Ионов И. Проблема сравнительного изучения цивилизаций в национально-историческом контексте

Источник: Цивилизации. Выпуск 2. - M.: Наука, 1993.

Особенностью понятия "цивилизация" является тесное переплетение в нем гносеологической и аксиологической, познавательной и ценностной сторон. Общим местом в исторической литературе стала мысль о том, что представление о "цивилизации" появилось в XVIII в. как форма самоутверждения "просвещенных" слоев общества Европы, как способ противопоставить себя внеевропейскому "варварству". Но нельзя не видеть также, что это было связано и с кризисом старых ценностей национального и культурного самосознания. Само появление понятия "цивилизация" стало возможным лишь в условиях кризиса христианского самосознания в эпоху Просвещения. На периферии тогдашней Европы, в Германии, ощущение непохожести на западных соседей разрешилось возникновением представления о множестве цивилизаций, открывшим научную экспансию этого понятия, но также и созданием первой "фундаменталистской" культурологической концепции, противопоставившей собственную, здоровую и народную "культуру" — верхушечной и худосочной "цивилизации" Запада. В XX в. с теми же процессами было связано появление великих концепций цивилизации. Кризисом гуманистических ценностей, особенно отчетливо осознанным в Германии, были порождены концепции М. Вебера и О. Шпенглера. Предчувствие краха Британской империи отразилось в концепции цивилизации А. Тойнби. Своеобразным результатом осмысления процесса активизации слоя традиционной культуры в массовом обществе стала концепция "материальной цивилизации" Ф. Броделя.

Коллизии современной истории нашей страны, развернувшийся в период перестройки кризис самосознания также обострили внимание к цивилизационному измерению истории. Это прежде всего отразилось в публицистике. Злободневным оказалось как соотнесение себя с современной мировой цивилизацией, ощущение "духовного разрыва" с ней, так и соотнесение себя со слоем национальной традиционной культуры, разрушенным в процессе революционных преобразований общества. Дело тут доходит до отрицания современной цивилизации во имя собственного, оригинального исторического пути 1. В принципе ни то, ни другое направление не являются новыми. Ценности современной буржуазной цивилизации в последние годы активнее всего отстаивают именно выходцы из Восточной Европы. Ущербность цивилизации, вред наносимый ею традиционной культуре и личностному развитию, активно разоблачают американские антрпологи 2. В то же время наша ситуация уникальна тем ожесточением, с которым столкнулись эти точки зрения в рамках одной культуры. Ни в одной стране так глубоко не пострадали одновременно как слой современной цивилизации, так и слой традиционной культуры. Все это придает у нас проблеме цивилизаций специфическую объемность, требует нетривиального подхода, дальнейшего развития теории.

Ответом на эту задачу стала переориентация на цивилизационную проблематику многих советских философов и историков. Но, как представляется, это направление недостаточно успешно развивается в изучении отечественной истории, ставящей наиболее жгучие проблемы, непосредственно связанные с вопросами политического, национального и социального самосознания. Именно эти проблемы, процесс их решения могли бы стать фактором, способным дать новый импульс развитию теории цивилизаций. Препятствием является слабость традиции культурологического подхода к общим вопросам отечественной истории. Доминирование социально-экономического подхода обусловило некоторый разрыв истории общества, экономики, государства, с одной стороны, и истории культуры — с другой. Изучение культурных норм, ценностей, стереотипов как элементов мотивации поведения, деятельности, которые составляют само содержание исторического процесса, развито пока недостаточно. Слабо используется теоретический инструментарий, разработанный исследователями цивилизаций. Поэтому так важно попытаться повернуть лицом к лицу современную цивилизационную теорию и проблемы истории России, способствовать процессу их взаимодействия. Такова, в частности, цель данной статьи.

Конечно, речь идет лишь о попытке дать достаточно общие, схематичные примеры такого взаимодействия на одном из возможных направлений, в рамках деятельностного подхода к анализу исторического процесса. Это направление, связанное с именем М. Вебера, является особенно интересным и важным сейчас, в период "веберского ренессанса" в исторической науке. Для нас эта методология важна еще и тем, что марксистский и веберовский подходы к истории не являются взаимоисключающими, а, наоборот, взаимно дополняют друг друга 3. Это существенно для соблюдения преемственности в развитии науки, играющей не меньшую роль, чем новации. Не отметая достижений в исследовании социально-экономической сущности исторического процесса, деятельносгный подход позволяет понять социокультурные предпосылки той формы, которую он принял. Наконец, теория Вебера — это прежде всего теория модернизации. Но и проблемы истории России, породившие современный кризис самосознания — это тоже проблемы модернизации в особых, специфических условиях страны. Поэтому использование теоретического инструментария, разработанного в рамках деятельностного подхода, может быть здесь эффективным.

Проблемы модернизации России касаются прежде всего периода XIX— XX вв., но нельзя не сказать несколько слов и о более глубоких традициях, обусловивших своеобразие ее исторического пути. Речь идет прежде всего о роли города, отличной от Европы. Ликвидация городского веча, произошедшая еще при татарах, сделала невозможным зарождение элементов гражданского общества (где "различные формы общественной жизни выступают по отношению к отдельной личности просто как средство для ее частных целей, как внешняя необходимость"4), важной предпосылки модернизации. "Не Москва царю указ, государь — Москве", — говорит русская пословица. У этого важного обстоятельства были не только политические и экономические, но и цивилизационные основания, которые надо искать в "культурном коде" страны, верованиях народа.

Нам трудно согласиться с недооценкой одним из виднейших продолжателей дела М. Вебера — С.Н. Айзенштадтом — особенностей православия. Веберовская традиция считает структурообразующим началом культуры цивилизаций "осевого времени" ощущение напряженности противоречия между сущим и должным, осознаваемого как противоречие земного порядка и порядка небесного, а также способ преодоления этого противоречия. Надо помнить, что одним из центральных понятий государственной идеологии Византии было понятие таксиса, сущность которого заключалась именно в сближении, соединении земного и небесного порядка. Соединяющей силой была власть императора, нормальное функционирование которой во многом снимало напряжение. Предпосылкой слабости последнего была идея о богоизбранности византийцев 5. Конечно, речь не идет об уподоблении Византии Китаю, где такое напряжение почти не ощущалось. Но православие делало шаг именно в этом направлении. И тут и там важную роль в соединении земного и небесного порядка играла власть императора. Тем самым в православии власть "настоящего", православного царя становилась гарантом возможности будущего "спасения" после смерти. Наличие в России народного мессианизма ("Святая Русь"), поддержка теории "Москва — третий Рим", подразумевающей стирание противоположности между "градом земным" и "градом божьим", говорят о том, что схожие настроения были и в русском православии.

Если в европейском городе, в протестантской среде верования толкали человека к активной экономической деятельности (успех помогал ему убедиться в своей "избранности", в грядущем индивидуальном спасении), то в русском городе перед человеком открывался не экономический, а политический путь спасения, причем с сильной коллективной составляющей. Отсюда, с одной стороны — экономическая активность европейцев и создание ими гражданского общества как механизма утверждения своих интересов, как инструмента бурьбы за экономический успех, а с другой — поиски "настоящего" царя в России, на которые ушло много духовных сил народа в XVII и XVIII вв., прямо противостоявшие тенденции развития к гражданскому обществу. Влияние этой традиции можно проследить и дальше. Постепенная секуляризация мировоззрения привела к тому, что на Западе, особенно в США, высшим критерием оценки деятельности чело-века, если угодно, воплощением смысла жизни стала оценка рынка, богатство, в то время как у нас сближение сущего и должного было секуляризовано в форме коллективного движения к лучшему будущему, в идеях социальной справедливости и прогресса, в служении которым многие находили смысл жизни и добровольно ею жертвовали. Силой, соединяющей сущее и должное, настоящее и будущее, в СССР по-прежнему оставалась харизматическая власть, государство. Гражданское общество, начавшее складываться в стране в начале XX в., снова было принесено ему в жертву. Выбор веры и власти, перманентный процесс, составляющий сущность гражданского общества на Западе, у нас стал явлением единовременным, отменившим возможность нового выбора на долгие десятилетия.

Естественно, что картина явления здесь значительно упрощена. Нам было важно сделать акцент не на сходстве, а на различиях. Деятельность по "спасению", конечно, не сводилась в России к ее политическому и коллективному вариантам. История скорее демонстрирует нарастание коллективистских тенденций по мере развития процесса секуляризации. К причинам этого мы еще вернемся. Но главное ясно. Происходит определяемая механизмами культуры девиация мотиваций человеческой деятельности, ее целеполагания. Практическая деятельность как ведущая подменяется поиском "справедливой власти". И если в первом случае революция отражает интересы развития практической деятельности, способствует становлению рынка, демократии и правового государства, основ современной цивилизации, то во втором — она самоценна и служит сомооправданием как акт справедливости, вне зависимости от неудач в практической деятельности. В культурном плане две эти тенденции развития революционного движения оказываются взаимоограничивающими.

Вообще-то девиации целеполагания в обществах с экстенсивной экономикой нередки. Характерен в этом отношении пример Индии. Но для того чтобы понять предпосылки такой девиации в истории России, гораздо более близкой Западу, необходимо вернуться к теории, а конкретнее — к истокам веберовской теории социальной деятельности. Социологизм мышления ее автора, находившийся в некотором противоречии с поставленной задачей, — проанализировать конкретику истории различных цивилизаций, обусловил ее аморфность, прикладной характер обобщений, затрудняющий применение созданного теоретического инструментария к истории других стран. Структурные противоречия мотиваций деятельности, вскрытые М. Вебером, теряются среди частных проявлений этих противоречий. Поэтому важными аспектами дальнейшего развития теории представляются, во-первых, ее структурирование и, во-вторых, ее антропологизация, позволяющая совместить анализ абстрактных норм деятельности с представлением о мере их реальной распространенности в обществе.

В советском обществоведении структурной расшифровкой концепции М. Вебера является анализ антиномий социальной деятельности Э.С. Маркаряном, охарактеризовавшим ее как адаптивно-адаптирующий, т.е. приспособительно-преобразовательный процесс взаимодействия субъекта и среды. В сущности это — материалистическая трактовка веберовского макроанализа социокультурных типов всемирно-исторического развития. Как известно, Вебер определил тип взаимодействия со средой, доминирующий в Китае, как приспособление, а господствующий в Европе — как овладение миром. На уровне микроанализа социального действия они отвечают преимущественной ориентации соответственно на ценностный и целевой тип мотиваций деятельности 6. Однако в этой структуре отсутствует динамизирующий элемент. Им является взаимодействие практической деятельности и деятельности общения, того, что К. Маркс называл "обработкой природы людьми" и "обработкой людей людьми", связывая способ производства, широко понятый как тип жизнедеятельности, с "формой общения", понятой как единство разного рода отношений людей — обменных, социальных, информационных 7. Деятельность общения, как и практическая деятельность, имеет (ко)адаптивно-адаптирующий характер. Повышение эффективности практической деятельности обеспечивается при этом либо за счет коадаптации, взаимоприспособления индивидов, их сплочения, либо за счет приспособления одними из них других к своим собственным интересам, будь то в информационной или социальной форме, для обогащения себя знаниями или эксплуатации чужого труда. При этом отражением антиномий социальной деятельности становятся антиномии мотиваций практической деятельности и деятельности общения. Ценностная и целевая мотивации разводятся. Ведь ценностная мотивация задана в конечном счете интересами сплочения коллектива, т.е. является мотивацией деятельности общения. Ей в этом качестве противостоит не целеполагание, а потребностная мотивация. Ориентация на потребности отражает интересы индивида, является условием адаптирующего общения. Они взаимно ограничивают друг друга. Ценностная мотивация традиционных цивилизаций обусловливала стагнацию потребностей. Рост же материальных потребностей в Европе и Северной Америке в XIX—XX вв. неотделим от кризиса гуманистических ценностей. Целевой же мотивации, установке на свободное целеполагание, связанной с преобразующим типом практической деятельности, противостоит, в свою очередь, установка на экологическую целесообразность, связанная с адаптацией к среде. Они также взаимоограничивают друг друга. Следование экологической целесообразности в традиционных обществах не давало развиться свободному целеполаганию, связывало его членов системой запретов. Свободное целеполагание в современной цивилизации привело к глобальному экологическому кризису, доказавшему нецелесообразность этой стратегии.

Взаимодействие доминирующих сторон практической деятельности и деятельности общения, а также определяющих их мотиваций, их взаимное соответствие и противостояние создают представление о типе деятельности, характерном для данной цивилизации или ее части. Хотелось бы вслед за М. Вебером предупредить, что речь тут идет скорее о тенденциях развития деятельности, его векторах и пределах, а не о реальном вытеснении, скажем, потребностных мотиваций ценностными, отсутствии потребностей у людей. Достижение подобного "идеала" означало бы вымирание популяции.

Интегральной характеристикой типа деятельности является при этом не тип практической деятельности, а "форма общения". Доминирование преобразующих тенденций в отношениях с природной средой еще не гарантирует господства адаптирования в сфере общения, преобладания потребностных и целеполагающих мотиваций. Именно форма общения вскрывает, насколько глубоко преобразование среды влияет на культуру общества, не является ли эта доминанта лишь маской другого, адаптивного типа отношений с одним из многообразных проявлений среды: искусственной, политической, социальной, культурной. Тенденции, господствующие в практической деятельности, слабо различимы. В деятельности общения, при анализе связанных с нею информационных и социальных процессов их проще различить. Особенно важны эти замечания для понимания современной цивилизации, в которой относительная гомогенность традиционной культуры уступила место противостоянию различных типов деятельности в одном обществе, их сложному переплетению.

Лавинообразный рост знаний и навыков у населения Шумера и Древнего Египта в IV—III тыс. до н.э. говорит о том, что здесь впервые были отпущены тормоза, сдерживавшие в первобытности развитие адаптирующего типа общения. Поэтому и в практической деятельности здесь надо учитывать не только тенденции адаптации к ставшей в результате опустынивания степей непредсказуемо динамичной природной среде, но прежде всего деятельности по преобразованию этой среды, созданию системы ирригации и городов. В то же время резкое снижение темпов прироста знаний на Востоке со II тыс. до н.э. говорит о том, что там возобладал адаптивный тип общения, и, несмотря на рост размаха преобразования природной среды, на первый план вышла задача приспособления к новой, искусственной среде, задачам ее сохранения и воспроизводства. Средством решения последней было сплочение населения, укрепление ценностной мотивации и нового экологического сознания, связавшего порядок в городах и системе орошения с космическим порядком. Однако характер исходного импульса практической деятельности тоже надо принимать во внимание. Он может подсказать, насколько прочна та или иная тенденция, в какой форме стабилизируется воспроизводство данной цивилизации. Импульсом для стартового механизма первичных цивилизаций Востока все же была адаптация к природной среде. Это отозвалось впоследствии необходимостью перехода к новому, адаптивному уже по своей внутренней природе механизму воспроизводства этих цивилизаций. Стартовый механизм современной цивилизации был основан на преобразующем типе практической деятельности и деятельности общения. Правда, первоначально он породил и противоположные тенденции, привел к стагнированию и развитию адаптивности на периферии цивилизации.

Приспосабливая к своим нуждам природу и людей, европеец превращал их в свои инструменты. Недаром в английском переводе Вебера целевой тип мотивации назван "инструментальным". Эти "инструменты" европейской буржуазии — крестьяне, рабочие, население колониальных и полуколониальных стран развивались не столько по своим внутренним, социальным законам, сколько по законам развития искусственной среды, навязанным им их отношением к субъектам целеполагания. Проявлением этого стал "инструментальный" коллективизм и "инструментальные" трудовые ценности. Преобразуя природу, человек на периферии цивилизации приспосабливался к своей роли инструмента. В свою очередь, цивилизация вытеснила его в свое "подсознание" вслед за "витальными влечениями" и стереотипами женского поведения, оставшимися лишь средствами биологического воспроизводства. Примечательно, что до сих пор сохраняется мышление в терминах современной цивилизации, не учитывающее влияния на процессы всей этой "среды" народной культуры, зависимого капитализма, при котором прогрессирует лишь недоразвитость и т.п., т.е. содержания жизни основной части человечества. Однако уже со второй половины XX в. преобразующие тенденции исходного типа деятельности активизировались и стали проявлять себя все более широко. Начал развертываться процесс реинтеграции культур. Современная цивилизация, использовав стартовый механизм, включила механизм воспроизводства. Потребностная мотивация развитой личности не ограничивается ориентацией на материальные потребности, но обращается к ценностям традиционной, народной культуры как к своей сокровищнице. При этом впервые ценности становятся предметом свободного выбора. Развертывается актуализация ранее "вытесненного", обусловливая самые разнородные процессы — от "сексуальной револю•sfsa" и феминизма до деколонизации и пополнения центра цивилизации, его целеполагающего ядра, странами бывшей периферии. Стороны противоречий деятельности обретают тенденцию к гармонизации. Целеполагание экологизируется. Конечно, этот процесс только начинается, он идет противоречиво, "инструментом" деятельности остается еще большая часть населения Земли. Но самоопределение по отношению к нему играет все большую роль в цивилизационном самосознании 8.

Современный кризис самосознания в нашей стране — неразрывная часть этого процесса. Осознание проблематичности интеграции СССР в центр цивилизации, а также осознание ценности традиций культуры, разрушенных у нас и ставших источником развития современной культуры на Западе, составляют его сердцевину. Поэтому, используя понятийный аппарат теории социальной деятельности, было бы интересно прикоснуться к тем аспектам истории России, которые связаны именно с ее положением в системе формирующейся современной цивилизации. Речь идет прежде всего о периферийности нашей страны в рамках Европы, во многом определившей отечественную историю XVII—XX вв. В принципе вопрос о следствиях периферийности изучен неплохо, но исторически сложилось так, что это направление исследований складывалось под влиянием специфики Латинской Америки. Р. Пребиш, А.Г. Франк, И. Уоллерстейн уделяли поэтому наибольшее внимание социальноэкономическим процессам. Национальное государство и национальная буржуазия выступали при этом как лишь агенты мирового капиталистического разделения труда, "инструмент эксплуатации периферии". Политическая активность русского правительства в Европе у Уоллерстейна выглядит прежде всего как попытка преодоления периферийности, предпосылка "полупериферийного" положения страны 9. Но особенность России как части европейской периферии в том и состояла, что ее экономическое взаимодействие с центром цивилизации в сильной степени опосредовалось политическим взаимодействием, являвшимся к тому же первичным.

Непосредственной реакцией на усиление Запада в результате великих географических открытий и начала колониальных захватов было не включение страны в европейский рынок, а усиление политического, военного взаимодейтсвия, поставившего Россию в XVII в. на грань утраты национальной независимости. Следствием этого был поиск путей создания политического противовеса как формы адаптации к активно проявившей себя политической среде. Это сказалось в расширении Московского государства на восток. В ответ на создание колониальных, дисперсных империй на Западе Австро-Венгрия, начиная с ее зарождения при Фердинанде I в XVI в., и Россия с XVII в. создают территориально компактные политические образования, поглощая близлежащие страны и народы. Экономическое воздействие "революции цен" дошло до нашей страны только в XVIII в., а политическая и экономическая реакция (закрепощение городского и сельского населения) уже давала себя знать. Петровские реформы окончательно определили ее содержание. Восприятие культурных, технических и военных достижений Запада шло рука об руку с созданием мощной "внутренней периферии", социальноэкономической основы политической мощи. Произошло реанимирование общины как социальной формы адаптивного, сплачивающего общения. Именно с XVII в. начинает свой триумфальный путь из центра страны тягловая русская община с переделами земли, чтобы к середине XIX в. захватить территории Украины, Дона, Кубани, Кавказа, Севера и Сибири 10. Государство спровоцировало этот процесс бессознательно, своими фискальными мероприятиями и усилением крепостничества. Они дали не только экономический, но и социокультурный эффект. Получили почву для развития коллективистские ценности, жившие в русском народе. Это, в свою очередь, стало основой героизма русского солдата, придало силу армии, оживило царистские настроения и было осознано как политическая ценность. Ко времени сенатских решений 1887, 1891 и 1897 гг. общину уже лелеяли и оберегали от разлагающей силы буржуазных отношений.

Традиционные формы сознания сыграли также немалую роль в формировании облика российской бюрократии. Если в дисперсных империях Запада значительная часть искусственной среды, социальных "инструментов" деятельности была вынесена за пределы странметрополий, в колонии, то в компактных империях востока Европы эта искусственная среда стала неотъемлемой частью социального целого, что деформировало тенденции социокультурного развития. Преобразовательные тенденции деятельности и соответствующие им мотивации подавлялись приспособительными тенденциями. Можно сказать, что российское государство, стремясь приспособиться к неудобной близости Запада, не только преодолевало свою периферийность при помощи заимствований знаний и учреждений, наращивания политической мощи, но и сделало шаги по институционализации этой периферийности, способствуя развитию в обществе мотиваций, соответствовавших логике эволюции инструмента деятельности.

Результатом этого стали характерные для периферии инверсии социокультурного развития. Если на Западе буржуазия в начале своего исторического пути была носителем идеи свободолюбия, борьбы за права народа, то для России, где появление крупной промышленности было тесно связано с решением военно-политических задач, где протекционистская политика правительства была основой процесса "фабрикации фабрикантов" вплоть до 1905 г., да и после, был характерен тип капиталиста, не мыслящего себя вне системы самодержавия, слой, который В.И. Ленин охарактеризовал как "октябристский капитал"11. Экзогенное происхождение русского капитализма в противоположность его латиноамериканскому собрату проявлялось не в его привязанности к внешнему рынку, а парадоксальным образом выявлялось в его связях с государством, потребности в опеке и субсидировании, повышенной тяге к монополии. В этом проявлялись его качества инструмента адаптации. Эндогенный капитализм развивался первоначально на периферии хозяйства, в текстильной промышленности и на селе. Он смог развиться вполне липа когда преимущественно политический способ адаптации к Западу после поражения в Крымской войне уступил место преимущественно экономическому способу адаптации, что способствовало быстрому расширению внутреннего рынка. Но характерно, что и тогда русская буржуазия оставалась социокультурно неприкаянной. Православие не давало твердой санкции на предпринимательство, на богатство. Поэтому русский купец и промышленник зачастую становился монахом или гулякой, меценатом или революционером. Из-за связи с традиционной культурой его потребностная мотивация была неустойчивой, также как и установка на целепалагание. Капиталисту оставалось приспосабливаться к потребностям и техническим новинкам, пришедшим с Запада. Это сказалось и на судьбе русского изобретательства, превратило страну в кладбище технических идей.

Напротив, крупные помещики, составлявшие в Европе основу консерваторов, в России нередко становились либералами. Они вступали в прямые экономические отношения с внешним рынком и были заинтересованы в ослаблении протекционистской политики правительства, вообще государственного вмешательства в экономику. Отсюда — фритредерство русский "лендлордов" и их либерализм, предложения освободить крестьян по "прусскому варианту", без земли, прозвучавшие еще в начале XIX в., и в конечном счете их активность в среде либералов-земцев. В сущности, они выступали как агенты мирового рынка и сторонники преобразования России на путях зависимого развития, не опосредованного государством. Они были воспитаны на современной им западной культуре. Но тенденции преобразовательной деятельности, носителями которых они являлись, их либерализм сковывались глубинной общностью интересов дворянства и самодержавия и дискредитировались в глазах народа жестоким угнетением крестьян в поместьях либералов (например, графов Бобринских). Их ослаблял и кризис сословных ценностей дворянства в буржуазном мире. Кризис самосознания дворян был не менее глубок, чем у купечества.

Инверсивными были также тенденции социокультурного развития рабочих и крестьян. Если для европейского крестьянства XIX век стал веком все большего врастания в рынок, обуржуазивайте, то у русского крестьянина зачатки этой тенденции сочетались с еще более мощной тягой к организационному усилению общины. И если социально-экономический уровень анализа говорит о схожести этих путей, что социокультурный утвержает, что они противоположны по направлению. Крестьянство и рабочие России составили основу "внутренней периферии" общества. Община стала формой совершенствования крестьянина как социального "инструмента" деятельности. Фискальные по происхождению ограничения в распоряжении землей и имуществом, в свободе передвижения, "круговая порука" и т.п., бывшие вначале формой справедливого распределения налогового бремени среди крестьян, за века применения стали нормой, получили санкцию коллективистских ценностей. На общину воздействовали традиции "большой семьи", линиджа, идущие из древности и основанные на суггестивности, архаичном способе общения с преобладанием внушения, заражения и подражания. По мере усиления экономического гнета, не ставшего слабее и после крестьянской реформы 1861 г., по мере усиления разлагающего воздействия товарного хозяйства община стремилась активнее защищать свои ценности, переходя в центе России от распределения земли по числу работников к более уравнительному распределению по числу едоков. Развитие уравнительных тенденций среди массы крестьянства демонстрирует и ее эволюция от поддержки мелкобуржуазного по характеру проекта земельной реформы, представленного трудовиками I Государственной думе в 1906 г. (так называемого "проекта 104-х" к поддержке общинного по характеру "Декрета о земле" большевиков в 1917 г. Подчеркнем, что это был не результат отсталости, а итог трехвекового зависимого развития крестьянства.

В то время как рабочие Запада в течение второй половины XIX — начале XX в. заимствовали индивидуалистическую ориентацию буржуазии, сформировавшиеся в ее среде потребности, русские рабочие воспроизводили и развивали коллективисткие ценности крестьянства, продолжали начатое им движение по пути зависимого развития. Европейский город создавал для рабочего среду воспроизводства новых потребностей, стимулировал тягу рабочих к респектабельности, новым видам досуга (футбол, семейные прогулки в парках, отпуск на морском побережье)12. Русский рабочий не был таким образом укоренен в городе, часто жил в фабричных казармах, без семьи, не имел других видов отдыха, кроме кабака, публичного дома и коллективных драк ("стенок"). Поэтому если для европейского рабочего основными были его экономические интересы, то у русского на первый план вышел протест против эксплуатации вообще, политические интересы возобладали над экономическими. На Западе политические партии рабочих возникли на основе развитого профсоюзного движения. В России, напротив, приоритет организации пролетариата принадлежал социал-демократической партии.

Профсоюзы, возникшие в массовом масштабе в 1905—1907 гг., с самого начала были тесно связаны с партией, носили специфический "боевой" характер, внушали рабочим мысль о доминировании задач политической борьбы над задачами борьбы экономической. В Европе профсоюзы, а под их влиянием и социал-демократические партии стали агентами "обуржуазивания" рабочих, их интеграции в буржуазное общество и культуру. В России они стали носителями маргинальных, "инструментальных" ценностей рабочих как части "внутренней периферии" и тем самым — проводниками идеи углубления процесса институционализации периферийности, его воспроизводства на основе социокультурных стереотипов трудящихся. Эта идея осознавалась как противопоставление интересов, ценностей и идеалов пролетариата — реакционной буржуазной культуре и власти буржуазии. За ней стояла рабочая масса, которую сплоченность и внушаемость превращали в мощную политическую силу.

Казалось бы, наиболее органичным должно было быть восприятие европейского влияния интеллигенцией, прямо питавшейся достижениями европейской культуры. Но на деле ее положение было едва ли не самым сложным. Дело в том, что петровские реформы разорвали континуум традиционной русской жизни и культуры. Произошло противопоставление того, что Р. Редфилд охарактеризовал как "великую" и "малую" традицию 13. "Великая", городская традиция уходила теперь корнями не в прошлое русской деревни, а в прошлое европейского города. В то же время народная, крестьянская культура не обладала адекватной "надстройкой", практически не имела обратной связи с "высокой" культурой. Разные тенденции развития "цивилизованного" городского и сельского общества породили сосуществование в стране двух принципиально различных видов собственности, частной и общинной, двух традиций права, двух культур. В этих условиях городская и сельская культуры стали активно себя "достраивать", каждая из них стремилась превратиться в доминанту развития страны. Это проявилось в спорах западников и славянофилов, социал-демократов и народников. Конечно, имели место и элементы взаимодействия, диффузии культур, но "тектонический разлом" между ними так и не был преодолен. Его следствием стало извечное чувство вины русской интеллигенции перед народом. Сюда же уходят истоки великой литературной традиции России XIX в. В то время как на Западе создавались предпосылки для усиления взаимодействия культурных слоев, проявившиеся в расцвете романтизма, с одной стороны, и формировании массового общества —· с другой, в нашей стране развитие этого органического процесса было поставлено под вопрос разрывом культурных слоев.

Надо оговориться, что эти инверсии не были повсеместными. Ведь, кроме социальной периферии, в России была периферия географическая, куда волны институционализации периферийности, шедшие от центра, еще не успели дойти. В первую очередь речь идет, конечно, о Финляндии и Польше, но также и о Прибалтике и Украине. Там гораздо более развито было товарное хозяйство, более самостоятельной была местная буржуазия, быстрее шло "обуржуазивание" крестьян и рабочих. Тенденции европейского развития там скорее повторялись, хотя и с определенными особенностями. С начала XX в. эти тенденции все более явно проявляются и в центрах страны. Итогом ее преимущественного экономического взаимодействия с Западом стало выравнивание экономического развития, большее сходство социальных процессов и эволюции интересов населения. К 1917 г. в России сложилась мощная социальная база буржуазно-демократической альтернативы развития общества. Но реализовать свои потенции ей было не дано. Значительное влияние на расстановку сил в революционном движении оказал сложный, сдвоенный кризис ценностей, разразившийся в стране в конце XIX — начале XX в. Первой его частью был кризис гуманистических ценностей европейской цивилизации, разрыв свойственного Возрождению единства идей истины, добра и красоты. Его истоком было несоответствие общечеловеческих идеалов буржуазных революций и грубой, бесчеловечной реальности промышленной революции. О его проникновении в Россию говорил огромный интерес к книгам А. Шопенгауэра и Ф. Ницше, а также судорожные попытки народников найти пути примирения "правды-истины" и "правдысправедливости"14. Другой его частью был кризис общинных ценностей под воздействием буржуазных отношений, наступления городской культуры. Выход из кризиса в каждом случае можно было искать как на путях консервации старого, так и на путях развития нового. Значение выбора было огромно, так как он определял культурную доминанту формировавшегося массового общества 15. Различия во влиянии элементов гуманистической и общинной культуры обусловили, например, расхождение линий последующей истории Англии, Германии и России.

Столкновение двух кризисов ценностей в условиях слабости русского либерализма и инерции наступления общинных ценностей привело к тому, что связанная с прогрессивными социально-экономическими процессами массовая база буржуазно-демократических преобразований постепенно размывалась. Кризис ценностей создавал как бы рассасывающий эффект вокруг одной альтернативы и кумулятивный эффект — вокруг другой. Это зависело не столько от экономических интересов населения, сколько от ощущаемой глубины кризиса. В центре страны движение в сторону гуманистических культурных ценностей и буржуазного права вело к отрыву от массовой социальной базы. Это проявилось в неудаче зубатовских экспериментов с просвещением рабочих при помощи профессоров-либералов, а также в сужении социальной базы народнических партий по мере их буржуазной эволюции. В то же время опора на общинные ценности давала оглушительный политический эффект. Относительно слабая партия большевиков, переняв и доведя до крайности ранее оспариваемые ею лозунги эсеров, ставшие ядром "Декрета о земле", смогла на этой основе превратить в 1917 г. местную победу руководимых ею восстаний рабочих в ряде городов в победу социалистической революции в масштабе всей страны.

Эта революция опиралась на "инструментальные" ценности трудящихся, порожденные традицией зависимого развития. Европейские буржуазные революции были неотделимы от превращения буржуазии в целеполагания в практической деятельности. Это было их предварительным условием, определяло их роль в развитии современной цивилизации. Победа социалистической революции в России и создание социалистического лагеря были претензией на создание новой, социалистической цивилизации. Но социокультурная основа для этого отсутствовала. Ценности уравнительности и сплоченности противостояли тенденции развития механизма роста потребностей. "Верхи" общества, номенклатура, не производили потребностей, а заимствовали их с Запада, в то же время препятствуя их распространению в народных массах. Распределительная экономическая система была антагонистом рынка как инструмента расширенного воспроизводства потребностей. Ее целью была "справедливость" распределения, уравнительность, а не инновации. Не порождая сама новых целей, плановая экономика могла обеспечить в лучшем случае количественный рост потребления, но не его качественную перестройку.

Вынужденное вынесение механизма роста потребностей на Запад означало воспроизводство периферийного положения СССР и других стран социалистического лагеря в системе современной цивилизации, перечеркивало титанические усилия, прилагавшиеся для обеспечения их "технической независимости". Попытки преодолеть общинную, уравнительную девиацию целеполагания, сталкивавшую экономику к экстенсивности, переориентироваться на целеполагание в практической деятельности успеха не принесли, так как основой такого целеполагания может быть лишь новая потребность, соединяющая интересы изобретателя с интересами потребителя, рынка, а значит, и интересами производителя. У нас эта цепочка оказалась разорванной. Лучше всего дела обстояли в оборонной промышленности. Но она была лишь инструментом политической адаптации к Западу, вновь оттеснившей на задний план экономическую адаптацию. К тому же оборонное производство истощало силы страны. Все это обусловило безрезультатность "экономического соревнования" с капиталистическим миром. В ходе этого соревнования последний ставил себе все новые задачи, в то время как СССР продолжал гонку к старым целям. Еще печальнее были попытки перестройки целеполагания в науке, где единственной ее основой могли стать маргинальные ценности, воплощенные в идеологии. Это отозвалось качественным отставанием целых научных направлений. В результате вынесенным на Запад оказался весь механизм целеполагания практической деятельности новой "цивилизации". За цели и потребности, а также формы их воплощения в технике и товарах пришлось платить национальными ресурсами, восстанавливая роль страны как источника сырья и энергии для Европы. Выйти из этого положения без кризиса было практически невозможно, так как внутренний разрыв культурных слоев был преодолен посредством оскопления как "великой" традиции в ее элитарной составляющей, так и "малой" традиции в ее религиознообрядовой, а затем и социально-бытовой составляющих. Интегрирующей силой культуры стала идеология, воплотившая маргинальные ценности периферии цивилизации и явившаяся инструментом завершения институционализации периферийности в СССР. Современный кризис самосознания предстает в этой связи как ощущение необходимости поиска социокультурной альтернативы, так же как новое политическое мышление означает циклический переход к новой фазе экономической адаптации к Западу.

Такими видятся процессы, приведшие к кризису цивилизационного самосознания в СССР с точки зрения одного из направлений современной цивилизационной теории. Конечно, данная статья не претендует на полноту охвата исторических явлений. Каждое из них повернуто к читателю одной стороной, той, которую в состоянии осветить теория. Слабость этого освещения, очевидная и автору, говорит о необходимости дальнейшего углубления исследований в области теории отечественной истории. Только на этом пути мы сможем осознать подлинную глубину проблем, стоящих сейчас перед страной, представить себе силу многовековых тенденций, ставших их основой. Это поможет обществу найти в истории не только источники разочарования и ожесточения, но и источник мудрости и терпения.

1 Клямкин И. Почему трудно говорить правду: Выбранные места из истории одной болезни // Новый мир. 1989. № 2. С. 211; Мяло К. Оборванная нить: Крестьянская культура и культурная революция // Там же. 1988. № 8. С. 247; Шафаревич И. Две дороги - к одному обрыву//Там же. 1989. № 7. С. 162, 164. Loewenstein B. Der Entwurf der Moderne: Vom Geist des burgerlischen Geschichte und Zivilisation. Essen, 1989; Diamond S. In Search of the Primitive: A Critique of Civilization. New Brunswick; N.Y., 1974. Современная зарубежная немарксистская историография: Критический анализ. М., 1989. С. 53—54. О дополнительности марксистского и веберовского подхода к деятельности см.: Топольский Е. Методология истории и исторический материализм //Вопросы истории. 1990. № 5. С. 14.

4 Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т. 12. С.410.

Eisenstadt S.N. European Civilization in a Comparative Perspective. Oslo, 1987. P. 30; Ahrweiler H. L'ideologie politique de l'empire byzantin. P., 1975. P. 56-57. Маркарян З.С. О генезисе человеческой деятельности и культуры. Ереван, 1973. С. 80-83; Давыдов Ю.Н. "Картины мира" и типы рациональности: (Новые подходы к изучению социологического наследия Макса Вебера) // Вопросы философии. 1989. N* 8; Weber M. Wirtschaft und Gesellschaft. B„ 1964.S. 3-18. Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т. 3. С. 19.

9 Дилигенский Г.Г. К новой модели человека // Мировая экономика и междунар. отношения. 1989. № 9-10.

10 Frank A.G. Capitalism and Underdevelopment in Latin America. N.Y.; L., 1967. P. 115-116, 141; Wallerslein I. The Modem World Economy III, 1730-1840. Berkeley, 1989. II. P. 184-187. Алаев Л.Б. Проблема сельской общины в классовых обществах // Вопросы истории. 1977. № 2.

11 Лeнuн В.И. Поли. собр. соч. Т. 16. С. 141:Т. 23.С. 106.

12 Golby J.M. The Civilization of the Croud. Popular Culture in England, 1750-1900. L., 1984. P.184-185.

13 Redfield R. Peasant Society and Culture. Chicago, 1955.

14 Неомарксизм и проблемы социологии культуры. М., 1980. С. 12-23.

l5 Оpтeгa-u-Гacceт X. Восстание масс // Вопросы философии. 1989. № 4.