Хорос В.Г. Русская история в сравнительном освещении

ОГЛАВЛЕНИЕ

§4. Национализм и социализм в России

До сих пор наше внимание было направлено на макропроцессы в русской истории — то, что в марксистской теории называется “общественным бытием”. Обратимся теперь к общественному сознанию. Частично эта тема уже затрагивалась, когда речь заходила, например, о психологии крестьянства или о менталитете бюрократии в проекции их отношения к модернизации. Самодержавное государство, аппарат власти понимали модернизацию (и осуществляли ее) в духе имперской модели. Но существовал и альтернативный вариант модернизации (их было даже несколько), который стал вырабатываться примерно с конца XVIII — начала XIX в. политической оппозицией, сосредоточенной в образованных слоях. Его-то нам сейчас и предстоит рассмотреть.
Модернизация протекает в определенной национальной среде, предполагает выработку проекта национального развития. Это связано с возникновением чувства национальной идентичности, что в странах запоздалой модернизации во многом стимулируется осознанием отечественной отсталости, стремлением достичь уровня более развитых стран. Иногда этот идеологический процесс направляется государством, иногда происходит помимо него. В России с начала XIX в. события развивались по второму сценарию — по мере того как обнаруживались противоречия имперской модели и углублялся конфликт между государством и обществом.
У истоков национального самосознания. Отечественная война 1812г. вызвала в России подъем национальных чувств. Затем, когда русская армия пришла в Европу, возникло более сложное ощущение: сравнение русских порядков с европейскими. “Войска от генералов до солдат, пришедши назад, — вспоминал писатель А. А. Бестужев (Марлинский), — только и толковали: “Как хорошо в чужих землях”. Сравнение со своим естественно произвело вопрос: почему же не так у
61

нас?”. Среди гвардейских офицеров возникли тайные общества, имевшие целью реформы в европейском духе — отмену крепостного права и “ведение конституционного правления. 14 декабря 1825г. на Сенатской площади в Петербурге революционные офицеры подняли военное восстание, которое, однако, закончилось разгромом мятежных войск. На престол взошел царь Николай I, и на тридцать лет в России установилась эпоха консервативного застоя.
Возникновение национального самосознания в образованных слоях российского общества приходится как раз на этот период. Данный процесс стимулировался несколькими факторами. Во-первых, реакцией на выступление декабристов. Их поражение тяжело переживалось передовой общественностью в России. Дело было не просто в военной неудаче, но в несостоятельности всего замысла — просто, что называется с ходу, водворить институты и нормы европейской жизни в России. Как выяснилось, они были непонятны и чужды большинству общества — не только многим дворянам или чиновникам, но и крестьянству, трудовому люду. Декабристские офицеры были даже вынуждены скрывать от своих солдат подлинные цели своей акции. Что вообще нужно России? Каковы внутренние закономерности ее существования и возможности развития?
Эти вопросы волновали мыслящих русских людей в 30 — 40-е годы XIX в. Порицая декабристов или не считая возможным идти по их пути, они вместе с тем мучительно ощущали отсталость своей страны по сравнению с Европой, тем более что в душной атмосфере николаевской России они не видели выхода из тупика. Это вызывало у многих тоску и уныние, порой даже подлинное отчаяние.
Но человек не может долго существовать в состоянии безысходности. Именно самый глубокий пессимизм рождает надежду, стремление к разрешающему исходу. И стремление это в рассматриваемую эпоху питалось тем, что можно назвать национально-патриотическим чувством, националистическим настроением.
Это явление мы видим во многих странах второго и третьего эшелона модернизации. В условиях запоздалого развития капитализма, при преобладании традиционных или полутрадиционных структур национализм складывается как сое
62

динение буржуазных, традиционных и антикапиталистических ценностей. Этот своеобразный симбиоз выполняет определенную задачу — идейно обеспечить преодоление отсталости, служить импульсом развития. Такого рода национализму всегда свойственна амбивалентность: констатация отсталости соседствует с отрицанием ее, с всемерным возвеличением своей родины, ее прошлого, ее культуры, что выполняет функцию идейно-духовной компенсации.
Поэтому в николаевскую эпоху, когда у россиян были все основания для пессимизма и уничижения перед развитыми странами, происходит, пожалуй, самый значительный и сильный во всем столетии подъем национально-патриотических чувств. Например, будущий революционер Н. П. Огарев в 1841 г. в частном письме поет восторженный гимн славянству, России, которые превосходят по своим потенциям другие народы. И хотя они “пока еще ничего не произвели”, “еще не жили”, но “они будут жить и производить”. Знаменитый русский писатель Николай Гоголь в романе “Мертвые души” сравнил Россию с могучей “птицей-тройкой”, которая летит куда-то вперед, а перед ней расступаются другие народы и государства.
Оборотной стороной этого национального возвеличивания было национальное самоуничижение, признание отсталости России. Такая противоречивость была и по отношению к Европе: признание се превосходства, ее большей развитости сочеталось со стремлением как-то преуменьшить эту развитость, найти “пятна на солнце”.
Это стремление легко находило себе пищу. Социальные контрасты и противоречия нарождающегося капитализма на Западе были видны невооруженным глазом. В одной из своих статей 1830-х годов великий поэт Александр Пушкин писал: “Прочтите жалобы английских фабричных рабочих: волоса встанут дыбом от ужаса... Какое холодное варварство, с одной стороны, с другой, какая страшная бедность! Вы подумаете, что дело идет о строении фараоновых пирамид, о евреях, работающих под бичами египтян. Совсем нет: дело идет о сукнах г-на Смидта или об иголках г-на Джаксона...”
“Язва пролетариатства” — это понятие в 30 - 40-е годы для русских мыслителей стало своего рода символом, обозначением внутренней несостоятельности европейского буржуаз
63

ного прогресса. Фиксировались и другие оборотные стороны буржуазного развития: гипертрофированное чувство собственничества, эгоизм, индивидуализм и т. д.
Под этим углом зрения передовая российская общественность 30 — 40-х годов восприняла и все более распространявшиеся в Европе течения социализма. Для русских мыслителей идеи А. Сен-Симона, Р. Оуэна и других были как бы фактом самокритики европейской цивилизации, указанием на противоречия буржуазного прогресса в развитых странах. “Европа требует новой жизни”, — констатирует Огарев в рукописи 30-х годов. Но тем самым как бы сокращалась дистанция, отделявшая Россию от развитого мира; сама эта развитость подвергалась сомнениям и переоценке; отпадала необходимость перенимания того, что содержало в себе серьезные внутренние изъяны; возникала возможность и необходимость поисков каких-то иных путей ликвидации национальной отсталости.
В укреплении подобных настроений сыграла немалую роль реакция на июльскую революцию 1830 г. во Франции, после которой, как вспоминал позднее А. И. Герцен, “в России потеряли веру в политику; там стали подозревать бесплодие либерализма и бессилие конституционализма”. И это также выражало критическое отношение к складывающейся на Западе буржуазной цивилизации, стремление обнаружить в ней те или иные пороки — даже по сравнению с обществами докапиталистического типа.
Итак: переоценка опыта декабристов и отрицание “политики” в смысле возможности перенесения западных форм; поиски глубинных исторических закономерностей и путей исторического действия, не сводящихся к просветительскому “разумному совершенствованию” извне; сознание глубокой отсталости России и преодоление этого пессимизма в национально-патриотическом одушевлении; уважение к развитой Европе и вместе с тем все более активная фиксация пороков буржуазной цивилизации — таковы были исходные элементы, характерные для общего идейного климата в передовой среде русского общества последекабристского периода. Их надо было объединить в единую концепцию, которая заключала бы решение стоящих перед страной задач. Это и пытались делать, каждый на свой лад, представители различных общественных течений и групп.

64

П. Я. Чаадаев: отсталость имеет преимущества. Первая попытка такого рода принадлежала известному русскому философу Петру Яковлевичу Чаадаеву.
Чаадаев был членом тайного общества декабристов, но активного участия в его деятельности не принимал. За два года до вооруженного выступления своих друзей-офицеров он уехал за границу. Путешествие по европейским странам и знакомство с западными порядками произвели на него сильное впечатление. Но за границей он не остался и вернулся в Россию несмотря на то, что после 14 декабря 1825г. власти преследовали всех, кто так или иначе был связан с декабристами. Чаадаев тоже подвергся домашнему аресту и ссылке в принадлежащую ему деревню. Там он и написал свои знаменитые “Философические письма” — размышления о судьбах России, о ее прошлом и будущем. За опубликование в 1836г. первого “Философического письма” Чаадаев был по распоряжению царя Николая I объявлен сумасшедшим, к нему был приставлен врач. Но эта недостойная акция только добавила Чаадаеву и его идеям популярности в общественном мнении.
О чем же писал Чаадаев? Исходное настроение “Философических писем” близко к тотальному пессимизму. Их автор ощущает себя живущим в Некрополисе, в мертвенном и застойном обществе, которое не имеет своего культурно-творческого прошлого, существует лишь бездумными заимствованиями, коснеет в глубоком “рабстве”. Отторгнутая от западного христианства в результате разделения церквей, Россия, по мнению Чаадаева, оказалась лишенной источника развития. Напротив, Европа сумела достичь столь высокого расцвета благодаря напряженным многовековым религиозным поискам. Именно на пути разрешения проблем “истины и веры” западная цивилизация обрела “идеи долга, закона, правды, порядка”, то есть то, чего столь остро не хватало России. Суровая, сгущенная, если не сказать безнадежная, оценка русской действительности, высказанная в напечатанном “Философическом письме”, произвела огромное впечатление на умы соотечественников.
Многие современники и потомки воспринимали Чаадаева как западника, чуть ли не апологета католицизма. Но чаадаевский критицизм по отношению к собственному отечеству был движим самой искренней и горячей любовью к нему,
5 - Хорос В.Г. 65

напряженно искавшей выхода, способов преодоления национальной отсталости. Выход нашелся довольно скоро. В письме к А. И. Тургеневу 1835 г. (т.е. после написания “Философических писем”) Чаадаев начинает с прежних положений об историко-культурной бедности российской цивилизации. Но вывод из этого следует неожиданный: “Поэтому нам незачем бежать за другими; нам следует откровенно оценить себя, понять, что мы такое, выйти из лжи и утвердиться в истине. Тогда мы пойдем вперед, и пойдем скорее других, потому что пришли позднее их, потому что мы имеем весь их опыт и весь труд веков, предшествовавших нам”.
Здесь едва ли не впервые высказан тезис, оказавший сильнейшее влияние на всю последующую общественную мысль в России: отсталость есть не только минус, но и огромное преимущество. Для национально-патриотического сознания это было своего рода открытием, настраивавшим на весьма оптимистические перспективы. В том же письме А. И. Тургеневу Чаадаев простирает свои мечты настолько далеко, что утверждает: “Мы призваны... обучить Европу бесконечному множеству вещей, которых ей не понять без этого... Придет день, когда мы станем умственным средоточием Европы, как мы уже сейчас являемся се политическим средоточием, и наше грядущее могущество, основанное на разуме, превысит наше теперешнее могущество, опирающееся на материальную силу”.
Но на чем же основано преимущество отсталости? Вопервых, как это явствует из указанного письма, на возможности перенимать готовое, начинать сразу с высокой фазы развития, достигнутой другими нациями. Другой пункт Чаадаев формулирует спустя два года в письме к тому же А. И. Тургеневу: по сравнению с западными народами “мы имеем... великие преимущества, бескорыстные сердца, простодушные верования, потому что мы не удручены, подобно им, тяжелым прошлым, не омрачены закоснелыми предрассудками и пользуемся плодами всех их изобретений, напряжений и трудов”. Итак, второе преимущество — свежесть, наивность, неиспорченность, открытость любому позитивному влиянию, историческая юность, необремененность долгим вековым развитием.
Тему преимущества отсталости Чаадаев подробно развивает в неоконченной статье “Апология сумасшедшего”. Он сравнивает Россию не только с Западом, но и с Востоком,
66

между которыми Россия занимает как бы срединное положение. Хотя христианская Европа и восточные цивилизации, по мысли Чаадаева, различны, но их объединяет одна черта — они выработали сложный и разветвленный комплекс традиций, которые уже затвердели и окостенели, препятствуют дальнейшему росту. И это свидетельствует об их “завершенной жизни”, об исчерпанности отпущенного им жизненного цикла. Таким образом, оказывается, что Европе мешает... ее развитость, историческая зрелость, которая становится не только достоинством, но и недостатком.
Напротив, Россия, по словам Чаадаева, готова к стремительному культурному старту. Ибо “мы девственным умом встречаем каждую новую идею. Ни наши учреждения, представляющие собою свободные создания наших государей или скудные остатки жизненного уклада, вспаханного их всемогущим плугом, ни наши нравы — эта странная смесь неумелого подражания и обрывков давно изжитого социального строя, ни наши мнения, которые все еще тщетно силятся установиться даже в отношении самых незначительных вещей, — ничто не противится немедленному осуществлению всех благ, какие Провидение предназначает человечеству. Стоит лишь какой-нибудь властной воле высказаться среди них — и все мнения стушевываются, все верования покоряются и все умы открываются новой мысли, которая предложена им”.
Вот и еще одно преимущество отсталости: воспитанная веками привычка повиноваться в принципе может обеспечить высокую социальную, политическую и культурную мобильность. “Рабство”, крепостное право, столь решительно обличенное Чаадаевым в первом “Философическом письме”, начинает становиться под его пером не только недостатком, но и достоинством. “Просмотрите от начала до конца наши летописи, — констатирует он, — вы найдете в них на каждой странице глубокое воздействие власти, непрестанное влияние почвы, и почти не встретите проявлений общественной воли. Но справедливость требует также признать, что, отрекаясь от своей мощи в пользу своих правителей, уступая природе своей страны, русский народ обнаружил высокую мудрость”. Ибо, сохранив силы и воспитав в себе дисциплину повиновения, русская нация оказывается потенциально способной на быстрый рывок в своем развитии. Более того, автор “Апологии
5 67

сумасшедшего” глубоко убежден, что “мы признаны решить большую часть идей, возникших в старых обществах, ответить на важнейшие вопросы, какие занимают человечество”.
Не удивительно, что при такой эволюции взглядов Чаадаев на какое-то время сближается со славянофилами. И все же он не стал славянофилом. Националистические увлечения никогда не подавляли присущие ему изначальные импульсы — признание превосходства западной цивилизации и острый критицизм отечественных порядков. Аналогичным образом, несмотря на прорывавшиеся иногда ноты великодержавного мессианизма, Чаадаев в целом сохранял оппозиционность самодержавно-крепостническому режиму.
Значение Чаадаева для эпохи 30 — 40-х годов, да и для последующей общественной мысли велико. Он не только прервал “рабье молчание”, произвел, по выражению Александра Герцена, “выстрел в темную ночь”. Он один из первых продемонстрировал столь искавшийся его современниками механизм перехода от пессимизма к оптимизму и надежде. Он первый заговорил о преимуществах отсталости, о том, что в неразвитости таятся потенции развития, в ничтожестве — могущество, в рабстве — перспектива обрести свободу. И эти его идеи были оценены вполне.
Славянофилы. Если Чаадаев усматривал преимущества России в се отсталости и с ней связывал шансы будущего, то славянофилы подвергли сомнению саму эту отсталость и сделали акцент на преимуществах российского прошлого, достоинствах русской цивилизации. Славянофильство явилось наиболее ярким выражением националистических тенденций 30 — 40-х годов.
Становление и развитие славянофильства происходило в контексте тех проблем эпохи, о которых шла речь выше. Это хорошо видно на примере одного из наиболее крупных теоретиков славянофильства И. В. Киреевского. Как и у Чаадаева, его отправной точкой в статье “Девятнадцатый век” в начале 30-х годов была пессимистическая констатация отсталости России по сравнению с Западом, которую он объяснял тем, что из трех основных элементов, составлявших европейскую цивилизацию (христианство, варварство, античность), России не хватало последнего, древней классической образованности. Поэтому в России отсутствовало то, что Европа
68

почерпнула из античного наследия, — римское право, самоуправление вольных городов, образованность католической церкви, политическая мобильность среднего сословия, Возрождение. Переворот Петра I был не столько органическим развитием, сколько внешним нововведением.
Однако затем в статье “В ответ А. С. Хомякову” (1839), написанной в период идейного и организационного оформления славянофильского течения, И.В.Киреевский вводит в свою концепцию иные акценты. А именно: особенностью западной цивилизации является “торжество рационализма над внутренним духовным разумом”. Это — односторонность, которая в конечном счете привела к утрате веры, всеобщему эгоизму, индивидуализму, гипертрофированному утилитаризму и собственничеству, поскольку христианское чувство на Западе “исказилось своемыслием”. В России же, наоборот, всегда имел место примат веры над разумом, разума над рассудком, общинности над индивидом. Не укоренился в России и институт собственности, прежде всего собственности на землю.
Еще более решителен в реабилитации российской истории признанный лидер славянофильства А. С. Хомяков. В статье “О старом и новом” (1839) он подымает на щит “прежнюю жизнь России”, где существовали и грамотность простых людей, и суд присяжных в северных областях, и деятельное монастырское духовенство. И хотя Хомяков не закрывает глаза на темные стороны русской истории и жизни (крепостничество прежде всего), его статья заканчивается фанфарами: “Нам стыдно было бы не перегнать Запада. Англичане, французы, немцы не имеют ничего хорошего за собою. Чем дальше они оглядываются, тем хуже и безнравственнее представляется им общество. Наша древность представляет нам пример и начала всего доброго в жизни частной, в судопроизводстве, в отношении людей между собою; но все это было подавлено, уничтожено отсутствием государственного начала, раздорами внутренними, игом внешних врагов. Западным людям приходится все прежнее отстранять как дурное и все хорошее в себе создавать; нам довольно воскресить, уяснить старое, привести его в сознание и жизнь. Надежда наша велика на будущее”.
Это националистическое, “черно-белое” противопоставле
69

ние Запада и России постепенно нарастает у славянофилов, доходя порой до геркулесовых столпов ослепления. По временам они приходили к проповеди откровенного культурного изоляционизма. Даже И. В. Киреевский, который сначала достаточно трезво предупреждал своих единомышленников против того, чтобы односторонне отрицать все западное, переменил точку зрения. В статье “О характере просвещения Европы и его отношении к просвещению России” он предлагал создать чисто национальную систему образования. Тогда в России появится “наука, основанная на самобытных началах, отличных от тех, которые нам предлагает просвещение европейское”.
Конечно, при всей своей идеализации допетровской России и патриархальности славянофилы не могли отрицать и не отрицали необходимости привнесения в Россию технического прогресса, образованности, демократических реформ. Но модернизация мыслилась ими лишь на основе элементов национальной культурной традиции. Главнейшим из них они считали крестьянскую общину. Интересно, что на эту идею их натолкнула книга прусского барона Августа Гактсгаузена, который побывал в России и воспринял русскую общину как спасение от “язвы пролетариатства”, индивидуализма и тому подобных вещей.
Хотя славянофилы не были социалистами, но в их воспевании общины были мотивы, сходные с идеями европейских социалистов. Например, А. С. Хомяков доказывал, что община должна стать главным институтом в России и “община промышленная есть или будет развитием общины земледельческой”. Правда, замечал Хомяков, “я не знаю ни одного примера совершенно промышленной общины, так сказать, фаланстера, но много есть похожего; например, есть мельницы, эксплуатируемые на паях, есть общие деревенские ремесла...”. Он и его единомышленники полагали, что Россия со своей общиной лучше разрешит те проблемы, которые выдвигают европейские социалисты.
“Русский социализм” Герцена — Огарева. Родоначальниками социализма в России считаются Александр Герцен и Николай Огарев — видные деятели революционного движения середины XIX в. Еще мальчиками они дали “аннибалову клятву” бороться с царизмом и продолжать дело декабристов.
70

Потом они убедились, что методы декабристов уже неприменимы, но клятве своей остались верны. Уехав в Европу, они основали бесцензурную русскую печать за границей, которая сыграла большую роль в становлении радикальной политической оппозиции в России.
У себя на родине Герцен и Огарев были одними из первых, кто увлекся идеями А. Сен-Симона, Ш. Фурье и других ранних европейских социалистов. Вместе с тем в их идейном формировании проявились все те тенденции, которые были характерны для их поколения: антибуржуазная направленность и критика социальных контрастов раннекапиталистического периода в Европе, патриотизм и огромная вера в особую историческую роль России, поиски путей преодоления национальной отсталости и пр. Главное же, они искали пути перенесения социалистических идеалов на национальную почву. Отчасти здесь помог феномен русской общины, на который их внимание обратили славянофилы.
В окончательном виде концепция “русского социализма” появилась в начале 50-х годов. Толчком к ее созданию стало разочарование Герцена в результатах европейских революций 1848г., которые не принесли ожидавшегося им социализма. С тем большими надеждами обратился он к собственному отечеству, к которому, по его мнению, теперь переходила революционная инициатива.
В теории “русского социализма” многое из того, что было прежде формулировано российскими мыслителями 30 — 40-х годов (в том числе самими Герценом и Огаревым), развито и доведено до логического конца. Например, тезис о преимуществе отсталости. “Неспособность” и “неполнота” российской цивилизации, без обиняков заявляет Герцен, “великие таланты в наших глазах”. “Мы в некоторых вопросах потому дальше Европы и свободнее ее, что так отстали от нее. Либералы боятся потерять свободу — у нас нет свободы; они боятся правительственного вмешательства в дела промышленности — правительство у нас и так мешается во все; они боятся утраты личных прав — нам их еще надобно приобретать”. Преимущество отсталости состоит в готовности русских людей пойти сразу на “социальный переворот”, перейти к социализму, потому что им, можно сказать, нечего терять, кроме своих цепей.

71

Под пером Герцена даже отсталость России становится порой номинальной — ведь европейские революции 1848 — 1849 гг. доказали, по его мнению, свою регрессивность и антинародность, обнажили тупик, в который зашло западное общество. “Конец политических революций и восхождение нового миросозерцания — вот что мы должны проповедовать, — писал он друзьям в Россию в сентябре 1849г. — ...Мир оппозиции, мир парламентских драк, либеральных форм — тот же падающий мир. Есть различия: например, в Швейцарии гласность не имеет предела — печатай, что хочешь; в Англии есть ограждающие формы, но если мы поднимемся несколько выше, то разница между Парижем, Лондоном и Петербургом — исчезнет, а останется один факт — раздавленное большинство толпою образованной, но несвободной...”
У Герцена нет, как у славянофилов, доминирующего антизападничества. Наоборот, он считал, что “будущее России никогда не было так тесно связано с будущим Европы, как в настоящее время... Национальный элемент, привносимый Россией, — это свежесть молодости и природное тяготение к социалистическим установлениям”.
Таким образом, в концепции “русского социализма” сделана попытка соединить национальное и универсальное, вписать Россию в контекст мирового прогресса. В своем обосновании возможности некапиталистического развития России Герцен исходит из принципа всемирности исторического процесса, из социализма как универсальной закономерности развития человечества. Если социализм, рассуждает он, уже определился как направление исторического движения передовых стран Европы, то “не странно ли нам повторять теперь всю длинную метаморфозу западной истории, зная вперед ее le secret de la comedic...” Таким образом, перспектива минования капитализма обосновывается возможностью отставших стран учиться у стран развитых, перенимать их достижения и избегать ошибок. “...Хорошие ученики часто переводятся через класс”.
Но в этом процессе чрезвычайно важны благоприятствующие национальные предпосылки. Главная из них состоит в том, что к моменту возможного и столь кардинального исторического поворота Россия сумела сохранить “свою незамет
72

ную скромную общину, то есть владение сообща землею, равенство всех без исключения членов общины, братский раздел полей по числу работников и собственное мирское. управление своими делами”. Именно эти принципы — “общинность” производства, эгалитаризм распределения, демократизм — лежат в основе появившегося и крепнущего в Европе социализма. Пример развитых стран указывает отставшей стране цель, а се собственный институт общины — средства ее достижения.
Отсталая страна не просто должна догонять развитые страны и учиться у них, но и совместно с ними и вместе с тем самостоятельно решать общую задачу достижения социализма. На Западе, рассуждает Герцен, выработаны свобода личности и демократические нормы, — но она во многом “поглощает личность”. “...Как снять их противоречие; как сохранить независимость британца без людоедства (т.е. без всеобщей конкуренции. — В. X.), как развить личность крестьянина без утраты общинного начала? В этом-то вся мучительная задача нашего века, в этом-то и состоит весь социализм”.
Отсюда необходимость различных, параллельных путей к одной и той же цели. “Безумно было бы начать переворот с уничтожения свободных учреждений (в развитых странах. — Б. X.), потому что они на деле доступны только меньшинству; еще безумнее уничтожить общинное начало, к которому стремится современный человек, за то, что оно не развило еще свободной личности в России”. Насильственное уничтожение традиционных коллективистских институтов — хотя бы из просветительских, цивилизаторских побуждений — может принести отсталой стране только вред; пример тому — поведение англичан в Индии.
Подобного рода соображения свидетельствуют о том, что Герцен, как вслед за ним Н. Г. Чернышевский, уже не ограничивал рамки своих построений только Россией, но нащупывал “алгебраическую” формулу развития отставших стран в целом, которые на пути модернизации и прогресса должны не только не уничтожать сохранившиеся формы традиционного коллективизма (наподобие общинных обычаев, форм соседской трудовой взаимопомощи и пр.), но и использовать их для перестройки общественных отношений в социалисти
73

ческом духе. Такой путь развития отставшей страны является не просто желательным, но и наиболее естественным, отвечающим ее национально-культурным традициям и существующим социальным структурам. В этом также проявляется универсалистский, интернациональный характер “русского (или “общинного”) социализма”.
По мнению Герцена, такая страна, как Россия, по сравнению с европейскими странами имеет нисколько не меньше шансов для достижения социализма. Более того, у нее даже есть определенные плюсы. Главное преимущество — в наличии общины, ибо с точки зрения обеспечения социализма дух коллективизма важнее, чем свобода личности. Поэтому “наша невозделанная почва, наш чернозем способнее для посева зерна, собранного с западных полей” — таков вывод Герцена.
В окончательной редакции герценовского “русского социализма” сохраняется и даже углубляется острая критика европейской буржуазной цивилизации. Основной порок Запада, по мысли Герцена, — “мещанство”, гипертрофированное приобретательство и собственничество, которое явилось результатом отчуждения трудящегося от средств производства (прежде всего от земли). Поэтому “немецкий крестьянин — мещанин хлебопашества, работник всех стран — будущий мещанин”. Поэтому существует опасность, что индустриальный Запад не сможет пробиться к социализму и “мир безземельный, мир городского преобладания, до крайности доведенного права собственности... весь пройдет мещанством”.
В этой критике буржуазной цивилизации немало аристократических и романтических обертонов. Но вместе с тем Герцен сумел схватить некоторые тенденции, которые действительно стали проблемами для современного Запада. Например, - проблема растущей стандартизации жизни, обезличивание личности и ее духовного мира, утрата “подлинности” человеческой деятельности и творчества и т. д. — “все получает значение гуртовое, оптовое, рядское, почти всем доступное, но не допускающее ни эстетической отделки, ни личного вкуса... самодержавная толпа сплоченной посредственности...” Не менее ярко под пером Герцена вырисовываются будущие экологические проблемы. “Взгляните на темные сырые переулки, — писал он о Лондоне, —
74

на население, вросшее на сажень в землю... посмотрите на реку, текущую гноем и заразой, на эту шапку дыма и вони, покрывающую не только город, но и его окрестности... и вы думаете, что это останется, что это необходимые условия цивилизации?”
Одно время Герцен был убежден в “тупиковости” европейского развития и связывал надежды на социализм и прогресс только с Россией. Однако мессианистские мотивы не были для Герцена определяющими. Он признавал (особенно в конце жизни, когда он, по выражению Ленина, “обратил свои взоры... к Интернационалу”) собственную дорогу к социализму на Западе, “работничий социализм”. Но одновременно он отстаивал некапиталистический путь развития России через крестьянскую общину.
Свою принципиальную позицию Герцен выразил в следующей емкой формуле: Запад и Россия пойдут к одной цели, но “не по одной дороге — вы пролетариатом к социализму, мы — социализмом к свободе”. Нельзя не отдать должное проницательности Герцена: несмотря на свою приверженность социализму, он понимал, что социализм приводит к ущемлению прав личности. Зародыши этого он мог наблюдать как среди европейских социалистов, так и особенно среди их российских коллег и не раз выступал против присущей многим социалистическим течениям черты “казарменности”, диктата коллектива над человеком. По большому историческому счету Герцен оказался прав: утвердившийся в XX в. в ряде стран мира социализм в конце концов вынужден был искать пути к “свободе”.
Проделанный анализ приводит нас к некоторым важным выводам.
Во-первых, зарождение социализма в России было связано не с простым заимствованием соответствующих идей из Европы, но со становлением национального самосознания. Возникновение патриотического подъема, даже национализма было не случайно — оно стимулировалось осознанием отсталости России от уходивших вперед европейских государств, пониманием необходимости модернизации полноценной, а не такой, которая до сих пор проводилась в России в духе имперской модели.
Социализм в России и стал по существу альтернативным
75

проектом национального развития. Для многих образованных русских людей социалистическая идеология оказалась привлекательной по ряду причин. Социализм указывал вектор развития, совпадающий с мировым (ведь социалистическое движение родилось в развитой Европе); сокращалось расстояние между Россией и развитыми странами (принцип минования буржуазной стадии). Социалистические идеи опирались на национальные культурные традиции (изначальный коллективизм и общинность русского человека), отвечали антибуржуазной тенденции общественного сознания, столь характерной для стран запоздалой модернизации.
Конечно, как общественное направление социализм и РОССИИ утвердился не сразу. Но он довольно быстро превратился в наиболее влиятельное течение политической оппозиции. “Русский социализм” Герцена — Огарева (а позднее Чернышевского) дал жизнь народничеству. От последнего потом отпочковался марксизм. Разумеется, в России были и другие оппозиционные течения, например либеральное. Но они в той или иной мере испытывали на себе воздействие социалистических идей, никогда не могли полностью отмежеваться от социализма, что снижало их оригинальность, идейное и политическое влияние.
Во-вторых, социализм в России, при всей своей полярности существующему политическому порядку, наследовал какие-то элементы имперской модели. Уже в ранних социалистических течениях (у того же Герцена) проскальзывают нотки российского мессианизма. У его последователей (народников) они выражаются в уверенности, что русский народ, как писал революционер 70-х годов Сергей Ковалик, “сохранивший один, несмотря на все исторические превратности своей судьбы, общину и не испытавший вредных последствий капитализма, увидит первый осуществление на земле социализма”. У марксистов лидерская историческая миссия России нашла выражение в теории “слабого звена”, в котором оказывается прорванной “цепь империализма”.
Наконец, “русский социализм” не был только специфически национальным явлением. Аналогичные течения возникали во многих других исторически отставших странах как порождение проблем запоздалой модернизации. Об этом пойдет речь в следующем разделе о русском народничестве. Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел история