Флавий И. Иудейская война

ОГЛАВЛЕНИЕ

ШЕСТАЯ КНИГА

ГЛАВА ТРЕТЬЯ.
О хитром замысле иудеев, благодаря которому
было сожжено много римлян.
Дальнейшее описание страшного голада.

1. Мятежники в храме не только продолжали открытую борьбу с расположенными на валах солдатами, но 27-го панема провели еще военную хитрость. Они заполнили промежутки между балками и кровлей западной галереи сухими дровами, асфальтом и смолой, а затем удалились, делая вид, что устали бороться. Многие, менее осторожные римляне в своей горячности пустились преследовать отступавших и с помощью лестницы вскочили на галерею, но рассудительные, которым неожиданное отступление иудеев показалось лишенным всякого разумного основания, остались на месте. И действительно, лишь только галерея наполнилась вторгнувшимися, иудеи подожгли ее со всех сторон. Внезапно вспыхнувшее пламя навело панику на стоявших вне опасности римлян и ввергло в отчаяние находившихся внутри галереи. Объятые со всех сторон огнем, одни бросались назад, в город, другие к неприятелям, но прыгая с галереи в надежде спасти себя, они ломали себе члены. В большинстве случаев попытки к бегству предупреждались огнем, а иные предупреждали огонь мечом. Распространившийся повсюду огонь быстро охватил также и тех, которые уже умерли иной смертью. Как ни негодовал Цезарь против несчастных, без приказания взобравшихся на галерею, он все–таки чувствовал и жалость к ним, тем более, что никто не мог оказать им никакой помощи. И это было утешением для погибавших, ибо они видели, как убивается по них тот, которому они принесли себя в жертву, как он силится ободрить их, как он призывает всех окружающих оказывать им возможную помощь. Эти призывы, эту скорбь Цезаря каждый принимал как погребальную почесть и умирал с радостью. Некоторые, впрочем, спасались от огня на широкую стену портика, но здесь они были окружены иудеями и после долгого сопротивления, которое они оказали, невзирая на свои тяжелые раны, погибли, наконец, все.

2. Самым последним из них пал юноша по имени Лонг. Его доблесть послужила украшением этого злосчастного происшествия. Из всех погибших здесь достопамятным образом он оказался храбрейшим. Иудеи, удивляясь его смелости й желая овладеть им, убеждали его сойти и ввериться им на слово, но, с другой стороны, брат его Корнелий заклинал его не позорить себя и римского войска. Он послушался брата и на виду обеих армий размахнулся своим мечом и заколол себя. Из людей, охваченных пламенем, спасся один, по имени Арторий, благодаря такой хитрости. Он крикнул своему товарищу по палатке, Луцию, громким голосом; «Я назначаю тебя наследником всего моего состояния, если ты подойдешь и подхватишь меня».Тот с радостью подбежал к нему, но в то время, когда прыгнувший на него остался невредим, сам он тяжестью его так сильно был придавлен к мостовой, что на месте умер. Описанный случай хотя и подавил на минуту дух римлян, но в то же время сделал их более осторожными на будущее; он принес им ту пользу, что они отныне не поддавались ни на какие хитрости иудеев, от которых они, вследствие незнания местности и людей, с которыми имели дело, так часто терпели. Сама галерея сгорела до Иоанновой башни, называемой так по имени Иоанна, который построил ее над выходными воротами колоннады Ксиста во время своей борьбы с Симоном. То, что уцелело от огня, иудеи разрушили, покрывая развалинами тела погибших. На следующий день римляне, в свою очередь, сожгли еще всю северную галерею до восточной. Угол, в который упирались обе эти галереи, возвышался над самым глубоким местом Кидронской долины. В таком положении находилась ближайшая окрестность храма.

3. В городе между тем голод похищал неисчислимые жертвы и причинял невыразимые бедствия. В отдельных домах, где только появлялась тень пищи, завязывалась смертельная борьба: лучшие друзья вступали между собой в драку и отнимали друг у друга те жалкие средства, которые могли еще продлить их существование; даже умиравшим не верили, что они уже ничего не имеют: разбойники обыскивали таких, которые лежали при последнем издыхании, чтобы убедиться, не притворяется ли кто–нибудь из них умирающим, а все–таки скрывает за пазухой что– нибудь съедобное. С широко разинутыми ртами, как бешеные собаки, они блуждали повсюду, вламывались, как опьяненные, в первые встречные двери – из отчаяния врывались в дом даже по два, по три раза в один час. Нужда заставляла людей все хватать зубами, даже предметы. негодные для самой нечистоплотной и неразумной твари, они собирали и не гнушались поедать их. Они прибегали, наконец, к поясам и башмакам, жевали кожу, которую срывали со своих щитов. Иные питались остатками старого сена, а некоторые собирали жилки от мяса и самое незначительное количество их продавали по четыре аттика. Но зачем мне описывать жадность, с какой голод набрасывался на безжизненные предметы? Я найерен сообщить такой факт, подобного которому не было никогда ни у эллинов, ни у варваров. Едва ли даже поверят моему страшному рассказу. Не имей я бесчисленных свидетелей и между моими современниками, я с большей охотой умолчал бы об этом печальном факте, чтобы не прослыть перед потомством рассказчиком небылиц. С другой стороны, я оказал бы моей родине дурную услугу, если бы не передавал хоть словами того, что они в действительности испытали.

4. Женщина из–за Иордана, по имени Мария, дочь Элеазара из деревни Бет–Эзоб (что означает дом иссопа), славившаяся своим происхождением и богатством, бежала оттуда в числе прочих в Иерусалим, где она вместе с другими переносила осаду. Богатство, которое она, бежав из Переи, привезла с собой в Иерусалим, давно уже было разграблено тиранами; сохранившиеся еще у нее драгоценности, а также съестные припасы, какие только можно было отыскать, расхищали солдаты, вторгавшиеся каждый день в ее дом. Крайнее ожесточение овладело женщиной. Часто она старалась раздразнить против себя разбойников ругательствами и проклятьями. Но когда никто ни со злости, ни из жалости не хотел убить ее, а она сама устала уже приискивать пищу только для других, тем более теперь, когда и все поиски были напрасны, ее начал томить беспощадный голод, проникавший до мозга костей, но еще сильнее голода возгорелся в ней гнев. Тогда она, отдавшись всецело поедавшему ее чувству злобы и голода, решилась на противоестественное – схватила своего грудного младенца и сказала: «Несчастный малютка! Среди войны, голода и мятежа для кого я вскормлю тебя? Уримлян, даже если они нам подарят жизнь, нас ежидает рабство; еще до рабства наступил уже голод, а мятежники страшнее их обоих. Так будь же пищей для меня, мстительным духом для мятежников и мифом, которого одного недостает еще несчастью иудеев, для живущих!» С этими словами она умертвила своего сына, изжарила его и съела одну половину; другую половину она прикрыла и оставила. Не пришлось долго ожидать, как перед нею стояли уже мятежники, которые, как только почуяли запах гнусного жаркого, сейчас же стали грозить ей смертью, если она не выдаст приготовленного ею. «Я сберегла для вас еще приличную порцию», – сказала она и открыла остаток ребенка. Дрожь и ужас прошел по их телам, и они стали перед этим зрелищем, как пораженные. Она продолжала: «Это мое родное дитя, и это дело моих рук. Ешьте, ибо и я ела. Не будьте мягче женщины и сердобольней матери. Что вы совеститесь? Вам страшно за мою жертву? Хорошо же, я сама доем остальное, как съела и первую половину!» В страхе и трепете разбойники удалились. Этого было для них уже чересчур много, этот обед они, хотя и неохотно, предоставили матери. Весть об этом вопиющем деле тотчас распространилась по всему городу. Каждый содрогался, когда представлял его себе перед глазами, точно он сам совершил его. Голодавшие отныне жаждали только смерти и завидовали счастливой доле ушедших уже в вечность, которые не видывали и не слыхивали такого несчастья.

5. Случай этот быстро сделался известным также и среди римлян. Многие отказывались ему верить, другие почувствовали сострадание, но большинство воспылало еще большей ненавистью к народу. Тит и по этому поводу принес свое оправдание перед Богом и сказал: «Мир, религиозную свободу и прощение за все их поступки я предлагал иудеям, но они избрали себе вместо единения раздоры, вместо мира – войну, вместо довольствия и благоденствия – голод; они собственными руками начали поджигать святилище, которое не хотели сохранить, и они же являются виновниками употребления такой пищи. Но я прикрою теперь позор пожирания своих детей развалинами их столицы. Да не светит впредь солнце над городом, в котором матери питаются таким образом. Такой пищи более уже достойны отцы, которые и после подобного несчастья все еще стоят под оружием». Говоря таким образом, Тит внутренне был убежден, что эти люди дошли уже до полнейшего отчаяния и, испытав все, уже более не способны одуматься; вот если бы они еще не пережили всего этого, тогда можно было бы еще надеяться на перемену их образа мыслей.