обыкновенным состоянием.

***

В этой атмосфере зла и страха проявлялась наиболее характерная черта средних веков — вера в чудеса и предзнаменования, в частое вмешательство сверхъестественных сил. В основе индивидуального мышления средневекового человека лежит суеверие в тысяче форм, и это общая черта социального сознания всех общественных слоев. В этом отношении средневековье стало прямым продолжением античного мира, и христианин времен Филиппа Августа весьма походит на прежнего язычника. Пронизанный верой в сверхъестественное, преследуемый детскими страхами и видениями, слабый духом, он был уверен, что все является предзнаменованием, предостережением или наказанием свыше, хорошим или дурным знаком небесной воли. Природные бедствия для него — лишь удары, наносимые всемогущим Богом и его святыми, которым следует покориться или отвести несчастья молитвой. В этом и состоит высшее призвание Церкви, причина ее влияния. Молитвы ее клириков и монахов составляют наиглавнейшую из общественных служб, службу, не допускающую ни приостановки, ни бездействия, ибо она защищает весь народ.

Все суеверные обычаи античности были перенесены в феодальный мир. Тщетно Церковь пыталась сражаться с этими пережитками язычества. Суеверие, более сильное, чем религия, приспосабливалось к христианским идеям. Даже сама Церковь не в состоянии была защититься от этого, ибо монахи, писавшие историю, разделяли предрассудки и страхи своих современников. Приор Вижуа в Лимузене утверждал, что можно было предвидеть несчастья, которые свалились на его край в 1183 г.: в лесу Помпадура в день праздника св. Остреклиниана (Austreclinien) не переставая завывали волки. Особенно верили в предзнаменования французы Юга. В разгар Альбигойских войн граф Тулузский Раймон VI отказался выполнять соглашение, потому что увидел, как слева от него летит ворон, называемый крестьянами птицей св. Мартина. Предводитель наемников был совершенно счастлив, заметив белого чеглока, летевшего слева направо, стремясь изо всех сил ввысь: «Сир, — говорит он нанявшему его барону, — во имя святого Иоанна! Что бы ни случилось, мы выйдем победителями».

В 1211 г. дворянин Роже де Комменж прибыл принести вассальную присягу — оммаж — де Монфору. В момент начала церемонии граф чихает. Роже, весьма встревоженный, тут же отводит в сторону людей из своей свиты и объявляет им, что не принесет оммажа, потому что граф чихнул только один раз, а значит, все, что произойдет в этот день, обернется дурно. Однако в конце концов по настоянию своего окружения и из страха, как бы Симон де Монфор не обвинил его в еретическом суеверии, Роже покорился. «Все гасконцы очень глупы», — заключает хронист Петр из Во-де-Серне. Но был ли сам этот северный монах, рассказ которого изобилует чудесами, менее легковерным, чем гасконцы?

Верили также в порчу и ведьм. Собор в Париже под председательством епископа Эда де Сюлли недвусмысленно рекомендовал приходским священникам держать под замком красильные принадлежности, дабы не допустить наведения порчи. В порядке вещей узнавать будущее путем гадания (еще одно наследие античности). Открывают книгу (Евангелие, Псалтырь, Библию) и из первых строк извлекают предсказание. Отправляющиеся на войну или в крестовый поход не обходятся без того, чтобы вопросить судьбу об исходе своего предприятия. Симон де Монфор, прежде чем принять крест, открыл Псалтырь и постарался выведать, что его ждет. Церковь не запрещает эту практику, она даже пользуется ею в своих собственных целях. На многих капитулах, когда требуется назначить епископа или каноника, обращаются к Евангелию и по выбранной наугад строфе делают вывод (само слово prognosticum священно) о будущности избираемого лица. Случай! Этого слова не существовало для людей средневековья. Все является проявлением божественной воли. Это и принцип юридического поединка, и ордалии, и Божий суд. Как же запретить Церкви выведывание судьбы по священным книгам? В «Песни о крестовом походе против альбигойцев» сам папа Иннокентий III, прежде чем ответить прелатам, требующим от него лишить наследства графа Тулузского в пользу Монфоров, просит подождать минуту: «Бароны, — говорит он, — подождите, пожалуйста, пока я обращусь за советом». Он открывает книгу и при помощи гадания узнает, что графа Тулузского ждет не самая плохая участь. И он старается защитить его дело перед враждебно настроенным собранием.

Но колдунов (sortilegi), профессиональных гадальщиков, мастеров одурачивания, которые предсказывали даже по доске Пифагора, Церковь осуждает. Средневековье донесло до нас очень общие выражения и фразы этих безвестных оракулов, которыми и поныне пользуются гадальщики на картах. Один из этих документов написан по-провансальски в форме грамоты, к которой подвешивался ряд шелковых нитей со строфами или предсказаниями. Вопрошающий касался наугад одной из нитей, и соответствующая строфа туманно уведомляла его о судьбе.

В ходу были и предсказания астрологов. Часто их объявляли публично, так что к ужасам, подтверждаемым массой действительных бедствий, прибавлялись воображаемые страхи, вызванные предвестниками несчастья. В конце 1186 г. одно из таких пророчеств, исходившее от еврейских, сарацинских и даже христианских астрологов, распространилось по всей Франции и Западной Европе. Поскольку планеты в следующем сентябре должны были находиться в созвездии Весов, послание возвещало на это время невероятные катаклизмы. Невиданный ураган якобы поднимет с поверхности земли всю пыль и песок, засыпая города и деревни, и нет иного способа спастись от него, кроме как забиться в подземелья и пещеры. К урагану будто бы прибавятся землетрясения, чума, наводнения, войны между христианами. Наконец явится завоеватель и учинит страшную резню.

Это мрачное послание упоминается или цитируется многими хронистами, что свидетельствует о его тягостном воздействии. «Даже ученые были очень напуганы», — говорит монах из монастыря святой Марии в Осере. «По мере приближения к роковой черте, — вторит английский хронист, — клирики и миряне, богатые и бедные впали в отчаяние». Архиепископ Кентерберийский объявил трехдневный пост. Дабы приостановить эту панику, пришлось пустить в ход контрпослание, адресованное одним ученым архиепископу Толсдскому и провозглашавшее, что предсказание не имеет под собой никакой почвы. Наконец, настал сентябрь; ко всеобщему облегчению, он прошел, как и все прочие. «Нас миновала, — пишет анналист из Аншена, — опасность великого урагана. Благодарение Богу за сие! Никто, кроме Него и святых, не может знать будущего. Поэтому мы не верим, что первый попавшийся астролог или некромант из Толедо способен постичь Его волю».

Чаще, чем обычно, причиной ужаса становятся кометы и затмения. У всех, кто видел солнечное затмение 1 мая 1184 г., исказились от страха лица. Некий мэтр Эд предсказывает это чудо в письме, адресованном архиепископу Реймсскому. Комета июля 1198 г. возвестила о смерти Ричарда Львиное Сердце. Лунное затмение 1204 г. повлекло гибельную зиму, а комета 1223 г. оказалась предвестницей кончины Шилиппа Августа, Небо становится сценой, на которой разворачивается необычайное представление. Жители Лимузена в 1182 г. видят, как луна полностью почернела, затем покраснела и, наконец, вернулась к своему обычному виду. В 1185 г. в воздухе неоднократно появлялся огненный дом. В 1192 г. люди Перша увидели, как с неба спустилось, сшиблось и исчезло рыцарское войско. В 1204 г., непосредственно накануне смерти архиепископа Реймсского Гийома Шартрского, горизонт охватывает дракон. В 1214 г. появляется огненный шар, в 1222 г. — огромная звезда в виде пылающего факела конической формы, грозящего поджечь землю.

Не меньше поражают воображение «земные» чудеса. В Розуа-ан-Бри в момент пресуществления во время мессы произошло реальное превращение — вино действительно обратилось в кровь, а хлеб — в тело. В одной церкви в Лимузене на алтарном покрове возникло множество крестов. «Сие чудо удостоверили, — говорит приор Вижуа, — виконтесса, аббат, весь народ; только было не разглядеть хорошенько, какого цвета были кресты. Господу известно, что он желал этим сказать!» Из статуи Пречистой Девы в церкви Тарна сочилась кровь. В Ша-тору во время войны Филиппа Августа с Генрихом II один наемник, игравший в кости перед порталом церкви, разъярившись, бросил камень в статую Богоматери с Иисусом. Рука Младенца отлетела, и из раны обильно потекла кровь. Эту бесценную кровь, способную совершать замечательные исцеления, собрали, а руку увез Иоанн Безземельный, который никогда не расставался с этой реликвией.

Одна только хроника Ригора упоминает три или четыре случая воскрешения людей. Жоффруа де Вижуа знает одну даму из Лиможа, которой посчастливилось после смерти увидеть Марию Магдалину. Святая коснулась ее губ, и мертвое тело ожило.Такой король, как Филипп Август, помазанный и освященный, не испытывал недостатка в божественном покровительстве. По меньшей мере три раза во время феодальных войн и войны с Плантагенетами оно чудесным образом выручало его из затруднений. Никто не сомневался, что души усопших возвращаются, чтобы мучить людей. Когда сын графа Гуго де Ла Марша в 1185 г. убил рыцаря по имени Бертран, то призрак этого Бертрана не переставал являться убийце до тех пор, пока семья жертвы не получила удовлетворения.

Вмешательство дьявола происходит почти столь же часто, как и вмешательство святых. Не довольствуясь наведением ужаса на людей, он порой овладевает их телом. Гидом Бретонский уверяет, что однажды в некоего рыцаря из Бретани, сидевшего за столом, вошел демон и заговорил его устами. Призвали священника, и дьявол закричал, ибо священник поднял перед ним книгу изгнания злых духов. Но понадобилось много дней, чтобы заставить его покинуть одержимого. В другом месте демону вздумалось принять облик умершего дворянина во всеоружии и верхом. Он явился одному из друзей усопшего на поле и приказал сесть позади него на коня. Через пару сотен шагов они оказались перед многочисленным отрядом всадников, упрекающих привидение в опоздании. «Поехали!» — говорит привидение и уезжает с этими призраками; друг же, перепуганный, валится с коня и надолго остается на земле без сознания. «Я видел его тем утром, — говорит летописец Филиппа Августа, — когда он рассказывал об этом происшествии своему епископу: он показал нам место, где свершилось чудо». Чтобы оградить себя от появления дьявола и злых духов, никогда не спят без света: над кроватью всегда зажжен ночник.

Ниже речь пойдет о бесчисленных чудесах, совершающихся на могилах святых в результате созерцания реликвий или прикосновения к ним. Но существовали еще и живые святые, которым современники Филиппа Августа приписывали способность творить чудеса. Одна скотница из Кюдо, что в краю Санса, Альпайс, не ест больше десяти лет. Она все время лежит, у нее поразительно исхудавшее тело и лицо ангельской красоты. Во время великих религиозных празднеств она впадает в экстаз и, ведомая ангелом, совершает прогулку в небесные сферы, а по истечении, как ей кажется, нескольких лет снова оказывается дома, возвращаясь как бы во мрак. Она видит то, что далеко от ее глаз, и предсказывает будущее. Хронист святой Марии в Осере добавляет, что много раз беседовал с ней и поражался уму и языку этой девицы, выросшей в деревне. Божественная сила проявляется и в другой ясновидице, по имени Матильда, о чем свидетельствует ланская анонимная хроника.

Среди наиболее знаменитых чудотворцев этого времени особую историческую роль сыграли два человека, два проповедника крестовых походов: аббат из Сен-Жермен-де-Фле Эсташ и Фульк, священник из Нейи.

Аббат Сен-Жермена поведал королю Генриху Плантагенету о видении, в котором была предсказана ранняя смерть двух старших сыновей короля. Занятый проповедью в Англии четвертого крестового похода, он, подобно святому Бернару, творит чудеса на своем пути. Ему достаточно благословить источник, чтобы тот возвращал зрение слепым, речь — немым, движение и здоровье — калекам. Прибыв в деревню, где не хватало воды, он посреди собравшегося в церкви народа ударяет посохом о камень, и бьет вода, чудесная, исцеляющая больных. В Лондоне он пытается изменить нравы, запрещая торговать в воскресенье и стараясь заставить горожан творить дела милосердия. Последнее было труднее. Завидующие его успеху английские священники считали, что он им мешает. Они вынуждали его вернуться во Францию, крича: «Зачем ты явился пожинать урожай других?»

Фульк из Нейи, великий возмутитель спокойствия, обладал не только даром убеждения и потрясающим красноречием, увлекающим толпы на святую войну. Этот человек, обращавший грешников и грешниц, также ниспослан свыше, ибо доказывает свою миссию чудесами. Французские и английские хронисты наперебой утверждают, что он молитвой и простым наложением рук исцелял слепых, глухих, немых и паралитиков. Однако, видимо, не все верили этим чудесным рассказам, и монах Ригор отказывается вдаваться в детали, жалуясь на неверие людей. Англичанин Роджер Хоуден менее сдержан. Он рассказывает нам, как святой в Лизье укорял духовенство этого города в малоправедной жизни, а озлобленные клирики схватили его и бросили в темницу, заковав в кандалы. Но Фульк сам, с помощью милости Божисй, освобождается и отправляется проповедовать в Кан, где удивляет толпу своими чудесами. Охрана Кан-ского замка, стараясь услужить своему хозяину — английскому королю, снова заключает его в темницу и заковывает. Он опять выходит из узилища и продолжает бродячую жизнь. Этот необыкновенный человек превращал женщин легкого поведения в почтенных матерей семейств, а городских ростовщиков — в расточителей, щедро раздававших все имущество бедным. «Сии чудеса, — говорит английский хронист, — были весьма удивительны».

***

В этом человеческом сообществе, переполненном страданиями и каждодневными страхами, среди галлюцинирующих и ясновидящих, случается все, даже невозможное. Историки подтверждают реальность одного из наиболее невероятных событий той эпохи — детского крестового похода 1212 г. В нем долго видели лишь воплощение народной легенды, однако наука доказала, что этот необычный эпизод принадлежит истории. После Франции движение охватило Германию; немецкие дети, как и французские, организовали свой крестовый поход — одновременно и из тех же побуждений. Схожесть рассказов хронистов столь поразительна, что следует сделать заключение и реальности этих событий.

В июне 1212 г. пастушку из Клуа, что подле Вандома, мальчику по имени Этьен, было видение, как и плотнику из Ле-Пюи. Бог в облике бедного паломника попросил у него кусок хлеба и передал ему послание, обязывающее его отправиться на отвоева-инг Снятой земли и освободить Гроб Господень. А чуть позже, и пчшяя овец с засеянного поля, пастух с изумлением увидел, что они опустились перед ним на колени и просили прощения. Да ведь это знак его божественной миссии! Он начал проповедовать по своему краю, бросая клич крестового похода: «Господи, подними христианство! Господи, верни нам животворящий Крест!» Поскольку он везде совершал чудеса, к нему присоединились другие пастухи, и вскоре толпа детей, в основном двенадцати-тринадцати лет, избрала его предводителем крестового похода. Ланская хроника утверждает, что под его началом оказалось тридцать тысяч детей, составивших огромную процессию с крестом и хоругвями. С разных концов Франции подтянулись и другие дети, воодушевленные Этьеном (подобно тому, как в XV в. появились многочисленные «Жанны д'Арк»), и ватаги, собиравшиеся поначалу вокруг каждого из своих предводителей, впоследствии соединились под командованием пастушка из Клуа. Если верить монаху из Сен-Медара в Суассоне, этот крестовый поход нового типа возвестили чудеса. Наблюдали бесчисленное количество рыбы, лягушек, бабочек, птиц, двигавшихся со стороны моря. Множество собак, сбежавшихся к некоему замку в Шампани, разделились на две своры, начав яростную драку, из которой вышли живыми очень немногие. Явно наступали великие события.

Как же это детское войско, невзирая на сопротивление родителей и местного духовенства, смогло оформиться и организоваться? Тем, кто их спрашивал, куда они идут, они отвечали: «К Богу!» Люди относились к ним благосклонно. Они верили чудесам Этьсна, убежденные, что Господь в действительности явил Свою волю посредством этих невинных душ и что их чистота должна искупить грехи человеческие. Повсюду, где проходили дети, жители городов и предместий, не пытаясь их остановить, давали им продовольствие и деньги, собирались толпами, чтобы посмотреть на предводителя пастухов, посланца Божия, просили как реликвию один его волос, лоскут одежды.

Однако светские власти под конец взволновались. Филипп Август, вопросив об этом явлении священников и преподавателей Парижского университета, приказал детям возвращаться в родительские дома. Часть их повиновалась, большинство же воспротивилось. Папство не осмелилось осудить это предприятие. Иннокентий III, приверженный своей идее крестового похода, похоже, удовлетворился тем, что сказал: «Эти дети нас пристыдили: покуда мы спим, они с радостью отправляются на освобождение святого Гроба». Святой престол несет за это дело свою, притом значительную, долю ответственности. Чтобы побудить французов принять крест, Рим каждый год посылал проповедников, постоянно призывавших христиан на перекрестках улиц, на площадях и в церквах покинуть свои очаги и отправиться в Иерусалим. Пыл и сила этой пропаганды, особенно в понтификат Иннокентия III, разжигали воображение до невероятной степени. Особенно воодушевлялись женщины и дети. Хронист Альберт де Стад сообщает, что в Льеже сотня женщин, одержимых религиозным энтузиазмом, билась в исступленных конвульсиях. Та же истерия, вне сомнения, способствовала и созданию во Франции войска, ведомого пастухом из Клуа.

Это войско состояло не только из детей. К ним присоединялись священники, купцы, крестьяне, а также проходимцы и негодяи, которым нечего было терять, — обычные попутчики крестоносцев. Наконец, их сопровождали толпы женщин и девушек. Воины Христовы во все возрастающем числе переходили из города в город, пока наконец не вышли к Марселю, намеченному в качестве порта посадки. Во главе виден был чудесный мальчик, которого везли на богато украшенной повозке в окружении телохранителей; позади шагало множество паломников.

Дети договорились с двумя марсельскими судовладельцами, Гуго Ферри и Гийомом де Поркером, которые изъявили готовность «ради славы Господа» перевезти юных крестоносцев в Сирию. Они в самом деле привели семь кораблей и посадили их. Два из этих кораблей сели на мель близ берегов Сардинии у острова Сан-Пьетро и исчезли со всеми пассажирами. Прочие были увезены судовладельцами в Бужи (Алжир), а затем в Александрию. У этих торговцев возникла простейшая идея продать детей на невольничьих рынках. Многие тысячи паломников и среди них четыреста священников были доставлены таким образом ко двору египетского халифа. «С ними там обращались очень достойно, — говорит хронист Обри де Труа-Фонтен, — ибо сей халиф в одеянии священника учился в Париже». Восточные государи уже посылали своих детей в европейские университеты.

Утешительно думать, что оба негодяя, виновники столь необычной развязки детского крестового похода, не остались безнаказанными. Во время войны, которую германский император Фридрих II начал семнадцатью годами позднее с сицилийскими сарацинами, оба марсельца пошли на новое преступление. Они задумали продать императора сицилийскому эмиру; но этого эмира немцы схватили и повесили, а сообщников его вздернули на той же виселице. В 1229 г., заключив мир с султаном Ал-Камилем, Фридрих II потребовал освободить несчастных крестоносцев 1212 года. Один из освобожденных сказал, что не все его товарищи по несчастью обрели свободу. Около семисот их оставалось еще на службе у наместника Александрии.

Истинная религия средневековья — это поклонение реликвиям, и здесь не может быть двух мнений. Сколько людей того времени были способны подняться до метафизических и моральных концепций христианской доктрины? Для толпы все божественное заключалось в почитании мощей святых и предметов, которыми пользовались Иисус Христос или Матерь Бо-жия. Согласно тогдашним верованиям, вмешательство божества в дела человеческие проявляется прежде всего через свойства реликвий. Таким образом, и в общественной, и в частной жизни люди почти ничего не делали, не прибегая к поддержке или защите этих священных предметов.

Реликвии приносили туда, где проходили собрания и соборы; на реликвиях давали самые торжественные клятвы, заключали договоры между народами и соглашения между частными лицами. Они — охрана и защита городов. Надо испросить у Бога прекращения длительного бедствия? Устраивают религиозную процессию с выносом реликвий. Гот, кто предпринимает дальнее паломничество, опасное путешествие, военный поход, предварительно отправляется помолиться святому, увидеть или потрогать реликвию. Рыцарь помещает ее в рукоять своего меча, купец — в маленький мешочек, который вешает на шею.

Одним из наиболее частых видов покаяний, самым верным средством спасения и обильным источником дохода духовных лиц было паломничество к гробницам святых. Чем более удалено и труднодоступно святилище, тем большего уважения заслуживает паломник. Подобно земным властям, эти святые и реликвии иерархиэированы. Счастливы те, кому удается поклониться костям апостола, одного из тех избранных, кто соприкасался со Христом; но особенно счастливы посетившие Иерусалим и Гроб Господень. Однако не обязательно покидать родину — христианин даже во Франции находит прославленные храмы: святой Женевьевы Парижской, святого Дионисия, святого Мартина Турского, Мон-Сен-Мишель, соборы Богоматери в Шар-тре и Везлс, святого Марциала Лиможского, собор Богоматери в Ле-Пюи и Рокамадуре, храм святой Веры (Сен-Фуа) в Конке, Сен-Сернен в Тулузе. Грешник следует Божиим заветам и облегчает свою совесть; больной находит там выздоровление, ибо святые исцеляют надежнее, нежели лекари. Physicus, священник или еврей, стоит очень дорого, да и он зачастую лишь невежественный знахарь. Libri miraculorum, сборники чудес, составленные в местах паломничеств, являлись своего рода медицинскими книгами средневековья.

Чудесное действие реликвий отмечено не только в специальных сочинениях, оно составляет значительную часть содержания хроник. Писавшие их монахи были заинтересованы в рассказе о действенности реликвий, поскольку аббатства извлекали из них хороший доход. В Сен-Дени Ригор опускает наиболее значительные исторические факты или упоминает о них в двух строках, но описывает на двух больших страницах процессию 1191 г. Французский король Филипп Август был в крестовом походе; состояние его единственного наследника, принца Людовика, заболевшего дизентерией, внушало серьезные опасения. В Париж привезли монахов Сен-Дени, хранителей знаменитых реликвий — тернового венца, гвоздя от Креста, руки святого Симеона. Процессия прибыла в церковь св. Лазаря; там она встретилась с другим гигантским шествием, состоявшим из всех парижских монахов и священников с епископом Парижа Морисом де Сюлли во главе и огромной толпы школяров и горожан. Все они отправились ко дворцу Сите, где лежал больной ребенок; мощами св. Дионисия ему начертали на животе крест, и угроза смерти миновала бесследно. Несколькими месяцами позднее зашла речь о том, чтобы добиться освобождения Святой земли и счастливого возвращения короля в свое государство. На сей раз довольствовались выставлением в самом Сен-Дени, в алтаре главной церкви аббатства, мощей святых мучеников Дионисия, Рустика и Елевферия. Члены регентского совета, королева-мать Аделаида Шампанская и архиепископ Рсймсский, как и все верующие, были приглашены на это действо.

Все церкви старались добыть реликвии, и жизненно важным вопросом и первой заботой их основателей становилось накопление в ней этих ценных предметов. У нас есть нечто вроде журнала учета приобретения реликвий приором Таво (Верхняя Вьснна) между 1180 и 1213 гг. Более любопытный документ, наверное, сыскать трудно.

В 1181 г. аббат из Ла-Курон передал подвластному ему приорству частицы мощей св. Петра, св. Лаврентия, св. Викентия и св. Жене. На следующий год друг приора сообщает ему о покинутой часовне, где находится очень старая рака, полная неизвестных реликвий — их доставили. В том же году некий священник дарит монахам кусок одеяния святого мученика Фомы, камень от Гроба Господня и один из камней, которыми забросали святого Стефана. Немного позднее — приобретение реликвий св. Марциала, св. Григория, св. Илария, св. Германа Осерского, св. Озона, св. Евстафия, св. Фереоля, св. Фронтина, св. Васта и нескольких волос св. Петра. Один прево присылает реликвии св. Василии и св. Флавии. Основатель церкви в Таво Эмери Брсн, совершивший паломничество в Иерусалим, сделал вклад в виде флакона масла, Надо думать, все эти предметы были приобретены всего за несколько лет и находились в церкви какого-нибудь приорства в Пуату, не имевшей громкой славы.

Современники приобретали их с восхитительной доверчивостью; они не сомневались в их происхождении и не поднимали вопроса о их достоверности. Никто не удивлялся ни этой замечательной груде реликвий, размещенной в тысяче различных мест, ни тому, что один и тот же предмет существует в многочисленных святилищах, ибо все веровали. Только в высших церковных кругах были обеспокоены успешным развитием этой материальной формы религиозного чувства. Иннокентий III пытался было ограничить ее, рекомендуя французскому духовенству принимать только предметы бесспорной подлинности. Опасения и осторожные предостережения самих отцов Церкви плохо воспринимались толпой, а прелаты, осмеливавшиеся порой выразить свой скептицизм, подвергали себя большому риску. Их называли врагами веры и порочными людьми.

На исходе правления Людовика VII в 1162 г. среди парижских горожан внезапно распространился слух, что исчезла голова св. Жснсвьевы (вне сомнений — украдена). Ее нет больше в реликварии. Какое поднялось волнение! Людовик VII впадает в гнев (immensa furoris ira exacerbatur) и клянется святым Вифлеемом, что, ежели реликвия не найдется, он велит высечь розгами и изгнать всех монахов святой Женевьевы. Он посылает воинов в аббатство, дабы охранять сокровище и прочие реликвии, и приказывает архиепископу Сансскому и его викарию произвести расследование. Монахи пребывали в отчаянии, особенно Гийом, которого как хранителя раки и церковной казны это затрагивало непосредственно.

В назначенный для расследования день церковь св. Женевьевы заполнили король со своей свитой, епископы, аббаты, толпа любопытствующих. Архиепископ Сансский с викариями официально назначены присутствовать при открытии тела святой. Вскрывают ларь и находят там невредимой голову с прочими реликвиями. При виде этого приор Гийом не может сдержать радости и запевает мощным голосом «Тс Deum», и народ в церкви поет вместе с ним. Этот инцидент не был предусмотрен в протоколе церемонии. Епископ Орлеанский Манассия II Гар-ланд в негодовании восклицает: «Какой негодяй позволил петь "Те Deum" без разрешения архиепископа и прелатов? И откуда этот взрыв радости? Оттого только, что обнаружили голову какой-то старухи (vetulae cujusdam), реликвии, мошенническим образом помещенные в ларец?»

Обвинение было серьезным, и Гийом живо отвечает: «Ежели вы не знаете, кто я, не клевещите на меня. Я не негодяй, а слуга святой Женевьевы. Голова, которую вы увидели, бесспорно является головой старой женщины. Но известно, что святая Женевьева, непорочная и незапятнанная девственница, прожила более семидесяти лет. Не дайте же сомнению вкрасться в ваши умы; велите приготовить костер, и я, с головою святой в руках, без страха пройду сквозь пламя». Епископ принялся насмехаться, говоря: «Да ради этой головы я не подставлю руку и под струю кипятка, а ты, ты пройдешь сквозь пылающий костер?!»

Под конец епископ Сансский посчитал нужным вмешаться. Он приказал Гарланду замолчать и пред всеми превознес усердие Гийома, его пылкость в защите святой девственницы. «Что же касается епископа-клеветника, — добавляет вместо морали автор жития святого Гийома, — его преступление не осталось безнаказанным. Несколько лет спустя, погрязший во всякого рода прегрешениях, он был лишен епископского сана и закончил свою презренную жизнь такой смертью, какую заслужил». Здесь историк в своем стремлении поведать всем о каре, постигшей хулителя реликвий, «сотворил с историей то, что ему захотелось». Правда же состоит в том, что епископ Орлеанский, этот скептик, никогда не освобождался от своей должности; он оставался епископом более двадцати лет после инцидента со святой Женевьевой и мирно почил в своей постели.

Чтобы отвечать на всяческие нападки и поддерживать религиозный пыл верующих, производили «вынесение» или даже «раскрытие» реликвий. В реликвариях подтверждали присутствие святых останков — операция, всегда укреплявшая доверие, и разыскивали под алтарями в гробницах новые предметы почитания. В обоих случаях церковное торжество требовало содействия всех властей страны и собирало огромную толпу. А Церковь всеми способами зарабатывала на этом.

Следовало с величайшей тщательностью присматривать за объектами почитания. Владельцы реликвий особенно опасались военных, вроде того мелкого лимузенского сеньора, который в 1182 г. похитил в Сен-Марциалс тело св. Ансильда и спрятал его в часовне своего замка, ad tutelam castri, а также воров, подобных тем, кто унес ночью 1219 г. из приорства в Вик-сюр-Эн останки св. Леокадии. Народ требовал найти эту святую; ее искали и нашли на дне реки Эна.

Надо было бороться еще и с конкурентами, ибо часто многие храмы претендовали на обладание одной и той же реликвией. Невелика беда, если соперничающие заведения были удалены друг от друга; но две известных, да еще и соседствующих церкви не могли соперничать без скандала. В 1186 г. в Париже в церкви св. Стефана находят тридцать два волоса Богоматери, руку св. Андрея и голову св. Дионисия. Но эта голова уже хранится в знаменитом аббатстве, усыпальнице французских королей. Монахи Сен-Дени выразили протест; в 1191 г. они вскрыли перед королевским советом серебряный ларь, содержащий тело святого Дионисия целиком, и решили поместить голову отдельно, в специальный реликварий, который выставлялся в течение всего года перед взорами паломников.

Этот эпизод был тем более неприятен, что монахи уже давно собирались с силами для опровержения одного враждебного их реликвии мнения. Со времен Людовика Благочестивого они утверждали, что святой Дионисий, мощами которого они обладали, был знаменитым епископом Коринфским Дионисием Арео-пагитом, обращенным в христианство самим апостолом Павлом. Им не хотелось считать своим святым какого-то галло-римского епископа, безвестного законоучителя более поздней поры, казненного язычниками на Монмартре вместе с Рустиком и Елевферием, и они почитали врагами скептиков, осмеливавшихся утверждать, что их святой Дионисий не мог быть Ареопагитом, поскольку, если верить достоверным документам, тот никогда не покидал Греции, умер и был погребен там. В течение пяти столетий по этому поводу проливались потоки чернил и разгорались яростные споры, Абеляр был изгнан из Сен-Дени, где укрылся после своего несчастья, именно за то, что пытался поколебать монахов в их традиционном убеждении. Ученый спор с прежним пылом продолжался и в эпоху Филиппа Августа. Сомнения существовали, росли, и первенствующее из королевских аббатств серьезно страдало от них.

В 1216 г. папа Иннокентий III нашел средство. Одному из его легатов, Петру Капуанскому, посчастливилось открыть в Греции, казалось, абсолютно подлинную могилу Дионисия Ареопагита и перевезти мощи в Рим. Иннокентий III подарил их приору Сен-Дени, прибывшему на Латеранский собор, и сопроводил щедрое дарение письмом от 4 января 1216 г., предназначенным для публичного прочтения. Послать монахам тело св. Дионисия Ареопагита, происхождение которого было надлежащим образом удостоверено, означало признать, что они им не обладали. Чтобы не получилось, что он принял сторону, противную дорогой для великого французского аббатства традиции, Папа занимает нейтральную позицию, напоминая, что существует множество мнений, излагающих историю спора, и добавляет: «Не желая в настоящее время отрицать ни первого, ни второго убеждений, мы даруем вашему монастырю...» — он не говорит «мощи» святого Дионисия, что разрешило бы спор, но ловко употребляет очень неопределенное слово sacrum — так сказать, залог, подарок — beati Dionisii pignus. «Так что, — говорит он, — раз вы обладаете двумя телами, никто не посмеет усомниться, чтобы одно из них не было мощами Ареопагита».

Для задач такого рода Церкви приходилось изыскивать различные решения. В течение долгого времени монахи аббатства Сен-Пьер-ле-Виф в Сансе соперничали с монахами Жуара за обладание телом св. Потанциана. В связи с этим в 1218 г. реликвии Сен-Пьер-ле-Виф были более торжественно, нежели обычно, выставлены, а чудесный случай в тот же день открыл в могиле святого епископа собравшимся в Сансе письменное доказательство, что останки, выставленные для поклонения верующих, действительно были останками св. Потанциана.

Подобная же распря случилась в конце XII в. в Оверни у монахов Мозака и Иссуара. С незапамятных времен христиане Оверни и прочих мест пребывали в уверенности, что тело св. Отремуана, покровителя Оверни, покоится в Мозаке. Считалось бесспорным, что в 764 г. на соборе в Вольвине председательствовал Пипин Короткий и именно тогда останки святого были торжественно перевезены в Мозак, где их никогда не открывали. Но в начале правления Филиппа Августа в крае начал распространяться слух, что голова святого находится в церкви Иссуара. Возникла и легенда, согласно которой в момент перенесения мощей в 764 г. один аквитан-ский сеньор по имени Роже, присутствовавший на торжестве, якобы отделил тайком голову св. Отремуана, дабы спрятать ее к своем замке Пьер-Энсиз. Оттуда она вроде бы попала в руки монаху знаменитого пуатевинского аббатства Шарру и в конечном счете нашла последнее пристанище в Иссуаре. Средневековье донесло до нас псевдоисторические рассказы, составленные из различных фрагментов, для объяснения дальних странствий реликвий и содействия притязаниям какой-либо церкви. В глазах наших предков поставить интересы святого или монастыря выше интересов истины было благочестивым, нисколько не предосудительным поступком. Благочестивого фальсификатора извиняли.

Легенда, распространяемая монахами Иссуара, оказалась и в самом деле убийственной для Мозака: этому святилищу грозило забвение из-за соперничающего заведения. В 1197 г. аббат Мозака привез епископа Клермона и умолил его произвести в законном порядке проверку подлинности реликвий св. Отрему-ана. Открыли заключавший его ковчег, и явилось целиком все тело, плотно обернутое в полотняные и шелковые ленты «в том же состоянии, в каком его оставил король Пипин». Ремни еще носили оттиск королевской печати. Сомнений больше не было. Победа осталась за Мозаком.

Сегодня эти детали нам кажутся не слишком интересными для истории Франции; но для современников они важны. В средневековом обществе не было более важного события, чем выставление и перенос мощей, чем чудо, совершаемое на могиле апостола или святого, чем спор за обладание священными реликвиями. Когда французские и венецианские бароны захватили в 1204 г. Константинополь, вся Франция, до глубины души взволнованная, издала неподдельный крик радости. Воскресла идея смены греческой империи латинской и создания французскими феодалами на берегах Босфора и Эгейского моря второй Франции? Отнюдь нет! Причина безграничного ликования заключалась в том, что рыцари и паломники возвращались со своей долей добычи, плодами узаконенного обычаем разграбления византийских церквей; по всем провинциям должны были широко распределять восточные реликвии; четвертый крестовый поход сулил внезапное, нежданное, небывалое умножение христианских сокровищ. Вот что в высшей степени интересовало толпу, и именно об этом наши исторические компендиумы умалчивают.