Хорос В.Г. Русская история в сравнительном освещении

ОГЛАВЛЕНИЕ

§ 8. “Красный” тоталитаризм

Понятие тоталитаризма широко распространено в современной политологии, В западной литературе наибольшее количество исследований о тоталитаризме приходится на 50 — 70-е годы (X. Арендт, 3. Бжезинский, Л. Шапиро и др.). Затем интерес к этой проблематике стал несколько спадать. Возможно, это происходило потому, что категория “тоталитаризма” стала казаться исследователям не вполне адекватной тем реальностям, которые ею описывались. В российской науке и общественной мысли тема тоталитаризма, напротив, со второй половины 80-х годов по понятным причинам стала разрабатываться весьма активно.
Безусловно, всякое понятие является более или менее приблизительным слепком действительности. Тем не менее категория тоталитаризма продолжает оставаться вполне приемлемым теоретическим инструментом. Тоталитаризм можно определить как попытку полного контроля государства над обществом. Эта попытка проявляется в экономике (мобилизация всей системы хозяйства на государственные, как правило, военные цели), в политике (преобладание однопартийной системы во главе с национальным лидером) и в культурной сфере (наличие унифицирующей идеологии, для которой жизнь любого индивида обезличена, подчинена ценностям и правилам игры господствующего режима).
Тоталитаризм существует в различных вариациях. Он может быть “черным” (Германия, Италия, Япония) и “красным” (Россия, Китай). В одних случаях он более развит, в других — можно констатировать лишь более или менее выраженные отдельные его элементы. В целом же тоталитаризм выступает как характерный феномен XX в.
Почему только XX в.? — может возникнуть вопрос. Разве не имеем мы примеры древнего Египта, империи инков, иезуитского государства в Парагвае и других подобных обществ,
132

где власть становилась колоссальной угнетающей человека силой. Да, таких примерен в истории человечества немало. И все же есть основания говорить о тоталитаризме как о продукте именно современной истории, ибо только на определенной стадии общественного и научно-технического развития политическая власть смогла получить средства, которые можно было использовать для всеохватного контроля над обществом.
Тоталитаризм возникает на стадии еще незрелого индустриального развития, для которого характерно противоречие между появлением мощных технических средств, массового, стандартизированного производства и недостаточным уровнем модернизации в духовной сфере, отсутствием развитых понятий о самоценности и правах человеческой личности. Программы и концепции тоталитаризма сначала “проигрываются” идеологически (ранний большевизм, различные идеи шовинизма и расизма и др.), а затем прокладывают себе дорогу в мировых войнах, революциях, межимпериалистических противоборствах. Сначала — в России, затем в Италии и Германии, позже в Японии и Китае (не считая более слабых копий в других регионах).
В России тоталитарная система сформировалась раньше, чем в других странах, просуществовала значительно дольше и явилась наиболее развитой во всех своих проявлениях. Можно сказать, что она прошла полный жизненный цикл — от зарождения в небольших оппозиционных кружках до создания гигантской сверхдержавы, пришедшей в конце концов к естественному разложению. Причины возникновения тоталитаризма в России ясны из предыдущего изложения. Противоречия запоздалой модернизации и имперской модели, усугубленные внутренними и внешними катаклизмами начала XX в. привели к срыву буржуазного варианта развития страны. Процессы социально-культурного распада открыли тоталитаризму дорогу к власти.
Становление “красного” тоталитаризма в России осуществлялось в два этапа. Первая попытка была предпринята в годы “военного коммунизма”. Политика большевиков в этот период в определенной степени была реакцией на реальные трудности, связанные с последствиями мировой, а затем гражданской войны. Не случайно, например, продразверстка
133

(хотя и в значительно более мягкой форме) была введена еще царским правительством в 1916 г. как ответ на отказ крестьянства добровольно поставлять товарный хлеб армии и городам. Вместе с тем та жесткость, с которой советская власть проводила политику “военного коммунизма”, во многом питалась идеологическими догмами, стремлением одним скачком перенестись в “царство свободы” от товарно-денежных отношений.
Эта попытка захлебнулась. Силовые методы лишь усугубляли хозяйственную разруху и катастрофическое падение производства. Кроме того, режим еще не был достаточно прочен в политическом и военно-политическом отношении, чтобы преодолеть противодействие своему диктату со стороны крупных массивов населения. Последовало отступление в НЭП.
Годы НЭПа позволили восстановить довоенный хозяйственный потенциал, оживить товарообмен между городом и деревней. Но рыночные структуры и методы хозяйства оказались в остром противоречии с однопартийной политической монополией и менталитетом правящего слоя. Сам этот слой быстро менялся: “ленинские призывы” в партию, организованные Сталиным, подымали наверх многочисленных представителей культурно обескорененных групп населения, склонных к уравнительству, насилию и волюнтаристским решениям. Параллельно рос и укреплялся репрессивный аппарат, всесильные органы НКВД, все более расширявшие масштабы своей власти над обществом. В конце концов Сталин и его окружение почувствовали себя достаточно сильными, чтобы на исходе 20-х годов, воспользовавшись возникшими трудностями с хлебозаготовками, свернуть НЭП и взять общество в тиски казарменного социализма.
Движущим механизмом этого процесса стала насильственная коллективизация деревни. Закрепощение крестьян в колхозах позволило ограничить их потребление практически физиологическим минимумом и направить полученные “излишки” на нужды промышленности. Так, несмотря на резкое падение сельскохозяйственного производства и катастрофический голод в деревне хлебный экспорт в 1928 — 1981 гг. вырос с 0,03 до 5,1 млн.тонн, что дало возможность закупить оборудование для возводимых промышленных объектов.
134

Такая политика продолжалась и впоследствии. Голод и колхозная система предоставили также стройкам первых пятилеток дешевую рабочую силу. Наконец, коллективизация дала первый по настоящему массовый приток в ГУЛАГ, который внес весомый, хотя и страшный вклад в процесс форсированной индустриализации.
Возникновение и укрепление такой общественной модели, построенной буквально на костях миллионов, не объяснить одним насилием. Безусловно, сталинский репрессивный аппарат, разросшийся до гигантских размеров, наводил страх на общество. Но вместе с тем значительная часть интеллигенции и рабочих, особенно молодежь, была искренно увлечена коммунистической идеей, пафосом научно-технического прогресса, который принесли большевики. Идеализм и самоотверженность людей стали одним из важнейших ресурсов социалистических пятилеток. И этот энтузиазм шел не только снизу, но и сверху. Даже чудовищные “органы” могли существовать лишь потому, что в них рядом с откровенными садистами служили Корчагины.
Кроме того, в глазах многих большевики были “собирателями” государства после его развала в 1917 —20гг. — эту миссию признавали за ними даже русские эмигранты. Наконец, форсированная индустриализация оправдывалась необходимостью защиты государства от внешней агрессии — и действительно, созданный промышленный потенциал сыграл огромную роль в Отечественной войне (хотя он мог бы быть создан и иными средствами). Короче, коммунистический режим в СССР обладал тогда достаточно высокой степенью легитимности и массовой поддержки. Не надо забывать еще, что большевистская власть имела дело с достаточно податливыми, сбитыми с толку, подвергшимися процессам культурной дезинтеграции слоями населения.
Вера и цинизм, подвиги и преступления, добровольность и насилие, труд и разгильдяйство, правда и обман — все это вошло в Систему, причудливо переплелось в ней. Мы до сих пор плохо понимаем то общество, в котором еще недавно жили, отчасти потому, что Система была предельно закрытой и даже сегодня неохотно выдает свои секреты. Отчасти — из-за огульного отрицания прошлого, столь распространенного сегодня. Гораздо важнее разобраться в этом прошлом,
135

обнаружить те скрепы, которые соединяли советское общество на протяжении жизни трех поколений. Эта аналитическая работа по существу только начинается.
Для наших целей нет нужды предпринимать последовательное изложение истории СССР. Моей задачей является общее представление о типе общества, существовавшего в эту эпоху, в том числе с точки зрения модернизации, которую осуществлял (или претендовал осуществлять) коммунистический режим.
Власть. “Кадры решают все” — этот сталинский принцип является, пожалуй, центральным для понимания структур власти в коммунистический период. Ядром их являлась так называемая номенклатура.
Номенклатура — это особый тип бюрократии, отличный от привычного западного его понимания. Советская бюрократическая элита не была “рациональной” в веберовском смысле слова, то есть по преимуществу инструментальной по характеру своей деятельности, подчиненной политикам и осуществляющей лишь функции исполнения и упорядочения административных процедур. Бюрократия в СССР — это особый слой или класс людей, который складывался как единственный носитель власти. Он никому не подчинялся (если не считать, конечно, внутренней субординации его звеньев), никем не контролировался и как бы являлся для себя самоцелью. Конечно, его существование скрывалось под идеологической завесой и внешними формами, в которых все должно выглядеть “как у других”, — демократические процедуры, голосование, разделение властей, борьба мнений и т.д. Но это служило лишь оболочкой.
В собственном смысле номенклатура — это сравнительно узкий круг лиц, наделенных особыми правами в структуре власти и повышенными материальными привилегиями. Номенклатура формируется как перечень руководящих должностей на различных уровнях, конкретных кандидатов на которые (а также возможных кандидатов на будущее, так называемый резерв) утверждает вышестоящий орган. Проникновение в номенклатуру, занятие даже низшей в ней должности, открывает ее обладателю возможность дальнейшего продвижения по ступенькам служебной иерархии, причем сфера управления может как угодно меняться: идеология,
136

затем химическая промышленность, потом органы госбезопасности и т.д.
Критериями подбора кадров являются не столько профессиональная компетентность (хотя какой-то минимум деловых качеств принимается в расчет), сколько личная лояльность и так называемая “политическая зрелость”. Последний критерий можно расшифровать примерно так: умение ставить солидарность с собратьями по номенклатуре выше личных побуждений, мнений, здравого смысла и т.п., готовность выполнять любое вышестоящее указание (“приказ партии”) независимо от того, что оно может показаться нелепым, — во имя указанной солидарности.
Выполнение этих обязанностей искупается двумя крупными привилегиями. Во-первых, привилегией гарантированной власти на отведенном тебе уровне. Во-вторых, положенной опять же на каждом конкретном уровне суммой материальных благ и привилегий — качественными продуктами питания и другими потребительскими товарами по недорогим ценам, личным автомобилем, престижными курортами, более удобным жильем, медицинским обслуживанием и др. По западным меркам эти блага могут показаться не столь уж большими. Но в советских условиях постоянного товарного дефицита и нехваток элементарных услуг указанные привилегии были весьма ощутимы.
В целом номенклатура формировалась как некий клан на базе своеобразных патрон-клиентных отношений. Своеобразие его состояло в полной обезличенности. “Место”, должность указывали человеку, как себя вести, какую соблюдать субординацию, с кем разговаривать на равных, а с кем — сверху вниз, в каком доме отдыха проводить отпуск и т.д. Среди номенклатуры существовала неписаная, но довольно четкая корпоративная этика. Она предписывала строжайшее сохранение тайны того, что имеет хождение внутри номенклатуры, особый язык общения между собой и с внешним миром, наконец, жесткую внутреннюю дисциплину.
При всей своей элитарности рекрутирование в ряды номенклатуры отличалось известным демократизмом. Вертикальная мобильность правящего слоя при коммунистическом режиме была намного выше, чем в дореволюционной России. Интересно, что очень многие руководители в советское время
137

вышли из крестьянства — класса, который они же уничтожили. Но, как правило, они происходили из беднейших крестьянских семей, наиболее подвергшихся процессам социокультурной эрозии.
В рамках номенклатуры внутренняя субординация могла меняться. Так, в 30 — 40-е годы подбор кадров хотя и осуществлялся партийными инстанциями, но фактически главенствующую роль играл здесь узкий круг лиц, связанных непосредственно со Сталиным. Последний в проведении своей политики опирался больше на органы госбезопасности, чем на партию. После смерти Сталина органы безопасности были подчинены партийной элите, которая стала главным источником назначения кадров, а также центром, определявшим основные направления деятельности в сфере производства и различных областях общественной жизни. Режим личной власти сталинского типа был заменен системой коллегиального управления и консенсуса, что означало прежде всего гарантии безопасности для правящего чиновничества.
Покров секретности, всегда окружавший номенклатуру в СССР, затрудняет точное определение ее численности. По оценкам М.Восленского, а также некоторых западных специалистов, партийная номенклатура, например, в 1970г. составляла (с семьями) 3 млн. человек, или 1,5% населения. Если же прибавить сюда близко примыкавшие к номенклатуре звенья управленческого аппарата (государственного, хозяйственного, профсоюзного и др.), то эта цифра увеличится. Общая численность управленческого слоя в СССР (с семьями) оценивалась накануне перестройки в 18 млн. человек, что составляет 6% населения. В итоге получается весьма внушительный сектор в общественной структуре, объединенный вполне определенными материальными и властными интересами.
Хозяйство. Народнохозяйственный комплекс в СССР трудно оценивать по экономическим критериям. Его функционирование было подчинено политическим и идеологическим задачам. Большевистский социализм стал продолжением и ужесточением имперской модели, реализовавшейся под иными идеологическими лозунгами. Индустриализация оказалась сконцентрированной вокруг военно-промышленного комплекса и осуществлялась за счет подавляющей части населения, его эксплуатации добуржуазными методами, дошед
138

шими до рабского труда концлагерей. Перед централизацией власти партийной номенклатуры бывшие монархические институты выглядели просто игрушками. Принеся громадные жертвы на алтарь имперства, Россия стала лидером “второго” мира, одной из двух супердержав, претендовавшей в перспективе на мировое господство.
Как и в случае номенклатуры, “сверхсекретность” военного сектора не позволяет точно определить его реальную долю в национальной экономике. Но можно уверенно сказать, что потребностям “оборонки” была прямо или косвенно подчинена лучшая (а во многих отраслях — и большая) часть производственного потенциала. По некоторым оценкам, к концу коммунистической эры оборонный сектор поглощал 22 — 28% валового национального продукта СССР. В 1991г. на военные нужды прямо или косвенно работало около 80% мощностей машиностроения (в то время как на изготовление потребительских товаров — лишь 5 — 6%). Эта громадная диспропорция, имевшая аналоги лишь в некоторых странах в военное время, стала проявляться начиная с первых предвоенных пятилеток. Тогда в стране был создан ряд новых отраслей (авиастроение, автомобилестроение, тракторостроение), значительно возросло производство в тяжелой индустрии. Все это было направлено во многом на нужды военного сектора.
В курсах по советской истории всегда подчеркивались стремительные темпы экономического роста в СССР. Однако реалистическая оценка достижений сталинской экономики показывает, что общие темпы хозяйственного роста в предвоенный период были достаточно скромны. По расчетам Г. И. Ханина (являющимся на настоящий момент наиболее надежными), за 1929 — 1941 гг. прирост национального дохода составил лишь 50%, или 3,2% в среднем за год, несмотря на то, что норма накопления была поднята до невиданных 40% национального дохода. Такие результаты в значительной мере объясняются тем, что эффект рывков, осуществленных в нескольких “ударных” отраслях, во многом свелся на нет ущербом, нанесенным сельскому хозяйству и секторам, ориентированным на потребности населения.
Главным достижением (если это можно назвать так) сталинской власти в ходе индустриализации стало не столько общее ускорение прогресса народного хозяйства, сколько то,
139

что удалось переломить естественный ход экономического развития и навязать стране форсированное создание тяжелой и военной промышленности за счет упадка или стагнации остальных отраслей.
Отличительной чертой советской экономической модели было крайне расточительное расходование людских и материальных ресурсов. Показательно, что фондоотдача в экономике СССР сокращалась в течение всего периода с 1929 по 1987 г., за исключением одного десятилетия — 1951 — 1960 гг. Это означает, что объем производственных ресурсов, необходимых для получения единицы прироста продукции, постоянно возрастал. Почти непрерывно (кроме того же десятилетия) увеличивалась и материалоемкость производства. Развитие советского хозяйства происходило преимущественно экстенсивным путем, за счет вовлечения в производство во все больших масштабах природных и людских ресурсов.
Низкая эффективность хозяйствования была связана прежде всего с отсутствием реальной заинтересованности производителей в снижении издержек. Эта заинтересованность подрывалась фактической бесплатностью предоставляемых государством производственных фондов и финансовых средств; и одновременно — подавлением инициативы и ответственности снизу, уравнительной и абсолютно низкой оплатой труда, игнорированием элементарных рыночных механизмов.
Отсюда крайне низкая восприимчивость к научно-техническим новациям. Руководители предприятий, как правило, весьма неохотно шли на модернизацию действующих производств, поскольку для них она обычно означала не только большие трудности освоения новых технологий, но и более напряженные плановые задания, которые не компенсировались адекватным увеличением вознаграждения. Давление в сторону “внедрения” новой техники, как правило, шло сверху, в то время как иные стимулы (в виде конкуренции, удорожания рабочей силы и т.п.) отсутствовали или были слабы.
Масштабные сдвиги в технике производства осуществлялись в значительной мере за счет импортируемой или скопированной у Запада технологии. Массовые “инъекции” зарубежного оборудования имели место в начале 30-х годов, во время и сразу после Отечественной войны в виде поставок по
140

ленд-лизу и репараций и в 70-е годы, после того как забил “нефтедолларовый фонтан”. Научно-технические прорывы, осуществленные собственными силами, обычно имели место в сферах, напрямую связанных с военными нуждами, и достигались ценой колоссальных затрат средств без учета их реальной отдачи.
Кроме того, стремление распределять ресурсы из единого Центра с самого начала не могло не породить многочисленные ошибки в выборе инвестиционных приоритетов, недостаточную скоординированность в развитии взаимоувязанных отраслей и производств, которые оборачивались крупнейшими экономическими потерями. По мере усложнения народного хозяйства трудности обработки всего объема информации, необходимого Центру для принятия решений, постоянно возрастали, делая задачу рационального директивного планирования все менее выполнимой.
Да и сама задача, поставленная перед планированием, была по сути неразрешимой — сочетать постоянное наращивание военных мускулов и питающей их группы “А” с более или менее приемлемым обеспечением потребительских нужд населения. В хрущевский и брежневский периоды были предприняты определенные усилия для увеличения жилищного строительства, роста производства товаров длительного пользования, сделаны крупные вложения в аграрную сферу. Однако эти меры дали сравнительно скромные результаты, не соответствующие ни произведенным инвестициям, ни общему индустриальному потенциалу страны. В середине 80-х годов, по расчетам советского экономиста Б. М. Болотина, годовой валовой внутренний продукт на душу населения в бывшем Советском Союзе составлял 7450 долларов — где-то между средним показателем Западной Европы (12 700 долларов) и Латинской Америки (3200 долларов). Но если взять уровень потребления в сравнении с любой развитой страной (скажем, США), то картина будет иная. Объем индивидуального среднедушевого потребления у нас составлял всего 27% от уровня США, что ниже, чем у Уругвая (40%), Мексики (30%), Аргентины (29%), и чуть выше Бразилии (25%). Эта разница между общим и “потребительским” душевым Валовым внутренним продуктом естественна: непропорционально большая часть советской экономики работала не “на человека”, а на госу
141

дарственные, прежде всего военные цели. Соответственно по целому ряду общепринятых показателей качества жизни (детская смертность, продолжительность жизни, обеспеченность жильем и т.п.) вторая “сверхдержава” выглядела хуже многих развивающихся стран.
Общество. Хозяйственные диспропорции и “узкие места” национального воспроизводственного комплекса не были результатом чьего-то недосмотра, субъективных просчетов и т.п. За ними стояли те общие принципы и несущие конструкции, на которых зиждилась Система. “Красный” тоталитаризм в России методично строил общество, где человек, каждый конкретный индивид приносился в жертву некоему стоящему над ним механизму — Левиафану государства, которому было предназначено расти, увеличивать военный потенциал, расширять сферы своего влияния в мире, в конечном итоге — “осчастливить” весь род людской коммунистической идеей. В советском обществе практически не оставалось места для индивидуальной самодеятельности. Даже сама номенклатура во многом была пленницей той цитадели (или тюрьмы), которую она создавала.
“Каждому — свое”,— гласила надпись на воротах фашистского концлагеря. В известном, но специфическом смысле этот принцип может считаться ключом и к пониманию коммунистической Системы. Движущим нервом ее деятельности, кроветворным началом было Распределение. И это понятно. Общество, которое постоянно работает на пределе своих возможностей, где нарушены нормальные пропорции между накоплением и потреблением, где отсутствуют стимулы для индивидуальной экономической инициативы и спонтанного роста производительности труда, не может не находиться в состоянии хронического дефицита. А дефицит надо распределять! Распределяли все — фонды, ресурсы, квартиры, премии, гвозди, подарки на елку, почетные грамоты, пайки в лагерях. Не производство обусловливало распределение, а скорее наоборот — от распределения прямо зависело производство. Чтобы гигантский механизм Системы мог крутиться и наращивать обороты, надо было всех хоть как-то оделить от скудного общественного пирога — и притом каждого по месту, по ранжиру, по его ценности для Системы. Отсюда краеугольный принцип “учета и контроля”, отсюда тучи бухгалтеров и
142

проверяльщиков, отсюда кипы бумаг, обязывающих тебя удостоверять перед получением своей доли, что ты — это ты.
Если представить себе иерархию прав на распределение (и соответственно прав на получение более высокой доли общественного богатства) в советской Системе, то ее можно изобразить как нисходящую пирамиду, в которой места распределяются по степени близости к власти, а также к самим техническим функциям “раздачи” потребительского пирога. На самом верху находилась номенклатура (1,5 — 2% населения), доходы которой (вместе с различными льготами) в 20 — 25 раз превышали заработки низших слоев. Далее шли несколько групп, близко примыкавших к номенклатуре по статусу или непосредственно обслуживающих ее. К примеру, шофер, возивший “хозяина” области, мог по уровню жизни дать сто очков вперед любому профессору.
Среди этих групп можно выделить следующие. Во-первых, управленцы, формально не входившие в номенклатуру (крупные чиновники, хозяйственники, функционеры), которые по своему положению имели возможность извлекать высокие доходы, а также ведущие специалисты (инженеры, писатели и др.). Этот слой возник еще при Сталине, примерно с конца 30-х годов. Тогда режим, отойдя от аскетической уравнительности раннего периода, стал целенаправленно укреплять собственную социальную базу — создавать своего рода советский “средний класс”, слой людей, хотя и идеологически лояльных, но настроенных на профессиональное самоутверждение и полагающееся за определенные достижения материальное вознаграждение.
Во-вторых, работники торговли, снабжения и общественного питания (10% занятого населения), из которых примерно 1 % составлял высшую группу, по доходам близкую к номенклатуре, а иногда даже превышающую ее. В силу своих специфических позиций в системе распределения этот отряд традиционно находился в привилегированном материальном положении. Например, согласно данным обследования, проведенного в первые годы перестройки, работникам торговли принадлежало 70% легковых автомобилей иностранных марок.
Имелось еще несколько сравнительно высокодоходных групп, существование которых в общем санкционировалось
143

режимом и численность которых постепенно имела тенденцию роста. Это люди, работавшие на Севере; производители и особенно торговцы некоторых республик Кавказа и Средней Азии; наконец, те, кто работал или служил за границей и имел возможность получать валюту.
В целом примерно 6 — 7% населения можно было причислить к тем, доходы которых были близки или достаточно близки к номенклатурному уровню. А дальше шли “остальные”. Примерно треть из них зарабатывала от 50 до 100 рублей в месяц на человека, еще одна треть — от 100 до 150 рублей и, наконец, последняя треть — от 150 до 250 рублей (данные на 1987 г.). Если сопоставить эти доходы с тогдашними ценами (цветной телевизор — 700 рублей; холодильник — 350 рублей; женские сапоги — 150 рублей и т.д., да к тому же в условиях постоянного дефицита приходилось за все это постоянно переплачивать), то ясно, что эти доходы были достаточны в основном лишь для удовлетворения весьма скромных потребностей в питании и одежде. Иными словами, примерно две трети советского населения жили весьма близко к черте бедности или за ней и лишь четверть несколько уходила от нее.
Подавляющее большинство людей в советском обществе существовали на жалованье (и пенсии). Побочные доходы (приусадебные участки, индивидуальная трудовая деятельность) до середины 80-х годов занимали незначительную часть в их семейных бюджетах. Чрезвычайно низким был уровень сбережений. Подсчитано, например, для середины 80-х годов: чтобы жить на процент по вкладам на уровне тогдашнего среднедушевого дохода (125 рублей), человек должен был копить соответствующую сумму 500 лет! Поэтому для основной массы трудящихся (90 — 95%), включая даже сравнительно высокооплачиваемые группы, сбережения (по данным 60 — 70-х годов) не превышали 1 — 4% постоянного дохода, а их общий объем составлял лишь половину общей суммы вкладов. Зато другая половина (по некоторым данным — 40%) приходилась всего на 3% вкладчиков, причем 1% из них аккумулировал до трети этой суммы. Эти цифры вполне подтверждают отмеченное выше деление Системы на узкую верхушку и “остальных”.
Правда, существовали еще и так называемые обществен
144

ные фонды (образование, медицинское обслуживание, различного рода льготы), которые составляли примерно пятую часть общих доходов населения. Но, во-первых, это подспорье было весьма относительным, уровень образования, медицинского обслуживания был весьма низким. Во-вторых, существенная доля общественных фондов (особенно их бесплатная часть) доставалась опять-таки избранному слою через системы спецраспределителей.
Но дело было не столько в самом факте социального неравенства — оно существует и в других обществах. По развитым капиталистическим странам разница высших и низших доходов может зачастую даже превышать соотношение 20 — 25 : 1. Главное — в наполнении второй цифры, уровне благосостояния низших и средних групп, который в развитых странах был намного выше, чем в бывшем СССР.
Показательно также, что в советской Системе социальноимущественные характеристики “остальных” групп, большинства трудящихся в общем и целом тяготели к уравнительности. Правда, в 30 — 40-х годах (и в определенной мере до середины 50-х годов) задачи стимулирования роста “ударных” отраслей индустрии побуждали руководство повышать заработки одних работников за счет других. Соотношение 10% высших и низших доходов доходило тогда в народном хозяйстве до 8:1. Но затем Система взяла курс на “социальную однородность” общества. В 60 — 70-х годах этот коэффициент составлял уже всего порядка 3 — 4: 1. Эта тенденция вполне отвечала коммунистической идеологии, но отрицательно сказалась на трудовых мотивациях. В результате инженер нередко стал зарабатывать на одном уровне с рядовым рабочим или даже меньше его, а дипломированный врач или учитель — отставать по зарплате от неквалифицированного рабочего, что составило резкий контраст с аналогичными пропорциями “нормальных” западных стран. В результате стимулы профессионального совершенствования все более слабели. Достаточно сказать, что к концу 70-х годов, когда власти уже давно объявили о достижении стадии “развитого социализма”, среди работников народного хозяйства 51,3% — больше половины! — составлял неквалифицированный персонал, занимавшийся примитивным, главным образом физическим трудом.

10 - Хорос В.Г. 145

Может быть, некоторые из приведенных показателей, благодаря уровню статистики в СССР (организованной так, чтобы замалчивать или даже искажать реальное положение дел), приблизительны или основаны на экспертных оценках. Однако нет никакого сомнения, что в общем эти данные дают достаточно верную картину общества, построенного советской властью. По сравнению с официально провозглашенным лозунгом “все для человека”, в этом обществе дело обстояло во многом наоборот. Не Система существовала для человека, а человек для Системы. В ней действовали разные персонажи — “инженеры человеческих душ”, “прорабы”, “винтики”. Но не было места Личности, то есть человеку свободному, обладающему какой-то собственностью, правовой защищенностью, возможностью самостоятельного политического участия и нишей для своей частной жизни.
Разложение. Но идеальный, “предельный” тоталитаризм существует только в романах Джорджа Оруэлла. Человеческая природа противится прокрустову ложу насильственного, обезличенного порядка. Слабеет хватка организаторов и управляющих, растет сопротивление управляемых. Примерно с середины 70-х годов в советской Системе явственно обозначаются признаки разложения.
В брежневский период постепенно размагничивается дисциплина и эффективность номенклатуры. Пребывание на любой руководящей должности становится практически неподконтрольным. Требуется не столько работа, сколько отчеты о ней и личная лояльность. При соблюдении этих условий прощаются любые должностные нарушения. А таковых становилось все больше — взятки, различные злоупотребления служебным положением. В крайних случаях провинившиеся просто переводятся в другое место, на другую руководящую должность. В своей же массе крупные руководители держатся на своих постах чрезвычайно долго, до глубокой старости. Не случайно эпоха Брежнева отмечена господством чиновной геронтократии.
Соответственно сокращалась способность центральных органов определять стратегические приоритеты общенационального развития. Реальная власть перетекала к отраслевым министерствам и крупным предприятиям. Распределение ресурсов фактически приобрело характер “административного
146

торга” между ведомствами, в котором решающую роль играли не столько национальные интересы, сколько политические и экономические “веса” участников. Слабела хозяйственная дисциплина, не выполнялись плановые задания, участились приписки. К концу брежневского периода возможности Центра реализовать долгосрочную хозяйственную стратегию были фактически утеряны и его роль свелась к спасательной команды по срочному латанию постоянно возникавших прорех.
Этим тенденциям сопутствовали более глубинные процессы — нараставшие признаки износа экономического механизма. Страна была уже не в состоянии нести бремя громадных ресурсопоглощающих отраслей тяжелой индустрии и военных производств. Падают темпы прироста капиталовложений, в 1981 — 1985 гг. начинается их абсолютное сокращение. Аналогичным образом катастрофически снижаются темпы роста национального дохода — с 7,2% в 1951 —1960гг. до 0,6% в 1981 — 1985 гг. Советская экономика фактически достигает ресурсных пределов своего развития и без радикального реформирования обрекается на все более быструю деградацию. Особенно явный спад наблюдается в отраслях, производящих товары народного потребления. С середины 70-х годов растет зависимость от импорта продовольствия, а также многих видов оборудования и материалов для производств группы “Б”.
Возникает подпольная, или “теневая”, экономика — нелегальное производство потребительских товаров, эксплуатация в частных целях государственного оборудования. Значительное число людей явно или тайно занимаются второй работой (репетиторство, платное лечение, коммунальный сервис, бригады “шабашников”-строителей и др.). На дефицитные товары устанавливаются негласные цены. По обследованиям социологов, в первой половине 80-х годов за различные товары и услуги переплачивало 83% населения. Возникает стихийный импорт зарубежных товаров через командированных и работающих за границей (“везуны”).
В своей основе это были естественные процессы. Они вносили начало экономического плюрализма в действительность, зажатую хозяйственным администрированием. Вместе с тем в экономике и социальной сфере усиливаются криминальные тенденции. В массовых масштабах растет хищение
10 147

государственного имущества и его перепродажа (“несуны”). Возникает смычка некоторых групп среди чиновников, хозяйственников и работников торговли, наживающих огромные деньги на незаконных операциях (“мафия”).
Эрозия и распад поражали одну за другой области общественной жизни. Если в хрущевские времена говорили об “оттепели”, то теперь на глазах происходило “таяние” Системы. Ослабло влияние некогда всепроникающей Идеологии. Власти безуспешно пытались вдохновить народ перспективой “развитого социализма” и “моральным кодексом строителя коммунизма”. Люди переставали ходить на торжественные демонстрации и официальные мероприятия. Последним спонтанным всплеском массового энтузиазма были торжества по поводу полета в космос Юрия Гагарина в 1961 г.
Появились диссиденты, правозащитники, “подписанты”. В литературе громко заявила о себе “лагерная тема”, распространялись произведения Солженицына, бурно рос “самиздат”. Участилась эмиграция за рубеж ученых и артистов. Большинство же общества замкнулось в себе, в семье, в друзьях. Молодые специалисты уходили из государственных учреждений и работали дворниками. Зазвучали голоса самодеятельных композиторов (“бардов”), призывавших, как в знаменитой песне Булата Окуджавы: “Возьмемся за руки, друзья, чтоб не пропасть поодиночке”. Но это был уже не прежний социалистический коллективизм, который стремительно испарялся. Происходила атомизация общества, люди оказывались в ситуации одиночества, пришедшей на смену чувству единения с государством, “нашей бучей, боевой, кипучей”. Как результат, возникал “интим” различных неформальных объединений, культ друзей и частной жизни.
Можно указать и на другие сопутствующие явления “застойного” времени — распространение культа потребительства, вызванного демонстрационным эффектом уровня жизни более развитых стран; нарастающее влияние массовой культуры Запада (от мод и импортных “шмоток” до рок-музыки и сексуальной революции); всплески алкоголизма, наркомании. Система неумолимо вползала в кризис, окончательным выражением которого стал период так называемой перестройки с середины 80-х годов.
“Реальный социализм” и модернизация. Еще домарксист
148

ские социалисты в России рассматривали социализм как национальный путь развития, модернизации. В программах большевиков курс на модернизацию, понимаемую, по крайней мере, в смысле научно-технического прогресса, был выражен еще более очевидно. Что же получилось на деле?
В западной литературе иногда высказывается точка зрения о социализме как альтернативном варианте модернизации в странах запоздалого развития. Таков, например, подход немецкого ученого Дитера Сенгааса в его книге “Европейский опыт”. Он говорит о “социалистических индустриальных обществах” XX в., которые за немногие десятилетия сумели преодолеть отсталость экономики “периферийного” типа. Д. Сенгаас не отрицает присущих социализму противоречий, кризисных и застойных тенденций. Тем не менее он полагает, что в отличие от “третьего мира” социализм сумел создать самостоятельный национальный воспроизводственный комплекс и автономный внутренний рынок, что открывает путь равноправной интеграции в мировое хозяйство. Хотя автор основывает свои заключения на таких странах, как Китай, Куба, Северная Корея и др., не рассматривая специально Советский Союз, распространение на него вышеприведенной оценки предполагается.
Книга Д. Сенгааса писалась в конце 70-х годов, когда были еще не вполне ясны признаки надвигающегося кризиса социализма. Автор анализировал больше намерения и претензии социалистических лидеров, нежели реальные результаты их политики. Возможно, также, что он не располагал достаточно широкой информацией. Бесспорно, в социалистических планах развития, ликвидация национальной отсталости формулировалась как одна из главных целей. Но вокруг чего концентрировалось развитие? Опыт социализма в различных странах показал достаточно ясно: вокруг политических императивов, строительства и укрепления авторитарной или тоталитарной власти, государства. Это особенно хорошо видно на примере Советского Союза, где национальная экономика организовывалась вокруг мощного военно-промышленного комплекса. Поэтому в социалистических странах индустриализация и экономической рост “не работали” на массовый потребительский спрос, на создание полноценного внутреннего рынка и внутрихозяйственной пропорциональности.
149

Экономические структуры оказались лишены самостоятельной динамики, страдали от дезинтегрированности и однобокости, хотя и по-другому, чем в классических периферийных обществах “третьего мира”, прямо зависимых от развитых стран.
Если брать конкретный пример России, то нельзя отрицать, что социалистический период ее истории принес тс элементы, которые принято включать в процесс модернизации, — индустриальный рост, урбанизацию, научно-технический прогресс, развертывание массовой системы образования и здравоохранения, развитие коммуникаций и пр. Но, вопервых, вряд ли все это можно считать исключительными достижениями коммунистического режима. Указанные элементы и процессы имели место еще в дореволюционной России и, в случае если бы не произошло срыва буржуазной модернизации в 1917 г., развивались бы, возможно, даже успешнее, поскольку не были бы связаны со столь серьезными издержками.
Во-вторых, отдельные элементы модернизации еще не составляют модернизации в целом. Экономическая модернизация страны не сопровождалась политической модернизацией — созданием демократических политических структур. Некоторые социальные достижения (например, отсутствие безработицы) были основаны на искусственном ограничении доходов и уравнении большинства населения в бедности. Право в реальной жизни подменялось бюрократическим произволом. Рост массового образования в значительной мере обесценивался его невысоким качеством и ограничением доступа к знаниям по идеологическим критериям. Принудительный социалистический коллективизм подавлял личность.
В итоге социализм в России принес то, что может быть названо “негативной модернизацией”. Коммунистический режим намного более решительно, чем самодержавная власть до 1917г., уничтожал структуры традиционного общества в России. Конечно, он не сумел сделать это полностью. Более того, отдельные элементы наследия прошлого — осознанно или стихийно — воспроизводились в советском обществе. Например, высшие партийные органы в СССР (Политбюро во главе с генеральным секретарем), как отметил американский историк Э. Л. Кинан, очень напоминали олигархию
150

царско-боярской власти в Московской Руси. Или, допустим, и критические годы войны с фашизмом Сталин мог на какоето время приостанавливать преследования церкви, апеллировать к национальным традициям русского народа. Но в целом прежние культурные традиции и социальные институты были подвергнуты целенаправленному разрушению — сословное деление общества, община, дворянская культура, религиозные обычаи. Заодно разрушалось и то, что успело пустить корни в недолгий период буржуазной модернизации (предпринимательство, демократические учреждения, научные традиции и пр.).
На “очищенном” месте коммунизм в России попытался создать “новую социалистическую цивилизацию” — мир единой официальной идеологии, торжественных заседаний, парадов, принудительного или полупринудительного труда. Эта попытка не удалась и не могла удаться. Не только по причине тоталитарного, антигуманного характера “реального социализма” в России, но и потому, что ничего прочного в истории не может быть создано посредством разрушения. В этом смысле ситуация “негативной модернизации” создает немалые трудности и для дальнейшего развития России в посткоммунистический период.