Литаврин Г. Г. Как жили византийцы

ОГЛАВЛЕНИЕ

Глава 7

ВОСПИТАНИЕ И ОБРАЗОВАНИЕ

О воспитании детей в Византии историкам известно не слишком много, так как византийская литература — это литература без детей. Занимаясь жизнеописанием своего отца, Анна Комнин исключает из «Алексиады» все детство своего героя, ибо «детские забавы не стоят повествования». Это не значит, что чадолюбие было чуждо византийцам. Скорее напротив: если ты еще не породил, пишет Кекавмен, то узнай — нет ничего в мире желаннее детей. У этого автора в его поучении имеются разделы, специально посвященные проблемам воспитания и образования (у других византийских писателей встречаются обычно на этот счет только беглые и скудные замечания).

*

Рожали ромейки у себя дома. К роженице звали повитуху-самоучку, которая, согласно медицинскому трак­тату, должна была обладать опытом в пеленании и в «выпрямлении лба и носа». Большинство состоятельных матрон не кормили сами своих детей грудью. Тот же трактат рекомендовал нанимать кормилицу не тучную телом, но не слишком тощую; предписывался также режим питания и состав пищи кормилицы. Продолжительный плач младенца унимали, в соответствии с «наукой», добавлением к воде, которой его поили, порошка из скорлупок фисташек.

С особой торжественностью обставлялось рождение ребенка в семье василевса. Императрица рожала в Порфирной палате, входившей в комплекс женских покоев царского дворца, — в здании с пирамидальной крышей близ пристани Вуколеон. Пол здания был выложен мрамором, стены были облицованы дорогим капнем пурпурного цвета.

*

О воспитании заботились тем меньше, чем ниже был социальный статус семьи. Мальчики обычно наследовали профессию отцов. В семьях простолюдинов мальчика к 6—7 годам уже привлекали к посильной работе в доме и в поле, в мастерской или в лавке, и труд становился его главным воспитателем. Питались дети за общим сто­лом: с раннего детства их питание ничем существенно не отличалось от питания взрослых; членов семьи. Ари­стократ Георгий Акрополит с презрением говорит о неоправданно, на его взгляд, возвысившемся полководце, что этот «деревенщина был вскормлен на ячменном хлебе и отрубях». В 14—15 лет юноши обычно выполняли уже настоящую мужскую работу и становились главной опорой семьи, если в ней не было зрелого мужчины. Апокавк гневно осуждал некоего молодого клирика, которого еще мальчиком митрополит взял у многодетной вдовы, босого и нищего, взрастил и воспитал, а тот ушел, оставив мать в нужде. Обиды, побои, лишения были участью мальчиков, отданных на выучку в город, мастерам-ремесленникам: непосильный труд, к которому здесь принуждали детей, считался платой за учебу.

Совершенно иначе протекало детство мальчиков в состоятельных и знатных семьях. В раннем детстве ре­бенок находился на попечении обитательниц гинекея и редко видел своих родичей-мужчин. Поскольку матери зачастую были весьма молоды (14—15 лет), огромную роль в воспитании играли сначала бабки, а затем — деды. К 5—7 годам мальчика освобождали от женской опеки. В знатных семьях он попадал в этом возрасте в руки наставника-педагога (дядьки), который наблюдал за играми ребенка, развлекал воспитанника и учил его грамоте. Нередко знатный мальчик проводил свое детство попеременно то в деревне, то в городе: провинциальные магнаты, как правило, имели дома в городах и жили там значительную часть года, городские же сановники вла­дели поместьями в пригородных деревнях, куда выез­жали с семьями на время сезонных работ.

Иногда по нескольку лет мальчик из знатной семья жил или в доме невесты, обрученной с ним, или у отцов­ского столичного друга, проходя курс обучения, или во дворце императора, так как, по словам Никифора Вриенния, «было в обычае у василевсов» брать детей из знат­нейших семей в собственную свиту и в свиту наследника. Росшие вместе с василевсом его сверстники состояли с ним и впоследствии в особых отношениях: предполага­лось, что они обладают далеко не всякому сановнику пре­доставляемой льготой — «парисией», т. е. правом на вы­сказывание в присутствии императора собственного мне­ния. Таким совоспитанником и названным братом Льва VI был Николай Мистик, ставший патриархом и испортивший много крови «другу детства» — василевсу.

Из среды отроков, окружавших василевса в детстве, выходило немало крупных гражданских сановников и видных полководцев. Характер воспитания и образ жизни наследника зависели от воли отца или определялись собственными склонностями будущего василевса. Сам наследник довольствовался нередко минимумом как обра­зования, так и физических и воинских упражнений. На­пример, Лев VI и Константин VII предпочитали в отро­честве и юношестве занятия наукой тренировкам в лов­кости, Василий II испытывал отвращение к книгам и был привержен к воинским забавам, а Константин VIII не лю­бил ни того, ни другого — он предавался развлечениям.

Как правило, однако, дети императоров-полководцев (Никифора II Фоки, Романа IV, Алексея I Комнина, Иоанна II и др.) проходили полный курс военных наук, читая стратегиконы и обучаясь владению оружием под присмотром особых наставников. Среди знатных юношей, занимавшихся воинскими упражнениями вместе с на­следником престола, бывали и евнухи; некоторые из них становились впоследствии искусными полководцами, по­добными Льву Никериту.

Помимо военных навыков, военная аристократия стремилась выработать у своих детей такие качества, как невозмутимость и сдержанность в проявлении чувств. Бурно радоваться, возмущаться, ударять себя по бедрам от удивления значило, по мнению Анны, тотчас выдать свое низкое происхождение.

С середины XI и особенно в XII столетии провинциаль­ные магнаты стали ценить превыше всего физическую силу, выносливость, отличное владение мечом, копьем, луком, палицей, искусство верховой езды, знание страте­гии и тактики, умение ладить с подчиненными и под­держивать железную дисциплину в войске. Большинство аристократов готовило своих сыновей к военной карьере и после начального курса обучения и ознакомления со стратегиконами не утруждало их изучением наук. Все чаще высказывалась мысль, что физическое и военное воспитание будущему василевсу (высшему полководцу империи) совершенно необходимо: он должен быть готов к суровым испытаниям, а нега и наслаждения делают человека с детства непригодным к ратным подвигам. Роман III, по словам Скилицы, был никчемным полковод­цем именно потому, что женился почти ребенком. Сход­ные мысли Анна Комнин приписывает и Алексею I.

Воинские упражнения для юношей отнюдь не являлись безобидной забавой: объясняя мрачный аскетизм Ники­фора Фоки (не ел мяса, спал на полу, носил власяницу, молился ночами), Скилица сообщает, что полководец корил себя за недосмотр — его старший сын погиб от копья, попавшего в голову во время воинской игры с юным родственником. Знатные отроки порой уже в 14—15 лет участвовали в походах. Военные подвиги юноши Алексея Комнина возвели его на пост великого доместика, когда, по уверениям Анны, у него не было «и пуха на бороде». Юного Мануила Комнина, превосход­ного джигита, искусно владевшего луком, отец Иоанн II выдрал однажды за безрассудную храбрость в бою с сельджуками.

Разумеется, воспитание знатных юношей, особенно в крупных городах, полных соблазнов, далеко не всегда отвечало идеалам их родителей и наставников. Юноши нередко уклонялись от занятий, ускользали от надзора воспитателей, проводили время на ипподроме и на пи­рушках с мимами и танцовщицами, бродили ватагами по улицам, приставали к прохожим, издевались над юроди­выми. Кекавмен советует поэтому с ранних лет воспиты­вать у детей «страх божий» и покорность родителям 1. «Страх божий» и послушание воле матери, как драгоцен­ные качества, присущие с детства Алексею Комнину, на тысячи ладов воспевает Анна.

*

Еще меньше, чем о воспитании мальчиков и юношей, знают историки о воспитании в Византии девочек и де­вушек. Кекавмен обещал написать особый трактат на эту тему, но его сочинение либо не сохранилось, либо так и не было составлено.

С определенностью можно сказать лишь, что девочку с самых ранних лет готовили к единственной роли — роли жены и матери. Весь «курс наук» простолюдинки, как правило, неграмотные (в лучшем случае они умели с трудом читать и считать), проходили на кухне, в саду, в поле, за прялкой. Рождению девочки в те времена радовались обычно меньше, чем рождению мальчика — надежды семьи, будущего кормильца; детство девочки кончалось еще раньше, чем детство мальчика, свобода ее была резко ограничена.

Положение в знатных семьях было, конечно, иным: здесь девочки и девушки располагали некоторым досугом, могли они (если родители не запрещали) заниматься и науками, и художественным рукоделием. Иногда де­вочка воспитывалась не на глазах матери, а в доме жениха, слушая с ним вместе одних учителей. Анна Комнин до восьми лет жила у императрицы Марии, жены свергнутых Михаила VII и Никифора III, с сыном кото­рой от первого брака Константином была обручена еще в младенчестве.

Обучали, видимо, знатных девиц и верховой езде: Анна Далассина, мать Алексея I, во время мятежа сына, на­мереваясь вывезти из столичного дома весь гинекей, при­казала оседлать коней и мулов женскими седлами.

*

Отношение к грамоте в Византии, в целом положи­тельное, не было, однако, одинаковым в разные времена и среди разных слоев населения: отличались оценки уровня необходимых знаний, по-разному определялся и круг наук, которым обучали детей и юношество.

Для большинства народа грамотность детей пред­ставлялась трудно исполнимой мечтой. Бедные люди хо­рошо знали, что грамотность не всегда вела к благополу­чию, но им известно было также, что она гарантировала от нищеты. Уровень образования и сроки обучения опре­деляли, исходя из сугубо практических расчетов: к за­нятиям какой профессией предназначали ребенка, как скоро рассчитывали получить его помощь, сколь долго могли платить за его обучение. Когда Михаил Пселл достиг пяти лет, семейный совет решил дать ему лишь начальное образование, а затем обучать ремеслу. Дело поправили мольбы грамотной матери Пселла Феодоты, заметившей незаурядные способности сына. В народной побасенке речь идет о моряке, внушавшем сыну, что грамматика ему нужна, а риторика нет: первая позволяет стать писцом, а вторая не дает ничего.

Правда, труд писца-нотария (или грамматика) в кан­целярии или у частного лица был далеко не легок и не всегда прибылен. Михаил Пселл пишет об одном нотарии, которого «лучше назвать фракийским бедняком». Сам Пселл в юности служил асикритом — рядовым писцом в дворцовой канцелярии. В шуточной форме в панегирике Константину IX Мономаху (с этого панегирика и нача­лось возвышение Пселла) он описал труд писцов и нравы в канцелярии. Писец трудится от зари до зари, мерзнет в холод, обливается потом в духоту и зной, у него нет времени поднять голову или почесать за ухом. При по­явлении выгодного вакантного местечка писцы интригуют, наушничают, ссорятся и даже дерутся.

Удачей считалось уже поступление на службу к адвокату-тавуллярию. Однако для этого нужно было выдержать нелегкий экзамен. В сборнике решений Ев­стафия Ромея рассказывается о судебной волоките, возникшей потому, что писец в слове «Эллада» пропустил букву и ответчик не признал законности документа. Впрочем, и неграмотно написанных официальных актов сохранилось немало.

Простые люди иногда полагали, что обучение музыке и пению важнее обучения грамоте, так как участие в хоре какой-либо церкви города или даже дворца сулит при­личное вознаграждение. Многие еретики выступали во­обще против обучения грамоте — они называли грамотеев «фарисеями» и избегали их. Но такое отношение к гра­мотности — редкость. Оно было следствием либо жизнен­ных неудач (грамотность не помогла), либо озлобления угнетенных против чиновников, которые использовали свою грамотность как орудие произвола и насилия. Впрочем, даже философ конца XIII — начала XIV в. Иосиф Ракендит, сам вышедший из бедной семьи, по­лагал, что простым людям, занятым физическим трудом, изучать науки не только не надо, но и вредно: так вреден сильный огонь для стоящего к нему слишком близко 2. Другой писатель — Михаил Аплухир вложил в уста некоего ритора монолог о том, что нет проку от наук: каменотес, грубый сапожник и торгаш, не могущий свя­зать двух слов, живут, не ведая нужды, а ученый мудрец — в нищете, так как ум на рынке не продашь. Таких жалоб ученых людей на свою участь сохранилось немало, но несравненно больше принадлежащих им же подлинных панегириков образованию и наукам. Тот же Ракендит, уроженец Итаки, ушел пешком, «одетый в рубище», чтобы пополнить образование у эрудитов столицы.

На положении ученых людей в обществе и на судьбах образования обычно серьезно отражалось отношение к грамотности и образованности правящего василевса. Одним это отношение было при Ираклии, который не­редко использовал книги как орудие для избиения провинившегося сановника, другим — при Льве VI и Кон­стантине VII, которые не только читали книги, но с охо­той сочиняли их сами. Вскоре после Константина VII наступил, видимо, упадок образованности в империи. Василий II не уважал ученость, но (удивительное дело! — восклицал Пселл) множество людей подвизалось на ученом поприще, хотя о деятельности прославленной Магнаврской школы, основанной еще в середине IX в., в источниках того времени нет никаких упоминаний. При Константине IX, по словам Анны, Константинополь «не испытывал недостатка в просвещении и словесности». Михаила VII Дуку даже образованные люди обвиняли в том, что он совсем забросил государственные дела, про­водя время в научных беседах с Пселлом. Сомнения вы­зывают поэтому слова той же Анны, что Алексей I, воцарившийся через три года после низвержения Михаила VII, едва сумел раздуть «тлеющие уголья» по­гибавших наук. Если это верно, то лишь по отношению к «наукам» божественным. Отец и мать, сообщает Анна, днем и ночью, вместе изучали писание, а императрица читала сочинения отцов церкви и жития даже за завтра­ком, не в силах оторваться от книги.

Получить хотя бы начальное образование в Византии (научиться читать, считать, немного писать и разбираться в псалтири) было непросто во все времена. Безграмот­ность в византийской деревне была преобладающей. Не­мало неграмотных имелось и в городах, встречались они даже среди сановников и полководцев, вышедших из низов и не обучившихся грамоте в детстве. Сохранились документы, под которыми вместо подписи видного пред­ставителя власти стоит крест. Константин VII сообщает, что командующий царским флотом, затем ставший им­ператором, Роман I Лакапин (920—944 гг.) был неграмотен 3.

Прежние начальные школы, содержавшиеся в элли­нистическую эпоху в городах и крупных селениях на общественный счет, давно исчезли. Дети из состоятель­ных и знатных семей получали начальное образование, как упоминалось, преимущественно дома, у наемных воспитателей. Публичные школы были в основном частными и платными.

Обучение детей при церквах и монастырях осуще­ствлялось клириками и монахами и имело целью под­готовку кадров низшего духовенства лишь для собствен­ного учреждения.

Государственных школ было мало. В одной из них, в школе для сирот при орфанотрофии св. Павла, на ру­беже XI — XII вв. обучали чтению и счету, а также ско­рописи и началам логики. Анна пишет, что среди детей-сирот, учившихся в этой школе, было немало иноплемен­ников. Во время урока дети стояли или сидели вокруг учителя. Ныне же, попутно замечает Анна, нет и того: после смерти Алексея I (1118 г.) досуг будто бы уби­вают, играя в шашки и прочие «нечестивые» игры, а наукам юношество предпочитает ловлю перепелов.

Обучение элементарной грамоте начиналось обычно в 5—7 лет. Пселл родился в 1018 г., начал учебу в 1023 г. и окончил начальную ступень через три года. Широко было распространено убеждение, что для успехов в учебе недостаточно прилежания и способностей — необходима также помощь господня, которую усердно испраши­вали. Восхищаясь познаниями Пселла, Анна Комнин пи­шет, что он достиг вершин науки благодаря не только природному уму, талантам и упорству, но и молитвам матери, которая, не смыкая глаз, стояла на коленях пе­ред образом богоматери в храме Кира.

Высшее образование было уделом главным образом представителей знатных и богатых слоев общества 4. В понятие высшего образования включалось овладение философией, которая делилась на философию теоретиче­скую и философию практическую. К первой относили богословие, астрономию, геометрию, арифметику, меди­цину, музыку; ко второй — этику, политику, историю, риторику, юриспруденцию. Но деление было нечетким: под философией все чаще понимали собственно бого­словие, выделяя его из всех прочих наук.

Приобрести познания в этих науках самостоятельно можно было только при исключительно благоприятных условиях. Первейшее из этих условий — наличие необхо­димых книг. Они были дороги в то время. Редкая бедная семья оказывалась в состоянии приобрести несколько книг. Петр Сицилиец сообщает, что некий диакон, воз­вращаясь из плена, остановился на отдых в деревушке и сумел щедро расплатиться с гостеприимными хозяевами: он отдал им евангелие и апостол, которые ему удалось сохранить. Малоазийский землевладелец Евстафий Воила, завещав свою библиотеку церкви (в ней имелись книги и светского содержания), оговорил в документе право дочерей пользоваться этой библиотекой и впредь. Книги, особенно церковные, постоянно упоминаются в монастырских описях в числе наиболее ценных пред­метов. Образованные люди обменивались книгами: пере­сылали их для чтения или для копирования порой из од­ного конца империи в другой. В городе закон предусмат­ривал условия аренды целой библиотеки. Образованный византиец не разлучался с книгой. Патриарху Николаю в ссылке страдания и лишения казались невыносимыми именно потому, что Лев VI приказал не давать ему книг, а стражниками приставить неграмотных воинов, «неспо­собных утешить».

Книга до XI столетия писалась преимущественно на дорогом пергамене, украшалась миниатюрами, перепле­талась в кожу. Иногда к переплету крепили золотые или серебряные пластины, усыпанные драгоценными кам­нями и покрытые художественной чеканкой. В XI— XII вв. дорого стоила даже написанная на дешевой бумаге и скромно переплетенная книга, так как ее пере­писка требовала кропотливого труда. В житии Власия прославляется подвиг монаха: он годами, изо дня в день, переписывая книги, принимал пищу лишь в сумерках, когда уже нельзя было разобрать букв. Переписывали книги и патриарх Евфимий, и сам император Лев VI, подаривший владыке переписанную им самим и богато украшенную книгу.

Получить высшее образование в провинции можно было у некоторых высокообразованных епископов и мит­рополитов, по собственному почину обучавших молодых людей, которые избрали духовную карьеру. Но подлин­ным средоточием наук в IX—XII вв. оставался Констан­тинополь, куда устремлялось юношество, уходя из от­чего дома или тайком, вопреки воле родителей, или открыто, с их благословения. Многие из этих юношей — искателей знаний — устраивались в доме ученого, слу­шали его лекции и в свою очередь передавали свои по­знания детям и внукам хозяина.

Иоанн Итал прибыл в Константинополь пополнить образование из Италии. Любитель литературы отец братьев Хониатов отправил из Хон в столицу сначала старшего сына Михаила (он к тому времени получил «предобразование», изучив только грамматику), а за­тем — в возрасте 9 лет — и младшего Никиту, которому в чужом городе старший брат стал и отцом, и воспитателем, и учителем. Георгий Акрополит приехал учиться в Константинополь 16 лет.

Были ли в Византии, хотя бы в столице, в конце Х—первой половине XI в. высшие государственные учеб­ные учреждения, неизвестно. Имеются известия о суще­ствовании в Константинополе Патриаршей академии и школы при храме св. Апостолов, из которых выходили иереи крупного ранга. Но мы не знаем, на каком уровне велось обучение в этих заведениях. Лишь при Констан­тине IX около 1045 г. по специальному указу василевса были созданы высшие школы (или одна, делившаяся на два факультета: философский и юридический). Пселл в этой школе преподавал философию, а его друг Кон­стантин Лихуд, крупный юрист, затем патриарх, — юрис­пруденцию. Изучали воспитанники школы почти исклю­чительно греческую науку, но юристам было предписано вновь, как несколько веков назад, овладевать основа­тельно забытой в империи латынью.

Факультеты дробились на более мелкие подразделе­ния, возглавлявшиеся одним из преподавателей. Особо отличившийся «студент» становился помощником препо­давателя, а затем — по одобрении советом преподавате­лей — учителем в своем отделении. Акт этот утверждался самим василевсом. Некогда в Магнаврской школе и учи­теля законов, и их преподаватели (они были рангом выше учителей) избирались собранием корпорации та­вулляриев и утверждались эпархом. С открытием юриди­ческой школы тавуллярии потеряли право экзаменовать юристов и избирать учителей и преподавателей права.

*

Образованные византийцы гордились своими позна­ниями. Они не упускали случая отметить, что тот или иной сановник, а то и философ, воспитывавшийся в де­ревне, так и не избавился от диалектизмов, что облик «деревенского невежды» по-прежнему проглядывает в его осанке, походке и повадках. Так философ Иоанн Итал, по словам Анны, «съедал» слоги и окончания, был груб, вспыльчив, нечетко выражал мысль, прибегал к жестику­ляции, в спорах доходил до рукоприкладства, хотя потом плакал и каялся. Невнятно, «по-деревенски», пишет Пселл, говорил презиравший образованность Василий II. С презрением упоминает Скилица о некоем евнухе Па­хисе, ставшем по протекции епископом Никомидии, хотя он был неучем и «быков немоты носил на языке». Анна Комнин прославляет эрудицию мужа, уверяя, что он про­читал «все книги». Как Кекавмен, она полагает, что даже дети воинов должны овладевать и светскими и божест­венными науками. По ее словам, западные рыцари в отличие от ромеев не знали ни наук, ни этикета, ни правил приличия.

Византийские ученые были обычно энциклопеди­стами (разумеется, применительно к той эпохе). Свою главную цель они видели в освоении и запоминании уже накопленных ранее знаний, а никак не в развитии наук, не в создании новых теорий и концепций. Анна Комнин пишет, что она, «укрепив разум» арифметикой, геомет­рией, музыкой и астрономией и изучив досконально эл­линскую речь, не пренебрегла затем риторикой и пере­шла к философии, а потом — к сочинениям поэтов и исто­риков, упорно работая над своим стилем. Когда смертель­ная болезнь отца оторвала ее от наук, она сетовала, что в эти скорбные дни забросила даже философию.

Никифор Влеммид, ученый и поэт Никейской импе­рии, помимо всего прочего, усердно изучал медицину, как теоретическую, так и практическую, поскольку она, объясняет он, была профессией его собственного отца и давала пропитание семье.

Наука становилась для некоторых страстью, а не только средством существования, единственной отрадой и утешением в беде. Ослепленный, как и его отец Ро­ман IV, полководец Никифор Диоген достиг больших познаний в геометрии, пользуясь специально изготовлен­ными для него фигурами-макетами. Никифор Вриенний, муж Анны Комнин, писал свои «Записки» начерно, будучи серьезно больным, в тяжелых походных условиях. На склоне лет труд над «Алексиадой» стал для Анны Комнин смыслом существования: опальная и старая, она вновь жила, вспоминая минувшее.

Чрезвычайно много времени уделяли ученые визан­тийцы комментированию сочинений античных авторов. В IX—XII вв. в образованном мире, даже среди деятелей церкви, высоко ценилось искусство вовремя и к месту блеснуть цитатой из сочинения классика, использовать образы древней мифологии применительно к современности. Время от времени появлялись прямолинейные ревнители православия, гневно обрушивавшиеся на при­верженцев античной науки и культуры, но полной победы они никогда не одерживали. Никифор Григора высмеивал в XIV в. унылый практицизм тех, кто готов «вытолкать за дверь» величайшего Гомера, поскольку его песни при­носят пользы для жнецов не больше, чем цикады в зной. Иоанн Мавропод, придворный поэт и митрополит Евха­итский, выразил в одном из своих стихотворений надежду, что Платон и Плутарх «по милосердию божию» как непо­винные в своих заблуждениях (они не могли быть хри­стианами) будут избавлены от мук ада, ибо, не ведая «истинного бога», держались все-таки его «законов».

Придворное византийское общество в XI в., по-види­мому, неплохо знало античную литературу, о чем сви­детельствует эпизод, рассказанный Михаилом Пселлом.

Фаворитка Константина IX Мономаха, уже упомяну­тая Мария Склирена, живет во дворце, бок о бок с закон­ной женой василевса, возведшей Мономаха на престол. Склирена присутствует на торжественных приемах и шествует непосредственно за царственной парой. Си­туация остро пикантная, для нравственных понятий той эпохи — крайне скандальная. И вот однажды, в на­пряженной тишине, один из находчивых придворных честолюбцев вполголоса роняет всего два слова: «Нет, недаром [ахейцы]...» Неловкое напряжение исчезает, храбрец получает благодарный взгляд Склирены. Но главное — большинству присутствующих в обширном зале было ясно, что придворный процитировал обрывок стиха из «Илиады» Гомера — то место, где говорится о кра­соте Елены, из-за которой ахейцы затеяли кровавую и длительную войну с троянцами — Елена стоила того.

Увлекавшийся античной философией смелый мысли­тель Иоанн Итал вынес споры с коллегами на константи­нопольские площади. Прибегая к превосходно изученной логике, при большом стечении народа он развивал свои идеи, отдавая порой предпочтение разуму перед верой. Итал, пишет Анна, вызвал смятение в народе, увлек умы некоторых вельмож и даже самого патриарха Евста­фия Гариды. Конец его популярности (в то время он за­нимал должность ипата философов, сменив Пселла, пост­ригшегося в монахи) положил Алексей I.

Немало сил образованные византийцы отдавали изуче­нию риторики — своеобразного искусства составления ре­чей для торжественных случаев (победа василевса, рожде­ние наследника, заключение мира и т. д.). Подлинные события в обширных и цветистых речах-панегириках сознательно были закамуфлированы аллегориями (образы античной мифологии переплетались с библейскими), дале­кими от существа дела сравнениями; подлинные имена, названия местностей и даты старательно удалялись. Угадывание за каждой аллегорией реальных событий, за каждым библейским именем подлинного лица современ­ника превратилось в своего рода интеллектуальную игру. Риторика наложила отпечаток и на столь интимный жанр литературы, как эпистолография.

Образованные люди, точнее люди, причастные к науке и литературе, были, как правило, знакомы друг с другом. Если они не могли встречаться, то вели посто­янную переписку: в письмах порой просили помощи (один преуспевал, а другой бедствовал), но чаще дели­лись мыслями, научными сомнениями, чувствами. Ожи­дание письма от ученого друга было иногда томительно (в захолустье оно могло прибыть только с оказией), зато получение становилось праздником. Принято было одно­временно с письмом посылать какой-нибудь подарок: книгу, лекарство, благовония, вяленую или сушеную рыбу, а порой — и коня, мула или осла. Пселл, узнав, что ему намерены подарить мула, просил учесть его рост, чтобы не нарушить «соразмерность».

Конечно, представителей высшей византийской интел­лигенции не следует идеализировать. Были среди них такие, чья нравственная сила, самоотверженность, искрен­нее сочувствие к угнетенным, ненависть к тирании и са­модовольному невежеству заслуживают глубокого ува­жения (таковы, например, братья Хониаты, Михаил Глика, Евстафий Фессалоникский), но были и другие: их откровенно пресмыкательские, исполненные серви­лизма, слезливые и трусливые послания к василевсу и к влиятельным чиновникам, содержащие просьбы о де­ревеньке с крестьянами, о налоговой льготе или попро­сту — о деньгах, вызывают отвращение.

Показательна в этом отношении фигура Пселла. Бла­годаря искусству интриги, тонкой лести и легким сдел­кам с совестью, он оставался близким советчиком семи императоров, хотя трое из них были свергнуты их преем­никами. Втайне презирая царственных благодетелей, он пресмыкался перед каждым из них. Пселл исходил из принципа: нет ни одного поступка, который при желании нельзя истолковать и в хорошую и в дурную сторону. С одинаковой легкостью и убедительностью он писал и гневный памфлет против вши и панегирик ей же. Бывал этот философ и обличителем, но только дома, в четырех стенах. Когда дело касалось самого Пселла и его друзей, он возмущался чиновным произволом, а когда насиль­ник-откупщик был его приятелем, Пселл умолял наме­стника провинции о снисхождении к нарушителю закона: откупщик-де поиздержался, ему надо поправить свои дела, что стоит наместнику лишь сделать вид — слы­шать, мол, не слышал и видеть не видел.

Скромные же ученые, которые пренебрегли карьерой и в уединении писали книги, говорит Иосиф Ракендит, не имели возможности претворить в жизнь свои идеи.

Неумеренное самовосхваление сменяется порой у одних и тех же византийских авторов крайним само­уничижением. Написанная со спокойным достоинством, утверждающая четкие нравственные принципы «Исто­рия» Хониата — редкость в византийской литературе.

Деятели ромейской науки разделяли со своими неве­жественными современниками веру в знамения, предска­зания и чародейства, вещие сны и наговоры, не говоря уже о мощах, иконах и прочих реликвиях. Закон опре­делял суровую кару для знахарей и колдунов, которых обвиняли в связи с демонами и приравнивали к ерети­кам, но знахари и колдуны не переводились.

Анна Комнин сообщает, что Алексей I изгнал из столицы астрологов как шарлатанов, но этот же васи­левс, когда поползли тревожные слухи в связи с появле­нием кометы, поинтересовался мнением эпарха Василия, который сам оказался астрологом. Константин IX готов был объявить о «святости» покойной Зои, увидев на отсы­ревших покровах ее гробницы выросший гриб. При по­хоронах Исаака I Комнина в его могиле скопилась вода — одни сочли это знаком гнева господня за дела покойного, другие — признаком раскаяния усопшего. Ученейший аристократ Михаил Атталиат глубокомысленно отметил, что оба толкования «полезны»: одно вызывает страх пе­ред богом, а другое питает надежду на его милосердие.

Мало причастный к наукам Кекавмен высмеивал веру в вещие сны, а эрудированный Скилица слепо доверял им. Патриарх Никифор в IX в. даже составил сонник, в котором дал толкование, так сказать, «типичных» сно­видений.

Итак, сколь ни трудно было в Византии получить образование, по сравнению с передовыми средневековыми странами Западной Европы Византия IX—XII вв. за­метно выделялась и относительной распространенностью грамотности в широких слоях простого (особенно — го­родского) населения и уровнем образованности своей интеллигенции. Византийцы учили грамоте детей не только потому, что грамотный человек, как правило, с большим успехом обеспечивал себе сносные условия су­ществования, но и потому, что образованность ценили и уважали в самых широких кругах византийского общества.

Что же касается цели всего воспитательного процесса, то она, насколько позволяет об этом судить поучение Кекавмена, состояла в том, чтобы привить воспитуемому практические навыки борьбы за существование, которые способствовали бы не только сохранению унаследован­ного от родителей имущественного и социального ста­туса, но и достижению большего успеха.