Боффа Дж. История Советского Союза

ОГЛАВЛЕНИЕ

КНИГА ВТОРАЯ. НЭП

Генуя и Рапалло, 190 — Между Европой и Азией, 194 — Единый фронт рабочих, 197 — Идейное влияние, 200 — Полоса дипломатических признаний, 202.

III. КАПИТАЛИСТИЧЕСКОЕ ОКРУЖЕНИЕ

Одна из резолюций, принятых X съездом РКП (б), была озаглавлена: «Советская республика в капиталистическом окружении»1. Даже после отражения военной интервенции отношения между Россией и остальными странами нельзя было охарактеризовать как мирные. Минувшая мировая война и ряд порожденных ею локальных войн оставили человечеству в наследство один из наиболее серьезных источников новых конфликтов — постоянную напряженность. Версальская система была от рождения поражена тяжким недугом. Большевикам, исключенным из нее, нетрудно было уловить это. Вскоре из нее вышла быстро набирающая силы великая держава - США, одна из главных ее творцов. Империализм наглядно показал, что не способен создать прочную систему, которая гарантировала бы мир на земном шаре. Державы-победительницы грызлись из-за добычи, полученной благодаря одержанной победе. С их антагонистическими противоречиями переплетались обиды побежденных. Оттоманская империя была поделена на части, Австро-Венгерская - расчленена на несколько национальных государств, попавших в сильную зависимость от держав-победительниц. Но и у этих последних в свою очередь имелись проблемы. В Ирландии, Египте, Индии и других частях британской колониальной империи пробуждалось национальное самосознание угнетенных народов. И все же подписание мира позволило правящим классам держав-победительниц укрепить свои внутриполитические позиции. Мощная революционная волна 1919 г. распалась на отдельные выступления — в Германии, Италии, Чехословакии, Англии, — в ходе которых рабочее движение потерпело поражение.
С трудом выжившая, опасная только как источник «заразных идей» Россия в этих международных условиях была изолированной и обнищавшей страной, чуть ли не чумным лазаретом. Вокруг нее был установлен «санитарный кордон». И все же благодаря двум факторам — своей протяженности и небывалой смелости избранного ею революционного пути — она, даже при крайней скудости имевшихся у нее средств, могла говорить на совершенно новом языке со всеми основными силами, противоборствовавшими в послевоенном мире. Искусство ее руководителей и научная теория, давшая анализ империализма, позволяли ей улавливать даже те возможности, которые существовали пока только в зародыше, и устанавливать с наиболее динамичными из этих сил разнообразные отношения сотрудничества. В мире намечались новые направления противоречий и борьбы, и главное преимущество новой России состояло в том, что ее опыт, сколь бы трагическим он ни был, был настолько богат, что ни одно из этих направлений не было ему чуждо.
189

Генуя и Рапалло

В своих дипломатических отношениях с капиталистическими державами Запада большевики продолжали руководствоваться двумя мотивами, которые, кстати, постоянно повторяются в тот период у Ленина. Первым по-прежнему была необходимость использовать любые расхождения между могущественными противниками, недавно еще пытавшимися задушить в колыбели Советскую Республику. Вторым — убеждение (быть может, немного механистическое), что единство мировой экономики, обусловленное империализмом и разрушенное войной, рано или поздно заставит считаться с объективными потребностями. Это убеждение выражалось в уверенности: без природных богатств России Европе все равно не подняться на ноги. Интервенция была попыткой решить эту задачу путем низведения России до положения побежденной страны2. Именно потому, что она не удалась, теперь можно было ожидать иных решений. На такой двоякой основе и утвердилась снова идея концессий.
Идея эта обсуждалась даже в годы гражданской войны. В 1920 г. Советское правительство вернулось к ней благодаря напоминаниям Красина3, инженера по профессии, обладавшего в силу профессионального опыта большей, чем у других большевиков, деловитостью; ему было поручено руководство внешнеэкономическими связями с заграницей.
Исходный замысел состоял в том, чтобы под контролем советской власти привлечь в Россию технологию, оборудование и капиталы из передовых капиталистических стран, гарантировав им право эксплуатировать определенные национальные ресурсы и получать достаточно высокую прибыль, но, естественно, не право нарушать общественные и политические порядки, установленные правительством Советов. В подобном предложении вчерашним врагам большевики не усматривали ничего необычного и не считали, что просят об одолжении. Более того, они были убеждены: под оболочкой такого сотрудничества будут неотвратимо развиваться антагонистические противоречия. Тем не менее они полагали, что ради блага собственной экономики деловым кругам капиталистических держав не остается ничего иного, как пойти в этом направлении. Рассуждая абстрактно, они, пожалуй, были правы. Но в данной конкретной ситуации они ошибались, и именно это было самым главным.
Концессии сделались одной из ударных идей Ленина к концу 1920 г., когда со стороны западных дельцов, казалось, можно было ожидать внушительных заявок на разработку природных богатств Дальнего Востока, кавказской нефти и архангельских лесов. Эта перспектива оказала влияние на эволюцию его мысли от военного коммунизма к нэпу4. Как и вся новая экономическая политика, идея концессий встретила довольно сильное сопротивление. «Совсем простые крестьяне из отдаленнейших мест приходили к нам и говорили: „Как? Наших капиталистов, которые говорят по-русски, прогнали,
190

а теперь придут к нам иностранные капиталисты?"»5. Потребовалось немало споров, чтобы она была принята.
Куда более трудным предприятие с концессиями выглядело за границей. В начале 1920 г. экономическая блокада официально была снята, но это не означало, что торговые связи возобновились: за пределами России советское золото (часть запаса была отвоевана после победы над Колчаком) рисковало оказаться под секвестром, как, впрочем, и любой другой товар, экспортированный из этой страны. Первая брешь была пробита в марте 1921 г. подписанием в Лондоне англо-советского торгового соглашения. Заключенное после тяжелых переговоров, оно предполагало признание де-факто московского правительства. Некоторые экономические круги Запада выступали за возобновление торговли с Россией. Помимо Англии, подобные выступления были весьма сильны в Германии, побежденной и вынужденной примириться со всеми ограничениями, которые были наложены на нее в Версале. Что касается Германии, то здесь не только торговцы, но и военные стремились к связям с Россией. Их старания увенчались успехом, и тайное сотрудничество с Красной Армией дало им возможность проводить те испытания, которые были им запрещены мирным договором6. И все же практический эффект от этих стремлений и успехов, достигнутых на первых порах, был весьма невелик.
Несколько иная ситуация начала складываться, когда неурожай и переход к нэпу создали на Западе впечатление, что большевистская революция терпит крах. Лишь тогда державы Антанты отреагировали на советское предложение созвать международную конференцию для урегулирования экономических отношений между Россией и другими государствами. Эта инициатива вылилась весной 1922 г. в организацию всеевропейской конференции в Генуе по вопросу оздоровления экономического положения на континенте. Москву пригласили на нее на определенных условиях, причем некоторые из них были далеко не выигрышными. Советское правительство ухватилось в особенности за первый из пяти предъявленных ему пунктов: тот, в котором за каждой страной признавалось право выбирать систему собственности и принципы экономической организации 7. Социальные принципы революции тем самым до известной степени как бы узаконивались. То была первая международная встреча, в которой смогла участвовать новая Россия, и Москва лихорадочно принялась за подготовку к ней.
В Генуе советская дипломатия дебютировала 10 апреля 1922 г., представив пацифистскую программу, стержнем которой служило предложение о разоружении и которая, как заранее знали ее авторы, была осуждена на неуспех. В своей речи Чичерин провозгласил необходимость «экономического сотрудничества между государствами, представляющими... две системы собственности»8. Но сенсацией Генуэзской конференции стало совсем другое. 16 апреля, то есть пока шли заседания в Генуе, Советская Россия и Германия заклю-
191

чили договор в Рапалло, курортном городке на Ривьере. Среди немцев были очень сильны сомнения относительно целесообразности подобного шага; советские представители сумели искусно вынудить их к подписанию заранее подготовленного документа, сыграв на опасениях собеседников остаться в полной изоляции.
Договор практически ликвидировал все прошлые взаимные экономические претензии, вновь устанавливал нормальные дипломатические отношения между двумя государствами и предусматривал статус «наиболее благоприятствуемой нации» в торговых связях между ними. Свидетельствуя о согласии между двумя наиболее ущемленными Версальской системой государствами, этот договор сделался в глазах Запада символом возможного и длительного русско-германского союза. Как бы то ни было, его рассматривали как первый большой успех молодой советской дипломатии. И действительно, это был успех, причем не только для Советов, но и для Германии: теперь обе страны могли с большей уверенностью маневрировать в международной ситуации, в которой и та и другая имели слишком много врагов. Но дальше этого значение Рапалло не шло. Впрочем, оно и так наложило неизгладимый отпечаток на целое десятилетие советской внешней политики.
В то же время Генуэзская конференция оказалась безрезультатной. Западные ее участники исходили из предположения, что они смогут диктовать России, переживавшей тогда самые тяжелые последствия неурожая, собственные условия, не слишком отличающиеся от тех, которые приняты в обращении с полуколониальными странами (планировалось подписание чего-то вроде «капитуляции»9). , Большевикам предлагалось вновь «завоевать доверие». Для этого, а также если они хотели соглашений, они должны были пойти на удовлетворение старых претензий: уплатить царские долги и военные кредиты и возместить стоимость национализированной собственности. Советская сторона соглашалась на переговоры. На каждое требование советские представители выставляли встречные запросы или предложения. Условием уплаты военных долгов они выставляли возмещение колоссального ущерба, нанесенного интервенцией. Они соглашались возвратить царские займы, но при условии, что им будут предоставлены новые кредиты. Что касается экспроприированного имущества, то они категорически отвергали даже предположение о том, что может быть поставлено под сомнение их право на национализацию, но в то же время шли на то, чтобы конфискованная собственность была отдана в концессию, в том числе и прежним ее владельцам10. Глубоко продуманная линия поведения в Генуе стала постоянной линией советской дипломатии. Соглашение оказалось невозможным ни в Генуе, ни на последующей конференции экспертов, проведенной летом 1922 г. в Гааге. Положение не изменилось, даже когда советская сторона выразила готовность пойти еще дальше по пути компромиссов. Прежнее единство мировой экономической системы не было воссоздано, ибо его нельзя было реконструировать
192

в соответствии со старой картой довоенного империализма. Россию оставили в одиночестве, как в гетто. Политические мотивы взяли верх над экономическими расчетами.
Соединенные Штаты официально не присутствовали ни в Генуе, ни в Гааге, но их нажим извне немало способствовал провалу той и другой конференции; в обоих случаях большую роль сыграло стремление крупных американских компаний не допустить, чтобы их английские конкуренты обеспечили себе контроль над бакинской нефтью. Так Советы столкнулись с враждебностью той из западных держав, на которую они возлагали наибольшие надежды. Соединенные Штаты пошли на поставки зерна голодающим Поволжья, причем отчасти в кредит, способствуя тем самым спасению немалого числа человеческих жизней. Тем не менее советская благодарность была сдержанной, ибо имелись весьма серьезные сомнения — и нельзя сказать, чтобы совсем безосновательные, — насчет бескорыстия этого жеста, который позволял американским производителям зерна избавиться от излишков, не находящих сбыта. Американское правительство со своей стороны было единственным, открыто объявившим устами своих министров Хьюза и Гувера о невозможности развивать отношения с СССР, пока у власти в этой стране будут находиться большевики. Правительство США было также единственным, выдвинувшим требование «бойкота их экономической системы»". В меру своих возможностей американские руководители препятствовали тому, чтобы другие державы пошли по иному пути.
Их враждебность с течением времени приобрела настолько упорный характер, что невольно встает вопрос о ее причинах. Одна заключалась в том, что твердолобая оппозиция развитию связей с СССР исходила в США — в отличие от других стран — от профсоюзного движения, официально представленного Американской федерацией труда (АФТ) и ее лидерами. Этой оппозиции, с другой стороны, не противостоял достаточно энергичный нажим деловых кругов: здесь он был слабее, чем в Европе, ибо накануне революции американский капитал только начинал проникать в Россию12.
Безрезультатность переговоров с Западом положила предел развитию концессий. Наиболее крупная из готовившихся сделок с англичанином Урквартом, который намеревался вернуться к горнорудным разработкам, уже контролировавшимся им до революции, была по настоянию Ленина аннулирована Москвой в конце 1922 г. на том основании, что не предусматривала никаких существенных выгод: ни экономических, ни политических. По вопросу о возможных пределах компромиссов в эти месяцы не раз завязывалась дискуссия между руководителями большевиков. Никто из них, однако, — и Ленин меньше, чем кто-либо другой, — ни разу не говорил, что соглашение должно оплачиваться политической ценой, особенно если речь шла о сохранении политического строя. В начале 1922 г. Ленин очень жестко отверг рекомендацию Чичерина, направленную на то, чтобы

193

ввести некоторые изменения в установленную конституцией избирательную систему «в угоду американцам»13.
По одному пункту Ленин оказался в конфликте с большинством своих товарищей в эти последние месяцы своей деятельности — по вопросу о государственной монополии на внешнюю торговлю. Стимулы к ее ослаблению исходили в 1922 г. не только от иностранных партнеров по переговорам, но и изнутри самой России, из развивающегося вместе с нэпом процесса децентрализации экономической деятельности. Среди большевистских руководителей тогда обрисовались две тенденции. Первая, в пользу большей свободы торговли, возглавлялась наркомом финансов Сокольниковым. Вторая, возглавляемая Красиным, отстаивала полную монополию. Ленин поддержал вторую тенденцию, но оказался почти в изоляции в высших органах партии. Это было время, когда он, будучи уже больным, одновременно вел битву по вопросу о равноправии советских республик. Поддержка Троцкого позволила ему легко одержать верх14 . Следует, впрочем, заметить, что нажим извне в этом споре объективно был скорее доводом в пользу его тезисов, нежели в пользу более либеральных позиций, отрицавших необходимость самого жесткого советского протекционизма. «Торговать свободно мы не можем: это гибель России» 15, — говорил Ленин. Оборонительные рефлексы у большевиков были развиты очень сильно.

Между Европой и Азией

Взгляды СССР были обращены не только на Запад. Окончание гражданской войны и выход к старым границам вновь открыли ему путь к связям со все более неспокойным Востоком. Три страны к югу от России дали Москве возможность развернуть дипломатическую инициативу в этом направлении. Об Афганистане мы уже говорили. С Персией отношения развивались более медленным, сложным, но, по сути, аналогичным образом. После 1917г. эта страна оказалась под безраздельным контролем англичан. Однако отказ Советского правительства от старых царских привилегий — та великая антиимпериалистическая хартия, с которой Октябрьская революция явилась перед всем Востоком вместе с взрывом местного национализма против британского господства (движение возглавлял Реза-хан, позже объявивший себя шахом), — привел в конечном счете к соглашению, закрепленному договором в марте 1921 г. Этот документ обеспечивал урегулирование отношений между двумя странами на основе равенства прав и представлял собой как бы манифест, адресованный всем другим народам колониального мира. Наконец, враждебные отношения с Турцией, столь острые в 1918 г., отошли в прошлое, когда эта страна оказалась в числе побежденных. Революционно-националистическое движение Кемаля Ататюрка обратилось за помощью к России, и эту помощь, необходимую для отражения нападения Греции, ему предоставили: в Турцию был послан Фрунзе. Результатом стал договор, уладивший многочисленные территориальные претензии и

194

открывший в истории русско-турецких отношений этап интенсивного политического сотрудничества. Третий договор был заключен в 1921 г. — вновь с Афганистаном.
Все три правительства в странах к югу от СССР были националистическими и выражали интересы слабой местной буржуазии, которая желала отстоять собственные права перед иностранцами, но была всецело враждебна коммунистическим идеям. Подписание трех договоров ознаменовало начало сотрудничества СССР с этой важной политической силой Востока, сотрудничества, которому на протяжении истории советской внешней политики суждено будет испытать множество превратностей. Проблемы и затруднения стали возникать очень скоро. Как в Персии, так и в Турции людей преследовали за коммунистические убеждения. Через границу Афганистан оказывал помощь басмачам в Туркестане. Когда в 1922—1923 гг. в Лозанне была проведена в ДБ?, приема международная конференция по урегулированию мирных отношений с Турцией, советские представители смогли участвовать лишь в ее первой части и лишь по вопросу о проливах (в Лозанне был убит Боровский, один из наиболее активных советских дипломатов первого поколения). Советский Союз поддержал все просьбы Турции, но турки держались по отношению к Москве чрезвычайно сдержанно. Конвенция о проливах в конечном счете оказалась направленной против советских интересов: она оставляла открытым доступ в Черное море для военных кораблей не только в мирное время, но и во время войны.
Основой, на которой базировались соглашения СССР и этих стран, с самого начала была их общая оппозиция западному империализму, в первую очередь британскому. Но если исключить этот мотив, то сразу же обнаруживалось немало факторов, которые отталкивали их друг от друга. Националистическая буржуазия с подозрением относилась к советскому влиянию, опасаясь его усиления, причем не только и не столько потому, что речь шла о влиянии русском, то есть иностранном, но главным образом потому, что оно несло с собой классовые, социалистические идеи. В новой ситуации перед национальной буржуазией открывались возможности менее бесправного сотрудничества с западным капиталом, и она не намерена была терять от выигрыша, который еще могла получить. Да и поддержка, оказываемая ей Москвой, была не без оговорок. После дискуссий на II конгрессе Коминтерна документы коммунистического Движения указывали на необходимость «временных соглашений» или «союзов» с местными националистами, но таких, которые не затрагивали «самостоятельности пролетарского движения» в этих странах1е. Между тем реальность межгосударственных отношений не всегда отвечала этим формулам.
Более замедленным, но во многих отношениях более важным было развитие событий на Дальнем Востоке. Оно было более замедленным потому, что уже после того, как главные западные державы отказались от прямого военного вмешательства, японцы продолжали

195

оккупировать Тихоокеанское побережье России. Эти действия входили составной частью в их стратегию установления собственного контроля над Азиатским континентом. Отдавая максимум сил борьбе на Западе, большевики применили в этой части страны одну их своих самых удачных дипломатических уловок. В 1920 г., после разгрома и пленения Колчака, они пошли на создание к востоку от озера Байкал «буферного государства» под названием Дальневосточной республики. Управляемая большевиками, эта республика в то же время не была советской: ей была присуща не только своя парламентская структура, но и несоциалистический характер собственности. Однако ее армией с 1921 г. командовал Блюхер, один из лучших советских полководцев. Будучи как бы последним отголоском сепаратистских поползновений Сибири и потому принятая в штыки многими местными большевиками17, эта республика позволила московскому правительству на протяжении двух с лишним лет маневрировать, лавируя между сталкивающимися американскими, японскими и китайскими интересами и играя в особенности на соперничестве между Вашингтоном и Токио. Так продолжалось до тех пор, пока японцы, недостаточно сильные, чтобы рисковать открытым столкновением с Соединенными Штатами, вынуждены были наконец вывести свои войска. Тогда «буферное государство», для отдельного существования которого даже в плане национальной автономии уже не было оснований, вернулось в состав РСФСР. Лишь с этого момента (ноябрь 1922 г.) Россия вновь обрела свои земли на берегу Тихого океана. На новой территории были созданы две автономные республики: бурятов и якутов. Обе эти народности только-только начинали обретать собственное национальное сознание.
На Дальнем Востоке гражданская война затянулась намного дольше, чем в других местах: вплоть до второй половины 1922 г. Вооруженные столкновения и партизанские действия на территории «буферной» республики продолжались до весны этого года. В 1921 г. на различных участках протяженной азиатской границы России шли бои с многочисленными бандами, состоявшими на службе у японцев. Наиболее острая борьба разыгралась во Внешней Монголии, где обосновался один из последних белогвардейских генералов, барон Унгерн, одержимый честолюбивыми имперскими замыслами. Предмет давнего русско-китайского спора, Монголия притягивала к себе алчные взоры японцев — покровителей Унгерна. Но и здесь, вызванное самим духом эпохи, возникло левое национально-освободительное движение во главе с двумя местными вождями — Сухэ-Батором и Чойбалсаном. Для разгрома Унгерна и оказания помощи этому революционному движению Красная Армия вошла в Монголию. Тем самым было положено начало политической борьбе внутри монгольских племен. Борьба увенчалась в 1924 г. рождением Монгольской Народной Республики, развивающейся с той поры под сильным советским идейно-политическим влиянием.
Самым важным результатом возвращения Советов на Дальний Вос-

196

ток было восстановление отношений с Китаем. Восстановление это, правда, носило сложный и длительный характер. Китай тогда был рассечен на несколько частей, в каждой из которых властвовал свой военно-феодальный правитель. Пекинское правительство было слабым и легко поддавалось на шантаж многочисленных держав, уже укоренившихся или намеревавшихся укорениться в Китае. В тот момент они с особым ожесточением оспаривали друг у друга Маньчжурскую железную дорогу, в прошлом находившуюся под русским контролем. Восстановление дипломатических отношений с СССР произошло лишь в мае 1924 г. после неоднократного прекращениями возобновления переговоров, заключения и аннулирования соглашений. Тем временем произошли другие события, все значение которых выявилось лишь впоследствии: был установлен контакт, а потом завязалось и сотрудничество между Советами и Сунь Ятсеном и его националистической партией гоминьдан. Первые связи проложил Коминтерн, решающими же сделались переговоры Сунь Ятсена с Иоффе, со времен Бреста зарекомендовавшим себя одним из лучших советских дипломатов. Собеседники согласились, что «коммунистическая система и система Советов не могут быть введены в Китае»18. С другой стороны, Сунь Ятсен видел в революционной России и отчасти Германии союзников Китая в деле его национального освобождения. Так в 1923 г. открылась новая фаза союза СССР с национально-освободительными движениями Азии. На помощь кантонскому правительству, руководимому Сунь Ятсеном, были направлены советские военные и политические советники, которых возглавлял знаменитый Бородин. Гоминьдан был реорганизован и принял в свои ряды китайских коммунистов, немногим более года назад основавших свою партию.

Единый фронт рабочих

Вместе с тем коммунистам России пришлось отказаться от надежды на то, что они считали главным условием сохранения социалистического характера своей революции: на аналогичный переворот в европейских странах развитого капитализма. Утверждают, что они осознали это лишь после неудачных попыток революционных переворотов в Германии и Болгарии, но такое утверждение неточно. В тот период их разочарование лишь сделалось более осознанным и гнетущим. Но уже на X съезде Ленин говорил, что большевики просто были бы «сумасшедшими», если бы еще рассчитывали на получение в короткий срок с Запада «помощи... в виде прочной пролетарской революции»19. С этого момента его взоры обратились главным образом на Восток, к «трудящимся массам колониальных и полуколониальных стран, составляющим огромное большинство населения Земли». Он считал, что их движение с неизбежностью «обратится против капитализма и империализма» и станет тем самым главным союзником социалистической революции20. В полемике со Ста-
197

линым по национальному вопросу Ленин отстаивал именно эту точку зрения. СССР по его первоначальному предложению должен был называться «Союзом Советских Республик Европы и Азии»21. Бухарин позже следующим образом пересказал мысли, высказанные Лениным по этому поводу: «Советская Россия и географически, и политически лежит между двумя гигантскими мирами: еще сильным, к сожалению, капиталистическим империалистическим миром Запада и колоссальным количеством населения Востока, которое сейчас находится в процессе возрастающего революционного брожения. И Советская республика балансирует между этими двумя огромными силами, которые в значительной степени уравновешивают друг друга» .
В 1920—1921 гг. в большей части стран Запада, а также в нескольких странах Востока возникли коммунистические партии. В момент наибольшего революционного накала некоторые из них (во Франции, Чехословакии, Югославии, Румынии) повели за собой основную массу членов старых социалистических партий. В других же странах (Италия, Англия) за ними пошло лишь меньшинство. Но ни вторые, ни даже первые не сумели сохранить свои изначальные силы. Слабые молодые партии легко становились жертвами жестоких репрессий во многих странах. Ни одна из них не вела за собой большинства рабочего класса, не говоря уже об огромной массе трудящихся. Первый сигнал тревоги прозвучал в 1920 г., когда Зиновьев вынужден был констатировать, что II Интернационал в основном удержал свою профсоюзную базу23. Все же выражалась надежда, что речь идет о скоропреходящем явлении. Между тем именно на этой базе старые социалистические партии восстановили свои силы. Как показали подсчеты, в 1921 г. Коминтерн насчитывал за пределами России от 1 до 1,5 млн. сторонников, между тем как социалистические партии имели 8 млн. членов, а Амстердамский интернационал профсоюзов — 22 млн.24 Даже переживая кризис, реформизм обнаруживал большую жизнеспособность и более глубокие корни, чем утверждалось в ленинском анализе. Он проявил бессилие перед войной и революционным кризисом, но этого было мало для уничтожения его как массового движения. Особенно наглядно это демонстрировала Германия. Таким образом, вырисовывалось новое историческое обстоятельство: раскол рабочего движения на родине европейского капитализма.
Летом 1921 г. собрался III конгресс Коминтерна. Центральное место в его работе заняла полемика руководителей большевиков, и прежде всего Ленина и Троцкого, против выявившихся в рождающемся коммунистическом движении крайне левых течений с их «теорией наступления». На этом же конгрессе Ленин объяснил иностранным коммунистам трудный переход своей партии к нэпу. Видя трагическое положение России, некоторые из них, сказал Зиновьев, «расплакались, как дети»25. Ни одна из их партий, даже в Германии, где коммунисты были сильнее всего, но где всего острее были споры между разными течениями по вопросу о выработке политического
198

курса, «не взяла еще в свои руки фактического руководства рабочими массами в их действительно революционной борьбе». Возникшие в вихре надежды, рожденной революцией, эти партии теперь оказывались перед совсем иной перспективой: не единовременного освобождающего взрыва, но «длительной эпохи социальной революции». Речь шла к тому же не о «развивающемся по прямой линии процессе», но о таком развитии, в котором «периоды хронического разложения капитализма и повседневной, революционной разрушительной работы временами обостряются и превращаются в острые кризисы»26.
Резолюции III конгресса призывали коммунистов не замыкаться в узких рамках сектантства, но более активно и разносторонне включаться в работу среди масс трудящихся, и в том числе в борьбу за их «конкретные», «частичные» требования. Это был первый шаг к тому, что позже получит название «единого фронта», то есть к политике сотрудничества, с социал-демократическими организациями и реформистскими профсоюзами. Ленин требовал, чтобы коммунисты учились завоевывать «не только большинство рабочего класса.., но и большинство эксплуатируемых и трудящихся сельского населения»27. Новая тактика вызвала в Коминтерне, только что родившемся в результате разрыва с социал-демократией, больше трений и конфликтов, нежели нэп в РКП (б). Понадобилось много труда, чтобы новая тактика стала осознанным курсом Интернационала .
Годы спустя в одной из самых известных своих тюремных записей Грамши обобщенно определил новый курс 1921 г. как «превращение маневренной войны... в войну позиционную, которая была единственно возможной на Западе», и выразил сожаление, что Ленин «не имел времени, чтобы углубить свою формулу». За пределами России, на Западе, эта формула требовала «разведки территории и выявления тех элементов гражданского общества, роль которых можно уподобить роли траншей и крепостей и т. д.». Она требовала, иначе говоря, развития революционного процесса, который соответствовал бы условиям, весьма отличным от русских29. Можно, однако, утверждать, что Ленин интуитивно предугадывал эту задачу. На III конгрессе Коминтерна он говорил, что «необходима основательная подготовка революции и глубокое изучение конкретного ее развития в передовых капиталистических странах»30. Он много раз призывал учитывать крайнюю сложность пути, пройденного большевиками в России. В ноябре 1922 г., в речи на IV конгрессе Коминтерна, его последней речи перед иностранной аудиторией, он критиковал резолюцию предыдущего конгресса, в которой организационные нормы большевиков были распространены на все партии Интернационала. Он критиковал ее за то, что она «слишком русская», «насквозь проникнута русским духом»31. Коммунисты других стран «должны воспринять часть русского опыта». Может быть, добавлял он, итальянским товарищам помогут в этом деле фашисты (всего несколькими днями раньше Муссолини совершил свой «поход на Рим») и тот суровый урок, который они должны извлечь из их прихода к власти32. Эти идеи не слишком отличались от тех, что Ленин внушал комму-
199

нистам Кавказа. Это не означало отказа от тезиса о всемирном характере революции: Ленин указывал только на своеобразие форм и конкретных проявлений ее распространения на другие страны.
От ленинской интуиции до практических установок всего коммунистического движения в целом лежала дистанция огромного размера. Впрочем, что касается политики единого фронта, то со стороны Коминтерна все же имела место попытка коллективного проведения ее в жизнь. Социал-демократические партии предприняли после войны усилия по возрождению своего II Интернационала с центром в Лондоне. Одновременно старое центристское течение основало в Вене еще одно объединение, оставшееся известным под названием «двухсполовинного» Интернационала. В апреле 1922 г., незадолго до созыва Генуэзской конференции, в Берлине состоялась встреча делегатов трех Интернационалов, организованная с целью способствовать их сближению с учетом возможных совместных действий ради осуществления конкретных и частичных задач. На встрече коммунисты предложили провести «всемирный рабочий конгресс». Но из их инициативы ничего не вышло. Делегаты трех Интернационалов вели друг с другом резкую полемику. Слишком еще свежи были воспоминания, как сказал большевик Радек, о тех «морях крови», «горах трупов», «всемирном разорении», которые война и революция нагромоздили между двумя сторонами рабочего движения . Социал-демократические делегаты осуждали репрессии против эсеров и меньшевиков в России и Грузии. Коммунисты вспоминали своих товарищей, убитых или арестованных на Западе. Исключительно благодаря усилиям коминтерновских делегатов, стремившихся не допустить разрыва, было заключено временное соглашение о проведении нескольких общих манифестаций. Но из этой договоренности ничего не вышло. В рядах самих коммунистов имелись противники такой инициативы. Многие из тех, кто не был ее противником, видели в ней лишь маневр, чтобы подчеркнуть, в какое болото предательства скатились вожди социал-демократов. Эти последние в свою очередь все еще не верили, что в голодной России может возникнуть что-нибудь жизнеспособное. Год спустя два социал-демократических интернационала слились на основе общей враждебности к Советской России.

Идейное влияние

Между тем Советская Россия вызывала повсюду в мире интерес и кипение страстей, и не только в рядах коммунистического движения. Среди самих социал-демократов было тогда — да и сохранилось в дальнейшем — различное отношение к СССР; некоторые из них не исключали определенной симпатии. Широкое развитие получило движение помощи голодающей России. Некоторыми его участниками, например квакерами, двигало простое человеческое сочувствие. Советские люди по сей день с благодарностью вспоминают деятельность, развернутую прославленным полярным исследователем Нансеном. В Берлине возник тогда по инициативе немецкого коммуниста Мюнценберга ко-
200

митет международной рабочей помощи. Получивший известность под названием Межрабпом, он на протяжении многих лет проводил чрезвычайно важную работу по организации различных связей и укреплению международной солидарности с СССР. Это была одна из многочисленных вспомогательных организаций, образовавшихся вокруг Коминтерна. Другими наиболее существенными были Красный интернационал профсоюзов (Профинтерн), Крестьянский интернационал (Крестинтерн), Коммунистический интернационал молодежи (КИМ).
Одним из наиболее характерных "проявлений солидарности явилось переселение в Россию целых групп рабочих из других стран. Речь идет не только о коммунистах или сочувствующих, преследуемых на родине за политические убеждения и ищущих укрытия от репрессий. Таких было, конечно, немало. Но были и другие. Из различных стран мира - Германии, Скандинавии, Чехословакии — группы рабочих присылали запросы о разрешении приехать в Россию, чтобы строить вместе с другими социализм — общество своих идеалов. Много было среди них и русских из Америки, выражавших пожелание вернуться на родину. Некоторые переезжали прямо группами, уже объединенные в кооперативы, с современной техникой, приобретенной на свои скудные средства. Искренний, хотя и осторожный сторонник этого начинания, Ленин в мечтах позволял себе думать о том времени, когда «в каждом уезде мы сможем иметь хотя бы одно показательное сельское хозяйство с американской техникой»34* В действительности же перемещение этих энтузиастов в чуждую для них среду, в нищету и разруху послереволюционной России не увенчалось успехом. Построение идеального общества оказалось куда более трудным и долгим делом, чем они предполагали. И все же это движение осталось не только эпизодом, ярко свидетельствующим о революционном порыве тех лет. Оно принесло с собой в некоторых случах и экономический эффект. Благодаря ему в сельских районах возникли коммуны, основанные иностранными рабочими. В промышленности главным таким предприятием была «Автономная индустриальная колония» (АИК) Кузбасса, организованная в 1922 г. американскими рабочими под руководством голландского коммуниста Рутгерса. С нее началось создание «второй промышленной базы» СССР35.
Советский Союз стал в эти годы гораздо более важным фактором мировой политики, чем можно было предположить, судя по его реальной мощи, и происходило это только потому, что он был центром множества самых противоречивых стремлений. Именно это, а не его пока не существующее могущество (несмотря на уважение, которое сумела внушить к себе Красная Армия) порождало главные опасения его противников. Прежде чем подписать те или иные соглашения даже ограниченного характера, они требовали от СССР отказа от «пропаганды», обязывая его тем самым публично проводить различие — столь же безупречное в юридическом отношении, сколь бессмысленное в политическом — между ответственностью Коминтерна и ответственностью Советского правительства. Это, впрочем, не избавляло его от дипломатических осложнений.
201

Полоса дипломатических признаний

С точки зрения международной обстановки 1923 г. был очень трудным для СССР. Европа переживала кризис в связи с французской оккупацией Рура, которая на какое-то время побудила Коминтерн добиваться столь же маловероятного, сколь противоестественного союза с крайними фракциями германского националистического движения. Основной линией советской политики по отношению к Германии продолжала оставаться линия Рапалло, которая объединяла обе страны в их оппозиции державам-победительницам. Однако в советско-германских отношениях стали возникать новые трудности. В 1923 г. во главе правительства в Берлине оказался Штреземан, тот самый деятель, который позже в роли министра иностранных дел придаст немецкой политике прозападную ориентацию. В мае СССР был предъявлен так называемый ультиматум Керзона: английское правительство грозило разрывом всех и всяких отношений в случае, если не будет удовлетворен целый ряд его требований, в том числе и пресловутое требование «прекращения пропаганды», вокруг которых искусственно нагнеталась напряженная атмосфера. Дипломатический конфликт, воскресивший призрак интервенции, был в конце концов улажен благодаря позиции, занятой советской стороной: она выражала готовность к примирению, не проявляя в то же время чрезмерной уступчивости и смирения36.
Наиболее тяжелыми для Коминтерна были последствия обострения социально-экономической напряженности в Германии в результате оккупации Рура. Обстановка в Германии вновь побудила руководителей большевиков, пользовавшихся в Коминтерне наибольшим авторитетом, сделать ставку на немецкую революцию, то есть на вооруженное восстание рабочего класса, которое представлялось, в особенности Троцкому и Зиновьеву, во многом сходным с российским Октябрем. Дело кончилось полной неудачей. Провал, правда, не изменил сколько-нибудь существенно международного положения СССР, ибо его изоляция началась значительно раньше, но все же способствовал еще большей его изоляции. Подавление выступления в Германии совпало с рядом других поражений рабочего движения — в Болгарии и Польше. В Болгарии, связанной с Россией множеством исторических нитей, утвердился крайне правый режим. Эти серьезные неудачи вызвали в России споры по поводу причин и виновников этих провалов. Полемика усугубила процесс раскола старого руководящего ядра большевистской партии.
Что же касается Советского государства, то оно, напротив, почти сразу вслед за этим смогло занести в свой актив несколько очков. Первые недели 1924 г. открыли полосу дипломатических признаний правительства Москвы. 1 февраля его признала Англия, чуть позже Италия. Чтобы сделать этот шаг, Англии потребовалась смена правительства; был сформирован первый лейбористский кабинет. Так же обстояло дело и во Франции, стране, которая на протяжении
202

всех этих лет придерживалась самой жесткой антисоветской позиции: состоявшееся в октябре дипломатическое признание и обмен послами были осуществлены правительством Эррио, пришедшего к власти в результате победы на выборах «картеля левых». В 1924 г. дипломатические отношения были восстановлены и с официальным китайским правительством в Пекине, а в январе 1925 г. — с Японией. Всего за этот период Советский Союз признали 13 государств. Это был крупный успех. Из главных стран в стороне оставалась только Америка. Все глубже укоренялось убеждение, что игнорировать СССР невозможно, а раз так, то лучше иметь своих представителей в Москве. Советская экономика набирала силы. Советский строй не был подорван болезнью, а затем смертью Ленина, как этого все ожидали. В 1924—1925 гг. понемногу стала продвигаться вперед и политика концессий.
Хотя вражда капиталистического мира к СССР нисколько не смягчилась, Советское правительство сумело обеспечить себе определенный простор для маневра на международной арене. Контакты и переговоры, даже когда практические результаты их оказывались скудными, все же отдаляли угрозу новой войны и интервенции, которых всегда опасались руководители большевиков. Дипломатия Москвы завоевывала признание в трудной борьбе, можно сказать, на поле боя. Говоря о советском правительственном аппарате, Ленин приводил Наркоминдел как пример единственного ведомства, где весь персонал был обновлен сверху донизу. С того самого момента, как Чичерин предстал в Генуе перед враждебно настроенными, но сгорающими от любопытства наблюдателями, этот советский министр, отдыхающий за фортепиано, играя Моцарта, завоевал уважение своей культурой, свободным владением всеми главными европейскими языками, своим искусством ведения переговоров. Вместе с ним на авансцену вышла целая когорта блестящих дипломатов: Литвинов, Красин, Иоффе, Карахан. На выполнение разных миссий за границей направлялись и некоторые политические лидеры, вступившие в конфликт с большинством, как, например, Крестинский и Раков-ский. В окружающем мире Советский Союз был представлен на высоком интеллектуальном уровне.
Эти успехи порождали вместе с тем еще одну проблему: каковы должны и могли быть отношения между дипломатией молодого государства и Коминтерном, этим орудием всемирной революции, задуманным первоначально как орган, стоящий над самими русскими коммунистами? Возможное и полезное с формальной точки зрения, это разграничение делалось более туманным, когда речь шла о его практическом применении в области дипломатии, и, наконец, становилось почти неуловимым с точки зрения революционной политики и революционной этики. Разумеется, формы деятельности, ответственность и задачи Наркоминдела и Коминтерна были весьма различны. Но и тот и другой возглавлялись по большей части одними и теми же людьми: руководителями большевиков. Поэтому порой
203

происходило смешение применяемых ими средств и методов. Всемирная революция имела в лице СССР свою главную точку опоры; в то же время для СССР всемирная революция продолжала служить главной надеждой на будущее. И все же и с той и с другой стороны возникали трудности. Известно, что Чичерин не всегда одобрял деятельность Коминтерна37. С другой стороны, у иностранных коммунистов, особенно когда они сталкивались по тем или иным вопросам с русскими товарищами, не раз возникало подозрение, что советские деятели готовы пожертвовать некоторыми конкретными интересами революционного движения ради потребностей своей государственной политики. Обвинение это исподволь высказывалось уже с 1921 г.; год спустя, на IV конгрессе Коминтерна, Зиновьев все еще считал необходимым доказывать его абстрактный характер 38. Противоречие, однако, коренилось в самих фактах. Когда в 1923 г., в разгар проведения своей линии Рапалло, советские руководители поощряли восстание в Германии, они, без сомнения, повредили своей политике. Напротив, подчеркивание хороших отношений с Муссолини в 1924 г., в момент максимального накала «кризиса Маттеотти», хотя и было объяснимо с точки зрения необходимости неукоснительного проведения принятой в тот период дипломатической линии, несомненно, не облегчало деятельности итальянских коммунистов39.
Если проблема не приобрела тогда большей остроты, то объяснялось это тем, что, с одной стороны, коммунистические партии были еще слабыми, а с другой — что дипломатические успехи Советского государства были ограничены весьма узкими пределами. Слабость компартий, переживавших трудный этап становления, заставляла иностранных коммунистов видеть в СССР центр помощи, который нужно было хранить и защищать как залог их собственных будущих успехов. Что же касается советской дипломатии, то за волной признаний не последовало других соответствующих шагов в области развития отношений с другими государствами. В Англии лейбористское правительство было опрокинуто очередными выборами после скандала с так называемым письмом Зиновьева, якобы содержавшим инструкции по ведению подрывной работы, адресованные английским коммунистам (подлинность этого письма так и не была доказана). Уже заключенные между СССР и Великобританией экономические соглашения так и не были ратифицированы. Предоставление Европе американских кредитов по «плану Дауэса» ознаменовало переход к новому сближению между западными державами и Германией, что существенно снижало значение Рапалльского договора. Процесс этот увенчался в 1925 г. заключением Локарнских договоров, которые призваны были гарантировать стабильность новых границ в Западной Европе. СССР был исключен из этих соглашений, что обрекало его на еще большую международную изоляцию. Таким образом, невзирая на достигнутые успехи, советский народ в середине 20-х гг. более, чем когда бы то ни было, чувствовал себя замкнутым во враждебном кольце капиталистического окружения.
204

ПРИМЕЧАНИЯ

1 Десятый съезд РКП (б), с. 610—612.
2 В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 45, с. 160.
3 В. А. Шишкин. В. И. Ленин и разработка советской концессионной политики
(1918—1921 гг.).— «Вопросы истории КПСС», 1968, № 6, с. 33—35.
4 Э. Б. Генкина. Указ, соч., с. 337—352.
5 В. И. Ленин. Поли. собр. соч., т. 43, с. 165—182; т. 44, с. 49.
6 Документация о военном сотрудничестве между СССР'и Германией остается
пока скудной. Некоторые сведения, однако, можно почерпнуть в работах: J'. Erickson.
Op. cit., p. 157—175; E. H. Carr. La rivoluzione bolscevica, p. 1137—1140.
7 Документы внешней политики СССР, т. 5, с. 58, 62.
8 Там же, с. 191 — 192.
9 Louis Fischer. I soviet! nella politica mondiale — 1917—1920. Firenze, 1957,
p. 382—385; в работе можно найти обстоятельный анализ так называемого лондон¬
ского меморандума и источники.
10 Документы внешней политики СССР, т. 5.
11 L. Fischer. Op. cit., p. 358—371; История внешней политики СССР, с. 174—175,
218—220.
12 William Appleman Williams. American-Russian Relations. 1781 —1947. New York,
1952, p. 177—229.
13 В. И. Ленин. Поли. собр. соч., т. 54, с. 136.
14 Основная документация содержится в: В. И. Ленин. Поли. собр. соч., т. 44, 45 и 54. См. также: Э. Б. Генкина. Указ, соч., с. 352—364. Полезны, хотя и мало объективны: Д. М. Кукин. Борьба В. И. Ленина за незыблемость государственной монополии внешней торговли. — «Вопросы истории КПСС», 1963, № 10, с. 26—40 и уже упоминавшиеся мемуары: А. М. Микоян. Указ. соч. — «Новый мир», 1973, № 9, 11.
15 В. И. Ленин. Поли. собр. соч., т. 44, с. 429.
16 Коммунистический Интернационал в документах. М., 1933. с. 129.
17 Б. М. Шерешевский. Создание Дальневосточной республики. — «Вопросы исто¬
рии», 1966, № 3; А. П. Шурыгин. Дальбюро ЦК РКП (б) в годы гражданской войны
(1920—1922 гг.). —«Вопросы истории КПСС», 1966, № 8.
18 Jacques Guillermaz. Storia del partito communista cinese, 1921 —1949. Milano, 1970, p. 94.
19 В. И. Ленин. Поли. собр. соч., т. 43, с. 19.
20 В. И. Ленин. Поли. собр. соч., т. 44, с. 4, 38.
21 В. И. Ленин. Поли. собр. соч., т. 45, с. 211.
22 Двенадцатый съезд РКП (б), с. 264.
23 Девятая конференция РКП (б), с. 205.
24 Коммунистический Интернационал в документах, с. 102, 110.
25 Одиннадцатый съезд РКП (б), с. 222.
26 Коммунистический Интернационал в документах, с. 181.
27 В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 44, с. 32.
28 Milos Hayek. Storia dell'Internazionale comunista (1921 —1935). La politica del fronte unico. Roma, 1969, p. 26—55.
29 А. Грамши. Избранные произведения в 3-х томах. М., 1959, т. 3, с. 199—200.
30 В. И. Ленин. Поли. собр. соч., т. 44, с. 37.
31 В. И. Ленин. Поли. собр. соч., т. 45, с. 292.
32 Там же, с. 293.
33 Milos Hayek. Op. cit., p. 36.
34 В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 45, с. 233.
35 Г. Р. Тарле. Друзья Страны Советов. М., 1968, с. 287—319.
36 Документы внешней политики, т. 6, с. 288—302.
37 Louis Fischer. Op. cit., p. XV.
38 La Correspondance Internationale, 1922, suppl. № 25, p. 2.
39 Memoires de Jules Humbert-Pr,oz, v. 2, p. 248—249.