Кареев Н. И. Общий ход всемирной истории

ОГЛАВЛЕНИЕ

Очерк третий

Греко-римский мир

Важность знакомства с историей классического мира

«В Греции мы впервые чувствуем себя дома». Эти слова принадлежат Гегелю и были написаны им в его знаменитой «Философии истории». В Греции мы, действительно, чувствуем себя дома: это значит, что история древней Эллады уже близка нам, более близка, чем история Востока. В самом деле, европейская история начинается в Греции, откуда цивилизация перешла в Рим и чрез него — вместе со «вторым Римом», т. е. Византией — к новым европейским народам. Греция — первая страна духовной и общественной свободы, не существовавшей в государствах Востока. Греческая цивилизация, порожденная этим новым духом, чуждым более ранним культурным народам, с полным правом может быть названа главным источником европейской цивили­зации.

Другим таким же, как греки, народом, оказавшим громадное влияние на всю историю передовой части человечества, были римляне, и в римской истории мы равным образом «чувствуем себя дома». Начав европейскую историю, классический мир и после своей гибели, как известно, продолжал оказывать могущественное влияние на новые народы: вся культурная жизнь Европы обновилась в так называемую эпоху «возрождения» (с XIV в.), когда философия, наука, литература и искусство античных народов стали снова изучаться и оказывать непосредственное действие на ум­ственную жизнь новых европейских наций.

До расцвета новейшей исторической литературы, совершившегося в XIX в., общее историческое образование питалось почти исключительно классическим материалом. Если бы лет полтораста тому назад пришлось отвечать на вопрос, какого рода исторические книги предпочтительнее всего читать в целях гуманитарного и гражданского образования, пришлось бы, за немногими исключениями, указывать лишь на сочинения древних историков. Дело в том, что тогда почти и не было другого материала для исторического чтения: средневековая история стала обрабатываться только в первой половине XIX в., да и новая также, и потому круг исторического чтения должен был ограничиваться одним классическим миром. Хотя в настоящее время область общего исторического образования страшно расширилась, тем не менее знакомство с классическим миром должно играть весьма важную роль в этом образовании — и прежде всего с всемирно-исторической точки зрения. Становясь на эту точку зрения, мы, конечно, не станем рассматривать классическую древность, как нечто исключительное и беспримерное. Это бывало раньше, но теперь едва ли кто-либо станет утверждать, будто классический мир представляет собою нечто совершенно особенное в истории человечества, дающее нам право и даже нас обязывающее выделять его из остальной истории и ставить особняком и, так сказать, «вне конкурса». Впрочем, еще очень недавно приходилось вооружаться против такого взгляда, и не только у нас, охотно повторяющих зады европейской науки, но даже и там, где вообще нужно было бы предполагать более здравые суждения о научных предметах. Напр., в 1873 г. известный английский историк Эдуард Фриман прочитал в Кембриджском университете лекцию под заглавием «Единство истории», в которой сильно вооружился против выделения класси­ческих народов в какой-то особый, замкнутый в себе самом исторический мир, и нет ничего удивительного в том, что

эта лекция тотчас же была переведена у нас в журнале «Знание»*. Еще очень недавно и русский ученый, проф. Р. Ю. Виппер, нашел небесполезным в особой статье ** под­вергнуть критике мнение многих педагогов о привиле­гированном положении классического мира. И эта статья направлена против педагогического предрассудка, будто в древней истории «все особенно ценно, все превосходно и все отмечено печатью великого духа». Действительно, в материале и построениях древней истории весьма еще недавно многие продолжали видеть нечто, можно было бы сказать, магическое по своему педагогическому воздействию и в нравственном, и в умственном отношении. Чуть ли не до вчерашнего дня античный человек многими считался по преимуществу «цельным человеком, не разъедаемым реф­лексией, уравновешенным, без внутренних противоречий, со спокойным душевным миром, гармонией духа и тела и т. п.», и в древнем мире предполагалась всюду какая-то «правиль­ность, логичность, как бы живой рассудок в событиях». Научная, всемирно-историческая точка зрения требует, чтобы и классический мир рассматривался в связи с древним Востоком, с которым он был связан и культурно, и полити­чески, и чтобы, рассматривая его в нем самом, мы относились к нему совершенно так же, как относимся к другим отделам истории без идеализации античного человека и всего быта классических народов и без предвзятой мысли, будто общие законы культурного и политического развития выразились в наибольшей чистоте и с наибольшею ясностью именно в истории только этих народов. С другой стороны, знакомясь с историей античного мира, не следует никогда упускать из виду и того наследия, которое он оставил средневековой Европе, и того влияния, которое он, скажем так, и из-за гроба продолжал оказывать на ту же Европу в новое время. В этом и заключается правильное отношение к античному миру с всемирно-исторической точки зрения: нужно именно

* См. другой ее перевод в приложении к «Сравнительной политике» (Спб., 1880 г.).

" «Школьное преподавание истории и новая историческая наука» в «Вестнике Воспитания» за 1898 г.

включать его в общий процесс истории, как совершенно равно­правного звена наряду с древним Востоком и средневековою и новою Европою и постоянно при этом помнить о том, что в одних отношениях классические народы лишь продол­жали дело, начатое народами древнего Востока, как, в свою очередь, средневековая и новая Европа лишь продолжала работу самого античного мира, тогда как в других отноше­ниях в истории Греции и Рима мы имеем частные примеры полного цикла исторического существования двух наций от первых зачатков культурной жизни чрез эпоху полного процветания до периода совершенного упадка прежней жизнедеятельности. Мысль о том, будто только греки и римляне развивались нормально, уже оставлена: совер­шенно нормальное историческое развитие вообще может быть только отвлеченной идеей нашего ума, отнюдь не ре­альностью, и в этом смысле античное развитие не было более нормальным, чем всякое другое. Каждый народ по-своему проходит фазисы культурно-социальной эволюции, и ни одно развитие в этом отношении не может быть названо более нормальным, нежели все остальные. Греки и римляне развивались в особых условиях сравнительно и с древним Востоком, и с народами теперешней Европы, и этими условиями определяется своеобразность их разви­тия, но опытный взгляд историка, вооруженного всеми приобретениями современной науки, обнаружит и под своеобразностью античного развития многие общие черты всякого исторического развития в смысле постепенного перехода с одних ступеней цивилизации на другие. Народы античного мира в своей культурно-социальной эволюции повторили многое из того, что уже было пережито народами древнего Востока, но. вместе с тем, греки и римляне пошли и далее, выработав у себя свободные формы государственной жизни и светскую науку. В свою очередь, и Европа в средние века и в новое время повторила в своем развитии то, что уже существовало — в иных только формах — в истории антич­ного мира, но, равным образом, и она превзошла более раннее развитие, во многих отношениях сделав такие шаги вперед, которые, если можно так выразиться, оказались не под силу

грекам и римлянам. В этом и заключается всемирно-ис­торический прогресс культуры — в постепенном опереживании последующими великими эпохами эпох предыду­щих.

Географические условия греко-римской истории

Окончательным результатом греко-римской истории было культурное и политическое объединение юго-западной Европы, северной Африки и западной окраины Азии в единой обширной, поистине мировой державе. Это была громадная территория, окружавшая Средиземное море, приблизительно между 10° и 60° восточной долготы и меж­ду 30° и 50° северной широты: вне этих пределов были сравнительно незначительные отрезки самых отдаленных от центра провинций. В центре этой территории, в средней части Средиземного моря, лежали два полуострова, находив­шиеся во главе и впереди всей остальной массы земель: в Италии Рим был на таком же расстоянии от западной границы империи, на каком самый замечательный город Греции — Афины — находился от границы восточной; по отношению к широте оба эти города были одинаково отда­лены от северной и южной границ империи. Линия между восточной и западной частями империи, шедшая по 37° в. долготы, делила эту империю на две равные половины: восточная, в которой господствовал элемент греческий, состояла из таких стран, цивилизация которых имела большую древность, нежели греческая, потому что здесь находились Египет, Палестина, Финикия и страны других народов юго-западной Азии, и греческая культура стала здесь распространяться со времени образования обширной монар­хии Александра Македонского. Западная часть Средиземного моря была, наоборот, окружена странами, из которых только одна карфагенская область могла поспорить с Римом по древности своей культуры: все остальные начали жить историческою жизнью лишь после того, как подчинились римскому влиянию. Центральное положение Греции и Ита­лии на Средиземном море имело весьма важное значение

в судьбах населявших их народов, а указанное разделение бассейна Средиземного моря было одною из причин того, что греки ранее римлян выступили на поприще истории: во-первых, Греция находилась в ближайшем соседстве с образованным Востоком; во-вторых, сношениям с Востоком содействовало здесь то обстоятельство, что именно восточный берег греческого полуострова представляет из себя самую развитую береговую линию со множеством заливов и удоб­ных гаваней, а далее на восток от этого берега разбросаны по морю острова, сближающие его с берегами Азии. Эта же восточная часть полуострова и в других отношениях пред­ставляла из себя наиболее выгодные условия для раннего расцвета культурной жизни. Совсем другое мы видим в Италии, в которой как раз западный берег, обращенный к малокультурным странам, был гораздо развитее восточного, совершенно почти лишенного удобных гаваней. По малому количеству окружающих островов Апеннинский полуостров также не может идти в сравнение с Элладой. Поэтому Италия не могла войти так скоро в сообщение с Востоком, бывшим у греков, так сказать, под рукою. В самом деле, с Малейского мыса на юге Пелопоннеса видны вершины острова Крита, с Крита — горы Родоса, с Родоса — берег Малой Азии; два дня пути отделяют Крит от Кирены в Африке, и одним только лишним днем измеряется рассто­яние до Египта: в Эгейском море острова лежат, как камни, по которым можно перейти через реку в мелком месте. Море, доступное для мирных путешественников и неудобное для передвижения громадных армий, защищало Грецию и Ита­лию со стороны берегов, и классическим народам нечего было вечно бояться вторжения с этой стороны каких-либо варварских орд, игравших такую крупную роль в истории Востока. Грекам и римлянам поэтому незачем было строить такие крепости на границам, к каким прибегали египтяне: там, где не защищало море, защищали горы — именно на севере обоих полуостровов. Без этих естественных огражде­ний немыслимо было бы существование множества мелких, самостоятельных и разъединенных между собою государств Греции и столь быстрое развитие их культуры.

Устройство поверхности обоих полуостровов, особенно греческого, было столь же благоприятно для культурной жизни. На небольшом пространстве каких-нибудь полуторы тысячи квадратных миль Греция представляет из себя страшное разнообразие. На севере от Эгейского моря климат напоминает Среднюю Германию, в Фессалии уже вечно­зеленые деревья, градусом еще южнее произрастают оливко­вые деревья, на острове Евбее и в Аттике попадается даже пальма, и т. д. Во всех направлениях Грецию пересекают горы, которые разнообразят местность и делят полуостров на не схожие между собой кантоны: в Аттике почва была плохого качества, в соседней Беотии, наоборот, весьма плодородная; в то время как в приморских частях восточной части полуострова была развита цивилизация, на западе, напр., в Этолии, жители еще во времена римского завоевания находились в варварском состоянии. В Италии разнообразие было меньшее, но и здесь, напр., хорошим пашням западной части можно противоположить богатые пастбища восточной. Зато в Италии и легче было образование одного государства при отсутствии той замкнутости отдельных областей и раз­личия в племенном характере их жителей, которые характе­ризуют древнюю Грецию.

Сами древние понимали, что климат их страны — особый дар богов. «Воздух у нас, говорил Эврипид, легкий и неж­ный: зимний холод совсем не суров, и нас не ранят стрелы Феба». Климат не заставлял грека и римлянина строить себе жилища с толстыми стенами, чтобы предохранять себя от холода и жары; человек целый день мог проводить на воздухе, не закупориваясь в натопленную комнату и не изне­могая от палящих лучей солнца, подобно жителю Египта, Месопотамии и Индии. Мягкая атмосфера делала для него почти излишнею чрезмерную заботу об одежде и пище, исключала возможность злоупотребления спиртными напит­ками, постоянно поддерживала в нем бодрость духа и тела, жажду кипучей деятельности и удовольствий. С другой стороны, общий вид страны, вся природа не представляли из себя ничего ужасающего воображение младенческого ума. Здесь нет ни особенно высоких гор, ни страшно больших

рек, ни дремучих лесов, ни безбрежных равнин и степей, и самое море, заключенное в извилистых берегах и усеянное островами, напоминает скорее смеющееся озеро, чем грозный океан. Нет здесь также животных и растительных чудовищ тропической природы. Воздух необыкновенно прозрачен, и пейзаж способен только воспитывать эстетическое чувство, которое было так тонко развито в древнем греке. Все это имело необыкновенное влияние на миросозерцание, на весь склад ума древнего грека: окружающая природа, весь внеш­ний мир не подавляли, не удручали его. Ему было чуждо чувство чего-то грандиозного, которое характеризует все религии Востока, и в равновесии своих духовных способ­ностей он не знал ни религиозного ужаса, ни необходимости снискивать себе милость грозного Божества мистическим самосозерцанием и аскетическим умерщвлением своей пло­ти. Греки были одного происхождения с древними индий­цами, а между тем какая громадная разница замечается между ними под влиянием природы заселенных ими стран! Индийская литература есть по преимуществу литература бо­лезненного воображения, направленного на все ужасное, грандиозное, подавляющее ум: индиец громоздит чудеса на чудеса, и герои его сказаний живут по сотням тысяч и мил­лионам лет. Грозная природа Индии с ее горами, досяга­ющими до небес, с ее могучими реками, с непроходимыми лесами, населенными страшными и опасными зверями, с приводящими в трепет грозами и бурями, ураганами и зем­летрясениями, постоянно подавляла ум поселившегося в Индии человека, и он делался как бы неспособным видеть в грозных силах природы естественные явления, которые можно изучать и которыми до известной степени можно управлять. Поразительнее всего сказалось это влияние природы на индийской мифологии, бывшей первоначально одного происхождения с греческой. Индиец соединял всегда в своем воображении самые страшные образы с наиболее уважаемыми богами: его боги — какие-то чудовища, то опоясанные змеями, то украшенные ожерельями из челове­ческих костей; у богов этих по нескольку голов, по три глаза, по четыре и более рук; их атрибуты — орудия смерти и черепа замученных жертв, тогда как, наоборот, грек воспроизводил в своих богах идеальную человеческую красоту. В греческой мифологии боги действуют как обыкно­венные люди с человеческими страстями и склонностями, индийская же мифология полна рассказов о самых необыкновенных подвигах богов, превышающих силы самого необыкновенного человека.

Сравнительная характеристика греков и римлян

Оба передовые народа античного мира — греки и рим­ляне — принадлежали к одной и той же арийской расе, которая с выступлением мидян и персов становится во главе всемирной истории после времен исторического господства семитов. Многое обличает особое родство населения обоих южных полуостровов, сделавшихся главными центрами исторической жизни в последние столетия перед Р. X., но роль обоих народов во всемирной истории была не совсем одинакова, как будто природа неодинаково их одарила и предназначила им выполнение разных задач в истории человечества.

Есть небольшое произведение Майкова, под названием «Иафет». В нем библейский патриарх, благословляя своих внуков, от которых должны произойти европейские народы, изрекает такое пророчество двум братьям, ставшим родона­чальниками греков и римлян.

«Ты,— говорит он будущему прародителю греков, —

Ты, чернокудрое дитя, Иди на Запад!

Там, где море Покрыто грудой островов, Есть пышный край. Там на просторе Разросся лавр. В груди холмов

Таится мрамор. Метким ломом

От праха мрамор оторви

И мысли молнии и громом

Его ты к жизни призови...»

Другому своему внуку патриарх уже предрекает нечто иное:

«А ты, младенец с строгим оком

И величавостью чела,

Суровый духом перед роком, —

Тебе веков грядущих мгла

Готовит власть над целым миром.

И будешь ты племен кумиром.

И, как рабы.они толпой

Пойдут в оковы за тобой».

С этой поэтической характеристикой греков и римлян мы можем сопоставить одно место из «Энеиды», где проводится подобная же параллель между двумя народами античного мира*. «Другие — говорит Виргилий о греках — сумеют, пожалуй, мягче выковать дышащую жизнью медь, лучше изваять из мрамора одушевленные лики, сумеют краснее говорить в судах, точнее измерить пути небесные и пред­сказать восход любого светила: ты, римлянин, помышляй о державной власти над народами. Твое искусство будет в том, чтобы водворять везде закон мира, щадя покорных и оружием низлагая строптивых». Так, уже и в древности понималось различие между национальным гением греков и римлян: преобладающей чертой первых является твор­чество в сфере художества и поэзии, науки и философии, преобладающею чертою других — творчество в области практической жизни и государственного строительства. Грек, так сказать, олицетворяет собой теоретический ум, римля­нин — практическую волю. Греция выработала искусство и философию, в которых римляне всегда были учениками старших своих братьев и никогда не могли достигнуть той высоты, на какой стояли последние; в Италии не было такого великого скульптора, как Фидий; Виргилий ниже Гомера, взятого им за образец для подражания; Плиний

* Excudent alii spirantia mollius aera — Credo equidem — vivos ducent de marmore vultus, Ordbunt causas melius coelique meatus Describent radio et surgentia siderd dicent. Tu regere imperio populos, Romane, memento! Haec tibi erunt artes: pacisque imponere morem, Parcere subjectis et debellare superbos.

не может идти в сравнение с Аристотелем; Платон и Демо­сфен оставляют позади себя Цицерона. Зато в области права римляне превзошли своих учителей по части искусства и философии, так что, по выражению Цицерона, греческие законы в сравнении с римскими представлялись чем-то младенческим и смешным; искусство сумели они направить на служение утилитарным целям и особенно развили у себя архитектуру, а из учений греческой философии преиму­щественно привились у римлян те ее направления, которые имеют практическое значение, т. е. различные моральные системы, в особенности стоицизм и эпикуреизм. Одним словом, грек и римлянин — это антитезы идеализма и реа­лизма, стремления к истине и красоте и стремления к поль­зе и пригодности, теоретической мысли и практической деятельности, вдохновения и рассудочности, поэзии и прозы, религии как миросозерцания и религии как государствен­ного установления.

Интересно также посмотреть, в чем каждый из обоих народов видел свое преимущество перед другими, с чем отождествлял главный признак своей национальности. Грек именно полагал свою сущность в образованности: слова «эллин» и «образованный» сделались мало-помалу почти синонимами, и тот, кто не имел этого образования, был варвар, — имя, которое греки давали, всем остальным народам. Римлянин, напротив, был горд своим гражданством, он был гражданин, только один пользовался правами, из обладания которыми были исключены все остальные народы: того, кого греки звали варваром, т. е. человеком, не имеющим эллин­ского образования, в Риме называли перегрином, и перегрины отличались от римлян именно тем, что на них не распространялось их гражданское право. Отношение между эллином и варваром таким образом — то же, что меж­ду гражданином и перегрином, только в основе различия лежали разные принципы.

Вошедши в деятельные сношения с иноплеменниками, греки и римляне заимствовали от них различные вещи, каждый сообразно со свойствами своей духовной природы. Объединяющая мысль первых в позднейшую эпоху создала

в Александрии из смешения философских систем Греции с теологическими воззрениями Востока особую философскую систему (неоплатонизм), которая как бы должна была дать общее миросозерцание всем народам, входившим в круг эллинского влияния. С своей стороны, римляне из зна­комства с обычаями покоренных ими народов создали так называемое общенародное право (Jus gentium), которое должно было объединить в юридическом отношении все народы, вошедшие в состав Римской империи. Греции не удалось, подобно Риму, подчинить себе политически другие земли, и эллинизация Востока совершалась, главным образом, в силу превосходства греческой цивилизации над восточной, тогда как Рим утверждал свое господство силою меча и практичностью своих законов, и романизация Запада была результатом политического подчинения Риму и умения римлян связывать интересы побежденных с интересами победителей. Следовательно, по отношению к другим народам грек был наставник и просветитель, римлянин — господин и организатор.

Различие греческого и римского наследства

Вот почему так неодинаково и само наследство, оставлен­ное нам обоими классическими народами: в искусстве, в поэ­зии, в науке, в философии новые народы — ученики греков, и Европа особенно двинулась вперед в эпоху Возрождения, когда люди, изучавшие классическую древность, заметили недостаточность одних латинских ее источников и обра­тились к греческим писателям, как к главным носителям древней образованности. Наоборот, в политике и в науке права новые народы — ученики римлян, так что до сих пор еще одним из важнейших предметов юридического препо­давания по старой традиции все еще является римское право. Все остальное в Риме развилось после знакомства с греками и под влиянием этого знакомства, но право там было самобытным, оно зародилось и развилось на национальной почве еще до начала греческого влияния: когда стало действовать последнее, в Риме уже были положены прочные

основы для дальнейшего правового развития. Поэтому и в той объединяющей разные народы работе, которую совер­шили классические народы, роль их была неодинакова: эллинизация Востока, проникновение эллинским элементом римской культуры были распространением образованности, уничтожением старого различия между культурным челове­ком и варваром, тогда как романизация Запада и распростра­нение римского владычества на множество стран древнего мира вели, в конце концов, к уничтожению юридического различия между отдельными нациями, к превращению всевозможных перегринов в римских граждан, равноправных членов одного большого отечества. Характерным фактом является то, что самый видный деятель зарождавшегося христианства, апостол Павел, родом иудей, был эллином по своему образованию и римским гражданином по своему общественному положению.

И на склоне дней своих, т. е. в конце античного мира, греки и римляне остались верны своему характеру, и в эпоху распространения христианства каждый из этих двух народов отнесся к новой религии по-своему. Сначала христианство было встречено ими, как известно, очень враждебно, и язы­ческое общество вступило с ним в борьбу, продолжавшуюся более трех веков, но мотивы этой вражды были у греков одни, а у римлян — другие. Эллин, гордый своей образо­ванностью, видел в новом учении прежде всего нечто опас­ное именно для этой образованности. Главными защит­никами падающего язычества в греческой половине империи были риторы и философы, и последним императором, вступившим в борьбу с христианством, был Юлиан, который был, прежде всего, философ, поклонник чистого эллинизма. Причина вражды к христианству у римлянина была несколь­ко иная: он чуял с этой стороны беду для своего государства; он видел в зарождавшейся церкви опасную в политическом отношении организацию; он враждебно относился к учению, не хотевшему признавать его законов, — и главными против­никами христианства со стороны римлян были императоры и жрецы, ревниво оберегавшие свою власть и свое влияние на общество. Словом, там, где теоретик грек видел

заблуждение, практический римлянин усматривал политический вред. Когда, далее, христианство мало-помалу одержало победу и сделалось господствующею религиею империи, а из греков и римлян вышло великое множество церковных писателей, христианских философов и деятелей, как ни глубок был переворот, заключавшийся в победе христиан­ства над язычеством, все-таки старые особенности характера обоих народов в языческую эпоху проявились и в деятель­ности их потомков. В восточной половине империи, где господствовал эллинский элемент, главным образом и про­исходила теоретическая разработка догматов новой религии, выработка христианской отвлеченной философии: отноше­ние троичности ипостасей к единству Божества, отношение божеского существа к человеческому или божеской воли к человеческой в Иисусе Христе и т. д. — таковы были главные вопросы, которые поставил себе греческий ум. Из-за различного понимания этих вопросов происходила горячая полемика, возникали разные ереси ариан, монофизитов, монофелитов и т. д., и все великие соборы, решавшие догматические вопросы христианства, собирались на востоке империи. Поэтому богословская литература греков очень рано приняла обширные размеры, и во время спора, приведшего к разделению вселенской церкви, западное духовенство упрекало восточное в том, что нигде не было столько ересей, как среди греков. Таким образом, и по отношению к христи­анству греческий ум остался верен самому себе: это ум мыслителя, философа, теоретика, который любит отвлечен­ное знание ради чистой истины и которому нравится строить системы ради выработки общих взглядов и строй­ного миросозерцания. И римский гений остался также верен себе: западная половина империи мало принимала участия в теологических спорах восточной, но здесь зато разрешались вопросы более практические, вырабатывались церковная мораль и дисциплина, определялось отношение церкви к государству, а когда явилась потребность кодифицировать церковные законы, римское же право послужило образцом и для этой кодификации (jus canonicum). Интересно также и то, что созерцательное монашество появилось впервые на

востоке империи; в западной же половине его встретили сначала крайне враждебно, и само оно приняло здесь более практический характер: монахи, как известно, сделались здесь пионерами цивилизации у германских варваров и ко­лонизаторами мало заселенных местностей.

Так проходят основные черты характера классических народов через всю их историю. Этими чертами определяется и их всемирно-историческая роль как объединителей Древ­него мира под господством одной образованности и под властью одного законодательства, и их роль как наставников новой Европы в художествах, науке, философии, праве и политике.

Различие в политической истории Греции и Рима

Еще одна черта различия между греками и римлянами, это — разный характер их государственной жизни.

Греция родилась и умерла разделенной: у греков не было тех свойств характера, той практичности в поведении, которые позволили римлянину создать прочное государство и подчинить ему такую массу самых разнородных земель. Греки были в вечной ссоре между собою, и даже когда Дарий и Ксеркс предприняли покорение их страны, между ними не было единодушия. Ни одному городу Греции не удалось установить прочно свою гегемонию над всею страною, подобно тому, как Рим достиг этого над италийскими племенами: попытки Спарты, Афин, Фив не удаются, и побежденные скорее готовы были искать помощи у персов, чем согласиться на подчинение какому-либо греческому же городу. Грека не хватило, таким образом, на создание большого государства; величайшие мыслители Эллады, Платон и Аристотель, низводят число граждан государства до 5—10 тысяч свободных людей; более этого, по их мнению, значило бы жить каким-то бесформенным стадом. Грек не был способен, подобно римлянину, подчиняться какому-либо обширному единству, считать своим отечеством нечто большее, чем родной город с его окрестными деревнями. Честолюбие греков не имело столь обширных размеров, как

римское: они не мечтали о власти над миром. В своих отношениях к побежденным соплеменникам и варварам греки были исключительнее римлян: в варварах они видели людей низшей породы и не могли допустить равноправ­ности между собою и ими. Сами греки, писавшие римскую историю, удивляются в этом отношении гражданам вечного города. Похвала Риму из уст Диодора Сицилийского, Поли-бия, Дионисия Галикарнасского, Плутарха, похвала побеж­денных победителям, есть, в сущности, признание греков в том, что римляне были менее исключительны, нежели они. Другие из этих писателей отметили ту черту характера римлян, которая дозволяла им заимствовать полезные учреждения у других народов. Поэтому во взаимодействии между греками и римлянами влияние первых на последних было большим, нежели обратное. Очень верно оценили римские писатели историческую роль эллинской расы, говоря, что она цивилизовала народы, смягчая их нравы и делая их человечнее. Когда римляне завладели Грецией, они сами должны были сознаться, что побежденные духовно их победили, и выражением этого могут служить известные слова Горация:

Graecia capta ferum victorem cepit et artes Intulit agresti Latio.

Но, получив греческую образованность, Рим своими завоеваниями распространил ее там, где не было непосред­ственного влияния греков.

Превосходство греко-римской цивилизации над восточной

Греческая образованность и римская государственность были много выше того, что в культурном и политическом отношениях было достигнуто народами древнего Востока. Начатки своей культуры греки заимствовали с Востока, — это они сами хорошо сознавали,— но на пути умственного развития они пошли дальше своих учителей. Что греки сами не отрицали культурного влияния на них других народов,

это видно, между прочим, из греческих же преданий о восточных переселенцах, которые, пришедши в Элладу, научили ее жителей разным ремеслам, искусствам, торговле и положили основание многим ее городам. Таким цивили­затором Аттики был египтянин Кекроп; другой египтянин, Данай, был цивилизатором Арголиды; финикиянин Кадм поселился в Беотии и научил жителей этой области искус­ству письма, умению добывать руду и т. п. С другой стороны, Египет считался у греков вообще колыбелью науки, и на умнейших философов и законодателей своей нации, на Ликурга и Солона, на Пифагора и Платона, они смотрели как на последователей египетских ученых. «Если, говорит, напр., Страбон, зллины выучились геометрии у египтян, то астрономия и арифметика перешли к нам несомненно от финикиян».

Но то, что греки заимствовали у народов Египта и Азии, были именно только зачатки, элементы цивилизации; даль­нейшее же культурное развитие греков было делом их собст­венного гения. Они сумели самобытно переработать все за­имствованное и пойти далее своих учителей, обогнали их и сами сделались их наставниками. В то время, как Восток перестал подвигаться вперед, и его цивилизация пришла в упадок, оставив самые ничтожные следы, эллинизм широ­ко распространился по древнему миру, так что ему обязаны и мы своею образованностью. Самое главное было то, что греки внесли в умственную деятельность элемент чистой любознательности. Настоящая наука — дочь греческого духа. Купец-финикиец нуждался в арифметических правилах для своих торговых счетов, землемер и архитектор-египтянин знал кое-какие геометрические приемы, которые ему были нужны для его гигантских сооружений и для определения границ своего поля, ежегодно скрывавшегося под волнами нильского наводнения, но греку было мало такой науки. Платон в своем «Государстве» отметил, как основную черту греческого племени, любопытство и страсть к знанию. Грек с особым упорством доискивался причин интересовавших его явлений. Когда Геродот спрашивал жителей Египта о причине периодических разливов Нила, то оказалось, что

ни у жрецов, ни у светских людей не было никакой гипоте­зы для объяснения явления, столь близко касавшегося жителей страны; между тем греки придумали три объясне­ния, и Геродот, рассматривая их, дает четвертое от себя. За 600 лет до Р. X. Фалес Милетский занимался доказатель­ством теоремы о равенстве углов равностороннего треуголь­ника. Когда Пифагор доказал свою знаменитую теорему о квадрате гипотенузы, то, по преданию, принес богам в жертву сто быков. Многие научные открытия греков даже оставались долгое время совсем без всякого практического применения; так напр., их исследования о свойствах кони­ческих сечений были применены только через семнадцать веков, когда Кеплер искал законы движения планет. Грекам нравился самый процесс мышления, им нравилось самое знание. Поэтому ими и были положены основы всех почти известных нам наук. Целый ряд ученых создала Греция в математике от Пифагора до Архимеда, в астрономии от Фалеса и Пифагора до Гиппарха и Птолемея, в естество­знании от Гиппократа до Аристотеля и александрийских анатомов, в истории от Геродота до Фукидида и Полибия, в логике, политике, морали, эстетике от Платона, Ксенофонта, Аристотеля до стоиков и неоплатоников. Греческие философы идут непрерывным рядом через целое тысяче­летие от Фалеса до Прокла, перепробовав чуть не все пути метафизического мышления, и некоторые гениальные до­гадки греческих мыслителей нередко находят в современной науке только подтверждение.

Греки были первым народом на земном шаре, у которого развилась такая наука, и в этом отношении античная циви­лизация превосходит восточную. То же можно сказать и о римском, государственном элементе античной цивили­зации. Рим осуществил всемирную монархию, бывшую целью и политических стремлений восточных завоевателей, не говоря уже об обширных завоеваниях Египта при 18, 19 и 20 династиях, мы имеем в истории Востока три страны, которые прямо стремились к покорению мира: тут попере­менно стояли во главе целых царств и народов сначала Ассирия, потом Вавилония и, наконец, Персия, причем

последняя распространила свои пределы от 40° до 90° в. д. и от 25° до 45° с. ш., включив в свой состав Египет, Сирию с Финикией и Палестиной, Малую Азию и Армению, Асси­рию и Вавилонию и обширные земли между Тигром и Индом с запада на восток и от Каспийского и Аральского морей до Персидского залива с севера на юг: цари персидские надеялись, что у Персии не будет других границ, кроме неба. Но монархии эти были недолговечны. Ассирийская империя продержалась на высоте своего могущества лишь около века (722—625); все могущество Вавилона выразилось в од­ном царствовании Навуходоносора, не продолжавшемся и полустолетия (604—561); более долгое существование обеспечила судьба за Персией: могущество ее началось около 565 г. и продержалось до 330 г., но до какой степени было непрочно это могущество, видно из того, что Александру Македонскому нужно было лишь выиграть несколько сраже­ний, чтобы положить конец империи Кира. Отличительная черта всех этих восточных монархий заключалась в чисто механическом соединении разных земель и наций. Величай­шим организатором Персидской монархии был Дарий Гистасп, но он не сумел создать такой системы, которая слила бы побежденных с победителями: данная им государству организация преследовала одни административные и фи­нансовые цели. Еще одна черта характеризует большую часть восточных завоевателей: это именно то, что мы встречаем потом у Аттилы и Тамерлана, — чисто бесцельное разорение и опустошение завоеванных стран. Рим, как ни много было на нем грехов по отношению к побежденным, создал гро­мадную державу, просуществовавшую целый ряд веков. Под властью этого поистине «вечного города» народы низшей культуры романизировались, и все вообще мало-помалу вошли в состав римского гражданства. Сила не оставалась силой, но переходила в право, которое постепенно очища­лось от грубых элементов и переставало быть исключи­тельным, распространяясь постепенно на все народы. Рим­ская империя была ассоциацией разных наций, а не бесфор­менным агломератом. У передовых людей открывались перед глазами широкие горизонты, и под господством Рима,

который из города-государя превратился в простую столицу империи, — воспиталось сознание братства народов и равен­ства всех людей. Выход из национальной исключительности, которая характеризует жизнь древнего Востока, совершился только на почве Европы под влиянием завоеваний Рима, перерожденного греческой цивилизацией.

Начало политической свободы и светской культуры в античном мире

На европейской почве, в гражданских общинах Эллады и Италии выросла и политическая свобода, взгляд на госу­дарство, как на общее дело всех граждан: таков смысл латинского слова respublica. Народы Востока жили в дес­потии, и в понятие, которое составил себе грек о варварах, входила не только культурная грубость, но и подчинение деспотическому правительству. «У варваров,— говорит Арис­тотель,— нет никого, кто имел бы власть по самой природе; общество их состоит из рабынь и рабов; поэтому выражение поэтов: эллинам прилично властвовать над варварами — нужно понимать в том смысле, что варвар и раб по своей природе одно и то же». В Греции и Риме государство установляет не единая особа деспота и не божественная воля, как в теократиях, а вся совокупность граждан. Под влиянием политической свободы на почве Эллады и Италии впервые развивается поэтому и гражданское равенство сво­бодных людей. Греция и Рим не похожи на те теократии, в которых господствовало от имени божества сословие жрецов, в поздние эпохи истории Греции и Рима жрецов выбирает народ на время, как обыкновенных сановников, и исполнение ими своих обязанностей не снимает с них общих обязанностей гражданина; они не только не каста, но и не сословие. У грека и римлянина при всей их религи­озности не было веры в божественное происхождение их политических учреждений, которая так прочно сохранялась на Востоке рядом с деспотизмом царей. Государство в антич­ном мире — не создание богов, а дело рук человеческих, нечто такое, что, следовательно, и переделывать можно

человеческими же руками. Религия здесь поэтому не играла той роли, какую играла на Востоке: она не развивалась в догматические системы, подобные тем, которые выработали себе народы Азии. Величайшим продуктом умственной жизни этих народов было создание, так сказать, ученых религиозных систем, какие мы находим у египетских жре­цов, иранских магов, халдеев и браманов. Вся философия Востока имеет тот же характер, и только на европейской почве развилась впервые философия светская. Зато ни от греков, ни от римлян и не сохранилось ни одной книги, которую можно было бы сопоставить с такими произве­дениями религиозного творчества, каковы Законы Ману у индийцев, иранская Зенд-Авеста и еврейская Библия. Классические религии были продуктом чисто народного творчества и подвергались, главным образом, только поэти­ческой обработке: испытующая мысль обращалась не к ми­фическим верованиям, а к изучению внешнего мира и чело­веческого духа. Только в эпоху падения классической циви­лизации в греко-египетской Александрии, где столкнулись идеи Востока и идеи Запада, возникла так называемая неоплатоническая философия, имевшая много общего с теософией азиатских культурных народов. Мысль в антич­ном мире впервые освободилась от догматизма сакральной традиции, застывшей в неизменной форме и охватившей собою все подробности политической, социальной и частной жизни. Если, таким образом, восточная цивилизация была проникнута во всех своих частностях религиозным элемен­том, то цивилизация классических народов была, наоборот, по преимуществу светскою. Греческая философия не счи­талась откровением, данным свыше богами, а приобретением испытующего ума человека; это была не готовая мудрость, полученная сверхъестественным путем, а только искание истины, стремление к мудрости, в чем и заключается смысл греческого слова "Филодельфия". Равным образом, и римское право не было кодексом юридических и моральных предписаний, продиктованных человеку свыше, подобно еврейскому зако­ну или законодательству Ману в Индии: это было право, созданное людьми, т. е. народом и его властями, к которым прибавились потом и особые знатоки права, мало-помалу освоившиеся с выводами греческой философии.

Вопрос о различном понимании и осуществлении принципа свободы в античном и новом мире

Касаясь вопроса о первом во всемирной истории появле­нии гражданской свободы и свободы мысли именно в антич­ном мире, нельзя обойти молчанием довольно распростра­ненную мысль, будто в одном отношении между понима­нием и осуществлением свободы в античном мире и новом мире существует только полная противоположность*. Вот в чем, собственно говоря, заключается дело.

Употребляя в истории слово «свобода», всегда следует различать между понятиями свободы в смысле участия в государственных делах и свободы в смысле личной независимости. Между тем это различие прочно устано­вилось в умах историков и политиков довольно поздно. С тех пор, как произошло в Западной Европе так называемое возрождение наук и искусств, в политической жизни греков и римлян стали видеть высокие образцы гражданской доблести и гражданской свободы. В особенности сильна была эта идеализация политических форм древности во Франции XVIII в., в эпоху просветительной философии и великой революции. Правда, уже в середине указанного столетия Монтескье предостерегал от смешения «власти народа» и «свободы народа», но большинство постоянно смешивало оба понятия и единственно в перенесении вер­ховной власти с королей на народ видело необходимое условие вообще свободы, как будто все дело заключалось в том, в чьих руках находилась власть, а не в том, каковы были ее пределы. Особенно резко проводилось отождест­вление свободы с народовластием, которому притом придавалась совершенная неограниченность, в «Общественном Договоре» Руссо и в политической деятельности партии

* О дальнейшем подробнее в нашей книге «Государство-город античного мира».

якобинцев, игравших очень крупную роль в истории фран­цузской революции. Наоборот, в XIX в. стали особенно подчеркивать разницу между властью народа и свободою народа, выдвинув на первый план свободу личности, которая может отсутствовать в государстве даже в том случае, когда верховная власть имеет чисто демократическую организацию. Вместе с этим стали прямо противополагать античное понимание свободы, как широкого участия во власти, пониманию свободы в новое время, как широкой личной независимости. Вот что, напр., писал в двадцатых годах XIX в. теоретик тогдашнего французского либерализма, Бенжамен Констан, основная мысль которого сделалась общим местом многих исторических и политических рассуждений всей остальной части XIX в. «Свобода в античных республиках состояла более в деятельном участии в общем властвовании, нежели в спокойном пользовании личной независимостью, и даже для обеспечения этого участия чувство личной независимости в известной степени приносилось в жертву. Новые государства заменили непосредственное народовластие народным представительством, в силу чего каждый, не поль­зуясь непосредственною властью, ею и не наслаждается. Но зато люди нового времени, чтобы быть счастливыми, не нуж­даются ни в чем, кроме полной независимости во всем, что относится к сфере их деятельности, к их занятиям, предпри­ятиям и фантазиям». Действительно, в том отношении, что в античном мире участие народа во власти осуществлялось в форме непосредственного народовластия, т. е. народных собраний, в которых могли участвовать лично все граждане, а в новом мире — в форме народного представительства, т. е. избрания народом своих представителей для решения ими важнейших государственных дел, — в этом именно отноше­нии разница между античным и новым мирами не подле­жит сомнению, и объясняется она тем, что в эпоху существо­вания у греков и римлян свободных политических форм государство совпадало с городской общиной, состоявшей из сравнительно небольшого числа граждан, тогда как новые народы большею частью составляют территориальные госу­дарства очень значительных размеров, при которых

непосредственное народовластие совершенно немыслимо. Но в приведенных словах французского писателя указывается на то, что народовластие у греков и римлян покупалось прямо ценою личной свободы, которая якобы совершенно приносилась в жертву государству. Особенно распространи­лось представление о безусловном полновластии античного государства, о полном поглощении государством личности гражданина, благодаря книге французского историка Фюстель де Куланжа «Гражданская община античного мира», написанной вообще с точки зрения полного несходства всех понятий и учреждений у греков и римлян, с одной стороны, и новых народов, с другой. Гражданин античного государ­ства получал все свои права от этого самого государства, и вне государства он был ничто. Отсюда, по словам историка, то полновластие государства, которое характеризует антич­ный политический быт и так резко отличает его от нового европейского. Гражданин принадлежал не себе, а общине. В Спарте только смерть освобождала его от военной службы; в Афинах последняя была обязательна до шестидесяти, в Риме — до пятидесяти лет. Имущество частного лица было как бы в полном распоряжении государства: последнее могло приказать женщинам выдать все свои драгоценности, кредиторам — поступиться в его пользу своими ссудами и т. д. Вступление гражданина в брак не ускользало от государ­ственного вмешательства: афинский закон не позволял человеку оставаться холостым, в Спарте наказывали тех, которые опаздывали с женитьбой. «Римляне, — говорит Плутарх в биографии Катона Старшего,— не думали, чтобы каждому надлежало предоставить на волю жениться, иметь детей, избирать род жизни, давать праздники, наконец, вообще следовать своим желаниям и вкусам, без предвари­тельного разрешения и надзора». Государство могло предпи­сывать работу в Афинах и праздность в Спарте. Древние ус­тавы Спарты и Рима разрешали отцу умерщвлять уродливо­го ребенка, и подобный же закон внесли Платон и Аристо­тель в свои идеальные законодательства. Мелочи жизни также регулировались законом: в Локрах мужчины не имели права пить вино без примеси воды; в Риме, в Милете,

в Массилии (Марсели) это запрещалось женщинам; в Родосе и в Византии закон не допускал бритья бород; законода­тельство Спарты установляло женский головной убор. После поражения спартанцев при Левктрах родители убитых вои­нов должны были, по предписанию начальства, являться в свет с веселыми лицами. В одно время в Афинах гражда­нин не смел не принадлежать к какой-либо партии: за поли­тический индифферентизм его могли постигнуть изгнание и конфискация имущества. Можно было верить или не ве­рить в божества общие и мировые, каковы, напр., Зевс небесный или Юнона, можно было ненавидеть и презирать богов соседнего города, но никто не смел усомниться в госу­дарственной святыне: Сократ поплатился жизнью за прес­тупление подобного рода. Это был какой-то культ государ­ства, и государственность нередко так же опутывала жизнь греческого или римского гражданина, как на Востоке религиозные предписания. Но верховным предметом этого культа было здесь не внемировое божество, а земное оте­чество в пределах гражданской общины. Все это совершен­но верные наблюдения, но, с одной стороны, в известные эпохи подобного рода явления наблюдаются и в истории новых европейских народов, а с другой, и в самом класси­ческом мире не всегда и не везде личность была в таком угнетении у государства, и индивидуальная свобода не так уже была чужда понятиям и учреждениям античных на­родов.

Регламентация частной жизни в государствах-городах античного мира, примеры которой только что были приве­дены, существовала и в средневековых городских общинах, от которых она была отчасти унаследована и так называемым «полицейским государством» (Polizeistaat) нового времени. Равным образом и для поглощения личности государством в древних республиках можно тоже привести немало анало­гий из истории теперешних европейских народов: укажем хотя бы на то закрепощение личности государству, которое характеризует внутренний быт России в ту эпоху, когда все ее население состояло из одних или служилых, или тяглых людей, и человеческая личность исчезала в подданном государства. Немало можно отметить в новой истории и примеров государственного тяготения над религиозными верованиями подданных; достаточно напомнить хотя бы о том, что в эпоху религиозной реформации XVI в., когда впервые громко был заявлен в новой Европе принцип свободы совести, не только был провозглашен, но и про­веден в жизнь и противоположный принцип зависимости религиозных верований подданных от усмотрения государ­ственной власти — в знаменитой формуле: «чья страна, того и вера» (cujus regio, ejus religio), принятой аугсбургским религиозным миром 1555 г. Указывают еще и на то, что в области политических идей античный мир выставил ряд писателей (особенно Платона), которые явились теоретиками полновластия государства, полного поглощения в госу­дарстве личности гражданина, но и тут можно спросить: а разве новая Европа не выставляла писателей, которые провозглашали принцип безусловного, неограниченного, совершенно абсолютного властвования государства над личностью гражданина и не делали из государства своего рода земного божества? Вспомним хотя бы в XVII в. Гоббса, который в этом отношении не уступит Платону. С другой стороны, и классическая древность не так-то уж, как это себе представляют, чуждалась индивидуальной свободы и в об­ласти политических идей, и в самих явлениях государст­венной жизни. В начале истории каждого народа мы наблю­даем поглощение личности в том политическом целом, к которому она принадлежит, т. е. в роде или в общине, а также в более крупных общественных организациях, которые складываются из отдельных родов и общин. Одна из сторон культурно-социального развития, совершающегося в исторической жизни, именно в том и заключается, что личность — в разных сферах своего индивидуального существования — постепенно высвобождается из-под гнета, наложенного на нее условиями общественного быта древней­ших эпох истории, приходит к сознанию своих естественных прав, как самостоятельного я, и начинает предъявлять к жизни свои притязания на ту или другую меру свободы. Античный мир в свое время шел в данном отношении по тому же пути, по которому впоследствии пошла и новая Европа, и все различие заключается лишь в том, что она опередила античный мир и потому полнее и яснее, нежели он, формулировала и осуществила принцип индивиду­альной свободы. Теперь, при меньшей предвзятости в изуче­нии истории Греции и Рима, едва ли может подлежать сомнению, что классические народы тоже постепенно выра­батывали в своей среде индивидуалистические стремления. Вообще менее всего могли держаться наиболее стесни­тельные для личной свободы государственные постановле­ния в демократиях, где господствовало всеобщее равенство в гражданских правах и власть находилась в руках большин­ства, не очень-то охотно налагавшего на себя какие бы то ни было узы. «По общему мнению, говорит Аристотель в своей „Политике", демократия определяется двумя характеристи­ческими чертами: они суть господство большинства и сво­бода. Справедливое здесь считают равенством, равенство же состоит в признании верховного закона за тем, что нравится большинству. Таким образом, в этих демократиях каждый живет, как ему угодно, каждый по своей воле».

Сошлюсь еще на известную речь Перикла, приводимую Фукидидом, в которой знаменитый вождь афинской демо­кратии, сравнивая порядки родного города со спартанскими, указывал на то, что в Афинах живется гораздо свободнее и вольнее. Демократический строй вообще устанавливался в государствах с развитою промышленностью и торговлею и со скученностью населения в городе, которые как нельзя более содействовали разложению старого уклада жизни с его подчинением личности родовым и семейным связям и с гос­подством в нем традиционного миросозерцания. Но эта личная свобода, какой не знал древний Восток, существовала далеко не для всего населения каждого данного государства, в котором только можно констатировать ее присутствие. Самый замечательный опыт организации свободного демо­кратического государства сделан был Афинами V и IV вв. до Р. X., и этот опыт может считаться вообще характеристичным для античного народовластия. Во-первых, демократия в древнем мире, как было уже сказано, была непосредственной, т. е.

в политической власти участвовал весь народ лично, так как граждане для решения государственных вопросов сами сходились на общее вече. Но, во-вторых, под народом в данном случае следует разуметь не все население госу­дарства, а лишь ту его часть, которая составляла граждан­ство: античные республики были замкнутые общины, и вне их еще находились, не говоря уже о рабах, разные другие местные жители, которые, будучи лично свободными, не пользовались политическими правами (в Аттике, напр., они назывались метэками). В-третьих, распространяя свою власть на другие города и земли, создавая из них целую державу, афинская демократия смотрела на граждан под­властных городов как на своих подданных, за счет которых потом афинский демос и старался жить. Свободные и полно­правные граждане городовых республик античного мира таким образом составляли только часть населения каждого отдельного государства, остальные были или лишь обыва­тели, лично свободные, но лишенные участия в полити­ческой жизни, или крепостные и рабы, находившиеся в прямой юридической зависимости от полноправных граж­дан, или подданные последних, если тому или другому государству-городу удавалось подчинить себе какую-либо чужую, прежде бывшую самостоятельною общину. В своей «Философии истории» Гегель видел прогресс в осуществле­нии свободы, как самой основы, по его мнению, всемирной истории*, в том, что на Востоке свободен был только один (т. е. деспот), в классическом мире свобода делается досто­янием только некоторых, а в новом мире свободны все. Действительно, Европа в своем гражданском быту осущест­вила принцип всеобщей гражданской свободы, тогда как античная цивилизация так и скончалась, сохранив в числе своих учреждений рабство, но не следует забывать, что новый мир разделался с людскою неволею лишь в. середине прошлого столетия: только в шестидесятых годах XIX в. пало, например, в России крепостное право, а в Северо­американских Соединенных Штатах было уничтожено

невольничество негров. И в этом, следовательно, отношении новый мир сделал такой шаг вперед, который оказался совершенно не по силам античной эпохе, но этот шаг, повторяю, был сделан только в самое последнее время, и таким образом в течение четырнадцати столетий средне­вековая и новая Европа — в тех или других частях своих — не расставалась с юридической неволей большей или мень­шей части своего населения.

Вопрос о рабстве в античном мире

Впрочем, многие пытались положить резкую грань между двумя главными формами неволи — рабством и крепостни­чеством, из которых рабство было объявлено социальным явлением, характерным для античного мира, а крепостное состояние — для средних веков, причем в этом последнем видели смягченную форму рабства. На самом деле, главная разница между обоими состояниями не юридическая, а эко­номическая, и обе формы одинаково встречаются и в древ­ности, и в позднейшее время. Крепостной крестьянин — это подневольный фермер, сидящий на своем хозяйстве, зависи­мом от какого-либо господина, и платящий этому господину оброк; такие крепостные существовали и в Греции (лаконские гелоты, фессалийские пенесты и т. п.), и в Римской империи (колоны). Раб — это, наоборот, подневольный рабочий, живущий и работающий в господском хозяйстве и на господском содержании. Обе формы, собственно, существовали и в древнем мире, и у новых европейских народов, и преобладание одной из них над другою не зави­село от того или другого момента всемирно-исторического процесса, а обусловливалось местными и временными эконо­мическими и культурными причинами. Они создали и то, что в Греции рабский труд применялся почти исключи­тельно в обрабатывающей промышленности, а в Риме — в сельском хозяйстве крупных землевладельцев, и такими же экономическими и культурными причинами объясняется, что развитие обрабатывающей промышленности в древности сопровождалось и развитием рабства, — опять одно из явлений, свидетельствующих об отсталости античной циви­лизации от новейшей европейской.

Греко-римское объединение культурного мира

В общем обзоре всемирной истории нет возможности, да нет и надобности останавливаться на внутренней истории отдельных стран и на всех международных отношениях, существовавших между отдельными государствами. В на­шем очерке на первом плане должна быть мировая роль Греции и Рима, которая началась лишь со времени греко-македонского завоевания Востока и образования великой Римской державы: с этих двух фактов и начинается объеди­нение обоими классическими народами всех стран вокруг главного моря древности — Средиземного.

С середины VI до середины IV в. до Р. X. великой мировой державой была Персия, включившая в свой состав все культурные страны Востока и часть греческого мира. Во второй половине IV столетия эта обширная держава подверг­лась греко-македонскому завоеванию, проложившему широ­кий путь эллинизму на весь Восток. Приблизительно через сто лет после этого Рим объединил под своею властью всю Италию и впервые стал твердой ногою вне Апеннинского полуострова, положив завоеванием Сицилии начало своим провинциям, которые мало-помалу, как кольцом, охватили все Средиземное море с его островами, а еще столетием позже началось постепенное приобретение Римом земель, где господствовала греческая культура. Как греки вытеснили финикийцев из восточной части Средиземного моря, так римляне отняли у карфагенян — тоже по происхождению своему финикийцев — западную часть этого моря, а затем подчинили себе и самих греков, и основанные ими «элли­нистические» царства на Востоке.

Завоевание Александром Македонским и греками Персид­ской монархии было началом совершенно новой эпохи в истории не только Греции, но и всего тогдашнего истори­ческого мира. Внутренние события в самой Греции, утратив­шей политическую независимость, хотя и не вполне

освобо­дившейся от прежних раздоров, отступают для историка на задний план перед этим завоеванием греками восточных стран, в которых, с одной стороны, к ним перешла полити­ческая власть, а с другой, стали развиваться греческая коло­низация и распространяться греческая образованность, элли­низм. Высшая культура греков в эту эпоху духовно подчи­нила себе варваров, и Греция, не сумевшая устроить своих собственных политических дел, сделалась учительницею других, более отсталых народов в разных областях духовной жизни. Еще с эпохи ассирийского владычества главные культурные страны Востока большею частью не принадле­жали народам, их населявшим. Завоевание Персии Алексан­дром Македонским было только переходом Востока из-под власти одного народа под власть другого, и греко-македон­ское владычество было лишь продолжением мидо-персидского. Но на месте одной монархии к началу Ш в. образова­лось, кроме самой Македонии с Грецией, на Востоке еще несколько государств, из которых главными были два. Большая часть азиатских владений Александра от Индии до Сирии досталась, как известно, Селевку и его потомкам. Селевкидам, впрочем, не удалось сохранить в целости перво­начальную территорию своего царства, и от нее мало-помалу отделились новые государства, как-то Армянское, Парфян­ское и Бактрийское. Основною областью царства Селевкидов остались Сирия и Месопотамия. Вторым большим царством, образовавшимся из монархии Александра, был Египет, доставшийся вместе с Палестиною Птолемею. Его потомки владели Египтом около трех столетий, но утратили Палести­ну в пользу Сирийского царства Селевкидов. Кроме этих главных эллинистических царств, из монархии Александра выделились и второстепенные, из которых наиболее важны Понтийское и Вифинское по южному берегу Черного моря и Пергамское на юг от Мраморного. Греческие правители этих стран и многочисленные переселенцы из Греции и Македонии распространяли вокруг себя эллинскую куль­туру. Селевкиды в Сирии и Месопотамии были настоя­щими продолжателями политики Александра Македон­ского, стремившегося подчинить варваров греческому

влиянию. Подобно Александру, основавшему множество горо­дов,— среди них египетскую Александрию с ее мировым значением, — и они строили новые города, тоже делавшиеся центрами греческой образованности, промышленности и тор­говли, и некоторые из этих городов (в особенности Антиохия) также получили важное историческое значение. Царство Бактрийскос равным образом было проводником греческой культуры на отдаленном Востоке. Но успехи эллинизации за Тигром и Евфратом были остановлены парфянами, полу­дикими кочевниками, сбросившими с себя власть греко-сирийских царей, и с этими же парфянами (и сменившими их в III в. по Р. X. ново-персами) не могли справиться и римляне. В Египте при Птолемеях тоже образовалось несколько центров греческой культуры. Их столица, Алексан­дрия, сделалась даже главным средоточием эллинизма, благодаря массе греков, поселившихся в этом городе.

Греческая культура не могла не оказывать влияния и на туземное население Востока, и греческий язык стал распро­страняться среди варваров. Даже самое слово «эллин» несколько изменило свое значение и стало обозначать не столько человека греческого происхождения, сколько человека греческого образования. Иногда туземцы прямо писали по-гречески. В III в. египетский жрец Манефон составил на этом языке историю Египта, от которой до нас дошли отрывки. Современник его, халдейский жрец Бероз по-гречески же написал сочинение по истории Вавилона, тоже сохранившееся в отрывках. Многочисленные евреи, жившие в Александрии, совсем стали забывать свой язык, и потому потребовался греческий перевод еврейских священ­ных книг, сделанный семьюдесятью толковниками. Но, с другой стороны, и сами греки не могли не подчиниться влиянию Востока, что придало многим сторонам эллинисти­ческой культуры совершенно своеобразный характер. Сирий­ские и египетские наследники Александра были в сущности восточными деспотами, усвоившими все традиции прежних царей, самовластно правивших безгласными и раболепными народами. Политическая форма эллинистических царств, таким образом, есть в сущности восточная деспотия. И в области духовной культуры греки не избежали восточного влияния. В Александрии в эпоху Римской империи образо­валась так называемая школа неоплатоников, которая сли­вала воедино на почве философии Платона отдельные сис­темы греческой философии и религиозные представления разных восточных народов. Предшественником этого направ­ления был александрийский еврей I в. по Р. X. Филон, старавшийся доказать, что книги Моисея содержат то же самое учение, что и философия Платона, которую он истолко­вывал по-своему. Неоплатоники в III —V вв. создали целую философскую религию в духе пантеизма, в которой мир рассматривался как «эманация» (истечение) единого божест­венного начала и населялся разными богами и духами, созданными творческой фантазией греков и восточных народов. На этом учении особенно сильно сказалось влияние жреческих учений Египта. Несколько позже македонского завоевания греческое влияние начал в широких размерах испытывать на себе и Рим. Влияние греческой литературы на римскую стало обнаруживаться в конце III и начале II в. до Р. X. Но особенно греческое влияние в Риме возросло после завоевания Греции. В Риме появилась тогда масса греков в самых разнообразных профессиях — риторов и акте­ров, художников и философов и т. п., и у самих богатых римлян вошло в обычай ездить учиться в Афины, Александ­рию и Родос. Греческая культура продолжала оказывать свое влияние на римскую и после того, как римляне уже имели свою собственную литературу.

Таково было культурное объединение древнего мира, совершенное эллинизмом. Не меньшую важность имело и политическое объединение, совершенное Римом. От сере­дины IV в., когда римляне начали делать завоевания вне Лациума, до середины I в., когда Рим завладел последним большим царством на Средиземном море, прошло около трехсот лет. Образование Римской империи не было делом быстрых завоеваний, подобных тем, которые совершены были первыми персидскими царями или Александром Македонским. Зато государство римлян, как было уже сказано выше, оказалось и много прочнее прежних всемирных монархий. Римская держава, как единое государство, продержалась еще четыре века после Р. X., и если в V сто­летии западная ее половина была разделена новыми наро­дами, то восточная половина продолжала жить, как непо­средственное продолжение великой империи, еще целое тысячелетие под именем империи Византийской. Римляне не только постепенно, а не сразу создали свою мировую державу, но и сумели довольно прочно связать между собою ее части в одно целое. Рим начал свои завоевания как городская республика, каких было много в древней Греции и Италии, да и долгое время после того, как создалась его громадная держава в трех частях света, сам он все еще продолжал оставаться государством-городом, в союзе с кото­рым и под властью которого находились другие города и страны. Лишь к концу своего исторического существо­вания как главы мировой державы Рим превратился из города-государя в простую лишь столицу государства, все свободное население которого получило к началу III в. по Р. X. права римского гражданства. Хорошая сторона римского завоевания для многих провинций заключалась в том, что под властью державного города прекращались раздиравшие их войны. Такое, например, значение имело установление власти Рима над Македонией и Грецией или над Транс-альпинской Галлией. Только период внутренних смут в самом Риме ознаменовался возобновлением военного времени и для провинций, когда политические партии и честолюбивые полководцы вели междуусобные войны на всем широком пространстве римских владений. После того, как эти смуты прекратились, провинции опять стали поль­зоваться «римским миром» (pax romana), как многие тогда называли замирение державным народом римским всех стран вокруг Средиземного моря. Это общее умиротворение и гражданское объединение происходили главным образом уже в ту эпоху, когда Рим утратил свой республиканский строй и принял формы монархического государства.

Римское завоевание не устанавливало однообразного положения для покоренных. Принимая их под свою власть и в союз с собою на весьма различных основаниях, — так что одному городу давались привилегии, которых не имел другой,— Рим стремился разъединить их интересы. Одни города управлялись своими выборными властями, другие получали правителей из Рима; граждане одних пользовались римским правом, но без участия в римских народных собра­ниях, граждане других не могли приобретать собственности в Риме и вступать в брак с римскими гражданками. Все внеитальянские земли, завоеванные римлянами, сделавшись «провинциями», попали под абсолютную власть городовой республики, покорившей мир. Провинциалы даже не были союзниками на манер италийцев, хотя и у последних име­нем союза прикрывалось в сущности римское господство. Провинции составляли уже прямо добычу римского народа, не имели самоуправления, de jure лишались своей земли, становившейся собственностью державной республики, обогащали казну этой республики наложенными на них податями. Совершая свои завоевания. Римская государ­ственная община почти не расширялась как таковая. Народы не вступали в римское государство, как это делается в наше время, когда с присоединением новых областей государство расширяет свои границы. Распространялось только римское державство, то, что называлось «империем римского народа». Подданные Рима как бы лишались всего, жили без обяза­тельных учреждений, без законов, без магистратов, и только власть римского наместника поддерживала между ними порядок. Империй, поручавшийся над провинциями проконсулам, был не чем иным, как временным отчуждением власти Рима над завоеванной землей в руки какого-либо гражданина: последний был не только правителем, но и законодателем, ибо римское право существовало лишь для граждан, а неграждане были перегрины, собственных законов которых Рим не признавал. Свое право и свои учреж­дения сохраняла dejure только одна гражданская община, остальные земли со стамиллионным населением жили под империем этой общины и ее уполномоченных. Понятно, что звание римского гражданина сделалось предметом пламен­ных желаний для подвластных народов: получить это звание являлось одним средством выйти из-под сурового империя, получить права и что-либо значить, но победителям и в голову не приходило давать эти права побежденным. Только после упорной союзнической войны (91—88 гг. до Р. X.) все свободные жители Италии добились права римских граждан, вся Италия превратилась в территорию римского граждан­ства, т. е. римская гражданская община расширилась в целую страну, и империй уже был не за пределами городской земли, а за пределами всей Италии. Так только в первом веке до Р. X. совершился великий переворот превращения римского государства из городской общины в целую страну, что, конечно, не могло не отразиться на внутреннем строе политической жизни самого Рима. Затем на очереди стояли провинции. В них также существовали некоторые привилегированные города, имевшие муниципальное устройство, т. е. пользовавшиеся самоуправлением. В Галлии, напр., и в Испании заводили его сами римляне, считая невозможным управлять провинциями одним империем своих намест­ников, а в Греции городовой быт был и без того развит, и римляне его не уничтожили. Жители таких городов также всячески стремились попасть в число римских граждан, и кто этого достигал, тот, так сказать, уже не принадлежал к родному городу, делался для него как бы чужим челове­ком, но зато попадал в число господ мира. Этот процесс перехода провинциалов в римские граждане совершался весьма медленно, когда Рим оставался республикой, но в Риме самом произошла важная перемена. В 30 г. до Р. X. империй над провинциями достался одному лицу, которое державный народ облек для управления провинциями, и которое сумело достигнуть господства и над гражданами. Став и над Римской республикой, и над ее подданными, новые владыки мира, римские императоры, начали сглаживать гражданское и политическое различие между римля­нами и их подданными, пока в начале III в. по Р. X. права римского гражданина не были распространены на все свобод­ное население провинций. Римские граждане с этой поры были таким образом рассеяны по всему миру; сам Рим перестал быть владыкою вселенной, отчудив от себя импе­рий над провинциями в руки верховного магистрата республики, и, как было уже сказано, превратился из державной городской общины в простую столицу обширного государства. Все свободные жители этой монархии сделались римлянами, существовало только одно отечество, одно правительство, одно право. Древний мир был объединен; народы сливались в одном громадном обществе под сенью римского государства.

Это объединение совершалось и в религиозной сфере, — совершалось сначала в форме так называемого синкретизма, потом в форме распространения и утверждения единой веры.

Древнейшие религии, как было уже упомянуто, отлича­лись чисто национальным и даже местным характером, и каждый город имел своих богов, которые могли и не быть богами в соседних городах. Например, самое образование общегреческой религии произошло не сразу, а националь­ные различия, т. е. различия в языке, нравах и обычаях, служили даже препятствием для религиозного общения. Первоначальная религиозная исключительность, однако, не могла долго держаться, потому что народы очень рано стали заимствовать один у другого отдельные верования и подробности культа. Некоторые мифологические представ­ления греков были восточного происхождения, а римляне тоже довольно рано приняли кое-какие эллинские мифы и культы. В некоторых отдельных случаях совершалось прямо официальное признание новых богов. В своем суеве­рии римляне даже «переманивали» к себе божества своих врагов, обещая приносить им жертвы. Кроме того, они скрепляли политические союзы и религиозным общением с союзниками. С завоеванием провинций, с распростране­нием римлян по все странам вокруг Средиземного моря, с появлением массы иноземцев в самом Риме все более и более росло и крепло смешение богов разных стран и народов, т. е. происходил так называемый религиозный синкретизм. Особенным сочувствием римлян пользовались восточные культы с их таинственностью, пышностью и жре­ческими влияниями. В Риме стали чествовать и Великую Мать богов, которой поклонялись в Сирии, и богиню

египтян Изиду, и иранского бога света Митру, и многих других богов, боясь, не забыт ли еще кто-либо из богов, и даже ставя жертвенники неизвестным богам. Привлекали к себе обще­ство и разные мистерии, т. е. таинственные обряды, стоявшие в связи с верованиями в загробную жизнь, которые у самих римлян были очень мало развиты. С восточными культами приходили и восточные суеверия, на которые особенно была падка невежественная толпа. Религиозными верованиями Востока интересовались и некоторые императоры (например, Адриан). В III в. император Гелиогабал был сам жрецом сирийского Ваала и привез с собою в Рим священный камень родного храма, упавший с неба. Его родственник Александр Север отличался даже особою наклонностью к религиозному синкретизму, и в его дворцовом святилище стояли статуи богов разных народов; в их числе была даже статуя Иисуса Христа, которого император тоже включал в сонм своих богов. К этой же категории культурных явлений относится и возникновение уже отмеченной выше неоплатонической философии, в которой основные изложения греческого идеализма сливались воедино с религиозными представле­ниями и самих греков, и восточных народов. Этот религиозный синкретизм был, так сказать, попыткой выхода из тесных рамок местных религий на широкую дорогу объеди­нения всех народов в областях веры и нравственных требова­ний. Христианство, возникшее в Иудее, дало удовлетворение религиозным стремлениям греко-римского общества, явившись в то же время проповедью, обращенною ко «всем языкам», и дав начало вселенской церкви, в которой не дол­жно было быть национальных различий.

Романизация варваров

Заимствовав высшую культуру у греков, римляне, в свою очередь, переносили ее к западным варварам — к испанцам, африканцам, галлам, а позднее и к британцам, еще позднее и к германцам. Культурное объединение древнего мира было как бы прямым следствием его политического объединения под властью Рима. На Востоке еще со времен Александра

Македонского, как мы видели, господствовал эллинизм, и в культурном отношении римлянам там делать было нечего, но зато перед романизмом открыт был весь Запад. Культурная жизнь делала здесь такие успехи, что в эпоху империи из провинциалов выработалось немало видных государственных деятелей и писателей. Наибольших разме­ров Римская империя достигла, как мы знаем, в начале П в. по Р. X., и уже в эту эпоху в империи заметно было различие между восточными и западными областями, из которых первые находились под культурным влиянием эллинизма, тогда как вторые все более и более романизировались. Если мы проведем линию с с.-з. на ю.-в., от теперешней границы между Англией и Шотландией, через устье Рейна к устью Дуная, то указанная линия разделит всю Европу на две неравные части. На юг от этой черты лежали в первые века нашей эры культурные области Римской империи, к северу начиналось варварство, и лишь по северному берегу Черного моря располагалось несколько культурных городов, обязан­ных своим происхождением греческой колонизации. В Ев­ропе находилась большая часть Римской империи. В Азии она владела, в сущности, лишь Малой Азией и сирийским побережьем, в Африке — тоже только прибрежными страна­ми. Таким образом. Римская империя была по преимуществу государством европейским. За пределами империи, в с.-в. части европейского материка жили варварские народы, которые тоже начали свою историческую жизнь под силь­ным политическим и культурным влиянием Рима. В IV в. вся полоса земли между Немецким и Черным морями, на с.-в. от линии Рейна и Дуная была заселена германскими племе­нами, с вторжением которых римляне познакомились еще за 100 лет до Р. X. (кимвры и тевтоны). Германцы отделяли Римскую империю от племен славянских, которые тоже, но только гораздо позднее начали свои вторжения в пределы империи. Большую часть пространства, каким владел Рим на Западе, а именно Северную Италию, Испанию, Галлию и Британию, перед их завоеванием Римом населяли кельты. Оставаясь долгое время соединенными между собою под одною властью, принимая к себе римских колонистов и

римские легионы, подчиняясь римскому культурному влиянию, кельты сильно романизировались. Доказательством этому может служить то, что население большей части названных стран: французы с бельгийцами и частью швейцарцев, испанцы, португальцы и, наконец, конечно, сами итальянцы, — говорят на языках, происходящих от простонародной латыни и по своему римскому происхождению называемых романскими (к числу романских языков принадлежит и румынский, господствующий к северу от нижнего течения Дуная, в бывшей римской провинции Дакии).

Натиск варваров на Римскую империю

Вся история Римской империи в ее внешних отношениях была сплошною борьбою, которую ей пришлось вести одновременно на два фронта — в Европе против германцев, от которых империя отделялась рейнско-дунайской границей, в Азии против парфян и сменивших их новоперсов в бассейне Тигра и Евфрата. Борьба с варварами значительно истощала силы мирного населения империи, страдавшего, кроме того, и от внутренних ее недостатков. Уже импера­торам II в. по Р. X. все более и более приходилось заботиться об отражении варваров, теснивших империю с севера и с вос­тока. Уже одно это, конечно, требовало постоянно больших расходов, вследствие чего приходилось увеличивать налоги, и они делались все более тягостными для населения. Больших расходов требовала и введенная империей система управления посредством чиновничества, которое, как и преж­ние правители провинций, привыкало злоупотреблять своею властью и, вмешиваясь во все местные дела, все более и более приучало жителей к пассивности. С другой стороны, с пре­кращением завоеваний уже не было прежнего громадного ввоза рабов, между тем как число рабов в самой империи уменьшалось, потому что они вымирали от непосильной работы, от жестокого обращения и т. п. При установившейся в империи системе ведения хозяйства с помощью рабского труда это влекло за собой целый экономический переворот, ставивший перед населением нелегкую задачу

приспособ­ления к новым условиям быта. Римское землевладение сложилось в систему крупных поместий (латифундий), обрабатывавшихся рабами, а между тем этой рабочей силы уже не хватало как раз в то время, когда требования государства стали возрастать. В III и особенно в IV в. все эти явления дали себя чувствовать с особенно большою силою, подгото­вив постепенное ослабление жизнедеятельности народов империи. Ее население делалось все менее и менее способ­ным оказывать сопротивление варварам и выносить бремя налогов. С конца III в. императоры вынуждены были для борьбы с одними племенами германцев селить другие их племена в пограничных областях империи с обязанностью защищать ее пределы. Вместе с этим для правильного поступления налогов они сочли необходимым прикрепить земледельческое население к земле, а землевладельцев — к их городам для правильного отбывания повинностей. Внутренние смуты и злоупотребления чиновников довер­шали бедствия населения многих провинций. Областные восстания были часто лишь результатом недовольства их населения гнетом империи. К непосильным для народа требованиям государства присоединялись еще поборы земле­владельцев. В Галлии, напр., народная масса была в крепостном состоянии еще до римского завоевания, которое не только не изменило этого отношения, но даже прямо содействовало развитию крупных поместий. Недовольные галльские крестьяне в союзе с рабами, поденщиками и бродягами стали в конце Ш в. составлять мятежные шайки (багауды), которые подняли даже целое восстание. Недоволь­ство закрепощенного населения выражалось и в том, что многие прямо бежали к варварам, вместе с которыми и напа­дали на области империи. Еще во II в. Плиний говорил, что «латифундии погубили Италию и провинции», и действи­тельно, с III в. экономический упадок все сильнее и сильнее давал себя чувствовать, особенно на Западе, приводя за собою и вообще падение культурного уровня жизни. Общество Римской империи распалось на земельную аристократию и закрепощенный народ. Обремененные тяжелыми повин­ностями, обнищалые, невежественные и приниженные

колоны (крепостные крестьяне) не могли вести хорошо хозяйства на своих участках и не имели особого интереса поддерживать империю. Разоренные куриалы, как звали с IV в. землевладельческий класс отдельных местностей, тоже теряют силу нести повинности и утрачивают интерес к общественной жизни. Остались только сильными и сво­бодными от общего государственного закрепощения предста­вители самой крупной земельной знати. Пользуясь некоторыми привилегиями по закону (вроде свободы от несения муниципальных тягостей), члены этого сословия начали уклоняться и от платежа налогов, и от несения военной службы и отказывать в повиновении судам, хлопоча лишь о том, чтобы каждая латифундия была особым, замкнутым и самодовлеющим мирком. Эти «господа земли», имевшие в своих владениях все, что им было нужно, обособляли свои поместья и в хозяйственном, и в государственном отношении, как бы совсем не ощущая более потребности в сохране­нии единства империи. Римская знать в своем равнодушии к политической жизни дошла до того, что ее члены стали отказываться от самых важных должностей в государстве, чтобы сохранять свое положение независимых господ земли. Угнетая массу и доводя ее до полного равнодушия к судьбам государства, магнаты IV и особенно V вв., таким образом, подкапывали единство империи и утрачивали римский патриотизм. Если колоны бежали к варварам, то и магнаты не оказывали сопротивления последним, особенно когда чувствовали, что при новых правителях провинций им не будет хуже. На Востоке с его более развитою экономическою жизнью и более древнею культурою внутренние отношения империи были лучшими, и она с большим успехом отстаивала себя в борьбе с варварами. Недаром у императоров IV в. было решительное предпочтение к Востоку, куда и была перенесена столица империи Константином Великим, в город, названный по его имени Констан­тинополем.

Постепенный упадок империи

Римское правительство все более и более чувствовало в IV в. трудность управления обширной империей, которой в это время приходилось бороться на два фронта, с германцами и персами, тем более, что натиск делался все более и более сильным. В 395 г. Римская империя разделилась на две половины, и вскоре затем западную половину постепенно заняли отдельные германские племена, основавшие здесь свои государства. В 476 г. произошло так называемое падение Западной Римской империи, считающееся по старой традиции концом древней истории и началом истории средних веков. Конечно, дело не в этом событии и не в этой дате, но, во всяком случае, со времени торжества в Римской империи христианства, со времени разделения самой империи на две половины с обособлением эллинизированных и романизированных ее частей, со времени появления на сцене всемир­ной истории германцев, а за ними и славян и с падения Западной Римской империи всемирная история вступает в совершенно новый период.

Прогресс в античном мире

Мы видели в этом очерке античного мира, что он в общем был шагом вперед с древним Востоком, т. е. что класси­ческими народами был осуществлен гораздо более значи­тельный прогресс сравнительно с их предшественниками в истории культурного и социального развития. Умственный прогресс у греков и римлян был тем более возможен, что философская и научная мысль у них пользовалась большею свободой, чем на Востоке; прогресс нравственный, в свою очередь, был необходимым следствием выработки общече­ловеческой культуры и того взгляда на достоинство чело­века, который должен был возникнуть в общинах, состояв­ших из свободных и дороживших своею свободою граждан; прогресс социальный, в свою очередь, был обусловлен тем, что публичная жизнь в известный, по крайней мере, период, не была замкнута в определенные рамки, но свободно

двигалась и свободно развивалась. Где нет свободы исследования, где человек не дорожит своим достоинством и не признает этого достоинства в других, где его деятельность скована чужими велениями, там нет и не может быть прогресса. Так было на Востоке. Но не так было в классическом мире, и классический мир шел вперед.

Доказывать, что греки и римляне прогрессировали в ум­ственном отношении, — совершенно излишне. Древние оставили Европе слишком богатое наследство в своей науке, философии, праве, чтобы сомневаться в этой истине. С дру­гой стороны, мы слишком хорошо знаем, как невелик был умственный багаж, с которым они пустились в свою истори­ческую дорогу, чтобы не ответить весьма обстоятельно на вопрос, что же было сделано ими? Греки были главными вождями в этом путешествии, и в него они увлекли и другие народы. Своим духовным богатством древние удивили европейцев конца средних веков, и, только получив это наследие, новые народы особенно быстро двинулись вперед. Самая идея прогресса, как показывает ее история, возникла главным образом из рассмотрения интеллектуальной исто­рии древнего мира.

Перейдем теперь к морали. Начало исторической жизни греков и римлян было эпохой весьма низкого уровня нрав­ственного развития. В человеке ценились чуть ли не исключительно тело, физическая сила и ловкость; сила составляла единственное право по отношению ко всем людям, стояв­шим вне известной гражданской общины, вне известного племени: нравственные обязанности признавались только в отношении к сочленам своего общества, которое понималось притом очень узко. У римлян слова «иностранец» и «враг» были синонимы, и само право освящало над врагом всякого рода насилия: «ad versus hostem aetema auctoritas esto»! To, что ныне считается преступным, нередко прославлялось, как героический подвиг, и греческая мифология была полна такими рассказами о богах, которые возмущали впоследствии более чуткую совесть позднейших поколений: на таких мифах отразилось нравственное состояние общества, их создавшего, варварство той эпохи, когда они возникли.

Беззащитные — старики, женщины, дети, люди, побежденные на войне, — были предметом самого грубого насилия. Человеческая личность сама по себе не уважалась, и право освящало бесконтрольную власть сильных над слабыми: господин мог, как ему было угодно, распоряжаться со своим рабом: женщина была вечным малолетком и не имела почти никаких прав по отношению к своему отцу, мужу, опекуну: отцовская власть держала в вечной кабале взрослого сына. Месть, самая свирепая, неумолимая вражда были своего рода добродетелями. В международных отношениях господ­ствовала голая сила, и обращение побежденных в рабство было прогрессом сравнительно с теми случаями, когда их избивали, щадя только женщин и детей для продажи в неволю. С другой стороны, существовавшие в обществе моральные предписания, наблюдаясь лишь по отношению к членам одной гражданской общины, стояли в тесной связи с сакральными требованиями, не имевшими этического харак­тера, и часто деяние, в нравственном смысле безразличное, считалось более важной доблестью, нежели какой-нибудь действительно моральный поступок. Позднейшая история сохранила много черт этого первобытного варварства: в ней были эпохи сравнительно высокой цивилизации, когда нравственность была, однако, в полном упадке, но, несмотря на все это, можно обнаружить значительный моральный прогресс в древнем мире. Например, этические учения составляют видную часть греческой философии, а у римлян философия главным образом и существовала только в смы­сле моральных систем. В этих учениях вырабатывался прин­цип духовного достоинства и совершенства человека: идеа­лом было уже не атлетическое тело, не храбрость на войне, не насильственность во всем поведении, свидетельствующая о физической мощи, а нечто другое, что каждый философ определял по-своему, но что мы можем обобщить под современным выражением «нравственное развитие». Далее, в этих учениях принцип морали освобождался от своего сакрального характера, благодаря которому нравственная обязанность и исполнение какого-либо чисто внешнего обряда считались за одно и то же: философия искала для

морали основы в природе человека и во всеобщем разуме и, даже выводя правила поведения из врожденного человеку стремления к счастью, умела все-таки самое счастье опре­делять так, что оно не было похоже на чисто животное удовлетворение физических потребностей низшего порядка. По учению стоиков, самому возвышенному, до какого только додумался древний человек, истинное блаженство сообща­ется добродетелью, т. е. жизнью, сообразной с разумной природой души. В эту философию все более и более прони­кают и все более и более в ней укрепляются симпатические чувства к человеку, и сам стоицизм в этом отношении совершил большой прогресс сравнительно с собственным основным принципом, с тою идеею, из которой исходила вся школа. Вначале эта была доктрина какого-то спокойного безразличия, философского бесстрастия, которая порицала всякий аффект, нарушающий внутренний мир человека, равновесие его души. Мудрец, по первоначальному учению стоиков, не должен давать власти над собою состраданию; он не должен знать и чувства прощения. Зло, господ­ствующее в мире, стоики и не думали побеждать: они учили только, что для себя лично его можно сделать нечувстви­тельным, возвышаясь над ним бесстрастием своего духа, и только. У позднейших стоиков римской эпохи, у Сенеки, у Марка Аврелия, у Эпиктета, эта моральная доктрина уже отрешается от своей безразличной исключительности, и стоицизм делается проповедью сострадания, любви к ближнему, братства и одинакового достоинства всех людей. «Природа, — говорит Сенека, — сделала нас всех родными... Она внушила нам взаимную любовь... Нужно жить для других, если ты хочешь жить для себя... Природа вложила в сердце человека любовь к себе подобным, она приказывает нам быть им полезными, будут ли они свободные или рабы, благородные или вольноотпущенники. Везде, где есть человек, есть место для благодеяния... Есть ли кто любящее человека? Люди рождены для взаимной помощи; они стремятся к соединению, хотят быть полезными; они помо­гают даже незнакомым; они готовы жертвовать собою ради других». У Сенеки остается еще кое-что из того бесстрастия,

которое было идеалом ранних стоиков: «мудрец, — говорит он, напр.,— отрет слезы других, но не примешает к ним своих... Он не будет сострадательным, но он будет помогать другим». Но зато он порицает ненависть и мстительность, как недостойные мудреца. У Эпиктета мы находим уже такие места: «Это — разбойник, не должен ли он погибнуть? Скажи лучше, что этот человек находится в заблуждении, что он слеп; разве следует предавать смерти слепца или глухого?.. Один пират потерпел кораблекрушение, и некто дал ему одеяние, принял его к себе и снабдил всем необходимым. Когда его стали бранить за то, что он оказал благодеяние разбойнику, он отвечал: я исполнил свой долг не по отношению к этому человеку, а по отношению к человечеству... Ты гражданин мира, ты часть вселенной. Но какова главная обязанность гражданина? Это — не руководиться исключительно своей пользой, как будто бы он был отделен от общего союза, но действовать, как рука или нога, которые — если бы могли рассуждать и понимать устройство природы — направляли бы свои движения и свои стремления сообразно с потребностям всего тела». «Душа моя, — восклицает император Марк Аврелий, — испытаешь ли ты, наконец, блаженство любить людей и им благодетельствовать?.. Люби людей, с которыми тебе суждено жить, и люби их истинною любовью... Чего тебе еще нужно, когда ты делаешь добро людям? Разве тебе недостаточно того, что ты сделал нечто, соответствующее твоей природе, и ты хочешь еще награды? Это все равно, если бы глаз потребовал платы за то, что смотрит, и ноги за то, что ходят... Я член одного великого тела, которое составляют все разумные существа... Такой-то меня презирает, это его дело. Что касается до меня, то я буду остерегаться делать и говорить что-либо достойное презрения. Другой меня ненавидит, и это его дело. Я кроток и хорошо ко всем расположен...» Те же стоики провозглашали, что отечество человека — вся вселенная, что и рабы имеют те же нравственные достоинства, какие вообще заключаются в человеческой природе, что все люди братья, что любовь к ближнему есть главный закон, связывающий всех людей в одно великое отечество и т. д.,

т. е. проповедовали принципы, диаметрально противо­положные тем. которые лежали в основе морали грека и римлянина в начале их исторической жизни. Насколько эти принципы проникали в жизнь, это другой вопрос, но что они могли зародиться только в обществе, достигшем известной степени нравственного развития, это едва ли подлежит сомнению.

Теперь, наконец, прогресс социальный. Война есть одно из самых антисоциальных явлений. Греки и римляне начали с войны; войной Рим завоевал древний мир; война прослав­лялась старыми поэтами. Объединение «вселенной» Римскою империею водворило мир, по крайней мере, внутри этой империи, направило общество к более мирной деятельности и заставило тогдашних поэтов прославлять именно это умиротворение вселенной. Позднейшие войны империи имели целью не столько расширение пределов империи, сколько защиту ее границ. В начале античной истории мы замечаем, далее, доведенный до крайности партикуляризм: отдельные гражданские общины вечно враждуют между собою, и если среди них образуются союзы, то обыкновенно самая сильная пользуется союзом лишь для того, чтобы владычествовать над остальными: это — господство города над городом, граждан над побежденными, как антисоциальный результат изначального в Греции и Италии обособления отдельных общин, не считающих себя связанными между собою какими-либо узами. Но среди этого хаотического быта замечается и отчасти осуществляется стремление к единению на началах равноправности: греческие города в эпоху македонского владычества создали Ахейский союз уже на началах равноправности; замкнутый сначала сам в себе, Рим распространил права своих граждан на все свободное население империи. Внутри самих гражданских общин сначала господствует антисоциальный принцип крайнего неравенства; эвпатриды и патриции являются едиными господами и распорядителями общин, демос. плебеи либо совсем исключены из пользования политическими правами, либо играют самую последнюю роль. Разве нельзя причислить к прогрессивным явлениям падение

этого неравенства, когда, напр., в Афинах установилась демократия, или когда в Риме были уравнены права патри­циев и плебеев? Правда, античный мир пал, не уничтожив рабства, но и тут законодательство империи, взявшее раба под свою защиту, было прогрессом в сравнении с более ранним правом, оставлявшим раба в полной зависимости от господина. Социальный принцип есть принцип солидар­ности, и понятное дело, что эта солидарность имела к концу античного мира гораздо большую сферу действия, чем в начале его истории: все жители обширной империи в качестве граждан единого государства были теперь так же политически солидарны между собой, как прежде могли быть солидарны только граждане одного города; между отдельными общественными классами было более солидар­ности, когда их права были уравнены, нежели тогда, когда сословия чуть не были готовы превратиться в касты наподо­бие тех, какие существовали в Индии. Правда, Римская империя не осуществила принципа солидарности вполне, но, спрашивается, осуществило ли его во всем его объеме хотя бы одно из новых государств Европы? Не является ли осуществление этого принципа и теперь еще далеким идеалом будущего в мечтах лишь передовых людей нашего времени? Нужно брать вещи относительно, и, смотря на дело с этой точки зрения, мы обнаружим и в античном мире прогресс социальный. Одна история римского права есть история прогрессивного, постоянного движения вперед к разумному и общечеловеческому. Старые сакральные воззрения с течением времени уступали место философским, так как первые римские юристы стояли в связи с жречеством, последние находились под влиянием стоиков. Старое, исключительно римское, строгое и буквальное право (jus strictum) стало вытесняться постепенно правом, основанным не на букве закона, а на справедливости (jus aequum), применяясь не к данному только месту, а к потребностям всякого народа (jus gentium). В политике родовая связь первоначальных общин, выражавшаяся в слове patria, заменилась более широкою связью общности интересов, что выразилось в названии государства общественным делом (res publica, to

koivov). Свободные учреждения Греции и Рима также вос­питывали общественный дух граждан, и уже Аристотель объявил, что «государство не что иное, как союз равных между собою существ, ищущих заодно благополучного и удобного существования». Это уже не восточная деспотия, но это и не первоначальная античная община.

Совершив известного рода прогресс, античный мир пал. На развалинах Западной Римской империи основались новые народы, начавшие новую жизнь. Восточная, или Византийская империя с центром в Константинополе продолжала еще существовать после того около тысячи лет, но в некоторых отношениях это было какое-то существование забытой смертью дряхлости. Падение античного мира давно уже сделалось предметом историко-философских рассуждений, усматривавших в этом явлении или нечто, предопределенное заранее Провидением в его неисповедимых путях, или естественный конец известного момента в истории человечества, совершающейся будто бы по известному плану, выполняя который отдельные нации выступают каждая со своей особой миссией — осуществить известную идею: роль сыграна, пора и сойти со сцены. Первый ответ ничего не решает в вопросе, второй дает решение совершенно произвольное.

На самом деле в истории не существует прямолинейного и безостановочного прогресса, и рядом с силами, двигаю­щими общество вперед, в жизни проявляют себя еще иные силы, которые искажают, замедляют, останавливают прогресс и даже толкают общество назад. Вследствие этого прогресс существует рядом с регрессом; поэтому же отдельные течения прогресса опережают одно другое или одно от другого отстают. Высокая культура народа, выработанная меньшинством, не всегда гармонирует со степенью духовного развития большинства, которое при известных обстоятельствах может главным образом и начать задавать тон жизни. Подобным же образом высшее умственное развитие встречается рядом с меньшим соответствием между поведением людей и их нравственными правилами, нежели это было при менее значительном умственном развитии, и тогда

в обществе происходит понижение нравственного уровня. Наконец, менее сносные для большинства формы общежи­тия совмещаются иногда с самым развитым миросозер­цанием, и тогда умственный прогресс, не сопровождаемый прогрессом социальным, является чем-то односторонним и непрочным и т. д. История есть явление в высшей степени сложное, представляя ряд одновременных и последова­тельных, частью друг друга обусловливающих, частью друг на друга влияющих культурно-социальных процессов весьма различного свойства. Очевидно, что между находящимися во взаимодействии общественными явлениями есть прогрессивные, есть и регрессивные. Иногда последние являются зародышами смертельной болезни, которую не в силах предотвратить первые, или же прогрессивной тенденции приходится обрабатывать такой материал, который очень трудно поддается обработке, и обрабатывать его притом средствами, прямо не ведущими к цели. Таков именно был случай античного мира. Прогрессивность его истории очевидна, но в высшее его состояние перешли такие старые недуги и выработались из них такие новые, что должны были естественно и необходимо привести к смерти. Главная беда, как мы видели, заключалась в том, что античная цивилизация была только цивилизацией меньшинства, масса же продолжала коснеть в невежестве. Труд этой массы поддерживал существование культурного слоя, но рабством, бедностью, отвращением от нее образованных классов, деспотизмом государства сама она была поставлена в полную невозможность духовного развития. Благодаря самому прогрессу, совершившемуся в одном только культурном слое, с течением времени пропасть между меньшинством и большинством делалась все большею и большею, и это уже само по себе было явлением регрессивным. В раннюю эпоху отдельные общественные классы были теснее связаны между собою одинаковою степенью умственного развития, общими верованиями, преданиями и т. п. Прогресс состоял как раз в разложении этих верований и преданий, но так как он ограничивался лишь одним слоем, то первоначальное единство разрушалось: культурный слой, интеллигенция

пережила веру отцов и находилась под влиянием философ­ских учений, а масса жила всякого рода суевериями; в интел­лигенции вырабатывалась самая гуманная мораль, тогда как народ был в совершенно диком состоянии; меньшинство додумывалось до более правильных форм общежития и пользовалось человеческими правами, масса находилась в порабощении, не имела ни прав, ни патриотизма. Изоли­рованное меньшинство не могло быть носителем прогресса, когда масса разучилась понимать меньшинство и начинала им тяготиться, как классом, жившим ее потом и кровью и ей взамен ничего не дававшим. Большинство, которое состав­ляет силу всякого общества, не имело оснований поддер­живать меньшинство, двигавшее общество вперед, но от большинства оторванное, и само меньшинство, изолирован­ное от массы, теряло под собою почву, лишалось своей основы, постепенно падало от внутреннего бессилия и внешних ударов и утрачивало свою свободу, не имея возможности заинтересовать все население в ее поддержке, а со свободой оно теряло одно из условий дальнейшего развития. Цивили­зация должна была иссякнуть: невежественная, грубая, бесправная масса не могла поддержать ту культуру, которую выработало для себя меньшинство. Так и случилось в Рим­ской империи. В основе ее находились многочисленные массы рабов и крепостных, живших в самой примитивной обстановке, и лишь верхи общества были проникнуты или затронуты греко-римской цивилизацией. Опираясь на политическую неразвитость всего населения и на испорченность прежних свободных граждан, происшедшую от той деспотической власти, которую они имели над населением, — в государстве водворился крайний деспотизм, задерживавший свободное движение общества и истощавший его материальные силы. Мы уже видели, какие причины, с другой стороны, приводили Римскую империю к эконо­мическому оскудению, а за материальным обеднением следовали уменьшение народонаселения, меньшая возмож­ность для имущих классов поддерживать свою культурную жизнь, постепенное понижение интеллигенции до уровня массы, усиление преданий этой массы, и все это

вело к застою, к коснению в раз установившихся рамках: пример — Византия с ее чисто восточным складом жизни. Античный мир шел в данном случае, так сказать, по ложной дороге. Он выработал многое в области мысли, но эта мысль была достоянием незначительного меньшинства. Он стал дохо­дить до более высокой морали как раз в то время, когда характеры мельчали под влиянием политического деспо­тизма. Он установил лучшие формы общежития, уничтожив вечную войну между народами, вошедшими в состав империи, уничтожив политическую и национальную исключи­тельность, уничтожив зародыши кастического устройства общества в союзе свободных людей, но он оставил существо­вание рабства и выработал крайнее культурное неравенство. Могла ли быть прочна эта цивилизация, когда не было необходимых условий ее прочности?

Древние чувствовали, что их миру приходит конец, сами видели его упадок и не моли верить в его прогресс. Они не понимали причин этого упадка, но что-то чуяли неладное, и тревога овладевала их душами. Они не понимали, что непрочность всей их цивилизации обусловливалась, главным образом, тем, что она была оазисом в пустыне: подули ветры, и песок пустыни стер с лица земли роскошную расти­тельность оазиса. Они не понимали, что их умственный прогресс был непрочен, ибо выработанное ими миросозерца­ние и их свобода мысли не могли утвердиться в обществе, когда масса была способна воспринимать один догматический мистицизм. Они не понимали, что их прогресс нравственный уродовался самым отношением меньшинства к большинству, которое продолжало жить в варварском состоянии, так что философская мораль интеллигенции могла быть для него только гласом вопиющего в пустыне. Они не понимали, что все успехи их гражданственности не устранили главного и коренного недостатка их социальной жизни — и были далеки от установления такой соли­дарности между меньшинством и массой, которая дозволяла бы первому идти вперед и в своем поступательном движе­нии вести за собою последнюю. Постепенно это меньшинство уменьшалось количественно, не имея притока новых сил извне и разоряясь материально от бедственного положения массы,— падало качественно, изверившись в своих старых идеалах и будучи сковано грубым деспотизмом, — и, конечно, должно было утратить всякое влияние на массу, когда между ним и ею образовалась пропасть, усиленная эксплуатацией одного класса другим.

Прежняя цивилизация пала. На сцену пришли новые народы, стоявшие приблизительно на том же уровне разви­тия, на каком находились сами греки и римляне в начале своей истории. Зарождался новый порядок вещей. Людям снова пришлось дорабатываться до тех начал, которые уже были добыты древними. Но это новое варварство не было уже тем, чем было варварство старое. Регресс, замечаемый при переходе от древней истории к средним векам, не мог возвратить всемирной истории к ее исходному пункту. Условий, благоприятных для дальнейшего движения вперед и для большей прочности будущей цивилизации, теперь было больше. Не все пало, кое-что и притом немаловажное уцелело. Новые народы сохранили в начале своей истории очень многое из наследства древних. Жизнь, снова получившая религиозную окраску, подчинялась теперь не первобытному политеистическому миросозерцанию, а высшей религии, которая сама пришла с проповедью многих прин­ципов, бывших последним словом умиравшей философии. Когда средневековое развитие довело Европу до способности снова понять пришедшую в забвение античную цивилизацию, новые народы в наследии древних нашли богатый запас знаний, идей, опыта и, овладев им, облегчили тем самым свою дальнейшую культурную работу. Античный мир не бесследно, таким образом, прожил свою жизнь для новой Европы, и падение его было не настолько полно, чтобы мы могли заниматься его историей ради одного отвлеченного интереса, как, напр., историей Китая, для нас отдаленной и не связанной с нами традицией и преемственностью цивилизации. Не совсем поэтому мы неправы, когда, деля европейскую историю на древнюю, среднюю и новую, пограничными столбами между этими тремя большими отделами ставим, с одной стороны, падение античной цивилизации, а с другой так называемое возрождение классической древности в конце средних веков.