Керам К. Боги, гробницы и ученые

ОГЛАВЛЕНИЕ

КНИГА СТУПЕНЕЙ

Глава 29. МИСТЕР СТЕФЕНС ПОКУПАЕТ ГОРОД

Однажды, ранним утром 1839 года, через долину Камотан вдоль
гондурасско-гватемальской границы ехала группа всадников: впереди двое
белых, на некотором расстоянии от них - несколько индейцев. Хотя они были
хорошо вооружены, прибыли они сюда с самыми мирными намерениями. Впрочем,
несмотря на все их уверения в миролюбии, они уже к вечеру того же дня
оказались запертыми в "ратуше" одного небольшого городка под охраной пьяных
солдат, которые всю ночь напролет ссорились между собой и развлекались
стрельбой.
Таково было не слишком ободряющее начало исследовательской деятельности
Джона Ллойда Стефенса, который вторично открыл древнюю Америку.
Стефенс родился в Шрюсбери (штат Нью-Йорк) 28 ноября 1805 года, получил
юридическое образование и в течение восьми лет работал в нью-йоркских судах.
Однако его истинным призванием была не юриспруденция: он увлекался
древностями, в частности поисками следов древнейших цивилизаций. В
предыдущей главе мы уже -упоминали о том, что американские археологи начали
свои исследования с изучения древних цивилизаций Старого Света. Не составил
- исключения и Стефенс: хотя он был американцем, он отправился не в
Центральную Америку, а в Египет, Аравию и Палестину, а на следующий год - в
Грецию и Турцию. О том, что в Центральной Америке были бесчисленные
памятники: древнейшей цивилизации, он не имел ни малейшего понятия. Лишь
впоследствии, когда ему пошел уже тридцать второй год и он выпустил в свет
две книги, ему случайно попало в руки описание одного путешествия, где
содержались сведения, взволновавшие его до глубины души, - это во многом
определило всю его дальнейшую научную деятельность.
Книга эта была официальным отчетом некоего полковника Галиндо, который
в 1836 году обследовал по поручению правительства положение местного
населения. В своем отчете Галиндо упоминал об остатках самобытной и, судя по
всему, чрезвычайно древней архитектуры, с которыми ему пришлось столкнуться
в лесах Юкотана и Центральной Америки.
Эти сухие заметки наблюдателя необычайно взволновали Стефенса. Он стал
искать дополнительные сведения и наткнулся на историю Гватемалы, написанную
Хуарросом, где были приведены высказывания некоего Уэнтеса, утверждавшего,
будто в его время, то есть около 1700 года, возле Копана в Гондурасе
существовал целый комплекс еще хорошо сохранившихся древних построек; он
называл его цирком.
Этих скудных данных оказалось для Стефенса вполне достаточно. Кажется
почти невероятным, что он не стал узнавать подробностей и лишь весьма
поверхностно ознакомился с источниками времен конкистадоров. Но мы вынуждены
повторить: открытия испанских завоевателей, во всяком случае в той их части,
которая относилась к древнейшим цивилизациям, попросту выпали из
общественного сознания. Не мог Стефенс знать и того, что где-то, совсем
недалеко от него, живет человек, тоже американец, который как раз в то
время, когда Стефенс начал готовиться к своему путешествию по Центральной
Америке, занялся собиранием и подбором документов об одном из древних
народов, населявших в свое время этот район. Он не знал, что этот человек
мог, не выходя из своего кабинета, не только много рассказать об этих
древних народах, но и предсказать в общих чертах, что именно может быть
обнаружено Стефенсом во время путешествия.
Стефенсу нужен был спутник, и он нашел его в лице своего друга,
англичанина Фредерика Казервуда, рисовальщика по профессии. Здесь мы вновь
встречаемся с тем рабочим Содружеством, которое не раз наблюдали и ранее;
вспомним, как Виван Денон с помощью карандаша запечатлевал находки
Египетской комиссии Наполеона или как Эжен Фланден зарисовывал готовые
разрушиться памятники, найденные Ботта среди развалин Ниневии.
В самый разгар подготовки к путешествию внезапно появилась возможность
возложить основное бремя расходов на Соединенные Штаты Америки. Дело в том,
что к этому времени Центральная Америка вошла в сферу экономических
интересов США, и, когда внезапно скончался американский поверенный в делах,
Стефенсу благодаря его знакомству со времен службы в нью-йоркских судах с
Мартином ван Буреном - президентом США и губернатором штата Нью-Йорк -
удалось получить назначение на этот пост. В результате Стефенс начал
путешествие не только с кучей рекомендательных писем, он сумел прибавить к
своему имени звучный титул Encargado de los negocios de los Estados Unidos
del Norte - поверенного в делах Соединенных Штатов Америки. (Сколько
пионеров археологии мы уже встречали в роли дипломатов!)
Все это, однако, не спасло его от нападения пьяной солдатни. В 1839
году с ним произошло в Центральной Америке примерно то же самое, что
случилось шесть лет спустя на берегах Тигра в Месопотамии с Лэйярдом: тот и
другой попали в страну в самый разгар мятежа.
В те времена в Центральной Америке существовали три большие партии:
партия Морасана, экс-президента республики Сан-Сальвадор, партия мулата
Ферреры в Гондурасе и партия индейца Карреры в Гватемале. Каррера вместе со
своими приверженцами, которых не слишком дружелюбно называли "качурекос"
(фальшивая монета), находился в полной боевой готовности. Сражение у
Сан-Сальвадора между Морасаном и Феррерой, в котором Морасан получил
ранение, закончилось, однако, его победой, и население ожидало вступления
его войск в Гватемалу. По той самой дороге, по которой ожидали прибытия
войска Морасана, и продвигался со своим небольшим отрядом Джон Ллойд
Стефенс.
Страна была разорена. Опереточные генералы и бандитские вожаки сменяли
друг друга в руководстве отрядами и отрядиками (в их состав входили индейцы,
негры, два-три европейских офицера-авантюриста и беглые солдаты из
итальянской армии Наполеона); причем они не столько воевали, сколько
занимались грабежами и мародерством. Деревни были разграблены, население
голодало, "no hay" ("ничего нет") - таков был постоянный ответ на просьбу
Стефенса продать хотя бы немного провизии. Ничего! Кроме воды.
Они остановились на постой в "ратуше" одного городка. Облеченный
знаками своей власти - палкой с серебряным набалдашником, алькальд этого
городка принял их весьма недоверчиво. Ночью он ворвался с отрядом,
состоявшим примерно из двадцати пяти человек, в помещение, занятое Стефенсом
и его людьми. Командовал отрядом офицер, сторонник Карреры, которого
Стефенс, рассказывая об этом приключении, называет "господином в блестящей
шляпе". Последовавшие за этим события приняли несколько шумный характер;
Августин, слуга Стефенса, получив удар мачете в голову, стал кричать:
"Стреляйте, сэр, стреляйте!" Стефенс предъявил при свете лучины свой паспорт
и печать генерала Каскара, дезертировавшего в свое время из наполеоновской
армии, который пользовался известностью и влиянием в стране и чьей
поддержкой Стефенс успел заручиться. Что касается Казервуда, то он пытался
разъяснить подвыпившим солдатам основы международного права, в частности
положение о неприкосновенности личности дипломатов, впрочем, на солдат это
произвело еще меньшее впечатление, чем паспорта. С одной стороны, ситуация
несколько напоминала сцену из "Фра-Дьяволо", с другой - принимала все более
и более серьезный оборот, так как на Стефенса оказались направленными дула
трех мушкетов. Развязка была оттянута появлением второго офицера, явно выше
рангом, чем первый, ибо на нем была еще более блестящая шляпа. Снова были
проверены паспорта. Офицер строжайше запретил насилие, но предупредил
алькальда, что он отвечает за пленников головой. Пока он говорил, Стефенс
успел набросать записку генералу Каскара. Для большего эффекта он запечатал
ее американской пятидесятицентовой монетой. "Орел распростер свои крылья,
звезды сверкнули при свете лучины, и все подошли поближе, чтобы получше
рассмотреть монету".
Маленький отряд Стефенса не мог уснуть. Охранявшие их солдаты,
расположившись лагерем вокруг "ратуши", шумели, орали и весьма невоздержанно
пили водку. Внезапно перед пленниками вновь предстал алькальд, позади него
шествовали изрядно подвыпившие солдаты. В руке он держал письмо Каскара -
следовательно, оно было еще не отослано! Тут Стефенса прорвало, и то, что не
смогли сделать ни дипломатические паспорта, ни уговоры, ни ученые
разъяснения Казервуда, сделал грозный тон Стефенса. Алькальд немедленно
послал одного из индейцев отнести письмо и исчез вместе со всей своей
свитой. Стефенс решил запастись терпением. Впрочем, напряженная ситуация
разрядилась сама собой.
На следующее утро, когда солнце уже поднялось, к Стефенсу явился
протрезвевший алькальд с официальным визитом примирения. Что касается
солдат, то они, повинуясь новому приказу, убрались восвояси еще до восхода
солнца.
Копан расположен в штате Гондурас возле реки того же названия - она
впадает в Мотагуа, а затем в Гондурасский залив. (Не следует смешивать его с
городами Кобан на Рио-Кобане и Кабахон, который находится северо-западнее
Копана, уже в Гватемале.)
В свое время этой дорогой шел Кортес, когда он отправился после
завоевания государства ацтеков в 1525 году из Мехико в Гондурас для того,
чтобы наказать одного предателя; дорога протянулась более чем на тысячу
километров сквозь горы и девственный лес,
Продолжая свой путь, Стефенс, Казервуд, проводники-индейцы и носильщики
вскоре углубились в лес, и, когда над ними, словно зеленое море, сомкнулись
джунгли, они постепенно начали понимать, почему до них здесь побывало так
мало путешественников и исследователей.
"Зелень, - писал за триста лет до этого о таких же лесах Кортес, -
отбрасывала такую густую тень, что солдаты не видели, куда ставить ногу".
Мулы по брюхо проваливались в трясину, и, когда Стефенс и Казервуд, пытаясь
им помочь, слезали с коней, колючие растения царапали их лица и руки.
Томительная жара и духота вызывали усталость и вялость; над болотами плясали
тучи москитов - вестников лихорадки. "Этот климат, - писали о тропической
низменности еще за сто лет до путешествия Стефенса испанские путешественники
дон Хуан и Уллоа, - истощает силы мужчин и убивает женщин при первых родах.
Быки теряют в весе, у коров пропадает молоко, наседки перестают нестись".
Природа ничуть не изменилась со времен Кортеса, и, если бы не военные
события, которые с самого начала обрекли на неудачу дипломатическую
деятельность Стефенса и благодаря которым ему не оставалось ничего другого,
как отдаться страсти к путешествиям, он, возможно, повернул бы назад.
Стефенс принадлежал к числу людей, которые в самых тяжелых условиях
остаются восприимчивыми к очарованию новизны. Этот лес не только изматывал
нервы и таил в себе не только неожиданности - он одновременно был и
удивительно привлекательным для глаза, для слуха, для обоняния. Из низин
тянуло запахом перегноя; каких здесь только не было деревьев: красное,
желтое, голубое! Раскинув гигантский шатер из двенадцатиметровых листьев,
стояли пальмы. Внимательный наблюдатель мог увидеть и орхидею. Кое-где
виднелись ананасы, похожие на горшки с цветами.
А когда к вечеру лес наполнялся звуками, можно было услышать вопли
обезьян-ревунов, выкрики попугаев, кваканье, визг, рыканье и даже внезапно
обрывающиеся приглушенные предсмертные стоны загнанного хищником животного.
Стефенс и Казервуд пробивались сквозь такие дебри, которые, как
говорится, в дурном сне не привидятся. Исцарапанные до крови, покрытые
грязью и тиной, с воспаленными глазами, они шли и шли вперед. Неужели здесь,
в этих джунглях, в этом заколдованном мире, который, казалось, всегда был
таким, находились когда-то каменные здания, большие каменные постройки?
Стефенс не кривил душой, он сам честно признавался, что по мере того,
как он углублялся в это зеленое царство, им все сильнее овладевало неверие:
"Должен сознаться, мы оба - и господин Казервуд и я - несколько сомневались
в успехе и приближались к Копану, скорее надеясь, нежели ожидая обнаружить
там чудеса".
Но скоро наступил момент, когда чудеса стали явью.
Разыскать где-нибудь в незнакомом лесу остатки какого-то сооружения -
немого свидетеля давно прошедших времен, - конечно, интересно, такая находка
дает пищу уму. Тем не менее никому не придет в голову называть это чудом.
Однако Стефенсу, который объездил чуть ли не половину Востока и посетил
почти все места, где были найдены остатки цивилизаций древних народов, было
теперь суждено при всем отсутствии надежд найти нечто особенное, увидеть
нечто такое, что в первый момент буквально лишило его дара речи. Когда же он
пришел в себя и подумал о том, какое большое значение для науки будет иметь
сделанное им открытие, он едва не уверовал в чудо.
Добравшись до Рио-Кобана, путешественники зашли в расположенную
неподалеку деревушку, чтобы познакомиться с местными жителями - обращенными
в христианство метисами и индейцами. Затем они продолжили свой путь в
джунглях, пока внезапно не наткнулись на сложенную из четырехугольных
каменных плит крепкую и хорошо сохранившуюся стену; рядом с ней они увидели
множество ступеней, которые вели к террасе, настолько заросшей, что
определить ее размеры было невозможно.
Взволнованные этим зрелищем, но еще опасаясь дать волю своим чувствам
(кто мог поручиться, что перед ними не просто остатки какой-нибудь старинной
испанской крепости?), они свернули с тропинки и увидели, что их проводник,
яростно работая ножом, прокладывает себе дорогу среди сплетения лиан. Сделав
несколько взмахов, он раздвинул лианы, словно занавес перед началом
спектакля, и, как бы отдавая на суд критики свое собственное произведение,
указал рукой на высокий темный предмет - deus ex machina в истории этого
открытия. Когда Стефенс и Казервуд при помощи мачете пробились к нему
поближе, они увидели стелу - высокий обелиск, какого им еще никогда не
приходилось видеть. Этот обелиск был к тому же выполнен в такой
художественной манере, с которой им не доводилось встречаться ни в Европе,
ни на Востоке и о существовании которой в Америке они не могли даже
подозревать.
Перед ними был каменный монумент с совершенно поразительной
орнаментикой. Великолепие орнамента заставило их в первый момент даже
усомниться в том, сумеют ли они этот памятник описать. Четырехугольный
обелиск (мы приводим данные последующих измерений) имел в высоту 3 м 90 см,
в ширину - 1 м 20 см и в толщину - 0,9 м. Он был строить покрыт
скульптурными изображениями. Эти крупные, массивные скульптуры резко
выделялись на фоне сочной зелени, окружавшей обелиск; в их выщербинах еще
сохранились следы краски, некогда, вероятно, покрывавшей эти изваяния, снизу
доверху.
На фасаде выделялось рельефное изображение какого-то мужчины. "Его лицу
было придано торжественно-серьезное выражение, способное внушить страх". С
боков обелиск был весь испещрен какими-то
загадочными иероглифами, сзади украшен скульптурами. "Ничего похожего
нам видеть еще не приходилось".
Стефенс был очарован и околдован, но он принадлежал к числу настоящих
ученых и не был склонен делать поспешные выводы. Он позволил себе высказать
только предварительное заключение, и впоследствии оно оказалось абсолютно
правильным!
"Этот неожиданно найденный монумент... убедил нас в том, что предметы,
которые мы разыскиваем, представляли бы существенный интерес не только как
остатки цивилизации неизвестного нам народа, но и как памятники искусства;
наряду с вновь открытыми историческими документами все это явилось бы
свидетельством того, что народ, некогда населявший континент Америки, вовсе
не был диким.
Но когда Стефенс, расчищая себе дорогу при помощи мачете, проник в
сопровождении Казервуда в гущу джунглей, когда он обнаружил второй, третий,
четвертый - в общей сложности четырнадцать этих диковинных, украшенных
скульптурами обелисков, один удивительнее другого, он пошел в своих выводах
значительно дальше. Тогда он (вспомним, что ему были хорошо известны
памятники страны на Ниле; он видел их собственными глазами и знал, какой
высокой цивилизации они обязаны своим существованием) заявил, что многие из
тех: монументов, которые он нашел здесь, в джунглях Копана, "выполнены с
гораздо большим вкусом, чем самые красивые монументы египтян, другие же по
своим художественным достоинствам по меньшей мере равны им".
Для того времени это утверждение было чудовищным. Когда в одном из
своих писем Стефенс поделился новостью о находках, его сообщения вызвали не
только недоверие, но и смех. Был ли он в состоянии доказать то, что
утверждал?
"С чего начать?" - спрашивал он себя, смущенный размерами этих
монументов и непроницаемостью зеленых стен, которые их окружали.
"Предприятие почти совершенно безнадежное. Руины разбросаны по всему лесу.
Здесь, правда, есть река; она впадает в тот же океан, на берегу которого
лежит Нью-Йорк, но на реке - стремнины и пороги. Остается одно: распилить ту
или иную статую и таким образом перевезти ее в качестве образца, а с
остальных снять слепки". И добавляет: "Ведь слепки из Парфенона, хранящиеся
в Британском музее, считают ценными памятниками".
Однако впоследствии он отказался от этой мысли. Ведь с ним был
Казервуд, и он обратился к художнику с просьбой приступить к делу. Казервуд,
автор великолепных зарисовок египетских памятников, пришел в замешательство;
хмурясь, он щупал каменные лица изваяний, таинственные иероглифы,
причудливый орнамент, проверял вновь и вновь освещение, смотрел, как ложатся
тени на великолепно изваянные рельефы, и качал головой...
А в это время Стефенс, не успокаиваясь, посылает проводника назад, в
деревню, расспросить, не может ли кто-нибудь сообщить что-либо об этих
таинственных статуях. Таковых не находится. Кто мог создать эти
высокохудожественные произведения? "Quien sabe?" ("Кто знает?") - таков
стереотипный ответ.
Вместе с метисом Бруно, деревенским портным, он забирается все дальше и
дальше в джунгли и находит все новые и новые статуи, стены, ступени и
террасы.
"Огромные корни опрокинули с постамента один из монументов, вокруг
другого обвились ветви, и он висел в воздухе, третий был опрокинут на землю
и весь опутан вьющимися растениями. Еще один, наконец, стоял вместе с
алтарем посреди целой рощицы деревьев, словно охранявших его покой и
защищавших его, как святыню, от солнца. В торжественной тишине леса он
казался божеством, погруженным в глубокий траур по исчезнувшему народу".
К тому времени, когда Стефенс вновь встретился с Казервудом, он
насчитал по меньшей мере полсотни стел-, статуй и других
достопримечательностей, которые необходимо было зарисовать. Но Казервуд,
опытнейший рисовальщик Казервуд, вновь качает головой. Здесь рисовать
нельзя: слишком мало света. Надо сначала наладить освещение. В этом сумраке
из-за теней нечетко видны контуры.
Они решают отложить работу на следующий день. Необходима помощь, а для
этого надо сходить в деревню. Но вот идет какой-то метис, он одет лучше и
ярче, чем их носильщики, да и другие местные жители, с которыми им
доводилось встречаться. Может быть, он хочет им помочь? Однако,
приблизившись, этот смуглый человек неожиданно представляется им как дон
Хосе-Мария и предъявляет документы на право владения всем участком - от реки
Копан и дальше, включая и тот район, в котором находятся найденные Стефенсом
и Казервудом монументы. Стефенс хохочет. Мысль о том, что эти руины в
джунглях могут кому-то принадлежать, кажется ему абсурдной, и, когда дон
Хосе-Мария начинает рассказывать, что ему приходилось уже слышать об этих
монументах. Стефенс прерывает его на полуслове и отсылает назад.
Однако вечером, лежа в своей маленькой хижине, Стефенс вновь
возвращается к этому вопросу. Кому же в самом деле принадлежат эти руины? И,
уже засыпая, он приходит к следующему категорическому выводу: "По всей
справедливости они принадлежат нам; хотя я не знал, как скоро нас могли
отсюда попросить" а все-таки решил, что они должны принадлежать именно нам.
Потом перед моими глазами замелькали какие-то неясные видения, мысли о славе
и благодарности... я натянул на себя одеяло и уснул".
На следующий день в джунглях раздались резкие короткие удары мачете.
Индейцы пометили всего десяток деревьев; когда одно из них срубали, оно,
падая, увлекало за собой остальные, разрывая сеть лиан и других вьющихся
растений.
Стефенс наблюдал за индейцами. Он искал в их лицах следы той творческой
силы, которая могла породить эти каменные изваяния. Этой чуждой, незнакомой
творческой силе были присущи зловеще гротескные черты, однако она нашла свое
выражение в такой высокохудожественной форме, которая не могла возникнуть
вдруг, из ничего: она могла формироваться лишь постепенно и: на
соответствующей почве.
Пока Казервуд устанавливал свой мольберт, чтобы воспользоваться
полученным благодаря стараниям индейцев освещением, Стефенс вновь углубился
в джунгли. Он дошел до стены, находившейся на берегу реки. Она была гораздо
выше, чем ему показалось в первый раз, и ограждала большую площадь; стена
очень сильно заросла, казалось, что на нее нахлобучена огромная шапка из
дикого терна. Пробиваясь сквозь заросли, Стефенс и сопровождавший его метис
услыхали крики обезьян. "Мы впервые встретили здесь .этих человекообразных;
в окружении великолепных памятников они показались нам духами усопших,
принадлежавших к исчезнувшему племени, духами, охранявшими развалины своих
бывших поселений".
Затем Стефенс увидел строение, напоминавшее по форме пирамиду. Он
пробился к широким ступеням лестницы; они были искривлены, сквозь щели
проросли молодые побеги. Лестница вела из сумрака кустарников ввысь, туда,
где зеленели кроны деревьев, к террасе, которая находилась не менее чем в
тридцати метрах над землей. Стефенс почувствовал головокружение. Какому
народу принадлежали все эти сооружения? Когда он вымер? Сколько веков назад
он построил эту пирамиду? В какую эпоху, с помощью каких орудий, по чьему
поручению и в честь кого были изваяны все эти бесчисленные скульптуры? Одно
представлялось несомненным: ни один город, какой бы он ни был, не мог
создать все эти творения обособленно - за ними должен был стоять сильный и
могущественный народ. И когда он представил себе, как много подобных никому
не ведомых городов-развалин еще, быть может, ждут своего исследователя в
джунглях Гондураса, Гватемалы и Юкатана, его бросило в дрожь при мысли о
величии стоявшей перед ним задачи.
Его обуревали тысячи вопросов, и он не мог ответить ни на один из них.
Он взглянул вниз, туда, где сквозь листву виднелись монументы. "Разрушенный
город лежал перед нами, словно потерпевший крушение корабль: мачты его
потеряны, название неизвестно, экипаж погиб, и никто не знает, откуда он
шел, кому принадлежал, как долго длилось его путешествие, что послужило
причиной его гибели; лишь по едва заметному, скорее даже предполагаемому
сходству с известными нам типами кораблей можно с трудом догадаться о том,
из каких краев был его экипаж; впрочем, ничего достоверного о нем мы,
вероятно, так никогда и не узнаем".
Когда он, возвратившись назад, захотел посмотреть, каковы успехи
Казервуда, его глазам представилась странная картина. Художник стоял перед
той самой стелой, которую они обнаружили первой; около него валялись
бесчисленные листы бумаги. Стоя чуть ли не по щиколотку в болоте,
забрызганный с ног до головы грязью, надев из-за москитов, которых здесь
была тьма-тьмущая, перчатки и закутав лицо, так что неприкрытыми оставались
только глаза, он работал с сосредоточенной настойчивостью человека,
решившего во что бы то ни стало, любой ценой преодолеть препятствия.
Казервуд, один из последних великих рисовальщиков, традиции которых в
какой-то мере отразились еще в английских гравюрах начала нынешнего века,
заглохнув затем в формалистических экспериментах, очутился перед задачей,
разрешить которую, казалось, был не в силах.
Дело в том, что мир образов, с которыми он здесь столкнулся, был
совершенно не похож на все то, с чем ему приходилось встречаться до сих пор;
этот мир был настолько далек от европейских представлений, образов, идей,
что карандаш буквально отказывался повиноваться: не удавалось соблюсти
пропорции, углы сдвигались, и даже с помощью саmега lucida - обычного в те
годы вспомогательного средства - Казервуд не мог добиться результатов,
которые хотя бы в какой-то степени удовлетворили его. Пойди разбери, что
там, собственно, такое - орнамент или какая-нибудь часть человеческой
фигуры? А вот здесь - глаз, солнце или просто какое-то символическое
изображение? А это? Голова животного? Допустим. Но где же водились такие
звери, продуктом чьей фантазии явились эти ужасные морды, на какой почве
возникли эти! причудливые представления? Используя в качестве материала
камень, неизвестные скульпторы и художники создали уникальные образцы -
подобных им мировое искусство еще не знало. "Казалось, - писал Стефенс, -
будто идол чванится своим искусством, а две обезьяны, расположившиеся на
соседнем дереве, смеются над ним".
Казервуд трудился с утра до вечера; наконец настал день, когда рисунок
удался. Ему было суждено вызвать громкую сенсацию.
Но тут случилось нечто странное. Рассчитывая на помощь, Стефенс вступил
в более близкий контакт с населением деревушки. Отношения развивались на
дружеской основе, ибо Стефенс мог в свою очередь помочь местным жителям, как
это нередко бывало с исследователями, медикаментами или добрым советом.
Потом начались распри. Вновь и вновь с редкой настойчивостью появлялся дон
Хосе-Мария и предъявлял свои документы на право владения тем участком
джунглей, где вели свои изыскания Стефенс и Казервуд. Из разговоров с ним
выяснилось, что обнаруженные исследователями развалины совершенно не
интересуют его и никогда не будут интересовать, что ему наплевать на всех
наиденных идолов, - его надоедливость объяснялась просто-напросто тем, что
он чувствовал себя ущемленным в своих правах собственника.
Понимая, что он находится в стране, где политические страсти накалены
до предела, Стефенс хотел любой ценой сохранить хорошие отношения с местными
жителями. Это привело его к неожиданному решению. "Сколько вы хотите за
руины?" - напрямик спрашивает он дона Хосе.
"Я думаю, - пишет Стефенс, - что это было для него не менее неожиданно,
чем для меня, и ввергло его в не меньшее смущение, чем если бы я выразил
пожелание приобрести в собственность его бедную старую жену, которую мы
лечили от ревматизма... Казалось, он никак не мог решить, кто из нас двоих
рехнулся. Приобретаемое владение не имело никакой цены, и потому мое
предложение показалось ему подозрительным".
Для того чтобы убедить дона в солидности своего предложения, Стефенсу
пришлось предъявить все свои документы, из коих явствовало, что он, Стефенс,
человек безупречного поведения, ученый-путешественник и одновременно
поверенный в делах великих и могучих Соединенных Штатов Америки. Все это
вслух зачитал дону Хосе некий грамотей, по имени Мигель. Бравый дон Хосе
долго переминался с ноги на ногу, а потом, сказав, что он обо всем этом
поразмыслит на досуге, отправился восвояси.
На следующий день все началось сначала. Мигелю вновь пришлось читать
дону Хосе документы, впрочем, и после этого дело не сдвинулось с места.
Тогда Стефенс, который видел в покупке древнего города Копан единственную
возможность сохранить спокойствие и мир в этой заброшенной в джунглях
деревушке, разыграл следующую поистине комическую сцену. Притащив чемодан,
он вынул свой мундир дипломата. Дипломатическую миссию он, правда, уже давно
считал неудавшейся, но зачем же мундиру пропадать? И поверенный в делах США
торжественно облачается на глазах у изумленного метиса в свой парадный
мундир. Правда, этот мундир не очень гармонировал с клетчатой рубашкой,
белыми, забрызганными до колен желтой грязью панталонами и помятой,
отсыревшей от дождя панамой, правда, дождь, который лил весь день, еще не
прекратился полностью - с деревьев еще капало, а по земле растеклись грязные
лужи, но прорвавшийся сквозь тучи солнечный луч заплясал на больших
пуговицах с изображением орла и осветил золотую тесьму, придав тем самым
всем дальнейшим словам Стефенса ту авторитетную силу убеждения, которая не
может не принести результатов.
Этот спектакль не мог не оказать воздействия на дона Хосе-Марию!
Сопротивление его было сломлено, и Джон Ллойд Стефенс, который впоследствии
писал, что в этом странном одеянии он "был похож на негритянского царька,
встречающего прибывших к нему с визитом британских офицеров", становится
владельцем древнего города Копан.
Позднее он добавил:
"Читателя, быть может, заинтересует, каким образом в Центральной
Америке приобретаются древние города. Так же как и любой другой товар, они
котируются в зависимости от спроса на рынке и предложения; однако, поскольку
они все же не являются предметом широкого потребления, как, например,
хлопчатобумажные ткани или индиго, цены на них устанавливаются самые
произвольные. В то время как раз дела шли весьма вяло, и поэтому знай,
читатель, что я уплатил за Копан 50 долларов! Торговаться мне не пришлось: я
предложил эту сумму, а дону Хосе-Марии она показалась такой неправдоподобно
высокой, что он, вероятно, посчитал меня дураком, а если бы я предложил
большую сумму, он принял бы меня не только за дурака, но и еще за
кого-нибудь похуже".
Само собой разумеется, что столь значительное и, можно сказать,
необыкновенное событие, хотя оно и осталось для всей деревушки непонятным,
необходимо было соответствующим образом отпраздновать. Стефенс устроил
официальный прием. В торжественном шествии участвовали все жители деревни,
весьма солидно были представлены и старые дамы. Гостей угощали сигарами.
Присутствующие любовались рисунками Казервуда, а в заключение осмотрели
руины и памятники, которые вызвали всеобщее удивление, ибо, как выяснилось,
никто из жителей деревушки никогда их не видел - никто не испытывал
потребности углубляться в малярийные дебри джунглей, даже сыновья дона
Грегорио, самого могущественного человека в селении, известные своей
храбростью знатоки здешних мест.
И все-таки те немногие среди них, кто были чистокровными индейцами,
принадлежали к тому же самому народу и изъяснялись на том же языке, что и
давно исчезнувшие из этого мира ваятели и скульпторы, строители пирамид,
лестниц и террас!
Когда в 1842 году в Нью-Йорке была издана книга Стефенса "Путевые
впечатления от поездки по Центральной Америке, Чиапасу и Юкатану"
("Incidents of travel in Central America, Chiapas and Jucatan"), а немного
позднее появились и рисунки Казервуда, в газетах разразилась буря. Одна
дискуссия сменяла другую - историки увидели, как рушились их, казалось бы,
совершенно твердые представления, профаны выступали с бесчисленными
гипотезами, одна смелее другой.
Преодолевая все трудности, Стефенс и Казервуд отправились из Копана в
Гватемалу, посетили Чиапас и Юкатан. Везде они встречали на своем пути
монументы майя, и то, о чем они рассказали в книге и в рисунках, неожиданно
породило бесчисленное множество вопросов. Внезапно вспомнили об испанских
источниках, где наряду со всевозможными историйками о первооткрывателях и
завоевателях Юкатана, наряду с описаниями деяний Эрнандеса де Кордовы и
Франсиско Монтехо содержались первые, самые ранние упоминания об этом
удивительном народе. Потом вдруг заговорили о книге, вышедшей еще четыре
года назад; в свое время на нее никто не обратил внимания, хотя в ней
рассказывалось то же самое, что и в "Путевых впечатлениях..." Стефенса, а
сейчас вокруг нее разгорелась целая дискуссия.
На первый взгляд это может показаться даже странным: книга Стефенса
вызвала сенсацию, вышла в короткий срок несколькими изданиями, была
переведена почти тотчас после своего появления в свет на многие языки, -
короче говоря, оказалась у всех на устах, а сообщение господина фон
Вальдека, опубликованное в 1838 году в Париже под заглавием "Романтическое
археологическое путешествие в Юкатан", прошло почти незамеченным, и даже
сегодня эта книга почти никому не известна. Несомненно, отчет Стефенса был
более основательным, он был блестяще написан: чтение его и сегодня может
доставить удовольствие. Кроме того, он был снабжен рисунками такого
прекрасного рисовальщика, как Казервуд, отличающимися наряду с высоким
художественным мастерством поразительным сходством с оригиналом - перед ними
бледнеют даже фотографии. Рисунки Казервуда еще и сегодня не утратили своего
документального значения: ведь многое из того, что удалось когда-то в них
запечатлеть, в последующие годы вновь заросло, пропало, выветрилось или
разрушилось. В книге Вальдека ничего подобного не было, но дело было,
очевидно, не только в этом. Беда Вальдека заключалась в том, что в те
времена, когда его книга появилась, Франция была воодушевлена открытием
совсем иной древней цивилизации, с которой в какой-то мере оказались
связанными тогда совсем недавние события ее национальной истории. Еще живы
были участники египетской экспедиции Наполеона, еще не остыло внимание
общества к дешифровке иероглифов. Франция, да не только она - вся Европа и
даже Америка (вспомнив маршрут первых поездок Стефенса) интересовались
только одним: Древним Египтом. Чтобы пробить брешь в устоявшихся
представлениях и добиться каких-то успехов, необходима была планомерная и
сильная атака.
Разумеется, после того как к истории майя было внезапно привлечено
внимание общественности, дело не обошлось без тех авантюристических
толкований, которые всегда порождают то или иное новое открытие. Но,
несмотря ни на что, теперь, после сообщения Стефенса, можно было бесспорно
утверждать: древние майя были представителями цивилизации, которая ни в чем
не уступала древним цивилизациям Старого Света. (К этому выводу специалист
мог прийти хотя бы на основании их сооружений; выдающиеся же успехи майя в
области математики были в полной мере оценены значительно позднее.)
Если это признать, то вполне закономерен и следующий вопрос: каково же
происхождение этого народа? Принадлежал ли он к той же ветви, что и все
остальные племена, обитавшие на севере и на юге, которые так и не сумели
подняться выше кочевого образа жизни? Если да, то в силу каких причин именно
майя достигли таких высот? Что здесь послужило толчком? Да и могла ли вообще
в Америке, отрезанной от Старого Света, находившейся в стороне от основных
районов великих цивилизаций древности, возникнуть своя собственная,
совершенно оригинальная цивилизация?
Именно данный вопрос вызвал первые, наиболее смелые толкования и
гипотезы. Разумеется, это исключено, говорили одни. Несомненно, в
незапамятные времена здесь имело место переселение из стран древнего
Востока. Каким же путем? Согласно одной из точек зрения, через
существовавший, вероятно, в диллювии перешеек на Крайнем Севере. Сторонники
другой точки зрения отвергали это предположение: их смущало то, что
обитатели тропиков пришли чуть ли не из районов Полярного круга, и они
предполагали в майя потомков тех, кто населял легендарный остров Атлантиду.
Поскольку, однако, ни то ни другое толкование не было достаточно
убедительным, раздались голоса (их было не так уж мало), что майя - одно из
колен детей Израиля.
А разве некоторые скульптуры, о которых теперь благодаря стараниям
Казервуда мог судить весь мир, не напоминали изваяния индийских богов? Да,
возражали другие, но такие сооружения майя, как пирамиды, совершенно
определенно свидетельствуют о влиянии Египта. Помилуйте, говорили третьи, в
испанских источниках сохранились ясные доказательства того, что в мифологии
майя были сильны христианские элементы! Были найдены изображения креста,
есть данные, что майя имели представление о потопе и, кажется, даже
приписывали своему богу Кукулькану роль некоего мессии - разве все это не
свидетельствует о влиянии священной земли Востока?
В самый разгар этой дискуссии (несколько забегая вперед, следует
сказать, что она и поныне не закончена, хотя современные ученые располагают
гораздо более основательными данными, чем Вальдек и Стефенс) появилась
книга, принадлежавшая перу человека, который в отличие от Стефенса был не
исследователем, а кабинетным ученым. Этот полуослепший человек сумел, не
покидая четырех стен своего кабинета, одержать с помощью силы своего
интеллекта и остроты ума такую же победу над джунглями, как Стефенс с
помощью своего мачете. И если Стефенсу удалось открыть древнее государство
майя, размещавшееся на территории современного Гондураса, Гватемалы и
Юкатана, то этот человек совершил вторичное открытие древнего царства
ацтеков, царства Монтесумы в Мексике. Вот теперь-то наступило полное
замешательство.
Вильям Хайклинг Прескотт происходил из старинной пуританской семьи
Новой Англии. Он родился 4 мая 1796 года в Салеме; с 1811 по 1814 год изучал
право в Гарвардском университете. Через несколько лет после начала своей
карьеры этот подававший большие надежды юрист вынужден был прибегнуть к
помощи ноктографа. Ноктограф. был изобретен неким Уэджвудом и напоминал
аспидную доску, разница была лишь в том, что вместо линеек здесь были медные
штифты. Они не давали руке уходить в сторону, и поэтому, пользуясь этой
доской, можно было писать с закрытыми глазами; к тому же при пользовании
ноктографом не было никакой необходимости обмакивать ручку в чернила -
достаточно было выдавить заостренной палочкой соответствующие буквы на
копировальной бумаге, которая была подложена под штифтами. Иначе говоря, с
помощью этого приспособления мог писать слепой.
Вильям Прескотт и был почти слеп. В 1813 году он потерял вследствие
несчастного случая левый глаз. Напряженные занятия сильно ослабили и правый
глаз; зрение было почти полностью потеряно, лучшие врачи-окулисты Европы,
которых он посетил во время своей двухлетней поездки по Старому Свету, не
смогли ему ничем помочь. Так внезапно оборвалась его карьера юриста.
Тогда этот человек удивительно настойчиво занялся историческими
исследованиями. Плодом этих занятий явилась написанная с помощью ноктографа
книга "Завоевание Мексики" - увлекательнейший рассказ о завоеваниях Кортеса.
Впрочем, не только о них; собрав с поразительной тщательностью все, даже
самые отдаленные свидетельства современников конкистадоров, он сумел
воссоздать широкую картину жизни государства ацтеков до и после вторжения
испанцев. А когда в 1843 году его труд увидел свет, перед изумленным миром,
так же неожиданно, как и только что открытая цивилизация майя, предстала еще
одна, не менее загадочная культура - цивилизация ацтеков.
Что же, собственно, выяснилось? Прежде всего то, что между майя и
ацтеками, несомненно, существовали какие-то связи. Так, к примеру, были во
многом близки их религии; их постройки - храмы и дворцы, - казалось, были
проникнуты одним духом. А как обстояло дело с языком и с возрастом обоих
народов? Уже при беглом ознакомлении стало ясно, что ацтеки и майя
изъяснялись на различных языках, и если цивилизация ацтеков, по-видимому,
была обезглавлена Кортесом в момент ее наивысшего расцвета, то майя достигли
своих наивысших успехов в области культуры и политики еще за несколько
столетий до того, как испанцы высадились на побережье их страны.
Пользуясь тем же методом, с помощью которого умудрились приплести к
истории древней Америки колена Израилевы, можно было бы и здесь легко
объяснить все противоречия, но некоторые замечания, приведенные Прескоттом в
его книге, породили по меньшей мере дюжину новых загадок. Так, например, в
одном месте он прерывает свой рассказ об ужасной "Ночи печали", той ночи,
когда Кортес бежал с остатками своего разгромленного отряда из Мехико, для
того чтобы подробнее остановиться на описании некоего поля развалин,
которому преследуемые испанцы по вполне понятным причинам не уделили
должного внимания. На этом поле возвышаются пирамиды Теотихуакана и прежде
всего Пирамида Солнца и Пирамида Луны - колоссальные строения, не уступающие
по своим размерам знаменитым гробницам фараонов. (Пирамида Солнца вздымается
ввысь на 60 с лишним метров. Каждая сторона ее основания имеет в длину более
200 метров.)
Эти гигантские храмы расположены на расстоянии всего лишь одного дня
пути (а сегодня - часа езды поездом) от Мехико; таким образом, они
находились ранее в самом сердце ацтекского государства. Впрочем, их
географическое положение отнюдь не помешало Прескотту, который следовал в
этом вопросе за индейскими преданиями, настаивать на том, что эти руины не
имеют ни малейшего отношения к ацтекам - они уже застали их здесь, когда
вторглись, в качестве завоевателей в страну. Иначе говоря, Прескотт
утверждал, что, помимо ацтеков и задолго до майя, в Центральной Америке жил
еще какой-то третий народ, создавший свою собственную цивилизацию,
предшествовавшую цивилизации ацтеков.
Он пишет: "Какие мысли должны одолевать путника... когда он шагает по
земле, где покоится прах целых поколений, прах тех, кому обязаны своим
существованием эти гигантские сооружения... которые как бы переносят нас в
седую древность! Но кто были эти строители? Были ли это легендарные ольмеки,
чей след, подобно истории древних титанов, теряется в легендах и сказках,
или же ими были, как это обычно утверждают, мирные, трудолюбивые умельцы
тольтеки, все сведения о которых почерпнуты из едва ли более достоверных
источников? Какова была судьба племен, создавших эти сооружения? Остались ли
они на прежнем месте, смешавшись с ацтеками, своими преемниками?.. Или же
они отправились дальше, на юг, найдя там широкое поле для распространения
своей культуры, о которой свидетельствуют великолепные остатки строений в
дальних областях Центральной Америки и Юкатана".
Подобного рода замечания и предположения, которые слышались со всех
сторон и которые мы простоты ради приводим по Прескотту, вызвали вполне
понятное замешательство. Впрочем, знакомясь с такими заявлениями Прескотта,
как "все это - тайна, на которую безжалостное время набросило непроницаемое
покрывало", и "завесу эту не суждено приподнять смертному", нельзя не
отметить, что этот историк, сам немало сделавший для того, чтобы вернуть
жизнь "теням минувшего", излишне пессимистичен. Пользуясь выражением
Прескотта, мы можем сказать, что смертные все же успешно продолжили раскопки
и уже сейчас выяснили многое из того, что еще сто лет назад было глубокой
тайной. Все говорит за то, что со временем они откроют и многое другое, пока
еще скрытое из наших глаз.