Баландин Р. Сто великих гениев

ОГЛАВЛЕНИЕ

ДЕЯТЕЛИ ИСКУССТВ

В данном разделе мы расскажем о представителях изобразительного искусства и композиторах. Артисты и музыканты-исполнители сюда не войдут, хотя именно они необычайно прославлены за последние десятилетия и стали кумирами, а то и идолами для десятков миллионов людей.
Это явление свидетельствует о серьезных изменениях в общественном сознании в отношении к искусству. В наше время оно становится своеобразной индустрией, средством потребления и развлечения, получения сверхприбыли и «отмывания» денег, добытых нечистыми путями. Широчайшее распространение массовой «поп-культуры» оборачивается глобальным бедствием, загрязнением и деградацией духовной среды обитания человечества.
Современный кризис искусств связан прежде всего с внедрением в эту область техники. Благодаря электронным средствам появилась возможность конструировать произведения живописи, составлять музыкальные композиции. Но главное даже не в этом. Расчет на массовость и прибыльность губительно сказывается на творчестве, ибо принуждает художника или композитора приспосабливаться к вкусам посредственности, угождать заказчикам.
В прежние времена важнейшим предназначением искусства было повышать нравственный, духовный, интеллектуальный уровень людей. «Чувства добрые я лирой пробуждал», — справедливо утверждал Пушкин. Ныне такая роль отодвинута на задний план. Поэтому, в частности, творец-композитор уступает место исполнителю, популярность которого во многом зависит от рекламы и примитивных потребностей толпы.
Ремесло артиста конечно же заслуживает уважения. Оно одухотворяет сочинения драматургов и композиторов, обращено непосредственно к зрителям и слушателям. И все-таки это творчество особого рода, можно сказать, вторичное, зависящее прежде всего от сочинителя. Исключение составляют те режиссеры, которые внесли нечто новое, оригинальное и плодотворное в театральные постановки. Но и они зависят от качества «первичной продукции» данного произведения. И если они ловкими приемами угождают зрителям, такое умение оборачивается бедой.
С древнейших времен искусство имело утилитарное предназначение. Как свидетельствуют наблюдения за племенами, для них в музыке первенство принадлежало не мелодии, а ритму (очевидная аналогия с нынешней «поп-музыкой»). Отчасти это можно объяснить отсутствием соответствующих технических средств, более или менее сложных музыкальных инструментов.
В этом отношении у изобразительного искусства были значительные преимущества. Подлинными мастерами живописи и рисунка были первобытные художники охотничьих племен кроманьонцев, обитавших 30—10 тысячелетий назад в Европе, Азии, Африке. Они создавали великолепные «картинные галереи» на скалах, стенах пещер; вырезали порой фигурки животных с изумительным мастерством.
Далеко не все произведения того периода одинаково хороши, но нередко они демонстрируют наблюдательность, знания и умение гениальных творцов. Преобладающая манера изображений — реалистическая. Тогда же появляются и отдельные символические образы или даже абстрактные композиции, декоративные узоры.
Согласно некоторым данным, изобразительное искусство зародилось еще раньше, примерно сто тысячелетий назад, у так называемых неандертальцев. Оно было конкретным, натуралистичным. Например, на глиняный или каменный остов клали шкуру медведя, имитируя животное (вновь напрашивается аналогия с современным предметным «поп-артом», показывающая не столько прогресс авангардистов, сколько их беспомощность как творцов).
Если первобытное искусство было, и сущности, народным, то с появлением классового общества, стало оформляться элитное направление, обслуживающее жреческое и правящее сословия. Сохранившиеся памятники искусства древних государств Египта, Двуречья, Индия, Китая, Нового Света в некоторых случаях относятся к мировым шедеврам. О музыке того времени можно судить лишь косвенно, по сохранившимся изображениям музыкантов с их инструментами, танцовщиц.
Отличительная особенность древней культуры (отчасти и средневековой) — анонимность. Мы видим, понимаем, что некоторые произведения созданы выдающимися мастерами, однако их имен узнать невозможно. Искусство в те времена принадлежало либо народу, либо тем, кому оно конкретно предназначалось. К художнику, скульптору относились как к ремесленнику. Не случайно в Древней Греции слово «технос» означало ремесло, искусство (нечто созданное людьми в отличие от естественного).
В Древней Греции, по-видимому, впервые начали отмечать авторство произведений искусства, прежде всего скульпторов в архитекторов. Правда, дошедшие до нас картины, мозаики того периода остаются анонимными. Хотя существуют описания выдающихся произведений!
Одним из наиболее прославленных греческих скульпторов был Фидий. Жизнь его овеяна легендами. Говорили, будто соперники и завистники обвинили его в присвоении золота, отпущенного на статую в Афинах. Скульптора якобы изгнали из города, и он умер в Олимпии. Его творения украшали ряд городов Греции. Он руководил реконструкцией афинского Акрополя. Из многочисленных созданий Фидия до нас дошли только мраморные статуи Парфенона (Акрополь). Он оказал большое влияние на развитие классического искусства Греции. Выполненная им гигантская статуя Зевса Олимпийского — из мрамора, слоновой кости и золота — была признана одним из семи чудес света.
Произведения афинского скульптора и зодчего Праксителя (IV век до н.э.) известны по описаниям Лукиана Плиния Старшего, а также по замечательным мраморным копиям («Афродита Книдская», «Гермес Олимпийский», «Пьяный сатир», «Апполонн, убивающий ящерицу»). Происходил он из семьи скульптора, а о его жизни ничего достоверного не известно.
Более поздние авторы II—III веков нашей эры — отец и сын Филостраты и Каллистрат оставили подробные описания картин и скульптур, далеко не всегда упоминая создателей шедевров (если, конечно, творения были выдающимися, что не очевидно). Обратим внимание на начало трактата Филострата Старшего «Картины»: «Кто не любит всем сердцем, всей душой живописи, тот грешит перед чувством правдивой наглядности, грешит и перед научным знанием, поскольку оно тоже не чуждо поэтам... Говоря возвышенным слогом, ведь искусство — богов откровение... Если кто хочет точнее узнать, откуда возникло искусство, пусть он знает, что подражание служат ему началом...» Здесь описания картин — это поэтические эссе на ту или иную тему, без указания авторов. Каллистрат рассказывает о «святынях искусства» (по его выражению), принадлежащих работе преимущественно Праксителя, Лисиппа; судя по всему, в античности скульпторов чтили больше, чем художников.
В эпоху Возрождения поначалу тоже приоритет отдавали скульпторам. В частности, Филиппе Брунелевски (1377—1446), флорентиец, выполнял барельефы и скульптуры для храмов, но и он больше всего прославился как зодчий, став основателем архитектуры Возрождения. Был он выдающимся инженером и написал научный трактат о перспективе (характерная черта той эпохи — универсализм).
Еще позже стала проявляться и цениться индивидуальность у музыкантов. Первым в этом ряду следует назвать Антонио Вивальди (1678—1741) — итальянского композитора и скрипача-виртуоза, сына профессионального скрипача Джованни Баггисты. Вивальди учился у композитора Дегренци. В 1703 году он стал священником, ас 1714 года руководил оркестром и хором консерватории в Венеции, а также придворным ансамблем. Его превосходные «Времена года» — ранний образец программной музыки. Всего Вивальди написал 40 опер, множество инструментальных концертов и церковных сочинений.
Начиная с XII века шел бурный расцвет изобразительного искусства, так что многих выдающихся мастеров нет возможности упомянуть. Они работали в разных странах Европы, но составляли единое сообщество; индивидуальные достижения быстро перенимались и доводились до совершенства. Один из великих художников тех времен— испанец Веласкес (1599—1660), придворный живописец, автор замечательных по выразительности портретов и картин на религиозные, мифологические, исторические темы. Его техника была великолепной, и единственно, что помешало причислить его к величайшим гениям, это традиционный характер произведений, отточенность и завершенность мастерства, — то самое совершенство, что знаменует кризис стиля и необходимость преодолеть сложившиеся каноны.
Подобные доводы многим покажутся неубедительными. Скажем, Сальвадор Дали, о котором будет упомянуто особо, по справедливости считал Веласкеса более великим мастером, чем он сам (а себя любил называть непревзойденным гением, правда, с уточнением — для данной эпохи упадка искусства). Вообще, суждения о художниках, скульпторах, композиторах неизбежно субъективны, и с этим ничего не поделаешь.
Некоторые выдающиеся деятели искусств будут упомянуты в разделе «Универсальные гении». К ним можно было бы отнести Дюрера, Вагнера, Дали, но все-таки эти люди прославились как художники и композиторы.
Еще раз подчеркну, что изобразительные искусства достигли необычайных высот еще до эпохи Возрождения, и даже до античности. Безымянные мастера создавали выдающиеся произведения, находили выразительные приемы, оттачивали технику. Ремесло выходило на уровень подлинного искусства. И в те далекие времена проявлялась индивидуальность творца, хотя сам он оставался безымянным.
Наконец, обратим внимание на одну закономерность. До середины XIX века первенствовали зримые, наглядные произведения живописи, графики, скульптуры. С середины VIII века все весомее заявляла о себе музыка (период «бури и натиска», революций), а в начале XX столетия вновь на первый план вышло изобразительное искусство, возникло новое явление — кинематограф.

ДЖОТТО
(1266-1337)

Принято считать его родоначальником реализма в европейской живописи эпохи Возрождения. Его творчество стало новаторским не потому, что открыло нечто новое, доселе небывалое в искусстве. Оно не порвало с традиционным в средневековом христианском обществе византийским стилем с его условностями и своеобразным импрессионизмом. Главным было — содержание, религиозная идея, а не внешние признаки; стремление передать величие божественных образов. Отчасти это сохранилось и у Джотто. Но он ввел в этот мир застывший, принципиально двухмерный, пренебрегающий перспективой (которая нередко становилась обратной), дыхание жизни, объем, иллюзию трехмерности, человеческие чувства с их оттенками. Например, на фреске «Распятье» в церкви Св. Франциска в Ассизи центральная фигура словно парит над землей в окружении ангелов, раскинув руки; ученики тянутся к нему не только в скорби, но и в устремленности к высшему, к идеалу. А слева в углу показана сцена снятия с креста (так в иконописи было принято совмещать события неодновременные, что подчеркивало их единство в вечности; сказывалось и пренебрежение к перспективе во времени). Другая фреска в этой церкви — «Оплакивающие Христа» — демонстрирует застывшее мгновение, заставляющее вспомнить рисунки
античных мастеров; показаны различные виды скорби: от отчаяния — застывшего или эмоционально бурного, до глубокой грусти или печального раздумья. От иконописной традиции здесь сохранился лишь условно очерченный пейзаж.
Надо оговориться. Судя по всему, эти работы были выполнены учениками Джотто (их в шутку называли «джоттесками»). Однако стиль и выразительность, присущие мастеру, в них отражены безусловно.
Итак, Джотто — мастер «переходного» периода. Чем объяснить его новаторство, кроме общего влияния эпохи, сказать трудно прежде всего потому, что о его жизни известно немного. В ту пору отношение к художникам было утилитарное; их воспринимали как ремесленников, исполняющих определенные заказы. Работали обычно живописцы группами, и подмастерья учились у мастеров.
Родился Джотто близ Флоренции., долго жил и работал в Риме, где исполнил мозаику «Чудо на Генисаретском озере». По-видимому, сначала был учеником художника Каваллини. Переехав в начале XIV века в Падую, он расписал капеллу дель Арена, на цоколе изобразил 14 аллегорий «Пророков» и «Добродетелей», а на входной стене — монументальный «Страшный суд» (со сценами из жизни Христа).
Вот что писал известный советский искусствовед М. Алпатов: «Образ человека, мужественно переносящего свои испытания и спокойно взирающего на окружающий мир, проходит лейтмотивом через падуанский цикл Джотто. Человек у Джотто противостоит ударам судьбы, как древний стоик. Он готов постоянно сносить свои невзгоды, не падая духом, не отступая от правды, не ожесточаясь против людей. Такое понимание не противоречило средневековой церковной морали. Но оно поднимало человека, утверждало его самостоятельное бытие, придавало ему бодрость, привязывало к земному...»
Один из наиболее знаменитых сюжетов Джотто — фреска «Поцелуй Иуды». Вот как передает ее М. Алпатов: «Иуда подходит к Христу и вытягивает губы, чтобы его поцеловать. В ответ на это Христос смотрит ему прямо в глаза пристальным и многозначительным взглядом... Этот проникновенный и невыразимый словами взгляд вскрывает глубочайшие недра человеческой души. При этом Христос сохраняет исключительное спокойствие, хотя он, видимо, знает о предательстве ученика. Это спокойствие в соединении с ясным сознанием своей судьбы придает ему характер возвышенного героизма, настоящего стоического мужества.
Лицо Христа в «Поцелуе Иуды» замечательно своими исключительно правильными чертами. Профиль Христа отличается соразме-римостью пропорций античной скульптуры. Джотто поднимается здесь до вершин классической красоты...
...Только Джотто сумел соединить идеал классической красоты с глубочайшей полнотой душевной жизни человека. Новая живописная система и понимание картины как сценического единства дали ему возможность воплощения образа совершенной личности в ее действенном отношении к окружающему миру и в первую очередь к другим людям».
Во времена Джотто еще не была разработана теория перспективы. Он творил, полагаясь на интуицию и зрительную память, и сумел
передать на плоскости иллюзию реального пространства, а в образах людей — реальные чувства и страсти.

БОТИЧЕЛЛИ
(1445—1510)

Если творчество Джотто стало предтечей живописи итальянского Возрождения, то искусство Ботичелли предопределило некоторые течения в живописи конца XIX века. Созданные им образы остаются популярными и в наши дни.
Сандро, или Александр Ботичелли, родился, провел почти всю жизнь и умер во Флоренции. Отец его Мариано Филипепи был небогатым ремесленником. Прозвище Ботичелли («бочоночек») мальчик получил в связи со своим богатым дядей, который ему покровительствовал, занимаясь торговлей маслом в бочонках.
Учился у художника Филиппе Липпи; при дворе Лоренцо Медичи Сандро пользовался успехом, получая выгодные заказы. Его произведения: «Весна», «Рождение Венеры», рисунки к «Божественной комедии» Данте — проникнуты романтикой, гармонией, музыкальностью цвета и линий, утонченностью образов.
Принято выделять три периода в творчестве Ботичелли. Первый относится к его работам, еще не утратившим ученического характера, В них уже чувствуется рука мастера, хотя и несколько скованная традицией. Об одном из первых его творений так отозвался итальянский историк искусства, архитектор и живописец Джордже Ваза-ри (1511-1574):
«В церкви Оньисанти для семьи Веспуччи он написал фреской на алтарной преграде около дверей, ведущих к хору, св. Августина, над которым он немало потрудился, стараясь превзойти всех живописцев своего времени, но в особенности Доменико Гирландайо, выполнившего о другой стороны образ св. Иеронима. Работа эта получилась достойной наивысшей похвалы, ибо на лице этого святого он выразил ту глубину, остроту и тонкость мысли, которая свойственна лицам, исполненным премудрости и постоянно погруженным в исследование предметов высочайших и наитруднейших...
Возможно, завершением первого периода стала его работа в Риме. Вазари писал: «Во Флоренции и за ее пределами он снискал себе такую славу, что папа Сикст IV, построивший капеллу в своем римском дворце и пожелавший расписать ее, распорядился поставить его во главе работы. И вот он выполнил там собственноручно нижеописанные истории, а именно: как дьявол искушает Христа, как Моисей убивает египтянина и как ему дают напиться дочери Иофора
Мадиамского, а также как во время жертвоприношения сыновей Аарона огонь нисходит с неба; а над историями в нишах несколько святых пап. Вследствие этого среди многих соревнующихся, которые работали вместе с ним и которые были и флорентийцами и из других городов, он приобрел известность и славу величайшую, а от папы получил порядочную сумму денег, которую он сразу же, пока был в Риме, промотал и растратил, ибо по своему обыкновению вел жизнь беспечную. Закончив же и раскрыв порученную ему часть росписи, он тотчас же возвратился во Флоренцию, где, будучи человеком глубокомысленным, частично иллюстрировал Данте, сделав рисунки к Аду, и выпустил это в печать, на что потратил много времени, а так как он в это время не работал, то это внесло в его жизнь большой беспорядок».
Наиболее популярны и знамениты его картины, созданные во Флоренции при роскошном дворе Лоренцо Медичи (1449—1492), которого называли Великолепным. Выходец из рода финансистов и банкиров, он стал править Флоренцией и окружил себя изысканным обществом философов, музыкантов, художников, литераторов (он и сам писал стихи). Его идеалом была античность — конечно же представленная в идеализированном виде, — и он стремился ее возродить хотя бы в узком кругу, к которому был причастен и Ботичелли, в картинах которого этого периода преобладают античные сюжеты, но наполненные новым содержанием.
По словам искусствоведа И. Даниловой, «Ботичелли обращается к образам, созданным народной фантазией и поэтому общезначимым. Разве может вызвать сомнение образный смысл высокой женской фигуры в белом платье, затканной цветами, с венком на золотых волосах, с гирляндой цветов на шее, с цветами в руках и с лицом юной девушки, почти подростка, чуть смущенным, робко улыбающимся? У всех народов, на всех языках этот образ всегда служил образом весны.
...В его картинах «Весна» и «Рождение Венеры» отдельные предметы обретают ха-
рактер обобщенных поэтических символов Ботичелли изображает «деревья вообще», песенный образ дерева, наделяя его, как в сказке, самыми прекрасными качествами — оно стройное, с гладким стволом, с пышной листвой, усыпанное одновременно и цветами и фруктами А какой ботаник взялся бы определить сорт цветов, рассыпанных по лугу под ногами Весны, или тех, которые она держит в складках своего платья они пышны, свежи и ароматны, они похожи и на розы, и на гвоздики, и на пионы, это — цветок вообще, самый чудесный из цветов Да и в самом пейзаже Ботичелли не стремится воссоздать тот или иной ландшафт, он только обозначает природу, называя ее основные, вечно повторяющиеся элементы деревья, небо, земля в «Весне», небо, море, деревья, земля в «Рождении Венеры» Это «природа вообще», прекрасная и неизменная»
Во времена Флорентийской республики времен Медичи отношение к представителям искусства было уважительным, а то и восторженным Художники, например, смело выражали свою индивидуальность, что было совершенно несвойственно Средневековью Вот и Ботичелли создавал произведения необычайные, проникнутые его представлениями о мире и красоте В них ощущаются странная отчужденность и самоуглубленность персонажей, тонкая праздничная декоративность и в то же время какая-то грусть, таинственность и символичность
Интересно сопоставить его картины «Мадонна с младенцем Христом и Иоанном Крестителем» 1468 и 1485 годов В первой младенец тянется к матери, словно ища у нее защиты, а Иоанн — отрок (что вполне естественно, если исходить из реальной хронологии), который проникновенно смотрит на зрителя Во второй совмещены сразу несколько периодов времени Младенец Христос, воздев ручки, обращается к зрителю У подножья трона, на котором восседает Мадонна, распятье Иоанн Креститель, изможденный отшельник, глядя на зрителя, предлагает помнить о жизни и подвиге Христа Присутствует и четвертая фигура— евангелиста апостола Иоанна, старца с книгой и пером в руках, возможно, предвидящего грядущий Апокалипсис не с ужасом, а с грустью Все образы объединяет лишь духовная связь с Иисусом Христом
В последние годы жизни Ботичелли отстранился от образов и духа античности Подобно многим гражданам Флоренции, он был захвачен страстными проповедями Савонаролы, призывавшего вернуться к христианским ценностям, где главное — духовность, а не угождение плотским позывам, чем грешат богачи и приближенные к папскому престолу, «погрязшие в языческом зле» Картины Ботичелли становятся суровыми и строгими Даже «Рождество» показывает не только счастье (преимущественно — в небесах), но и печаль
предчувствия Голгофы Все чаще тревожит автора тема смерти Но в грядущих поколениях он останется певцом гармонии и красоты

БОСХ
(1460—1516)

Творения этого художника пересказать чрезвычайно трудно, для этого потребовался бы объемистый очерк, с преобладанием догадок и домыслов, разных вариантов толкований В его крупных гравю-
pax, картинах сотни, тысячи разнообразнейших персонажей, нередко фантастических и аллегорических, находящихся в самых невероятных положениях и ситуациях. Фантасмагории1 Нечто совершенно новое в истории живописи, хотя и в значительной мере порожденное средневековым мировоззрением Ведь оно соединяло в единое целое мир зримый и воображаемый, где вера в инобытие предметов и явлений придавало им невероятные облики, а осмысление бытия становилось его преображением.
Впечатление от произведений Босха усугубляется тем, что они, сохраняя черты средневекового миропонимания, абсолютно современны Самые нелепые «фантазмы» воспринимаются как непосредственно обращенные к нам послания из «параллельного мира», содержание которых чрезвычайно сложно и трудно передаваемо на нашем обыденном языке. В них заключается тайна, о которой свидетельствуют не только загадочные образы, но и вдруг замечаемый взгляд, устремленный на тебя — проницательный, совершенно реалистичный, порой чуть ироничный. Он словно спрашивает. «Ты можешь меня понять? Нет? А себя ты'познать способен? Так ведь я это тоже ты, и ты — это я, а если тебя увлекают мои фантазии, значит, между нами и нашими мирами есть слишком много общего...»
Обычно понять творчество мастера помогает его биография. Но в этом отношении Босх оригинален. То немногое, что выяснено о его жизни, ничем особенным не отмечено. Год его рождения точно не установлен, хотя место известно: город Хертогенбос в Северной Фландрии (Нидерланды), от названия которого и появился псевдоним Босх
Настоящее имя художника — Иероним (Хивронимус) ван Акен. Происходил он из семьи потомственных ремесленников-художников, что было характерно для европейского Средневековья с его цеховым укладом Женившись на богатой патрицианке, Иероним большую часть жизни провел в ее родовом имении Но все это вряд ли объясняет, каким образом и почему в такой обстановке появился необыкновенный мастер Отчасти помогает это понять эпоха, в которую он творил.
«Босх стоит, — пишет искусствовед Е Акимова, — на грани двух великих эпох европейской культуры: Средневековья и Ренессанса. Он жил и работал в точке пересечения разных художественных и идеологических позиций. Вся разноликость переходной эпохи воплотилась в искусстве мастера Своеобразный творческий язык Босха, возникший как слияние двух противоположных типов мировоззрения, едва ли когда-нибудь будет разгадан до конца. Как и у всех художников эпохи Возрождения, велик интерес Босха к реальной действительности. Он стремится охватить мир целиком, во всем многообразии его видимых форм, создать универсальную картину Вселенной. Отсюда на его полотнах огромное количество вещей, предметов, людей и животных, целая энциклопедия разнообразнейших форм органического и неорганического мира. Картины природы, служащие в большинстве случаев фоном его работ, Босх пишет с небывалой до него убедительностью и реалистичностью. Наполняя свои пейзажи воздушной атмосферой, смело используя эффекты освещения, Босх выступает как художник новой эпохи, эпохи Возрождения...
Босх, которого по праву считают основоположником жанровой живописи, черпающий свои сюжеты из окружающей действительности, неуклонно следует средневековой традиции. Ради выявления внутреннего смысла происходящего он нарушает реальные жизненные связи, прибегая к языку иносказаний. Но этот своеобразный творческий метод не усложняет, а, напротив, упрощает для современников мастера восприятие его произведений».
Судя по всему, Босх начинал — помимо ученических работ — с жанровых зарисовок. Но и тогда его не удовлетворяло простейшее отражение в искусстве действительности.
Первая из дошедших до нас его картин «Операция глупости» приближенно датируется 1480 годом. Она— простите за повтор — потрясающе современна. Теперь ее можно назвать «Инъекция в мозг». Задумчивый специалист с воронкой (для промывания желудка) на голове ковыряется каким-то прибором в мозгу упитанного бюргера. Странным образом из прорех растет... тюльпан, символ глупости. Рядом стоит «заказчик» операции в монашеском одеянии с кувшином в руке А напротив — женщина со скептической улыбкой и книгой на голове (аллегория мудрости9). Хотя книга закрыта, что может свидетельствовать и о бестолковости и необразованности
Конечно, теперь инъекции в мозг делаются иначе: с помощью электронных средств массовой пропаганды Но суть от этого не меняется. Все по-прежнему есть хитрый и корыстный заказчик, есть ловкие исполнители и массы оболваненных людей, так и не способных понять, что с ними происходит, кто и как, с какими целями управляет их сознанием, формирует их взгляды и убеждения, регулирует ход мысли. Во второй половине XX века начала формироваться наркоцивилизация по тем канонам, которые с гениальной прозорливостью отметил полтысячи лет до того художник-мыслитель Босх.
...После распространения книгопечатания и грамотности стало привычным признавать великими мыслителями тех, кто писал философские или научные трактаты, литературные произведения. Средневековье было иным. Тогда главенствовало устное слово, а запечатлевали чувства и мысли — преимущественно религиозные — в виде зримых образов (рисунки, скульптуры, барельефы). Образы эти были реальны не только подобием натуры, видимым предметам, но и как выражение духовного незримого мира.
У Босха много жанровых зарисовок По какой-то причине его пристальный взгляд останавливался на калеках и нищих, разного рода уродцах Многие их них зарисованы сверху, словно при взгляде из окна. Возможно, невдалеке от его дома была церковь или рыночная площадь. Что имел в виду он, делая такие наброски? Превратности судьбы, ущербность человеческой природы, допускающей жестокость «высшего судии»? Некоторые реальные образы обретают странные черты: петух тянет бочку, с которой валится фигура с воронкой в руке и блюдом с вазой на спине; некто округлый и голый, прикрытый корзиной, стоит на одной ноге, пронзенный стрелой, а птица клюет его в зад...
По мнению Е. Акимовой, «с годами идея о несовершенстве человека, о его греховности приводит Босха к убеждению, что вся земная жизнь есть не что иное, как прямая дорога в ад. Свои представления об устройстве преисподней художник черпает из средневековых литературных источников, традиционной иконографии. Обитатели ада в изображении Босха вполне реалистичны с точки зрения представлений того времени. Привычным и естественным для современников мастера было изображение демонических образов в виде гибридов насекомых, птиц, пресмыкающихся, различных «нечистых» животных: крыс, жаб, летучих мышей. Безудержная фантазия Босха «совершенствует» этих персонажей, наделяя небывалыми доселе чертами. В ранних работах художника «ад напоминает не то огромную кухню, не то строительную площадку, где деловитые «повара» и «мастеровые» вершат свою привычную работу — мучают грешников. Варят их в котлах, жарят на сковородках, режут ножами, расплющивают на наковальнях, — словом, добросовестно выполняют весь технологический цикл адских мучений. Если поначалу ад Босха ограничивается пределами преисподней, то постепенно, в более поздних работах, он начинает как бы выплескиваться наружу, вливаться в земную жизнь, превращаться в ее неотъемлемую часть. И даже райские сады Эдема наполняют сонмы странных существ — не то ангелов, не то чертей, принявших облик небожителей».
Еще раз придется повторить: пересказывать фантасмагории Босха — занятие неблагодарное. Каждый волен видеть в них то, что подсказывает собственное воображение и знания, а также умение понять другого. В образах Босха могут поразить или озадачить мелкая деталь, небольшой фрагмент — и сами по себе, и в связи с целой картиной. Таковы, например, выполненные им алтари «Искушение св. Антония» и «Сад земных наслаждений», а также гравюры из цикла «Семь смертных грехов» («Гнев», «Тщеславие» и др.). Их содержа-
ние никак не укладывается в пределы названных автором тем. Гнев показан не только злобным и беспощадным, но и глупым; тщеславие громоздит причудливые сооружения; любой из грехов превращает людей в грязных и мерзких тварей...
В одной из его картин изображен небесный тоннель, по которому души устремляются к свету. Это похоже на воспоминания некоторых пациентов, побывавших в состоянии клинической смерти. Как объяснить такое совпадение? Тем, что Босх принимал какие-то препараты, вызывавшие яркие фантастические видения, чаще всего тревожные и страшные? И ощущение полета — тоже может быть следствием наркотического опьянения.
...По-видимому, Босх переживал острые приступы неприязни к людям. У него есть алтарный триптих «Поклонение волхвов» — реалистичный, а то и ироничный по отношению к свидетелям чуда рождения Спасителя. Но есть и другие полотна: «Христос перед народом», «Несение креста», «Надевание тернового венца», где мучители — по большей части страшные и гнусные рожи — торжествуют, издеваются над Иисусом. Один человек стоит за Христом, глядя на него с состраданием и глубокой печалью, а на шее у него — ошейник с шипами, на шапке — дубовая ветвь. Лицо выписано тщательно и совершенно реалистично. Судя по всему, это — автопортрет художника.
Да, на нем «строгий» ошейник; да, вокруг глумятся подлецы и глупцы; да, все еще не удается спасти человечество от пороков; но пока есть люди, сознающие это и готовые следовать по пути, указанному Христом, до тех пор остается надежда...

ДЮРЕР
(1471—1528)

...В один из дней конца XIX века в Мюнхенской пинакотеке перед работой Дюрера, на которой были изображены четыре могучие фигуры евангелиста — Марка и апостолов Иоанна, Петра и Павла, надолго остановился молодой статный мужчина. Этим человеком был Владимир Иванович Вернадский.
Что хотел донести до зрителей Дюрер, какой смысл вкладывал в непростую по внутреннему содержанию композицию?
Художник сделал надписи на картине. Они предостерегают: не принимайте заблуждения человеческие за божественную истину; не верьте лжепророкам; умейте сомневаться; отдаляйтесь от тех, кто жаждет собственных удовольствий и никогда не сможет дойти до
познания истины; остерегайтесь книжников, кичащихся своим высоким положением и поучающих всех.
Знатоки по-разному оценивали содержание этого творения мастера.
Искусствовед М. Хаммель видел в ней «сверхчеловеческие типы, высшее проявление простоты и величия». По мнению историка искусства и религий С. Рейнака, цель картин — «вернуть христианство на прежний путь» (художник работал во время религиозных распрей, войн и Реформации в Германии).
Иначе понимал суть этой работы Дюрера его друг И. Нейдорфер. (Это его рукой были каллиграфически выписаны на ней слова из Священного Писания.) Согласно толкованию Нейдорфера, художник изобразил четыре обобщенных человеческих темперамента: сангвиника, флегматика, холерика и меланхолика. Но если даже и так, то каким образом увязываются такие «общечеловеки» с конкретными евангельскими персонажами и приведенными цитатами? Безусловно, воображение и мысль Дюрера проникали в какие-то глубины бытия, а не просто скользили по поверхности...
Вернадский осмыслил это картину по-своему. Нельзя утверждать, что он ее понял в полном соответствии с замыслом автора. Ему удалось вскрыть те глубины, о которых мог и не догадываться сам художник, лишь остро переживая их. Апостола Иоанна (он стоит слева, держа в руке раскрытую книгу, и спокойно, внимательно читает) Владимир Иванович счел образом религиозного мыслителя, искреннего искателя правды. Он молод, полон умственной силы.
Рядом с Иоанном стоит Петр. В его руке ключ от царства небесного и напряженно, как бы силясь что-то понять или что-то уже понимая, тоже заглядывает в раскрытую книгу. «Он в конкретных словах разъяснит то, что говорил другой, то, к чему мчалась мысль и чувство другого, более глубоко понимающего человека. Он не поймет его, но именно потому его поймут массы...»
Справа — два других лица. «Это уже мысль, а рука — это деятели. Один гневно смотрит кругом — он готов биться за правду. Он не пощадит врага, если только враг не перейдет на его сторону. Для распространения и силы своих идей он хочет и власти, он способен вести толпу...»
Чуть отвлечемся. Возможно, в этом случае Вернадский не учел одну деталь: Дюрер написал евангелиста — не апостола! — то есть «популяризатора» учения, желающего внедрить его в массы. Иоанн тоже был евангелистом, однако он в то же время являлся непосредственным учеником Иисуса Христа, апостолом.
«А рядом фанатически зверское лицо четвертого апостола. Это мелкий деятель. Это не организатор, а исполнитель. Он не рассуждает, он горячо, резко, беспощадно-узко идет за эту идею». Действительно, апостол Павел изображен с мечом в одной руке и — очень важно! — с огромным закрытым фолиантом в другой. Современники Дюрера полагали, что он олицетворяет меланхолического гения; да и представлен он не мелкой фигурой, а соразмерной всем остальным и особенно фундаментальной, хотя взгляд его грозен.
Вернадский не остановился на приведенных характеристиках. Он перешел к обобщению:
«И вот в этих четырех деятелях — в этих четырех фигурах распространителей христианства — мощный ум Дюрера выразил вели-
кую истину. Мечтатель и чистый, глубокий философ ищет и бьется за правду. От него является посредником более осязательный, но более низменный ученик. Он соединит новое со старым. И вот старыми средствами вводит это новое третий апостол — политик, а четвертый является уже самым низменным выразителем толпы и ее средств. Едва лишь может быть узнана мысль первого в оболочке четвертого...»
Можно добавить, что подобные этапы проходят не только религиозные или философские идеи, но и общественные движения, а также государственные системы: от зарождения к подъему, расцвету и стабильности, переходящей в кризис. Мог ли обо воем этом догадываться Дюрер? Возможно. Ведь он был художником-мыслителем, в чем-то похожим на Леонардо да Винчи. В своем знаменитом цикле гравюр «Апокалипсис» он предостерегал людей от тех пороков «общества потребления», которые неизбежно завершаются трагически, когда все силы земли и небес обрушиваются на них.
Альбрехт Дюрер с детства был одержим стремлением к творчеству, что было характерно для многих «титанов Возрождения». Он был сыном нюрнбергского ювелира, выходца из Венгрии, человека честного, трудолюбивого, образованного и богобоязненного. Отец хотел, чтобы сын пошел по его стопам, но тот упорствовал, мечтая стать живописцем, и добился своего. Осваивал мастерство художника, продолжая помогать отцу, работал ювелиром и умел провести от руки пером точную прямую линию или окружность.
Он много путешествовал по Европе, совершенствуясь в живописи и графике и пополняя запас знаний. В родном городе основал свою мастерскую, где создал ряд великолепных произведений, в частности цикл гравюр, иллюстрирующих Откровение Иоанна Богослова (Апокалипсис). В дальнейшем написал целый ряд портретов и автопортретов, картин, среди которых «Поклонение Троице», много работал в технике гравюры. Ему принадлежат исследования по искусствоведению, перспективе, инженерному делу; Дюрера нередко называют основоположником немецкого, или Северного, Возрождения.
К сожалению, он не писал о своих взглядах на мир и человека. Их приходится разгадывать, «вчитываясь» в его образы. Они свидетельствуют о том, что он всерьез интересовался многими науками.
Дюрер опубликовал ряд трактатов: «Руководство к измерению с помощью циркуля и линейки», «Четыре книги о пропорциях человеческого тела», «Некоторые наставления к укреплению городов, замков и местностей». Как пишет автор книги «Альбрехт Дюрер — ученый» Г П. Матвиевская, «интерес Дюрера к научным проблемам, занимавшим гуманистов того времени, проявился в его картографи-
ческих работах.
Широко известна карта звездного неба, которую он украсил символическими фигурами, изображающими созвездия. В четырех углах — аллегорические портреты астрономов из Греции (Арат), Рима (Марк Манилий), Египта (Птолемей) и арабского Востока (ас-Суфи). Художник подчеркнул, что изучение небес объединяет ученых разных стран.
Дюреру принадлежат многие шедевры графики. Он использовал немецкие народные традиции, иллюстрируя, например — с иронией и сарказмом — великую поэму Себастьяна Бранта «Корабль дураков», сохраняющую — увы! — свою актуальность и в наше время.

ТИЦИАН
(ОК. 1477 ИЛИ 1487—1576)

«Есть семейства растений, отдельные виды которых так близки друг другу, что сходство здесь превосходит различие: таковы художники Венеции, не только четверо знаменитых — Джорджоне, Тициан, Тинторетто, Веронезе, но и другие, менее известные... Что бросается в глаза — это основной и общий тип; частные и личные черты остаются первое время в тени. Они работали вместе и поочередно во дворце Дожей; но, вследствие невольного созвучия их талантов, вся их живопись образует одно целое...»
Так писал французский историк и философ искусств Ипполит Тэн. Из перечисленных им имен мы выделим наиболее знаменитого и плодовитого, не терявшего творческих сил до глубокой старости и прожившего дольше и едва ли не наиболее счастливо из всех художников той эпохи, а может быть, и всех последующих.
Уроженец местечка Пьеве-ди-Кадоре, Вечеллис Тициан в юности переехал в Венецию. Здесь он овладел искусством живописца и оставался
до конца своей долгой жизни, отлучаясь ненадолго. О нем Ипполит Тэн высказался красочно, ссылаясь для колорита на мнение одного из современников Тициана: «Когда пытаешься вообразить себе Тициана — видишь счастливого человека, «самого счастливого и благополучного, какой когда-либо был между ему подобными, получившего от неба только одни милости и удачи», первого между всеми своими соперниками, принимавшего у себя на дому королей французского и польского, любимца императора, испанского короля Филиппа II, дожей, папы Павла III и всех итальянских государей, возведенного в сан рыцаря и графа Империи, засыпанного заказами, широко оплачиваемого, получающего пенсии и умело пользующегося своим счастьем Он держит дом на широкую ногу, пышно одевается, приглашает к своему столу кардиналов, вельмож, величайших артистов и даровитейших ученых своего времени «Хотя он не получил особенного образования, он на своем месте в этом высоком обществе, потому что имел природный ум, а придворный быт научил его всем лучшим качествам кавалера и светского человека», и так хорошо, что его находят весьма любезным, обладающим приятной учтивостью и самыми изящными манерами и приемами общения». В его характере нет ничего крайнего и мятежного. Его письма к государям и министрам по поводу своих картин и пенсионов носят тот униженный характер, который считался тогда знанием приличий со стороны подданного. Он умело подходил к людям и умело подходит к жизни, — я хочу сказать, что он пользуется жизнью, как и людьми, без излишеств и без низости. . Его переписка с Аретино показывает в нем веселого товарища, который ест и пьет охотно и изысканно, который любит музыку, красивую роскошь и общество женщин легкого поведения. Ему чужда буйность, его не тревожат безмерные и мучительные замыслы, его живопись здорова, свободна от болезненных исканий и тягостной сложности; он пишет постоянно, без напряжений и без порывов, в течение всей своей жизни. Он начал еще ребенком, и его рука сама собою повинуется его гению. Он говорит, что «его талант — это особенная милость неба», что нужно иметь этот дар для того, чтобы быть хорошим художником, что, если этого нет, «можно породить только уродливые создания», что в этом искусстве «гений не должен быть возмущаем» Вокруг него красота, вкус, воспитание, талант близких возвращают ему, подобно зеркалам, отражение его гения».
Трудно судить, насколько верна такая характеристика великого художника Почти наверняка были у него периоды трудностей, душевных переживаний, сомнений. Отчасти об этом можно догадаться по некоторым его произведениям. Но в целом он, пожалуй, стремился к душевному равновесию и находил успокоение и упоение в творчестве.
Первые его картины были поэтичны и жизнерадостны, что отражает название одной из них «Любовь Земная и Небесная» (возможно, в эти годы художник отдавал предпочтение первой из них).
Большим успехом у ценителей прекрасного, в частности обнаженного красивого женского тела, имели его «поэзии». Так он называл картины на мифологические темы, которые приобретали у него преимущественно герцог Феррарский и король Испании Филипп II. Есть у Тициана аллегорические композиции (например — «Испания приходит на помощь религии»), но быть может, наиболее замечательны многочисленные портреты, выполненные им с редким мастерством, передающие не только внешний облик, но и характер персонажа
В картинах Тициана — это характерная черта венецианской школы — большая роль отводится обстановке и пейзажу, силам природы, выражающим не столько стихию саму по себе, сколько ее соответствие человеческим чувствам В его «Данае» (1554) обнаженная красавица пребывает в сладострастной неге, перебирая пальцами складки простыни, а вожделеющий к ней Зевс (не его ли лицо угадывается в просвете туч?) проливает в ее лоно золотой дождь.
Через 20 лет он создал полотно «Христос на кресте». Она производит странное впечатление. Пейзаж, на фоне которого вознесен Иисус, показывает средневековую Италию, а не Иудею; вечернее небо серовато-коричневое, мрачное Освещено тело распятого Христа, два небесных блика под руками, словно два светлых крыла; светлая полоса на горизонте Возле креста пусто. Словно напрасны мучения Иисуса и его жертва, не стало на Земле от этого светлей и прекрасней, не сделались люди чище и добрей.
Даже великолепная отточенная техника и постоянный успех не лишили Тициана склонности к поискам и новаторству Уже в поздние годы он меняет манеру письма, использует смелые мазки, игру светотени, порой отказывается от четко выписанного пейзажа, приближая второй план к абстрактному фону. Отчасти это проявляется в упомянутой выше картине, а более очевидно в другой — «Св. Себастьян». Возможно, к старости художник стал утрачивать оптимизм и жизнерадостность, что вполне естественно. Удивительно другое как смог он в бурные для страны годы сохранять внутреннее спокойствие и неутолимую жажду творчества.

РАФАЭЛЬ
(1483—1520)

Долгий рассказ о его жизни был бы неуместен: слишком коротка она была, всего 37 лет. Но его творения пережили века, восхищая миллионы людей, а главное, просветляя души хотя бы на недолгое время.
С детства Рафаэль был приобщен к искусству. Отец его, Джо-ванни Санти из Урбино (Италия), был художником и поэтом. От него сын получил первые уроки ремесла, которое быстро освоил. В 17 лет он переехал в город Перуджу, став учеником знаменитого, хотя и не очень оригинального художника Перуджино
Рафаэль был прилежным учеником, не стремящимся к оригинальности. Быстро освоив манеру учителя, он подражал ему с удивительным мастерством, и ничего еще не предвещало рождения гения.
Двадцатилетним юношей он приехал во Флоренцию, где уже обрел славу Леонардо да Винчи и создал своего «Давида» Микеланджело. Рафаэль изучал анатомию и проекции, писал картины, преимущественно на тему «Мадонна с младенцем» (одну из них приобрел герцог Тосканский).
Заказов у него было много, да и соблазнов немало На его ранней небольшой картине изображен рыцарь, пребывающий в дреме или глубокой задумчивости; богиня победы предлагает ему меч и книгу, а стоящая с другой стороны богиня любви сулит земные радости. (На другой миниатюре того же времени — три грации, прелестные и задумчивые, словно спутницы богини любви.) Рафаэль сделал выбор, творчество, рыцарское соперничество с лучшими мастерами. И хотя первые его полотна статичны, лишены яркой индивидуальности, молодой художник не собирается останавливаться на достигнутом, полон смелых дерзаний и стремления к наивысшему совершенству. Уже по его ранней картине «Венчание девы Марии» видно, как умело строит он многофигурные композиции, использует эффект перспективы и проявляет знание архитектуры.
В 1508 году благодаря протекции своего земляка архитектора Д. Браманте он получил приглашение в Рим для росписи Ватиканского дворца. Его талант был вскоре оценен; Рафаэля назначили главным художником Ему поручили роспись парадных зал (станц). Он изобразил четыре области деятельности- религиозно-теологические (фреска «Диспут») и философские искания («Афинская школа»), искусство («Парнас») и правосудие, показанное сценами библейскими и мифологическими.
Все эти произведения чрезвычайно сложны по содержанию и великолепны по исполнению, наполнены движением и в то же время гармоничны и величественны. Прежде всего поражает дерзость замысла молодого художника и его глубокое проникновение в суть тех непростых идей, которые он решил передать не словами, а зримыми образами.
Теологические споры в «Диспуте» осеняются свыше присутствием Троицы Здесь вполне обоснованно имеется центральное объединяющее начало — высшие истины, отраженные в текстах Священного Писания и одухотворенные человеческим воображением. Их можно толковать, не выходя за пределы установленных догм, сознавая присутствие в мире высших сил, постичь которые во всей полноте не дано человеку.
Совершенно иная ситуация в философии. Представители разных учений, только формально объединенные единым архитектурным пространством, в большинстве своем не принадлежат конкретной Афинской школе, так что название грандиозной фрески условное. Нет сомнения, что Рафаэль был неплохо знаком с сочинениями великих философов и — удивительная проницательность! — понимал суть философского метода познания, предполагающего немалую долю субъективности, проявления личных устремлений и принципов жизни мыслителя.
Художник поставил перед собой задачу невероятной сложности. И гений его проявился уже в самом подходе к ее решению. Он разделил философов на несколько обособленных групп. Одни осматривают два глобуса— Земли и неба — последний, по-видимому, находится в руках Птолемея Рядом другие увлечены решением геометрической задачи Напротив — уединенный мечтатель Возле него почтенный мыслитель вносит исправления в солидный фолиант под восхищенными взглядами одних и напряженным подглядыванием плагиатора, старающегося схватить чужую мысль налету. От этих людей отходит юноша, еще не избравший себе учителя, готовый к поискам истины. Сзади — Сократ, на пальцах объясняющий слушателям ход своих рассуждений.
Совершенно замечательна фигура юноши в левом дальнем углу фрески. Он стремительно входит в это скопление мудрецов, держа в руке свиток и книгу; развеваются складки его плаща и кудри на голове Стоящий рядом указывает ему дорогу, а некто из кружка Сократа приветствует его. Возможно, так олицетворена новая смелая мысль, которая вызовет новые споры, подвигнет на новые искания...
Словно нищий на ступенях храма — одинокий Диоген, отстраненный от мирской суеты и дискуссий. Кто-то, проходя мимо, указывает на него, словно спрашивав спутника: не таков ли удел подлинного философа? Но тот обращает его внимание (и наше) на две фигуры, которые находятся в центре композиции. Это убеленный сединами Платон и молодой Аристотель. Они ведут диалог — спокойный спор, в котором освобождается от оков догм и предрассудков истина. Платон указывает на небо, где царят гармония, величие и высший разум. Аристотель простирает руку к земЛе, окружающему людей миру. В этом споре не может быть победителя, ибо для человека одинаково необходимы и безмерный космос, и родная Земля, познание которых будет длиться вечно.
Несмотря на обособление групп философов, картина тяготеет к двум центральным фигурам, отчетливо выдающимся на фоне неба. Их единство подчеркивает система арочных сводов, последний из которых образует подобие рамы, в которой находятся Платон и Аристотель.
Единство философий — в разнообразии отдельных школ и личных мнений. Так складывается великая симфония человеческого познания. Этому не мешает разобщенность мыслителей в пространстве и времени. Напротив, познание объединяет всех, кто искренне к нему стремится... И не случайно, конечно, в картине присутствуют люди всех возрастов, включая младенцев, а на их лицах не только сосредоточенность и задумчивость, но и светлые улыбки.
В своих четырех великих композициях Рафаэль показал четыре основания, на которых должно покоиться человеческое общество: разум (философия, наука), доброта и любовь (религия), красота (искусство), справедливость(правосудие).
Современному человеку может показаться невероятным, что Рафаэль, не достигший тридцатилетия, мог создавать такие грандиозные фрески. Поражает одно уже величие замысла и способность выразить глубокие идеи (а прежде — осознать их) в форме живописных композиций. А сколько для этого требовалось сделать набросков, эскизов! Трудно усомниться, что над фресками работали группы художников. Но общий замысел, структура картин, конк-
ретные фигуры и обработка многих деталей — дело рук и мысли великого мастера.
К Рафаэлю пришла слава, его буквально завалили заказами. А ведь после смерти Браманте в 1514 году его назначили главным архитектором строительства собора Св. Петра в Риме. Осуществлял он и другие архитектурные проекты. Он был одним из величайших гениев Возрождения. Пожалуй, самым совершенным его созданием явилась «Сикстинская мадонна» (1513—1514).
Вот как передал русский поэт Василий Жуковский свои впечатления от картины Рафаэля:
«Час, который провел я перед этой Мадонною, принадлежит к счастливым часам жизни... Вокруг меня все было тихо; сперва с некоторым усилием вошел в самого себя; потом ясно начал чувствовать, что душа распространяется; какое-то трогательное чувство величия в нее входило; неизобразимое было для нее изображено, и она была там, где только в лучшие минуты жизни быть может. Гений чистой красоты был с нею.
Он лишь в чистые мгновенья Бытия слетает к нам, И приносит откровенья, Благодатные сердцам .
...Приходит мысль, что эта картина родилась в минуту чуда: занавес раздернулся, и тайна неба открылась глазам человека. Все происходит на небе: оно кажется пустым и как будто туманным, но это не пустота и не туман, а какой-то тихий, неестественный свет, полный ангелами... И Рафаэль прекрасно подписал свое имя на картине: внизу ее, с границы земли, один из двух ангелов устремил задумчивые глаза в высоту; важная, глубокая мысль царствует на младенческом лице: не таков ли был и Рафаэль в то время, когда он думал о своей Мадонне? Будь младенцем, будь ангелом на земле, чтобы иметь доступ к тайне небесной. И как мало средств нужно было живописцу, чтобы произвести нечто такое, чего нельзя истощить мыслею! Он писал не для глаз, все обнимающих во мгновение и на мгновение, но для души, которая, чем более ищет, тем более находит...»
Об этом произведении сказано очень много, преимущественно в самых восторженных тонах, вполне уместных и оправданных. Обратим внимание на тяжелую драпировку, изумрудно-зеленый занавес, прикрывающий верхние углы картины. Этим не только концентрируется внимание на ликах Мадонны и Младенца, но и подчеркнуто их вхождение в жестокий земной мир с жертвенной решимостью нести свет любви людям. Задумчивые ангелочки внизу,
чуть растрепанные, серьезны: они понимают, что все уже предопределено свыше (да и мы понимаем: все уже свершилось). Под ногами у женщины с ребенком — земной шар в облаках. Дано ли им спасти мир? Как бы то ни было, они пристально смотрят на зрителя, ибо ему решать, достоин ли он такой жертвы, что ему довелось совершить в жизни во искупление ее, чем он одарил людей, каков смысл его недолгого пребывания на Земле?

БРЕЙГЕЛЬ
(1525-1569)

Знаменитого нидерландского живописца и гравера Питера Брейгеля Старшего называли еще «Мужицким». Возможно, он родился в селении Брейгель (близ города Бреды). Скорее всего, его семья была связана с художественным ремеслом, где он получил первые навыки живописца. Учился в Антверпене, где и был принят в гильдию художников в 1551 году, после чего побывал во Франции, Италии. Вернувшись через два года в Антверпен, работал с торговцем, издателем и гравером И. Коком.
Через десять лет Брейгель переехал в Брюссель, где оставался до конца своих дней. Судя по всему, он был широко образованным человеком (этого требовала эпоха Возрождения). «Мужицким» его считали, потому что он предпочитал изображать жизнь народа, трудящихся. В этом отношении он резко отличался от других своих выдающихся современников. В Италии, например, живописцев вдохновляли образы мифологических персонажей великих деятелей и мыслителей. После средневекового коллективизма наступило время «самодостаточных» личностей, индивидуумов. Отчасти так проявлялся возврат к идеалам античности с ее культом героев.
Не сразу пришел Брейгель к своей главной теме. Как часто бывает, сначала он подмечал в людях прежде всего пороки. Возможно, сказалось и влияние произведений великого соотечественника Босха, что вполне естественно. «К числу ранних работ Брейгеля, — писал искусствовед Р. Климов, — принадлежит цикл аллегорических изображений человеческих пороков. Их отличает холодная, черствая саркастичность, а наряду с этим — глубокая убежденность в неразумности людей. Эти качества в не меньшей мере свойственны исполненным по его рисункам гравюрам социально-сатирического характера, пользовавшимся в то время значительной известностью.
В произведениях, выполненных около 1557 года, роль человека несколько возрастает. Например, в большом пейзаже «Сеятель» фигурка крестьянина уже является для художника как бы непремен-
ной частью мира. Правда, за сеятелем летят птицы, выклевывающие брошенные им в землю зерна, но эта иллюстрация евангельской притчи является, в сущности, моментом скорее литературным, чем собственно художественным. В основе другой картины этого времени — «Падение Икара» также лежит иносказание: мир живет своей жизнью, гибель отдельного человека не прервет ее коловращения. Но и здесь изображенная на переднем плане сцена пахоты и прибрежная панорама значат более, чем эта мысль (хотя она и подкреплена иллюстрациями ряда пословиц). Во всяком случае, ощущение размеренной жизни мира — а она действительно чувствуется в движении пахаря и в ритме пейзажа — более важно в картине, чем, казалось бы, определяющие ее иносказания».
Что хотел сказать художник? О тщете человеческих усилий подняться в небесные выси? О том, что надо упорно выполнять свою земную работу, а не витать мыслею в облаках? Или о крахе героической личности, индивидуализма? А может быть, о том, что слишком быстро забывают героев люди, занятые своими насущными заботами?
Переход к изображению народной жизни начался у Брейгеля с картины «Бой Масленицы с Постом» (1559). На улочках фламандского городка идет гулянье и течет будничная жизнь. А на площади начинается соперничество. Толстопузый полупьяный Масленица верхом на пивной бочке, держа в руке, как пику, вертел с кусками мяса, движется навстречу Посту— изможденной женщине на стуле, прилепленном к тележке. У Поста на голове улей, в одной руке розга, в другой длинная лопатка, на которой лежат две рыбешки. Толкает бочку с Масленицей дюжий мужик, а тележку с Постом тащат две тощие старухи. Исход боя, пожалуй, очевиден, и дети смеются над Постом.
Брейгель оставил нам живые свидетельства обыденной жизни средневекового города в разнообразнейших ее проявлениях, включая игры детей. Одно уже это придает многим его полотнам непре-
ходящую ценность. Однако художник, помимо этого, создал ряд «босхианских» работ («Безумная Марта», «Свержение падших ангелов»). Интересна его большая картина «Строительство Вавилонской башни». Гигантская конструкция воздвигается на скале, продолжая и преображая творение природы. Верхняя часть сооружения поднялась выше облаков, но конца стройки не предвидится, да и небо так и остается недосягаемым. А вокруг на равнине — скопище невысоких построек, деревенских избушек (не древний Вавилон, конечно, а средневековый городок). На переднем плане царь с охраной, а перед ним рабочие на коленях. Выходит, не ради небесных, а для земных целей затеяна грандиозная стройка. Она возвеличивает царя и тем самым унижает тех, кто трудится. Кстати, к этому же времени относится миниатюра «Две мартышки». Обезьянки печально сидят на цепи в проеме здания, за которым — небо, земля, море — свобода!
Особое место в творчестве- Брейгеля, да и пожалуй всего Возрождения, занимает цикл пейзажей «Времена года» из четырех полотен. Вот как описал их Р. Климов: «Тёмный день» — бушуют разлившиеся воды, клоками несутся рваные, набухшие водой тучи, и медленно разгораются красно- коричневые, влажные тона земли, и оживают мокрые, голые ветви, и все напоено порывами весеннего сырого ветра.
«Жатва» — словно потемневшая от зноя, с плотной, опаленной жаром рожью и затянутыми густым маревом далями, спокойно плодоносящая земля.
«Возвращение стад» — медленно наползающая пелена туч, опустевшие, словно застывающие дали, последнее горение рыже-зеленых осенних, еще живых тонов и суровое, холодное безмолвие природы.
И, наконец, «Охотники на снегу» — спокойный заснеженный простор, маленький городок, оживленные фигурки конькобежцев на застывших прудах, тихая жизнь, согретая теплом человеческого уюта.
Так свершается круговорот природы, так меняется ее обличив, ее внутренний ритм. Она представлена здесь в своих самых существенных, самых сокровенных и вместе с тем самых близких и дорогих человеку проявлениях.
Природа в цикле «Времена года» обладает особыми масштабами... Здесь все как бы преувеличилось, возросло, обрело больший размах и значительность. Протяженность, емкость этих пейзажей, грандиозность их внутренних ритмов не имеют себе равных.
И хотя природа у Брейгеля грандиозна, в то же время она совершенно близка человеку. Без жизни людей нельзя понять жизни природы. Существование людей наполнено в этих полотнах истинным смыслом, подчинено закономерностям высшего, глубоко естественного порядка. Рождается ощущение полнейшей слитности
людей и природы. Волновавший художника вопрос о месте человека в мире получил в цикле «Времена года» свое разрешение.
Ничего подобного искусство еще не знало. Но и в творчестве Брейгеля эти вселенские пейзажи с конкретными реальными чертами остались исключительными, уникальными.
Замечательны поздние картины Брейгеля — на дереве и на холсте: «Деревенская свадьба» и «Деревенский танец». Простые радости сельских жителей показаны с улыбкой и снисходительной вроде бы иронией, как бы взглядом участника, такого же крестьянина (этим вполне оправдывается прозвище Брейгеля «Мужицкий»).
А вот его полотно «В стране лентяев»: сверхупитанные мужчины, спящие в свободных позах, как сморил их сон. Правда, один устремил задумчивый взгляд вверх. Но там не небо, а круглый стол с остатками еды. Судя по одежде, это богатый человек, возле закрытая книга, под головой лист бумаги. Рядом крестьянин, поодаль — рыцарь. В стороне невесть как возникший кактус, еще дальше бежит поросенок, с воткнутым в бок ножом, пропоровшим шкуру. А вдали на тоненькой ветке вместо птички какой-то человечек. На переднем плане — недоеденное яйцо на тонких ножках, с торчащей изнутри ложкой.
Что все это означает? Не так ли представляют многие вожделенное будущее или райское ничегонеделание (пусть иносказательно)? Царство сытости и полной бессмысленности бытия? Общество потребления...
Одна из последних картин Брейгеля — «Слепые» раскрывает смысл евангельской притчи о слепых, ведомых слепым поводырем. Слева направо, наискось движется вереница прилично одетых людей с пустыми глазницами. Тот, кто вел их, рухнул в обрыв и увлек за собой других. Второй в падении безглазым взглядом устремлен к зрителю с ужасной улыбкой недоумения и страха. Он как бы вопрошает: а вы, господа, не такие ли? Понимаете ли вы, что валитесь в бездну, увлекаемые слепым поводырем? Образ на все времена...
Бредут люди и падают один за другим в небытие, проходят поколения за поколением, так и не понимая, зачем они явлены на свет, в чем смысл их скоротечной жизни. Проста картина Брейгеля, но в этой простоте очевидности присутствует нечто такое, что никак не могут постичь своими изощренными умами зрячие слепцы.

ЭЛЬ ГРЕКО
(1541—1614)

Трудно сказать, какой стране принадлежал он. Родился в греческой семье на острове Крит, в то время венецианской провинции. Его подлинное имя Доменико Теокопулос. В детстве обучался иконописи, а в юности переехал в Венецию, где в мастерской Якопо Тинторетто осваивал классическую манеру живописи и рисунка.
В Италии работало немало признанных мастеров изобразительного искусства. Доменико оказался в ряду «середнячков». Его картины не пользовались успехом. Перебравшись из Венеции в 1570 году в Рим, набрался знаний и мастерства. За эти 10—12 лет известным художником он стал, хотя и не особенно знаменитым. Итальянские художественные школы его не устраивали, так же как подражание признанным стилям. По-видимому, он обладал сильным и независимым характером.
В 1577 году Доменико переехал в Мадрид. С этого началась новая полоса не только в его жизни, но и в творчестве. Имя его тоже изменилось: его называли здесь Эль Греко. За несколько лет произошло чудесное превращение средней руки итальянского живописца в гениального испанского. Он окончательно обосновался в Толедо,
который, правда, уже стал терять недавнее могущество. Восприятие произведений искусства всегда индивидуально. Сказываются вдобавок социальные и политические факторы. И дело не только в содержании, скажем, картины, но и в стиле художника. Эль Греко выработал настолько своеобразную манеру письма, что она вызывала споры даже в XX веке. Например, в Большой Советской энциклопедии 1952 года Эль Греко посвящена небольшая статья, где сказано: «Первые написанные в Испании картины Греко еще обладали жизненными чертами, свойственными его работам
итальянского периода («Снятие одежд с Христа», 1579... и др.). Но искусство Греко, особенно его религиозные картины, приобретало все более и более отвлеченно-идеалистический характер; образы становились далекими от жизни, фигуры — бесплотными, их пропорции — подчеркнуто вытянутыми, краски — холодными и мерцающими, линия рисунка — изломанной и беспокойной.
Но в те же годы в том же СССР искусствовед Т. Каптерева иначе осмыслила творения этого живописца: «Позднее творчество мастера — период приблизительно с 1605 года до его смерти в 1614 году представляет, по существу, принципиальную антитезу новой эпохе и довольно редкий пример искусства, которое не имело почвы для дальнейшего развития. В поздних произведениях Греко углубляется его трагическое и экспрессивное мироощущение, а субъективное заостряется...
Нельзя согласиться с мнением некоторых исследователей, что субъективизм его творчеств вел лишь к мистическим «прозрениям» души. Поздние произведения мастера обладают гораздо более сложным содержанием, отражая в косвенной форме трагические противоречия кризисной эпохи. Он достиг в них огромной впечатляющей образной силы. В своем искусстве Эль Греко дал пример дальнейшего развития субъективного восприятия мира и в предельном заострении исчерпал его до конца, найдя при этом возможности для выражения истинной красоты. Не случайно Греко словно сжигал себя в своем искусстве: его мировосприятие все сильнее окрашивалось чувством безысходности, изобразительные приемы принимал'и все более фантастический, ирреальный характер.
Художественный язык позднего Греко кажется порой совершенно необычным для позднего времени. Деформированные фигуры то напоминают взвивающиеся к небу языки пламени, то уподобляются вытягивающимся отражениям в воде или удлиненным расплывчатым теням. Мастер особенно широко пользуется резкими, неожиданными ракурсами, приемом стремительного изменения масштаба фигур, то внезапно вырастающих, то исчезающих в беспредельной глубине, где стерты грани между землей и небом. Вихревое, взмывающее вверх движение в картинах Греко ничего общего не имеет с иллюзионистическими эффектами барочной живописи, подчиняясь стихии иного, воображаемого мира...»
Почему бывают столь разные, подчас противоположные оценки одного и того же явления в искусстве? Многое зависит от личности и вкуса зрителя (или слушателя). Некоторым людям нравится видеть предельно точное отражение объекта, подобно фотографии. И в этом нет ничего особенного или плохого. Ведь иные фотографии улавливают очень характерную ситуацию или мимику человека. Подобный натурализм бывает очень выразительным.
Однако есть художники стремящиеся преодолеть ограничения зримой реальности; так на плоскости создают иллюзию объема, перспективы. Таким был переход от плоскостных, двухмерных рисунков Средневековья к трехмерным изображениям эпохи Возрождения.
Эль Греко осваивает четвертое измерение живописи — в цвете и линиях передавая душевное состояние, впечатление от тех событий, которые запечатлены на картине.
Вот как пересказывает Т. Каптерева содержание — смысловое и эмоциональное — одной из самых смелых картин Эль Греко «Снятие пятой печати», написанной между 1610—1614 годами и изображающей сцену из Апокалипсиса:
«...Картина, излучающая сверкающее сияние красок, действует буквально гипнотически. На огромном полотне в бездонном пустом пространстве, окутанном вихревым движением перламутрово-голубых, серо-серебристых и розово-сиреневых облаков, изображены мятущиеся бестелесные, безликие существа, судорожно вытянутые фигуры которых словно колеблет движение ветра. Среди этого мира теней на переднем плане до грандиозных размеров вырастает фигура коленопреклоненного евангелиста, который воздевает руки к небу в страстном пророческом экстазе. Редкая красота и как будто превосходящая возможности масляной живописи звучность красок имеют в своей основе глубокое эмоциональное содержание. Каждый образ здесь словно раскрывает в цвете свою внутреннюю тему. Уже само по себе поразительно изображение пророка Иоанна-евангелиста. Его фигура, одновременно вдохновенная и кажущаяся нелепой, напоминающая ствол огромного обрубленного фантастического дерева с тянущимися в небо ветвями рук, окутана громоздящимися складками одежды. Ее пронзительный светлый, типичный для палитры Греко голубовато-серо-стальной тон — воплощение почти астрального холода, чистоты и одухотворенности. Это цветовое решение выделяет образ пророка как существа высшего и в то же время по контрасту еще сильнее оттеняет экстатический порыв, его неистощимую духовную силу. Напротив, фигуры мучеников — мужчин и женщин, которые, согласно Апокалипсису, в день Страшного суда встают из разверзшихся могил, хотя и призрачны, но в цвете более телесны, как бы вырастают из тона коричневато-розовой почвы. Четыре из них в центре, более светлые и более спокойные, изображены на фоне развеваемого ветром ярко-желтого плаща. Звучание этого тона, сияющего ярче золота, приобретает повышенно-драматический оттенок. В правой части полотна свечение красок гаснет, и отблески желтого мерцают в складках зеленовато-оливковой ткани, поддерживаемой двумя коленопреклоненными мучениками, смуглые тела которых полны трепетного движения. Ирреальность изображенного, резкое искажение форм, интенсивность
колорита, тревожное движение скользящего света, то загорающегося вспышками и обесцвечивающего краски добела, то сгущающего их в тени до сумрачной темноты, — все подчинено созданию незабываемого, исполненного страстного внутреннего напряжения художественного образа. Зритель, даже не зная ни названия картины, ни ее автора, не улавливая до конца смысл изображенного, сразу же захвачен трагизмом этого произведения, воплощенным в нем чувством обреченности, смятения, скорби и душевного излома».
Трудно сказать, чем объясняется смелое новаторство Эль Греко. Возможно, тем, что он был сначала воспитан на традициях греческой иконописи, пренебрегающей детальностью и натурализмом изображения во имя идеи, для наиболее полного раскрытия духовной сущности образа. Позже Эль Греко освоил технику итальянских мастеров. А в старинном испанском городе Толедо он словно вспомнил свои детские и юношеские впечатления от икон, обогатив эту манеру художественными достижениями новой эпохи. Так мог окончательно оформиться его ярко индивидуальный стиль.
Резкие световые контрасты, изломанные линии, удлиненные тела, отсутствие деталировки и ярких красок придают его картинам суровую сосредоточенность (заставляющую вспомнить и экзальтацию святых пустынников, и жестокость инквизиции). В поздние годы он порой смело отходил от канонов реализма внешнего, стремясь наиболее полно передать реальность переживаний. Например, в сцене гибели Лакоона и его сыновей тревожные бело-голубые сполохи на небе странно гармонируют с причудливыми бликами на телах людей. Единственно устойчивое, непризрачное в этом мире — земля и на ней каменные строения города.
...В XX веке была высказана «медицинская» версия особенностей манеры художника: усиливавшийся с возрастом дефект зрения, искажавший (якобы) пропорции фигур и цветовую гамму. Таков, можно сказать, физиологический подход к творчеству, слишком прямолинейно связывающий телесный, духовный, интеллектуальный миры личности. Если, скажем, Брейгель нередко изображал калек, это еще не значит, что он сам был внешне или внутренне ущербен. Телесный инвалид нередко бывает сильный духом и умом, а физически здоровый человек может оказаться нравственным уродом и умственным калекой. Красота души не столь зрима, как телесная.
Советский русский поэт Николай Заболоцкий, отметив младенческую грацию отзывчивой души у некрасивой девочки, спрашивал:
...Аесли это так, то что есть красота, И почему ее обожествляют люди?
Сосуд она, в котором пустота, Или огонь, мерцающий в сосуде?
Эль Греко имел в виду именно этот незримый огонь, отличающий человека от других земных тварей. Художник передавал устремленность к высшему, полет воображения, неутолимую жажду добра и совершенства. Без всего этого жизнь человеческая теряет смысл и значение.
.Присущие Эль Греко эмоциональное напряжение, умение видеть духовным взором и передавать в звучных линиях и красках свое впечатление от увиденного наиболее полно воплотились в полотне «Толедо перед грозой». Быть может, кого-то из современных зрителей оно не поразит: мы уже привыкли к импрессионизму XIX века и экспрессивной манере мастеров XX века. Но никто из них, пожалуй, не был настолько искренним, непосредственным, естественным в своих исканиях, как Эль Греко.