Леонтьев К. Византизм и славянство

ОГЛАВЛЕНИЕ

Глава IX. О возрасте европейских государств

С какого века мы будем считать образование европейских государств?
Неужели считать историю Франции с Хлодвига, т. е. с V века? Тогда Франция будет
только одно из всех европейских государств, беспрерывно существующих доныне с
того времени. Германия тогда была в хаотическом состоянии, и кое-как сколоченное
арианское царство готов, разрушенное Хлодвигом, занимало значительную ее часть.
В Англии только в IX веке Эгберт принял название короля Англии. В Испании
сначала долго господствовали аравитяне, и будущие испанцы-христиане не значили
еще почти ничего.
Италия была в совершенном разгроме. В ней готов сменяли вандалы. Воцарялся
Одоакр; Одоакра убивал гот Теодорих и т. д.
Следы Атиллы были везде еще свежи. Рим Западный пал всего за несколько лет до
крещения Хлодвига.
Хлодвиг к тому же был еще чистый германец, чистый франк; с галло-римскими
элементами не произошло еще того слития, которым началась история Франции.
Пределы класть равно трудно везде и при всех исследованиях. Пределы, границы,
отличительные признаки, распределяющие что бы то ни было на классы, роды, эпохи
и какие бы то ни было отделы, всегда более или менее искусственны.
Естественность же приема при распределении состоит именно в том, что можно
назвать наглядностью, художественным, так сказать, тактом. Так делают и в
естественных науках[30].
На основании подобной же наглядности я полагаю, что весь период европейской
истории до Карла Великого можно считать соответственным истории Греции
героических времен Троянской войны, похода аргонавтов; время Нибелунгов
соответствует временам Гомера. В римской истории этому периоду, мне кажется,
соответствует время до основания Рима или, если угодно, и весь приготовительный
период первых царей. Разница только в степени достоверности событий. Для истории
смутного, приготовительного времени Европы мы имеем сравнительно много
разнообразных более или менее достоверных свидетельств.
Для истории приготовительного периода Эллады у нас есть только поэтическая
истина гомерических стихов и т. п. Для первобытной истории Рима еще того меньше.
Простирая аналогию дальше, я думаю, что период еврейской истории от Моисея до
Судей соответствует опять тому же периоду странствий, вторжений --
приготовительной догосударственной борьбы. Здесь опять мы имеем, как для
европейской истории, свидетельства, которые иные могут оспаривать, но которые,
по крайней мере, последовательны и ясны.
Халдеи времен Немврода, иранцы до времен Астияга и Кира -- не то ли же самое?
Вся разница, во-первых, повторяю, в степени достоверности свидетельств, которые
мы имеем об этих приготовительных эпохах, в количестве и качестве подробностей,
дошедших до нас; а во-вторых, в тех наиболее существенных, прирожденных
свойствах, которые имели при начале своего пробуждения к исторической жизни
различные народы и племена. Так, например, характер жреческий, теократический и
вместе родовой преобладал у евреев, муниципальный -- у греков и римлян,
родственных по происхождению, сельско-аристократический феодальный -- у
европейцев и, может быть, у иранцев.
Эти чуть брезжущие в первобытной простоте и бесцветности отличительные признаки
определили впоследствии весь характер их истории. Так, у римлян и греков и
религия, и аристократия, и монархическое начало получили все муниципальный,
градской оттенок. В Европе и аристократия, и монархия получили характер
феодальный; и там больше, где было слабее влияние муниципальных преданий Рима, --
в Германии, в Англии.
Сама светская власть папы и его духовное могущество косвенно определились
влиянием германского феодализма.
Гениальный Гизо в своей "Истории цивилизации" и Пихлер в своей книге "Папство и
Восточные Церкви" одинаковс развивают ту мысль, что на Востоке Император был
один; аристократии не было, централизация была сильна, и потому Церковь могла
еще опираться на этого Императора. Но что было делать римскому епископу среди
множества западных князей полуцарей, полувельмож, полуразбойников, как не
увеличивать сперва свою политическую независимость для бескорыстного служения
Церкви, а позднее и стремиться уже к власти и преобладанию?
Именно усиление власти папы, разрыв с византийским Востоком, принятие Карлом
Великим императорского титула и набеги норманнов (последнее явление так
называемого переселения народов, по крайней мере, на Западе), вот эпоха, с
которой впервые начинает ясно выделяться физиономия Западной Европы, с одной
стороны, из германского, приготовительного хаоса, с другой -- из общей всему
первоначальному христианству византийской окраски.
Создав себе своего кесаря, в подражание Византии и вместе с тем назло ей,
Европа, сама того не подозревая, вступала на совершенно иной путь.
IX и X века поэтому, а никак не V, надобно считать началом собственно
европейской государственности, определившей постепенно и самый характер западной
культуры, этой новой всемирной цивилизации, заменившей и эллино-римскую, и
византийскую, и почти современную последней непрочную цивилизацию аравитян[31].
Цивилизация европейская сложилась из византийского Христианства, германского
рыцарства (феодализма), эллинской эстетики и философии (к которым не раз
прибегала Европа для освежения) и из римских муниципальных начал.
Борьба всех этих четырех начал продолжается и ныне на Западе. Муниципальное
начало, городское (буржуазия), с прошлого века победило все остальные и исказило
(или, если хотите, просто изменило) характер и христианства, и германского
индивидуализма, и кесаризма римского, и эллинских как художественных, так и
философских преданий.
Вместо христианских загробных верований и аскетизма явился земной гуманный
утилитаризм; вместо мысли о любви к Богу, о спасении души, о соединении с
Христом, заботы о всеобщем практическом благе. Христианство же настоящее
представляется уже не божественным, в одно и то же время и отрадным, и страшным
учением, а детским лепетом, аллегорией, моральной басней, дельное истолкование
которой есть экономический и моральный утилитаризм.
Аристократические пышные наслаждения мыслящим сладострастием, "бесполезной (!)
отвлеченной философией и вредной изысканностью высокого идеального искусства",
эти стороны западной жизни, унаследованные ею или прямо от Эллады, или через
посредство Рима времен Лукуллов и Горациев, утратили также свой прежний барский
и царственный характер и приобрели характер более демократический, более
доступный всякому и потому неизбежно и более пошлый, некрасивый и более
разрушительный, вредный для старого строя. Личные права каждого благоденствие
всех (перерождение, демократизация германского индивидуализма и христианская
личная доброта, обращенная в предупредительный безличный сухой утилитаризм) и
здесь играют свою роль. "И я имею те же права!" -- говорит всякий и по вопросу о
наслаждениях, забывая, что "quod licet Jovi, non licet bovi"[32], -- что идет
Людовику XIV, то нейдет Гамбетте и Руместану.
Монархическая власть на Западе, везде бывшая сочетанием германской феодальности
с римским кесаризмом, повсюду ослаблена и ограничена силой муниципальной
буржуазии. Что касается до самого индивидуализма германского, который делал, что
еще во времена Тацита германцы предпочитали смерть телесному наказанию, то это
начало, служившее когда-то для дисциплины европейской (ибо тогда оно было уделом
немногих, обуздывавших всех остальных), теперь стало достоянием каждого, и
каждый говорит: "Monsieur! Tous les hommes ont les memes droits" (Вопрос, что
это: догмат веры или факт точной науки?)
Но как бы то ни было, мы в истории Западной Европы видим вот что:
Начиная с IX и приблизительно до XV, XVI и XVII и отчасти XVIII веков она
разнообразно и неравномерно развивается.
Со времен Карла Великого, с IX и X веков, объединившего под своим скипетром
почти всю материковую Европу, за исключением самых северных стран и самых южных
частей ее, определяются приблизительнее прежнего будущие границы отдельных
европейских государств. Католическая схизма выясняется резче.
Вскоре по смерти Карла Великого появились те норманны, которых вмешательство в
Англии, Италии и Франции способствовало окончательному выяснению
государственного строя, политической формы этих стран. Норманны (именно те
скандинавы Севера, которых недоставало империи Карла), явились на Юг сами, чтобы
выполнить этот недостаток, чтобы связать своим вмешательством более прежнего
воедино по духу всю Европу от полярных стран до Средиземного моря.
С той поры частные европейские государства и общая европейская цивилизация
развиваются яснее, выразительнее.
После единой персо-мидийской цивилизации воцарилась в мире раздробленная
эллино-македонская культура, эту сменила опять единая римская; византийская
(вселенская) была отчасти (в восточной своей половине) продолжением единой
римской государственности, а отчасти на другой половине та-
ила в недрах своих новую, опять как эллинская, но по-своему раздробленную
европейскую культуру.
Объединенная в духе, в идеалах собственно культурных и бытовых, но раздробленная
в интересах государственных, Европа была тем разнообразнее и вместе с тем
гармоничнее; ибо гармония не есть мирный унисон, а плодотворная, чреватая
творчеством по временам и жестокая борьба. Такова и гармония самой
внечеловеческой природы, к которой сами же реалисты стремятся свести и
человеческую жизнь.
Я не буду распространяться здесь об юридическом, религиозном, областном,
сословном, этнографическом, философском и художественном разнообразии Европы со
времен Возрождения и до половины XVIII века. Это известно, и, чтобы вспомнить
это лучше, достаточно открыть любое руководство или сочинение по всеобщей
европейской истории, например, Вебера, Прево-Парадоля и других.
В этом разнообразии все историки согласны; об этом богатстве содержания,
сдержанного деспотическими формами разнородной дисциплины, все одинаково
свидетельствуют. Многие писатели видят в этом лишь зло; ибо они стоят не на
реальной почве равнодушного исследования, а на предвзятой какой-нибудь точке
зрения свободолюбия, благоденствия, демократии, гуманности. Они относятся к
предмету не научно и скептически говоря: "Что выйдет -- не мое дело"; они судят
все с помощью конечной цели, конечной причины (запрещенной реалистам в науке),
"они имеют направление", но факты остаются фактами, и, каковы бы ни были
пристрастия писателей, история дает у всех одно и то же в этом случае явление
развития, процесс постоянного осложнения картин, как общеевропейской, так и
частных картин Франции, Италии, Англии, Германии и т. д.
Кого бы мы ни взяли: протестанта и консерватора Гизо, прогрессиста Шлоссера,
рационалиста и либерала Бокля, вига, и эстетика Маколея, -- относительно нашего
предмета все они окажутся согласными.
Тот же итог дадут нам не только историки, но и романисты, и хорошие, и худые, и
поэты и публицисты, и самые краткие учебники, и самые тяжелые монографии, и
самые легкие исторические очерки. Тот же итог с этой объективной реальном точки
зрения нам дадут и Вальтер Скотт, и Шекспир, и Александр Дюма-отец, и Гете, и
Дж. Ст. Милль (см. книгу его "Свобода"), и Прудон, и Вильгельм фон Гумбольдт, и
тяжелая монография Пихлера о разделении церквей, и любой хороший учебник.
От XIV и XV до конца XVII и кое-где до половины XVIII, а частью даже и в начале
нашего века Европа все сложнеет и сложнеет, крепнет, расширяется на Америку,
Австралию, Азию; потом расширение еще продолжается, но сложность выцветает,
начинается смешение, сглаживание морфологических резких контуров, религиозные
антитезы слабеют, области и целые страны становятся сходнее, сословия падают,
разнообразие положений, воспитания и характеров бледнеет, в теориях
провозглашаются сперва: "les droits de 1'homme", которые прилагаются на практике
бурно во Франции в 89 и 93 годах XVIII века, а потом мирно и постепенно везде в
XIX. Потом в теории же объявляется недостаточность этого политического равенства
(упрощения) и требуется равенство всякое, полное, экономическое, умственное,
половое; теоретические требования этого крайнего вторичного упрощения
разрешаются, наконец, в двух идеалах: в идеале анархического государственно, но
деспотического семейно -- идеале Прудона и в распущенно-половом, но деспотическом
государственно -- идеале коммунистов (например, Кабе и др.).
Практику политического гражданского смешения Европа пережила; скоро, может быть,
увидим, как она перенесет попытки экономического, умственного (воспитательного)
и полового, окончательного, упростительного смешения]
Не мешает, однако, заметить мимоходом, что без некоторой формы (без деспотизма
то есть) не могли обойтись ни Прудон, ни коммунисты: первый желал бы покрыть всю
землю малыми семейными скитами, где муж -- патриарх командовал бы послушниками --
женой и детьми, без всякого государства. А коммунисты желали бы распределить все
человечество по утилитарным киновиям, в которых царствовал бы свободно свальный
грех, под руководством ничем не ограниченного и атеистического конвента.
И тут и там возврат к дисциплине. Les extremes se touchent![33]
Итак, вся Европа с XVIII столетия уравнивается постепенно, смешивается вторично.
Она была проста и смешанна до IX века: она хочет быть опять смешанна в XIX веке.
Она прожила 1000 лет! Она не хочет более морфологии Она стремится посредством
этого смешения к идеалу однообразной простоты и, не дойдя до него еще далеко, --
должна будет пасть и уступить место другим!
Весьма сходные между собой вначале кельто-романские, кельто-германские,
романо-германские зародыши стали давно разнообразными, развитыми организмами и
мечтают теперь стать опять сходными скелетами. Дуб, сосна, яблоня и тополь
недовольны теми отличиями, которые создались у них в период цветущего осложнения
и которые придавали столько разнообразия общей картине западного пышного сада;
они сообща рыдают о том, что у них есть еще какая-то сдерживающая кора, какие-то
остатки обременительных листьев и вредных цветов; они жаждут слиться в одно, в
смешанное и упрощенное среднепропорциональное дерево.
"Организация есть страдание, стеснение: мы не хотим более стеснения, мы не хотим
разнообразной организации!"
Везде одни и те же более или менее демократизированные конституции. Везде
германский рационализм, псевдобританская свобода, французское равенство,
итальянская распущенность или испанский фанатизм, обращенный на службу той же
Распущенности. Везде гражданский брак, преследования католиков, везде презрение
к аскетизму, ненависть к сословности и власти (не к своей власти, а к власти
других), везде надежды слепые на земное счастье и земное полное равенство).
Везде ослепление фаталистическое, непонятное! Везде реальная наука и везде не
научная вера в уравнительный и гуманный прогресс. Вместо того чтобы из примера
70-х годов видеть, что демократия везде губительна, -- аристократическая и
поэтическая Пруссия безумно расплывается в либеральной, рас терзанной, рыхлой и
неверующей все-Германии; она забывает, что если раздробление было иногда вредно
единству порядка, то за то же оно было и несподручно для единства анархии.
Однородные темпераменты, сходные организмы легче заражаются одинаковыми
эпидемиями!
Сложность машин, сложность администрации, судебных порядков, сложность
потребностей в больших городах, сложность действий и влияние газетного и
книжного мира, сложность в приемах самой науки -- все это не есть опровержение
мне. Это все лишь орудия смешения -- это исполинская толчея, всех и все толкущая
в одной ступе псевдогуманной пошлости и прозы; все это сложный алгебраический
прием, стремящийся привести всех и все к одному знаменателю. Приемы эгалитарного
прогресса -- сложны, цель груба, проста по мысли, по идеалу, по влиянию и т. п.
Цель всего -- средний человек; буржуа спокойный среди миллионов точно таких же
средних людей, тоже покойных.