Гофф Ж. С небес на землю

(Перемены в системе ценностных ориентаций на христианском Западе XII—XIII вв.)

В книге: Одиссей. Человек в истории. М., 1991, с. 25-44.

КРИЗИС МЕТОДОЛОГИИ ИСТОРИИ

Конец XX в. — время складывания новой методологии истории. Позитивизм конца прошлого столетия, столь много давший нам в разработке приемов анализа текстов, окончательно исчерпал себя. Марксистская методология истории, извращенная догматизмом эпохи «реального социализма», рушится на наших глазах, несмотря на то что, с нашей точки зрения, было бы желательно, чтобы Маркс, очищенный от компрометирующих его учение измышлений наследников, оставался в числе тех, кто вдохновляет современные исследования в области истории и других общественных наук. Квантитативная история, сыгравшая в свое время полезную роль, ныне обнаружила ограниченность своих возможностей. Известны неоднократные попытки вернуться к повествовательной, событийной истории, утратившей, однако, свой престиж.

Не осталась без изменений и история, развивающаяся в русле «Анналов». С одной стороны, благодаря достигнутым в прошлом успехам она как бы истощила отчасти свой потенциал, с другой стороны, она и сегодня в состоянии легко парировать легковесные обвинения в так называемом «раздроблении» и «распылении» истории. Переживая переломный этап в своем развитии, она ищет ныне новых междисциплинарных контактов с социальными науками и стремится заложить основы компаративистской, глобальной истории. Этот подход, намеченный еще Марком Блоком, предполагает создание истории, которую следует считать именно «общей»,
«тотальной» (generale), а не «всеобщей» (universelle).

26

ОТ ИСТОРИИ ИДЕЙ К ИСТОРИИ ЦЕННОСТНЫХ ОРИЕНТАЦИИ

Обновленная методология истории складывается как целостность не на пустом месте. Она возникает во взаимосвязи с новой политической историей и новой историей власти, каковые охватывают историю символов и мира воображения; она строится также на обломках прежней истории идей, неприемлемой для изучения современной исторической проблематики. В рамках этого движения исторической мысли можно вычленить несколько направлений. Они выступают как наследие истории, развивающейся в русле «Анналов», и прежней истории идей. Среди этих направлений назовем три: 1) историю интеллектуальной жизни, которая представляет собой изучение социальных навыков мышления; 2) историю ментальностей, т. е. историю коллективных автоматизмов в ментальной сфере; 3) историю ценностных ориентации.

Как известно, общество не может существовать ни без целеполагания, ни без грез и мечтаний. История этих мечтаний и грез — это история мира воображения. История же целей, которыми задается общество, — это история признаваемых им ценностей, образцов деятельности и индивидуумов, и социума в целом.

Понятие ценностной ориентации заменяет собой понятие идеи как движущей силы, выработанное в философии конца XIX в. Это представление было тесно связано с общим состоянием тогдашней науки, в которой идея как движущая сила ассоциировалась с физической силой. Ныне это представление преодолено.

Понятие ценностной ориентации отличается рядом черт. Оно позволяет учитывать при изучении истории динамику, изменение; оно охватывает феномен человеческих желаний и устремлений; оно восстанавливает этику прошлых обществ. Широко опираясь на достижения истории представлений, история ценностных ориентации помогает структурировать ряд исторических явлений, понять влияние этих ориентации на эволюцию общества, экономики, философии, культуры, политики. Так, например, важно проследить социальное воздействие тяги (или, наоборот, отвращения) к выгоде, притягательности рационального (или, наоборот, иррационального), влечения к прекрасному (или же лишь к полезному), склонности к иерархичности (или, наоборот, к равенству). Изучение истории ценностных ориентации может опираться на историю чувств, инициатором которой в современной историографии был Люсьен Февр (вместе с Марком Блоком — см.: Феодальное общество. Кн. 2: Условия жизни и духовная атмосфера. Гл. 2: Образ чувств и мыслей).

27

ИЗМЕНЕНИЯ В ИСТОРИИ И ИСТОРИЧЕСКОЕ ВРЕМЯ

Главная задача историка — выявить, определить и объяснить происходящие изменения. Соответственно очень важно, чтобы историк анализировал периоды важнейших изменений в ценностных ориентациях. Эти изменения видятся мне сущностными характеристиками любой периодизации истории. Ведь для историка овладение прошлым зависит, в частности, от его способности строить убедительные системы периодизации и разрабатывать различные подсистемы внутри наиболее общих и масштабных. Как бы ни полезна была броделевская схема прочтения исторического времени по трем ритмам — с большой длительностью (longue duree) структур, средней длительностью конъюнктур и коротким шагом события, — необходимо в разумных пределах усложнить аппарат историка в области хронологии и времени. Полезно вернуться к урокам М. Блока: «Человеческое время всегда будет сопротивляться строгому единообразию и жесткому делению на отрезки, которые свойственны часам. Для него нужны единицы измерения, согласующиеся с его собственным ритмом и определяемые такими границами, которые часто — ибо того требует действительность — представляют собой пограничные зоны. Лишь обретя подобную гибкость, история может надеяться приспособить свои классификации к ,,контурам самой действительности", как выразился Бергсон, а это, собственно, и есть конечная цель всякой науки». (Апология истории. М., 1973. С. 101).

Об истории вообще можно сказать то же, что Блок написал о литературе: «Она почти неизбежно тянет за собой множество унаследованных тем, формальных приемов, старых эстетических условностей — и все это причины ее отставания. ,,В один и тот же период, — тонко замечает А. Фосильон, — политика, экономика и искусство не находятся (я бы скорее сказал: «никогда не находятся». — М. Б.) в точках равной высоты на соответствующих кривых". Но именно благодаря такому разнобою и создается ритм социальной жизни, почти всегда неравномерный» (Там же. С. 84).

Итак, изменчивость, пластичность, разнобой кривых, составляющих историю, но также и внезапное схождение их в пучок, происходящее благодаря осознанию людьми соответствующих реальностей. «Историк никогда не выходит за рамки времени, но, вынужденный двигаться внутри него то вперед, то назад, он то рассматривает большие волны родственных феноменов, проходящих по времени из конца в конец, то сосредотачивается на каком-то моменте, где эти течения сходятся мощным узлом в сознании людей» (Там же. С. 85).

Таков, например, «узел», который медиевисты называют «Ренессансом XII века». М. Блок напоминает нам о медленности генезиса подобных исторических «узлов», о долгом скрытом периоде их созревания: «Конечно, то было великое интеллектуальное движение. Но, вписывая его в эту рубрику, мы слишком легко забываем, что в действительности оно началось около 1060 года, и некоторые существенные связи от нас ускользают» (Там же. С. 98).

28
Наконец, Блок призывает к осторожности по отношению к утвердившемуся в XIX в. хронологическому идолу историков: вместо наполненного неопределенностью и мистикой понятия «век» у древних, вместо претенциозных привязок к имени личности («век Перикла», «век Людовика XIV») появляется арифметическое исчисление столетия с первого года нашей эры: «Среди неразберихи наших хронологических классификаций незаметно возникло и распространилось новое поветрие, довольно недавнее, как мне кажется, и во всяком случае тем более заразительное, чем меньше в нем смысла. Мы слишком охотно ведем счет по векам» (Там же. С. 97).

Именно исходя, с одной стороны, из понятия ценностных ориентации, а с другой — из гибкой концепции периодизации, для которой генезис явления не совпадает с арифметическим веком, я хотел бы показать формирование одного из таких «узлов», о которых говорил Марк Блок.

Мне кажется, между серединой XII в. и серединой XIII в. (датировка очень приблизительна) я выявил глубинное изменение основной совокупности ценностных ориентации в западном обществе. Этот решающий поворот произошел, я полагаю, под воздействием осознания значительной частью мужчин и женщин того времени громадного подъема, который когда-либо знало христианское общество Западной Европы после 1000 г. и который в целом продлился до середины XIII в. (хотя и не был вполне одновременным в разных регионах). Этот подъем (с большей или меньшей интенсивностью и с хронологическим смещением в зависимости от места и социальных условий) затрагивал самые разные сферы: технологическую, экономическую, художественную, религиозную, социальную, интеллектуальную, политическую. И на все эти сферы накладывала свой отпечаток система ценностных ориентации. Все эти сферы вместе взятые составляли некую историческую структуру, которую, однако, следует анализировать вне всякого мертвящего противопоставления базиса и надстройки. В условиях всеобщего взаимодействия этих сфер та или иная из них становилась в ходе общей перестройки ведущей. Это был то рост городов, то аграрная революция, то демографический рост, то появление схоластики и нищенствующих орденов, то складывание сильного государства, то трансформации крестьянства, то появление новых общественных слоев в городе; в любом случае каждое из этих явлений находилось во взаимодействии со всеми другими.

ПОДЪЕМ Х-ХIII вв. И ОБРАЩЕНИЕ К МИРУ ЗЕМНОМУ

Перелом этих столетий может быть понят лишь в более широких хронологических рамках. Необходимо учитывать, с одной стороны, общую периодизацию средневековья, с другой — периодизацию более узкой эпохи высокого средневековья. Так, можно напомнить, что средневековье начинают то во II—IV вв, то в VII—VIII вв., то примерно в 1000 г. Его заканчивают то в конце XV в., то, как думаю я сам, на рубеже ХVIII и XIX вв. с Великой французской революцией и промышленным переворотом. Далее надо иметь в виду подъем Х—Х1П вв.. Ренессанс XII в. и т. д. и т. п.

29
Я определяю этот период осознания великого подъема (приходящегося на эпоху высокого средневековья) и одновременной перестройки ценностных ориентации как время низведения высших небесных ценностей на бренную землю *. Идея состоит в том, что среди всех возможных культурных осмыслений того вызова, которым являлся для традиционной системы ценностей раннего средневековья великий подъем, начавшийся около 1000 г., центральным оказалось именно обращение к земному миру и его ценностям. (Это обращение происходило, конечно, в рамках, допускавшихся христианством, и при сохранении доктрины презрения к миру — сontemptus mundi).

Составляющие великого подъема Х—ХШ вв. хорошо известны. Это демографический рост, когда численность христиан выросла примерно с 27 млн человек в 700 г. до 42 млн к 1000 г. и до 73 млн человек в 1300 г. Это экономический рост, затронувший как деревню — в связи с распашками нови и тем, что Дюби назвал «агрикультурной революцией», — так и города. (Складывается новый тип города, весьма отличный от античного; его специфика выражалась в прогрессе ремесла, в развитии зачатков промышленности — особенно в текстильном производстве и строительстве, где используются машины — мельница и ее варианты; одновременно намечается революция в торговле, которая добавила к сети местных и региональных рынков возрождение дальней торговли; распространяется денежная экономика.) Это политический подъем с коммунальным движением и генезисом современного государства. Это новая волна христианизации с обращением в веру новых народов, григорианской реформой, крестовыми походами, созданием нищенствующих орденов. Это расцвет искусства — сначала романского, а затем готического. Это интеллектуальный расцвет, появление городских школ, прогресс в развитии грамотности и местных языков, создание университетов, возникновение схоластики.

Итак, мне кажется, во всех этих новациях (а первый знак смены ценностных ориентации — это как раз то, что новация — доселе подозрительная и осуждаемая — перестает быть таковой, оценивается позитивно и даже обретает знак благородства. Характерный пример — «Житие святого Доминика», где в Доминике прославляется новый человек, а в его ордене — орден Проповедников — новый орден) есть общий знаменатель, который в то же время является следствием и результатом этих сдвигов.

Конечно, и в раннее средневековье непосредственной целью человеческой жизни и борьбы была земная жизнь, земная власть. Однако ценности, во имя которых люди тогда жили и сражались, были ценностями сверхъестественными — Бог, град Божий, рай, вечность, пренебрежение к суетному миру и т. д. (характерен пример Иова — человека, сраженного по воле Бога). Культурные, идеологические, экзистенциальные помыслы людей были устремлены к небесам.
----------------
* Излагаемые ниже соображения — первый набросок давно вынашиваемых идей, которыми я впервые делюсь здесь с читателем.

30
Конечно же, не все изменилось разом, в течение одного столетия, где-то около 1200 г. Люди оставались христианами, всерьез заботившимися о своем спасении. Но отныне это спасение достигалось двойным вкладом: как в небесное, так и в земное. В это же время возникают законные, с точки зрения христианства, спасительные ценности. Так, труд из отрицательной ценности — наказания — трансформируется в позитивную — участие в созидательных деяниях, угодных Богу: небесные ценностные идеалы как бы низводятся на землю. Отступает мысль о том, что всякое новшество запретно, ибо вдохновлено дьяволом. Инновация, технический прогресс не отождествляются более с грехом. Радости и красоты рая могут теперь реализовываться на земле. Человек, сотворенный «по образу и подобию Божьему», оказывается способным создавать на земле не только то, что препятствует спасению, но и то, что может этому спасению помочь. Становится явственнее акцент на то, что Адам и Ева были спасены из ада Иисусом во время его схождения в Лимб. История теперь не закат, приближающий к концу мира, но восхождение к «исполнению времен».

Мою гипотезу, что обращение к мирскому выражало главную тенденцию исторической эволюции на рубеже XII—XIII вв., подтвердить не просто; доказательство ее ставит перед историком ряд методологических проблем.

История, о которой идет здесь речь, — история ментальная. Она оперирует понятиями из сферы идеологии и мира воображения, каковые близки, но не тождественны. Кроме того, эта история не всегда получает эксплицитное выражение. Она требует специального анализа источников, ибо это — история неявного, имплицитного. Чтобы отыскать ее следы, не существует каких-либо специфических источников. Историку ценностных ориентации, как и историку ментальностей и чувств, приходится исследовать самые разные по характеру тексты, относящиеся к различным областям, притом в пределах весьма обширного хронологического периода. Перед нами — история диффузного и размытого, история, хронологические рамки которой неопределенны.

Теперь — несколько соображений о трех стержневых направлениях анализа этой «сходящейся размытости». Первое из них — анализ культурного и ментального инструментария, обеспечивающего рождение неких представлений (и соответствующей им практики). Речь идет об идеях, касающихся понимания экономического роста и умения считать; о представлениях, допускающих вторжение людей в сферу, отводимую ранее лишь Богу; речь идет, таким образом, о преобразовании умственного инструментария. Второе направление анализа — отношение к земному, особенно к жизни, к человеческому телу, к земле, к земной истории. Третье направление — это анализ разграничения в системе ценностей и представлений церковного и светского, духовного и мирского, сакрального и профанного.

Напомню, что эта перестройка ценностных ориентации потребовала преодоления ряда идеологических препятствий. Так, вновь подчеркну важность допущения новаций и ограничения сферы незыблемого следования «авторитетам» (auctoritates) в области религии, интеллектуальной

31
деятельности и искусства. Стоит обратить внимание и на преодоление характерных для раннего средневековья и унаследованных еще от раннего христианства представлений о том, что мир стар, что он вступил уже в фазу своего упадка, в так называемый «шестой возраст», что это старение необратимо, что он не столько «живет», сколько «доживает» (mundus senescit). Нередко случалось, что борьба между старыми и новыми ценностями заканчивалась компромиссом. Так, по поводу следования авторитетам Бернард Шартрский из кафедральной школы Шартра, одного из крупных очагов Ренессанса XII в., утверждал: «Мы — карлики, сидящие на плечах гигантов. Мы видим лучше и дальше их, но не потому, что у нас острее зрение или выше рост, а потому, что они вознесли нас столь высоко. . .» Эта смиренная позиция новых интеллектуалов как бы уравновешивает их же утверждение о превосходстве их знания над знанием древних авторитетов, особенно Отцов Церкви. В других же случаях в число признанных авторитетов включались, кроме древних, новые учителя из университетских магистров. Рядом с авторитетами authentica появляются, таким образом, авторитеты magistralia.

РОСТ И СЧЕТ

Мысль о том, что мир стареет, порождающая даже — вопреки очевидным фактам — убеждение, будто бы человечество мельчает, — эта мысль хорошо согласовывалась с характером экономики раннего средневековья. То была экономика застоя, способная лишь уберечь людей от голода (с чем, впрочем, она не всегда справлялась). Эта мысль была созвучна и характеру интеллектуальной деятельности, нацеленной лишь на хранение, копирование и придание христианского звучания античным авторам или же на разъяснение Священного Писания и Отцов Церкви.

В XII—XIII вв. в сфере экономики происходят немаловажные перемены. Необходимость кормить и обеспечивать всем необходимым возрастающее в ходе демографического подъема население влечет широкое распространение мельниц, все более интенсивное их использование (в железорудном деле, в пивоварении, в сукновальном производстве, в водоснабжении и т.п.). Одновременно вертикальный ткацкий станок сменяется горизонтальным, в XIII в. изобретают кулачковый вал, позволяющий преобразовывать непрерывное движение в переменное возвратно-поступательное. Все эти новшества порождают новую ценность: производительность труда.

В области сельского хозяйства «агрикультурная революция», и в частности постепенная замена (там, где почвы, климат и организация хозяйства это позволяли) двухполья на трехполье, увеличивали примерно на одну шестую площадь обрабатываемой земли и открывали возможность сезонного разнообразия культур. Это сопровождалось повышением престижности сельского труда вследствие осознания такой ценностной категории, как экономический рост. Рационализировался учет производительности сельскохозяйственного труда. Появляется понятие урожайности (по старо-

32
французски: «reponce des bles», т. е. урожайность, измеряемая отношением собранного зерна к посеянному). Все чаще появляется мысль об улучшении (melioratio) агрикультуры. Она формулируется в договорах о сдаче земли в пользование, в новых агрономических трактатах, создаваемых в XIII—начале XIV в. в областях передовой агрикультуры и наиболее плотного заселения — Англии, Фландрии, Северной Италии. Возрождается утраченный со времен античности жанр описаний образцового хозяйства. Среди таких трактатов учебник «Трактат о хозяйстве» Уолтера Хенли, «О выгодах сельского хозяйства» Петра Крещенция, переведенный в середине XIV в. на французский язык по распоряжению Карла V.

Хорошо известно, что в сфере торговой деятельности развивалось понятие барыша, выгоды (lucrum). Это побудило церковь разработать специальную казуистическую систему, регламентировавшую действия, ведущие в конечном счете к капитализму, которые церковь осуждала как «постыдную прибыль» (turpe lucrum). Это изменение ценностных ориентации и ментально.сти сопровождалось формированием новой техники банковских расчетов, о чем ясно свидетельствует книга пизанца Леонардо Фибоначчи об основах счета «Liber abaci» (1202).

Хозяйственный учет становится средством местного и даже государственного управления. Пионером в этом деле был Вильгельм Завоеватель. В 1086 г., после завоевания Англии, он распорядился составить полный перечень владений короны — мероприятие, которое настолько удивило современников, что эта опись была названа «Книгой Страшного суда». Аналогичным образом граф Фландрский распорядился в 1187 г. составить документ с цифровой оценкой своих доходов — так называемый «Большой список». Тогда же во Франции Филипп-Август (1185—1223) приказал регулярно учитывать доходы своего домена; не случайно дошедший до нас фрагмент такого отчета за 1202—1203 гг. именуется, правда не совсем оправданно, первым известным нам бюджетом французской монархии.

Как хорошо показал Александр Мёррей, около 1200 г. людьми овладевает прямо-таки «мания счета». В этой атмосфере счета и расчета в сознании христиан складывается и понятие чистилища. Грешник искупает свои грехи в месте, расположенном между адом и раем, за время, пропорциональное содеянным проступкам. Впрочем, открывается возможность сократить это время через систему индульгенций, через пожалования в пользу церкви и на бедных, через участие в мессах. С потусторонним миром устанавливаются своего рода деловые отношения, строящиеся на арифметическом учете грехов и заслуг и концепции пропорциональности. Понятием пропорциональности в это время интересуются очень живо, оно сформулировано в «Началах» Евклида, многократно тогда переводившихся. Жак Шифолё изящно и проникновенно именует это «бухгалтерскими отношениями с потусторонним миром».

33

ВТОРЖЕНИЕ В ОБЛАСТЬ БОЖЕСТВЕННОГО: ВРЕМЯ, НАУКА, МИР ИНОЙ

Изменения, преобразующие понятие времени, также свидетельствуют о глубинных переменах в сознании эпохи. Раньше думали, что время — дар Божий — не может быть предметом торговли. Исходя из этого, осуждался ссудный процент и в результате создавались препятствия тому, чтобы торговый подъем, связанный с практикой использования векселя, мог бы иметь далеко идущие последствия. Не в силах более поддерживать эти ограничения, церковь ищет теперь способы оправдать выгоды, приносимые ходом времени. Она найдет обоснование этому в понятии риска, связанного с торговым предпринимательством; осмысливается тот факт, что торговец ведет специфическую деятельность, что его труд, хотя и имеет иную природу, сравним с трудом ремесленника или земледельца.

Новое представление о времени формируется в середине XII в. также и в художественной литературе, в частности в куртуазном романе, где время составляет основу рассказа, включающего многочисленные эпизоды и неожиданные сюжетные повороты. Параллельно происходят изменения в ментальности, касающиеся науки. Они связаны, в частности, с развитием образования. Начинается эпоха, когда обучение, дотоле являвшееся монополией монастырских школ, берут в свои руки миряне, а некоторые из них делают это своей профессией и источником средств к жизни. По диатрибе св. Бернарда против «торговцев словами» (venditores verborum) можно понять, сколь скандальной представлялась людям традиционных взглядов оплата занятий наукой: ведь возможность занятия ею — дар Божий — не должна вознаграждаться деньгами. Изменение воззрений в этой области дало толчок к возникновению университетов.

Создание купеческих и университетских корпораций («universitas» и обозначает «объединение», «корпорация») свидетельствовало о том, что идеологические препоны, мешавшие развитию этих новых профессий, были преодолены. В обоих случаях это происходило одним и тем же образом. И торговец, и преподаватель получали оправдание и законное обоснование своим занятиям, так как было признано, что они трудились, а не обогащались пассивно. (Впрочем, купец, занимавшийся ростовщичеством, мог зарабатывать даже «во сне», так как деньги продолжали работать за него и в это время, что вызывало возмущение.) После сказанного легко понять, насколько фундаментальную роль играет в смене ценностных ориентации радикальная переоценка понятий, связанных с человеческим трудом.

Помимо сферы времени и сферы знания, была в конце XII—XIII в. еще одна область, где человек как бы вторгался в прерогативы Бога. Это — мир потусторонний.

34
В самом деле, чистилище (представления о котором детально разрабатываются как раз в это время), несмотря на то, что туда попадают после
смерти, находится в попечении не только Бога. Время, которое души усопших могут там провести со времени индивидуальной смерти до Страшного суда, может быть сокращено благодаря благочестию живых, действующих под контролем церкви (молитвы, мессы, раздача милостыни), либо благодаря индульгенциям, приобретенным у той же церкви. Церковь как бы получает право присмотра за мужчинами и женщинами, находящимися в чистилище. Раньше человек во время земной жизни зависел от суда церкви, а после смерти — только от суда Бога. Отныне души в чистилище зависят от совместного суда как церкви, так и Бога.

Во всех этих областях — идет ли речь об экономической деятельности, университетах или мире ином — перестройка ценностных ориентации осуществляется, направляется и контролируется как в теории, так и на практике главным образом нищенствующими орденами — этими духовными руководителями средневекового обновления.

ПЕРЕМЕНЫ В ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНОМ И МЕНТАЛЬНОМ ИНСТРУМЕНТАРИИ: ЧИСЛО, ЗНАНИЕ, ПИСЬМО

Как хорошо показал уже упоминавшийся А. Мёррей, распространению «арифметической ментальности» способствовало все возрастающее использование индийской цифровой системы (именуемой арабской), а также введение нуля, произведшего своеобразную революцию в арифметике. Число имеет теперь не только символический смысл, оно обретает нейтральность, становится инструментом простого счета и исчисления. Здесь также пришлось преодолеть теологические препятствия. Ведь Бог, согласно официальной доктрине, восходящей к Ветхому Завету, — единственный, кто может знать точное число существ и предметов. (Согласно Второй книге Царств, Яхве, разгневанный переписью населения, насылает на иудейский народ эпидемию, которая скосила его часть и сделала тем самым бессмысленной самую перепись — 2 Цар. 24.) Отсюда долго сохранявшаяся враждебность ко всяким попыткам переписей, предпринимавшимся государями и городскими властями. Даже флорентийский сборник рассказов XIII в. «Новеллино», пронизанный системой буржуазных ценностей, содержит в себе отзвук этих проклятий в адрес переписей.

В конце XIII в. применение «научных» расчетов при измерении времени станет толчком к созданию механических часов, распространение которых, несмотря на техническое несовершенство, было молниеносным. Час механических часов является четкой единицей, удобной для арифметических операций. Эта рационализация в измерении времени кладет для людей средневековья конец монополии колоколов, возвещающих о времени Бога и церкви; люди становятся подвластными механическому, измеряемому времени купцов и строящегося государства. Д. Лэнд прав, когда говорит по отношению к этой эпохе о «революции во времени».

Все это вместе взятое предполагало ориентацию на земные ценности, на ratio как логическое начало, разум и расчет в одно и то же время.

35
Перелом XII—XIII вв. означал, кроме всего прочего, торжество грамотности и знания. В городах распространяется начальное образование для мирян, их учат чтению, письму, счету. В 1929 г. в самом первом номере «Анналов экономической и социальной истории» Анри Пиренн показал на примере городских школ Гента конца XII в. важность образования для средневековых купцов. Это особенно существенно для регионов, где преобладает городская буржуазия: Фландрии и Северной Италии. Впро- чем (как это видно из статистических данных, собранных Пьером Депортом), и в таком городе, как Реймс (Шампань), дети также были в XIII в. широко охвачены школьным обучением.

В высшем образовании наблюдается постепенное распространение технических знаний. Как показал отец Шеню, в университетах XIII в. теология отходит от простой библейской экзегезы, от lectio divina (впрочем, и сама она благодаря распространяющейся практике глосс становится в известном смысле более «техничной»). Университетское образование порывает с ученическим штудированием божественной мудрости (sapientia), фундаментальные ценности которой связаны лишь с небесами, и обращается к знанию, создаваемому человеком на основе исследований (studium) и науки (scientia). Герберт Грундманн выявил, как устанавливается новая система доминирующих ценностей земного могущества, покоящаяся на трех опорах — Священство—Царство—Знание. Он хорошо показал то, что справедливо названо им «повышением ценности науки в XIII в.»

В появлении новых ценностных ориентации и новой практики особо заметен прогресс письменности. Главной ценностью остается устное слово. Жест или клятва лица, облеченного социальным или моральным суверенитетом, остается выше любого писаного слова. Но сила написанного уже подтачивала силу устного. Майкл Клэнчи хорошо показал это на материале XII—XIII вв. С распространением ученических записей, университетских рукописей, торговых книг письменный текст десакрализуется. Раньше письменный текст ассоциировался прежде всего со Священным Писанием, ныне же письмо приобретает обыденный характер, становится все более беглым. Появляется особый вид письма — курсив, допускающий многочисленные сокращения и лигатуры, чему способствовала замена тростниковой палочки на гусиное перо. Это письмо создается теперь не во имя Бога и Неба, но ради земного. В университетах новая система переписывания рукописей (ресiа) множит число копий, возникает новый вид торговли — торговля рукописями. Появляются специальные лавки, торгующие ими. Устав университета Падуи в 1264 г. провозглашает: «Без рукописей не было бы университетов».

36

ОТНОШЕНИЕ К ТЕЛЕСНОМУ

Изменения затронули также отношение человека к самой его жизни, к его телу. Раннее средневековье провозглашало презрение к телу, его побуждения стремились обуздать, смирить. Тело считалось «мерзкой оболочкой души» (Григорий Великий). В XII—XIII вв. все изменилось. Тело стало признанной формой всякого одухотворенного существа, красота тела возвещала теперь красоту души. Как показали Элизабет Браун и Агостино Бальяни, даже в среде кардиналов и папской курии в конце XIII в. видно уважительное отношение к телу человека, в том числе и после смерти. Так, Бонифаций VIII запрещает расчленение тела умершего короля, хотя даже в 1270 г., после смерти Людовика Святого, эта процедура еще считалась обычной. Как отмечает Мари Кристина Пушель, тело становится «необходимой формой одухотворенного существа и отправной точкой в метафорах, обозначающих духовную жизнь»; понятие тела как «уродливой оболочки души» отступает перед видением тела как спутника души. По мнению Жака Россио, терпимому отношению к проституции способствовала эволюция концепций некоторых теологов XIII в. (в частности, Фомы Аквинского), до некоторой степени признававших возможность наслаждения в сексуальных отношениях. Христианство как бы вспомнило, что в свое время оно придавало особую важность догме о воскрешении тела. Отказ от былого презрения к телу чувствуется и по отношению к видениям, толкуемым как пророческие или назидательные. Традиционно церковь относилась к ним враждебно. Затем официальное отношение несколько меняется и некоторые видения считаются заслуживающими доверия.

Точно так же церковь раннего средневековья осуждала и даже относила к числу самых тяжких проступков христианина чревоугодие, обозначавшееся выразительным термином «Gula». Это был по преимуществу грех господствующего класса, который тем самым проявлял свое социальное превосходство. Отныне этот класс добавлял к хвастовству едой утонченность вкуса: простые радости застолья обогащаются специальным вниманием к нему, предвещающим рождение гастрономии. Это изменение, инициаторами которого, безусловно, были высшее духовенство и аристократия, подкрепляется практикой питания нарождающейся буржуазии. Появляются учебники по кулинарии, распространение которых в конце средневековья весьма заметно. По мнению польского историка Марии Дембиньской, самый древний из известных учебников средневековой кулинарии, вероятно, написан около 1200 г. для датского архиепископа Абсалона, у которого, по-видимому, был французский повар.

37

ОТНОШЕНИЕ К ЖИЗНИ

Я рассмотрю в качестве примеров три ряда свидетельств повышения в глазах людей XII—XIII вв. значимости и ценности земной жизни: эволюцию отношения к смеху, изменение концепции святости, перемены в отношении к посмертной памяти о себе.

Монашество раннего средневековья приучало христианское общество пренебрегать земным миром. Одним из проявлений этого пренебрежения было подавление смеха, самого постыдного из звучаний, которые могут издавать уста. Аристотелевскому определению человека как единственного живого существа, способного смеяться, ригористическая традиция противопоставляла совсем иную концепцию. Ее исходным пунктом была констатация того факта, что, по свидетельству Евангелия, Иисус в своей земной жизни ни разу не смеялся. Поэтому и человек не должен смеяться, но, напротив, по мере сил своих плакать (как это по призванию делает монах), оплакивая собственные грехи и самую свою натуру, испорченную первородным грехом. В XIII в. смех в большинстве его проявлений узаконивается. Так, в концепции крупного теолога-доминиканца Альберта Великого посюсторонний смех, по крайней мере в некоторых формах, рассматривается как прообраз райской радости. Это весьма характерно для процесса переориентации ценностных представлений и их преобразования из «небесных» в «земные».. Здесь, как и во многих других случаях, воздействие нищенствующих орденов было определяющим. Если в теории главная роль принадлежала крупным университетским теологам, доминиканцам и францисканцам, то в повседневной практике — и это очень характерно — важнейшим образцом выступал Франциск Ассизский. Его «Гимн Творений» — свидетельство важных изменений в системе ценностей. Франциск всегда предстает с радостным лицом; он советует своей братии проявлять ту же веселость (hilaritas). Молодые английские францисканцы вновь основанного оксфордского монастыря так ревностно следовали этим советам, что, по свидетельству Томаса Экклстона (см. его «De adventu fratrum minorum im Angliam» , буквально заходились в приступах частого безумного смеха, вызывая даже беспокойство у руководителей ордена.

Любил посмеяться и Людовик Святой, очень набожный мирянин; он старался воздерживаться от смеха только по пятницам. О том, как относился он к жизни, говорит одно его высказывание, приведенное Жуанвилем. Отказавшись при угрозе кораблекрушения покинуть судно, он заметил: «Тем не менее нет никого, кто любил бы жизнь так, как я».

Эволюцию концепции святости в XII—XIII вв. прекрасно изобразил Андре Воше. Причисление к святым производилось, исходя из достоинств самой жизни и характера и количества чудес, совершенных «кандидатом» на сан святого. До XII в. провозглашение святым осуществлялось местными или региональными властями. На выбор канонизируемого (если он не был мучеником) влияли как народные настроения, так и настроения клириков из окружения того, кого желали провозгласить святым. С конца XII в. папская курия берет на себя право выбора святых, разрабатывая особую процедуру канонизации, через которую должен пройти «кандидат». Иннокентий III в начале XIII в. дополняет набор требований к канонизируемому лицу: отныне должны засчитываться лишь те чудеса, которые предполагаемый святой совершил после смерти; впрочем, эта рекомендация не всегда выполнялась. Это означало, что именно жизнь святого как таковая обретает большую значимость; сомнительные с точки зрения церкви чудотворные акты,

38
совершавшиеся святым, перестают учитываться; право на святость дает в первую очередь дободетельная и благочестивая жизнь, проявления глубокого благочестия. Чудеса выступают как дополнение. Они могут подтверждать святость, но выражается она не в них. Святойтрадиционно выступает в чуде не как автор, а как посредник; единственным творцом чудес остается Бог. Тем не менее божественное вмешательство в формирование святых отныне представляется меньшим, чем раньше. Святой в каком-то смысле созидает себя сам, он предстает как «self-made man». Это подтверждает и известный сборник житий — «Золотая легенда» доминиканца Якобо Ворагинского, архиепископа Генуи. Предназначенный для широкого читателя сборник, имевший с момента своего распространения во второй половине XIII в. действительно необычайный успех, отдает явный приоритет святости прожитой жизни перед числом и блеском чудес.

Изменения затрагивают и отношение людей XII—XIII вв. к посмертной памяти о себе. Попытки преодолеть забвение имели в это время разное выражение. Например, возвращаются к утраченной со времен античности практике завещаний. С помощью завещания умерший сохраняет возможность напомнить о себе не только благодаря посмертным молитвам, но и вследствие имущественных пожалований родным и близким.

Правом посмертного распоряжения своим добром сохраняется для умершего связь с бывшими владениями. Увеличение числа заупокойных месс было направлено как на то, чтобы увековечить память об умерших среди живых, так и на спасение души.

Вера в существование чистилища (как места очищения от грехов в период между смертью и Страшным судом) давала многим людям то, что Пьер Шоню назвал «сверх-временем», а Филипп Ариес — «дополнением к биографии». Ибо при признании чистилища небеса не сразу следуют за земным существованием, тем более что души, находящиеся в чистилище, имеют право вернуться на землю и явиться живым. Таким образом, попасть в чистилище еще не означает окончательно уйти из жизни.

ОТНОШЕНИЕ К ЗЕМНЫМ ПРЕДЕЛАМ И К ИСТОРИИ

XII—XIII вв. являются временем важных открытий в пределах земного мира.

Христианские паломничества и деятельность миссионеров продолжаются и развиваются. Радость достижения «земных пределов» как реализации конечных духовных целей все более смешивается в них с удовольствием странствий. Христианин, считающий себя паломником к вечным небесам (homo viator), который должен постоянно чувствовать себя в пути (in via), все больше и больше интересуется самой этой дорогой, встречающимися в его странствии центрами земной жизни, даже если это центры религиозные (церкви или христианские реликвии). В результате паломничества и миссии приобретают оттенок туристических путешествий. Для таких паломников

39
составляют путеводители, указывая диковинки, которые Стоит посмотреть, и возможные отклонения от маршрута. Наиболее известные места паломничества — Сан-Яго-де-Компостелла и Рим. В XII в. появляются «Книга паломничества Святого Иакова» и описание достопримечательностей и «чудес» Рима («Mirablia urbis Romae»).

К этим путеводителям добавляются карты. Картография этого времени (например, знаменитая карта Эрбсдорфа, выполненная в первой половине XIII в.) свидетельствует об очень плохом знании географии в западном мире. Содержание карт говорит не столько о понимании современниками географических реальностей, сколько об устойчивости ментальной символики, побуждавшей населять землю чудовищами и описывать чудеса. Тем не менее именно в связи с кораблем, на котором в 1270 г. Людовик Святой отправился в свой второй и последний крестовый поход из Эг-Морта в Тунис, упоминается первая морская карта Запада.

Нельзя также не обратить внимания на изменение самого характера географических вымыслов.. На воображение людей этой эпохи все более заметный отпечаток накладывает земное начало. В том населенном чудовищами фантастическом мире, который рисовался людям этого времени, нетрудно обнаружить три составных элемента. Один из них восходит к сверхъестественному божественному, это мир чуда, другой — произведение дьявольской магии, мир призрачных и соблазнительных видений (как, например, искушение св. Антония). Как бы между ними — универсум земных чудес, чудес в собственном смысле слова (mirabilia), универсум, включающий скорее раритеты, чем сверхъестественное, раритеты географические и, так сказать, «научные»; этот универсум земных чудес постоянно расширяется за счет универсума небесного и адского; его земная суть все более обольщает и манит воображение людей и заметно отражается на их научных помыслах. Поучителен в этом смысле рассказ Раймунда Луллия (в его «Книге чудес» конца XIII в.) о том, как долго увлекали его поиски земных чудес и какого труда стоило ему от них отказаться, перед тем как вступить на путь истинный.

Наконец, XII—XIII вв. были временем возобновления активного интереса к истории. Вот что писал по поводу влияния новых подходов к истории на теологию XII в. отец Шеню: «Христианство в XII в. осознает собственное историческое становление». Оттон Фрейзингенский в середине того же века полагал, что после григорианской реформы в церкви и установления феодального порядка, обеспечиваемых, с одной стороны, папством, с другой — империей (сам он был дядей Фридриха Барбароссы), Град Земной достигнет кульминационной точки своего развития и история остановится. Однако реальность заставляла отказаться от такого представления. Так называемый «шестой возраст» христианского мира, мыслимый (согласно библейским предсказаниям) как достаточно короткий, не завершался. Не подтверждалась и мысль о том, что человечество дряхлеет и идет к упадку. Историография, как показал Бернар Гене, постепенно обретала самосознание и, хотя и неуверенно, намечала свои методы.

40
Особенно интересовались тогда истоками исторических явлений. Французская монархия декларировала свое троянское происхождение, подчеркивала преемственную связь с Хлодвигом — первым католическим королем Запада — и с Каролингами. Это подчеркивалось уже при Людовике VIII в начале XIII в. В дальнейшем, чтобы утвердить власть капетингской династии, утверждалось, в частности, что голубь Святого Духа, чудесным образом спустившийся с небес, дабы принести священную ампулу с миром для крещения Хлодвига, оставил ее на земле, в Реймсе для освящения и миропомазания французских королей. Другие земные владыки пытались обосновать небесные истоки своей власти, утверждая, например, особую связь с Девой Марией, главной посредницей между Богом и людьми. Так, особый культ Девы Марии существовал в Венеции, которая с конца XII в. как бы отождествляла себя с Девой Марией; ежегодно изображение Богоматери спускали в лагуну. Сходным образом Кастилия при Альфонсе Х (1252—1284) пыталась подчеркивать свою связь с Богоматерью, заключая ее изображения в миниатюры знаменитой рукописи «Песни о святой Марии». В этой же связи Людовик Святой приказал перевести на французский Сен-Денийские хроники — будущие «Большие французские хроники» и «Роман королей» (имевшие многочисленные продолжения). Владыки мира сего заботились отныне о ближнем, земном будущем так же, как и о вечной жизни для самих себя и своих народов.

СИСТЕМА ЗЕМНЫХ ЦЕННОСТЕЙ

Люди XII—XIII вв. создают новые системы ценностей, покоящиеся на земных основаниях и в этике, и в политике, и в религии.

Со времен античности и утверждения христианства человек знал в качестве живого примера для подражания Христу три варианта христианского героя — мученика, монаха и святого. Теперь, в XI—XIII вв., формируются две новые модели аристократических и чисто светских героев, хотя сами эти герои и остаются христианскими.

Первую из этих моделей воплощает светский, мирской кодекс куртуазии. Он характеризует, как это прекрасно показал Норберт Элиас, искусство жить и представляет кодекс хороших манер и идеальных норм земного поведения. Он стремится внушить человеку четыре принципа такого поведения: вежливость (вместо грубости и насилия), храбрость, любовь и душевную широту, щедрость. Этот кодекс должен был сформировать цивилизованного воина и вписать его в рамки гармоничного целого, зиждящегося на двух главных оппозициях: культура—природа и мужчина—женщина. Куртуазная любовь, которая, возможно, существовала лишь в воображении мужчин и женщин эпохи, впервые со времен поздней античности превозносит мирскую, земную любовь, существующую наряду с божественной и небесной (и иногда пренебрегающую ею).

В XIII в. эта простая куртуазия уступает место более изощренной, признающей своим идеалом безукоризненность (ргисГЬотпие); этот идеал особенно отчетливо формулирует и стремится его воплотить Людовик Святой. Это синтез двух главных образов «Песни о Роланде»: благочестивого Роланда и мудрого Оливье. Куртуазия выступает здесь в более умеренном воплощении и сочетает отвагу с мудростью, доблесть с разумом. Этот идеал остается мирским, даже если его высказывает столь благочестивый человек, как Людовик Святой.

41
Тогда же формулируются две модели идеального общества. Первая предполагает реальное создание на земле возможно более совершенного общества. Такая попытка была предпринята Людовиком Святым, когда он по возвращении из Святой Земли в 1254 г. издал в конце того же года известный ордонанс, предписывавший подданным новый образ жизни и запрещавший богохульство, проституцию, ростовщичество, частные войны и войны между христианами вообще, всякую несправедливость, порчу монеты и т. д. В качестве знамения достижения всех этих целей Людовик ожидал увидеть земной успех — победу в крестовом походе. Это была утопическая попытка создать рай на земле! Такую же попытку предпринимает в 1256 г. Болонская коммуна, освободив всех живших в ее сельских владениях сервов, чтобы привлечь их в город. В идеалистическом обличье здесь фигурировало вполне материальное стремление заполучить дешевую рабочую силу. Тем не менее эта акция — полуиллюзия-полулицемерие — отражает надежду на создание на земле совершенного и счастливого общества. Не случайно болонский статут об освобождении сервов официально назывался «Райской книгой».

Другой путь создания совершенного общества — чистая утопия, получившая свое выражение в литературе: это мечта о возвращении человечества не в христианский рай, но в Золотой век древности. Ученую версию этой утопии мы найдем в «Романе о Розе» (ок. 1270 г.), фольклорную версию — в фаблио «Страна Кокань» (ок. 1250 г.). В одном случае перед нами человечество до своего социального расслоения, до появления насилия, несправедливости и войн; в другом — мир, не знающий голода, труда и смерти. А в центре всего — человечество и земной мир, для которых нет нужды в небесах.

Изменения затрагивают, кроме того, область религии. Они были тесно связаны с обновлением церкви в результате деятельности нищенствующих орденов. Именно в это время складываются еретические учения, утверждающие полный отказ от мира, от всего материального ради небесного. Но параллельно формируются воззрения, в которых главное — мечта о тысячелетнем царстве, возвещенном в Апокалипсисе, и наступлении Золотого века, когда исчезнут все виды церковной и светской иерархии и начнется царствие святых мира сего. Эти воззрения преемственно связаны с наследием калабрийского аббата Иоахима Флорского (умер в 1202 г.), завещавшего милленаристский жар всему XIII в. и последующим поколениям. Именно этими милленаристскими идеями францисканец-иоахимит Гуго де Динь старался заразить Людовика Святого после его возвращения из крестового похода 1254 г. во время бесед в монастыре Ийер. . .

Апокалиптические грезы проникают даже в область христианской ортодоксии. Так, на тимпане церкви в Конк идеологическим стержнем скульптурной композиции является, как это доказал Жан-Клод Бонн, сошествие на землю небесного Иерусалима.

42

МИРСКОЕ И СВЯЩЕННОЕ В МИРЕ ВООБРАЖЕНИЯ, В ЛИТЕРАТУРЕ И ИСКУССТВЕ

Еще более кратко, рискуя быть поверхностным, остановлюсь на области литературы и искусства, где вновь складывающееся разделение между небесным и мирским проявилось в XII—XIII вв. с особым блеском.

До XII в. искусство и литература имели лишь один сюжет — Бога. Ныне мирское, профанное отвоевывает себе место рядом с сакральным и за его счет. Перестройка ценностных ориентации и в этой сфере нередко осуществляется на основе некоего компромисса. Так, при изображении библейских сцен заказчик и художник акцентируют внимание на мирских сторонах бытия, например на сценах строительства храма или замка, на сельских работах. Жизнь деятельная сопоставляется с жизнью созерцательной; живописное или скульптурное выражение получают сельскохозяйственные работы ежегодного календарного цикла. Словом, в искусство вторгается земная жизнь и жизнь человека. Атрибутами святых покровителей ремёсел и корпораций становятся подлинные инструменты ремесленников. Изображение сцен воскресения из мертвых позволяет показать красоту обнаженного человеческого тела. Если человек предстает в романском и готическом искусстве земным «образом и подобием Бога», то небесный мир, снизошедший в храмы земные, приобретает, наоборот, отпечаток антропоморфной красоты. Это касается, например, улыбающихся ангелов в Реймсском соборе или «красивого» Бога в Амьенском соборе.

Искусство пытается выразить смысл преходящего, земного и любовь к нему. В скульптуре (такой, например, как на Доме Музыкантов в Реймсе) чувствуются радость и красота музыки, скорее земной, нежели небесной. Изображению именно таких радостей посвящены изделия из слоновой кости, в изобилии появляющиеся в XII—XIII вв. по мере признания малых жанров искусства и способные в совокупности составить настоящий светский музей куртуазии. В литературе — например, в «Романе о Розе» — этому созвучно ощущение течения времени, поиск способов показать полноту каждого момента жизни, оплакивание старости.

В общем, возрастает внимание к эфемерному, мимолетному, при- обретает более высокую оценку все земное. В связи с тем что человек заново осваивает пространство и наблюдаются важные изменения в построении линейной перспективы, происходит крупный сдвиг в системе художественного изображения, который именуют рождением реализма. Этот реализм также представляет свод неких правил, своеобразный кодекс, десакрализованный и профанный.

Кульминацией всех этих изменений является, безусловно, возникновение личности, — идея, на которой особо настаивает А. Я. Гуревич *.

----------------------
* Бегло упоминая о «появлении личности» в XIII в., Ле Гофф ссылается на мои работы. Но моя идея, напротив, заключается в том, что предпосылки индивидуального сознания изначально заключены в христианстве. Мои мысли об индивиде Ле Гофф прочитал в статье, в которой, в частности, оспаривается мнение Ф. Ариеса, будто «малая» или индивидуальная эсхатология пришла в XII или XIII в. на смену «великой» или всемирно-исторической эсхатологии. Я показываю, что обе идеи — Страшного суда «в конце времен» над родом человеческим и отдельного суда над душою индивида в момент его кончины — в равной мере восходят к Евангелиям и потому не могут быть истолкованы как свидетельства «индивидуализации» идеи загробного суда в период высокого средневековья (примеч. А. Я. Гуревича).

43
Действительно, с появлением у людей, кроме имен, фамилий уменьшается риск спутать разных людей. Вера в чистилище увеличивает важность смерти и индивидуального суда непосредственно после нее — в ущерб Страшному суду в конце времен (приобретающему оттенок некой декоративной финальной картины без значимой функции). Появление в XIII в. индивидуального чтения про себя или вполголоса также расширяет сферу личностного. В конце XIII в. появляется индивидуальный портрет, торжествуют земные образы личности. Как прекрасно показано в исследовании М. Цинка, в литературе прорывается «Я» и торжествует художественная субъективность.

Наконец, отступает вера в неотвратимость конца мира: угроза Страшного суда, изображаемая на порталах соборов, как бы отвращается. Земля не имитирует больше небо, она становится реальностью, небо же, наоборот, имитирует землю. Прогресс королевской юстиции теснит компетенцию Бога и небесного мира в целом. В конечном счете, как в этом признается сам Людовик Святой, земная жизнь стоит того, чтобы быть прожитой. Происходит великое обращение христианского общества к земному миру. Расчищается путь для первых подступов к новому времени.

Новые ценностные ориентации будут еще очень долго пробивать себе дорогу к победе. Доктрина презрения к миру долго останется несломленной, хотя и утратит доминирующие позиции; христианство страха, столь ярко обрисованное Жаном Делюмо, вновь восторжествует в XIII—XVIII вв., препятствуя секуляризации ценностей. Полным архаизмов выступает и ренессансный гуманизм, как это мастерски было показано Люсьеном Февром в отношении Рабле. И тем не менее долгий процесс вызревания наук о природе и жизни начинается уже в XIII в. И его началом была революция в развитии зрения, связанная с прогрессом оптики и изобретением очков, позволивших лучше видеть мир. Построение линейной перспективы расширило поле зрения по горизонтали и тем ограничило господство в нем вертикали, направленной к небу. Астрономия и астрология отдали земле власть над звездами, хотя примат неба, проанализированный Карло Гинзбургом, еще не исчезает. Лишь великие открытия и, особенно, научная революция, совершенная исследователями от Коперника до Галилея и от Гарвея и Декарта до Ньютона, сделают необратимой и всеобщей перестройку ценностных ориентации. Парадоксально, но, лишая Землю ее места в центре Вселенной, новая наука освобождает земное. От идей роста и обновления, развившихся в контексте перемен XII—XIII вв., Запад сможет перейти затем к идее прогресса, что станет прощанием со средневековьем.

44
Заканчивая этот этюд, я хотел бы внести два уточнения. Обращение к истории ценностей не означает скрытого воскрешения таких введенных немецкими историками еще в конце прошлого века понятий, как Weltanschauung и Zeitgeist («миросозерцание» и «дух времени»). Понятие ценностных ориентации не содержит ничего загадочного, оно обретает контуры в рамках вполне определенной рационалистической методологии истории. С упомянутыми обманчивыми и изжившими себя понятиями оно не имеет ничего общего, кроме понимания целостности, но при этом целостности структурной, системной.

Исследование изменения ценностных ориентации в истории Запада исходит из идеологии, признающей определенный смысл истории. Так, мне кажется, что в этой истории начиная с Х и до XIX в. имел место некий единый «тренд», который можно осмыслить с помощью понятий роста, а затем и прогресса, ширящегося обращения к ценностям земного мира (хотя эта общая линия развития не раз, конечно, прерывалась за эти столетия многочисленными кризисами, особенно кризисом XIV—XV вв.). Эта идея не противоречит происшедшему в XX в. отказу от представления об однонаправленном линейном прогрессе в истории. История ценностных ориентации — это путь, отмеченный как скачками вперед, так и отступлениями, разветвлениями и разрывами. Однако она предполагает, что, несмотря на огромное давление исторических структур и тирании событий, человек как личность и как член общества способен влиять на общий ход истории и определять свою судьбу. И в этом огромную роль играют его ценностные ориентации, которые он определяет в процессе самоосознания.

Перевод с франц. С. Н. Голубева