Монро П. Телевидение, телекоммуникации и переходный период: право, общество и национальная идентичность

ОГЛАВЛЕНИЕ

Часть 3. Американские идентичности: образы и государство

9. Регулирование образов

Трудно описать, как общество и государство намеренно изменяют смысл и значение знаков и сигналов: слово “цензура” вызывает оправданно неприятные ассоциации, как, впрочем, и пропаганда. Формула, просто провозглашающая, что ответом является “больше речи”, слишком хорошо соответствует лексике Первой поправки. Нужен подход, более точно описывающий способы, которыми общество формирует стандарты и устанавливает модели, ограничивающие образы, управляющие ими и направляющие их в определенное русло с позиции если не права, то хотя бы обычаев.

Если существует приемлемый, поучительный с точки зрения общественной заботы о СМИ подход, его следует искать в отсутствии аргументов дефицита и прав собственности на радиоволны, аргументов, не выдерживающих более тяжести обоснования. Во многих судебных решениях, касающихся общественного влияния СМИ, американские суды только в редких случаях напрямую занимались властью символов [1]. Однако вне вещания такие дискуссии велись довольно часто. В общественных местах появлялись образы ненависти: свастика на стенах домов и заборах и кресты ку-клукс-клана на городских площадях. Десятилетиями не прекращались жестокие идеологические сражения, в которых центральным вопросом для желающих удержать или захватить власть все чаще становился контроль над символами. Поле битвы соперничающих представлений о хорошей Америке вышло за пределы жилых домов. Политическая реклама приобретала интенсивность, плотность и сжатость; ее характерными свойствами стали единый удар, магическое сочетание слов, выбор образа, изменяющего сознание. Широкие народные движения, как организующий принцип, боролись против новоявленного современного богохульства, сражаясь с тем, что они считали повсеместными нападками на давно установившиеся и общепринятые нормы. Главной заботой стал контроль над языком. Группы интересов видели в массе появляющихся на телевидении образов возможность переустройства общественных отношений к полу, преступности, возрасту, потребительской идеологии и политическим убеждениям. Усугубился и без того всегда сильный цензорский инстинкт.

В свете смятения и скрытых противоречий в Соединенных Штатах снова приобрел остроту старый навязчивый вопрос: какими должны быть рамки уместной общественной реакции на жестокое и часто необъяснимое влияние образов и на использование и воздействие слов и изображений? Появились разные подходы, в том числе поощрение обычаев как средства установления стандартов, новые модели обязательного раскрытия содержания (маркировка или рейтинг), правительственная поддержка саморегулирования и судебная практика, оспаривающая роль правительства как изготовителя и покровителя образов, предпочитающего одни образы другим [2]. Во всех подходах подразумевалось правительство, поскольку защитники конкретных форм регулирования (независимо от того, касалось ли оно вопросов расы, пола или других аспектов национальной идентичности) часто испытывали потребность не только выступать, не только убеждать, но и принуждать к исполнению. Когда одного убеждения оказывалось недостаточно, они прибегали к помощи государства, чтобы подкрепить свою точку зрения силой закона.

ОТДАНИЕ ЧЕСТИ ФЛАГУ

Дискуссия вокруг американского флага может служить метафорой для общего вопроса государственной власти, как сам флаг часто служит метафорой для государства. Кроме того, флаг, его защита и связанный с ним церемониал имеют в Соединенных Штатах судебную историю, в том числе решения Верховного Суда. Существует даже ряд исследований и работ об этом конкретном символе и ограничениях государственной власти. Что касается флага, разные страны (или государства) относятся к нему по-разному: одни доверяют создание флага делу случая и частным действиям; другие уважают плюрализм и позволяют развеваться любым соперничающим флагам. Иногда даже при общей политике терпимости отдельные флаги становятся настолько сильными символами исключения, что вызывают чрезвычайное вмешательство [3]. Государства предписывают, как и где может развеваться флаг; некоторые, к числу которых не относятся современные Соединенные Штаты, считают преступлением осквернение любого флага. Существует этикет, протокол или закон уважения: страны требуют, чтобы при поднятии флага граждане снимали головные уборы, склоняли голову, вытягивали руку или прижимали ее к сердцу; при этом могут существовать разные правила для детей и взрослых [4].

В последние годы дискуссия, законодательная деятельность и судебные мнения в Соединенных Штатах касаются в первую очередь “осквернения” и права граждан выражать свое несогласие сожжением, осквернением или ироническим отношением к флагу. Судебные дела об осквернении флага приобрели печальную известность только в самое последнее время [5], но они не имеют такого прямого отношения к вопросу взаимоотношений СМИ и правительства, как некоторые предшествующие им дела. Дела об осквернении касаются рамок индивидуального самовыражения, критического по отношению к национальным символам. Они исходят из того, что по принципам свободы слова граждане имеют основное, ничем не ограниченное право выражать самые разнообразные мнения о своем правительстве.

Борьба за отнесение флага к национальной идентичности возникла на теперь временно спокойном фронте дел об отдании чести флагу, в которых оспаривалась конституционность законов штатов, обязывающих студентов приносить присягу флагу. Подумайте о флаге как об одном из самых длительных повествований — сродни телевизионному шоу или, еще лучше, рекламе, — продвигаемом правительством, передаваемом в лучшее время, субсидируемом как символ национального единства. Дела об отдании чести флагу ближе других подступают к принуждению объявления лояльности, вещательным эквивалентом которого является приказ сетям передавать речь президента или принуждение людей смотреть определенные передачи. Дела об отдании чести — часть дел об осквернении флага: энергия и ресурсы правительства вовлекаются не только в формирование и защиту идеи, но и в требование признания и выражения веры и убеждения.

Аргументы за и против надлежащей роли правительства во внушении и продвижении преданности хорошо проявились в двух решениях Верховного Суда, практически противоречащих друг другу, каждое из которые написано выдающимся и красноречивым судьей. Первое решение по делу Gobitis, подготовленное судьей Феликсом Франкфуртером, было победной песнью единству. Второе — по делу Barnette, написанное судьей Робертом Джексоном, — стало победной песнью личности, заново определившей роль государства в свете уроков Второй мировой войны и тоталитаризма.

В конце 1930-х годов 12-летняя Лилиан Гобитис и ее 10-летний брат Вильям были исключены из общественной школы в Майнесвилле, штат Пенсильвания, за отказ, в нарушение местного закона, отдавать честь национальному флагу. Они мотивировали свой отказ тем, что этот акт веры не соответствует их религиозным убеждениям “Свидетелей Иеговы”. В их интерпретации писаний отдание чести флагу было формой поклонения другим богам. Когда в 1940 году дело дошло до Верховного Суда [6], судья Франкфуртер трактовал его как поднятие вопроса религиозной свободы, а не свободы слова и пришел к заключению, что закон был конституционным. Его экскурс в существо национальной идентичности и роли государства достоин того, чтобы его процитировать:

Первичным основанием свободного общества являются связующие узы чувства сплоченности. Такое чувство воспитывается всеми теми силами ума и духа, которые могут служить собиранию традиций народа, передаче их от поколения к поколению и, таким образом, созданию той непрерывности оберегаемой повседневной жизни, которая составляет цивилизацию. “Мы живем символами”. Флаг — символ нашего национального единства, превосходящий в рамках Конституции все внутренние различия, как бы велики они ни были [7].

Судья Франкфуртер включил торжественное обещание в общую картину отношений между образованием и насаждением ценностей: “Мудрость воспитания детей в патриотическом духе теми видами принуждения, которые обязательно пронизывают большую часть педагогического процесса, не должна становиться предметом нашего независимого суждения” [8]. Чтобы еще более прояснить суть вопроса, Франкфуртер развивает свою точку зрения:

Общество, приверженное сохранению этих основных ценностей цивилизации, в порядке самозащиты может использовать педагогический процесс для привития тех почти бессознательных чувств, которые объединяют людей в постигнутой лояльности, каковыми бы ни были их меньшие различия и противоречия. То есть процесс может применяться столь долго, пока полностью уважается право людей верить во что они хотят, приобщать других к своим верованиям и право людей собираться в выбранных ими культовых местах для благочестивых церемоний своей веры [9].

Решение по делу Gobitis действовало только три года. В решении по делу Board of Education v. Barnette [10] — одном из самых выразительных и цитируемых заключений — судья Роберт Джексон вновь обратился к вопросу обязательных обещаний преданности и при неожиданной поддержке большинства [11] смог сильно ограничить власть правительства. Для судьи Джексона это дело, поступившее в американский суд в военное время, представляло драматическую возможность описать разницу между ролью правительства по американской Конституции и ролью правительства при более репрессивных режимах. В начале судебного решения судья Джексон в утонченной форме обвинил отдание чести флагу, призвав на помощь сравнение с вызывающим отвращение противником: “В торжественном обещании флагу правая рука вытягивается и поднимается ладонью ВВЕРХ, тогда как нацисты вытягивают руку практически прямо перед собой... ладонью ВНИЗ, а фашисты делают то же самое, разве что они поднимают руку немного выше” [12].

Единственное противоречие, сказал Джексон, имеется между властями и правами личности:

Любое кредо национализма, как правило, включает в себя то, что одни не одобряют или опускают то, что другие считают необходимым делать, и издают разные звуки при различном акцентировании или истолковании. Если существует официальная власть принуждать к принятию какого-либо патриотического учения, то ее содержание не может решаться судами, но в значительной степени должно быть предоставлено на рассмотрение предписывающих властей [13].

Судья Джексон праздновал победу в своем словесном нападении на решение по делу Gobitis. Для него заставлять неопытных детей заявлять о своей вере в символы лояльности было не патриотизмом, а чем-то вроде трусости. В часто цитируемой речи, вызывающей восхищение его риторикой, он произнес: “Если в нашем конституционном созвездии имеется какая-либо неподвижная звезда, так это то, что никакой чиновник, высокий или незначительный, не может предписывать, что должно быть ортодоксальным в политике, национализме, религии и других вопросах убеждения, или заставлять граждан исповедовать словом или делом свою веру в этом отношении” [14].

Кроме риторики в мнении судьи Джексона есть нечто смущающее и сомнительное, а именно те элементы его логики, которые ближе всего к пересечению СМИ, культуры и национальной идентичности. В стремлении установить роль, которую может играть правительство, судья Джексон провел грань между принуждением и убеждением и между принуждением к вере и образованием. Для него, как и для судьи Франкфуртера (иначе и быть не могло, особенно во время войны), “национальное единство” было желанной и приемлемой общественной задачей. В самом деле, “не ставится под сомнение национальное единство как цель, которой должны способствовать чиновники путем убеждения и примера”. Он сожалел о том, что правительственные чиновники слишком расхлябаны и ленивы, что они прибегают к принуждению вместо “медленного и часто избегаемого пути пробуждения лояльности” через воспитание. Судья Джексон вторил жалобе несогласного с решением по делу Gobitis судьи Стоуна, заявившего, что сила закона является приемлемым инструментом национальной идентичности как часть воспитания, но не в тех случаях, когда она используется для принуждения отдания чести флагу. По словам судьи Джексона, “без обращения к такому принуждению государство вольно заставлять детей посещать школу и требовать обучения всех учеников нашей истории, структуре и организации нашего правительства, в том числе гарантиям гражданской свободы, способствующим воспитанию патриотизма и любви к стране” [16].

Мастер афоризмов, судья Джексон употребил фразу, которая заключила в себе сложности демократического процесса, предварявшие общественную сферу: “Власть здесь [в Соединенных Штатах] должна контролироваться общественным мнением, а не общественное мнение — властью” [17]. Но нам интересно узнать о внутренних противоречиях — противоречиях, которые станут наиболее очевидны в новую эпоху электронной пропаганды. В самом деле, за проповедью Джексона об отдании чести флагу может скрываться мысль о правительстве и вещании [18]. Если бы правительство могло воспитывать, используя при этом инструменты формирования общественного мнения [19], существовали бы основания огромной власти вместе с разрешением на ее использование.

Различие между убеждением и принуждением кажется непреодолимым: большинство законов подразделяются на те, которые исполняются добровольно, и те, которые исполняются по принуждению. Но современные службы связей с общественностью, современная реклама и аппарат современного государства продолжают сближать принуждение и убеждение. Во времена массовых коммуникаций и информационного управления эти два метода еще более сближаются. Похожее можно сказать и о грани между “воспитанием”, на которое, согласно юридическому очерку судьи Джексона, могут влиять правительственные чиновники, и “общественным мнением”, которое предположительно существует неким самостоятельным образом — свободное от правительства, если не противоположное ему. Сколь благородной ни казалась риторика судьи Джексона и его защита личности от навязываемой государством веры, он не определил границы власти правительства говорить, убеждать или употреблять обширные ресурсы служебного аппарата. В этом заключении важно не то, что запретило решение по делу Barnette, а то, что оно разрешило.

Столь важными и перспективными дела о чести флагу — и в особенности мнение судьи Джексона по делу Barnette — делает то, что они взывают к урокам развития современной практики служб по связям с общественностью и пропаганде. Внушение позиции может осуществляться не только через древние формы принуждения, но и через современные формы убеждения. Принуждение может привести к кратковременной лояльности, а убеждение, продуманное внушение, обеспечивает более долговременную верность. Здравый смысл, лежащий в основании этой конституционной логики, имеет свою оборотную сторону: он узаконивает власть государства выходить на рынок идей без адекватного указания границ этой власти. В другом месте своего мнения судья Джексон объединил понятия воспитания и принуждения, и совсем не очевидно, что он всегда считал их противоположностями: “Пожалуй, никакая провокация не способна привести к более глубокому разделению нашего народа, чем необходимость выбирать, с помощью какой доктрины и программы чиновники в сфере общественного образования будут принуждать молодежь объединяться” [20].

Однако принуждение в этом смысле — чрезвычайно гибкое понятие. Оно, безусловно, включает учащихся, которые по экономическим или юридическим причинам должны посещать ряд школ, где преподается официальная оценка национальной истории, что равносильно “принуждению молодежи объединяться” в принятии этого повествования. Здесь, в области образования, технология почти не затронула власть правительства; вовсе не здесь возникает поднятый технологией вопрос о том, может ли правительство использовать СМИ для внедрения национальных идентичностей.

Обычно другие дела, касающиеся отдания чести флагу, не считают относящимися к вопросу о роли правительства в телевидении. Но временами под сомнение ставится конституционность управляемых на федеральном уровне — или даже финансируемых на уровне федерации — частных вещательных систем. При этом аргументом служит не то, что телевидение слишком дешевый и легкий способ добиться преданности, а то, что правительство не должно сильно вмешиваться в дело формирования внутренней лояльности. Радиостанция “Голос Америки” имеет право вещать повсюду в мире, но ей запрещено вести передачи на территорию самих Соединенных Штатах. Однако Конституция объявляет вне закона только установление государственной религии, а не учреждение прессы. Пока не урезается свобода слова других, правительственные сообщения могут быть не только конституционным, но и жизненно важным элементом в формировании сообщества. В будущую эпоху тысяч необъятных каналов коммуникации, когда центральное ядро государственности будет фрагментировано и, разумеется, в военное время, положительный урок дела Barnette станет еще более важным. Возможности правительства собирать под своим знаменем общество путем пропаганды могут оказаться весьма ограниченными, но это решение устанавливает законность всего предприятия.

ОФИЦИАЛЬНЫЙ АНГЛИЙСКИЙ ЯЗЫК

Статутный подход к языку, в частности к английскому языку, предоставляет еще одно измерение для понимания многочисленных возможностей государства. Регулирование официальных языков — форум для установления, увековечения, кодифицирования и укрепления особых понятий национальной идентичности. Общим местом является зачастую бесплодный поиск языка lingua franca, не оскорбляющего сильные этнические группы в многоязыковом обществе. Большую часть истории XIX века, особенно рост национализма, можно объяснить с точки зрения отношений между языком и ограничениями на его использование [21]. В Соединенных Штатах движение за признание английского языка официальным стало отправной точкой для беспокойства о единстве и идентичности. Подобно тем, кто призывал к вмешательству государства в вопросы уважения флага, сторонники особого взгляда на национальную идентичность, выражаемого через вопрос об официальном языке, пытались подкрепить свою точку зрения машиной государственного принуждения. Многие американские штаты уже сделали английский язык официальным — воплощением ценностей или препятствием на пути чуждых влияний [22].

Защита языка как инструмента формирования национальной идентичности имеет в Соединенных Штатах долгую историю. Декларация штата Айова в 1920-е годы запретила употребление иностранных языков в общественных и частных школах, на церковных службах, в общественных местах и по телефону [23]. Дело Meyer v. Nebraska [24] было вызвано принятым государством также в 1920-е годы законом, запрещавшим во всех школах преподавание любых предметов не на английском языке (исключение было сделано только для “мертвых” языков). Кроме того, по этому закону изучение современных языков в школах могло начинаться не ранее 8-го класса. Господин Мейер, учитель в школе с большим количеством учащихся — иммигрантов из Германии, возбудил иск против государства, заявляя о нарушении своих гражданских свобод.

Судья Макрейнольдс признал, что дело было в желании законодательных органов штата Небраска “воспитывать однородных людей с американскими идеалами”. Тем не менее суд признал эту попытку неконституционной. Готовя заключение суда, судья Макрейнольдс с презрением отверг право правительства формировать тех, кого оно считало идеальными гражданами, сравнив действия штата Небраска с действиями Древней Спарты — помещением “семилетних мальчиков в бараки и поручением их последующего воспитания и обучения официальным опекунам” [25]. Интересно, что с ним не согласился судья Холмс. “Все мы согласны, — писал он (в то более коллегиальное время), — что все граждане Соединенных Штатов должны говорить на общем языке, и потому цель, на достижение которой направлен рассматриваемый закон, является законной и правильной”. Считая эту главную предпосылку вполне доказанной, судья Холмс законодательно признал детство временем, а школу — местом формирования такой всеобщей языковой связи.

Споры о языке (“кратчайшем пути от души к душе”, как выразился Макрейнольдс) объединяют в себе противоречивые видения американского будущего. Из-за огромной важности вопроса регулятивные споры о языке являются попыткой кристаллизации соперничающих понятий национальной идентичности. Движение за признание английского языка официальным стремится удержать господство определенного набора повествований ограничением конкуренции со стороны других языков. В то же время силы плюрализма, базирующиеся на принципах отсутствия дискриминации, пытаются заставить признать другие языки как средство предоставления возможностей негосподствующим культурам. Законы, касающиеся двуязычия в образовании, способствуют легитимизации собрания дополнительных символов.

Законы о борьбе с разжиганием ненависти служат иллюстрацией вмешательства в языковое поле в целях формирования национальных идентичностей. Как правило, такие законы запрещают обращение к определенным символам, определенным ключевым фразам или изображениям. Дело не только в том, что эти символы, фразы или изображения могут быть использованы для вызова страстей, подстрекания к действиям или создания болезненных ощущений, что не соответствует искомой идентичности сообщества. Как я отмечал в главе 7 в связи с переходными обществами, законы о разжигании ненависти служат для демобилизации нежелательных участников рынка лояльности. Как и законы о придании английскому языку статуса официального, они также направлены на ограничение лексики общественной сферы. Американские суды, особенно Верховный Суд, враждебно относятся к законам о словах ненависти, в которых они нашли отдельные точки зрения, подлежащие исключению. Поскольку суть законов о разжигании ненависти заключается в выделении определенных действий (сжигание креста, расистские эпитеты), которые требуют особого посрамления, такое применение Конституции приводит к увеличению возможностей выхода на рынок лояльности [26].

Однако возник другой феномен, важный для нашего исследования регулирования образов. Хотя и не приветствовались общественное определение и правительственный запрет слов ненависти, широкое распространение получило частное или основанное на обычае установление рамок общепринятого языка. Колледжи и рабочие места воспользовались особыми властными уловками, в том числе специально придуманными наказаниями (такими как исключение, временное отстранение от работы или увольнение), чтобы создать новые поля речевого поведения [27]. Подобные меры полуофициальных властей подверглись нападению как жестокие случаи “политической корректности”, но, выражаясь более вежливо, они являются формами деятельности на рынке лояльности. Частные правила, налагающие санкции за непозволительную речь, действуют как препятствие для выхода на рынок носителей не одобряемых обществом взглядов. Конституционное право действует только как частичное ограничение мета-властей, воздействие которых на эволюцию позиций и отношений может оказаться весьма существенным.

ПРАВИТЕЛЬСТВО И ИСКУССТВО

Мучительная забота федерального правительства об искусстве — художественном творчестве, поэзии, театре, танцах и представлениях, так называемые “культурные войны” конца 1980-х годов, продолжившиеся и в следующем десятилетии, — является формой борьбы за роль правительства в оказании предпочтений одному понятию национальной идентичности перед другими. В дискуссии о предполагаемом будущем Национального фонда искусств риторика участников разоблачила и отклонила природу лежащих в основании противоречий. Вот, например, некоторые из президентских заявлений о Фонде:

Правительство может попытаться создать условия, при которых будут процветать искусства: через признание достижений, через тех, кто стремится расширить творческое понимание... через признание искусств частью устремления к американскому величию (президент Джонсон).

Мы не хотим культуры, руководимой государством... Но наше правительство заинтересовано в национальной культуре, свой вклад в которую вносят все наши люди и учреждения. Оно должно, в разумных пределах, поощрять художественное и культурное выражение, стоящее близко к центру американских усилий по взращиванию свободы в мире (президент Никсон).

Отношения между правительством и искусством обязательно должны быть деликатными. Правительство не должно пытаться определять, что хорошо, что правильно или что красиво. Но правительство может содействовать вздабриванию почвы, на которой взращиваются эти идеи из семян вдохновения внутри человеческой души (президент Картер).

[Искусства] лежат в самом сердце культуры, частью которой мы являемся, и они служат основанием, с которого мы можем обращаться к другим культурам, с тем чтобы наше великое наследие обогащалось другими прочными традициями и само их обогащало (президент Рейган).

Искусства... содержат указательные столбы цивилизации и дают символы и словари нашей национальной идентичности (президент Буш). [28].

Это были политические заявления, а не юридические мнения, и они могут оказаться лирикой свободы или, в более ужасающем обществе, — прелюдией к официальному искусству. Во всех них проглядывают оттенки признания того, что когда правительство заставляет граждан платить налоги, а затем берет на себя задачу тратить эти деньги, на повестку дня, вероятно, встают некоторые сформулированные или несформулированные вопросы. Они служат напоминанием о том, каким сложным был процесс общественного приспособления к регулированию образов после 1960-х годов.

Слова президента Джонсона — это комментарий к процессу и нейтральности: правительство только создает условия для расцвета культуры. Деятельность осуществляется, так сказать, независимо от него. Признание искусств рассматривается как данность и не вызывает споров. Для президента Картера к тому же результату приводит метафора. Финансирование обеспечивает “вздабривание почвы” без рассмотрения того, что хорошо, а что плохо. Фраза президента Рейгана покрыта мягким налетом двусмысленности: что такое в конце концов “культура”, “частью которой мы являемся”, и откуда может происходить обращение к “другим культурам”? Является ли это обращением вовнутрь, умножающим национальную идентичность, или обращением вовне, из уже комплексной национальной традиции? Отрывок из речи президента Никсона поднимает и затем отдаляет идею “культуры, руководимой государством”, которой следует избегать любой ценой, хотя там присутствует связь между поощрением культурного выражения и некоей инструментальной целью — “взращиванием свободы в мире”. Здесь, как и в случаях отдания чести флагу, происходит соединение деятельности правительства и национальных интересов. За банальностями скрываются сложные отношения между правительством и поддержкой обычаев, между нескрываемым правительственным заказом образов и перестройкой общественной сферы.

Эти высказывания были вежливым прикрытием споров относительно роли федерального правительства в развитии искусств. На протяжении 1980-х годов и после них политика финансирования Национального фонда искусств оставалась одной из главных тем дискуссий о роли права и государства в порождении и формировании образов [29]. Для тех, кого беспокоит здоровье американской культуры, необходимость финансирования искусств всегда была очевиднее, чем критерии, по которым будут определяться получатели грантов. Предметом дебатов, законодательной деятельности и судебного разбирательства стали вопросы о том, должны ли вообще существовать какие-либо критерии отбора и могут ли приемлемые критерии быть более строгими, чем стандарты Первой поправки. Зачастую разногласия вызывались обвинениями в непристойности или показом или выставлением предметов, шокирующих сознание людей на местах или в масштабах всей страны. По аналогии с историческим спором о телевидении (можно ли конституционным образом изымать из программ непристойные материалы) один из поставленных вопросов звучал следующим образом: можно ли помешать Фонду финансировать “непристойные” материалы в его стремлении укреплять американскую культуру? После отчета комиссии, созданной под руководством бывшего конгрессмена Джона Брейдмаса, власть Фонда была ограничена общим предписанием, в расплывчатых выражениях призывающим к соблюдению принципов всеобщей благопристойности [30].

Громкие сражения — о погруженном в мочу распятии, каталоге выставки, критикующей римско-католическую церковь, или художнице, измазавшей свое обнаженное тело шоколадом, — были при всей их решительности только одним аспектом рынка лояльности. Национальный фонд искусств, как и регулирование телевидения, мог рассматриваться (и рассматривался) как инструмент усиления того или иного собрания повествований об американской идентичности, с последствиями для природы и упорядочения общества. Вполне очевидно, что лица, которые устанавливали политику Фонда, хотели исполнить афоризм президента Никсона о том, что “наше правительство заинтересовано в национальной культуре, свой вклад в которую вносят все наши люди и учреждения”. По мере развертывания дискуссии эта директива стала означать, что повествование американского искусства, особенно если оно поддерживается из федеральных фондов, должно содержать в себе отражения исключенных культур (региональных или связанных с ремеслами, полом, расой или этносом). Непристойность была явной категорией для исключения. На карту, однако, было поставлено больше, чем обычно приводимое соображение об оценке природы национальной идентичности и сознательном изменении его содержания.

То, что покровительство искусствам является частью рынка лояльности, усложняет его совмещение с понятиями нейтральности. Тем не менее в каждом решении о финансировании прослеживаются некоторые обязательства по укреплению или изменению идентичностей. Большинство членов художественного сообщества, желавших поддержать Фонд, не хотели признавать, что механизмы отбора неминуемо скажутся на формировании идентичности. Они считали, что вопрос отбора можно решить основанием в каждой категории субсидий “наблюдательной комиссии старейшин”, которая будет принимать независимые решения, действуя по примеру жюри присяжных. С помощью этих жюри Фонд стремился перевести дискуссию об отборе и идентичности в русло рассмотрения процесса, а не содержания. Такой перевод давал директору Фонда основания заявлять, что в своих решениях он избегает слишком большой опоры на содержательные критерии. Пресечение же обнародования фактического способа принятия решений могло бы не допустить, выражаясь словами президента Никсона, “культуры, руководимой государством”.

Наблюдательные комиссии старейшин не были и не являются точно такими же, как суды присяжных. Они не похожи и на лотереи. Решение о том, кому быть старейшиной — у кого имеется достаточный опыт и понимание мира живописи для того, чтобы отбирать получателей субсидий в области искусств, — принималось не выбором из списков избирателей и даже не случайной выборкой из списка самопровозглашенных американских художников. Старейшины отбирались тщательно, на честной и широкой основе, с заботой о значении выбора для широкого включения в повествования идентичности. При это непросто было избежать вопросов ответственности и критериев. Например, Сэмюэл Липмэн (Samuel Lipman) оспорил широко распространенные методы, поставив под сомнение то, что агентство, “целиком полагающееся на проверки комиссий пэров, в действительности не осуществляло никакого контроля над выделением субсидий” [31]. Липмэн охарактеризовал эту точку зрения как “слабую и в конечном счете... не имеющую философского веса”.

В начале 1990-х годов, действуя по рекомендации комиссии Брейдмаса и повторно разбирая вопрос о делегировании полномочий Национальному фонду искусств, конгресс видоизменил процесс, потребовав, чтобы высшие должностные лица Фонда не просто утверждали без рассмотрения решения наблюдательных комиссий пэров, а несли за них персональную ответственность. Среди сообщений, содержащихся в этом решении конгресса, одно явилось ключевым для рынка лояльности: несмотря на обнародование стандартов, существовали конкуренты в деле формирования идентичности, которых не следовало ни поощрять, ни субсидировать, ни узаконивать с помощью федеральных дотаций. Никакая словесная формулировка не могла точно выразить, кто должен входить в эту категорию исключения (иногда те, кто активно использовал искусство для изменения восприятия роли полов; иногда те, кто использовал искусство для изложения взглядов, признаваемых расистскими или дестабилизирующими), но сенаторы готовы были раз и навсегда обеспечить, чтобы чиновники Фонда лично определяли, что такая категория существует и имеет смысл.

При всей трудности и зачастую предосудительности принудительного применения этой категории исключения в знакомом, но сомнительном доводе, что налогоплательщики (или их представители) не должны напрямую определять то, как тратятся их деньги в области искусства, есть что-то банальное. Говорят, что иначе “многие запретили бы тратить свои налоги на финансирование рейгановских “звездных войн”, производство бомбардировщиков-невидимок или на войну в Персидском заливе” [32]. Такая аналогия не вполне уместна. Безусловно, налогоплательщики могут жаловаться и жалуются на подобные расходы, они проводят кампании против избрания тех представителей конгресса, которые поддерживают не нравящуюся им политику. Налогоплательщики, выступающие против конкретных оборонных заказов, организовывают бойкоты компаний, наживающихся на этих заказах; конгресс ограничивает расходы министерства обороны, с тем чтобы урезать финансирование конкретных систем вооружений. Конечно, у правительства нет конституционной обязанности поощрять работу художников и писателей, хотя общество будет беднее, если правительство не будет этого делать. Бесспорно, у правительства не должно быть возможности избирательно поддерживать отдельных художников и художественные учреждения, если при этом осуществляется дискриминация на основе “образов или идей, которые являются спорными или критикуют либо атакуют, сколь угодно сильно, политиков, религиозных деятелей, правительственных чиновников и даже само правительство или религию” [33], хотя близорукое претворение суровой директивы конгресса может привести именно к таким результатам. Вызывает сомнения заключение, что “единственными конституционно обоснованными основаниями отбора и отклонения получателей субсидий являются те из них, которые связаны исключительно с художественными ценностями, такими как “достоинство”, “качество” и “перспективность””. Конгресс может отдавать предпочтение субсидированию учреждений, а не художников, или малоизвестных художников, а не учреждений; он может отдавать предпочтение общественному искусству перед частным; он может устанавливать механизмы предоставления субсидий, которые фактически покровительствуют консервативному или либеральному вкусу; через структуру проверок он может поощрять множественность культур или сохранять статус-кво. Все эти вещи происходят и имеют важное значение для национальной идентичности. Вместо того чтобы отрицать роль правительства, в федеральном покровительстве следует допустить явные аспекты выбора, которые служат указанием агентствам, вовлеченным в субсидирование изготовления образов [34].

ОБЫЧАИ И ПРИНУЖДЕНИЕ

Взаимодействие между правительством и конкурентами за национальную идентичность может приближаться к нейтралитету, но не может быть полностью нейтральным. Частью ответа на дилемму рынка лояльности без руководимой государством культуры служит признание необходимости проведения отбора и акцентирования внимания на окружающий этот процесс дискурс. Деятельность правительства, особенно в демократическом обществе, связана с укреплением частных обычаев. Но меняются и сами обычаи.

Рассмотрим последствия выставки “Игра неприличного”, уст- роенной художником-концептуалистом Йожефом Кошутом (Joseph Kosuth) и прошедшей в опасные для образов дни 1990 года на площадке Бруклинского музея. Выставка ранее не показываемых картин и скульптур имела целью способствовать историческому и антропологическому постижению вековых противоречий и споров, касающихся искусства и сексуальности, искусства и расы, искусства и подрывной деятельности. Выставка была достаточно вызывающей, намеренно используя субсидию Национального фонда искусств в качестве части показа истории цензуры. В экспозицию были включены запрещенные в древние времена работы и произведения XIX столетия, в которых под приемлемыми условностями скрывалась подрывная сексуальная или политическая деятельность. Были и такие работы, внешняя мягкость которых с трудом позволяла поверить, что в прежних или других обстоятельствах эти произведения считались провокационными. Как антрополог, или как основатель антропологических и психоаналитических истин, Кошут, казалось, продемонстрировал и сделал понятнее вездесущность подсознательного, позволяя глубже вникнуть в отношения между историей и желанием.

Однако текст и картины вместе могут привести к поразительному силлогизму, авторство которого, без сомнения, принадлежит не Кошуту: 1) на протяжении веков художники создавали произведения о сексуальности, расе и других темах, возможно, подрывные, хотя их намерения не совсем ясны из самих произведений, 2) в течении тех же столетий не поощрялись или запрещались различные, меняющиеся со временем виды образов, по причинам, не всегда понятным в ретроспективе (иногда же художники наказывались за их создание) и 3) антропологи, философы и психоаналитики приводят много причин, по которым происходили эти репрессивные акты. Наконец, Соединенные Штаты в ХХ веке, как и все их предшественники, имеют собственный особый кодекс того, какие образы нужно поощрять, а каким, наоборот, препятствовать, и этот кодекс также меняется с течением времени. По широкому ряду причин побуждение контролировать, формировать и даже подвергать цензуре укоренилось так глубоко, что было бы удивительно существование правительства, которое не имело бы какой-либо продвигаемой им программы действий. Выставка навевала скорее положительные мысли о процессе диалога, в котором участвуют группы интересов и правительство, когда власть правительства, воздействуя на повествования искусства, раскрывается самыми разнообразными способами. Среди них — прямая цензура, покровительство художникам, выбор того, какие музеи строить и финансировать, кого принимать в привилегированные академии. Частные силы, которые сами по себе оказывают непрекращающееся давление на рычаги официальной власти, постоянно принимают решения, влияющие на табу сообщества. Правительство становится форумом для развертывания неприличного, его подавления или превращения его в повседневное.

Есть тысячи примеров такого взаимодействия официального и неофициального. В 1983 году колледж Мэри Вашингтон в Вирджинии допустил на выставку работ выпускников [35] произведение Мэри Кейт Кэррол “Американская свобода вверх дном”, выполненное несколькими видами художественной техники, содержащее “подлинные останки [в формальдегиде] человеческого выкидыша — помещенного в банку крошечного зеленоватого утробного плода с хорошо сформировавшимися руками, ногами и головой”. Еще до открытия выставки колледж попросил г-жу Кэррол убрать его из-за полученных или ожидаемых жалоб. Какие факты важны при рассмотрении результата и его оценке? Имеет ли значение, что первоначально работа была принята, а не отклонена? Должен ли куратор выставки объяснить причину, по которой работа исключена из показа? Следует ли предоставить право решать художнику, поскольку работа затрагивает спорный общественно-значимый вопрос? Должно ли иметь значение (и в какой степени) то, что колледж Мэри Вашингтон является государственным колледжем и содержится государством, или то, что его галерея финансируется из средств художественных агентств штата или федерации?

Один ретивый защитник Первой поправки охарактеризовал инцидент как “очевидную старую прямолинейную цензуру”. Если вмешательство было произвольным, грубым, бездумным и необсуждаемым — каким, возможно, оно и было, — то критика может быть вполне адекватной, по крайней мере в отношении административного стиля. В трудном процессе принятия решения в Вирджинии скорее можно усмотреть повседневную эволюцию: какие образы допускаются, в каком окружении и при каких условиях. Следует признать, что спор о произведении искусства г-жи Кэррол велся больше о переопределении роли женщины в обществе и об отношении к воспроизводству как элементу национальной идентичности. Диалог, в смысле серии решений об изготовлении, показе, финансировании, исключении, имеет склонность сопротивляться стандартам. Колледж Мэри Вашингтон должен иметь возможность принять стандарт, наделяющий куратора достаточными полномочиями, чтобы он мог принимать решение об исключении художественных работ, частью которых является зародыш (или какой-либо другой важный смысловой символ), или, как кивок в сторону профессионализма, дающий куратору право самостоятельно улаживать вопросы табу даже без особого руководства. Более важно то, как в разные времена определяются повествования включения или исключения.

ОБСУЖДАЕМЫЕ СТАНДАРТЫ

Процесс диалога между правительством, изготовителями образов и гражданами был в 1994 году проиллюстрирован в отношении более грубой формы образов — повествований видеоигр, стремительно распространявшихся по игровым залам и домам американских подростков. Сенатор Джозеф Либерман открыл слушания в конгрессе, призвав компании “Нинтендо”, “Сега” и других участников индустрии видеоигр к проявлению “сдержанности и саморегулирования”. Делайте больше, увещевал он, чтобы исключить из игр изображения насилия и секса. Он заявил, что ведущей причиной смертности среди подростков являются огнестрельные ранения и что связь между насилием в популярных развлекательных программах и насилием в обществе “доказана более чем в 3000 научных исследованиях”. Он процитировал письмо своего избирателя, некоей Тары Гайст из Норвича, штат Коннектикут, в котором она рассказывает о маленьких детях, обменивающихся картинками с изображением того, как персонажи из игры “Смертельная схватка” отрывают друг другу головы. “Эти игры, — пишет она, — омерзительны... Когда мальчики и юноши думают, что кровь и насилие — очень “клево”, это — дурной знак”.

Сенатор Либерман не просто увещевал. Он внес на рассмотрение законопроект о создании Комиссии по оценке интерактивных развлечений, которая должна была “оценивать, достаточны ли предлагаемые индустрией видеоигр добровольные стандарты для предупреждения покупателей и пользователей о жестоком или откровенно сексуальном содержании видеоигр”. Комиссия должна была действовать в течении одного года, докладывая о добровольных шагах производителей игр и рассматривая вопрос об их достаточности. Оставалось неясным, как будет определяться степень достаточности: только ли с точки зрения исчерпывающего описания содержания или же с помощью некоторой измеримой разности в повествованиях, доступных особенно уязвимым слоям населения, например подросткам.

Слушания по видеоиграм прошли по уже знакомому сценарию: столкнувшись с перспективой правительственного вмешательства, сама индустрия создала собственный оценочный комитет. Перед сенаторами один за другим выступили руководители разных компаний, выражая озабоченность будущим общества и свою искреннюю готовность сотрудничать. Угроза правительственных действий вызвала изменение обычаев в индустрии. Первое изменение касалось обычая представления игр: появились разноцветные картинки, означающие уровень и степень проблематичности материалов. Второе изменение выразилось в давлении на соответствующие сети универмагов и игровых залов по вопросу о том, какие из классифицированных таким образом игр могут в них продаваться и выставляться, а какие — нет.

Если обычаи и стандарты в современном обществе разрабатываются в форме диалога, это является результатом продолжающихся переговоров между институтами и группами интересов. Цензура, в узком юридическом смысле, — явная поддержка предпочтений одной или другой из этих групп через силу права. Я писал об эволюции обычаев в первые годы после появления СПИДа, когда во время долгих поисков вакцины и методов лечения правительство стало партнером в процессе образования масс, распространения информации и изменения поведения, направленных на воспитание более безопасных сексуальных привычек [36]. Процесс изменения национального сознания проходил постепенно, но заметно — в виде захватывающего сочетания добровольных действий преданных групп интересов, руководства СМИ, сил экономики и тонкого давления правительства и общественного мнения.

В эпоху СПИДа правительство на всех уровнях остается вовлеченным в процесс изменения, модификации или отказа от сообщений популярной культуры. Практически всеми признается роль правительства в воспитании детей при наличии опасности неблагоразумного сексуального поведения, хотя решительно и оспаривается природа этой роли. В нью-йоркском метро мэрия однажды разместила бегущий комикс, призванный поднять разумность жителей города. Правительство предоставило общественным организациям средства для образования своих членов и налоговые льготы тем, кто поддерживает благотворительные учреждения, которые предоставляют дополнительную информацию и помощь. Будет упрощением сказать, что государство формирует мнение, но таким же упрощением было бы сказать, что оно стоит или должно стоять в стороне. Общество выдерживает прямую цензуру, потому что люди, вовлеченные в свободный обмен идеями, подвергаются воздействию компенсирующих друг друга и конкурирующих сил, каждая из которых продвигает ценности, которые, по ее мнению, должны гарантировать выживание общества. Телевидение, как лицензированное средство массовой информации, в представлении им СПИДа особенно подвержено процессу диалога и общественного вовлечения. Хотя мы обычно думаем о телевидении как о средстве ухода от действительности, оно носит явно обучающий характер (даже в своем уходе от действительности). От мини-сериалов до документальных передач в связанном со СПИДом кризисе телевидение становится местом для обсуждаемого сообщения, в значительной степени так, как я говорил об этом в главе 8.

Искусство, как и телевидение, снова рассматривается как средство проникновения в массы и влияния на них, а СМИ — как средство фактического осуществления большинства демократических целей, заявленных сторонниками федерального субсидирования культуры. При таком понимании становится активным обывательский порыв судить и подвергать цензуре. Если федеральная поддержка искусств важна из-за ее воздействия на идентичность и сообщество, то характер этого воздействия становится предметом общественной дискуссии и решения.

В то же время враждебность по отношению к искусству может быть формой замещения. Не имея возможности воздействовать на сами СМИ, конгресс проявляет озабоченность третьесортным представлением в Миннеаполисе, картиной в Чикаго или скульптурой в Северной Каролине. Кэрол Вэнс (Carole S. Vance), говоря о цензуре и искусстве, отметила, что “желание устранить из общественного пространства не нравящиеся им символы, образы и идеи” исходит в основном от тех, кто переживает потерю общественного контроля над их жизнью и жизнями других людей. Гражданской целью общественного благосостояния должно стать не введение цензуры, а обогащение общественной зоны дискурса. “Разнообразие образов и выражения в общественном секторе питает и поддерживает разнообразие в частной жизни” [37]. Бедное образами общество ведет к еще большей деморализации и разобщению населения. Его представители все больше прибегают к контролированию искусства и литературы на предмет нежелательного и угрожающего поведения.

ЯЗЫК ТЕЛЕВИДЕНИЯ

Сомнительно, чтобы массовое отчуждение и борьба достигли своего пика, а желание контролировать пошло на убыль. Может быть, битва за образы возвращается к более мягкому варианту. Художники ассоциируют себя скорее с подновленной идеей 1990-х годов о прогрессе и правительстве как положительной силе, так что искусство, особенно авангардное искусство, перемещается с позиции почти автоматической оппозиции к позиции, более связанной с основными тенденциями и с легитимной властью. Главные политические партии так тесно сблизились друг с другом, что прежние разделяющие символы (преступление, патриотизм, фискальная бережливость) становятся общим достоянием. Самые резкие грани оскорбительных эпитетов сглаживаются возросшей сознательностью и чувствительностью. Однако будут возникать новые вопросы, будут сохраняться власть образов и стремление правительства воздействовать на тон, настроение и ценности общества. Изменится именно повестка дня, а не принципиальная связь между современным государством и структурой убеждений его граждан. Из этого отношения может возникнуть теория утвердительной роли государства в формировании образов, включающая государственное покровительство и построенная на той идее, что простые акты цензуры не являются единственным показателем свободы или ее отсутствия, или единственным критерием взращивания идей и укрепления общества.

В сказочной стране культурного неправдоподобия американская общественность тратит громадные суммы на формальное образование своих детей только ради того, чтобы увидеть, как его воздействие сметается подавляющей силой мира грез и развлечений СМИ. Обязательное посещение школы считается само собой разумеющимся, но возможности общества защитить результаты вложения средств в культуру минимальны, неопределенны и неразвиты. Конгресс ввел в действие законодательство, направленное на помощь детям путем наложения на американские станции обязательств по трансляции общественно полезных программ, но этот закон настолько мягок и беззуб, что его можно считать памятником лицемерию [38]. Развилась судебная практика защиты молодого поколения, озабоченная непристойностью. Под руководством конгресса она распространилась на весь диапазон вещания, устанавливая более строгий стандарт для программ, которые могут слушать, читать или смотреть дети [39]. Эта новая судебная практика говорит о решении, но она всего лишь символ перехода от общества, в котором основной обязанностью было воспитание молодежи (вложение в регенерацию), к обществу, в котором эта обязанность едва ли будет исполняться.

Говоря словами судьи Джексона в деле Barnette, во вмешательстве правительства в формирование национальных идентичностей есть что-то дешевое и ленивое. Те группы, которые желают оградиться от других создателей национальной идентичности, слишком часто делают это с помощью принуждения и исключения. Слово настолько динамично и взрывоопасно, что ни одно преходящее определение того, что допускается, а что исключается, не способно выдержать испытания временем. Как и в случае разжигания ненависти, те, кто предлагает утвердить официальный язык высказываний, безусловно, знают, что господство нельзя застолбить или заморозить на одной точке. Постановления о выражении ненависти наиболее действенны, если они сопровождаются воспитательными усилиями, которые укрепляют положительные обычаи.

Здесь я возвращаюсь к тому, что в одной из предыдущих глав назвал теоремой Капучинского, а именно, что повсюду в мире повествование современности и прогресса применяется для отклонения мутной альтернативы беспорядков и изменений (или того, что под ней понимается). В Соединенных Штатах разнообразие и плюрализм олицетворяют падение старых гегемоний и занятие их места новыми. “Английский язык в качестве официального” содержит видение общества, в котором первенство и господство всеобщего языка не ставятся под сомнение. В мире защитников — как в группе “Американский английский”, основанной философом С. И. Хаякавой (S. I. Hayakawa),— двуязычное образование считается подозрительным, приведение к присяге при вступлении в должность на испанском языке — ужасающим, а предоставление информации в избирательных бюллетенях на других языках — шагом к потере чувства нации. Эти группы, выступающие сторонниками агрессивного языкового вмешательства, похожи на те силы на Западе, которые ищут повествование современности, альтернативное повествованиям падения и утраты империи. Языковые гарантии создают уверенность, подкрепляемую силой права, против угрозы изменения баланса власти.

Набор образов, которые мы называем телепрограммами, можно рассматривать как еще один язык. Образы, слова и побуждения, впитываемые обычными его пользователями и отражаемые телевизионными сценаристами и продюсерами, подобно всем языкам содержат конкретное мировоззрение и социальные структуры [40]. Язык американского коммерческого телевидения — это язык могущества, но главным образом — могущества видения, в котором современность и прогресс защищаются от вездесущих сил распада. Те, кто являются ораторами и обладают существенным контролем над форумом, естественно, стремятся отражать угрозы своей относительной монополии на образы и угрозы своему контролю над каналами, на которых находят свое выражение конкретные образы или язык.

Правительственный подход к языку телевидения столь же тонок и запутан, как и его подход к языку в целом. По аналогии с языком и искусствами правительство действует через субсидии и позитивное вмешательство. Общественное вещание можно назвать “языком” телевидения, представляющим альтернативу господствующему способу телевидения, поддерживаемого за счет рекламы. Правительство поощряет получение меньшинствами лицензий на вещание, чтобы добиться присутствия на телевидении более разнообразных образов, исходя из предположения, что современное собрание образов, слов и символов является носителем несовершенного варианта национальной идентичности. Большинство перевоплощений общественного интереса — правила, касающиеся чрезмерной коммерциализации, справедливости, улучшения телевидения для детей, ослабления насилия и непристойности, — представляют собой косвенную атаку на особый язык, который, так сказать, является сейчас господствующим языком американского телевидения. Как и в дискуссии о федеральном финансировании искусств, усилия заключаются в поиске путей как можно большей нейтрализации роли правительства. Механизмом, предназначенным для выполнения этой задачи, служит использование “доступа” к повествованиям телевидения. Сейчас я обращусь именно к этой доктрине.

Примечания

1. См.: Pacifica v. FCC, 438 US 726 (1978); Shiffrin v. Shiffrin, 449 US 1123 (198l).

2. См., напр.: Mark G. Yudof, When Government Speaks: Politics, Law, and Government Expression in America (Berkeley and Los Angeles: University of California Press, 1983); and Steven Shiffrin, ‘Government Speech’, UCLA Law Review 27 (1980), 565.

3. См.: National Association for the Advancement of Colored People v. Hunt, 891 F. 2d 1555, 1565—6 (1990) (было отклонено заявление NAACP о том, что вывешивание флага конфедератов над куполом здания органов государственной власти в г. Монтгомери, штат Алабама, нарушает Первую поправку).

4. “Если содержание британского патриотизма или “американизма” было исключительно неопределенным, хотя и обычно установленным в комментариях, связанных с ритуальными событиями, то символизирующие его обычаи фактически имели обязательный характер, как в случае вставания для пения национального гимна в Англии или поднятия флага в американских школах. Важнейшим элементом было, пожалуй, изобретение эмоционально и символически заряженных знаков клубной принадлежности, а не уставы и предметы клуба. Их значение лежало именно в их неопределенной универсальности” (Eric J. Hobsbawm and Terence Ranger (eds.), The Invention of Tradition (New York: Cambridge University Press, 1983), 11).

5. См.: United States v. Eichman, 496 US 310 (1990); Texas v. Johnson, 491 US 397 (1989); Frank Michelman, ‘Saving Old Glory: On Constitutional Iconography’, Stanford Law Review 42 (1990), 1337.

6. Minersville School District v. Gobitis, 310 US 586 (1940).

7. 310 US at 596—9; Судья Франкфуртер процитировал книгу Balfour, Introduction to Bagehot’s English Constitution, p. xxii, в поддержку предложения о том, что “нельзя запретить этой стране определять целесообразность различных мер, направленных на достижение того объединяющего чувства, без которого в конечном счете не может быть никаких гражданских или религиозных свобод”.

8. Этот аспект решения согласуется с характерными взглядами Франкфуртера на судебное ограничение и отсрочку демократически избранных законодательных органов. В целом см.: Alexander M. Bickel, The Least Dangerous Branch: The Supreme Court at the Bar of Politics (New Haven: Yale University Press, 1986).

9. 310 US at 600.

10. 319 US 624 (1943).

11. Судьи Блэк и Дуглас, которые не высказали разногласий в деле Gobitis, теперь, 3 года спустя, изменили свое мнение и согласились с большинством в решении по делу Barnette.

12. 319 US at 629 n. 3. Судья Джексон цитировал из: James Moss, The Flag of the United States: Its History and Symbolism (1914), 108.

13. US at 634. Судья Стоун не согласился на том основании, что правительство не может “в качестве предлагаемой образовательной меры или в качестве средства воспитания молодежи принуждать их к публичным торжественным заявлениям, противоречащим их религиозному сознанию”.

14. 319 US at 642.

15. 319 US at 632.

16. 319 US at 604.

17. 319 US at 641.

18. Решение по делу Barnette было принято в том же году, что и решение по делу FCC v. NBC, 319 US 239 (1943), в котором рассматривалось право федерального правительства регулировать сети.

19. Здесь уместно указать на работу Уолтера Липмана. См.: Walter Lippmann, Public Opinion (London: Allen & Unwin, 1922). Рабой характеризует работу Липмана как оправдание “экспертного управления общественными делами в интересах народа, лишенного этой возможности из-за сложных требований современной жизни” (Marc Raboy, Missed Opportunities: The Story of Canada’s Broadcasting Policy (Buffalo, NY: McGill-Queen’s, University Press, 1990), 5).

20. 319 US at 641.

21. Benedict Anderson, Imagined Communities: Reflections on the Origin and Spread of Nationalism (London: Verso, 1993).

22. См., напр., решение по делу Yniguez v. Mofford, 730 F. Supp. 309 (D. Ariz 1990), частично подтвержденное, частично отклоненное, 939 F. 2d 727 (9th Cir. 1991), в котором, исходя из соображений свободы слова и равной защиты, была признана неконституционной поправка к конституции Аризоны “Английский как официальный язык” (которая, по мнению суда, требовала того, чтобы все общение аризонских чиновников с общественностью производилось на английском языке). См. также: Gutierrez v. Municipal Court of the Southeast District, 838 F. 2d 1031 (9th Cir. 1988), vacated, 490 US 1016 (1989), в котором была поддержана аналогичная калифорнийская инициатива путем слишком узкого ее толкования как позволяющей служащим использовать другие языки по крайней мере для личного общения (но были отклонены правила рабочего распорядка, касающиеся служащих в судебной системе). Верховный Суд не принял решение относительно конституционности этих попыток штата создать официальный язык, хотя внедрение многих языков в процесс обучения в государственных школах было уже давно поддержано Судом. В целом см.: ‘Note, “Official English”: Federal Limits on Efforts to Curtail Bilingual Services in the States’, Harvard Law Review 100 (1987), 1345.

23. Kenneth L. Karst, Law’s Promise, Law’s Expression: Visions of Power in the Politics of Race, Gender, and Religion (New Haven: Yale University Press, 1993).

24. 262 US 390 (1923).

25. 262 US 390, 402 (1923).

26. См.: R.A.V. v. St Paul, 112 S. Ct. 2538 (1992), и Akhil Reed Amar, ‘The Case of the Missing Amendments: R.A. V. v. City of St Paul’, Harvard Law Review 106 (November, 1992): 124.

27. См.: Evan G. S. Siegel, ‘Comment: Closing the Campus Gates to Free Expression: The Regulation of Offensive Speech at Colleges and Universities’, Emory Law Journal 39 (1990), 1351.

28. Все цитаты президентов США взяты из Report of the Independent Commission (Brademas Commission) (Отчета независимой комиссии (Комиссии Брадемаса)) (см.: ‘Report to Congress on the National Endowment for the Arts’, представленный Независимой комиссией (Washington, DC, Sept. 1990), 8—11), назначенной проверить процедуры выдачи субсидий Национальным фондом искусств и рассмотреть вопрос, “должны ли стандарты финансируемого государством искусства отличаться от стандартов искусства, финансируемого частным образом”.

29. См.: Richard Bolton (ed.), Culture Wars: Documents from the Recent Controversies in the Arts (New York: The New Press, 1992).

30. См.: 136 Cong. Rec. 517,975 (1990).

31. Bolton (ed.), Culture Wars, 216.

32. Edward de Grazia, Girls Lean Back Everywhere: The Law of Obscenity and the Assault on Genius (New York: Random House, 1992).

33. Ibid.

34. История процесса назначения регулятивных органов дает некоторое, хотя весьма ограниченное понимание вопроса. Из пяти членов Федеральной комиссии связи не более трех могли принадлежать к одной и той же политической партии. Это могло рассматриваться как ограничение или скорее как приглашение к совместному соглашению между двумя политическими партиями. См.: Victor Kramer, ‘What is the Public Interest? Who Represents It?’, Administrative Law Review 26 (1974), 395.

35. Пример взят из: Nat Hentoff, Free for Me—But Not for Thee: How the American Left and Right Relentlessly Censor Each Other (New York: HarperCollins, 1992).

36. Monroe E. Price, Shattered Mirrors: Our Search for Identity and Community in the AIDS Era (Cambridge Mass.: Harvard University Press, 1989).

37. Bolton (ed.), Culture Wars, 106—14.

38. Children’s Television Act (Закон о детском телевидении).

39. Action for Children’s TV v. FCC, 11 F. 3d 170 (DC Cir. 1993) (vacated for rehearing en banc).

40. См.: Hans Gerth and C. Wright Mills, Character and Social Structure: The Psychology of Social Institutions (New York: Harcourt, Brace & World, 1964); Peter L. Berger and Thomas Luckmann, The Social Construction of Reality: A Treatise in the Sociology of Knowledge (Garden City, NY: Doubleday, 1966); Harold Robert Isaacs, Idols of the Tribe: Group Identity and Political Change (New York: Harper & Row, 1975); и Karst, Law’s Promise, Law’s Expression.