Монро П. Телевидение, телекоммуникации и переходный период: право, общество и национальная идентичность

ОГЛАВЛЕНИЕ

Часть 3. Американские идентичности: образы и государство

8. Поиск общественного интереса

Я подробно остановился на преобразованиях в Центральной и Восточной Европе и бывшем Советском Союзе потому, что именно там происходит видимое, часто мучительное преодоление проблем согласования забот о национальной идентичности с демократическими ценностями. Кроме того, в этих государствах процесс построения моделей гражданского участия позволяет исследовать роль права в создании общественной сферы. Трудно поверить, но Соединенные Штаты, как и эти государства, представляют собой пример переходного общества. Революция в коммуникационных технологиях, полная трансформация роли правительства, переворот в структуре вещательной отрасли — все это характеристики американской действительности. Безусловно, обстоятельства чрезвычайно отличаются от положения в Центральной и Восточной Европе, но и в Соединенных Штатах данные изменения привели к своим собственным кризисам в работе демократического процесса.

Вследствие этого в связи с регулированием телевидения полезно рассмотреть развитие вопросов национальной идентичности и общественной сферы Соединенных Штатов. Это сложная задача, поскольку сами эти идеи не приводились и не обсуждались в явной форме в судебной практике в Соединенных Штатах. Важно то, что в Билле о правах сказано: “Конгресс не может принимать законы, ограничивающие свободу слова или печати”. Что именно Билль о правах понимает под “законами”, возможны ли условия реализации свободы слова, не “ограничивающие” свободу слова или печати, касается ли запрет в равной степени “свободы слова” и “свободы печати” — все эти вопросы разработаны настолько тщательно и основательно, что я постараюсь лишь вкратце прояснить их [1].

Сутью доктрины Первой поправки является ограничение (если не запрещение) вмешательства правительства в сферы идентичности и дискурса. На международных форумах Соединенные Штаты неуклонно выступают за максимальное ограничение власти правительства над свободой слова в любой форме, и они навязывают то же мнение новым демократическим или посттоталитарным обществам. В американских судах доминирует расширительный, либеральный взгляд на Первую поправку, поддерживаемый индустрией кабельного телевидения и телефонии, изготовителями табака и поставщиками программ телеторговли [2]. Первая поправка — знамя, развевающееся над масштабной и важной торговлей фильмами, телевизионными программами, музыкальными представлениями и другими элементами интеллектуальной собственности. Первая поправка, однако, не мешала конгрессу осуществлять гордые и откровенные попытки использовать радиовещание и телевидение для формирования идентичностей в других странах мира.

Кроме того, Первая поправка терпимо отнеслась к закону, закону о связи 1934 года, в котором от лицензированных вещателей требуется служить “общественному интересу, пользе и необходимости” [3]. Толкование и осуществление этой нормы, названной стандартом “общественного интереса”, косвенно и неуклюже вобрали в себя проблемы, лежащие в центре внимания этой книги. Проверка на соответствие общественному интересу не является идеальной альтернативой европейским континентальным доктринам, да и не предназначалась для такой цели. Тем не менее она применялась для формирования американского рынка лояльности и улучшения функционирования общественной сферы. Содержание проверки на соответствие общественному интересу и ее обоснование интересным образом свидетельствуют против мук перехода. Для сравнительных дебатов важны также отношение такой проверки к Первой поправке, ее обоснование в смысле нехватки свободных радиочастот, использования общественного ресурса радиоволн и воздействия вещания на общество [4]. При рассмотрении истории применения и исчезновения доктрины общественного интереса становится очевидной общность американского и мирового опыта.

ВОЗДЕЙСТВИЕ ВЕЩАНИЯ

В конце 1992 года известный телевизионный критик газеты Нью-Йорк таймс Джон Дж. О’Коннор (John J. O’Connor) периодически сочувствовал тем, кто вынужден смотреть слишком много передач американского телевидения. В отличие от других стран мира, жаловался О’Коннор, “в истории американского вещания прочно укоренилась точка зрения, что телевидение — такой же бизнес, как и все остальные. ...Близорукость не имеет предела, и это вкупе с неспособностью даже помыслить о том, что такие концепции, как культура и национальное достояние, могут быть слишком важны, чтобы практически целиком полагаться на корпоративные интересы”. По словам О’Коннора, в Японии национальный вещатель Эн-эйч-кей (NHK) был полностью привержен сильной системе общественного вещания. В Великобритании компания Би-би-си накануне выпустила отчет, признающий, что “вещание находится в центре британского общества. Структура и состав индустрии вещания, цели и мотивация вещателей, программы и услуги, которые они предлагают, — все это жизненно важные факторы для отражения и формирования этого общества”. Компания Би-би-си останется “приверженной делу отображения и воспитания богатого культурного наследия Соединенного Королевства... взращивания и воспитания национальных талантов, создания и поощрения новых работ и развития высококачественного искусства”. О’Коннор призвал к созданию “аппарата оценки и надзора за функциями и обязанностями телевидения, как промышленных станков ХХI века... Загрязнение материальной окружающей среды, несмотря на многочисленные возражения, стало серьезной общественной проблемой. Такой же проблемой нужно признать и загрязнение умов и душ” [5].

О’Коннор был далеко не одинок в своем призыве. Как слева, так и справа давно уже звучали массовые жалобы на воздействие телевидения на общество. Все выражают свою серьезную озабоченность — церковные группы, родительские организации, представители национальных меньшинств, республиканцы, демократы. Примерно в то же самое время, что и О’Коннор, критик СМИ с позиции общественного интереса Дэвид Болье (David Bollier) написал унылый очерк об опустошенности предыдущего десятилетия: Соединенные Штаты стали родиной новых поразительных технологий — быстрого распространения сетей, обещания возобновить конкуренцию среди телефонных компаний, потрясающих разработок в области интерактивного видео. Никак не удавалось найти объединяющую идею. Общественные деятели, в предыдущие десятилетия пытавшиеся влиять на Федеральную комиссию связи и конгресс, оказались в полном одиночестве. Ответом на любой вопрос все чаще становился “рынок”, а формировать этот новый рынок стали операторы кабельного телевидения, производители программ, вещатели, телефонные компании, издательские группы и интерактивные информационные службы. Хотя эти изменения рынка “будут иметь глубокие последствия для американской демократии и культуры на десятилетия вперед, — писал Болье, — к сожалению, практически не наблюдается согласованных усилий по формулированию набора приоритетов общественного интереса для этого нового пространства”.

Эти воспоминания о золотом веке и восстановлении большей роли организованного общества в его самоопределении остро звучат во время усиления глобализации. Возможно, они основываются на неполном и ошибочном диагнозе или на недостаточном понимании происходящих радикальных изменений. Не только доктрина, но и изменения в самой технологии серьезно усложняют правительству задачу сохранения сильного воздействия на транслируемые материалы, и это еще одна причина, по которой нужно пересмотреть отношение вещания к обществу. Хотя древние представления о воздействии вещания на идентичность и демократию становятся малопригодными, само воздействие остается значительным.

Постоянной, хотя и бесполезной темой на протяжении пяти десятилетий телевизионного вещания было “правительство как стимул к совершенствованию”. Однако теперь призыв к действию — типа того, что предлагал О’Коннор, — появляется в то время, когда новое поколение дистрибьюторов стало свободнее от вмешательства, а зрители имеют свободу выбора с помощью пульта дистанционного управления. Похоже, сама технология насмехается над идеей центрального агентства, запрягающего телевидение ради достижения общественного блага. Старое государство и частные монополии сталкиваются с новой конкуренцией; государственные лицензии больше не обладают былой высокой ценностью, основанной на их статусе единственного способа осуществлять вещание. Общественный контроль над узловыми точками уменьшается вместе с тем, как технология предлагает незатрудненный, практически неконтролируемый персональный доступ к информации. Эта столь избыточная в Соединенных Штатах свобода — суть будущих примеров. С ней приходит сокращение или уничтожение воздействия государства на содержание телевидения.

Вовсе не удивительно, что в переходных обществах эры, наступившей вслед за “холодной войной”, занятых определением постсоветской идентичности, споры относительно будущего телевидения отражают озабоченность национальной идентичностью. Но мы видели, насколько трудно в движущемся к глобализации мире любой нации сохранять контроль над образами, даже если это соответствовало бы демократическим ценностям; новые технологии способны радикально изменить как методы появления в обществе свободных слова и информации, так и способы проведения политических дискуссий. Когда эти технологии сочетаются с глубокой и строгой традицией свободы слова, ограничивающей роль правительства, природа потенциального видения оказывается довольно ограниченной. Возбуждение по поводу новых технологий, конечно, было очень сильным. Но, принимая во внимание нежелание формально вовлекать правительство в регулирование различных аспектов содержания — в вопросы национальной идентичности и демократического дискурса, — официальная дискуссия носила сдержанный, почти высокопарный характер. Остается малопонятным, как работают эти изменения и как они влияют или должны влиять на способность общества отвечать на функционирование нового рынка информации.

Крепость уз между вещательной политикой и сплоченностью сообщества повсюду в мире делает подозрительным разделение, приписываемое официальной американской доктрине. Слишком высоки ставки при установлении структуры нового электронного века, чтобы принимать на веру старые посылы. Даже в Соединенных Штатах большую роль играло правительственное вмешательство, а официальная доктрина — риторика невмешательства — лишь служила его прикрытием. Важные принципы, лежащие в основе свободы слова, стали подтасовываться и искажаться при приспособлении их к миру, далеко ушедшему от своих корней XVIII столетия. При оценке обществом таких несоизмеримых общественных проблем, как воздействие монопольной структуры на кабельное телевидение, выживание эфирного вещания, будущее информационных и спортивных программ, природа политических избирательных кампаний, давление на образование в электронную эпоху и обоснование необходимости общественного вещания в долгосрочной перспективе, в обществе возникает ностальгия по сплоченности. Если производится перестройка инфраструктуры гражданства не только в вещании, но и во всей сфере коммуникационной политики, требуется обсудить важные вопросы, касающиеся конструкции и функции этой инфраструктуры. Ссылки на Первую поправку как на препятствие к рассмотрению этих аспектов сплоченности и сообщества достаточно популярны, но не обязательно верны по отношению к ее истории.

В американском опыте имеются основные особенности, отличающие его от европейского курса на поощрение сплоченности. Эти отличия глубоко укоренились в уникальной и триумфальной американской традиции свободы слова. Функция центрального правительства, рожденного в мягком восстании во время роста рационализма и индивидуализма, с самого начала отличалась от функции его европейских аналогов. В основании начального видения лежала идея не полномочий, а ограничений, так что провозглашение отрицания — выпады против урезания свободы слова, сформировали конституционное определение роли конгресса по отношению к свободе слова. Пограничный менталитет XIX столетия, все еще восхваляемая и производительная черта американского характера, в своей основе всегда был антиправительственным и часто весьма продуктивным. Корневая независимость как в действиях, так и в речи была одним из ключевых элементов национальной идентичности. В ХХ столетии континентальные Соединенные Штаты не испытали ослабляющих ран бомбардировок, реального вторжения и оккупации ни в физическом, ни в культурном плане. Огромные пространства, защищаемые островной природой континента, и длительный период кажущегося одноязычного единства внесли свой вклад в историю, в которой сохраняется это спокойное, преобладающее и редко оспариваемое повествование национальной идентичности. В отличие от европейских стран границы Соединенных Штатов были буферизованными, а их земли соприкасались с совсем неагрессивными культурными влияниями. Более того, американский опыт — хитрости, гегемонии или удачи — имел долговременную, заканчивающуюся теперь связь между господствующим языком и пространством. Во время развития вещания у государства было меньше причин вмешиваться и выполнять функции посредника между соперничающими культурами.

ТОЛКОВАНИЕ СВОБОДЫ СЛОВА

Под покровом набора общепринятых повествований национальная идентичность всегда была предметом дискуссии, начиная с оспариваемых историй колониальных поселений, глубокого расслоения через Гражданскую войну, подъем и падение городов и заканчивая современными спорами вокруг расы, пола и языка. Вещание в ХХ веке долгое время обеспечивало оболочку кажущейся однородности, помогая создавать и укреплять национальную идентичность внутренней безопасности и экономического роста. Но в настоящее время, когда история страны рассказана и многократно пересказана, все более очевидной становится борьба за переопределение американской национальной идентичности и установление того, насколько плюралистической должна она быть. Любая формулировка национальной идентичности несет на себе следы борьбы за власть, таким образом, совсем не случайно, что такое оживленное внимание вызывает состязание за регулирование образов в американском обществе [6].

Главным отличием Соединенных Штатов может быть их место на графике созревания информационно-вещательного содружества. Соединенные Штаты были первопроходцем вещания, с интенсивными и всеобъемлющими телевизионными службами, которые росли на такой удивительно питательной почве, что наблюдаемый нами теперь в других точках мира вектор изменений имел место в Соединенных Штатах намного раньше и был гораздо более стремительным. Процесс “регионализации” — надежда вещательной директивы в Европе, направленной на установление там “культурного пространства”, — был завершен (так по крайней мере считают) в Соединенных Штатах с возникновением нации, являющейся свидетельством триумфа интеграции целого над идентичностью ее частей. Соединенные Штаты можно считать первым примером расцвета тенденции к глобализации, испытательной площадкой отдельных технологических решений, применяемых теперь повсеместно. Институциональная история вещания в Соединенных Штатах, следовавшая за национальным и международным измерениями США, делает особое ударение на развитии систем и сетей радиовещания, которые скрестили местные американские культуры, которые эксплуатировали внешние атрибуты провинциализма, но создали рынок, в конечном счете заключивший в себе обширные регионы страны. Соединенные Штаты стали первым многонаселенным местом, подвергшимся воздействию того, что называется американским телевидением. Возможно, слишком уж проста часто повторяемая история, в которой “американское телевидение” представляется всемирным агрессором, заваливающим остальной мир представлениями о Соединенных Штатах как о субъекте, а не объекте культурного изменения. Для самих Соединенных Штатов вещание можно истолковать как генеральную репетицию глобализации, изменения идентичностей. Как пошутил комедийный актер Джей Лено на торжественном открытии канала “Суперченнел” (Superchannel) сети Эн-би-си, “мы собираемся разрушить вашу культуру точно так же, как мы разрушили нашу собственную”.

При свежем взгляде на американские порядки, не сильно связанном с существующими предпосылками, становится очевидным, что многие препятствия, мешающие отношениям государства и образов за рубежом, не чужды и американской культуре. Большую часть истории регулирования вещания можно считать попыткой улаживания воздействия радиовещания и телевидения, хотя зачастую очень мягким образом, чтобы замаскировать задачу. На карту оказывается поставлена мягкая контристория американской традиции свободы слова. Наблюдается тенденция игнорировать большую активность правительства по отношении к речи и общественным дебатам. Часто можно слышать, что само существование Первой поправки резко отличает Соединенные Штаты от других западных демократий и тоталитарных обществ [7]. В Соединенных Штатах письменная конституция препятствует конгрессу — и, в расширительном понимании, всем правительственным чиновникам — ограничивать свободу слова и печати. Однако текст Первой поправки понимался и истолковывался с разной степенью строгости в различные эпохи истории страны.

Практически в самый момент своего появления Первая поправка не помешала конгрессу США ввести в действие закон о призывах к мятежу 1798 года, который запрещал “лживые, скандальные и злонамеренные письменные произведения против правительства Соединенных Штатов или президента Соединенных Штатов” — правило, которое в наши дни посчитали бы невозможным, более характерным для бестактного переходного общества, чем для западной державы [8]. Поскольку значение поправки зависит от толкования и моделей правоприменения, аналогичная настороженность против вмешательства правительства может существовать и в парламентской системе, подобной английской, где отсутствует писаная конституция. С принятием Европейской конвенции по правам человека, проводимой в жизнь Судом по правам человека в Страсбурге, исчезает другое различие между Европой и Соединенными Штатами, так как и там и здесь существует традиция толкования Верховным Судом священных слов писаной конституции, актов исполнительной и законодательной власти [9].

Разница здесь не в конституции, а в конституционной традиции. Длительная традиция свободы прессы отличает США от многих других стран. Однако традиция содержит и сильные протекционистские элементы — ясные индикаторы правительства, озабоченного утверждением положительного отношения к государству и подавлением того отношения, которое противоречит особенному пониманию национальной идентичности. Верно и то, что отношение СМИ к правительству Соединенных Штатов является единственным в своем роде, потому что практически все вещательные предприятия и газеты — даже те из них, которые занимаются некоммерческими задачами, — находятся в частных руках. Несомненно, этот фактор собственности имеет большое значение в немалой степени потому, что он означает постоянную и твердую лоббистскую силу, направленную против роли правительства.

Принимая во внимание объяснимую озабоченность воздействием образов на направление развития общества, высказывания государственных должностных лиц — в том числе членов Верховного Суда, Федеральной комиссии связи и конгресса — имеют ключевое значение для понимания роли правительства. Именно в таких заявлениях была сформулирована концепция “общественного интереса”. Решения, касающиеся распределения частот, ограничения прав собственности иностранцев, морального ценза для обладателей лицензий, предоставили широкие возможности для обсуждения более важных вопросов идентичности, демократии и коммуникационной политики. К ним прибавились бесконечные споры о насилии, непристойности и других аспектах стандартов общественного интереса. На сравнительных слушаниях, на которых Федеральная комиссия связи имела право выбирать победителя из соревнующихся претендентов на вещательную частоту, должны были применяться стандарты, которые отражали бы основные ценности.

По большей части риторика американских вещательных решений практически не оставляет места для явного утверждения инструментов формирования национальной идентичности, таких как утвердительное использование языка или введение норм, касающихся национальной культуры, сплоченности, устремлений. Отдельные фрагменты законодательной истории, такие как дискуссия вокруг введения лицензирования и регулирования радиовещания, позволяют лучше понять первоначальные идеи будущей функции. Некоторые мечтатели считали радио не просто средством развлечения или простым продолжением газет, а чем-то совершенно новым — основополагающим механизмом улучшения природы американской демократии. Язык общественной сферы стал составной частью понятия общественных радиоволн и общественного договора.

В 1924 году Герберт Гувер убедил конгресс, что ни одно лицо и ни одна группа не должны “иметь право определять, какие программы можно передавать американскому народу” и что радиовещание является “общественной заботой, запечатленной в общественном договоре, и его следует рассматривать прежде всего с позиции общественного интереса, в той же степени и на основе тех же общих принципов, что и другие наши коммунальные предприятия” [30]. Идея общественного предприятия выражается в универсальной услуге, одинаковых для всех тарифах и равенстве доступа. Такое предприятие в качестве элемента демократического общества обеспечивает справедливое распространение ограниченного товара. В данном случае ограниченным товаром является не радиомагнитный спектр, а скорее информация и культура; их предложение не должно контролироваться способами, которые могут оказаться недобросовестными, и к ним должен быть обеспечен справедливый доступ. Сказать, что радиовещание является “общественной заботой, запечатленной в общественном договоре”, — все равно что иметь оболочку общественной сферы с определенным предчувствием ее содержания. А идея о том, что радиовещание не следует считать “только коммерческим предприятием, осуществляемым с целью получения частной прибыли”, дает некоторое представление о том, каким не должно быть содержание. Многое в ранней риторике Герберта Гувера и в выступлениях при принятии закона о радиовещании 1927 года было отражением аристократического понимания национальной цели и национальной обоснованности. Идея Гувера о долге была наследницей великой идеи XIX столетия о евангелии богатства — ответственности богатых и счастливых за менее удачливых сограждан. С точки зрения Гувера обладание лицензией на радиостанцию следовало рассматривать примерно так же, как участие в Совете попечителей музея искусств “Метрополитэн”.

Один из конгрессменов изложил основные опасения, которые имелись уже тогда, в первые дни регулирования радиовещания:

Не существует организации, столь преисполненной возможностей служить во благо или во вред американскому народу, как радиовещание. ...Возможности прессы окажутся несопоставимыми с могуществом вещательных станций, когда индустрия радиовещания достигнет своего пика развития. ...Всего через несколько лет вещательные станции, если они будут функционировать в рамках сети станций, смогут одновременно... доставлять сообщения к домашнему очагу практически всех семей Америки. Они смогут формировать и кристаллизовать настроения как не удавалось делать ни одному учреждению в прошлом. Если сильная рука права не предотвратит монополизацию собственности и не объявит незаконной дискриминацию в отношении таких станций, американская мысль и политика в значительной степени окажутся во власти тех, кто управляет этими станциями [11].

Здесь также присутствуют намеки на угрозу общественной сфере не только в антимонопольных проявлениях, но и в том, каким образом радиовещание отличается от “прессы” с точки зрения его воздействия на политическую систему. Политики того времени были проницательны, в самом начале они смогли осознать, что природу политического спора можно изменить без сознательного воздействия на социальную организацию и руководство радиовещанием. В дискуссии 1926 года относительно закона о радиовещании 1927 года конгрессмен Уайт заявил:

Право всех наших людей пользоваться средствами коммуникаций можно сохранить только... с помощью доктрины, по которой право общественности на услугу стоит выше права любого лица на использование эфира. ...Прошедшая недавно конференция по радиовещанию... признала, что... лицензии следует выдавать только тем станциям, деятельность которых будет приносить пользу общественности. ...При ее установлении в законодательном порядке привилегия на вещание не будет правом эгоизма. Она будет основываться на обеспечении общественного интереса, которому она служит [12].

Для Уайта и его коллег причиной беспокойства отношением новой технологии к американской демократии служила не только ограниченность спектра, но и само могущество радиовещания [13]. Право личности на использование эфира было привилегированным доступом к своего рода общественной магии. Эфир был ресурсом, в котором одного эгоизма было недостаточно [14].

ТРАДИЦИЯ РЕГУЛИРОВАНИЯ

Эти цитаты — всего лишь образцы бесчисленных подобных выступлений [15]. Они являются отражением быстрого осознания появления нового места общественного дискурса. Туманность и неопределенность прикрывают здесь постоянную проблему — неспособность найти и осуществить полезное выражение действенного общественного интереса. Сохранение радиовещания в руках общества или его передача его в руки общественной корпорации, как в Великобритании, было бы менее обременено неопределенностью и сомнениями. Решение о том, что лицензии на радиовещание (впоследствии на телевидение) должны выдаваться в частные руки, означает наложение неясных условий, нечетко изложенных в погоне за трудными задачами, и, следовательно, достичь их будет намного труднее. Для управления обладателем лицензии, который намерен использовать ее для достижения большей личной прибыли, явно недостаточно просто заявить, что лицензия выдается в общественных интересах. Следовательно, необходимы механизмы определения и правоприменения, и именно в них (а также в судах, трактующих законодательные и административные акты) в полной мере проявляются недостаток ясности и путаница в понимании общественного интереса.

Судебный тон был установлен в одном из первых современных дел — NBC v. FCC, — деле 1943 года, касающемся возможных ограничений власти больших радиовещательных сетей контролировать программы местных станций. Хотя судья Франкфуртер в решении суда защищал правила Федеральной комиссии связи (FCC), ограничивающие поведение этих возникающих сетей, он не стал вдаваться в описание власти правительства. Франкфуртер признал, что, принимая во внимание дефицит радиоволн, роль правительства нельзя конституционным образом свести только к функции регулировщика движения и правительство может по своему усмотрению распределять их использование. Обязанность гарантировать “наилучшее обслуживание частей общества”, “реализовывать обширный потенциал”, “обеспечивать максимальную пользу” была первой пробой роли правительства в формировании СМИ и воздействии СМИ на формирование общества. Более того, в том давнем деле судья Мерфи — другой судья эпохи “нового курса” Рузвельта, обычно поддерживавший власть правительства, — сказал слова, предвозвестившие будущее отношение суда к этому вопросу. Он выступил с ужасающим предостережением:

Из-за широких потенциальных возможностей радиовещания как средства коммуникации, обсуждения и пропаганды глубокий и жизненно важный интерес представляет характер и степень контроля, который должно осуществлять над ним правительство. События в Европе показывают, что вместо средства развлечения и просвещения радио легко может стать орудием власти и искажения реальности. Оно может даже стать инструментом подавления [16].

В течении последующих 25 лет Федеральная комиссия связи выработала несистемное социальное значение стандарта “общественного интереса”. Эта тяжелая, противоречивая работа стала результатом взаимодействия между Комиссией, регулируемой ею отраслью промышленности, конгрессом, судами и Белым домом. В 1946 году Комиссия опубликовала книгу, озаглавленную “Общественные обязанности обладателей вещательных лицензий” (Public Service Responsibilities of Broadcast Licensees), в которой устанавливался ряд задач обладателей лицензий (тогда на радиовещание). Качество выполнения этих задач должно было учитываться при продлении срока действия лицензий. “Голубая книга”, как был назван этот документ, убеждала (слишком мягкое слово, учитывая право отказать в продлении лицензии) вещателей служить проводником творческого обсуждения в своих местных сообществах через передачу программ в прямом эфире. Существовали определенные обязательства по стимулированию обсуждения общественных вопросов и производству радиопрограмм, подготавливаемых и оплачиваемых самой радиокомпанией, — предшественников образовательных или некоммерческих проектов. Внося дополнения в “Голубую книгу” и применяя стандарт общественного интереса, Федеральная комиссия связи смоделировала “доктрину справедливости”, которая будет рассмотрена в главе 10 [17]. При это она использовала язык, сильно напоминающий терминологию общественной сферы [18]. В Докладе 1949 года о тенденциозном изложении материалов Комиссия заявила:

Одним из наиболее важных вопросов массовой коммуникации при демократии является развитие осведомленного общественного мнения через распространение новостей и идей, касающихся насущных и животрепещущих общественных вопросов. ...Мы признаем... первостепенное право общественности в свободном обществе на получение информации и на представление на ее рассмотрение различных позиций и точек зрения, затрагивающих эти жизненно важные и зачастую противоречивые вопросы. ...Именно право общественности получать информацию, а не право правительства, обладателя лицензии на вещание или отдельного члена общественности вещать свои собственные, специфические взгляды по любому вопросу является краеугольным камнем американской системы вещания [19].

Хотя стандарт не предусматривает равного доступа к зоне формирования общественного мнения и не гарантирует качества общественных дискуссий, ударение в нем сделано на праве общественности в качестве общественности. Это также подразумевает общественность в общем смысле этого слова: заявление 1949 года сознательно не упоминает о том, что право “краеугольного камня” заключается в возможности каждого конкретного лица выражать свои взгляды. В концепции рассматривается общественность, отделенная от правительства, отличная от каких-либо конкретных лиц и имеющая свободу выражения. Уже в 1941 году Федеральная комиссия связи считала, что радиовещание будет служить “инструментом демократии” только в том случае, если радиоволны не будут использоваться с пристрастием для поддержки кандидатов на выборах и если радио станет местом справедливого и объективного обмена идеями. Обладатель лицензии не мог посвящать пространство “принципам, которым он больше всего симпатизирует”. Вещатель не должен был пропагандировать какие-либо взгляды [20].

В 1960 году Комиссия издала доклад, в котором подчеркивалось, что обладатели лицензии должны предпринимать “старательные, положительные и непрекращающиеся усилия... по изучению и удовлетворению вкусов и желаний” зрителей в их регионах. Комиссия перечислила 14 элементов программ, представляющих общественный интерес [21]. В постановлениях, предусматривающих особую роль общественности в воздействии на содержание информационных программ, Комиссия обязала обладателей лицензий “выяснять” потребности своих сообществ. Вещатели должны были выявлять общественных лидеров, брать у них интервью и вести запись высказываемых ими предпочтений. Правила не заставляли вещателей твердо следовать этим выявленным предпочтениям и настроениям; процесс вовлечения в дела сообщества продвигался настолько далеко, насколько далеко правительственное агентство могло увлечь общественность в сферу принятия решений [22]. По требованиям Федеральной комиссии связи вещатели должны были в обязательном порядке освещать местные новости и предоставлять возможности независимым производителям, выделяя им специальное время в самые популярные у телезрителей часы. Это время не могло быть использовано сетями.

Конечно, слова могут оказаться не более чем маскировкой. Возможно, произнесенное при создании и разработке “доктрины справедливости” сооружает модель дискурса, основанную на иллюзии — ложном образе Соединенных Штатов как конгрегации местных сообществ, стремлении этих сообществ использовать возможности вещания для выражения местных мнений, сохраняющейся потребности скрепления этих сообществ с помощью местных новостей. Это был воображаемый мир, в котором можно было определить противоречивые вопросы общественного значения и справедливо решать их путем показа всех (обычно двух) сторон любой проблемы. Местная станция, местное руководство, обязанность служить общественному интересу и выявлять местные потребности — все вместе это было узловым пунктом честного и прямого разговора. Эта иллюзия могла быть принята по множеству мотивов, осознанных и неосознанных: для предоставления чиновникам права распределять новые радиоканалы в качестве вознаграждения местных политических союзников; для поощрения местных источников политической поддержки кандидатов в конгресс; для препятствования новым предпринимателям в сфере радиовещания в их конкуренции с существующими предприятиями (укоренившейся печатной прессой) или для кристаллизации ностальгического и придуманного набора демократических обычаев XVIII столетия, которые считаются быстро исчезающими. Во времена роста газетных цепей и могущественных издателей, способных влиять на взгляды городских масс, радиовещание могло стать укрепляющим средством, воссоздающим золотое прошлое.

На протяжении первых десятилетий исполнение закона о связи проводилось в русле традиционной американской модели, предполагающей, что конкуренты на коммерческом рынке принесут на общественный форум полный набор вопросов, требующих решения. Именно разочаровавшиеся претенденты на получение лицензий на радио-, а впоследствии и на телевизионное вещание подняли вопрос о целесообразных стандартах общественной службы. Теоретически конкуренция между претендентами должна была привести к лучшим заявкам с предложениями общественной службы, а Федеральная комиссия связи должна была стать хранителем общественного сознания и представителем граждан. Эта теория подверглась серьезному сомнению; несмотря на свои героические усилия, Федеральная комиссия связи, подобно большинству регулятивных агентств, оказалась “захваченной” той отраслью промышленности, за которой она осуществляла надзор [23]. Только позднее, на протяжении 1960-х и 1970-х годов, возникло движение в поддержку общественного интереса — проба реформы, попытка граждан претворить в жизнь принципы общественного интереса.

Это движение, до сих пор продолжающее блеклое существование, своей основной целью имело получение для обычного гражданина места за столом, за которым принимаются решения, будь то суды, Федеральная комиссия связи, конгресс или штаб-квартиры корпораций. Через такой доступ граждане могли оказывать любое влияние, которое они считали разумным, с тем чтобы заставить станции действовать в духе целей общественного интереса. Вопрос о том, кто может протестовать, кто имеет право выступать против правительственных действий и влиять на них, был стержнем изменений и другим показателем спокойной общественной сферы. В результате работы движения в защиту общественного интереса обычные лица и группы получили право представать перед Федеральной комиссией связи, выражать независимое общественное мнение, пытаться навязать его этому агентству и подавать жалобу в суд [24].

Одна из самых важных побед движения в защиту общественного интереса имела место в деле United Church of Christ (Объединенная церковь Христа), основанном на предположении об улучшении возможностей граждан получать информацию и действовать на основании этой информации. Телевизионная станция в Джексоне, штат Миссисипи, в нарушение “доктрины справедливости” в разгар движения за гражданские права решила оказывать предпочтение программам, отстаивающим сохранение расовой сегрегации. Когда общенациональные выпуски новостей показывали в благоприятном свете лидеров движения за гражданские права, станция помещала на экране объявление, в котором говорилось, что погодные или другие не зависящие от станции причины препятствуют передаче общенационального сигнала. Центр гражданских коммуникаций посчитал, что станция — предполагаемый инструмент обсуждения стоящих перед общественностью ключевых вопросов — на самом деле создавала препятствия обсуждению. Суд решил, что представители слушающей общественности имеют основания требовать невозобновления лицензии для этой станции.

Повестка дня общественного интереса в одном деле за другим была нацелена на улучшение работы вещания через большее освещение противоречивых вопросов сбалансированности представленных взглядов, большее и лучшее отражение сообществ меньшинств и большую конкуренцию между сетями посредством большего числа информационных каналов. В традициях американского прагматизма любое радикальное переосмысление коммуникаций в обществе было только неявным и подразумеваемым, со слабыми намеками на общественную сферу или понятия национальной идентичности. В центре предпринимательства оставалась нисходящая модель крупных вещателей, снабжающих массовую аудиторию новостями, информацией и политическим дискурсом; она улучшалась, но не заменялась до тех пор, пока не появились перспективы кабельных и других новых технологий.

Новые технологии были встречены “на ура” в надежде на то, что они изменят существующее положение, в особенности предоставив изобилие каналов и возможности интерактивности [26]. В первых спорах о кабельных технологиях присутствовала надежда на то, что общественность сможет создать зону для дискурса, используя необычную технологическую вселенную для переопределения роли граждан и природы форума [27]. Кабель провозгласил возможность подрыва старых форм регулирования: внезапно появлялось пространство для всех точек зрения, для работы и управления, для многих политических партий, для диссидентов и сторонников правительства. Для описания перспективы интенсивных каналов, действующих на группы с особыми интересами на основе подписки, был даже изобретен новый термин — узковещание.

Критическим моментом для любого истолкования стандарта общественного интереса и его пересечения с традицией свободы слова были так называемые “семь грязных слов”, или дело Пасифика (Pacifica) [28], в котором судья Джон Пол Стивенс оправдал ограничения Федеральной комиссией связи (согласно санкции конгресса) на использование в эфире непристойностей не на основании ограниченности ресурса частот, а из-за необычного и всеобъемлющего влияния радиовещания на жизнь американских детей. “Граждане сталкиваются с очевидно оскорбительными, непристойными материалами, передаваемыми на радиоволнах, не только в публичных местах, но и в домашнем уединении, где право личности на покой бесспорно перевешивает права “незваных гостей” [то есть эфирных станций] по Первой поправке” [29].

Дело Pacifica подверглось откровенному осуждению, и его стали считать исключением из обычного курса судебной практики, связанной с Первой поправкой. Критики полагали, что слово не должно подлежать регулированию только из-за того, что оно может иметь большое влияние. Однако дело Pacifica стало, вероятно, исходной точкой обоснования действительного влияния вещания и воздействия на него. Судья Стивенс перевел рассмотрение радиовещания только от вопросов свободы слова к вопросу здоровья общества. Это странным образом вторило более раннему решению, в котором Комиссия отказала в продлении лицензии церковному священнику, непрерывно поносившему правительственные учреждения и злобно нападавшему на профсоюзы, а также на другие религии. Суд заявил, что доктор Шулер (этот священник) может свободно критиковать религиозные обычаи и в частном порядке заниматься злословием и нападками, “но он не может, по нашему мнению, требовать права продолжительного использования инструментария торговли для этих целей” [30].

Политический, технический и риторический сдвиг в конце 1970-х годов полностью подорвал движение в защиту общественного интереса. Начиная с правления Картера, в течение всего срока президентства Рейгана и после него Федеральная комиссия связи неуклонно считала сущностью общественного договора дерегулирование, а именно отказ от предыдущих правил. Верховный суд, казалось, все время находился на грани отказа от высшей точки поддержки, выраженной в его решении о конституционности “доктрины справедливости”. Правовой и конституционный сдвиг происходил одновременно с техническим: из-за быстрого расширения кабельного телевидения и перспективы изобилия каналов исчезал и дефицит как оправдание правительственного вмешательства. Экономическая метафора рынка получила такое огромное влияние, что прежняя конструкция (поиск истины, требования к содержанию и справедливость) стала предметом насмешек.

Поверженные или урезаные правила едва ли были моделью общественной сферы. Установленные Комиссией принципы часто были бессмысленными и изнуряющими, а принуждение к их исполнению — случайным. Новая Комиссия видела в “доктрине справедливости” раздражающее федеральное вмешательство в жизнь отдела новостей, в лучшем случае неконституционное и не выполняющее общественных задач. Новой целью было принятие мер по ликвидации дефицита раз и навсегда: увеличение числа вещательных организаций, насыщение рынка большим числом “рупоров”. Если дефицит спектра был единственным оправданием правительственного вмешательства, правительство могло уничтожить его роль стимулированием прилива новых способов и возможностей выражения [31].

К 1970-м годам быстро изменяющаяся техника воздействовала на стратегию тех, кто стремился получить больший состав голосов, большую общественную сферу. Доступ с точки зрения кабельного телевидения стал источником сложного набора новых, внешне радикальных идей. Среди них — принуждение кабельных операторов передавать особые каналы правительственных и образовательных организаций и службы местных вещателей. Самое удивительное заключается в том, что существовала федеральная поддержка совершенно новой идеи — “канала общественного доступа”, предоставляемого на основе принципа “обслуживания в порядке очередности поступления запроса”. От кабельных операторов требовалось предоставление оборудования и обучение клиентов, с тем чтобы использующие возможность общественного доступа, о котором идет речь в главе 10, получили технические возможности для обнародования своих взглядов или показа своих способностей по кабелю.

За исключением таких незначительных нововведений, как каналы общественного доступа, понятие “общественного интереса” стало настолько тесно связано с идеей рыночной экономики, что оно практически потеряло свое независимое значение. Замечательным примером этого стало поручение, данное в 1992 году конгрессом Федеральной комиссии связи: заново определить, удовлетворяют ли стандарту “общественного интереса” так называемые каналы телеторговли — преимущественно коммерческие каналы, используемые для продажи различных товаров. Каналы телеторговли приобрели огромную популярность в 1980-е годы. Показываемые на экране золотые ожерелья с бриллиантами дразнили взоры миллионов людей, страдающих бессонницей, и домоседов, и это привело к маленькой революции в моделях покупательских предпочтений. Связанные новыми высокими технологиями сети предметов желания, бывшие прямым потомком продавцов первых кухонных комбайнов эпохи черно-белого телевидения, сбывали товаров на миллиарды долларов.

В сложном взаимодействии регулирования вещания и регулирования кабельного телевидения конгресс в порядке эксперимента решил потребовать, чтобы эти каналы передавались по кабелю. Однако расследование конгресса поставило под сомнение правильность этого решения с точки зрения стандарта общественного интереса. Можно ли было требовать от кабельных операторов, уже жаловавшихся на конституционные проблемы, заключающиеся в принуждении их передавать программы многих вещателей, выделять такое ценное место этим, по сути, коммерческим организациям? Федеральная комиссия связи собрала замечания по проблемам, затрагивающим сущность вопроса общественной сферы. Комиссия задалась вопросом: является ли тот факт, что эти каналы смотрит большое количество людей, достаточным основанием для удовлетворения требований общественного интереса. Трудно было поверить, что стандарт упал так низко, что стал под фиговым листком программных требований прикрывать длительные рекламные программы, превозносящие отбеливатели для зубов, губную помаду двадцати разных оттенков или противопригарные кастрюли. Но теперь риторика изменилась. Где указано, что какая-либо часть вещательного дня должна отдаваться новостям и информации или участию в рассмотрении вопросов общественных дискуссий? Расследование телеторговли наглядно продемонстрировало окончание спора.

Федеральная комиссия связи, пару десятилетий назад признававшая, что чрезмерная коммерциализация — измеряемая минутами рекламы в час — не соответствует статутному стандарту, теперь определила, что современные каналы телеторговли с более чем 90% коммерческого содержания в час удовлетворяют требованиям обладателей лицензии [32]. Если люди их смотрят — значит, они удовлетворяют их потребность; видение страны, содержавшееся в стандарте “общественного интереса”, зависело теперь от количественного, а не от независимого видения отношений между программами и общественным благом.

С исчезновением традиции “общественного интереса” и отсутствием места, где сохранялось бы некоторое определенное ощущение отношений между телевидением и национальной идентичностью, стало труднее развивать логические обоснования и оправдания решения важных вопросов, стоящих перед обществом. Предметы особой заботы — улучшение телевидения для детей, сокращение насилия на телевидении, представление рас и полов — являются слабой, вводящей в заблуждение заменой в отсутствие ярко выраженной, всеохватывающей этики [33]. Последствием этого может стать кризис общественного сознания. В отсутствие общей теории, в которой признанная важная роль отводилась бы улаживанию интересов сообщества, может возникнуть серьезная угроза свободе слова. Язык и методы эпохи вещательного телевидения не будут работать в эпоху новых технологий. Это, однако, не ведет к исчезновению лежащих в их основе проблем идентичности и участия.

ЧАСТНЫЕ БЛЮСТИТЕЛИ

Исчезновение стандарта общественного интереса не обязательно означало, что властные инструменты не могут более применяться для воздействия на структуру рынка лояльности в Соединенных Штатах. Действительно, Первая поправка мешает тем, кто стремится внести в электронные СМИ самостоятельное видение общества, внедрять свои ценности через специальные распоряжения федерального агентства. Кончина стандарта общественного интереса скрывает тот факт, что измененная доктрина попросту подтолкнула группы интересов к другим стратегиям формирования национальной идентичности. Идеологическая борьба за контроль над повествованием, характерная для военного времени и отточенная в период маккартизма, продолжается, хотя сущность этой битвы за контроль стала более разнообразной.

Отложим в сторону те ясные действия, имевшие важные последствия для повествования, в которых связующим звеном выступало правительство: решение (вопреки пункту, запрещавшему конгрессу издавать законы, устанавливающие государственную религию) разрешить религиозным организациям иметь собственные каналы для пропаганды, обращения в свою веру и проповеди Евангелия; длительную войну между сетями и местными станциями, которую можно теперь назвать борьбой за альтернативные национальные идентичности, — одной, основанной в Голливуде и Нью-Йорке, и другой, в какой-то степени более множественной, менее предсказуемой и идиосинкразической; или решение президента Ричарда Никсона сковать деятельность системы общественного вещания, заставить его провести децентрализацию, решение, возникшее из твердой уверенности (снова набирающей силу в наши дни) в том, что общественное вещание находится в руках сил, создающих преданность идеям, враждебным более консервативным ценностям. Все случившееся после 1970-х годов — почти совпадающее с проводимой Федеральной комиссией связи политикой невмешательства — представляло собой метод партизанской войны за установление национальных идентичностей через телевизионные повествования.

Все более организованные частные группы, каждая с собственной программой действий, устраивали свои аванпосты в Голливуде с целью влияния на содержание программ и применения или угрозы применения связей с правительством в случае, если не будут достигнуты их цели. Кэтрин Монтгомери (Kathryn Montgomery), изучавшая историю этого движения, приписывает распространение жесткой и организованной защиты власти телевидения как “центрального культурного рассказчика”. В своем обзоре деятельности таких групп, как “Институт народонаселения”, “Солнечное лобби”, “Лига против диффамации”, “Юстиция” и т.п., она приходит к заключению, что лоббистские усилия указанных групп являлись признанием того, что “программы, основанные на вымысле, даже в большей степени, чем новости и общественные дела... воплощают и укрепляют господствующие в американском обществе ценности” [34]. Или, как заключил ученый в области коммуникаций Джордж Гербнер (George Gerbner), цитируя шотландского патриота Эндрю Флетчера (Andrew Fletcher), “если вы можете писать истории для всей нации, вам незачем беспокоиться о том, кто составляет ее законы” [35].

Примеров тому легион. В сотнях различных газет на всей территории Соединенных Штатов в начале января 1992 года Американская семейная ассоциация (директор — преподобный Дональд Уилдмон) разместила объявление размером с газетную полосу, в котором объявлялось о начале новой кампании давления. Мишенью ее стали члены правления компаний индустрии развлечений.

Причина всего этого секса, насилия, грязи и богохульства, — говорилось в объявлении, — писатели, режиссеры, продюсеры, певцы, актеры и т.п. Но над ними можно осуществлять контроль. Все, что для этого нужно, чтобы Советы директоров их компаний приказали им остановиться. Помните, когда кинофильмы были развлечением для всей семьи? Тогда, когда люди наверху устанавливали нормы и добивались их исполнения. Мы настойчиво требуем возобновления этой практики.

Уилдмон принадлежал к часто критикуемой организации “Христианские правые” (Christian Right), но он был отнюдь не первым, кто выступил с подобными призывами, и далеко не единственным их выразителем [36].

Частью современного варианта общественной сферы являются десятки групп интересов, стремящихся оказывать давление на писателей и продюсеров, чьи произведения имеют теперь глобальное значение. С помощью всех доступных им рычагов воздействия, через давление на рекламодателей, на советы правления корпораций, на вице-президентов и конгрессменов эти представители ассоциаций устанавливают повестку дня общественного дискурса и помогают определить границы будущей дискуссии [37]. Находясь на всех флангах политического спектра, они озабочены решением вопросов охраны окружающей среды, изображением гомосексуалистов и лесбиянок, созданием повествований о расах, представлением евреев и католиков, затрагивающими программные цели организации Christian Right. Они занимаются призывами и убеждением, часто с использованием дружеских связей и давления примеров старших. К 1990-м годам эти группы защиты стали настолько эффективными, что при обращении к спорным сценариям привычным делом для продюсеров стала передача текстов на рассмотрение и одобрение подобных организаций еще до начала съемок программы [38].

Даже в тех случаях, когда эти усилия носят коллегиальный и не явно выраженный принудительный характер, могут быть сделаны важные этические разграничения. Алан Дершовиц (Alan Dershovitz) полагает, что “гораздо целесообразнее бойкотировать того рекламодателя, который играет активную роль в определения содержания, чем того, кто не играет в этом процессе никакой роли” [39]. Другой аналитик конституционности бойкотов без всякой иронии предлагает провести черту между бойкотом и влиянием на рекламу в интересах консервативных организаций и групп по противодействию насилию и бойкотом и влиянием в интересах “социально-активных и основанных на своем положении групп интересов”. Первая группа, по его мнению, ограничивает зрительские возможности общественности (оказывая давление на продюсеров, с тем чтобы они не касались определенных тем), тогда как вторая, обеспокоенная недостатком места для выражения своих взглядов, желает большего доступа или “расширения свободы слова и дискуссий” [40]. Отдельные группы пользуются более благоприятным доступом к писателям и продюсерам, чем другие, вследствие своего богатства, или идеологии, или через своих знакомых по месту жительства или клубам. Другие группы заключают в себе не только угрозу потребительских бойкотов, но и вмешательство государства (конгресса или судов). Трудно представить арену страстного изложения идей группами защиты, на которой не сказывались бы преимущества богатства или доступа к власти.

ДЕРЕГУЛИРОВАНИЕ И ОБЩЕСТВЕННЫЙ ИНТЕРЕС

В эпоху дерегулирования, в период, когда правительство играет все меньшую регулирующую роль, возникает новейшая форма рынка лояльности, полагающаяся на новый набор полномочий и ограничений, более эфемерная, менее очевидная, менее поддающаяся старым формам анализа. Давление правительства, направленное на изменение телевизионных историй, принимает форму использования “высокой трибуны”, а не цензурного кнута. Вице-президент при Джордже Буше Дэн Куэйл и министр здравоохранения администрации Билла Клинтона Донна Шалала оба обрушиваются с критикой на вымышленного телевизионного персонажа Мэрфи Брауна за слишком романтичное изображение воспитания внебрачных детей. Конгресс голосует за неприкосновенность телесетей, чтобы заключить с ними соглашение, направленное на уменьшение показа насилия в часы семейного просмотра передач. Усиление общества и формирование национальной идентичности все больше и больше зависят от субсидий, налоговой политики, действий частных лиц в сочетании с общественным влиянием. Они развиваются под влиянием формирования учебных планов и пополнения библиотек, обеспечивающих тексты — руководства для повседневной жизни. Кроме важного влияния вещания на цивилизованность, телевидение является частью гораздо более широкого контекста, включающего другие источники образов, такие как музеи, Национальный фонд гуманитарных наук, Национальный фонд искусств, повседневную борьбу слов в коммерческом производстве современности. Методы изготовления, регулирования, цензурирования и утверждения образов составляют все более сложное взаимодействие общественного давления, правительственного влияния и частного действия.

В более широком смысле каждое высказывание, каждое движение, каждое человеческое усилие представляет собой форму коммуникации, родственную речи; и всегда будут существовать структуры общественного строя, которые считают некоторые образы и слова нежелательными, вплоть до их запрещения. Всеобщий характер носит стремление правительств формировать национальную идентичность, как, впрочем, и аналогичное желание соперничающих групп интересов. Государство, даже в демократическом обществе, даже в Соединенных Штатах, обязательно играет положительную роль в укреплении национальной культуры и создании чувства сообщества [41]. С крушением доктрины “общественного интереса”, объединяющей и обосновывающей заботу правительства о воздействии СМИ, вероятно, появится новая формула, связывающая коммуникационные технологии с теми целями общества, которых невозможно достичь только с помощью экономического рынка. Судебная практика, основанная на резком контрасте между цензурой и свободой слова, не принимает в расчет многие промежуточные функции, которые выполняют организации общества.

Примечания

1. Последнюю трактовку см. в: Cass R. Sunstein, Democracy and the Problem of Free Speech (New York: The Free Press, 1993).

2. Turner Broadcasting System Inc. v. FCC, 114 S. Ct. 2445 (1994). Ср. City of Cincinnati v. Discovery Networks, 113 S. Ct. 1505 (1993).

3. 47 USC subsect. 303, 307(a). См. предшествующий ему закон: The Radio Act of 1927, ch. 169, 44 stat. 1162 (1927).

4. Ранние оценки см. в: Merlin H. Aylesworth, ‘Broadcasting in the Public Interest’, Annals of the American Academy of Political and Social Science (Jan. 1935), 114; James Lawrence Fly, ‘Regulation of Radio Broadcasting in the Public Interest’, Annals of the American Academy of Political and Social Science (Jan. 1941), 102; Jonathan Weinberg, ‘Broadcasting and Speech’, California Law Review 81(1993), 1103.

5. John J. O’Connor, ‘Television View: Still Trapped in a Vast Wasteland’, New York Times, 13 Dec. 1992, sect. 2, p.1, col. 2.

6. См., напр.: Kenneth L. Karst, ‘Paths to Belonging: The Constitution and Cultural Identity’, North Carolina Law Review 64 (1986), 303; Mari J. Matsuda, ‘Voices of America: Accent, Antidiscrimination Law, and a Jurisprudence for the Last Reconstruction’, Yale Law Journal 100 (1991), 1329; Monroe F. Price, ‘Controlling Imagery: The Fight over Using Art to Change Society’, American Art (summer 1993), 2; см. также: Edward S. Herman and Noam Chomsky, Manufacturing Consent: The Political Economy of the Mass Media (New York: Pantheon Books, 1988), 16—18.

7. Я утверждаю, что федеральное правительство занимает, хотя и неявно, ту позицию, что Первая поправка защищает осуществление свободы слова только в пределах границ Соединенных Штатов (что-то вроде “общего рынка” речи) и что права американцев получать сообщения из иностранных источников или общаться без всякого вмешательства изнутри страны с заграницей менее ограничены правилами, чем можно предположить из общей традиции риторики вокруг Первой поправки. См.: Monroe B. Price, ‘Comment’, в: Jack David and Robert McKay (eds.), The Blessings of Liberty: An Enduring Constitution in a Changing World (New York: Random House, 1989), 277.

8. The Sedition Act (Закон о подстрекательстве к мятежу) находится в: 1 Stat. 596 (Act of 14 July 1798). См.: Philip Kurland and Ralph Lerner (eds.), The Founders’ Constitution (Chicago: University of Chicago Press, 1987).

9. Michael O’Boyle, ‘Right to Speak and Associate under Strasbourg Case-Law with Reference to Eastern and Central Europe’, Connecticut Journal of International Law 8 (1993), 263.

10. См.: Second Interim Report by the Office of Network Study, FCC Docket No. 12782, p. 114 (1965).

11. 67 Cong. Rec. 5558 (1926).

12. 67 Cong. Rec. 5479 (1926).

13. Разумеется, не подвергается сомнению тот факт, что дефицит частот был одним из определяющих факторов в начале работы Федеральной комиссии по радиовещанию. В деле Great Lakes Broadcasting комиссия, рассматривая норму, которую она будет использовать при выдаче лицензий на радиовещание, призвала претендентов обеспечить “простор для свободной и справедливой конкуренции противоположных взглядов”. Одной из причин, которую можно свести к проблеме дефицита, было то, что “в вещательном диапазоне нет места для того, чтобы каждая школа мысли — религиозная, политическая, социальная или экономическая — имела свою отдельную вещательную станцию, свой рупор в эфире” (FCC, Third Annual Report 33 (1929)). См. также: Chicago Federation, 3 FRC at 36 (профсоюз безуспешно пытался продлить лицензию, посвященную всецело профсоюзной точке зрения).

14. В деле Young People’s Association еще сравнительно молодая Федеральная комиссия связи отказала в удовлетворении заявки на получение разрешения на строительство радиовышки, поскольку только согласные со взглядами претендента были бы допущены использовать предлагаемую станцию: 6 FCC 178 (1938).

15. Собрание таких цитат см. в: Roscoe Barrow, ‘The Equal Opportunities and Fairness Doctrines in Broadcasting: Pillars in the Forum of Democracy’, University of Cincinnati Law Review 37 (1968), 447, 462. В знаменитом заявлении 1949 г. Федеральная комиссия связи провозгласила: “Основополагающим камнем американской системы вещания является право общественности на получение информации, а не какое-либо право со стороны правительства, обладателя вещательной лицензии или отдельного члена общественности вещать свои собственные взгляды по тем или иным вопросам” (In re Editorializing, 13 FCC 1246, 1249 (1949)).

16. 319 US 190 (1943); см. также: Richard W. Steele, Propaganda in an Open Society: The Roosevelt Administration and the Media, 1933—1941 (Westport, Conn.: Greenwood Press, 1985).

17. См. “Учебник основ справедливости” 1964 г., в котором комиссия изложила обязательства вещателя по представлению спорных вопросов общественной значимости, указывая, что там, где вещаются такие вопросы, обладатели лицензий имеют “обязательство всецело поощрять и осуществлять на своем оборудовании вещание всех сторон спорных вопросов, сверх своих обязательств предоставлять возможности для выражения противоположных взглядов. Ясно, что любого приближения к справедливости в представлении любого разногласия будет трудно, если не невозможно достигнуть, если только обладатель лицензии не играет сознательной положительной роли в осуществлении сбалансированного представления противоположных точек зрения” (Public Notice of 1 July 1964, 29 Fed. Reg. 10415 (Applicability of the Fairness Doctrine in the Handling of Controversial Issues of Public Importance), at 10423). См. также: In re WLIB, Inc. 6 Rad. Reg. 258 (P & K) (1950), где употреблена фраза “положительное обязательство искать, помогать и поощрять”. В целом см.: Barrow, ‘The Equal Opportunities and Fairness Doctrines in Broadcasting’, 447, 462.

18. Многое здесь описано в ряде статей Джерома Бэррона в середине 1960-х годов, когда он с помощью силы науки пытался обосновать конституционность “доктрины справедливости” и других аналогичных доктрин. См., напр.: Jerome A. Barron, ‘Access to the Press—A New First Amendment Right’, Harvard Law Review 80 (1976), 1641.

19. In re Editorializing, at 1249. В принятом комиссией в 1960 г. заявлении о политике в сфере программ прослеживается знакомый язык попечительства: “Обладатель лицензии, в сущности, является “попечителем” в том смысле, что его лицензия на эксплуатацию своей станции налагает на него непередаваемую обязанность служить общественному интересу в сообществе, которое он вызвался представлять в качестве вещателя” (Report and Statement of Policy re: Commission en Banc Programming Inquiry, FCC Public Notice B, 29 July 1960; перепечатано в: Television Network Program Procurement, Report of the Committee on Interstate and Foreign Commerce, HR Rep. No. 281, 88th Congress, 1st Session 157 (1963)).

20. 8 FCC at 3450 (1941). См. Note: ‘The Mayflower Doctrine Scuttled’, Yale Law Journal 59 (1950), 759.

21. Report and Statement of Policy, 44 FCC 2303 (1960).

22. См., напр.: Primer on Ascertainment of Community Problems by Broadcast Applicants, 27 FCC 2d 650 (1973).

23. Louis L. Jaffe, ‘The Illusion of the Ideal Administration’, Harvard Law Review 86 (1973), 1183,1191—7. В целом см.: Marver Bernstein, Regulating Business by Independent Commission (Princeton: Princeton University Press, 1955).

24. Американская практика сильно отличалась от практики почти всех государств мира вследствие положения гражданина и конкурента как источника возбуждения спорных вопросов, в противоположность европейскому или канадскому подходу назначения специальных комиссий для рассмотрения вопросов, выработки заключений и принятия рекомендаций. Пожалуй, наиболее всесторонней, систематичной и законченной можно назвать английскую модель, хотя из-за своего состава британские комиссии более восприимчивы к бремени осуществления контроля.

25. Office of Communication of the United Church of Christ v. FCC, 359 F. 2d 994 (DC Cir, 1966).

26. См.: Sloan Commission on Cable Communications, On the Cable: The Television of Abundance (New York: McGraw-Hill, 1971).

27. См.: Monroe F. Price, ‘Requiem for the Wired Nation: Cable Rulemaking at the FCC’, Virginia Law Review 61(1975), 541.

28. Federal Communications Commission v. Pacifica Foundation, 438 US 726 (1978). Это дело было решено не по стандарту “общественного интереса”, а по закону, объявляющему вне закона непристойность на вещании.

29. FCC v. Pacifica 438 US at 748 (опущено цитирование).

30. Trinity Methodist Church, South v. Federal Radio Commission, 62 F. 2d 850 (DC Cir. 1932).

31. Mark S. Fowler and Daniel L. Brenner, ‘A Marketplace Approach to Broadcast Regulation’, Texas Law Review 60 (1982), 207; Ithiel de Sola Pool, Technologies of Freedom (Harvard, Mass.: Belknap, 1983).

32. In the Matter of the Revision of Programming and Commercialization Policies, Ascertainment Requirements, and Program Log Requirements for Commercial Television Stations, 98 FCC 2d 357 (1986).

33. Закон об улучшении телевидения, затрагивающий вопросы насилия, и Закон о детском телевидении, касающийся коммерциализации и улучшения программ для детей, были приняты в 1990 г.

34. Kathryn C. Montgomery, Target: Prime Time, Advocacy Groups and the Struggle over Entertainment Television (New York, Oxford University Press, 1989), 6.

35. George Gerbner, ‘Liberal Education in the Information Age’, Current Issues in Higher Education 1983—84 (1984), 14.

36. В начале 1970-х годов Национальный гражданский комитет по вещанию под руководством харизматического бывшего члена комиссии Николаса Джонсона (Nicholas Johnson) составил подробное руководство по насилию на телевидении и после тщательного рассмотрения обнародовал список наиболее вредных программ и их главных рекламодателей. Montgomery, Target: Prime Time, 108—10.

37. О дискуссии относительно конституционности бойкотов СМИ за их редакционную политику см.: Environmental Planning and Information Council v. Superior Court, 680 P. 2d 1086 (Cal. 1984).

38. Patrick M. Fahey, ‘Comment: Advocacy Group Boycotting of Network Television Advertisers and its Effects on Programming Content’, University of Pennsylvania Law Review 140 (1991), 647, 704—5.

39. Ibid. 654.

40. Ibid. 654—5.

41. См.: Monroe E. Price, Shattered Mirrors: Our Search for Identity and Community in the AIDS Era (Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1989).