Бурышкин П. Москва купеческая

ОГЛАВЛЕНИЕ

ГЛАВА I

«Процесс превращения Москвы в промышленный центр пошел особенно быстрыми шагами вперед после реформы 1861 года. В Москву, на фабрики, толпами двинулись бывшие крепостные крестьяне. Впрочем, еще очень долго, вплоть до начала XX века, многие московские рабочие сохранили связь с деревней, оставленной наполовину крестьянами. Каждую весну, когда начинались сельскохозяйственные работы, они покидали свои станки и тянулись толпами в деревни. С другой стороны, владельцы текстильных фабрик по старинке раздавали в окрестные деревни пряжу, чтобы получить ее обратно размотанной. В рабочих районах, у ворот фабрик, можно было видеть толпившиеся группы приезжих крестьянок, нагруженных громадными связками толстых катушек пряжи... В началах XX века эти пережитки старой мануфактуры отмерли, и московские фабрики в это время уже славились довольно высокой технической оснащенностью. Промышленный рост Москвы совершался очень быстро. Окраины города покрывались десятками вечно дымящихся фабрик. Под их стенами разрастались рабочие кварталы — трущобы с узкими грязными улицами, мрачными бараками без света, воды и канализации» (С. Бахрушин, «Старая Москва», Госкультпросветиздат, Москва, 1947.).
Под этой картиной дореволюционного роста промышленного значения Москвы, которую рисует покойный Сергей Владимирович Бахрушин, я готов полностью подписаться, выпустив только слово «довольно» и сильно смягчив последнюю фразу. «Техническая оснащенность» московских крупных мануфактур — Эмиля Цинделя, Прохоровской Трехгорной, Альберта Гюбнера — была одной из самых лучших во всем мире, и много было уже сделано для улучшения жилищного вопроса для рабочих. Да и у самих Бахрушиных дело это обстояло совсем не так плохо.
Бахрушин прав, говоря, что «промышленным центром Москва начала становиться с начала второй половины прошлого столетья», но торговым центром она была уже давно, со времен Иоанна Грозного, когда пошла на ущерб роль Новгорода и Пскова, и самого Ганзейского союза, и особенно с той поры, когда и англичане «открыли» Московию. Все время расцвета торговли с англичанами и позднее с голландцами именно Москва была местом главного торжища, что отчасти проистекало и из того, что в то время она была и центром жизни государства, то есть столичным городом. Многие отрасли торговли были в те времена фактической, а иногда и юридической монополией казны, и это обстоятельство способствовало усилению роли Москвы в Российском государстве. Москва была и столицей, и крупнейшим торговым центром. И объяснение этому нужно искать не только в историко-политических, но и в географических условиях, в каковых находилась столица Московии.
Первенствующая роль Москвы в народно-хозяйственной жизни объяснялась, как сказано, и географическими, и историко-культурными условиями (Приводимую ниже характеристику Европейской России, равно как и некоторые указываемые ниже цифры, я заимствовал из последнего официального издания «Торговля и Промышленность Европейской России по районам», СПБ 1910 г.).
«Европейская Россия представляет широкую четырехугольную равнину, вытянутую несколько более в меридианальном, чем в широтном направлении. Эта равнина окаймлена с краев четырьмя горными системами (концом Скандинавской, Карпатской, Крымско-Кавказской и Уральской), четырьмя морями (Ледовитым, Балтийским, Черным и Каспийским) и имеет четыре более или менее широких выхода в соседние равнины (из Лапландии в Швецию, через Польшу и Литву в Германию, из Бессарабии в Румынию и из Нижнего Поволжья в киргизские степи). Из окаймляющих русскую равнину морей все являются, так сказать, внутренними, так как ни одно из них в сущности не имеет вполне свободного выхода в открытый круглый год для меновой торговли океан, хотя северные берега Европейской России и выходят непосредственно в Ледовитый океан, образуя посредине залив, внутреннее Белое море, но. этот океан значительную часть года затерт льдами. Каспийское море не представляет вовсе никаких выходов в океан, а Балтийское и Черное имеют узкие выходы в океан далеко за пределами России».
Таким образом, Европейская Россия является наиболее замкнутой, а следовательно наименее доступной для меновой торговли из всех стран Европы, еще вдобавок и наиболее холодной по климатическим условиям. Это обстоятельство в связи с менее культурным населением, зависящее от исторических причин, служит объяснением сравнительно незначительного развития торгово-промышленной жизни в России. Торгово-промышленный оборот на одного жителя в Европейской России, выражавшийся в сумме в 7 с небольшим рублей в месяц, как раз соответствовал покупной способности главной массы населения — чернорабочего люда, ежемесячный заработок которого в среднем именно и оплачивался этой суммой денег.
Для развития торгово-промышленной жизни на равнине Европейской России имело большое значение то обстоятельство, что воды Европейской России значительную часть года скованы льдами. Это заставляло в зимнее время менять естественную водную коммуникацию на искусственную сухопутную. Посему на развитие торгово-промышленной жизни имели первенствующее влияние сухопутные сообщения. Сначала грунтовые, а впоследствии железные дороги. Такового рода пути перекрещивались в центральной промышленной области и, прежде всего, в ее столице. В древности именно московская местность служила средоточием нескольких важнейших путей, и город Москва стоял на перекрестке этих путей.
С северо-запада от Новгорода сюда направлялись две дороги: Серегерский путь через Осташков к Зубцову и Мстинский или Вышневолоцкий путь мимо Твери. Очевидно, эти дороги пролегали прямо через Москву из Новгорода к Рязанской области и дальше, к Дону. С запада и от верховьев Двины и Днепра из Полоцка или Смоленской области, или из страны древних кривичей, a следовательно вообще от Балтийского моря, через Москву, по Москве-реке и Клязьме направлялись прямые дороги к Болгарской Волге и, низом Москвы-реки, опять на Рязань и к Дону.
С юга же, от Чернигова, а значит и от Киева, сюда же шла дорога по Десне, Болве и Жиздре на Оку, или по Десне и Угре переволоком в Москву-реку, а отсюда, через переволок, по Клязьме, — к северу, на Суздаль, Ростов и даже на Белоозеро, и к востоку, на Болгарскую Волгу.
Москва искони была культурно-политическим центром в истории равнины Европейской России. В ней же было и наибольшее оживление торгово-промышленной жизни. Москва как бы подает руку вдоль Николаевской железной дороги Петербургу, в виду почти сплошного ряда более или менее бойких промышленных районов. А истоками Оки и Москва-рекой они связаны были с Волгой и Камой, этими крупнейшими водными путями Европейской России, вдоль которых с самых давних пор сосредоточивалась ранее только торговая, а впоследствии и промышленная деятельность. Наконец, Москва стала самым крупным железнодорожным узлом в России, связанным со всеми районами необъятной российской равнины.
Для иллюстрации указанных выше положений достаточно привести лишь несколько цифр, взятых из того же официального издания министерства торговли и промышленности. Они относятся к началу текущего века, то есть почти к тому времени, к которому относится и начало моих личных воспоминаний.
Из общей цифры всего торгово-промышленного оборота Европейской России — 9 миллиардов 702 миллиона рублей — на долю московской промышленной области приходилось 2 миллиарда 141 миллион; из них на долю самой Москвы 1.172 миллиона, иначе говоря, одна Москва давала более одной десятой всего российского оборота (11,5%). Торговый оборот Первопрестольной столицы составлял 854 миллиона, а промышленный 318 миллионов. На каждого жителя это составляло, для московской промышленной области 303 рубля (167 по торговой и 136 по промышленной). Средний же оборот по всей Европейской России выражался в цифре 84 рубля, — семь рублей в месяц, как это уже указывалось. В других областях оборот был значительно меньше. За Москвой идет северо-западная область, с Петербургом, — 130 рублей; далее — южная хлеботорговая — 125 рублей; южная горнопромышленная — 116 рублей и т. д. Из сказанного видно, что в Московской области торгово-промышленная деятельность была более чем вдвое оживленной, чем в других областях, где также были развиты либо промышленность, либо торговля, и почти в четыре раза больше среднего общероссийского уровня.
Общее количество предприятий для Московской области было 53 тысячи, из коих 16 тысяч находились в самой Москве. Это давало самую высокую цифру предприятий по отношению к числу населения, — 8 на тысячу жителей, и самый высокий средний оборот на жителя, — 26 рублей. Но средний промышленный оборот Московской области — 126 рублей — уступал южной горнопромышленной, где таковой исчислялся цифрой в 140 рублей. Наконец, можно еще указать на то, что в торговой группе торговля мануфактурой занимала первое место: из общего оборота в 1.180 миллионов для Московской области на долю мануфактуры приходилось 379,5 миллионов, то есть примерно 31% общей суммы. За мануфактурой шла торговля земледельческими и растительными продуктами, с 155-ью миллионами.
Этих цифр как будто достаточно, чтобы обрисовать первенствующую роль Москвы (в начале текущего столетия) во всей народно-хозяйственной жизни Европейской России, и вместе с тем подчеркнуть то значение, которое для московского района имели мануфактурная промышленность и торговля. Москва являлась самым обширным резервуаром внутренних промышленных и торговых капиталов. В нее стекались со всех концов России торговцы за товарами, туда же шло громадное количество сырья для перепродажи или переработки на многочисленных фабриках как в самой Москве, так и в окрестных городах и селениях. Не будет преувеличением сказать, что в Москве сосредоточивались главные массы всей внутренней и иностранной торговли России. В Москве издавна накопились, в разных слоях ее населения, запасы преимущественно практических, технических знаний, и находились наиболее предприимчивые руки, устраивавшие промышленные заведения не только в Москве, но и вне ее. Поэтому Москва являлась как бы главным рассадником торговли не только всей внутренней России, но даже Кавказа и Средней Азии.
Благодаря своей торговле, Москва поддерживала Постоянную живую связь со всеми частями Российского государства до самых крайних пределов его в Европе и Азии. Торговцы Москвы и других близ лежавших торговых местностей с бесчисленной армией своих приказчиков и агентов всякого рода, армией, рассеянной по всей России и проникавшей даже внутрь всех соседних азиатских государств, являлись движущей силой всего торгового оборота на всех ярмарках, в том числе и в Сибири и в пограничных азиатских странах. Весь украинский ярмарочный торг, имевший такое огромное значение для народнохозяйственной жизни юга России, — может быть за исключением юго-западной окраины, — в сущности говоря мог бы быть назван московским торгом: такое значение имели на нем отделения московских фабрик или даже представительства московских оптовых торговцев, торговавших только чужим товаром. И все эти торговцы, принадлежавшие ко всем ступеням коммерческой иерархии, от крупных скупщиков до самых мелких разносчиков, ходебщиков, коробейников и офеней, лепились в тех местностях, куда они проникали колонизаторами московской промышленности и московской торговли.
Последние десять лет прошлого века и первые годы текущего характеризовались чрезвычайным ростом промышленности в России. Целый ряд отраслей производства стал развиваться с необычайной быстротой, стали появляться новые виды индустрии, до той поры в России не существовавшие. Развитие шло как в области обрабатывающей, так и в области добывающей промышленности. Горнозаводская, железоделательная, сахарная, текстильная, в особенности ее хлопчатобумажная ветвь, достигли большого расцвета и, несмотря на значительное увеличение емкости русского рынка (внутреннего), обслуживание его за счет продуктов домашнего производства не только не сократилось, но, наоборот, стало производиться почти исключительно за счет русской промышленности. Росту ее способствовали как неисчислимые естественные богатства России, так и ряд необходимых правительственных мероприятий, проведенных во время управления российскими финансами С. Ю. Витте, как, например, реформа в области денежного обращения или покровительственная таможенная политика, которая уже и ранее, с начала XIX века, существовала в России. Помогала этому росту и общая атмосфера, которая развивалась и господствовала в русских деловых и частью в правительственных кругах. Лозунгом того времени было поднятие производительных сил России, строительство собственной индустрии, организация собственного русского производства для использования богатейших производительных сил России. И нет никакого сомнения, что весь этот процесс промышленного развития не являлся сколько-нибудь случайным или искусственно привитым русскому народному хозяйству.
Скорее обратно, промышленное развитие слишком запоздало в России конца XIX века по сравнению с ее западными соседями, и нужны были чрезвычайные меры, чтобы заставить Россию в некоторой мере нагнать другие европейские страны. Поэтому тот рост промышленности, который сам по себе наблюдается в абсолютно значительных цифрах, представлял собою лишь естественное следствие развития всей русской народнохозяйственной жизни вообще. И для всякого беспристрастного наблюдателя несомненно, что все те значительные успехи, кои были достигнуты на русской земле в последние годы, были возможны только в силу такого огромного промышленного подъема, который имел место в России в последние годы перед революцией.
Для иллюстрации промышленного роста того времени приведу лишь немного цифр, относящихся к хлопчатобумажной промышленности, столь характерной для Московского промышленного района. Так, число веретен с 1906/7 года до 1912/3 возросло с 6,5 миллионов до 9.213.000, а количество выработанной пряжи — с 16 миллионов пудов до 22 миллионов. За это же время количество веретен в Англии возросло на 20%, а в Соединенных Штатах Америки — на 10%.
Число механических ткацких станков, которое в 1910 году достигало цифры в 151.300, в 1913 увеличилось на 98.614 и составляло 249.920, иначе говоря — за 13 лет увеличений было 65%. Соответственно этому и общее количество тканей, ежегодно вырабатывавшихся, увеличилось с 11 миллионов 700 пудов до 19 миллионов 589, то есть увеличение было примерно таким же (67,2%).
Наряду с количественным ростом шло и качественное улучшение фабричного оборудования. Многие текстильные фабрики России, и Московского района в частности, принадлежали по своему оборудованию к лучшим в мире.
В подтверждение можно привести характерное свидетельство, которое дает упоминавшаяся уже книжка о России, изданная газетой «Таймc». Вот что английская газета говорит о конкурентах своей национальной промышленности:
«Согласно мнению экспертов, некоторые русские мануфактуры — лучшие в мире, не только с точки зрения устройства и оборудования, но также в смысле организации и управления. Например, Кренгольмская мануфактура в Нарве многими считается лучшим в мире, по организации, предприятием, не исключая и тех, которые находятся в Ланкашире. Эта мануфактура обладает руководящим персоналом, состоящим из 30-ти англичан, госпиталем, который стоит 2 миллиона франков. Там имеется более двух миллионов веретен и 4.000 ткацких станков, — рабочий городок с населением более 3.000 человек. Все это выстроено и управляется по современным принципам и принимая во внимание современные условия» (Упоминаемая здесь Кренгольмская мануфактура находилась около Нарвы и принадлежала Кнопам. Но московские фабрики были оборудованы не хуже.).
Одной из главных особенностей московской торгово-промышленной жизни перед революцией был, как говорили в свое время, семейный характер ее предприятий. И фабрики, и торговые фирмы оставались зачастую собственностью той семьи, члены которой дело создали, сами им руководили и передавали его по наследству членам своей же фамилии. Так, например, Прохоровская мануфактура и принадлежала семье Прохоровых, Морозовская фирма оставалась в руках Морозовых, а дело, носившее имя Щукина, Щукинским и было.
Правда, к войне 1914 года почти вся крупная промышленность и крупная торговля были акционированы. Предприятия носили форму паевых товариществ, но в известном смысле это была лишь юридическая форма. Все — иногда без исключения — паи оставались в руках одной семьи, и в уставах обычно имелся параграф, затруднявший возможность продать паи «на сторону». Правление, то есть глава семьи и его ближайшие помощники, из числа членов той же семьи, сохраняли за собою право «выкупить» таковые паи, если кто-либо из пайщиков, по тем или иным основаниям, хотел выйти из дела. Что таковой параграф не был простой формальностью и не оставался только «на бумаге», было несколько примеров, и самым характерным было дело нашей семьи и Товарищества Никольской мануфактуры Саввы Морозова.
В начале девятисотых годов мой отец купил несколько десятков паев этой хлопчатобумажной фабрики, крупнейшей не только в России, но и в мировом масштабе. Правление отказалось перевести паи на имя приобретателя, и началось судебное дело, тянувшееся около десяти лет. Мы выиграли в первой инстанции, но это не дало практического результата, и только значительно позже, когда в составе пайщиков Никольской мануфактуры произошли крупные изменения после смерти ряда членов семьи Морозовых, наше дело было окончено миром.
Эта форма «семейных предприятий» была характерна для Москвы благодаря тому, что основную массу и промышленных и торговых предприятий Московского промышленного района представляли либо текстильные фабрики, преимущественно хлопчатобумажной промышленности, либо оптовая же торговля мануфактурой. А хлопчатобумажная промышленность до последнего времени оставалась мало доступной и иностранным, и банковским капиталам. Из данных, приведенных в исследовании П. В. Оль, совершенно ясно видно, что иностранный капитал играл весьма малую роль во всех областях текстильной промышленности, в особенности в центральном промышленном районе, иначе говоря в Москве. Другое положение было в Лодзи, где целый ряд предприятий — и по обработке хлопка, и по обработке шерсти — был оборудован за счет германского капитала, под контролем коего они и оставались до самого последнего времени. Но в самой России лишь в очень небольшом числе текстильных предприятий были иностранные пайщики. Иностранный капитал — английский — контролировал только одну отрасль текстильного дела, именно ниточную промышленность, где всемирно известная фирма Коатс была, в сущности говоря, монополистом. Во всех других группах иностранцы роли не играли, что подтверждается подсчетом П. Оля. Из общей цифры — 2.242 миллиона — иностранных капиталов, вложенных в русское народное хозяйство, лишь 191 миллион приходился на долю текстильной промышленности, да и то более ста миллионов приходилось на долю предприятий, расположенных в местностях, от России отошедших.
Эта присущая московской жизни старого времени форма семейных предприятий весьма сказывалась на торгово-промышленном представительстве. Поскольку в составе правлений были сами владельцы, так сказать подлинные «хозяева», то они сами обычно и несли обязанности по участию в тех или иных промышленных группировках, или объединениях. А хозяйская точка зрения далеко не всегда совпадала с точкой зрения «служащих», даже таких крупных, как директора-распорядители. На все вопросы «хозяева» обычно смотрели, конечно, прежде всего, с точки зрения интересов своего дела, но вместе с тем, не будучи ни перед кем ответственны, могли гораздо легче и шире идти навстречу таким мероприятиям, которые не были финансово выгодны, как, например, в области оборудования фабричных больниц или школ. Те, скажем, учреждения, которые были созданы на Коноваловской мануфактуре, к столетнему ее юбилею, не были бы возможны в предприятии, где главенствовали либо представители иностранного капитала, либо назначенные банками лица, для которых все сводилось к тому, чтобы поднять биржевую цену акций. Торгово-промышленная акция и ее положение на денежном рынке интересовали банки как биржевая ценность, как ценная бумага. И банковских представителей в правлениях фабрично-заводских предприятий интересовало прежде всего то, что могло непосредственно сказываться на биржевой стоимости акций, а не на потребностях самого дела, вытекающих из требований производства.
Вышеприведенному утверждению о незначительности участия иностранных капиталов в хлопчатобумажной промышленности Московского района отнюдь не противоречит та огромная заинтересованность, какую имела в этой промышленности контора Кноп, имя которой теснейшим образом связано с ростом и развитием хлопчатобумажного дела в России. Все в Москве повторяли поговорку: «Где церковь, там и поп, а где фабрика, — там Кноп» (Иногда прибавлялось: «Где постель, там и клоп».). Поговорка эта довольно верно характеризовала существующее положение. Но участие Кнопа в том или ином деле не было, в собственном смысле слова, участием иностранного капитала.
Основатель конторы Л. И. Кноп, Людвиг Кноп, родился 3 августа 1821 года в Бремене, в мелкой купеческой семье. Четырнадцати лет он поступил на службу в одну Бременскую торговую контору, но вскоре переправился в Англию, в Манчестер, где стал работать в известной фирме Де Джерси. Время своего пребывания в Англии молодой Людвиг Кноп использовал, чтобы ознакомиться не только с торговлей хлопком, но и со всеми отраслями хлопчатобумажного производства: прядением, ткачеством и набивкою.
Фирма Де Джерси продавала в Москву английскую пряжу, и в 1839 году Кноп был отправлен в Россию, как помощник представителя этой фирмы в России. Ему было тогда лишь 18 лет, он был полон сил и энергии, знал чего хотел. С этого времени началась его легендарная промышленная карьера.
Есть мнение, что своим успехом Кноп обязан, прежде всего, своему желудку и способности пить, сохраняя полную ясность головы. Нравы торговой Москвы того времени были еще почти патриархальными, и весьма многие сделки совершались в трактирах, за обеденным столом, или «за городом, у цыганок». Кноп сразу понял, что для того, чтобы сблизиться со своими клиентами, ему нужно приспособиться к их привычкам, к укладу их жизни, к их навыкам. Довольно быстро он стал приятным, любимым собеседником, всегда готовым разделить дружескую компанию и способным выдержать в этой области самые серьезные испытания. Для характеристики того, насколько нелегко было Кнопу равняться по своим московским клиентам, можно привести из воспоминаний П. И. Щукина рассказ «Как в старину пили московские купцы.»
«Московский городской голова Михаил Леонтьевич Королев, — пишет автор воспоминаний, — Алексей Иванович Хлудов, Павел и Дмитрий Петровичи Сорокоумовские, Иван Иванович Рогожин, Василий Гаврилович Куликов и Николай Иванович Каулин ходили обыкновенно пить шампанское в винный погребок Богатырева, близ Биржи, на Карунинской площади. Прежде всего, Королев ставил на стол свою шляпу-цилиндр, затем начинали пить, и пили до тех пор, пока шляпа не наполнялась пробками от шампанского; тогда только кончали и расходились».
Поворотным пунктом в жизненной и деловой карьере Кнопа было оборудование им первой морозовской фабрики. Морозовы, работавшие в хлопчатобумажном деле со времен Отечественной войны, и как небольшие промышленники, и как торговцы пряжей, стали на путь — как и некоторые другие — организации своего собственного фабричного производства, Савва Васильевич Морозов, создавая свою первую фабрику, знаменитую впоследствии Никольскую мануфактуру, поручил молодому Кнопу ее оборудование и прядильным машинами, и ткацкими станками, за счет английской машиностроительной промышленности. Задача эта представлялась весьма трудной для выполнения. Англия не имела большого желания создавать в чужих краях конкурирующую с нею промышленность и отнюдь не была склонной — по первоначалу — открывать для этого большие и долгосрочные кредиты.
Но Кноп взялся за это дело с необычайной энергией, и тут-то и проявился его выдающийся организаторский талант. Оказалось, что у него отличный желудок, но голова — еще лучше. Он сумел завязать деловые отношения с рядом машиностроительных заводов Манчестера и получить от них монопольное право на представительство в Москве. В Манчестере он стал единственным и непререкаемым специалистом по московским делам.
Успех в оборудовании Никольской мануфактуры был решающий. За Морозовым последовали другие — можно сказать, все другие — и в течение ближайших лет вся почти текстильная, главным образом, хлопчатобумажная промышленность московского района была «модернизована» и переоборудована заново. Успеху деятельности Кнопа весьма помогало то обстоятельство, что по мере развития своей активности он получил возможность своего рода финансирования обслуживаемых им предприятий. Техническое оборудование доставлялось не за «наличный расчет» и не в кредит, а за счет увеличения основного капитала и выпуска новых паев, которые и служили средством расплаты. Благодаря этому методу, Кноп являлся участником целого ряда предприятий — Шульце Геверниц дает цифру 122, — которые были, при содействии его конторы, оборудованы и где его люди сидели в правлениях и других руководящих органах. Но нужно сказать, что Кноп не стремился «контролировать», в тесном смысле этого слова, связанные с ним хлопчатобумажные фирмы. И он, и его ставленники были «мужи совета», и такой вид активности не мало способствовал его успеху; его не боялись и охотно шли на всяческие с ним соглашения, а деятельность конторы Кноп весьма расширилась с течением времени: в частности, она стала поставщиком американского хлопка.
Кноп и его семья довольно быстро обрусели, как это впрочем часто бывало с разными иностранцами. Он стал русским подданным, потом получил титул барона, но не знаю точно, как и почему. Людвиг Кноп умер в 1894 году, в расцвете своего успеха. После него осталось два сына, — барон Андрей и барон Федор Львовичи. Но у них не было и малой доли того влияния и того авторитета, которые были у их отца. Они были очень приятные, очень культурные люди, в особенности Андрей Львович, с которым мне не мало приходилось встречаться по фирме Эмиль Циндель, но особой роли в общественно-промышленной жизни Москвы они не играли. Тем не менее, среди московских немцев они по праву занимали первенствующее положение.
Деятельность Людвига Кнопа была, несомненно, очень полезной для развития русского текстильного дела и ни в какой мере не способствовала подчинению русской индустрии иностранному капиталу. Но, конечно, и на кноповскую активность нередко бывали нападения. Так например Кокарев писал в своих «Экономических провалах»:
«Не могу не вспомнить о близком к нашему времени обстоятельстве, ясно выразившем, до какой степени правительство и общество относятся , спокойно к вопросу о привозе иностранного хлопка, убивающего народную льняную промышленность. Известный коммерсант К., водворяющий в Россию несколько десятков лет американский хлопок и устроивший, с пособием своих средств, для разных лиц более сорока бумагопрядильных и ткацких фабрик, праздновал какой-то юбилей своей, губительной для русского народа, деятельности. Многочисленное русское общество пировало на этом юбилее, поднесло юбиляру альбом с видами сооруженных при его посредстве фабрик, а правительство возвело его в какой-то чин. Таким образом отпраздновали пир, так сказать на хребте русского народа, лишившегося льняных посевов и насильственно облеченного в линючий ситец, распространение которого, увлекая нашу монету за границу по платежу денег за хлопок, увеличило внешние займы и усилило финансовое расстройство. Вспоминая этот юбилей, нельзя не воскликнуть: «О невинность, это ты».
Оценка Кокарева даже для того времени представляется весьма наивной и упрощающей довольно сложное положение всей русской текстильной промышленности. Кокарев был своего рода экономический славянофил и любил все русское, но нужно сказать, что в восьмидесятых годах хлопчатобумажная промышленность была подлинной русской индустрией и работала уже частью на русском хлопке.
Говоря о семье Кнопов и об отношении к ним в Москве, интересно сказать об отношении вообще к немцам, коих в московской промышленной и торговой жизни было не мало. Приведем, один анекдотический эпизод, о котором в свое время много говорили.
В эпоху Всероссийской выставки 1896 года было не мало проявлений усилившейся роли купечества в России. Выставка была устроена в Нижнем Новгороде, во время Макарьевской ярмарки. И ярмарочное, и прежде всего — московское купечество хотели подчеркнуть, какую важную роль они играют, являясь «оплотом торговли и промышленности могущественной России.» Одним из внешних проявлений этой тенденции явилась организация «почетной охраны при особе Государя», в то время, когда он приезжал осматривать выставку. Двадцать семь детей из московского и нижегородского родовитого купечества составили отряд рынд, одетых в красивые белые кафтаны с секирами на плечах.
Молодые люди были подобраны один к одному. Костюмы были очень дорогие. У многих были подлинные серебряные секиры. Словом, отряд производил внушительное впечатление и всем очень понравился. Понравился он и Государю, который решил проявить к рындам свое внимание. Обратись к одному из них, он спросил: «Как твоя фамилия?» «Шульц, Ваше Императорское Величество» — последовал немедленный ответ. И действительно, это был Андрей Иванович Шульц, в будущем маклер по учету при Московской Бирже, очень красивый человек, а в молодости, как говорят, напоминавший юного греческого бога. Тогда Государь обратился к другому с тем же вопросом: «Ну а твоя фамилия?» — «Ценкер, Ваше императорское Величество.» — ответил вопрошаемый. Государь несколько смутился и наудачу спросил еще одного: «А ты как называешься?» — «Кноп, Ваше Императорское Величество.» Государь фамилий больше не спрашивал, но спросил еще одного из рынд: «Что работает ваша фабрика?» Тот, в смущении, вместо того, чтобы сказать «ситец», ответил: «Чичец, Ваше Императорское Величество.»
На этом и кончилось общение Царя с рындами. Этот эпизод считали символом немецкого засилья в купеческой Москве и много, хотя и добродушно, над этим случаем посмеивались.
К началу войны 1914 года обрисованный выше патриархальный характер структуры текстильной промышленности Москвы начинает несколько видоизменяться. С помощью банковского капитала начинается процесс концентрации отдельных отраслей, который особенно сильно сказывается в хлопчатобумажной и льняной группах. Характерно то, что таковая концентрация идет за счет отхода и умаления влияния Кноповской группы. Примерно в 1912 году Богородская Глуховская мануфактура стала испытывать некоторые денежные затруднения, что вызвало реорганизацию состава правления. Кноповская группа продала свои паи на сумму свыше миллиона рублей Азовско-Донскому банку, и представитель последнего, заведующий его товарным отделом, вступил в состав правления, заменив директора от Кноповской группы, Р. И. Прове.
Точно также Кноповская группа отошла от руководства тремя крупнейшими ситценабивочными мануфактурами Московского района: Товариществом Альберта Гюбнера, Даниловской мануфактурой и Товариществом H. H. Коншина С-ей. Кнопов заменил известный сибирско-московский мануфактурный деятель H. А. Второй, ставший во главе всех этих трех мануфактур и создавший для сбыта их изделий особые синдикатские типы Товариществ внешней и внутренней торговли.
Процесс концентрации проявился сильно и в льняной промышленности, где группы Рябушинского и С. H. Третьякова купили ряд льняных мануфактур: Т-во Локаловых, Меленковскую мануфактуру, Нижегородскую льняную и др. Это были первые шаги к созданию русского льняного треста, но революция помешала окончательному завершению этого дела. Этот процесс концентрации получил сильное развитие после февральской революции, но то, что было сделано, в сущности говоря, осталось на бумаге.
Значение Москвы в общей народнохозяйственной жизни России усиливалось в свое время еще и тем, что дело организации и представительства в этой области стояло на очень низкой ступени. Еще в промышленности, особенно после революционных событий 1905 года, положение было несколько лучше; торговля же до самых последних дней так и оставалась неорганизованной. По правде говоря, в дореволюционной России вообще не было того торгово-промышленного представительства, какое знают и Западная Европа, и Америка. Это не значит, что голос промышленности, а иногда и торговли, не был вовсе слышен и что Правительство к нему не прислушивалось, но в первую голову имело значение кто говорит, какое лицо, а не какое учреждение. Таковых было немного, и они долго не носили общероссийского, либо общепромышленного характера. Закон о торговых палатах был принят Временным Правительством лишь в 1917 году и вовсе не вошел в жизнь.
Нельзя, однако, сказать, что не было попыток как-то подойти к разрешению этого вопроса и выявить что-то такое, что заменило бы отсутствующие представительные учреждения. Началось это, как часто бывает, с «обедов», которые заставляли много о себе говорить в Петербурге. Устраивались они, в течение лет, в ресторане Донон, и на них происходило обсуждение социально-экономических вопросов.
«На обедах этих собирались представители крупной бюрократии, финансового мира и тех отраслей промышленности, которые были заинтересованы в понижении пошлин. Поднимались тут и обсуждались самые разнообразные вопросы, зачастую выходящие за рамки торгово-промышленных. На этих обедах промышленники были скудно представлены, заслоненные бюрократами, финансистами и экономистами. Вследствие этого, на обедах высказывались взгляды, идущие вразрез со стремлениями заводчиков и фабрикантов и возбуждавшие их великий гнев. В свою очередь, все эти фабриканты устраивали свои, так сказать «контробеды» и вели запальчивую и неустанную борьбу с посетителями «экономических обедов» в ресторане Донон.» (П. А. Берлин, «Русская буржуазия в старое и новое время», «Книга» 1922.)
Эти «фритредерские» обеды, душою которых был известный экономист шестидесятых годов В. П. Безобразов, вызывали большую полемику в прессе. «Московские ведомости» называли их «праотцом всех наших застольных парламентеров» и «репетицией парламента». «Голос» упрекал «Московскую газету» в доносительстве, а «Новое время», в лице Скальского, считало, что они «явление весьма общественное и весьма крупное» и что «на них были разрешены многие капитальные государственные вопросы, от которых до сих пор охает русский народ». Московская купеческая общественность смотрела на собрания у Донона неодобрительно, устами В. А. Кокорева называла этот кружок «фирма Они» и заявляла, что значение его непомерно сильно и что «к нему принадлежит много влиятельных лиц».
Примерно в то же время начинают собираться торгово-промышленные съезды, или точнее — так называемые торгово-промышленные съезды, потому что по их составу таковыми их назвать никак невозможно; ни организованной промышленности, ни торговли еще не было, а отдельные представители фабрикантов и торговцев, хотя и принимали в этих совещаниях участие, но их голоса терялись в общей массе «приглашенных лиц», где были ученые экономисты, сельскохозяйственные деятели, представители банков и, главным образом, чиновники.
Посему эти совещания сплошь и рядом — как будет видно ниже — принимали постановления, которые никак не могли почитаться выражениями чаяний и пожеланий торгово-промышленного класса. Таковых съездов было четыре: первый был в Петербурге, два имели место в Москве,, а четвертый и последний — на Нижегородской ярмарке, т. е. там, где Москва была сильно представлена. Но, как говорит русская пословица: «Не место красит человека», и московские настроения выявились на этих съездах весьма мало.
Первый в России торгово-промышленный съезд имел место в Петербурге в 1870 году, когда в Петербурге была организована мануфактурная выставка. Это дало повод для собраний и совещаний, задачей коих было обсудить вопросы, связанные с промышленностью и торговлей. Съезд был многолюден; председательствовал на нем герцог Лейхтенбергский, — особа императорской фамилии. Было не мало красноречивых выступлений и оживленных прений, одно только не удалось: представителей промышленности почти не было, российское купечество проявило к этому казенному начинанию полное равнодушие, что с горечью и было отмечено одним из самых заметных ораторов на съезде — Полетикой.
На первом собрании съезда В. Вешняков — вице-директор департамента сельского хозяйства в министерстве государственного имущества, заявил, что с падением системы полицейского государства и с провозглашением начала свободы промышленности, последняя «почувствовала потребность в самосознании и уяснении самой себе своих нужд.»
Заметим, однако, что может быть, к сожалению, это не соответствовало действительности, ибо, как уже сказано, и фабриканты, и заводчики «блистали своим отсутствием».
Съездом был принят ряд резолюций: об исследовании рабочего вопроса, об определении прав артелей, об организации торгово-промышленного представительства. Съезд был единодушен в признании того, что это дело обстоит совершенно неудовлетворительно. В принятии резолюции было высказано пожелание об учреждении как местных комитетов, так и центральных комитетов, основанных исключительно на выборном начале, о предоставлении местным комитетам права непосредственного обращения к министру финансов. По вопросу о тарифной политике Съезд высказался за умеренный протекционизм и, наконец, выразил пожелание, чтобы следующий был созван в 1872 году.
В 1872 году в Москве опять состоялась всероссийская выставка, «Политехническая», как гласило ее официальное наименование. В этом же году должен был состояться Второй промышленный съезд, но он созван не был, и состоялся только десять лет спустя. Промышленность вообще на этой выставке не была в почете, в частности промышленность московского района, т. е. текстильная. Обозреватель выставки, небезызвестный К. А. Скольковский, писал в своей корреспонденции:
«Нельзя сказать, чтобы мануфактурный отдел, устроенный на средства собранные Найденовым, был удачен. В нем много находилось отличного, но он был беден числом предметов, не полон и потому не давал никаких данных для сравнения».
Он даже указывал, что главными экспонатами были изделия «известных фабрик» Т. С. Морозова.
Несомненно, эта инициатива молодого еще Н. А. Найденова была полезнее для развития русской индустрии, чем разговоры чиновников на совещаниях.
В 1882 году в Москве была Всероссийская выставка. К ней должен был быть приурочен промышленный съезд, но два общества, — «Общего содействия развитию промышленности и торговли» и «Императорское русское техническое Общество», которые принимали ближайшее участие в организации Съезда 1872 года, на этот раз не сговорились, в результате, вместо одного съезда, собралось два, оба в конце лета 1882 года. И на этих съездах представителей промышленности было мало.
Доминировали попрежнему чиновники и нарождавшаяся интеллигенция, особенно та, которая имела отношение к производству: инженеры, профессора технических школ, статистики; но были также земцы, как представители сельского хозяйства, и даже литераторы. Промышленников было немного, но они были организованнее. Впервые проявила себя незадолго перед этим создавшаяся новая группировка — организация горнопромышленников юга России.
Одним из главных вопросов, обсуждавшихся на обоих съездах, был вопрос тарифной политики. Протекционистские настроения были довольно сильны, но в основном вопросе, о пошлине на сельскохозяйственные орудия, одолели фритредеры.
Последний съезд старого времени состоялся в 1896 году, на Нижегородской ярмарке, тоже во время Всероссийской выставки. Этот съезд уже имел значительное представительство промышленников, но все-таки еще чиновники и интеллигенция были на первом плане. И на этом съезде вопрос о пошлине на сельскохозяйственные орудия занимал одно из центральных мест, что дало повод опять вернуться к спору, привычному для России XIX века: земледельческая ли страна Россия и нужно ли в ней создавать или поощрять развитие промышленности.
Хотя этот съезд по наименованию и был промышленный, на нем были сторонники и того, и другого лагеря. Характерно то, что «лидера ми» были не землевладельцы и не фабриканты, а интеллигенты-представители науки. Аграриев возглавлял профессор Л. В. Ходский, а промышленников профессор Д. И. Менделеев, но промышленники выставили уже ряд серьезных ораторов, умевших говорить и знавших, что хотят сказать. Таковыми были: представитель горнопромышленников Юга Н. С. Авдаков, представитель Москвы, С. Т. Морозов, председатель Ярмарочного комитета и Г. А. Крестовников. Когда зашла речь о защите сельского хозяйства, то последний заметил, что «здесь вовсе не сельскохозяйственный съезд, а торгово-промышленный», на что Ходский, играя словами, заявил, что сельскохозяйственная промышленность имеет право на внимание съезда, как и всякая другая ее отрасль.
На этом съезде одолели аграрии и, в результате, от торгово-промышленной группы С. Т. Морозов заявил протест против некоторых решений, принятых съездом.
В силу всего только что изложенного, Московское торгово-промышленное представительство рассматривалось зачастую, как представительство «всероссийское». Происходило это, конечно, главным образом потому, что подлинного всероссийского объединения долго не было, объективная потребность в нем существовала, и Москве приходилось говорить за всю Россию.
Одним из характерных примеров таковой роли Москвы и московских деятелей можно привести подготовку к 1893 году нового таможенного договора с Германией. Как известно, новый договор внес большие изменения в русско-германские отношения, также как и в народнохозяйственные и политические, и сыграл важную роль в переменах, имевших место в конце прошлого столетия во всей европейской внешней политике. Уже самый проект договора возбудил много толков в заинтересованных кругах и всюду стали говорить о таможенной войне.
Министр финансов того времени, С. Ю. Витте, счел нужным лично отправиться в Москву и на Нижегородскую ярмарку, для собеседований с промышленниками. В Москве беседа состоялась в Биржевом комитете, — и мнение промышленности и торговли было высказано председателем Московского Биржевого комитета Н. А. Найденовым.
Представитель Москвы говорил о тревоге, охватившей промышленные круги, в связи с новой политикой и о недостаточности защиты русской индустрии, и заявил себя протекционистом. Другая речь была сказана «у Макария» председателем ярмарочного комитета, тоже москвичом, Саввой Тимофеевичем Морозовым. Его выступление носило боевой характер и вызвало большой шум. Морозов говорил, что «богато наделенной русской земле и щедро одаренному русскому народу не пристало быть данниками чужой казны и чужого народа»; что «Россия, благодаря своим естественным богатствам, благодаря исключительной сметливости своего населения, благодаря редкой выносливости своего рабочего, может и должна быть одной из первых по промышленности стран Европы».
В правительственных кругах обе эти речи не понравились, и Суворин в «Новом времени» сурово критиковал Морозова. Эта же газета устроила анкету, которая показала, что видные представители торговли и промышленности в общем солидарны с говорившими, отмечая, что оба говорили за всю Россию. Одним это нравилось, другим нет, но во «всероссийском» характере выступлений никто почти не сомневался.
Подлинный действительный толчок к организации торговли и промышленности в общероссийском масштабе дали революционные события 1905 года. Отсутствие единого центра, где были бы объединены представители разных отраслей русского народного хозяйства, давало себя сильно чувствовать, и естественно, что этот вопрос стал на очередь. Он, в конце концов, получил разрешение, пройдя несколько отдельных этапов.
Отраслевые организации существовали уже давно. Первой по времени, а потому и по своему значению, была организация горнопромышленников юга России с 1898 года. В Таганроге состоялся первый съезд горнопромышленников, за которым последовали и другие. С 1893 года был создан Совет Съездов горнопромышленников юга России, который сразу же проявил энергичную деятельность: было создано «статистическое бюро», стал выходить печатный орган «Южно-Русский горный листок» и т. д.
Параллельно с организацией юга России, в том же 1882 году, возник Съезд горнопромышленников Царства Польского, также очень быстро сделавшийся одной из весьма влиятельных в России организаций. За ними следуют съезды нефтепромышленников, которые начинают собираться с 1884 года. Эта группировка с самого начала носит более синдикатский, чем общественный характер и отличается внутренней ожесточенной борьбой, которую вели между собою магнаты нефтяной промышленности — фирмы Нобеля, Ротшильда, Манташева и другие, более мелкие предприятия.
Существовавшие с 1880 года съезды Уральских горнопромышленников были гораздо менее влиятельной группировкой, зато Постоянная совещательная контора железнодорожников (1887), объединившая металлургические заводы по районам, сразу занимает видное место среди других организаций. В ней играет видную роль представитель московского района Ю. П. Чужой, в борьбе против диктатуры южных заводов.
Возникает также группировка мукомолов, сахарозаводчиков, винокуренных заводчиков, марганцевых промышленников и др. Москва, как это ни странно на первый взгляд, остается как бы в стороне от этого движения. Отраслевых организаций почти что нет. Ни хлопчатобумажники, ни суконщики, ни тем более оптовые торговцы мануфактурой отдельных объединений не имеют.
За всех представительствует Московский Биржевой комитет, руководимый неутомимым Н. А. Найденовым. К его голосу продолжает прислушиваться Петербург. «Не меньший интерес, чем съезды, — пишет П. А. Берлин, — представляли те многочисленные смотрины, которые московская буржуазия устраивала своим министрам. На посту министра торговли и промышленности то и дело появлялись новые руководители, и каждый из них почитал своим долгом поехать в Москву и представиться ее именитой буржуазии. При этом неизменно произносились речи как новым министром, так и представителями крупной буржуазии, и опять-таки в этих речах не было отточенных и отчетливых политических лозунгов, была все та же неизменная ходатайствующая часть, но на ряду с этим был и тон, делающий неприятной музыку этих съездов для правительственных ушей, тон недовольства и стремления к политическим переменам. К обычным домогательствам и ходатайствам присоединились и необычные, хотя очень расплывчато выраженные требования политических реформ»...
П. А. Берлин говорит о министрах торговли, но на «смотрины» приезжал в Москву и министр финансов, который, как я уже говорил, бывал и в Нижегородской ярмарке. Но в те времена «Макарьевское торжище» носило сильно московский характер и «всероссийское купечество» сплошь и рядом возглавлялось московскими людьми.
Первая попытка создать всероссийское торгово-промышленное объединение была связана с Москвой, чем в известном смысле подчеркивалась та центральная роль, каковую она имела в русской хозяйственной жизни. Летом 1905 года, вскоре после Цусимы, когда в стране начало нарастать революционное настроение, были сделаны первые реальные шаги в этом направлении. Среди петербургских промышленников был поднят вопрос об организации торгово-промышленной партии, и в Москву была отправлена особая делегация, чтобы просить Московский Биржевой комитет взять на себя инициативу съезда промышленников и торговцев. Таковой съезд состоялся 4-6 июня того же года. Было избрано бюро в составе двадцати двух человек. Вскоре выяснилось, что идея создания политического союза вряд ли может иметь успех, и решили ограничиться экономической стороной единения. Правда, была сделана попытка вступить в «контакт» с другими общественными группировками — в сентябре в Москве происходил земский съезд, — но сразу определилось, что точки зрения различны: земский съезд стоял на кадетской программе, с требованием принудительного отчуждения земли, восьмичасового рабочего дня и т. д. Для промышленников такая позиция была неприемлемой. Вообще вся эта инициатива, имевшая место в Москве, оказалась невыполнимой, и организация — бюро — скоро прекратила свое существование.
Тогда Петербург взял дело целиком в свои руки. Инициатором был кружок промышленников, группировавшихся при конторе железозаводчиков. Были собраны два съезда — в январе и апреле 1906 года, — а в феврале было делегатское совещание. Был выработан проект положения о всероссийской организации под именем Съезда представителей промышленности и торговли. Был избран Совет, который представил «Положение» на утверждение правительству, коим оно и было утверждено в августе того же года. А в октябре уже состоялся первый очередной съезд представителей промышленности и торговли. Был выбран «Совет», затем «Комитет», и дело организации было доведено до благополучного конца.
В составе съездов были действительные члены —-таковых было сорок восемь — и совещательные (101) Первыми были торгово-промышленные организации, вторыми — отдельные предприятия. Насколько я помню, в составе съездов были все без исключения крупные промышленники объединения. Ведущую роль играл Совет Съездов горнопромышленников юга России и его председатель, член Государственного Совета Н. С. Авдаков, был и председателем центральной организации. Огромную роль играл член Государственной Думы, польский инженер Владислав Владиславович Жуковский.
Представители Москвы — Биржевой комитет и Купеческое общество — принимали, конечно, участие в организации съездов. Но с самого начала было ясно, что им, в особенности Биржевому комитету, эти организации не совсем по душе. Руководителями петербургских и провинциальных (южно-русских и уральских) были инженеры, политические деятели, адвокаты, словом — представители интеллигенции. А в Москве по большей части были сами хозяева, и разговор шел часто на разных языках. Поэтому Москва почти не участвовала в повседневной работе Совета Съездов и даже на общих собраниях почти «блистала отсутствием», в особенности касательно персонажей первого ранга.
Но как бы то ни было, как бы ни относилась Москва к петербургской организации, нельзя отрицать, что с созданием Совета Съездов - дело организации промышленности получило известное завершение. Иначе обстояло с торговлей. Подлинных торговых объединений не было до войны 1914 - 18 года.
Исключение составляли объединения синдикатского типа, созданные в металлургической и горной промышленности. Но они были созданы промышленниками, являлись распределительными органами промышленных предприятий и отражали «промышленную», фабрично-заводскую психологию. А как известно, интересы промышленности и торговли не всегда совпадают, и при возникавших спорах между промышленниками и торговцами, в той или иной ветви народного хозяйства, торговля была вооружена весьма плохо. Даже во время февральской революции, «Торгово-промышленная газета», официоз министерства торговли, писала:
«У нас нет ни надлежащих организаций торгового класса, ни сколько-нибудь сильных, хотя бы численным количеством, членов и продуктивностью своих работ торговых ассоциаций общегосударственного масштаба. Можно сказать, что еще «верхи» купечества кое-как объединены в биржевых организациях, но если подсчитать общую массу членов всех существующих у нас биржевых обществ, то окажется, что при ста с небольшим биржевых комитетов организованного купечества, можно насчитать не более пяти-шести тысяч человек, так как преобладающее число биржевых обществ не насчитывает и пятидесяти членов, считая в том числе транспортных, страховых и прочих агентов... Без грубой ошибки можно исчислить всю массу организованного торгового класса в семь-девять тысяч человек, то есть количество, едва составляющее 5% одного только городского купечества, не считая нескольких сот тысяч сельского купечества».
Мне нужно опять вернуться к вопросу, как в России относились к представителям купечества. Во «вступлении» я привел ряд литературных свидетельств, где, как правило, отношение к купцам было либо враждебное, либо презрительное, либо «сверху вниз», либо ироническое. Тогда же я сделал оговорку, что литература и драматические произведения не всегда точно отражали жизнь, в особенности в обрисовке типов купеческого звания.
Теперь я приведу еще несколько примеров, но буду цитировать некоторых авторов не как беллетристов, а как свидетелей истории. Картина будет иная и укажет нам главным образом на ту эволюцию, которая произошла в течение XIX столетия.
Для начала я приведу очень правильную, нелестную ни для той, ни для другой стороны оценку дореформенных отношений помещиков к торговцам, которые имели место, пока еще не началось дворянское оскудение:
«На купца смотрели, — пишет Сергей Атава, — не то чтоб с презрением, а так, как-то чудно. Где, дескать, тебе до нас. Такой же ты мужик, как и все, только вот синий сюртук носишь, да и пообтесался немного между господами, а посадить обедать с собою вместе все-таки нельзя — в салфетку сморкаешься.
Не знаю, понимали ли, или лучше сказать, чувствовали ли «купцы», что на них так «господа» смотрят, но если и понимали, они этого все-таки не показывали. Они делали свое дело, покупали и продавали, садились на ближайший стул от двери, вставали с него каждую минуту, улыбались, потели, утирались, будучи совершенно не в состоянии понять наших суждений о политике и всякой чертовщине, составлявшей предмет наших бесконечных рассуждений, как только мы, бывало, сойдемся»... (Сергей Атава, «Отечественные записки», 1880).
Этот же, очень чуткий автор рисует иную картину таковых же взаимоотношений после освобождения крестьян. Вот что мы у него читаем:
«Всем нам в то время до зарезу нужны были деньги. А деньги были у купца. Надо, стало быть, за ними обратиться к нему. Мы обнищали, и он давал. Сначала, сгоряча, эту податливость его и ту охоту, с которой отдавал нам деньги, мы принимали было за дань его уважения и благодарности нам, так как он от нас же научился, но эти политические взгляды на «кулака» продержались недолго. Подугольников дал раз, два, три, подождал, и порядочно-таки подождал, да вдруг и приехал сам. Хотя этот раз его попрежнему дальше кабинета не пустили, но он уже сам попросил, чтоб подали ему водочки, и спать на ночь к управляющему во флигель не пошел, а спал в кабинете на диване.
Утром же, вставши чуть ли не на заре, обошел и осмотрел все хозяйство, обо всем расспросил и хотя, уезжая, склонился на просьбу и дал еще денег взаймы, но это был уже не тот, не прежний Подугольников, который, бывало, только потел и утирался. А когда он приехал на следующий раз, то его не только пришлось опять положить спать в кабинете, на диване, но надо было позвать обедать в столовую, строго-настрого приказавши детям не смеяться, если Подугольников станет сморкаться в салфетку».
О дальнейшей эволюции говорит князь Мещерский в своих очерках. Здесь уже нет следа былой приниженности.
Вот его оценка:
«Купец, говорящий во имя интересов внутреннего рынка, уже не тот аршинник, который двумя головами сахару в пользу городничего отстаивал свое право обмеривать и обвешивать. Нет. За этим купцом иногда целый мир разнородных потребностей и вопиющих нужд народных и государственных, во имя которых он стал говорить, не стесняясь, ибо чувствует свою силу в этом уполномочии и в этой солидарности своих интересов с интересом народным»...
На этом дело не остановилось, и роли как будто переменились. Об этом писал и Боборыкин, и другие. Показательную картину в этом направлении дает газета «Новое время», всегда хорошо умевшая определить настроения верхов и дворянства:
«Купец идет. На купца спрос теперь. Купец в моде. От него ждут «настоящего слова». И он везде не заставляет себя ждать. Он произносит речи, проектирует мероприятия, издает книги, фабрикует высшие сорта политики, устраивает митинги и проч.
В Москве один знаменатель — купец, все на свою линию загибающий. Купец тут снизу, сверху, со всех сторон. Он и круг, и центр московской жизни. Вы можете его получить под всеми флагами и соусами. И с этим все уже настолько свыклись, что никто, вероятно, и не воображает Москву без купца. В сущности, это даже и естественно, потому что купец есть органическая часть Москвы, — ее рот, ее нос, ее начинающие прорезываться зубы.
В Москве вы ни шагу не сделаете без купца. Он и миткалем торгует, и о категорическом императиве хлопочет, и кузьмичевскую траву исповедует, и лучшие в мире клиники устраивает. Все, что есть в Москве выдающегося, — в руках купца, или под его ногами. У него лучшие дома и выезды, лучшие картины, любовницы и библиотеки. Загляните в какое угодно учреждение, — вы непременно встретите там купца, очень часто в мундире, с «аглицкой складкой», с французской речью, но все же купца, со всеми его «Ордынко-Якиманскими» (Ордынка и Якиманка — две главные улицы Замоскворечья) свойствами, которые не выветриваются ни от каких течений, ни от какой цивилизации...
Поверьте, из этого сырья время создаст превосходные вещи. В особенности можно возлагать большие надежды на женщин из московского купечества. В них таятся несметные духовные сокровища»...
Надо сказать, что автор зашел слишком далеко. Может быть, по существу, в известной степени он был и прав, но другой лагерь не хотел с этим считаться, и «полупрезрительное» отношение сохранилось до самого последнего времени.
Об отношениях между дворянством и купечеством в Москве любопытные мысли высказывает Немирович-Данченко. (Вл. И. Немирович Данченко, «Из прошлого Москвы». Госуд. Изд. Худож. Литературы. 1938).
Вот, что мы у него читаем:
«Дворянство завидовало купечеству, купечество щеголяло своим стремлением к цивилизации и культуре, купеческие жены получали свои туалеты из Парижа, ездили на зимнюю весну на Французскую Ривьеру и, в то же самое время, по каким-то причинам заискивали у высшего дворянства. Чем человек становится богаче, тем пышнее расцветает его тщеславие. И выражалось оно в странной форме. Вспомним одного такого купца лет сорока, очень элегантного, одевался он не иначе, как в Лондоне, имея там постоянного портного... Он говорил об одном аристократе так:
«Очень уж он горд. Он, конечно, пригласит меня на бал, или на раут — так это что. Нет, ты дай мне пригласить тебя, дай мне показать тебе, как я могу принять и угостить. А он все больше — визитную карточку».
Это, я не скажу «принижение», но во всяком случае не первенствующее положение купечества сохранилось до самых дней революции. А так как февральский переворот, вопреки утверждениям советских историков, в своем существе вовсе не был «буржуазной революцией», то и после февраля вовсе не было, так сказать, купеческого «реванша». Положение оставалось, в своих основных чертах, тем же самым, только господствующим классом стала социалистически-меньшевистская и эс-эровская интеллигенция, и официоз коноваловского министерства торговли, меланхолически подводя итоги недавнему прошлому, писал:
«Не так уже давно наше торговое сословие, и тогда довольно многочисленное, занимало в стране, в социальном отношении, незавидное положение. Занятие торговлей, хотя и приносило выгоды материального свойства, но отнюдь не давало вообще почетного положения»...
Мне самому, на своей собственной шкуре, пришлось испытать ту разницу отношения, которая еще была применительна к дворянским и купеческим детям. Этот эпизод имел место давно, почти полвека тому назад, но он так сильно врезался мне в память, что я до сих пор ясно помню все его детали.
Я учился в Москве, в так называемом Катковском лицее, пробыв там четыре года, от пятого до восьмого класса. Лицей не был «привилегированным» учебным заведением, как сказано было в уставе его — в лицей принимались дети всех званий, — но все-таки дворянский элемент преобладал. Особенно это сказывалось по отношению к тому классу, куда я попал (тридцать третий выпуск).
Моими школьными товарищами были: сын уездного предводителя и сам, последний перед революцией, московский уездный предводитель, кн. В. В. Голицын, Вуся, как его звали в классе; сын губернского предводителя Г. П. Базилевский; сын московского губернатора Г. Г. Кристи; два «катковских внука» — кн. М. Л. Шаховской и бар. Н. А. Энгельгардт; М. С. Дмитриев-Мамонов, В. В. Глебов, С. Л. Милорадович, Н. В. Шеншин и другие. Класс у нас был очень дружеский, и никакой разницы по отношению к себе я никогда не чувствовал. Я бывал у многих из своих одноклассников; многие бывали и у нас в доме, и на больших вечерах, которые у нас устраивались, пока сестра не была еще замужем, и также «запросто». Школьное дело в лицее было хорошо поставлено, учиться было не особенно трудно, но «выучивали»:
я до сих пор читаю по-латыни, как по-русски. Свои лицейские годы я до сих пор вспоминаю с большой любовью, в отличие от многих, для которых воспоминание о гимназии является каким-то кошмаром. Для меня лицей один из элементов моего вообще очень счастливого детства.
Когда мы были в восьмом и последнем классе, в феврале был убит великий князь Сергей Александрович, московский генерал-губернатор. Он был попечителем лицея, поэтому был назначен траур и «почетный караул» при гробе, который стоял в одной из небольших церквей Чудова монастыря в Кремле. Караул несли воспитанники старших классов, пришлось и мне раза два выполнять эту обязанность.
Но, кроме «караула», представитель воспитанников должен был участвовать и в самой церемонии похорон. Это рассматривалось как большая честь. Обычно ученики средних учебных заведений в такого рода церемониях не участвовали. Сделано это было потому, что великий князь очень лицей любил и не раз в него приезжал.
Я всегда учился очень хорошо, а в лицее, последние три года, я был первым учеником всего гимназического отделения. Было внешнее подтверждение в том факте, что на золотой доске, которая висела в большой приемной, моя фамилия стояла первой и отдельно, а за ней шли все остальные, по алфавиту. Я был также «старшим воспитанником», что по отношению к приходящим бывало не часто. Все начальство относилось ко мне с особым вниманием, и всегда, когда в лицей приезжали именитые посетители, начиная с министров и кончая о. Иоанном Кронштадтским, или нынешним Московским Патриархом Алексеем, который сам лицей окончил, меня представляли прежде других, а иногда и одного только.
Посему в классе у нас ожидали, что честь «представительства» будет предложена мне.
На самом деле, произошло иначе. Представительство было предложено кн. В. В. Голицыну, но последний отказался, заявив, что в отношении меня совершена несправедливость. Начальство объяснило, что могут спросить фамилию, и для лицея лучше, если это будет титулованный, а не ученик из купеческого звания. Но Голицын стоял на своем. Тогда было предложено Базилевскому, который также отклонил это предложение, и начальство уступило и, скрепя сердце, предложило мне. Для меня вся эта история была весьма неприятна, я хотел сказаться больным, но класс настоял, и я на похоронах присутствовал. Должен сказать, что об этом не жалел: на такой церемонии мне вообще пришлось быть раз в жизни, а кроме того, я видел вблизи очень многих известных людей того времени и весь парадный придворный обиход.
Но вместе с тем я впервые ясно понял, что тогда значило быть «чумазым».
К сказанному прибавлю, что впоследствии мне не раз приходилось бывать в Кремлевском дворце, на «Высочайших выходах». Почти всегда я был либо от Купеческого Общества, либо от Биржевого комитета, то есть, иначе говоря, как представитель купечества. Таковые происходили в последнем, полутемном зале (кажется, он назывался «александровский»). Но в этом случае, хотя чувствовалась разница между белой и черной костью, все-таки дело обстояло иначе. В том же зале были высокие персоны из разных правительственных учреждений, и разница была между дворянами и лицами других сословий, и между «двором» и служилыми людьми, поскольку таковые не имели придворных званий. А таковые, хотя и редко еще, но уже имелись среди лиц из купечества, тех, кои были одержимы болезнью «чинобесия».
Прежде чем перейти к попытке установить картину московского купеческого «родословия», нужно сделать несколько предварительных замечаний. Во-первых, для изучения этого вопроса во всех деталях существует малое количество источников. Уже не говоря о том, что в заграничных библиотеках некоторых русских книг не имеется, даже в России, в настоящее время, установить те или иные подробности было бы довольно трудно. Купеческой генеалогией мало кто занимается. Больше всего, конечно, Н. А. Найденов и П. И. Щукин; из историков — П. И. Бартенев, кое-что напечатавший в своем «Русском архиве». Отдельными семьями занимались, но это были частные издания, широкой публике неизвестные.
Есть и другая трудность: установить, о ком должна идти речь; можно говорить о тех, кто сам занимался торговыми и промышленными делами, за свой счет, или стоял во главе акционерного общества. Но можно говорить и о тех, кто вышел из прежних купеческих семей. Наконец, были и такие, которые были только записаны в «гильдии».
Нужно прежде всего иметь в виду, что в русских дореволюционных условиях категория и промышленников и даже торговцев отнюдь не совпадала с так называемым купеческим сословием. Конечно, сословное устройство дореволюционной России знало «купеческое сословие», членами которого состояли купцы, записанные в гильдии, но эти купцы, с профессиональной точки зрения, не всегда являлись торговцами или промышленниками — с точки зрения их занятий.
Это были люди, уплачивавшие гильдейские сборы и повинности, принятые в состав купеческих обществ и пользовавшиеся теми преимуществами, которые, по прежним законам, были предоставлены людям купеческого звания.
Торговцами же являлись лица, выбиравшие так называемые промысловые свидетельства, то есть уплачивавшие основной промысловый налог и, на основании этих свидетельств, либо производившие торговлю, либо занимавшиеся промышленной деятельностью. Если собственником предприятия было акционерное общество, либо паевое товарищество, то в силу признания их юридическими лицами, промысловые свидетельства выдавались на их имя, а руководители таковых, члены правлений и даже директора распорядители, значились «не торгующими», а часто и вовсе не были записаны в гильдии. Городовым положением 1892 года, а в особенности Положением о государственном промысловом налоге 1898 года, — купеческое сословие было обречено на несомненное умирание. И действительно, его существование почти сводилось на нет.
В купцы записывались на основании соображений, совершенно посторонних торговой деятельности. Например, евреи записывались в купцы первой гильдии потому, что таким путем они получали право повсеместного жительства, в независимости от так называемой черты оседлости.
В столицах записывались для участия в управлении и руководстве крупными благотворительными и просветительными учреждениями, созданными купеческими обществами за счет тех огромных капиталов, которые поступали зачастую этим обществам по завещаниям их бывших сочленов. И в сущности говоря, деятельность купеческих обществ постепенно утрачивала свой профессионально-представительный характер, за счет биржевых комитетов, которые и сами в старой России выполняли функции торговых палат.
Таким образом, субъектом торговой и промышленной деятельности являлся не «купец», с сословной точки зрения, а торговец, в тесном смысле этого слова, или промышленник. В условиях жизни прошлого времени он далеко не всегда был наследственным владельцем своего дела, а большей частью начинал свое дело сам. Число предприятий, насчитывавших несколько десятков лет существования, было вообще не так велико, а имевших столетний стаж было наперечет. Еще в промышленности это имело место, а в торговле было совсем редким явлением. Правда, в отношении торговли, надо считаться еще и с тем, что зачастую — можно сказать, как постоянное правило — торговая фирма, в особенности крупная, переходила в промышленность, сначала становилась «торгово-промышленной», а потом и вовсе отходила от торговли, то есть продавала лишь товар своего собственного изделия, а не показной.
Вообще, как справедливо отметил Туган-Барановский в своем исследовании о русской фабрике, в России вся почти промышленность вышла из торговли, то есть заводчиками и фабрикантами становились бывшие торговцы.
Это явление, характерное для прошлой торгово-промышленной жизни России, можно сопоставить с другим, также представлявшим некоторую ее особенность. Я имею в виду, что в экономике России редко наблюдалось создание крупных промышленных единиц, а крупными становились мелкие, после ряда лет существования, если деятельность их была успешна.
Этому не противоречит утверждение Туган-Барановского, что именно фабрики способствовали в России развитию кустарной цели и вообще сельской промышленности. Это явление, характерное не для одной хлопчатобумажной индустрии, где оно было весьма частым, свидетельствует лишь о том, что в первой стадии развития русского производства и фабричная промышленность, и сельско-кустарная, настолько тесно переплетались, что трудно было отличить, где кончается одна форма и начинается другая. А это утверждение дает основание сказать, как возникали небольшие, и промышленные и, главным образом, торговые предприятия, то есть, иначе говоря, как шло комплектование торгово-промышленной среды.
Уместно сказать, прежде всего, о той подготовке, которую требовала жизнь для начала торгово-промышленной деятельности в России, а, может быть, даже установить, нужна ли была на русской земле вообще, для занятия торговлей и мелкой промышленностью, какая-нибудь выучка или какой-нибудь стаж. Если обратиться к низшим формам торговли, — тому, что называлось «в развоз и в разнос», и даже к мелкой рознице в деревне, то без большой погрешности можно утверждать, что для нее в сущности никакой подготовки не требовалось. При том низком, с европейской точки зрения, уровне потребностей, который был у большинства русского крестьянского населения, ассортимент товаров, которым нужно было снабжать деревню, был невелик и несложен; его нужно было знать, и лишь знание его являлось для торговца самым важным. Получение такового знания приобреталось опытом и наблюдением за окружающей жизнью. Благодаря большому разнообразию русского населения с точки зрения этнографической, отдельные национальности сильно различались по своим вкусам и привычкам. Но кто знал вкус своего потребителя, тот мог уже действовать, так как в деревне было труднее продать, чем для деревни достать.
Поэтому почти любой крестьянин данного села мог начать у себя на месте торговлю, так как он знал хорошо уклад жизни своих односельчан, то есть, проще говоря, свой собственный. А так как в каждой деревне оказывались крестьяне мало привязанные к земле по своим склонностям, смотревшие на свою сельскохозяйственную работу, как на тяжкую обузу, то им всегда, при наличии некоторой инициативы, представлялся естественный выход в торговлю.
Они ездили в ближайший город за товаром и начинали у себя на месте снабжение им своей деревни и ее окрестностей. Таким образом, до последнего времени, не город шел со своим товаром в деревню, а деревня шла за ним в город сама. Правда, здесь некоторую роль играла сравнительная отсталость торгово-промышленного аппарата в России с точки зрения техники продажи, но общие черты указанного выше процесса, благодаря географическим условиям России, ее громадному пространству и слабо развитым путям сообщения, долго оставались теми, о которых я говорил.
Возвращаясь к вопросу о необходимости подготовки для начала торговой деятельности, нужно указать, что для предприятий более совершенного типа крупной розницы в деревне и в городе, таковые иногда осуществлялись чисто бытовым путем. Зачастую новые предприятия выходили из прежних, уже существовавших. Из той или иной фирмы уходил старший служащий, часто доверенный руководитель дела, и начинал на накопленные сбережения свое собственное дело, нередко в том же самом месте и даже по соседству.
Конечно, у подобного рода лиц был и служебный стаж и деловой опыт, и они являлись достаточно подготовленными для самостоятельной деятельности, но и тут будущих торгово-промышленных деятелей готовила сама жизнь, а не школьное обучение. Подобный способ подготовки новых торговцев наблюдался также и в крупных городских торговых предприятиях. Можно с уверенностью сказать, что значительное большинство собственников открытых вновь торговых фирм действовали раньше как сотрудники предприятий такого же типа. Некоторое исключение представляют собой лишь предприятия, возникшие в порядке развития кооперативного движения, а также созданные промышленными объединениями и группировками синдикатского типа, для продажи своих собственных изделий. Но эти два типа торговых предприятий стали появляться на народно-хозяйственной сцене лишь незадолго до войны и не успели внести сколько-нибудь существенные изменения в действующую практику.
| Обрисованное выше положение делает справедливым вывод, что, во всяком случае, по отношению к торговле занятие ею и организация новых дел не требовали, как правило, специальной учебной подготовки. До самого последнего времени контингент торговых служащих составляли лица, учившиеся делу главным образом на практике и начинавшие свою деловую карьеру в фирме, что называется, — «с мальчиков», а посему роль коммерчески-профессионального образования для торговли почти сводилась к нулю, и это являлось отчасти причиной, отчасти следствием слабого развития коммерческого образования в России.
Правда, оно существовало давно. Некоторые коммерческие училища Москвы и Петербурга к началу войны насчитывали более ста лет своего существования, но распространение их влияния оставалось незначительным. Лишь в самое последнее перед войной время сеть средних и низших учебных заведений такого рода заметно увеличилась. Почти во всяком мало-мальски крупном центре стали появляться средние школы, ставившие своей целью коммерческую подготовку молодежи, а также начали появляться и высшие коммерческие училища. Но влияние их на степень образованности деятелей торговой или промышленной специальности, все-таки сказывалось сравнительно мало.
Отчасти это объяснялось обычным русским противопоставлением учения в школе учению в ремесле, или в амбаре, причем, для начала карьеры, от мальчика требовалась только элементарная грамотность. Не имел значения и самый характер русской коммерческой школы. Построенная по западно-европейскому образцу, она являлась перегруженной рядом преподаваемых дисциплин и не обращала достаточного внимания на надлежащую практическую подготовку. Особенно справедливо это было по отношению к высшей школе. Созданный незадолго перед войной, Петербургский Политехнический институт, с его экономическим отделением, и коммерческие институты в Москве, Киеве и Харькове, были в русских условиях, с точки зрения преподавания, образцовыми учебными заведениями.
Превосходный состав преподавательского персонала, разносторонняя и обширная программа преподавания, прекрасно оборудованные помещения, лаборатории и другие вспомогательные приспособления, — все, казалось бы, должно было обеспечить им полный успех. Но коммерческий мир и торговые организации все-таки с некоторым недоверием относились к молодым людям, кончавшим институты, думая, очевидно, что в русских условиях менее требовалось знакомство с длинным рядом теоретических дисциплин, по сравнению с основным знанием счетоводства, или даже просто с умением считать на счетах. И несомненно можно было отметить, что до самого последнего времени, даже в таких крупных центрах, как Москва или Харьков, легче себе находили работу в торговых предприятиях молодые люди, окончившие низшие коммерческие школы — как, например, Московское Мещанское училище, известные своими высокими требованиями к усвоению предметов, необходимых для элементарной коммерческой практики, и добивавшиеся от всех своих учеников совершенства в обращении со счетами и каллиграфического почерка, — нежели лица, имевшие дипломы об окончании специального коммерческого образования. И для питомцев упомянутого выше Мещанского училища не было надобности отыскивать место: на них нужно было записываться заранее, прибегая к своего рода протекции, чтобы получать каждый год нового, молодого и толкового сотрудника.
Для иллюстрации того отношения, которое существовало даже у преподавательского персонала высших школ к деловым возможностям их учеников и питомцев, приведу характерный пример из своих собственных воспоминаний.
Я окончил, после университета, Московский Коммерческий институт, в 1911 году. В это время институт, созданный Московским Обществом распространения коммерческого образования, или вернее, его энергичным председателем, известным банковским деятелем А. С. Вишняковым, еще не имел «прав», и диплом его носил, так сказать, частный характер. Но в 1912 году институту удалось добиться получения этих прав, когда Государственная Дума и Совет приняли соответствующий законопроект, долго лежавший под спудом. Начальство института, во главе с директором, профессором П. И. Новгородцевым, стало настаивать, чтобы некоторые из бывших студентов, в частности те, которые, как я, были оставлены при Институте, «передержали бы» выпускные экзамены по новым правилам.
Согласно этим правилам, требовалось предоставление большой «дипломной» работы, своего рода маленькой диссертации, как ее называли, и защиты ее перед специальной экзаменационной комиссией. Это происходило в 1913 году, когда я был уже и в составе Московской городской думы, и в Биржевом, и в Купеческом обществах, и держать экзамены, как студенту, было для меня не совсем легально. Но и Вишняков, и Новгородцев меня уговорили, и я решил пойти на это испытание.
Так как курс, намеченный мне для преподавания, был «Организация торговых предприятий», то для своей дипломной работы я взял темой «Систему Тейлора», о которой тогда в России знали еще очень мало. Новгородцев одобрил мой выбор, но главный мой экзаменатор, деятель Петербургской Хлебной биржи, А. Ф. Волков, остался очень недоволен. Во время испытания, после того, как я сказал свое вступительное слово, он, задав мне некоторые технические вопросы, вдруг спросил меня: «А скажите, что у себя, в вашей фирме, собираетесь ли вы применять систему Тейлора?» И так как я несколько растерялся, не зная, что ответить, то Волков, не дожидаясь моего ответа, посмотрел на Вишнякова и, с добродушной усмешкой обратившись ко мне, сказал: «Знаете, вы человек молодой. Если начнете у себя в деле заводить разные, сомнительного свойства новшества, то представители банков еще пожалуй подумают, что вы собираетесь не платить.»
Этот инцидент привел всех в веселое настроение, испытание мое почти на этом и закончилось, и все прошло благополучно.
Это, правда, не помешало мне делать в нашем товариществе некоторые попытки применения упомянутой мной системы, а А. С. Вишняков, который, как близкий друг моего, уже тогда покойного, отца, всегда относился ко мне с большим расположением и вниманием, — не один раз спрашивал меня шутливо: «Ну, как система Тейлора?»
Я много говорил о том, как вступали в купечество, как становились торговцами или промышленниками. Нужно сказать и о том, как из него уходили. И это бывало. Выход из купечества был уходом в дворянство. Об этом всегда в Москве много говорили, и мнения, надо сказать, были разные.
Было два способа перехода в дворянство. Иногда — это бывало сравнительно редко — тот или иной коммерческий деятель, а иногда и вся его семья, Именным Высочайшим указом возводились в «потомственное Российской Империи дворянское достоинство».
Одним из последних примеров «облагорожения» старых купеческих фамилий было возведение (в 1912 году) главного владельца и руководителя всемирно известной Прохоровской Трехгорной мануфактуры, Николая Ивановича Прохорова со всей его семьей в дворянское достоинство.
Другим примером, но который имел место на много лет раньше, было возведение в дворянское звание известнейшего русского строителя железной дороги, Петра Ионовича Губонина. Правда, он впоследствии получил чин тайного советника, т. е. все равно, был бы, как бы теперь сказали, «анноблирован», но его дворянство было жалованное. Особенностью такового пожалования было то, что такого рода дворян дворянское общество признавало и обычно принимало в свой состав. Так было и с Прохоровыми. Хорошо помню, как много говорили о том, что Ник. Ив. Прохоров, в дворянском мундире с красным воротником, принимал участие в выборе последнего губернского предводителя, после ухода А. Д. Самарина, назначенного обер-прокурором Святейшего Синода.
Другим путем ухода в дворянство было чинопроизводство. По русской «табели о рангах», в гражданской службе 4-ый класс, а в военной 6-ой, давали потомственное дворянство. Относительно военной службы, где потомственного дворянина делал чин полковника, я не могу припомнить ни одного примера, но возможно, что были и таковые. Что же касается гражданских генералов, действительных статских советников, то этих последних было немало, — как говорили «пруд пруди». И здесь имелось два варианта: можно было получить чин действительного статского советника в виде награды, за особые оказанные услуги, Высочайшим Приказом. Таких примеров много. Самым элегантным считалось получить генеральский чин, пожертвовав свои коллекции, или музей, Академии Наук. На моей памяти таким путем стал генералом П. И. Щукин, а также А. А. Титов и Ал. Ал. Бахрушин.
Но существовал и другой способ: до генеральского чина можно было дослужиться. Нужно было только «попасть» на государственную службу, а там все шло само собою. И в этой служебной рутине не было разницы ни между купцами, ни между разночинцами, ни между лицами духовного звания.
Русская «табель о рангах» представляла собой нечто совершенно особое, примеров чему в других странах не было. Чиновничество было, действительно, чем-то особым, но оно управляло Россией. Однако, оно отнюдь не отожествлялось ни с высшей дворянской знатью, ни с придворным царским окружением. И русская история недавнего прошлого знает примеры крупных бюрократов, пришедших к власти из разных слоев русского общества, в том числе и из купечества.
Это были чиновники, которые родились в купечестве, но потом совсем от него отошли, уйдя целиком на государственную службу, чиновники, которые не прочь были получить генеральство, а следовательно и дворянство, оставаясь все-таки при своих делах и сидя у себя в амбаре. Препятствий к этому, с сословной точки зрения, не было, так как для участия в промышленном или торговом деле, благодаря акционерной форме предприятий, не нужно было принадлежать к купеческому сословию.
Пресловутая «Табель о рангах» открывала широкие возможности для государственной службы. Много было почетных мировых судей, — это была служба по министерству юстиции. Попечители и устроители училищ «служили» либо по министерству народного просвещения, либо торговли и промышленности. Городским деятелям открывалась дорога по министерству внутренних дел и, наконец, для «благотворителей» бывала доступной, и самой легкой служба по ведомству учреждениями Императрицы Марии. По «благотворительных», как говорили, «бирюзовых» генералов — не любили.
Любопытно привести, как справку, один из отзывов об уходе в дворянство, который, несомненно, отражает настроение своей эпохи. Это отзыв Кокорева. Вот что он пишет:
«Не подлежит никакому сомнению верность всем известного определения, что подъем промышленности составляет главное условие народного благоденствия и силы государства. У нас этот подъем не только не заметен, но даже наоборот, видны доказательства движения назад, явно выражающиеся в упадке производительных сил. Причиной этому особая болезнь некоторых лиц коммерческого сословия, поддерживаемая, к несчастью, так сказать поблажаемая в смысле удовлетворения болезненных желаний. Эта болезнь — чинобесие.
По общему мнению всех истинных патриотов и здравомыслящих людей, дезертирство из коммерческого сословия в другие сословия должно быть прекращено. Если бы стремление к переходу из купеческого сословия в чиновничество охватило собою наш фабричный округ в губерниях Московской и Владимирской, тогда бы Иваново-Вознесенск, Шуя и все Кинешмские и другие фабрики изобразили бы из себя, через несколько десятков лет, совершенные развалины.
Сыновья действительных статских советников нашли бы унизительным для себя сидеть в конторе или амбаре, где продаются фабричные товары.»
В этом отзыве есть, конечно, очень много верного, но, как это часто бывает, у Кокорева краски сильно сгущены. «Чинобесие», конечно, было, но не было эпидемией. В конце концов, в дворянство ушло не так уж много купеческих семей. Да и то, в отношении ушедших нужно иметь в виду то, что многие семьи переставали заниматься промышленной и торговой деятельностью и без того, чтобы непременно уйти в дворянство. Может быть, трудно найти объяснение тому обстоятельству, что среди московского купечества было очень мало фамилий, которые насчитывали бы более ста лет существования, но это факт.
Редко в каком деле было три или четыре поколения. Или выходили из дела, или сходили на нет. Во всяком случае, было очень немного таких, которые из года в год, из поколения в поколение, с равной силой и значением сохраняли бы свое место в народно-хозяйственной жизни — и в производстве, и в профессиональных представительствах.
В заключение всей вышеобрисованной (может быть, несколько бессистемно) общей картины торгово-промышленной Москвы довоенного времени, мне кажется необходимым отметить еще некоторые штрихи, характерные для русской промышленной жизни. Они не являются исключительно присущими Москве, они носят всероссийский характер, но в Москве, думается мне, они выявились с наибольшей яркостью и рельефностью.
Прежде всего нужно помнить, что по условиям жизни в России, всякое производство, всякие промысла имели не только хозяйственное, но и культурное значение. Даже кустарная промышленность неизменно являлась фактором, повышавшим не только материальные, но и культурные условия, заставляя население отходить от старозаветного уклада жизни и воспринимать, так или иначе, иные культурные навыки и методы. А фабрика всегда, как правило, являлась там, где обычно была и больница, и школа, и фабричная лавка, а иногда и фабричный театр и библиотека. Не мало было таких предприятий, которые смотрели на обслуживание окрестного населения, как на свою повинность, что было тем более естественно, что и рабочая масса обычно выходила из того же окрестного населения.
Правда, все это было часто потому, что земство не было в состоянии обслужить население — не по своей вине, конечно, — но при общей культурной отсталости всякая крупная хозяйственная единица могла многое сделать и, зачастую, делала. И все промышленные уезды, Московской, Владимирской губерний и на юге обычно были лучшими, в смысле обслуживания потребностей населения. В этом направлении имело значение и то обстоятельство, что в уездах с развитою промышленностью вся тяжесть местного обложения ложилась не на земельную собственность, а на фабрики и заводы, следовательно, налоги поступали исправно и в более высоком размере, что, конечно, давало и земству возможность расширить свою деятельность.
Кроме того, фабрично-заводская рабочая среда была, за последние тридцать-сорок лет, объектом революционной пропаганды, подчас весьма интенсивной. Не входя в оценку политической и даже экономической стороны этого вопроса, нельзя не отметить, что такая пропаганда, несомненно, поднимала культурный уровень рабочей массы, и фабричные рабочие стали сильно разниться от крестьян. Мне пришлось раньше указывать на отношение отдельных русских общественных групп, например, славянофилов, — к «фабричным». В некоторых отношениях их суровая критика имела основание, но нельзя отрицать, что уход на фабрику выводил крестьян из прежней их косности и невежества.
Далее, самое отношение «предпринимателя» к своему делу было несколько иным, чем теперь на Западе, или в Америке. На свою деятельность смотрели не только или не столько, как на источник наживы, а как на выполнение задачи, своего рода миссию, возложенную Богом или судьбою. Про богатство говорили, что Бог его дал в пользование и потребует по нему отчета, что выражалось отчасти и в том, что именно в купеческой среде необычайно были развиты и благотворительность, и коллекционерство, на которые смотрели, как на выполнение какого-то свыше назначенного долга.
Нужно сказать вообще, что в России не было того «культа» богатых людей, который наблюдается в западных странах. Не только в революционной среде, но и в городской интеллигенции к богатым людям было не то, что неприязненное, а мало доброжелательное отношение. Помню, по своему опыту, что в студенческие времена, когда была выдвинута моя кандидатура на должность председателя общества взаимопомощи студентов юристов, против меня главным возражением было то, что я «хожу в церковь» и «приезжаю иногда в университет на своей лошади». Правда, я все-таки был выбран, но потому, что уже долго в этом обществе работал.
Даже в купеческих группировках и на бирже богатство не играло решающей роли. Почти все главные руководители отдельных организаций обычно бывали не очень богатые люди. Таковыми были и Найденов, и Крестовников или Гужон. Бывали и исключения, но сравнительно редко. Да кроме того, всегда интересовались происхождением богатства, недаром Найденов говорил, что Москва ни ростовщиков, ни откупщиков (Откупщики — это люди, бравшие на откуп торговлю водкой в тех или иных губерниях.) не любит.
Не любили и не уважали также и тех, в основе благосостояния коих был «неплатеж», когда «выворачивали шубу», с тем, чтобы нажиться на сделке с кредиторами. Надо сказать, что прежние русские законы плохо защищали кредитора: можно было почти безнаказанно перевести свое имущество на чужое имя и лишить таким образом кредитора возможности наложить на него арест.
Незадолго перед войной, в провинции была целая эпидемия неплатежей, иногда носивших почти уголовный характер. Москва усиленно боролась с этим печальным явлением: разрабатывался вопрос о пересмотре законодательства — существовали особо созданные комиссии для этой цели, и биржевой комитет стал отказывать в «администрации», а направлял дело в «конкурс», то есть на ликвидацию, при малейших признаках злостности. Правда, в последние годы, когда ряд больших фирм, под влиянием кризиса в хлопковом промысле, испытывал денежные затруднения, многие предприятия получили реорганизацию своего внутреннего устройства, с преобладающим банковским влиянием, но интересы кредиторов при этом не страдали.
Насколько стремились оградить свою фирму от возможного обвинения в желании нажиться за счет доверителей, можно судить по одному факту, характерному для Москвы: один из известнейших московских промышленников разыскивал, путем публикации в газете, кредиторов своего отца, который более тридцати лет назад вынужден был заключить с ними сделку, не имея возможности полностью с ними рассчитаться, и всем, кого смог разыскать, заплатил.
Это был, правда, С. И. Четвериков, пользовавшийся репутацией самого выдающегося и кристаллически честного промышленного и общественного деятеля в старой Москве, к голосу которого всегда внимательно прислушивались.
Может создасться впечатление, что я рисую какую-то идиллическую картину, закрывая глаза на все имевшиеся злоупотребления, и хочу возвеличить то, что не было этого достойно. Я знаю и свидетельствую, что злоупотребления были, были недостойные и нечестные деятели и дельцы, но в то же время утверждаю, что они не являлись правилом, а представляли собою исключение, и повторяю лишь то, что уже говорил: тот значительный успех в развитии производительных сил и всего народного хозяйства России не мог бы иметь места, если бы база была порочной, если бы те, кто этот успех создавали, были жулики и мошенники, а таковые, как и везде, к сожалению, были. Один из моих приятелей, председатель нижегородского ярмарочного комитета, член Государственной Думы А. С. Салазкин (Это имя вымышленное) рассказывал мне следуюшие подробности про одного небезызвестного в России коммерческого деятеля: когда он был еще молодым человеком, его отец решил не платить и «сесть в яму». Он перевел дело на сына и объявил кредиторам, что ничего платить не может. Его «посадили в яму» — тюрьму для неплательщиков, и стали ожидать, какая будет предложена сделка.
После некоторого времени узник позвал своего сына и поручил ему предложить кредиторам по гривеннику, в уверенности, что те согласятся и выпустят его на свободу. Но сын все медлил и на сделку не шел. Через некоторое время, когда отцу уже сильно надоела тюрьма, он стал сурово выговаривать сыну, который преспокойно отвечал: «Посидите еще, папаша». Когда возмущенный отец сказал: «Ведь это я все передал тебе, Вася», — сын ему «резонно» ответил: «Знали, папаша, кому давали». Отец долго просидел в тюрьме, потом его все-таки выпустили, после чего вскоре он умер.
Про этого же «деятеля» один из его приятелей говорил: «Ну, Вася, и жулик же ты. Уж видал я жуликов, много с жуликами дел делал, сам не любил упускать то, что в руки плывет, но такого, как ты, не видал, да и не увижу, потому что и быть не может».
Возвращаясь к тому, о чем говорил раньше, добавлю, что самая оценка достоинств фирмы была иной, чем, например, во Франции, в настоящее время. Здесь торговец старается продать как можно дороже, хотя бы за счет сильного сокращения оборота: хороший купец тот, кто умеет продавать дорого, и всяческие профессиональные группировки всячески этому способствуют. В России было наоборот: хорошей фирмой считалась та, которая могла торговать дешевле, чем ее конкуренты. Эта дешевизна не должна была идти за счет недоплаты торговому персоналу. «Хорошей» также фирма считалась лишь тогда, когда служащие знали, что их положение лучше, чем в других предприятиях, и стремились остаться на службе, покидая ее только при желании начать свое собственное дело. Фирмы, где служащие, из-за плохого к ним обращения, часто сменялись, и состав их был текучий, уважением не пользовались. Их презрительно называли «проходной двор».
При определении отношения прежней России к богатству, нужно не упускать из виду особенности русского семейного и наследственного права.
В России богатство было индивидуальным, а не семейным. У детей не было презюмаций, что они непременно и в «законных» долях будут наследовать отцовское достояние. Купеческие богатства были, по большей части «благоприобретенные», и наследодатель мог делать с ними, что хотел. Примеров такого «произвольного» распоряжения своим имуществом было немало. Я вспоминаю в Москве одного из крупных промышленников, который, не желая и имея к тому основания, оставить все свое состояние сыну, завещал большие суммы церквам, на колокола: «Пусть звонят в мою память». И ничего поделать с такою своеобразной благотворительностью было нельзя. Если к этому прибавить, что уже давно женщины в России были совершенно свободны в распоряжении своим имуществом, то будет ясно, что там ничто не мешало употреблять нажитые средства на ту цель, которая была близка сердцу. «По недоразумению, по капризу, по вдохновению», — писал хорошо знавший Москву сотрудник «Нового времени».
Широкая благотворительность, коллекционерство и поддержка всякого рода культурных начинаний были особенностью русской торгово-промышленной среды. Третьяковская Галлерея, Щукинский и Морозовский музеи современной французской живописи, Бахрушинский Театральный музей, собрание русского фарфора А. В. Морозова, собрания икон С. П. Рябушинского, собрания картин В. О. Гиршмана, Е. И. Лосевой и М. П. Рябушинского, Частная Опера С. М. Мамонтова, Опера С. И. Зимина, Художественный Театр В. С. Алексеева-Станиславского и С. Т. Морозова, равно как и Н. Л. Тарасова... В. А. Морозов и «Русские ведомости», М. К. Морозова — и Московское философское общество, С. И. Щукин — и Философский институт при Московском университете... Найденовские собрания и издания по истории Москвы, Московии и, в частности, московского купечества...
Клинический городок и Девичье поле в Москве созданы, главным образом, семьей Морозовых... Солдатенков — и его издательство, и «Щепкинская» библиотека... Больница имени Солдатенкова, Солодовни-ковская больница, Бахрушинские, Хлудовские, Мазуринские, Горбовские странноприимные дома и приюты; Арнольдо-Третьяковское училище для глухонемых; Шелапутинская и Медведниковская гимназии;
Александровское коммерческое училище; Практическая Академия Коммерческих Наук; Коммерческий Институт Московского общества распространения коммерческого образования, где каждая аудитория, каждый кабинет или лаборатория были сооружены либо какой-то семьей, либо в память какой-то семьи... Много было и других, и разве вообще можно припомнить все те памятники жертвенности представителей «темного царства», того «чумазого», который неустанно шел вперед и не хотел только торговать миткалем, а интересовался категорическим императивом, гегелианством, Штейнеровской антропософией и картинами Матисса, Ван Гога и Пикассо.
Но нужно быть справедливым. Нужно признать, что та роль, которую купечество, в частности московское, играло в общественной жизни и, главным образом, в целях благотворения, уже давно отмечалась выдающимися русскими людьми.
В 1856 году в Москву приезжала делегация севастопольских моряков, славных защитников этой русской крепости, павшей во время Крымской войны. Геройским защитникам Севастополя в Москве была устроена торжественная встреча, одним из главных моментов коей был торжественный обед, устроенный Кокоревым от имени русского московского купечества. На этом обеде известный русский историк М. П.
Погодин произнес большую речь, в которой, между прочим, сказал следующее:
«Перехожу на другой клирос и прошу позволения сказать несколько слов в честь знаменитого московского купечества. Оно служит верно Отечеству своими трудами и приносит на алтарь его беспрерывные жертвы. Ни один торговый город в Европе не может сравниться в этом отношении с Москвой. Но наши купцы не охотники еще до истории: они не считают своих пожертвований и лишают народную летопись прекрасных страниц. Если бы счесть все их пожертвования за нынешнее только столетие, то они составили бы такую цифру, которой должна бы поклониться Европа. И не бывает в Москве промежутка, чтобы переводились даже частные благотворители между купцами. Скончается один, — является другой. Святое место не бывает пусто. Каков был Крашенинников. До десяти миллионов простиралось количество его пожертвований. Колесов, Лепешкин оставили завещания, изукрашенные делами благотворительности. Сколько назначил для добра Рахманов, нашедший себе достойного душеприказчика в Солдатенкове. А сам Солдатенков, а Набилков, Лобков, Гучковы, Прохоровы, Алексеевы, — всех и не пересчитать.
Да здравствует и успевает во всех своих добрых делах знаменитое благотворительное Московское купечество».
Что бы пришлось сказать Погодину, если бы он произносил свою речь пятьдесят лет спустя.