Ашкеров А. Лицо без гражданства. Главная неудача Михаила Горбачева

Ложный бонапартизм

Президента бывшего СССР постоянно упрекали и упрекают в двойственности, в том, что он, оказавшись на перепутье между "вашими" и "нашими", одинаково предавал как правых, так и левых. Он лавировал между консервативным крылом КПСС, постепенно сраставшимся с почвенниками и патриотами, и либеральным крылом невиданно, в действительности, плюралистичной на излете своего существования советской коммунистической партии, либеральным крылом, на глазах сходившимся с западниками-диссидентами. Это лавирование неизменно воспринималось как проявление слабости, как форма потворствовать компромиссами во имя компромиссов, как, наконец, выражение элементарного безволия. В действительности, в таком лавировании также мало субъективного, как и в поведении любого руководителя могущественного аппарата. Невозможность занять центристскую позицию, уравновешивающую либеральные и консервативные политические силы, свидетельствует только об одном: осуществлявшаяся политическая поляризация в тогдашнем советском обществе эпохи - была настолько высока, что делала невозможным, попросту неуместным любой центризм.

Центризм всегда является идеологией того, кто оказывается во главе какой бы то ни было политической инстанции, тем более центризм необходим тому, кто находится во главе политического образования, непосредственно ведающего всеми или большинством процессов институализации - во главе государства. Но именно это перестало быть возможным в конце 80-х гг, когда финал карьеры первого лица государства, - ставшего мягко говоря неудобной фигурой и для правых, и для левых, - превратился не просто в его личную проблему (подобно тому, как это было, например, в случае с отставкой Н. Хрущева), но в проблему самой возможности существования той страны, лидером которой являлось это "первое лицо". Советское государство оказалось неспособным хотя бы в малой степени управлять ходом политических изменений и лишилось главной прерогативы: быть верховным политическим институтом. Эта невозможность погребла под собой и главный проект Горбачева - создание советского гражданского общества, то есть проект "демократии по-советски".

Лавирование было тем, что для Наполеона в ситуации согласованного развития государства и гражданского общества было поводом для демонстрации подлинного таланта искусного правителя. Однако именно лавирование стало для Горбачева в ситуации, когда государство и гражданское общество оказались разведенными по разные стороны баррикад, явное знамением краха, все более приближающегося от любого, даже самого острожного действия.

Тайный бонапартизм Горбачева становится явным тогда, когда он начинает говорить о нынешнем президенте России Владимире Путине. Противопоставляя Путина своему непримиримому оппоненту - первому президенту России Борису Ельцину, первый и последний президент СССР неизменно подчеркивает, что нынешний российский лидер смог восстановить консенсус в обществе и оказался неизмеримо более талантливым и опытным управленцем, нежели его предшественник. Главной заслугой Путина Горбачев называет «установление стабильности и порядка», которые во времена Ельцина казались полностью и бесповоротно утраченными. За всеми этими словами ощущается единственная подоплека: Путин привлекает кормчего перестройки как фигура, восстановившая саму возможность политического балансирования между правыми и левыми, либералами и консерваторами, балансирования между любым и каждым.

Во всех упоминаниях о втором президенте России, которые присутствуют в многочисленных интервью Горбачева, данных им по случаю десятилетия своей отставки, чувствуется, что Путин близок Горбачеву как человек, которому удается то, что не удалось провозвестнику гласности, - ему удается виртуозно «дирижировать» таким сложным образованием, как гражданское общество. Причем не важно, что само гражданское общество оказывается при этом виртуальным проектом «для себя», точнее, «для своих», который нужен и интересен лишь небольшому числу непосредственно вовлеченных в него участников.

Если Путин, «дирижирующий» гражданским обществом, видится Горбачеву тем, кем он очень хотел бы стать и сам: просвещенным властителем и творцом «демократической империи», то Ельцин - как по отношению к сегодняшнему российскому президенту, так и по отношению к творцу ускорения, - предстает чем-то наподобие феодального монарха, чья неограниченная власть держалась лишь на системе вассалитета и привилегий. «Непросвещенность» Ельцина, обуреваемого, по словам Горбачева, «жаждой власти», контрастирует, в представлении первого и последнего президента СССР, с «просвещенностью» Путина, который кладет конец курьезам и дикостям ельцинского «феодализма», столь чуждого Просвещению в любой из его форм. (Все это лишний раз подтверждает тот факт, что ельцинский «феодализм» выглядит в наше время примерно тем же, чем выглядело в век Екатерины II правление Анны Ионнановны - с одной лишь поправкой: роль просвещенной правительницы взял на себя современный преемник Бирона).

Горбачев как Кант вчера

Горбачев оказался первым политиком, кто, спустя двести лет, взял на вооружения кантовский проект "вечного мира". В этом политическом жесте не было особого умысла, но последствия революционной непреднамеренности совершенного мы ощущаем и теперь, спустя более десяти лет после отставки первого и последнего президента СССР, отставки, поставившей точку и в более, чем семидесятилетней истории советского государства.

Конечно же, провозгласивший курс "нового мышления для нашей страны и всего мира", генеральный секретарь ЦК КПСС вовсе не осознавал себя законным наследником Канта. Конечно же, и великий кенигсбергский затворник не мог предвидеть появление в конце XX века столь странного наследника. Однако все же именно Горбачев оказался политическим деятелем, который попытался воскресить в "реальной политике" дух эпохи Просвещения с ее упованиями на общечеловеческие ценности и единство достигшего духовного совершеннолетия человечества, на силу разума и подконтрольность ей низменных страстей, на абсолютные прерогативы морали и идеалы гражданского космополитизма, наконец, на господство правового порядка во всемирном масштабе.

Обращение к духу Просвещения представляет собой ни что иное, как своеобразное возвращение к невинности: невинности, предполагающей в качестве достояния веры то, что право и впрямь усмиряет силу, пасующую перед законом, что мораль и в самом деле одинакова для всех и каждый из нас - гражданин мира, что разум у всех общий и совпадает он с западной рациональностью, что, наконец, человечество действительно представляет собой одну большую семью, в которой легко можно прекратить раздоры и обрести согласие. Горбачев, конечно, не был из числа тех, кто безотчетно верил во все это. Однако не был он и из числа тех, кто лишь лицемерно эксплуатировал подернутые патиной времени мечты и упования.

Скорее, можно утверждать, что он пошел на и поныне остающийся загадочным шаг, связанный с желанием превратить просветительские идеи в фактор реальной политики. Просвещение оставило "реальной политике" гениальную риторику, без которой до сих пор не может обходиться обоснование каких бы то ни было позиций и легитимация каких бы то ни было решений. Первый и последний президент СССР перепутал саму "реальную политику" с риторикой, поставив нас перед лицом проблемы: насколько опасным может быть прекраснодушие, как политические последствия, так и политические предпосылки которого остаются без внимания со стороны вдохновленного им человека? (Ведь первая и самая страшная опасность прекраснодушия в том, что оно стирает грань между искренностью и лицемерием).

Государство и гражданское общество времен Горбачева

Явное или завуалированной обозначение государства как врага, как беззастенчиво чуждой и безразличной силы, предполагало немедленный и беспроигрышный вариант обретения массовой популярности у тех, кто и впрямь был "предан": унижен или, во всяком случае, забыт. Это обозначение государства явилось в конце 80-х - начале 90-х гг наиболее простым, чуть ли не беспроигрышным способом формирования "гражданского общества", то есть всех новых политических организаций, которые возникали тогда повсеместно - как "справа", так и "слева".

"Консерваторы" тех лет усматривали в тогдашнем государстве группировку перерожденцев или "перевертышей", оторвавшихся от исконных корней и затопивших в модернизационном порыве своего изменничества "святой Китеж-град", с которыми ассоциировалось то ли прежняя российская, то ли недавняя сталинская империя. "Либералы" же того времени видели в том же самом государстве опору темных сил реакции мракобесия, чуждых всему, от чего веет обновлением, веет свежим ветром перемен… видели и делали вывод - этот утлый скукоженный "Китеж-град", третий Рим третьего мира, должен быть затоплен.

Разворачивалась игра с нулевой суммой: гражданское общество могло возникнуть лишь при условии разрушения государства.

При этом оно выступало как олицетворение альтернативы, которую закон предъявляет против узурпации, правда предъявляет против лжи, веры - против безверия, свобода - против диктата, осмысленное существование - против абсурда. Не важно, с чем при этом ассоциировался закон: с правовым государством или "жесткой рукой"; с чем, с какой новой из "полуправд", ассоциировалась правда; с верой во что, в частности, в какое еще "светлое" будущее или прошлое, ассоциировалась вера; с чем - и в рамках каких запретов - ассоциировалась свобода; наконец, что еще - с какой на этот раз абсурдной беспощадностью - демонстрировалось в качестве образца осмысленности.

Делая принципом своей жизнедеятельности восстание против государства, гражданское общество обязательно принимает первый удар на себя: превращая государство в своего врага, оно, гражданское общество, делается врагом самому себе. Это и произошло в Советском Союзе, где, сделавшись врагом самому себе, гражданское общество так и не смогло стать гражданским обществом. Произошло это потому, что именно государство не рассматривалось как его неотъемлемая часть, причем как та часть, которая исполняет важнейшие - структурообразующие - функции.

Между двух огней

Знаменитое положение: "Государство - это я" оказалось вывернутым наизнанку и парадоксальным образом применено к лидеру страны Горбачеву. Он явился фигурой, на которую прежде всего был распространено все презрение, вся ненависть ненавидящего и презирающего гражданского общества. Президент СССР превратился в какой-то момент не просто в символ, но в реальное воплощение государства-врага и в полной мере испытал на себе удар тех, кто от лица гражданского общества и, как правило, сам того не подозревая, избрал государственной "начало" в качестве своей мишени.

По прошествии времени именно Горбачев предстает перед нами как человек, превратившейся в лицо того государство, которое было символически обречено на заклание. Именно Горбачев, не говоривший: "Государство - это Я", но сделавшийся как бы самим Я рушащейся советской империи, оказался в какой-то момент фигурой, подобной фигуре античного фармакона, на которого принято было списывать прегрешения целого города. Однако в отличие от эпохи Античности, когда подобное действо носило характер мистического ритуала, своеобразной очистительной процедуры, способной принести оздоровление всему сообществу, для гражданского общества бывшего СССР Горбачев-фармакон стал лишь поводом к тому, взвалить на другого бремя собственной неспособности, собственного безволия и собственных предрассудков.

Однако и само появление Горбачева в качестве главы государства также не было результатом простого стечения обстоятельств. Не стоит видеть в его появлении результат чьего-то злого умысла и чьей-то недоброй воли. Напротив, как и в случае с возникшими в нашей стране стратегиями формирования гражданского общества, в анализе случившегося до сих пор не хватает желания интерпретировать свершившиеся изменения во всей их объективности, то есть с точки зрения их собственной логики развития. Когда речь заходит о пришествии Горбачева на должность главы государства далеко не в последнюю очередь о самоубийственном жесте самого государственного аппарата. И дело здесь опять-таки не в мифических горбачевских безволии, беспринципности и слабохарактерности. Просто именно Горби явил гражданскому обществу двуликий, но, вместе с тем, одинаково неприемлемый образ аппаратного игрока, который стремится контролировать всех, но по разным причинам оказывается не нужен никому.

Возможность править разошлась в его лице с умением управлять, то есть утверждать сопринадлежность гражданского общества и государства. Именно поэтому политика гласности и демократизации, объявленные последним вождем СССР и открывшие шлагбаум на пути нового этапа развития гражданского общества в нашей стране, сыграли с их творцом коварную шутку. Неумение управлять вскоре поставило его перед фактом, который неумолимо свидетельствовал лишь об одном: править оказалось некем и нечем.

Последний советский гражданин

Кажется, советскому государству, которое так и не превратилось в структурообразующий элемент гражданского общества, только и оставалось, что объявить о самороспуске. Однако "самораспустился" лишь Горбачев: конца Советского Союза не было, вместо него было лишь маленькое телеобращение Горби о своей отставке.

Советское гражданское общество при этом умерло, так до конца и не родившись. На смену ему пришли гражданские общества бывших союзных республик, что в который раз доказало невозможность формирования гражданского общества в отрыве от национальных государств. (Впрочем, до сих пор можно только гадать, насколько эти государства не являются национальными "по-советски" - при сохранении всех позиций прежней бюрократии на самых разных уровнях, и насколько эти общества, являются гражданскими - в рамках мало изменившейся и лишь усилившейся бюрократической власти).

Произошли оба данных события в рамках неожиданной смычки "либералов" и "консерваторов". "Либералы" похитили у "консерваторов" старую патриотическую идею о необходимости обеспечения государственного суверенитета России в дополнение, а значит de facto, в противовес государственному суверенитету СССР. "Консерваторы" согласились с этим похищением, проголосовав в Верховном Совете России за ратификацию инициированных "либералами" беловежских соглашений.

Горбачев, официально признавший несостоятельность советской юрисдикции, оказался лицом, заявившим об упразднении советского подданства. Первый и последний президент СССР остался, однако, последним гражданином советского гражданского общества и, похоже, верен, этому выбору до сих пор.