Боханов А.Н., Горинов М.М. История России с древнейших времен до конца XX века

ОГЛАВЛЕНИЕ

Раздел IV. Кризис и крах советской системы

Глава 8. Оттепель (1953—1964)

§ 7. Начало 60-х: общественное мнение и политика центра

«Мы не только раскритиковали недостатки прошлого, но провели такую перестройку, которую без преувеличения можно назвать революционной в деле управления и руководства всеми областями хозяйственного и культурного строительства», — сказал Хрущев в одном из своих публичных выступлений 1960 г . И добавил: «...Мы в Президиуме ЦК очень довольны положением, которое сейчас сложилось в партии и в стране. Очень хорошее положение!» Таково было мнение лидера страны. А что думал народ?

Многие, безусловно, могли бы разделить оптимизм позиции руководителей. В начале 60-х гг. институт общественного мнения «Комсомольской правды» провел анкетный опрос молодого поколения страны с целью выяснения жизненных ориентации молодежи, понимания ею смысла жизни, ее идеалов и планов на будущее. По результатам этого опроса (хотя они, конечно, не могли отразить настроения молодых во всех частностях) нетрудно воссоздать мироощущение наших «шестидесятников». В качестве наиболее характерных черт, свойственных молодому поколению, чаще других назывались целеустремленность, жизненная активность, оптимизм, подкрепленный «повседневной работой на коммунистический идеал».

Вместе с тем вера молодежи в коммунистический идеал, оптимизм восприятия настоящего и будущего отнюдь не заслоняли собой недостатки действительности. «...Сейчас мы не имеем права видеть только хорошее, то, что у нас уже есть и чего у нас нельзя отнять, — писал в своей анкете Г. Лаврентьев из Москвы. — Конечно, ошибочно видеть и только плохое, но, с другой стороны, нельзя закрывать на него глаза, как это бывало (порой, оправданно) прежде. Сегодня надо кричать о плохом, поднимать на борьбу с ним весь народ». В чем же конкретно виделось это «плохое»? Интересно, что, несмотря на достаточно мощный критический запал, представления молодежи о недостатках и трудностях современного момента были в общем ограничены набором социально-нравственных проблем. Именно нравственные аспекты развития общества выдвигались ими на первый план, а в качестве наиболее нетерпимых черт, нашедших, по мнению участников опроса, распространение в молодежной среде, назывались равнодушие, пассивность, иждивенчество и т.п. Отсюда призывы встать «контролерами» у входа в будущее, «чтобы не пропустить никакой грязи в его чистые и светлые залы». Можно говорить о недостаточной глубине критического анализа и наивности суждений, присутствовавших в оценках молодых, но, пожалуй, единственно, чего нельзя отрицать, — это высокого нравственного потенциала молодого поколения шестидесятых, его созидательной активности, готовности к «Большой Работе». Этот настрой тогда, в начале 60-х, был преобладающим, он как бы возвышался над скепсисом, равнодушием к жизни и эгоизмом, имевшим место у части молодежи. Во всяком случае, именно они — «романтики» — определяли лицо поколения.

Мысли и размышления молодых — весьма характерный, однако только один из срезов общественных настроений. К сожалению, мы не всегда располагаем

социологическими данными, чтобы представить более или менее адекватную картину общественного мнения на конец 50-х — начало 60-х гг. Но хотя бы в самой общей форме сделать это не только можно, но и необходимо. Знание того, о чем люди думали и разговаривали, причем не в официальной обстановке и даже не на страницах печати, а между собой, для понимания проблем и характера времени дает подчас больше, чем констатирующий текст того или иного постановления.

Примерно в то же время, когда Хрущев заверял соотечественников, что в стране, наконец, сложилось «очень хорошее положение», редакцией журнала «Коммунист» было получено любопытное письмо, автор которого (подписавшийся как К. Гай из г. Дрогобыча) решил собрать наиболее часто встречающиеся в разговорах людей критические замечания в адрес партийного руководства. Свое письмо он предварил замечанием: «Прошу поместить следующие подслушанные в пути мысли и ответить на них людям».

Что же это за мысли, которые, не высказанные публично (кстати, так и не опубликованные), имели «хождение в народе»? Приведем текст письма с некоторыми сокращениями: «Н.С. Хрущев... называет наших руководителей «слугами народа», это все равно, что черное назвать белым... Всегда слуга плату получал у хозяина, хозяин ему ее устанавливал. У нас наоборот. Страшно широкий замкнутый круг общегосударственных и местных вождей, считающих себя гениями против руководимой ими черни, сами себе установили огромные оклады, боятся разрешить самому народу подумать об установлении оплаты руководителям, о выборе руководителей... Опубликуйте, кто из депутатов и сколько получал «за» и «против» (персонально), зачем скрывать это от избирателей?.. Программу коммунистов Югославии нужно же дать почитать всем желающим, а то детективные романы переводят с любого языка, а небольшую программу коммунистов (пусть и ошибающихся) прячут... В судах должно быть больше нарзасов (народных заседателей. — Е.З.), чем присяжных, доверяйте людям, приобщайте к руководству страной, решению общегосударственных дел... Проводите референдумы.

Люди хотят снижения цен. Его нет несколько лет

Нужно, чтобы хотя бы по внешнему виду наши руководители были похожи на трудящихся больше, чем на буржуев...

По радио и в газетах меньше восхвалять сегодняшний день, а больше звать к завтрашнему. Культ личности был не только Сталина и не по его только вине, а большинства руководителей, по их вине. А они в седле».

Из этих разрозненных суждений складывается своеобразная «фотография» общественного мнения с выделением «болевых точек» действительности, существование которых наиболее остро ощущалось на уровне обыденного сознания. Конечно, во все времена были недовольные, и любая, сколько-нибудь серьезная перестройка не приносит быстрых улучшений в положении людей, а на определенном этапе может привести и к снижению жизненного уровня. И все-таки за высказанными критическими мыслями важно увидеть не голый скепсис, а общественную проблему, ущемленное чувство социальной справедливости, которое всегда было важным «индикатором» состояния общества. А после этого уже решать, в каком случае претензии и беспокойство обоснованны, а где имеет место упрощенное понимание принципов социального распределения или недопонимание особенностей момента. С точки зрения особенностей момента, чья же позиция — верхов или определенной части общества — была более жизненной, насколько был обоснован оптимизм одних и пессимизм других?

Закончилась крупная реорганизация управления народным хозяйством (1957), которая на первом этапе была несомненно эффективной. Принят новый план на семилетку. Форсируется развитие науки, готовятся новые космические программы. Политическая жизнь внутри страны стала более стабильной: критическая волна явно пошла на спад, все реже поднимался вопрос о борьбе с культом личности, который в свое время дал импульс общественной активности. Еще в 1959 г . на стадии верстки была

остановлена публикация закрытого доклада Хрущева на XX съезде партии: нет Сталина — нет и культа личности, а развенчание «антипартийной группы» легко было представить как последний аккорд в борьбе со «сталинистами».

Международное положение тоже не внушало пока особых опасений. Напротив, произошла некоторая стабилизация ситуации в Западной Европе, мир следил за развитием национально-освободительных движений в Африке, за событиями на Кубе, вновь поднявшими популярность идеи социалистического выбора. В общем положение дел как внутри страны, так и за ее пределами при одномоментной оценке ситуации могло служить основанием для оптимизма. Правда, с одним лишь условием: если считать это положение неизменяемым или способным к развитию лишь в одну сторону — от хорошего к лучшему.

Между тем любой непредвзятый анализ ситуации показывал, что она чревата серьезными осложнениями. Постепенно сбывались прогнозы тех, кто предупреждал об ограниченности структурной реорганизации практики управления и видел просчеты проведенной совнархозовской реформы. Реорганизационная система управления народным хозяйством отличалась от существовавшей ранее «министерской», но не была принципиально новой. Сохранился старый принцип разверстки сырья и готовой продукции, экономически ничего не изменивший в отношениях потребителя и поставщика. Диктат производителя по-прежнему воспроизводил ненормальную хозяйственную ситуацию, при которой предложение определяет спрос. Экономические рычаги не заработали. С помощью административной «погонялки» обеспечить стабильный экономический рост было невозможно (хотя конкретные цифры развития экономики, предусмотренные Программой партии, были как раз ориентированы на поддержание достигнутых к концу 50-х гг. темпов экономического роста — без учета подвижности конъюнктуры и возможностей базового уровня).

Существование ряда проблем — экономических, социальных, политических, нравственных — выявило обсуждение проектов Программы и Устава партии, которые были приняты на XXII съезде (1961). Большинство этих проблем концентрировалось в той области, которая определяет отношения между народом и государственной властью. Приглушение критики, снижение демократического настроя в общественной жизни не прошли незаметно для современников. Очевидная возможность утраты позиций, заявленных на XX съезде партии, с необходимостью ставила вопрос о поиске гарантий необратимости начатых реформ. Если судить по читательской почте того времени, то гарантии от рецидивов культа личности связывались прежде всего с преодолением отчуждения между общественностью и представителями власти. В качестве мер, направленных на преодоление этого отчуждения, предлагалось ограничить срок пребывания на руководящих партийных и государственных должностях, ликвидировать систему привилегий для номенклатурных работников, проводить строгий контроль за соблюдением принципов социальной справедливости. Наиболее радикальные предложения (о ротации кадров, ограничении привилегий для номенклатуры и т.д.) остались за рамками решений съезда. Позиция Хрущева, заявленная на съезде, носила неизбежно компромиссный характер и была отражением той борьбы, которая шла в верхах в ходе подготовки программных документов. Однако если не сенсацией, то известной неожиданностью для большинства современников стало не выступление Хрущева по Программе партии, а его возврат к вопросу о культе личности, о Сталине и сталинизме.

«После бесцветного XXI съезда, втуне и безмолвии оставившего все славные начинания XX, никак было не предвидеть ту внезапную заливистую яростную атаку на Сталина, которую назначит Хрущев XXII съезду! — напишет А.И. Солженицын. — И объяснить ее мы, неосведомленные, никак не могли! Однако она была, и не тайная, как на XX съезде, а открытая! Давно я не помнил такого интересного чтения, как речи на XXII съезде. Я читал, читал эти речи — и стены моего затаенного мира заколебались, и меня

колебали и разрывали: да не пришел ли долгожданный страшный радостный момент — тот миг, когда я должен высунуть макушку из-под воды?» Именно в тот момент, по признанию А. Солженицына, у него созрело решение передать свою повесть «Щ-854» в журнал «Новый мир», где уже в 1962 г . она увидела свет под известным всему миру названием — «Один день Ивана Денисовича».

Это произошло в ноябре 1962 г .. а месяцем раньше «Правда» опубликовала стихотворение Е. Евтушенко «Наследники Сталина». И повесть А. Солженицына, появившаяся благодаря личному участию Хрущева — «с ведома и одобрения ЦК», и антисталинское выступление Е. Евтушенко в центральном партийном органе должны были продемонстрировать общественности, что руководство страны хранит верность курсу на десталинизацию и намерено твердо идти по пути познания прошлого. Возможно, это и не была «чистая» демонстрация, но тогда это — те самые «благие намерения», мало общего имеющие с результатами их реализации. И вот почему: объявив новый подход в прошлое, руководство страны опять натолкнулось на «подводный камень», о который в сущности разбились наиболее радикальные планы XX съезда. Речь идет о степени коррекции опыта прошлого и опыта настоящего, поскольку критически-аналитический подход обладает той особенностью, что он не знает хронологических границ; напротив, история, если относиться к ней серьезно, всегда служит инструментом познания не только прошлого, но и настоящего. На пути развития этого естественного процесса облеченные властью критики Сталина сразу же выставили ограничитель — 1953 г ., разделивший историю на «старое» и «новое» время. Все, что относилось к «новому» времени, проверялось не духом решений по культу личности, а идеями партийной Программы с ее непротиворечиво-положительной заданностью.

Об отсутствии должной взаимообусловленности между двумя принципиальными решениями XXII съезда — по культу личности и по Программе партии, об опасности углубляющегося разрыва между ними с тревогой писали современники. «Для того чтобы решения съезда были правильно и всесторонне поняты разными слоями нашего народа, усвоены и закреплены надолго, — обращался к Н.С. Хрущеву писатель Э. Казакевич, — необходимо, мне кажется, сейчас же, без промедления, организовать открытые и прямые выступления мастеров культуры и науки всех оттенков и специальностей в поддержку двух основных вопросов, решенных съездом и взаимосвязанных: Программы партии и развенчания Сталина... Мне кажется, что именно так может быть достигнуто то, чего нельзя добиться только официальными комментариями, переименованием городов и другими административными мерами: создание сильного и устойчивого общественного мнения и ликвидация некоторого разброда, сомнений и даже недовольства, которое, как Вы и предвидели в своем докладе, имеет место в отдельных слоях нашего народа... Народу станет еще яснее, что строительство коммунизма и развенчание Сталина — неразрывное целое, что нельзя быть за первое, не будучи и за второе, что полная ликвидация культа Сталина — необходимость».

Наверху считали по-другому. Секретарь ЦК Ф.Р. Козлов, выступая после XXII съезда перед слушателями Высшей партийной школы, говорил о том, что на съезде произошел известный перекос: вместо обсуждения главного события — новой Программы партии — неожиданно получилось «второе издание» XX съезда и критики сталинизма. Этот перекос, наставлял секретарь ЦК, надо исправлять.

Снова, как в 1956 г ., общественная мысль в интерпретации принятых руководством страны решений пошла значительно дальше, чем нужно было властям: «упрямые» интеллигенты не хотели видеть в сталинизме отжившее явление и настойчиво предупреждали о его возможных рецидивах.

Факты для такого рода выводов были очевидны: на месте низвергнутого авторитета постепенно ставился новый. Уже на XXII съезде КПСС имя Хрущева было окружено всеми необходимыми внешними атрибутами, которые формально возводили его в ранг «вождя» и одновременно ограждали от какой бы то ни было критики. Поэтому не

все современники искренне поверили Хрущеву, когда он снова выступил против культа Сталина.

Эмоциональность и непосредственность советского лидера, с любопытством и доброжелательством воспринимаемые его западными коллегами, «дома» раздражали. Обитатели политического Олимпа часто сами провоцировали негативную реакцию на свои действия, демонстрируя контраст в уровне жизни верхов и низов: газеты, радио и даже пока еще не очень привычное телевидение, соперничая друг с другом, информировали о пышных банкетах, торжественных обедах, дорогих приемах. И все это на фоне убывающего ассортимента городских (не говоря уже о сельских) прилавков. Чтобы как-то нейтрализовать общественное раздражение от увиденного и услышанного, главный редактор «Правды» П. Сатюков, например, обратился в ЦК КПСС с письмом, где предложил до минимума сократить разного рода «гастрономическую» информацию из жизни высших сфер, заражающую общество негативными эмоциями против власть имущих.

В этой ситуации решение правительства повысить с 1 июня 1962 г . розничные цены на ряд продовольственных товаров произвело эффект, который был совершенно не предусмотрен властями. Уже в тот же день, когда в печати появилось сообщение о повышении цен, в разных местах были обнаружены листовки с весьма характерным и в общем типичным содержанием: «Сегодня повышение цен, а что нас ждет завтра?» (Москва); «Нас обманывали и обманывают. Будем бороться за справедливость» (Донецк) и др. Комитет государственной безопасности ежедневно информировал ЦК КПСС о реакции населения на повышение цен. Среди негативных настроений преобладали старые мотивы: недовольство политикой «братской помощи» и слишком роскошной жизнью верхов, пытающихся собственные просчеты исправить за счет народа. Но на фоне неизбежного в таких случаях всплеска эмоций встречались и попытки более глубокого анализа продовольственного кризиса: «Неправильно было принято постановление о запрещении иметь в пригородных поселках и некоторых селах скот. Если бы разрешили рабочим и крестьянам иметь скот, разводить его, то этого бы (т.е. повышения цен на мясо. — Е.3 .) не случилось, мясных продуктов было бы сейчас достаточно»; «Все плохое валят на Сталина, говорят, что его политика развалила сельское хозяйство. Но неужели за то время, которое прошло после его смерти, нельзя было восстановить сельское хозяйство? Нет, в его развале лежат более глубокие корни, о которых, очевидно, говорить нельзя».

Долгое время трагические события июня 1962 г . в Новочеркасске рассматривались, как чуть ли не единственная акция протеста против решения правительства о ценах (хотя в действительности повышение цен было скорее поводом для волнений). На самом деле рабочие Новочеркасска были не одиноки, но они единственные, кто отважился идти до конца. Что касается предзабастовочных ситуаций, то они отмечались тогда во многих промышленных центрах. Причем события развивались довольно быстро: если 1 июня сообщения КГБ о настроениях населения фиксировали в основном оценочную реакцию — удивление и недовольство повышением цен, то уже со 2 июня в сводках начинает преобладать информация о начале активных действий — о призывах к забастовкам и демонстрациям, порой довольно резких: «Долой позорное решение правительства. С 4-го — забастовка» (Челябинск); «Нужно иметь автомат и перестрелять всех» (Читинская область); «Вы — коммунисты, что же молчите? Власть народная, давайте, делайте переворот» (Хабаровск). Вполне вероятно, что распространение подобных настроений ускорило трагическую развязку в Новочеркасске.

Очевидно одно: власти тогда по-настоящему испугались. Ситуация поставила их перед выбором: уступить или предпринять решительное наступление, чтобы в дальнейшем блокировать саму возможность повторения событий, аналогичных новочеркасским. И такой выбор действительно был сделан, о чем свидетельствует, например, появление одного документа, датированного июлем 1962 г .: «Всему руководящему и оперативному составу органов государственной безопасности, не

ослабляя борьбы с подрывной деятельностью разведок капиталистических стран и их агентуры, принять меры к решительному усилению агентурно-оперативной работы по выявлению и пресечению враждебных действий антисоветских элементов внутри страны... Создать... Управление, на которое возложить функции по организации агентурно-оператнвной работы на крупных и особо важных промышленных предприятиях». Вновь поворот к реакции, только теперь, в отличие от 1957 г ., уже недвусмысленный и вполне очевидный.