Хорос В.Г. Русская история в сравнительном освещении

ОГЛАВЛЕНИЕ

§ 3. Россия — второй эшелон мировой модернизации

Как уже говорилось раньше, ко второму эшелону модернизации в мире относятся страны и народы, которые начинали процесс перехода от традиционного общества к современному позже западного региона (XVII — XIX вв.) и с менее сложившимися историческими предпосылками, хотя имели возможность осуществлять модернизацию на независимой национальной основе. Но и в рамках этой группы стран Россия обладает некоторыми существенными особенностями.
Имперская модель. Одной из таких особенностей является имперская модель исторической эволюции. Конечно, эта специфика относительна — среди стран данной группы империей была Турция, империей стремилась стать и Япония в первой половине XX в. Особенность империи в России состояла в том, что она складывалась в значительной мере путем колонизации, освоения слабо заселенных пространств и присоединения малых этносов. Кроме того, в силу невысокого уровня развития завоеватели не отделялись резко от побежденных. Градация “метрополия — колония” проходила здесь не столько по принципу “центр — окраины”, сколько в плане эксплуатации государством всего населения, независимо от места его нахождения. В этом смысле некоторые исследователи называли Россию самоколонией.
Признаки империи появляются уже в Московском государстве. С XVI в., наряду с объединением традиционно русских территорий, осуществляются завоевания или попытки завоеваний (Казань, Сибирь, Прибалтика). Начинает формироваться имперская идеология (“Москва — третий Рим”), пышное титулование московских государей. Но до поры до времени амбиции превышали возможности, особенно когда Московскому государству приходилось сталкиваться с более развитыми европейскими странами.
Поворот начинается с Петра Великого. Он первый понял:
41

если хочешь сравняться с более сильным соперником, надо учиться у него. Еще с детства он оценил знания и технические навыки иностранцев, живших в России. Подросши, он снарядил специальное посольство в Европу и организовал систематическое перенимание западного опыта — в строительстве кораблей, производстве оружия, организации армии и пр. На внедрение этого опыта он мобилизовал всю свою кипучую энергию крупного исторического деятеля, а самое главное — свою власть всесильного самодержца, привыкшего повелевать без прекословии с чьей-либо стороны.
Так складывалась имперская модель развития России, которая включала три основные черты:
1) выборочное заимствование, главным образом для военных целей, технических и организационных достижений более развитых стран в обмен на сырье и сырьевые продукты;
2) одновременное ужесточение эксплуатации собственного народа традиционными, добуржуазными методами;
3) растущая централизация и бюрократизация управления.
В таком соотношении бросается в глаза контраст между модернизаторскими и архаическими тенденциями. В России он выражен значительно острее, чем в более или менее аналогичном случае Оттоманской империи: если последняя формировалась в контексте классического средневековья, то исторический подъем России происходит при ее сосуществовании и соперничестве с быстро прогрессирующими европейскими нациями раннебуржуазного периода, что определило необходимость более форсированных заимствований.
Отмеченные черты имперской модели вполне отчетливо проявляются в эпоху Петра I. Конечно, Петр вряд ли руководился какой-то глобальной стратегией, рассчитанной на пека. Втянувшись в длительную Северную войну со шведами, он действовал под давлением обстоятельств. Но они привели его к определенной логике реформ. Преобразования затрагивали прежде всего военный сектор — армию. Приглашаются иностранцы обучать русских офицеров и солдат, консультировать строительство военных кораблей. Выписываются и тщательно изучаются новейшие образцы оружия, их начинают производить на месте. Создаются мануфактуры по производству сукна (чтобы “не покупать мундиру заморского”), полотняное, канатное и кожевенное производство, металлургия.

42

Импортируются не только идеи, специалисты и технология, но и организационные формы: акционерные общества, “кумпании”. Правда, они походят на европейские аналоги больше внешне: даже частным предприятиям государство диктует все — и размер капиталов (нередко из казны), и сорт товаров, и объем производства, и сбыт.
Так или иначе, военное дело в России стремительно прогрессирует. К концу петровского царствования Россия уже располагала громадной армией, почти в 350 тысяч человек, включая 24 тысячи моряков. Она не только количественно и качественно превосходила прежние войска Московской Руси, но и успешно проявила себя в войне со шведами, обладавшими тогда одной из лучших армий в Европе.
Для достижения этих целей потребовалось колоссальное напряжение сил всего общества, прежде всего трудящихся классов. Петр I впервые в истории ввел обязательную воинскую повинность: каждые 20 дворов, в селе или в городе, должны были отдавать в солдаты одного человека в год. Рекрутский набор теперь шел, таким образом, прежде всего за счет низших сословий.
Создание и содержание такой армии, а также работающей на нее промышленности требовали огромных затрат, доходивших в петровские времена до 80 — 85% национального дохода. Поэтому Петр стал брать налоги не с двора или размера пашни, а с человека (“подушная подать”). Это значительно расширило число плательщиков (в их число теперь включались слуги, холопы, обедневшие дворяне, беглые люди, священники без прихода и др.) и ограничило возможности уклонения от налога или его уменьшения. Подати были наложены буквально на все: на товары массового спроса, за ношение русского платья и бороды, двойной налог на староверов и т. д.
Все это означало усиление эксплуатации большинства населения традиционными, архаическими методами, а также развитие — практически до своего логического предела — процесса закрепощения. Крепостное право было распространено на городских жителей и индустриальную сферу: к предприятиям приписывались целые деревни, ремесленники также прикреплялись к своему роду деятельности и местам проживания. Принудительно были введены различного рода повинности — на строительство флота (10 тысяч дворов
43

должны были построить один корабль или дать средства на это), прокладку дорог, рытье каналов, возведение городов. Например, на возведение Петербурга ежегодно происходила вербовка 40 тысяч крестьян, которые несколько месяцев должны были работать в тяжелейших условиях за символическую плату. Правда, удавалось собирать не более 20 тысяч, остальные уклонялись или убегали.
Закрепощение в немалой мере распространялось и на высшие сословия. Дворянству предписывалась обязательная 25-летняя служба. В тот же Петербург были насильственно переселены тысяча дворян и тысяча купцов (не считая ремесленников). Им было приказано построиться за свой счет (хотя материал по низкой цене или даже даром предоставляло государство), причем городской архитектор устанавливал формы и размеры домов.
Вся эта система выбивания налогов, рекрутских наборов организации общественных работ, различных предписаний и запретов потребовала реформы административного аппарата, который в Московском государстве был слишком неуклюж и не приспособлен для выполнения столь сложных задач. Поэтому Петр ввел в систему управления ряд новшеств, почерпнутых им из правил шведских, немецких и голландских учреждений. Были созданы коллегии (министерства), подчинявшиеся сенату (правительству) во главе с самим императором. Была учреждена также знаменитая Табель о рангах, разделившая все высшие сословия на 14 разрядов согласно занимаемой должности в военной или гражданской службе, а также среди духовенства. Петровская Табель о рангах способствовала повышению вертикальной мобильности в российском обществе. Хотя родовитое дворянство имело преимущество в получении чинов, но определенный шанс получали и простые люди, которые, заслужив своими способностями право на соответствующую должность, автоматически приобретали дворянское звание и могли продвигаться по службе дальше.
В петровской системе управления были существенно ужесточены контрольные и карательные функции. Со знаменитого Преображенского приказа (1702 г.) в России ведет начало секретная политическая полиция. Были созданы специальные органы контроля и досмотра за сбором податей и расходованием государственных средств (“фискалы”). Всяче
44

ски поощрялись доносы, которые стимулировались материально, а в случае установления факта недоносительства виновные наказывались. Система наказаний при Петре была самой суровой за всю дореволюционную историю России.
Эпоха петровских преобразований и сама фигура императора до сих пор являются объектом горячих споров между историками. Одни считают Петра западником и модернизатором, другие — тираном и деспотом восточного типа. Одни видят в Петровских реформах разрыв с предшествующей национальной традицией, другие оценивают их как лишь “улучшенный вариант московских порядков”. Такая полярность мнений, во всяком случае, свидетельствует о том, что однозначные характеристики здесь не подходят.
Бесспорно, что Петр как личность и выдающийся исторический деятель был шире той модели, которую он создавал. Он искренно был увлечен европейскими порядками и стремился перенести в Россию все, что его в них привлекало. Помимо военных нововведений с именем Петра связаны попытки организации начального среднего образования, медицинского обслуживания, цеховой системы для ремесленников, учреждение Академии Наук, первой газеты в России, европейского летосчисления и т. п. Он даже пробовал ввести институты самоуправления в городах. Хотя далеко не все эти начинания прижились, они со временем дали толчок образованному слою, в той или иной степени открыли ему дорогу к европейской культуре.
Вместе с тем основные заимствования Петра были направлены на главную для него цель — превращение России в мощную военную державу. Все остальные новшества были для него либо подчиненными этой задаче, либо маловажными. Военные предприятия, завоевания были делом всей его жизни. Одолев в долгой борьбе шведов, он пробовал силы с турками, примеривался к Кавказу, персидским владениям, В письмах к сыну он высказал однажды мысль о господствующей роли войны в истории. Поэтому к европейскому опыту он подходил прагматически — его интересовали скорее технические детали и профессиональные навыки, нежели институты и строй общественной жизни. Однажды он сказал своим приближенным: “Нам нужна Европа на несколько десятков лет, а потом мы к ней должны повернуться задом”.

45

И это понятно: весь характер управления при Петре противоречил духу европейской жизни. Основными методами его реформ — даже при введении каких-то начинаний, заимствованных из Европы, — были приказ, принуждение, насилие. Сам Петр оправдывал такую жестокость ссылкой на инертность и консерватизм своих соотечественников: “известно, что наши люди ни во что сами не пойдут, ежели не приневолены будут”. Частично он был прав — в своей массе житель России с огромным трудом принимал то, что нарушало его традиционные представления. Но все дело в том, что насильственное внедрение европейских начал (городского самоуправления, предпринимательства, научного знания) было в своем роде противоестественно — ибо эти начала как раз и требовали общественной самодеятельности, автономии, личной инициативы. А вот этого ни Петр, ни созданная им система власти допустить не были расположены.
Поэтому все преобразования и достижения Петровской эпохи доставались чрезвычайно дорого — через социальное перенапряжение общества, насилие, в буквальном смысле слова через пот, кровь и саму жизнь большинства русских людей. Увеличение податей втрое, сокращение населения на одну пятую — такова была цена Петровских реформ.
Основные тенденции имперского развития сохраняются и после Петра I. При его преемниках русские войска входят в Европу, отвоевывают у Оттоманской империи обширные территории на юге (особенно в эпоху Екатерины II). В XIX в. бремя военных расходов России составляло 35% только бюджетных ассигнований (сравнительно с 1% — на просвещение), не считая заграничных займов, большая часть которых была израсходована на военное ведомство, и различных косвенных “вытяжек” из общества на военные нужды (постой, транспортная повинность и пр.). Эти затраты обслуживали приоритеты соответствующей политики — завоевание Кавказа, присоединение Средней Азии, экспансию на Дальнем Востоке.
Противоречия русского капитализма. Имперская модель в России обладала определенной рациональностью, что позволило ей продержаться почти три столетия (включая советский период, о котором речь впереди). Используя долготерпение собственного народа, царский режим концентрировал ре
46

сурсы в нужных ему направлениях, укрепляя собственный аппарат власти и расширяя свои владения вовне. Но имперская модель содержала неустранимое противоречие — несоответствие между технико-организационными и социально-политическими аспектами модернизации. Заимствование европейского опыта не было органичным, так как осуществлялось лишь в некоторых областях и — методами совсем не европейскими. Поэтому, повторяя, хотя и с запозданием, технологические фазы европейского развития, в социальном и политическом плане Россия двигалась как бы наоборот. Эта асинхронность российской и европейской истории неоднократно отмечалась в литературе. Окончательная дата юридического оформления крепостного права в России — 1649 г., писал известный русский экономист С. Г. Струмилин, совпадает с революцией в Англии, а к моменту апогея крепостничества в России, в эпоху Екатерины II, в Европе уже пробил набат Великой французской революции.
Даже в военной сфере Россия периодически оказывалась позади, поскольку буржуазная Европа и ее военная техника создавалась свободными или освобождающимися людьми. Поэтому самодержавная власть время от времени была вынуждена ослаблять свою хватку и идти по пути модернизации не только технической, но и социальной — допускать существование частной собственности, стимулировать предпринимательство, вводить соответствующие правовые нормы и т. п.
Наиболее серьезной попыткой такого рода преобразований была серия реформ 1860-х годов. Поражение в Крымской войне 1854г. обнажило серьезные изъяны во всем государственном и общественном механизме России — слабость армии, в которой крестьянских рекрутов заставляли служить по 25 лет; низкое качество вооружения; скверное состояние дорог и транспортных средств и т. п. Результатом была отмена в феврале 1861 г. крепостного права. Вслед за этим последовало введение местного самоуправления (земства), правовая реформа, главным элементом которой было учреждение суда присяжных. Была также значительно смягчена цензура на прессу. Все это в совокупности объективно открывало дорогу модернизации буржуазного типа.
Однако, стимулируя развитие капиталистических отношений в России, самодержавно-бюрократический режим одно
47

временно всячески тормозил их. Ликвидация крепостного права была непоследовательной, она растянулась на десятки лет, в течение которых сохранялась хозяйственная и правовая зависимость крестьян от помещиков. Всю тяжесть выкупа земли у помещиков государство возложило на крестьян, поскольку приоритетным для него было вложение средств в строительство железных дорог (в немалой степени — из-за их стратегического значения). В отличие от европейских стран железные дороги строились главным образом за государственный счет и составляли часть громадного государственного сектора в экономике, сохранявшегося в пореформенный период, — колоссальный земельный и лесной фонд, горная промышленность на Урале и в Сибири, военные заводы, централизованная банковская система и пр. Весь этот обширный хозяйственный массив был составной частью государственного аппарата империи и управлялся не предпринимательскими, а бюрократическими методами.
Таким образом, отношение самодержавия и чиновничьего аппарата к процессам модернизации было противоречивым. Принималось лишь то, что укрепляло существующую власть; все остальное, особенно проявления общественной самодеятельности, допускалось с неохотой либо не допускалось вовсе. Реформы 60-х годов XIX в. были пределом модернизаторской деятельности режима, дальше которого он идти не хотел.
Более того, в 80-х годах последовала серия контрреформ — расширение функций полицейского ведомства, введение института земских начальников, стеснивших права крестьянства, и др. В деятельности режима все более явно проступала консервативная ориентация. Особенно заметно она проявлялась в политической сфере. Здесь российское самодержавие обнаружило особое упорство в неприятии даже ограниченных конституционных начал по сравнению с другими странами второго эшелона, где в XIX в. были приняты буржуазные конституции — Грецией (1844 г.), Румынией (1866 г.), Сербией (1869 г.), Японией (1889 г.) и др. Представительная система была установлена лишь в 1905 г. в результате напора революционных сил снизу. Но и тогда выбранному национальному парламенту — Государственной думе отводилась роль лишь “законосовещательного” органа, деятельность
48

Думы неоднократно приостанавливалась правительством и царем. В целом в пореформенный период второй половины XIX и начала XX в. можно констатировать постепенное угасание творческих потенций самодержавия.
Кто же в этих условиях мог выступить субъектом буржуазной модернизации в России?
Наиболее привилегированным классом в стране было дворянство. Преемники Петра I постепенно стали одарять его различными льготами. В 1762 г. вышел указ о вольности дворянства, по которому последнее освобождалось от обязательной государственной службы и получало право свободного выезда за границу. Затем дворяне были признаны частными собственниками своих земель (вместе с крепостными) и освобождены от телесных наказаний.
Тем не менее российское дворянство не выросло в независимую и передовую общественную силу. Оно было резко дифференцировано: ничтожная часть дворянства (1,4%) имела владения в полтора раза большие, чем у 78% благородного сословия. Постоянно шел процесс дробления имений. В целом лишь чуть больше одной пятой дворян могли ощущать себя материально независимыми. Положение остальных было немногим лучше, чем их крестьян. Политически же и высшая, и низшая группа вели себя пассивно: одни — потому, что нуждались в вооруженной защите государства от своих крепостных, другие — в силу постоянной нужды и ожидания щедрот от монархии. Возникавшие среди дворянства оппозиционные течения (например, декабристы) выступали не столько как выразители интересов своего класса, сколько даже против этих интересов и потому всегда были в явном меньшинстве. Для основной массы дворянства вольнодумство и интерес к европейским порядкам не шли дальше поверхностного вольтерьянства и платонического просветительства.
Наконец, как сельские хозяева, несмотря на отдельные попытки перенять методы европейского фермерства, дворяне в России мало способствовали экономическому прогрессу. Барская психология и возможность пользоваться дешевым крепостным трудом ограничивали проявления предпринимательства в дворянской среде. В этом отношении русские дворяне были непохожи на прусских юнкеров, которые обнаружили активное стремление к экономической модернизации со
4 — Хорос В.Г. 49

второй половины XIX в., после завершения аграрной реформы. В России же после отмены крепостного права экономические позиции дворянства неуклонно слабели, а полученные выкупные платежи, как правило, проедались. Пожалуй, основной сферой, где дворянство (его средняя, более или менее обеспеченная часть) внесло свою лепту в национальное развитие, явилась культура (XIX — начало XX в.).
Социальный оппонент дворянства — крестьянство было самым многочисленным классом в России. В 1861 г. русский крестьянин наконец-то перестал быть крепостным. Но его положение не улучшилось, скорее ухудшилось. В его распоряжении осталось меньше земли, чем он обрабатывал до реформы — в пользу помещиков были проведены так называемые “отрезки”, составлявшие иногда до одной трети крестьянских земель. Но и за оставшийся участок крестьянин должен был платить солидный выкуп — значительно больший, например, чем во время аграрной реформы в Австрии или Германии, где выкупная цена за землю устанавливалась в три раза ниже рыночной. Срок выкупа был растянут на
49 лет, в течение которых в той или иной форме сохранялась зависимость крестьян от помещиков, так как крестьяне были вынуждены арендовать недостающую землю у помещиков или отрабатывать за нее на господском поле. К тому же крестьянин не стал собственником своей земли — на период выкупа крестьянская земля была отдана в собственность сельской общине.
Короче говоря, вся тяжесть выкупной операции была возложена на крестьянство. В результате подавляющее большинство его было практически лишено возможности стать фермерами и вести хозяйство коммерческого типа. У них просто не было необходимого капитала для приобретения сельскохозяйственной техники, породистого скота, улучшенных семян и т. п. Многие не могли даже кормиться сельским трудом. В конце XIX в. русский крестьянин покрывал за счет хлебопашества лишь от четверти до половины своих потребностей. Некоторое развитие товарных отношений в деревне было связано по преимуществу с необходимостью для крестьян продавать свою продукцию для уплаты податей за счет сокращения собственного потребления. Наконец, за 40 лет после реформы население страны увеличилось почти вдвое, и в основном за
50

счет крестьянства. Этот демографический взрыв также привел к ухудшению жизни сельских масс.
Не удивительно, что постепенно нарастала волна крестьянского недовольства. В начале XX в. она вылилась в крупные аграрные волнения. Но это был скорее “русский бунт, бессмысленный и беспощадный” (если использовать выражение Пушкина), чем сознательные классовые выступления. Века подневольного существования не могли не наложить отпечаток на крестьянское сознание. В нем преобладали мотивы мести помещикам, разрушительные, а не созидательные тенденции. В своей массе русский крестьянин не имел ясной позитивной перспективы. Например, для него были долгое время характерны царистские иллюзии, надежда на “доброго царя”, который отберет землю у дворян и отдаст ему.
В основном из крестьянства в России вырос рабочий класс. Численность его была невелика — порядка 2 — 3% населения. Правда, в связи с быстрой индустриализацией в конце XIX — начале XX в. она росла. Кроме того, социальная и политическая активность пролетариата была пропорционально неизмеримо выше его численности. Забастовки и “фабричные бунты” стали обычным явлением уже начиная с 70-х годов XIX в., а к началу XX в. рабочие давали почти половину участников революционного движения.
Такая ситуация отчасти объяснялась характером промышленного развития страны в пореформенный период. Форсированное строительство железных дорог, развитие металлургии, машиностроения и ряда других отраслей с применением передовой западной технологии потребовали квалифицированных кадров. Среди городских рабочих сравнительно рано пробудилось стремление к знаниям, к образованию. Почувствовав в них благодатный материал для пропаганды, просветительством рабочих стали активно заниматься оппозиционные политические деятели. Известный писатель Н.А.Рубакин констатировал, что в 90-х годах XIX в. тип “вполне интеллигентного человека из фабричных рабочих... определился довольно ярко”. Организованность рабочих была связана также с высокой степенью концентрации промышленного производства в России: к 1914 г. более половины индустриального пролетариата было сосредоточено на крупных предприятиях, а в таких городах, как Петербург, — до 70%.

4 51

Но слой развитых и квалифицированных рабочих в России был очень тонок. Преобладали рабочие первого поколения, близкие к крестьянской психологии и зачастую сохранявшие тесные связи с деревенской жизнью. В целом русский пролетариат был очень пестр по составу и не был способен выработать четкую социальную и политическую ориентацию. Это признавали даже русские марксисты, отводившие рабочему классу роль гегемона революционного движения в России и тем не менее считавшие, что сам по себе пролетариат способен отстаивать лишь свои сугубо профессиональные интересы (Ленин).
Одним из активных поборников модернизации могла бы стать российская буржуазия. Но она появилась слишком поздно (в основном во второй половине XIX в.) и ее социально-психологический облик во многом определялся теми историческими условиями, которые сложились еще со времен Московской Руси. В России не сформировалось “третьего сословия”, подобного европейскому. Для этого здесь был слишком силен гнет государства. Русское купечество испытывало его по-разному: то в форме значительных налогов на торговлю, то в результате установления прямой государственной монополии на самые прибыльные товары (зерно, спиртное, меха и др.). Наиболее видные купцы становились по существу государственными агентами, исполняли различные поручения власти — оценивали товары, которые собирался купить царь, руководили отдельными производствами, чеканили монету и пр. На этом они порой обогащались, но могли и впасть в немилость.
Все это вкупе с неблагоприятными условиями для коммерции в России (громадные расстояния, плохие дороги, узость внутреннего рынка, нехватка наличности, преобладание бартера, отсутствие в течение долгого времени правильной системы кредита и бухгалтерии и т. п.) приводило к тому, что в стране слабо шел процесс складывания традиций предпринимательской деятельности. Известный американский экономист Самуэль Барон подсчитал, что в России в XVII — XIX вв. лишь одна купеческая семья из 4 могла продолжить дело в течение двух поколений и лишь одна из 15 — более чем в двух поколениях.
Политика государства по отношению к купечеству была
52

противоречивой. Ему то давались различные льготы (например, право приобретать крепостных рабочих), то, наоборот, предпочтение оказывалось предпринимательским элементам из других сословий — дворянам и отдельным зажиточным крестьянам. Дворяне, как уже отмечалось выше, оказались не слишком способны к коммерческой деятельности. Крестьяне же были слишком стеснены в условиях крепостного строя (хотя некоторые из семей крестьянских староверов стали зачинателями национальной текстильной промышленности).
В целом русские купцы, так же как и ремесленники, обитавшие в городах, лишенных городских вольностей, не стали теми бюргерами, которые в Европе стояли у истоков образования предпринимательского класса. И это дало себя знать во второй половине XIX в., в эпоху промышленной революции. Прежде всего, купеческий капитал неохотно шел в производство. Согласно, например, справочникам 1913 г. почти две трети промысловых свидетельств было взято на торговые предприятия.
Что же касается промышленного капитала, то он развивался под жесткой опекой государства. Царизм выращивал буржуазию путем гарантированных заказов, щедрых субсидий, таможенных барьеров, ограждающих от конкуренции. Все это приводило к зависимости предпринимателей от государства, фаворитизму, продолжению в иной форме системы монополий феодального типа. Конечно, эти процессы захватывали узкий, верхушечный слой российского предпринимательства. “Снизу” же рос слой так называемых “мироедов” — ростовщиков и им подобных, которые эксплуатировали население по существу добуржуазными методами.
Далее, росла зависимость российских предпринимателей от иностранного капитала. Его доля в имущественных фондах российской промышленности составляла 36%. Извне контролировалось три четверти фондов российских банков. На заграничную технику приходилось 63% общей стоимости оборудования, да и часть остального оборудования делалась по европейским технологическим образцам.
Если к этому прибавить глубокие экономические и социальные диспропорции, которые сопровождали недолгое развитие русского капитализма (отставание аграрного сектора от индустриального, узость внутреннего рынка, бедность пода
53

вляющего большинства населения), то станет понятным, почему русский капитализм, несмотря на сравнительно быстрое развитие в конце XIX — начале XX в., не проявил себя силой, способной ликвидировать или хотя бы существенно уменьшить национальную отсталость. Буржуазная эпоха в России принесла прогресс скорее количественный, чем качественный. Например, в 1913 г. производство угля увеличилось по сравнению с 1861 г. в 100 раз, но производительность труда на одного рабочего — всего в 1,5 раза. В начале XX в. годовая производительность труда на одного рабочего по всей промышленности в России была в 3,5 раза меньше, чем в Европе и США. Располагая дешевым наемным трудом, русские предприниматели не слишком заботились о техническом прогрессе.
Наконец, будучи постоянно зависимой от царского государства, русская буржуазия в своей массе была политически инертной, если не сказать консервативной. В оппозиционном движении она принимала ограниченное участие, да и то на самом позднем этапе. Например, российские промышленники не оказали серьезной поддержки конституционно-демократической партии, в наибольшей степени приверженной демократическим идеям. Партия же, к которой они были наиболее близки (“Союз 17 октября”), отличалась склонностью к постоянным компромиссам с монархией и была политически маловлиятельной.
Наибольшую активность в осуществлении модернизации в России проявил промежуточный социальный слой — интеллигенция. Но это — особая тема, которая будет рассмотрена далее.
Модернизация в России и Японии: краткое сравнение. В середине прошлого века известный русский писатель Иван Александрович Гончаров, совершавший кругосветное путешествие на фрегате “Паллада”, достиг берегов Японии. Он застал страну за четырнадцать лет до революции Мейдзи, отгороженную от остального мира, почти наглухо закрытую для иностранцев, отсталую, как бы застывшую. Зорким писательским глазом Гончаров сразу приметил этот застой и провинциализм. Он сравнивал японцев с “детьми”, которые нуждаются в опеке старших. Кто же будут эти старшие, спрашивал он, — Англия, Америка, а может быть, Россия? “Если не
54

нам, то американцам, если не американцам, то следующим за ними — кому бы то ни было, но скоро суждено опять влить и жилы Японии те здоровые соки, которые она самоубийственно выпустила... и одряхлела в бессилии и мраке жалкого детства”.
Не правда ли, любопытно сейчас, в конце XX столетия, читать, что меньше чем полтора века назад россиянин мог таким манером смотреть на Японию. Но вот интересная деталь. Разгуливая по японскому городу, русский писатель не мог не подивиться “необыкновенной опрятности” японцев. “Все они отличаются чистотой... Не говорю уж о чиновниках: те и опрятно, и со вкусом одеты, но взглянешь и на нищего, видишь наготу или разорванный халат, грязи нет”.
Это действительно интересная деталь, не случайная в глазах русского человека. И пожалуй, не просто деталь. Чистота, порядок, организованность быта — важнейшие показатели культуры общества, его цивилизованности.
Этот эпизод может служить хорошей прелюдией к нашему сравнению. Через несколько лет, после того как Гончаров написал приведенные строки, обе страны — Россия и Япония — стартовали в процессе преобразований. Россия вступила в эпоху реформ 60-х годов, а в Японии началась революция Мейдзи, разбуженная пушками американского адмирала Перри.
У обеих стран много сходного в процессе запоздалой модернизации. Та же определяющая роль государства. Та же форсированная индустриализация, когда развитие, в значительной мере минуя мануфактурный период, начинается прямо с фабрики, строительства железных дорог, тяжелой промышленности. Похожие имперские тенденции. Однако результаты существенно отличаются. Почему?
Прежде всего, этнически Япония являлась несравненно более однородным обществом, тогда как в России национальные противоречия существенно осложняли процесс развития.
Далее, Япония исторически была гораздо более подготовлена к модернизации. Она была тем, что сейчас обозначается термином “передовое традиционное общество”. Японский феодализм в ряде черт был типологически близок европейскому, в недрах которого, как известно, впервые в истории зародился капитализм. Частная собственность возникает в Япо
55

нии уже в средневековый период. Значительное развитие еще до революции Мейдзи получают мануфактура и торговля. Что же касается сельского хозяйства, то благодаря ряду нововведений еще в XVII — XVIII вв. рисоводство постепенно становилось интенсивным и давало весьма высокие урожаи. Во всяком случае, по подсчетам специалистов, Япония в начале периода Токугава могла кормить 30 млн. человек на такой же по площади территории, на какой Европа того времени кормила только 5 — 10 млн. человек.
Можно отметить также некоторые особенности японской традиционной системы управления. Уже с XVII в. японское государство предвосхищает многие черты современной бюрократии. В токугавский период профессиональное военное сословие (самураи) частично превращается в бюрократию — “правящий салариат, отделенный от земли”. Эта прослойка обладала некоторыми чертами веберовской “рациональной” бюрократии. Во всяком случае именно бюрократы-самураи сыграли значительную роль в модернизации государственных структур в Японии в период Мейдзи.
Уровень грамотности в Японии в конце XVIII — первой половине XIX в. составлял по разным оценкам от 40 до 60%. Это, может быть, даже более высокий показатель, чем в европейских странах на сопоставимом отрезке исторической эволюции. Самое же главное, что это — признак связи между культурной элитой и остальным населением, возможность для образованного слоя влиять на массовые слои в эпоху модернизации и переоценки ценностей.
Наконец, в Японии в течение ряда предшествующих веков самостоятельно складывалась исторически своеобразная социальная организация “иэ” — тип коллективизма на семейной основе, в котором, однако, постепенно открывались возможности проявления и самоутверждения личности (при доминации коллективного начала). Это — обстоятельство громадной важности. Можно сказать, что японцам впервые среди так называемых стран запоздалого развития удалось решить проблему, одну из ключевых с точки зрения модернизации в данных условиях, — проблему синтеза традиционного коллективизма и индивидуализма. Как показал последующий опыт стран второго и третьего эшелона (в том числе и России), иные попытки решения — простое сохранение традици
56

онного коллективизма или, наоборот, его насильственная ломка и прямолинейное насаждение индивидуализма — не приводят к успеху.
Перечисленные черты и особенности уходят корнями в почву культуры, характер японской цивилизации. Позитивная роль культурного фактора — вот что составляет главное отличие, определившее более успешный исход модернизации в Японии по сравнению с Россией.
Дело заключалось не только в том, что исторически японская цивилизация была более древней, чем российская, что она не знала крупных катастроф, нашествий, разрушений. Японская традиционная культура выработала такие ценности, которые хорошо вписались в процесс национальной модернизации. Попробуем кратко отметить некоторые из них.
Во-первых, синтоизм — древняя религия Японии, согласно которой японцы произошли от богов (“ками”), что персонифицируется в личности императора. Революция Мейдзи была одновременно реставрацией императорской власти и синтоизма как государственной религии. Синтоизм воплощал японский патриотизм, призванный доказать окружающему “варварскому” миру духовную состоятельность японцев, их способность усвоить технологические достижения Запада без ущерба для национального самосознания (лозунг “японская этика плюс западная техника”).
Синтоизм — разновидность язычества, особенностью которого, как известно, является наделение “душой” всех окружающих явлений и предметов. У многих народов язычество было оттеснено “высокими” мировыми религиями. В Японии же синтоизм дожил до эпохи промышленной революции, да еще в качестве объединяющего национального символа. И это неожиданно помогло научно-техническому прогрессу, эффективному освоению техники, которая не являлась для японского инженера или рабочего “мертвым” миром, объектом лишь механической деятельности.
Далее — культура выращивания риса, на основе которой сформировался японский коллективизм, “общинность”, внедрившиеся затем и в капиталистическое производство.
Далее — конфуцианские корни японской цивилизации. Это — конфуцианская этика долга (“он”, “гири”), культ семьи и предков, что столетиями определяло моральный кли
57

мат в стране, отношения между отцом и сыном, руководителем и подчиненным и что до сих пор скрыто или явно проявляется в различных сферах экономики, политики и частной жизни.
Это также “иэмото” — модель социальной организации по типу отношения учителя с учеником на основе взаимозависимости. Это — психология “амаэ”, ориентирующая японца на благожелательное отношение к зависимости от другого, что обусловило периодическую “открываемость” японской цивилизации влиянию извне (сначала Китаю, затем Западу).
Это — принцип “кокутай”, согласно которому для среднего японца государство испокон веков было сложным натуральным организмом, неким целым, частицей которого он был сам и которому он готов был приносить определенные жертвы. Отсюда, например, способность японского рабочего в течение долгого времени терпеть заниженную оплату труда, столь характерную для стран запоздалого капитализма, вынужденных нагонять других.
Кроме синтоизма и конфуцианства, структурообразующим элементом японской цивилизации являются буддистские ценности. В варианте “дзэн” буддизм привил японцам вкус к созерцанию, интуитивно-чувственное постижение мира, “соразмерное”, эстетическое восприятие окружающего. С этим связано изумительное японское умение распорядиться пространством, стремление к минимизации, оптимальность технического дизайна. От буддизма (а также, возможно, даосизма) распространилась еще идея “равенства”, эгалитаризма, поскольку, согласно буддистско-даосской метафизике, все люди обладают возможностями для самосовершенствования.
Равенство по-японски существенно отличается от европейского понимания. В западном смысле эгалитаризм, социальная справедливость — это скорее равенство возможностей, но никоим образом не достижений и, соответственно, получаемого вознаграждения. В Японии же так называемая система пожизненного найма в фирмах и государственных учреждениях основана на различиях в оплате труда в зависимости от возраста, но не по индивидуальным качествам.
Откуда такое усреднение, своего рода уравниловка? Здесь заложена своеобразная и глубокая идея, уходящая корнями в национальные духовные традиции. А именно: безусловно, по
58

споим способностям, а следовательно, по результатам труда люди не равны. Но ведь способность — это не заслуга человека, это, что называется, дар Божий. Другое дело — умение человека дисциплинировать себя, выкладываться на своем уровне, по своей мерке. Если индивид добивается этого, он как личность достоин уважения. Стало быть, в возможности работать на своем максимуме люди в принципе равноценны. И если два неравных по своим природным потенциям человека трудятся в полную силу (каждый в свою), то справедливо будет платить им примерно одинаково. Вот японская логика в отличие от западного подхода. Его достоинство заключается не только в эффективном стимулировании индивидуальной трудовой активности, но и в избежании значительных социальных контрастов в обществе.
Конечно, процесс модернизации в Японии отнюдь не проходил гладко и безболезненно. Здесь также имели место противоречия и трудности, болезненные рецидивы традиционализма, проявления национализма и имперского великодержавия. Это особенно развилось в период после Мейдзи. Потребовалось военное поражение, чтобы преодолеть националистические имперские амбиции, а также воздействие американской оккупационной администрации, которая блокировала консервативные силы и дала толчок позитивным экономическим и политическим реформам в послевоенной Японии. Но было бы неверно связывать успехи модернизации в Японии лишь с послевоенным периодом и внешним воздействием. В действительности все основные предпосылки модернизации были заложены еще в период Мейдзи, а также в предшествующей традиционной культуре.
На фоне японского примера особенно отчетливо видны социокультурные особенности России, затруднившие процесс модернизации. Как уже отмечалось, в России по разным историческим причинам не сложилось “передового традиционного общества”, развитой традиционной культуры. Гипертрофированная власть государства ограничивала естественные проявления общественной самодеятельности. Институт частной собственности появился в России лишь в конце XVII в.— да и то он был условным, дарованным государством весьма узкому дворянскому слою. Трудовая и предпринимательская этика плохо формировалась в атмосфере политического про
59

извола и крепостных отношений. Русская община, в отличие от японской “иэ”, не способствовала развитию индивидуального начала и в значительной мере была фискальным инструментом в руках государства.
Также иную картину мы наблюдаем в сфере верований. Язычество было национально значимой религией лишь в ранний период Киевской Руси, затем оно сохранялось преимущественно на бытовом уровне, в форме различных суеверий. Что же касается христианства, то русская православная церковь унаследовала от Византии традицию тесной связи с государственной властью и подчинения ей. Поэтому в политическом и социальном плане русское православное духовенство было гораздо более пассивно по сравнению с католичеством, протестантизмом и даже некоторыми восточными религиями. Например, русская церковь мало способствовала развитию образования. Низшие, церковно-приходские школы возникли только в 1839 г. (20 тысяч учащихся), через 40 лет в них училось впятеро больше детей. И хотя появилась еще земская начальная школа, все же первичное образование охватывало лишь небольшую часть основного населения. Так, на 1890 г. среди сельского населения числилось всего более 17% умеющих читать и писать. В это же время в Англии и Франции было грамотным более 90% населения, в Пруссии — 89%. Но и в Японии к концу XIX в. уже около 90% мальчиков посещали хорошо организованные начальные школы. Среднее и тем более высшее образование в дореволюционной России было по преимуществу уделом высших сословий.
Таким образом, наиболее серьезное отличие от японского примера — гораздо меньшая степень социальной и культурной гомогенности российского общества. Образованная элита (включая сферу управления) была отделена от остального населения не только культурными, но и социальными барьерами. Заложенное еще в доиндустриальный период, это противоречие в полной мере дало себя знать на этапе модернизации.