Монро П. Телевидение, телекоммуникации и переходный период: право, общество и национальная идентичность

ОГЛАВЛЕНИЕ

Часть I. ЛОЯЛЬНОСТЬ И ИДЕНТИЧНОСТЬ

4. Рынок лояльности

Предыдущая глава была посвящена образам, которые составляют варианты национальной идентичности, — сознательной попытке обеспечить связующую структуру для непрерывной легитимности государства. Политика “официального национализма”, как назвал ее Сетон-Ватсон (Seton-Watson), тяжеловесна и в своем проведении плохо согласуется с правами человека. Усилия здесь заключаются в освоении и привнесении в демократическую теорию громадных усилий, затрачиваемых всеми правительствами на формулирование, формирование и укрепление образов общественного самосознания. Боязнь государства, в сущности, препятствует созданию модели, в которой государство обладает прямым контролем над СМИ. И тем не менее государству, по всей видимости, предопределено играть определенную роль, по меньшей мере архитектора, а обычно — гораздо более важную. Правительство неизбежно является оратором, но у нас нет средств установить рамки его свободы слова; мы также не можем определить границу между образами, порождаемыми правительством, и полной и неистовой речью остального общества.

“Рынок идей” имеет укоренившееся значение и свою историю защитников и очернителей [1]. Правовая метафора столетия заключается в том, что рынок представляет собой активный процветающий базар с распыленными покупателями и продавцами, по своему желанию, если не по определению, свободными от любого антиконкурентного поведения. Для облегчения понимания роли государства я здесь, инвертируя язык рынка, призываю на помощь иную риторику, также заимствованную из практики и экономики. Вместо знакомого рынка я сооружаю то, что можно назвать рынком лояльности [2], как наиболее близкое приближение к действительности. На этом рынке крупномасштабные конкуренты за власть в борьбе за преданность используют регулирование СМИ для организации картеля между собой. Регулятивные соглашения отражают конкуренцию не только за товары, но и за умы и души. Ради продолжения своего существования государство стремится к достаточной рыночной мощи в сфере лояльности.

Установление очертаний рынка лояльности поможет нам понять юридические и политические ответные действия на гигантские, непостижимые преобразования, осуществляемые сейчас в индустрии СМИ, когда телекоммуникации становятся более глобальными, разрушающими государственные границы и сферы влияния национальных законодательств. Рынок лояльности — это механизм для объяснения того, каким образом национальные идентичности движутся от собрания рассказов к распределению власти. В первой части этой главы я описываю концепцию рынка лояльности, сосредоточивая внимание на цене лояльности граждан к нации с точки зрения жертв или обязательств. Во второй части обсуждаются способы, которыми власти препятствуют конкурентам на рынке лояльности, при этом особое внимание уделяется подходам к законодательству о СМИ в различных странах. Конец главы посвящен вопросу о том, какое влияние на рынок лояльности могут в будущем оказать возникающие глобальные технологии.

ОПРЕДЕЛЕНИЕ РЫНКА

Показ того, каким образом законодательство отражает или структурирует рынок, мы начнем со слегка сумасбродной, недоказуемой теории, никак не связанной с запутанной историй телевидения и радиовещания. Теория основывается на буквальном прочтении Первой поправки к Конституции США определенно и исключительно в смысле запрещения власти конгресса ограничивать свободу слова и печати. Согласно этой теории, поправка — “конгресс не должен принимать законов... ограничивающих свободу слова или печати”, — должна пониматься не как мандат на ничем не стесненную речь, а как заговор тогдашних регуляторов идентичности в молодой республике (а именно штатов и частных блюстителей высокой нравственности) в целях недопущения угрозы конкуренции с ними со стороны нового федеративного государства. При всем уважении к памяти республики конца XVIII столетия в ней существовали как суровые ограничения свободы слова и поведения, так и строгие санкции за нарушение этих ограничений. Задача установления и претворения в жизнь новых стандартов вряд ли облегчилась с принятием Первой поправки. Ведь только конгресс не должен был законодательно ограничивать свободу слова и печати [3]. Для культурных регуляторов, типа церквей в XVIII веке, власть контролировать слово и поведение представлялась слишком важной, чтобы делить ее с новой центральной властью. Первая поправка, как и другие продукты федерализма, была распределением власти среди конкурентов [4].

Вне зависимости от ее исторической правомерности эта гипотеза интересна тем, что она показывает, как связанное со свободой слова законодательство (в данном случае положение Конституции) может быть истолковано в смысле попыток защитить группы интересов друг от друга и от посторонних групп. В Соединенных Штатах и Западной Европе радио и телевидение все в большей степени становятся театром военных действий для соперничающих представлений о благе в отношении расы, пола, насилия и непристойности. Соответственно общим местом стало считать законодательство и регулирование развернутыми в интересах той или другой группы интересов [5]. В так называемых переходных обществах Центральной и Восточной Европы и бывшего Советского Союза расхождения во мнениях еще серьезнее [6]. Под вопросом там часто находится само существование государства, поэтому вполне предсказуемым является постоянный контроль над СМИ в целях укрепления хрупких национальных идентичностей. Структуры регулирования вещания, даже созданные при помощи языка свободы слова и терпимости к правам человека, становятся архитектурными элементами, спроектированными ради того, чтобы помочь тому или другому варианту национальной идентичности получить преимущество в экономике значительных политических сделок.

Рынок товаров описать намного проще, чем рынок лояльности или идей [7]. На рынке автомобилей или сахара обычно имеются поддающиеся учету покупатели и продавцы, гибкая рыночная цена и средства для оплаты счетов. На рынке лояльности главными “продавцами” или производителями являются изготовители идентичностей — традиционно государства или правительства, но также и другие участники — группы интересов и коммерческие предприятия, для которых мифы, мечты и история могут быть конвертированы во власть и богатство [8]. Большие и могущественные группы интересов производят свои собственные модели национальной идентичности, чтобы стать еще более могущественными. Однако в то время, когда существует целая ярмарка соревнующихся за внимание идентичностей, плохую услугу поставщикам на рынке лояльности окажет опора на редукционистские термины, такие как “государство”, “правительство” или “политическая партия”.

“Покупателями” являются граждане, субъекты, подданные государств, потребители (личности или их суррогаты) — получатели пакетов информации, пропаганды, рекламы, сериалов, новостей, предлагаемых СМИ. Потребитель может “платить” и действительно “платит” за тот или иной набор идентичностей несколькими способами, совокупность которых мы называем “лояльностью” или “гражданством”. Но цена выражается не в обычной монете государства. Чаще всего плата за лояльность включает принятие на себя экономического бремени государства, выполнение законов и готовность сражаться в вооруженных силах. Действительно, само пребывание под владычеством государства при наличии возможности миграции можно считать формой платежа за лояльность [9]. Жак Эллюл (Jacques Ellul), хотя и в несколько преувеличенной форме, признал эти представления о лояльности и преданности в своем описании стоимости современности и лояльности ей: на гражданина ХХ века, пишет он, “его правительство взвалило... жертвы, такие как постоянно растущие налоги”, которые, по мнению Эллюла, все больше платятся из убеждения, а не по причине неприкрытой силы. Современный потребитель лояльности должен “участвовать в таких войнах, которых не было ранее” [10].

Как работают эти “платежи” и как они связаны с выработкой идентичностей? Рассмотрим в качестве демонстрации лояльности пример физически остающегося в государстве или деятельно эмигрирующего человека. Эмиграция из бывшего Советского Союза была фактом, наиболее ярко доказывающим нежелание платить цену лояльности. Следует признать, что государство может сделать эмиграцию или иммиграцию технически и юридически сложной. Подъем преданности и рост патриотизма, однако, могут обойтись государству дешевле, чем политика силы, или субсидии, или физическое удержание его народонаселения. В эпоху мобильности людей государство должно определиться с выбором используемой методики (если желательно удержание населения). Для индивидуума преимущества физического отъезда и альтернатива других возможных идентичностей представляют альтернативную стоимость пребывания в стране [11].

Как отметил Эллюл, другой аспект лояльности выражается в отношении гражданина к государственной казне. В большинстве современных обществ из-за сложности социальных и деловых операций исполнение налоговых норм имеет определенный оттенок добровольности. Патриотизм не обязательно находит отражение в степени доверия налогоплательщика своему правительству. Верно и то, что знаком беды служит неспособность правительства собрать начисляемые им налоги. В городе Нью-Йорк сверх налога штата начисляется свой подоходный налог, поэтому некоторые люди, чтобы не платить этот дополнительный налог, переезжают в Лонг-Айленд, Нью-Джерси или Коннектикут. У многих из остающихся по разным причинам просто нет выбора. Но что касается других жителей, в их более-менее добровольном желании платить дополнительную плату за верность проявляется определенная степень лояльности [12]. Вследствие известной практики освобождения от службы, отсрочек и неравенства уровень исполнения обязанности быть призванным в армию не является совершенным знаком степени верности общества своему правительству. Однако история покорности, дезертирства, несения бремени развития армии на принципах иных, чем всеобщая воинская повинность, говорят о том, что лояльность имеет цену, и иногда эта цена очень высока [13]. История полна случаев, когда массовое дезертирство приводило к концу империй, когда совершенно неожиданно граждан становилось невозможно заставить исполнять свой долг и сражаться за определенное дело.

Рынок лояльности также функционирует, когда потребители (действующие иногда как избиратели, иногда — через общественное мнение, выражая свои взгляды другими способами) как бы взвешивают цену различных национальных идентичностей и делают свой выбор посредством политических действий. Такой острый идеологический выбор служит средством обнаружения чрезмерной дороговизны определенной идентичности или причин, по которым нынешней идентичности предпочитается другая идентичность. Проводятся сложнейшие расчеты. На выборах в переходных государствах бывшего Советского Союза приверженность принципам “свободного рынка” может получить одобрение из-за ожидания получения западной помощи, которая позволит улучшить положение и увеличить вероятность экономического процветания. Общественность может соизмерять материальные условия, существующие или возможные в течение жизни людей, с религиозными обещаниями последующего вознаграждения. Подобно потребителям, которые выбирают среди других товаров, представляющих собой сложную комбинацию с трудом поддающихся количественному подсчету факторов, потребители соперничающих национальных идентичностей стремятся упорядочить предлагаемые им, в явной или неявной форме, альтернативы. Индивидуум не обязан придерживаться только одной национальной идентичности или быть преданным только одной идее. Патриотизм личности может быть многосторонним, точно так же как люди не очень разборчивы при выборе других продуктов. Человек может быть лоялен земле своих предков и земле своего теперешнего проживания. Он может быть лоялен Франции и идее Европы. Он может быть в первую очередь парижанином или космополитом, мусульманином или католиком и в то же время оставаться французом или американцем. С точки зрения поставщиков идентичности важно не наличие у людей более чем одной преданности, а изменение со временем интенсивности разных типов лояльности. Будут ли люди голосовать, жертвовать деньги или отправлять своих детей в вооруженные силы, чтобы доказать свою лояльность?

Эти наброски покупателей, продавцов и монеты выбора дают самое общее представление о рынке лояльности. Тем не менее их вполне достаточно, чтобы уяснить себе, каким образом конкуренты за власть, в том числе находящиеся у власти правительства, пытаются влиять на функционирование рынка. Принято считать, что у граждан практически нет выбора в том, что касается национальной идентичности, поскольку имеется только один продавец (или небольшая, сравнительно недифференцированная группа), с которым можно иметь дело. Паспорта означают связь производителя с потребителем. Если бы дело обстояло таким образом, все еще было бы возможно существование рынка, хотя и с характерными чертами тоталитарного общества, когда цена нелояльности высока и конкуренция почти всегда вне закона [14]. Множественность доступных национальных идентичностей присуща приведенному мною ранее определению, согласно которому то, что величественно именуется национальной идентичностью, может оказаться всего лишь собранием мифов, обещаний и толкований истории, поддерживающих во власти одну, а не другую сторону. По этому определению даже политические партии, которые часто представляют различные понимания национальной идентичности, различные концепции членства в обществе, являются производителями на рынке.

В рамках этого рынка мы может взглянуть на то, как используется законодательство для изменения и искажения лояльности, и на диапазон действий, в том числе таких, которые в других обстоятельствах и по отношению к другим продуктам следовало бы назвать антиконкурентными. Эта модель помогает объяснить, почему, хотя правительству обычно отводится особая роль на рынке товаров, в риторике западной демократической традиции так редко допускается вмешательство правительства в ситуацию на рынке лояльности [15].

Экономическая модель законодательства о СМИ позволяет понять, кого правительство считает конкурентами в своих усилиях по удержанию власти, поскольку эти конкуренты, если это возможно по конституции, вероятнее всего будут обложены налогом, или запрещены, или подвергнуты какой-либо иной дискриминации. Вопрос здесь заключается в том, какие продукты составляют “замену” на рынке лояльности. Рассматривая статутные, конституциональные и договорные усилия по регулированию рынка лояльности, мы можем спросить, являются ли новые пакеты идентичности заменой традиционной национальной преданности и конкурируют ли национальные идентичности традиционного типа только между собой.

Таким образом мы увидим, может ли соревнование за лояльность включать в себя узы религии или глобальный образ жизни, персонифицированный в потребительской рекламе. Озабоченность, с которой многие европейские правительства долгое время встречали конкуренцию со стороны частных коммерческих вещателей, свидетельствует, что рекламодатели являются эффективными конкурентами. Чтобы ответить на вопрос “почему?”, нужно вернуться к методам оплаты, применяемым потребителями идентичностей. Предположим на мгновение, что гражданин может выражать лояльность через желание платить налоги. Тогда продавец продукта (национальных идентичностей) должен или убедить избирателя ассигновать большую часть находящегося в его распоряжении дохода на потребление идентичности, или перевести затраты с одной идентичности на другую. Налогоплательщики могут отказаться платить налоги. Люди могут решить, что для их религии (будь то ислам или ценности общества потребителей) индивидуальное спасение важнее благосостояния общества, и, следовательно, проголосовать за отвлечение доходов от оборонной промышленности или даже за радикальное уменьшение национального дохода. Через голосование или выражение общественного мнения граждане могут определить, что больше денег должно тратиться на местные налоги и меньше — на налоги федерального правительства. Реклама способна убедить людей потреблять, а не сберегать и инвестировать, с вытекающими отсюда последствиями для частных видений общественного блага. В этом смысле рыночные продавцы “чистых” национальных идентичностей конкурируют с продавцами потребительских товаров, которые стараются произвести впечатление на гражданина другой идентичностью. Здесь вопрос заключается в решении людей, пойдет ли больший или меньший процент располагаемого дохода государству (в виде налогов), скажем, на нужды образования или охраны природы, или вместо этого — на товары личного потребления, такие как продукты питания, телевизоры или автомобили [16].

Как и в случае приведенного ранее в этой главе примера с Первой поправкой, принятой, быть может, из-за нежелания отдельных американских штатов получить в лице конгресса конкурента в вопросах цензуры, сравнительный анализ законов позволяет понять, каким образом кодифицирован рынок лояльности. Конечно, в сфере советского влияния было традиционно мало каналов массовой информации, и все они были в распоряжении правительства; в этом был решающий входной барьер для чужаков — часть общей ярко выраженной программы формирования лояльности [17]. Возникновение британского вещания включало в себя использование законодательства для защиты британских коммерческих интересов от иностранных конкурентов. Но это также было юридическим выражением боязни, что такой преждевременный поток данных из-за границ государства может повредить британской государственности. В одном из первых выполненных Р.Х. Коусом (R.H. Coase) анализов законодательства, описанном в главе 1, было показано, как национальное и международное регулирование применялось для ограничения конкуренции со стороны радиосигналов из Франции и Люксембурга [18]. В наши дни вопросы контроля над доступом к выражению точек зрения возникают в более широком контексте европейской интеграции. В статье 10(1) Европейской конвенции по правам человека и основным свободам предусматривается, что право на свободу выражения включает в себя право получать информацию и идеи независимо от государственных границ [19]. В 1990 году Европейский суд по правам человека усилил это положение при рассмотрении дел Groppera Radio A.G. v. Switzerland [20] и Autronic A.G. v. Switzerland [21]. В этих делах суд постановил, что права по статье 10 применимы не только к печатной прессе, но и к радиовещанию и телевидению. Хотя суд признал ограниченное право принимающих государств на защиту своих технических систем лицензирования, препятствия, возводимые государствами трансграничному телевидению, как правило, нарушают изложенные в Конвенции принципы [22]. Директива о телевизионном вещании Европейского Сообщества [23] и фактически равнозначная ей Европейская конвенция о трансграничном телевидении Совета Европы [24] вновь подтвердили этот подход к сохранению регионального рынка. В 1990-е годы центр внимания переместился с регулирования передачи сигналов через границы отдельных европейских государств на защиту от иностранных посягательств производства европейских телепрограмм, главным образом путем установления квот [25]. На переговорах уругвайского тура Генерального соглашения по таможенным тарифам и торговле (GATT) в 1993 году Европейский Союз стремился исключить фильмы и телевизионные программы из перечня товаров, для которых предусматривалось общее снижение торговых барьеров, на том основании, что необходимо сохранять и укреплять европейское культурное пространство, а также защищать его от наплыва американских развлекательных передач [26].

РЕГУЛИРОВАНИЕ РЫНКА

В Западной Европе степень конкуренции за национальные идентичности в вещании была тонко выверена. До середины 1970-х годов она ограничивалась главным образом учреждениями, контролируемыми правительством или тесно с ним связанными [27]. Чтобы более подробно проследить построение рынка лояльности и влияние на него изменяющихся технологий, я хочу воспользоваться примером Нидерландов. Нидерланды имеют более изящную историю статутного выражения в этой области, чем большинство других стран. А влияние преобразований в организации СМИ (а также другие социальные изменения) было в этой стране более прозрачным. Мы увидим, как вещательные законы и порядки служили инструментами для посредничества между давно укоренившимися соперничающими группами, стабилизации разделения рынка и защиты его от посторонних.

Голландская система радиовещания и телевидения давно известна своим запутанным признанием особых разделенных восприятий голландских национальных идентичностей. В соответствии с политической философией, предполагающей “опорные” сегменты общества — католические, протестантские, либеральные и социалистические, — Голландия создала систему телевидения, которая в течение длительного времени предоставляла каждому сегменту возможность осуществлять свое собственное вещание, сначала на радио, потом на телевидении. Эти группы конкурировали при распределении вещательного времени, при этом решение зависело от числа членов или приверженцев, заявлявшемся каждой из групп. Неформальные санкции, включая табу, налагаемые самими группами, делали эти опорные вещательные организации мощным подкреплением отдельных взглядов голландской идентичности, ограничивая тем самым межгрупповую конкуренцию.

Законодательство определяло не только то, какие группы могут принимать в этом участие, но и группы, которым в этом отказано, исключая тем самым конкурентов, потенциально способных бросить им вызов. Эти ассоциации осознали, что их способность взывать к лояльности своих членов подвергнется угрозе, если у посторонних коммерческих организаций, не имеющих обязательств перед обществом и не ограниченных относительно узкими рамками деятельности, появится возможность конкурировать с ними. Как и в других уголках Европы, “пираты” (вещая из международных вод) попытались конкурировать за рамками ограничений законно санкционированной олигополии. Традиционные ассоциации, прикрываясь своими обязательствами перед традиционными голландскими идентичностями, попытались вместе с правительством не допустить новых участников. Когда Нидерланды стали субъектом европейского законодательства, эта система подверглась атаке. Правительство в судебном порядке доказывало, что эти “пираты” — станции “Вероника” и “TРОС” — не “удовлетворяли в достаточной степени культурные, религиозные или духовные потребности общества”, как того требует статья 13 закона о вещании [28]. Административное решение в пользу “самозванцев” основывалось на новой интерпретации закона, согласно которой отсутствие конкретной религиозной философии или взгляда на образ жизни не мешает организации удовлетворять культурные потребности общества. В качестве временной и в конечном счете обреченной меры защиты существующих конкурентов от дополнительной конкуренции в закон о вещании была внесена поправка, по которой для получения лицензии ассоциация или группа должна была представлять некоторую точку зрения, некоторое социальное, культурное, религиозное или духовное направление [29].

В эру кабельных коммуникаций на повестку дня снова встала проблема устранения входных барьеров, демонстрируя тем самым влияние технологии на существующие механизмы раздела рынка. Защищаемые правительством опорные поставщики определенных национальных идентичностей, уже ослабленные в результате конкуренции с центристскими, популярными, а теперь и ставшими законными “пиратами”, столкнулись с новыми международными конкурентами в лице кабельных компаний. Для решения этой проблемы правительство приняло правила, препятствующие кабельным операторам передавать иностранные программы с коммерческой рекламой, направленной непосредственно на голландский рынок, в том числе программы с голландскими субтитрами. В конечном счете снова в результате голландского судебного вмешательства и деятельности Европейского суда правительству не удалось устранить новых конкурентов [30].

Положение в Нидерландах остается запутанным. Однако с точки зрения экономической модели история вещания в Нидерландах позволяет многое понять. Эта страна была местом, где система изначально в явной форме предназначалась для определения и продвижения сторонников альтернативных национальных идентичностей и распределения рынков между ними. Как нетрудно предположить, эти конкуренты стремились не допустить на рынок других игроков, которые могли бы сократить их долю рынка. Когда в действие вступила конкуренция, стало вполне очевидным, что для телевизионных зрителей коммерческие программы представляют замену программ, продвигающих определенную национальную идентичность. По мере эволюции общества в 1960-х и 1970-х годах спрос на традиционные программы общественного вещания (предоставляемые опорными группами) оказался весьма эластичным. Люди могли удовлетворить любые запросы, касающиеся набора идеалов национальной идентичности, из других источников; они не желали платить, с точки зрения их оценки качества и развлекательности, времени или уменьшения удовлетворенности, за заявленные достоинства их традиционной ассоциации. Возможно, наиболее важным было то, что возросшая конкуренция усилила и ускорила так называемый “отход от опор” — ожидаемую экономическую реакцию традиционных ассоциаций: их программы перестали отражать узко нацеленный вариант национальной идентичности, и каждая из них пытается завоевать как можно более широкую аудиторию. Конкуренция из-за рубежа изменила способность государства сохранять могущество существующих конкурентов или стабилизировать возможности тех, кто пытался по-прежнему продавать лояльность, с тем чтобы использовать СМИ для укрепления определенных идентичностей [31].

Турция дает другой драматический пример попыток удержать контроль над национальной идентичностью. Статья 133 Конституции давала, по крайней мере до середины 1993 года, Управлению турецкого радиовещания и телевидения (ТРТ) монополию на вещание. ТРТ не только было монополистом, “оно было по существу голосом государства, распространявшим унитарную идеологию и культуру турецкого республиканства, чрезвычайно восприимчивым к вмешательству правительства” [32]. На ТРТ по закону была возложена обязанность “продвижения ценностей страны, единства республики, общественного порядка, согласия и благосостояния, а также укреплять принципы реформ Кемаля Ататюрка” [33]. В условиях, когда существовали глубокие противоречия между альтернативными типами национальных идентичностей, ТРТ как защитник современного светского государства рассматривалось в качестве связующего инструмента. Когда в 1980-е годы было увеличено число доступных каналов, чтобы приблизить уровень доступности программ к мировым стандартам, все новые каналы стали частью ТРТ. Когда прозвучали обвинения ТРТ в сочувствии к левым идеям и в распространении программ, узаконивающих существование исламского фундаментализма — доктрины, враждебной светскому государству, — генеральный директор Управления был вынужден уйти в отставку [34].

Первая трещина в монополии образовалась в результате появления спутниковых технологий и включала, как и в голландском случае, посылку телевизионных программ на спутниковые транспондеры, арендуемые у Eutelsat и Intersat, с последующей передачей их обратно в Турцию. Эти каналы в юридической фикции были классифицированы как иностранные передачи — не вызывающие возражений исключения в системе конституционной монополии. Они создавали возможности дополнительного обогащения некоторым лицам, связанным с правительством. В числе первых таких “пиратов” был и сын президента. По словам Аксоя (Aksoy) и Робинса (Robins), спутниковые тарелки стали “символами процесса демонтирования табу и запретов” [35]; вслед за ними появились неформальные самовольно образованные радиостанции. Правительство терпело многое из происходящего. Новые голоса были главным образом коммерческими и развлекательными, что укрепляло находившиеся у власти светские партии. Однако быстрое увеличение числа голосов, рост использования новых каналов депортированным исламским имамом и опасения раскола внутри самой Турции привели к сильным противоречиям вокруг конкуренции. В начале 1993 года министерство внутренних дел издало директиву, запретившую все частные теле- и радиостанции. Через несколько дней в основном из-за массовых протестов министерство разрешило спутниковое вещание из-за границы. Сторонники первого решения доказывали необходимость закрытия станций ради прокладывания пути к более правильной схеме регулирования вещания; противники заявляли, что решение было деспотическим, основанным на “желании правительства создать демократию с единственным голосом” [36].

Бельгийский опыт аналогичен опыту Нидерландов. В Бельгии, отражая плюралистическую пропасть между сообществами, говорящими на французском и фламандском языках, слом унитарной системы произошел уже в 1960 году [37]. На смену Бельгийскому национальному институту радио НИР (Nationaal Instituut voor de Radio-Omroep) пришли три общественные организации: одна отвечала за франкоязычное вещание, другая — за вещание на фламандском, а третья предоставляла технические, административные и финансовые услуги всем вещателям и занималась вопросами общей культуры и передачами для немецкого меньшинства. По принятой в начале 1970-х годов поправке к Конституции, национальная юрисдикция в области культурной политики была вверена местным и незаметным “советам по культуре” как в говорящей на фламандском языке Фландрии, так и в франкоязычных валлонских провинциях, и в их компетенцию было включено вещание [38]. К 1977 году по договору между конкурентами в области национальной идентичности увеличились возможности каждой из групп более эффективно укреплять лояльность: центральные координационные механизмы были ослаблены или распущены, так что каждое сообщество могло определять структуру своей собственной вещательной организации. По крайней мере формально было проведено успешное строгое разделение рынков между потенциальными конкурентами.

В 1980-е годы, особенно во фламандском сообществе, возрос интерес к альтернативам общественно финансируемой монополии. Сложность усилий по разделу рынка демонстрируют бессмысленные попытки обеспечить экономическую базу для фламандской коммерческой станции и, предположительно, сохранить и укрепить использование фламандского языка. Фламандские деловые круги и политические партии условились на двух принципах: 1) для выживания фламандской станции необходима монополия на рекламу в сообществе; 2) для обеспечения выживания фламандской печатной прессы 51% акций фламандской станции должен находиться в руках фламандских газет, учрежденных во фламандском сообществе. Декрет, который ввели в действие в 1987 году, предусматривал также положение, согласно которому кабельное телевидение могло передавать общественные телевизионные станции Европейского Сообщества только в тех случаях, когда эти программы были изготовлены на родном языке государства—участника ЕС. Правило было направлено на недопущение специально предназначенных для фламандцев передач (кроме голландских вещателей). Европейский суд на основании статьи 59 Римского договора (защита свободного перемещения услуг) признал языковые (и другие) обязательства дискриминационными и незаконными [39].

Аналогичные примеры можно найти при рассмотрении законов и обычаев многих других стран, во главе которых находятся как демократические, так и авторитарные правительства. Национальное законодательство в сфере СМИ широко применяется для распределения рынков и создания по мере возможности картелей преданности. Как я уже упоминал, в Германии общественные вещательные корпорации обязаны придерживаться правила “внутреннего плюрализма”, проводимого в жизнь управляющими советами — Rundfunkrat, — в которых должны быть представлены различные мнения, ценности, интересы и мировоззрения в обществе [40]. Статутная идея вещания заключается в “органичном отображении плюрализма общества”. “Директива о плюрализме” — результат заключенного в 1991 году договора между землями ФРГ, направленного на обеспечение плюралистического характера всеобъемлющей системы. Существование внешнего плюрализма предполагается, если каждая из трех программ, изготовленных в Германии тремя различными частными вещательными корпорациями и вещаемых на всю страну, может приниматься более чем половиной населения Германии. Действуют

специальные государственные вещательные агентства, которые осуществляют надзор за частными держателями лицензий, чтобы обеспечить их работу над реализацией цели, заключающейся в том, чтобы все три программы были плюралистическими, т.е. чтобы все они выражали плюрализм мнений и излагали взгляды различных политических, идеологических и социальных сил и групп гражданского общества [41].

Модель “рынка лояльности” позволяет также объяснить, почему у защитников различных национальных идентичностей разное отношение к использованию обычной коммерческой рекламы на телевидении [42]. На рынке лояльности сторонники различных идентичностей признают ту косвенную поддерживающую роль, которую может играть вал коммерческой рекламы всевозможных продуктов — от апельсинового сока до компьютеров — для их собственных рассказов о будущем счастье. Рассмотрим, к примеру, достаточно простой одномерный вид республиканской партии в Соединенных Штатах или консервативной партии в Великобритании, либо партий, выступающих за более быстрый переход к рыночной экономике в России. Эти партии могут рассматривать достоинства гражданства, насыщенные культурой рекламы и защиты интересов потребителя, содержащие косвенные или вторичные сообщения политической важности. Сообщения продавцов зубной пасты и автомобилей почти по определению подкрепляют утверждение национальной идентичности о том, что для деятельного осуществления права покупать важно наличие максимального выбора. Мы видим притязания национальной идентичности в расщелинах рекламных сообщений, в их изображении идеализированной домашней жизни, возможности путешествовать или в их изображении определенной идеи традиционных семейных ценностей [43]. Если образы потребительского общества поддерживают находящуюся у власти партию, то это может быть достаточной причиной для пропаганды увеличения вещания, финансируемого за счет рекламы.

В других случаях правящая партия может посчитать образы рекламы и повествования иностранных программ угрозой для культуры и, что, вероятно, более важно, для сохранения своей власти. Эти часто иностранные образы (обычно называемые для удобства “американскими”) характеризуются тогда как подрывные в более важном смысле: они внедряют и защищают, в сущности, с помощью основных аспектов своих сюжетных линий, мировоззрение, полностью противоположное господствующим взглядам [44]. Успешное проникновение содержащегося в западной рекламе мировоззрения способно привести к нестабильности и требованиям перемен (хотя некоторые не согласны с этим выводом) [45]. Поддерживая эту точку зрения, самые ярые сторонники свободного рыночного телевидения заявляют, что образы западного общества, включая рекламу, внесли — используя общепринятую формулу — определенный вклад в падение Берлинской стены и крушение Советского Союза [46].

ГОСУДАРСТВО КАК УЧАСТНИК

Я обратил внимание на роль законодательства и политики как средства организации рынка лояльности и управления им. Но существует также особая, более определенная роль государства как участника рынка. Здесь важна связь государства в роли цензора и государства в роли производителя образов. Определенный набор повествований и определенное чувство национальной идентичности — важные аспекты существования государства. Многое из того, что создает государство, является общественным благом и достоянием, и существует опасность того, что не все граждане или субъекты захотят нести свою долю расходов государственных инициатив. Преимущества безопасности и мира доступны как тем, кто платит налоги, так и тем, кто не делает этого. Для создания лояльности, достаточной для поддержания сплоченности или исправления воспринимаемой несправедливости, государство может субсидировать необходимые с его точки зрения сообщения [47], подвергать цензуре враждебные с его точки зрения сообщения [48] или даже стать самостоятельным, имеющим голос участником рынка [49]. При прочих равных условиях стремление к введению цензуры возрастает, когда безуспешным оказывается процесс образования картелей, а возможности самого государства по производству образов сплоченности и лояльности ограничены. Например, в случае Америки общественная функция усиления и обогащения гражданского повествования падает на слабое общественное вещание. Образование картелей и попытки введения цензуры являются причиной постоянных жарких споров относительно структуры и повествования вещания. Осознанная необходимость разобраться со случаями насилия, непристойности, представления в ложном свете женщин или меньшинств — все это примеры такого давления.

Конечно, большие трудности вызывает подход, официально подчеркивающий, что обеспечение ассортимента мифов и повествований необходимо для достижения связующей национальной идентичности. Этот подход подразумевает, что имеется способ различить, когда смесь появляющихся на рынке сообщений в отсутствие вмешательства со стороны правительства представляет угрозу сплоченности общества; что правительство сможет определить, когда это произойдет, и что оно предпримет благоразумные действия для нахождения правильного равновесия. Что касается каждого из этих пунктов, данный подход не указывает, как в демократическом обществе определить правильные рамки государства как конкурента или правильные границы того, каким образом государство может излагать принципы сплочения. Даже если предположить, что государство играет определенную роль в конкуренции за лояльность, как я доказывал в главе 3, и что государство должно участвовать в повествованиях законности и сплоченности, как в демократическом обществе определить границы этой роли? Среди всех образов сплоченности и повествований национальной идентичности как государство должно отбирать образы, которые оно будет субсидировать и защищать?

Ответы на эти вопросы лежат в конституционных ограничениях на рынок лояльности. В Соединенных Штатах Первая поправка ограничивает роль конгресса как цензора и препятствует легитимации любой конкретной религии в качестве носителя национальной идентичности. Однако ничто в явной форме не препятствует правительству в роли оратора или президенту использовать высокую трибуну Белого дома, пока такое использование ничем не отличается от случая единственного продавца на рынке. Государственная монополия в конкуренции за лояльность была бы просто другой формой цензуры, и такая монополия в сущности является определением тоталитарного общества. С другой стороны, общество, в котором государство полностью ушло из этой области, не обязательно будет честным и справедливым. Степень верховенства права здесь выражается в том, сформулированы и исполняются ли эти ограничения; в определенной мере именно традиция — эволюция процесса — создает ощущение, что правительство действует должным образом в рамках своих полномочий [50].

Действия правительства на рынке лояльности соприкасаются с границами теории пропаганды. Пропаганда — это определение, которое дается правительственному использованию символов для влияния на общественное мнение и манипулирование им как внутри страны, так и за рубежом [51]. Многое можно почерпнуть о нашем противоречивом отношении к этому виду речи, особенно у тех авторов, которые признают, что слово “пропаганда” не обязательно подразумевает уничижительный результат, и которые считают обращение к пропаганде оплотом всех современных правительств, включая демократические [52]. Однако большинство работ о пропаганде не использует “рыночный” подход. Те, кто анализирует пропаганду, интересуются поведенческими последствиями. Они, может быть, и используют метафору конкуренции, но не ее аналитические выводы.

ГЛОБАЛИЗМ И РЫНОК

На повестке дня вновь становится проблема глобализации. Рынок лояльности долгое время функционировал в условиях, когда технологии в большей или меньшей степени не противоречили государственному суверенитету. Государство имело возможность служить форумом для образования картелей преданности. По мере того как технология изменяет способность государства выполнять эту роль, встает вопрос о том, как в будущем будет учреждаться рынок лояльности, как он будет регулироваться и управляться. В конце концов возможности государств применять традиционные формы законодательства о СМИ для установления входных барьеров и деления рынка между различными интересами (включая интересы самого правительства) ослабевают. Законы в сфере СМИ, которые делят преданности и контролируют повествования, уже имеют ауру пережитков давно ушедшей эпохи, когда можно было сдерживать конкуренцию за национальную идентичность. Бесспорно, до сих пор не ослабевает желание использовать законодательство для регулирования лояльности и запрещения конкуренции, но эти попытки обречены на провал [53]. Среди технологий, которые выносят приговор традиционным порядкам регулирования СМИ, — спутники прямого вещания, факсы, видеокассеты, богатый потенциал электронной супермагистрали; все они препятствуют тому типу вмешательства со стороны национальных правительств, которое характеризовало рынок лояльности в ХХ столетии.

Тем не менее рынок лояльности не исчезнет. Произойдут серьезные изменения в облике поставщиков лояльности и в определении “аудитории”, то есть соответствующего потребительского рынка. Каждая из изменяющихся технологий благоприятствует различным политическим интересам и вызывает изменения в местоположении и режиме регулирования. Ключевым определяющим фактором этого рынка долгое время являлись скованные границами национальные рынки. Большую часть столетия, как отмечалось мной в главе 1, международный порядок исходил из того, что радиопередачи осуществлялись главным образом в границах одной страны; международная функция заключалась в распределении частот в целях обеспечения исполнения этих условий раздела рынка. Международные предписания и соглашения строились на том предположении, что вещание ограничивается “высококачественными национальными службами, действующими в рамках границ рассматриваемой страны” [54]. В промежутке между Первой и Второй мировыми войнами существовали, например, двусторонние и многосторонние договоры о контроле над пропагандой, подрывной по отношении к государственной системе. Например, в поддержанной Лигой Наций Конвенции об использовании вещания в деле мира предусматривалось, что

высокие договаривающиеся стороны берут на себя взаимное обязательство запрещать, а если случится, безотлагательно прекращать на своих территориях вещание любых передач, которые с точки зрения международного взаимопонимания имеют такой характер, что они подстрекают население какой-либо территории к действиям, несовместимым с внутренним порядком безопасности территории одной из высоких договаривающихся сторон [55].

Однако подъем новых технологий вкупе с ожесточенным соревнованием пропагандистских методов во время Второй мировой войны превратили эти договоры в пародию на фактическое поведение. Когда рынок информации стал глобальным, намного уменьшились возможности правительств устанавливать олигополии, гарантировать доли рынка и стабилизировать конкуренцию. В послевоенную эру риторика прав человека составила серьезную конкуренцию риторике государственной системы суверенитета. От сильно регулируемого, тщательно поделенного рынка лояльности мир перешел к менее ограниченному, по крайней мере национальными правительствами, рынку лояльности [56].

Первые способы применения новой технологии дают представление о том, какие шаги нужно предпринять в этот переходный период. Их предвестники — региональные многосторонние соглашения, в особенности Директива о телевидении без границ. Новая технология служит катализатором для более широких, наднациональных форм регулирования, для мест, которые предоставляют более эффективное деление рынка и поддержание порядка на нем, принимая во внимание географический охват новых СМИ. Согласно Директиве, государства обязаны советоваться с другими, принимающими странами в случаях, когда программы имеют дестабилизирующие последствия [57]. Европейский Союз также является форумом для устранения внутренних национальных мер, которыми правительство пытается поставить себя в монопольное положение. В недавнем решении по делу Informationsverein Европейский суд по правам человека поднял для Австрии фактически до точки запрещения цену сохранения государственной монополии, предохраняющей это географическое пространство от конкуренции. Среди ее европейских соседей Австрия оставалась последней страной, которая не выдавала лицензии частным радио- и телевизионным станциям, сохраняя монополию для общественного вещателя. Аргументом Австрии в пользу сохранения монополии было то, что в маленькой стране монополия необходима для продвижения демократических ценностей посредством поддержания строгого контроля над рынком, в том числе над рынком поступлений от рекламы. Монополия могла гарантировать “уравновешенные, объективные и плюралистические программы”, тогда как появление многих станций могло привести к “односторонним программам... и злоупотреблению возможностями СМИ” [58]. Правительство приводило довод благожелательного монополиста: его законодательство было “нацелено на предотвращение манипулирования населением и сопутствующих серьезных нарушений общественного порядка” [59]. Европейский суд решил, что государственная монополия не может быть сохранена. Местоположение принятия подобных решений изменилось.

Все это — новые шаги по переделу рынка и установлению правил конкуренции между поставщиками. Те страны, которые по религиозным или политическим причинам противятся содержанию поступающих извне сообщений, в настоящее время почти не имеют прямого влияния на поведение поставщиков программ. Зачастую они должны контролировать спрос увеличением цены просмотра программ или его запрещением. В некоторых случаях будут наблюдаться попытки частичного или полномасштабного отхода от магистрального развития всемирной коммерции коммуникаций в целях продления срока влияния существующих национальных идентичностей. Запрещение установки принимающих спутниковых тарелок, мораторий на выделение вещательных частот, сохранение неопределенности правового режима, делающее маловероятными инвестиции в кабельные коммуникации, — все это примеры применяемых ими стратегий. Такой уход очень дорого поддерживать, и он становится все менее эффективным. В Сингапуре всеобщее запрещение приобретения и использования принимающих спутниковых тарелок без специальной лицензии, которую очень трудно получить, направлено на недопущение просмотра не получивших одобрения свыше программ. Намного более энергичные усилия по ограждению от иностранных сигналов предпринимаются в Иране, где просмотр иностранных программ может быть признан преступлением [60]. Принимаемые этими странами меры являются укреплением входных барьеров, знакомых по началу телевизионный эры: вспомним об ограничении числа общедоступных телевизионных каналов (системой распределения или по соглашению) и сохранении контроля над ограниченным ресурсом [61].

Также и здесь: хотя внедрение передовых технологий и многочисленных каналов кажется неизбежным, совсем не столь очевидны скорость их внедрения и организация общества для приема информации. Государства, для которых неприемлемым покажется расширение своего контроля над конкуренцией в сфере лояльности, предпочтут внедрение кабельного телевидения его альтернативе, то есть распространению домашних спутниковых тарелок, способных беспрепятственно принимать сигналы прямо из-за границы. В кабельной системе есть по крайней мере внутренний посредник — учреждение, которое может быть подвергнуто влиянию общества. Действуя в соответствии с экономической моделью, правительства предпочтут, чтобы кабельная система эксплуатировалась монополистом, причем таким монополистом, с которым у правительства были бы налажены определенные отношения и над которым оно могло бы осуществлять определенный контроль.

Часто полагают, что цензуру — этот древний и необходимейший инструмент формирования рынка лояльности — вытеснят из употребления технологии изобилия и доступности различных программ. Однако построение электронной доставки информации позволяет внедрять технические достижения и повышать эффективность контроля над отправкой и получением сообщений. Правительство США, несмотря на противодействие, в течение долгого времени отстаивает идею помещения в информационную инфраструктуру специальных чипов для упрощения подслушивания в случаях, когда имеется соответствующее судебное или законодательное разрешение. Другие, менее щепетильные правительства могут внедрять такие технологии наблюдения без какой бы то ни было общественной дискуссии об их применении.

Конечно, сколь бы могущественным ни было телевидение, оно не является исключительным фактором в изменении общества, как, впрочем, доступность телевизионных приемников и сигналов не является единственным определяющим фактором изменения поведения. Государства, как и различные традиционные защитники культуры (такие как школы, церкви и сами СМИ), имеют в своем распоряжении другие механизмы обобществления. Хотя принято считать, что телевидение обладает подкожным эффектом, что “без конца повторяющегося показа сообщений СМИ достаточно, чтобы значительно изменить позицию и поведение большого числа людей” [62], научные исследования показали отсутствие прямой связи между просмотром и воздействием телепередач.

Тем не менее сами правительства действуют так, как если бы программы имели последствия; и, поскольку программы новостей являются таким важным носителем общественных повествований, особое внимание в эру новых технологий будет обращено на развитие журналистики. Если у государств будет меньше контроля над поступающими из-за границы сообщениями, они постараются получить больший контроль над журналистами и над экспортируемыми ими сведениями. Кроме того, более привычными могут стать формальные и неформальные договоренности между государствами и крупнейшими международными информационными организациями. Примером учреждения с договорными связями с правительствами (касающимися эксплуатации наземных ретрансляторов, вещания через национальные системы или просто сбора информации) служит Си-эн-эн. В многосторонней дипломатии Си-эн-эн скрывается набор образов, укрепляющий, по всей вероятности, повествования господствующих правительств: показывается информация, способная дестабилизировать только самые окраины, находящиеся вдали от центров власти.

Я уже говорил о том, что другой потенциальной реакцией может оказаться возрастание признания коммерциализации и деполитизация СМИ. Если конкуренция ведется между разными традиционными национальными идентичностями, а ценности общества потребления послужат их слабой заменой, то правительства скорее предпочтут наплыв музыки Эм-ти-ви (MTV), чем набор сообщений, исходящих от серьезных критиков режима и защитников своих идей. Насыщенные рекламой СМИ окажутся предпочтительнее СМИ, наполненных оппозиционными альтернативными идентичностями, такими как идеи исламских фундаменталистов в Египте, баскских сепаратистов в Испании или курдов в Турции. Коммерциализация, по словам ее критиков, способна подорвать исторические культуры, но она куда менее разрушительна, чем дестабилизирующие политические сообщения. В этом смысле, по крайней мере в краткосрочной перспективе, правительствам выгодно развитие и появление новых привлекательных коммерческих материалов — могущественных влияний, препятствующих возникновению конкурирующих национальных идентичностей.

В соответствии с идеей рынка лояльности вероятным ответом правительства будет увеличение инвестиций в свое собственное повествование национальной идентичности — вопрос, к которому я вернусь в главах 6 и 9. В некоторых случаях именно это и происходит в действительности. В отдельных уголках бывшего Советского Союза (например, в Туркменистане) в начале переходного периода сильное центральное правительство удваивало свои усилия по удержанию монополии над образами. Это выражалось в цензуре содержания газет, препятствовании распространению оппозиционных изданий, строгом контроле над поступлением иностранных телевизионных вещательных сигналов и мониторинге тех местных станций, которые рассматривались проводниками иностранных сообщений [63]. С другой стороны, в западных демократиях наблюдается очевидное уменьшение приверженности к общественному вещанию. В Соединенных Штатах не очень убедительным кажется тот аргумент, что изобилие новых каналов требует, чтобы центральная идентичность поддерживалась с помощью работы Корпорации общественного вещания (Си-пи-би) или усиления обязательств служения общественным интересам, налагаемых на лицензиатов частот.

РЫНОК БУДУЩЕГО

Наконец, появляются другие инструменты влияния на состояние рынка лояльности. Антитрестовская политика — возможное средство воздействия на тенденции развития монополий или олигополий в сфере производства программного обеспечения, кинофильмов или между новыми вертикально интегрированными гигантами — тенденции, способные оказать существенное влияние на конкурирующие повествования. Дело не в том, что принадлежащие японцам голливудские фирмы будут более расположены поддерживать страну их корпоративных владельцев. Скорее, монопольная власть где-либо в цепочке контроля станет узким местом, определяющим, кто и с какой программной целью обладает доступом к технологии. Европейский Союз в дополнение к своей политике благоприятствования произведенным в Европе фильмам и телевизионным программам разработал сложную систему субсидий, скромно названных инвестициями, и другие стимулы для создания общего культурного пространства и усиления возможностей Европы конкурировать за рубежом в области распространения программного продукта.

Однако после того, как все это будет сделано, возможности существующих государств регулировать повествование политического дискурса будут сокращены новыми технологиями и механизмами, развертывающимися для их эксплуатации. Даже в эпоху более ограниченного распространения вещания некоторые утверждали, что радиостанции “Свободная Европа”, “Свобода” и “Голос Америки” помогали дестабилизировать советский режим. Если многочисленные каналы станут широко и легкодоступными и будут без всякого вмешательства использоваться харизматическими голосами, безусловно, будет реализован потенциал новых, широкомасштабных, далеко простирающихся популистских союзов [64]. Будет меньше контроля над тем, какие организации подвергаются дестабилизации. Национальные идентичности, конечно, являются лукавыми грезами — комбинацией эстетики патриотизма, романтических поисков в прошлом и возобновления старых мифов для иногда благих, иногда злых целей манипулирования. Эти идентичности могут меняться, и меняться быстро.

Характер будущего рынка лояльности остается загадкой. Возможно, мир совершения покупок не выходя из дома, причем не только потребительских товаров, но и политических идей, идеологий и движений, будет поделен на три главные части: производственную империю, потребительскую империю и Третий мир. Производственная империя создает новый вид эксплуатации, при котором доллары извлекаются из империй потребления. Третий мир становится еще более изолированным, вне технологий, вне звена наличности и торговли. Связывание потребительской империи проводами (или соединение ее по спутнику) усиливает технологию, способную расширить преданность консумеризму, сродни созданию инфраструктуры для добычи ресурсов в прежних колониях.

Имеются другие, более вероятные сценарии, связывающие изменения в спутниковой технологии с мировыми демографическими и экономическими тенденциями. Повсеместно усиливающиеся религиозно вдохновенные реформаторские движения являются реакцией на глубокую несправедливость, разрушительное действие роста населения и основанную на вере неудовлетворенность современностью. Национальные идентичности быстро выходят из своих границ и становятся основанием потенциальных столкновений между цивилизациями [65]. Бенедикт Андерсон, говоря о соперничестве за идентичности в колониальной Азии, блистательно уловил историческое значение изменения границ: он пишет о старых колониальных картах, на которых каждое из имперских государств окрашивало свои колонии в особые цвета (Британия — розово-красный, Франция — фиолетово-синий, Голландия — желто-коричневый). Эта логотипная карта, как называет ее Андерсон, “проникла глубоко внутрь народного воображения, формируя могущественную эмблему для рождения антиколониального национализма разных народов” [66]. Карта будущего, неизвестная и непостижимая, генерируемая на компьютере и потому бесконечно меняющаяся, будет порождать и создавать новую взрывоопасную преданность и лояльность методами, которые еще только создаются.

Логотипная карта с колониальными красками не исчезла полностью. Сейчас имеются карты небесной поверхности, орбитальных сегментов и транспондеров. Именно эти карты все больше заботят лидеров, обращающихся к аудиториям, которых они никогда не видят и взгляды которых тем не менее они пытаются формировать. Географические долготы и широты заменены теперь геостационарным определением местоположения. Именно пространственный радиус действия систем AsiaSat и Astra и распространяемое ими через границы политическое содержание становится вопросом, требующим ведения переговоров и принятия решений. Правящие ныне олигополии будут ослаблены, заменены новыми типами преданности, укреплены новыми структурами СМИ. Все это произойдет потому, что старый рынок лояльности больше не может продолжать свое существование.

Примечания

1. См.: Abrams v. United States, 250 US 616, 624 (1919) (Holmes J. dissenting). См. также: Mark A. Graber, Transforming Free Speech: The Ambiguous Legacy of Civil Liberalism (Berkeley and Los Angeles: University of California Press, 1991); John Keane, The Media and Democracy (Cambridge, Mass.: Polity Press, 1991). Критику метафоры рынка см.: Cass R. Sunstein, Democracy and the Problem of Free Speech (New York: The Free Press, 1993); Owen M. Fiss, ‘Free Speech and Social Structure’, Iowa Law Review 71(1986), 1405. См. в общем: Monroe B. Price, ‘The Market for Loyalties: Electronic Media and the Global Competition for Allegiances’, Yale Law Journal 104 (1994), 667.

2. Спорный аспект рынка лояльности “Север—Юг” предвосхищен в дискуссии о “новом информационном порядке”. См.: Anthony Smith, The Geopolitics of Information: How Western Culture Dominates the World (Boston: Faber & Faber, 1980), Jeremy Tunstall, The Media are American (New York: Columbia University Press, 1977).

3. См.: Richard A. Posner, ‘Free Speech in an Economic Perspective’, Suffolk University Law Review 20 (1986), 1, 3—7.

4. См. самобытный доклад David Yassky, ‘Eras of the First Amendment’, Columbia Law Review 91(1991), 1699. В общем см.: Leonard Williams Levy, Emergence of a Free Press (New York: Oxford University Press, 1985). Например, обратите внимание на особую защиту права религий участвовать на рынке лояльности в статье о свободном осуществлении (Free Exercise Clause). Эта статья как расширяет, так и ограничивает круг методов, которые могут использовать религии. См., например: Reynolds v. United States, 98 US 145, 166 (1878). Статья об установлении (The Establishment Clause) препятствует конгрессу следовать английскому примеру и пытаться связать национальную идентичность с единственной церковью. Тем не менее не существует аналогичного явного запрета на “установление” прессы или набора ораторов посредством субсидий.

5. См.: C. Edwin Baker, Advertising and a Democratic Press (Princeton: Princeton University Press, 1994); Patrick M. Fahey, ‘Comment: Advocacy Group Boycotting of Network Television Advertisers and its Effects on Programming Content’, University of Pennsylvania Law Review 140 (1991), 647.

6. См.: Monroe B. Price, ‘Comparing Broadcast Structures: Transnational Perspectives and Post-Communist Examples’, Cardozo Arts and Entertainment Law Journal 11 (1993), 275.

7. О попытках увязать экономический анализ с вопросами речи см.: Ronald H. Coase, ‘The Market for Goods and the Market for Ideas’, American Economic Review, Papers and Proceedings 64 (1974), 384; Ronald H. Coase, ‘Advertising and Free Speech’, Journal of Legal Studies 6 (1977): 1; Bruce M. Owen, Economics and Freedom of Expression: Media Structure and the First Amendment (Cambridge, Mass.: Ballinger Publishing Company, 1975). Дискуссию о рынках речи см.: Stephen A. Gardbaum, ‘Broadcasting, Democracy, and the Market’, Georgetown Law Journal 82 (1993), 373; Paul G. Stern, ‘Note: A Pluralistic Reading of the First Amendment and its Relation to Public Discourse’, Yale Law Journal 99 (1990), 925.

8. См.: Anthony Downs, An Economic Theory of Democracy (New York: Harper & Brothers, 1957). 207—76; Charles Lindblom, Politics and Markets (New York: Basic Books, 1977), 13. Сопоставьте с этим, однако, дело Associated Press v. United States, 326 US 1, 28 (1945) (Frankfurter, J., concurring) (“Правда и понимание — вещи, не похожие на орехи или картофель”.) Франкфуртер утверждал, что ограничения на рынок речи “приводят... в действие соображения, сильно отличающиеся от сопоставимых ограничений в коллективном предприятии, имеющих исключительно коммерческий аспект”.

9. Albert O. Hirschmann, Exit, Voice, and Loyalty: Responses to Decline in Finns, Organizations, and States (Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1970).

10. Jacques Ellul, Propaganda: The Formation of Men’s Attitudes (New York: Alfred A. Knopf, 1965), 140—2.

11. См., например: Zvi Gitelman, ‘Exiting from the Soviet Union: Emigres or Refugees?’, Michigan Yearbook of International Legal Studies 3 (1982), 43; Christopher Greenwood, ‘Free Movement of Workers under EEC Law and English Law’, New Law Journal 133 (1983), 933.

12. Воздействие налоговых ставок и регулятивных издержек на мобильность представляет собой предмет дискуссии в ряде недавних статей. См., напр.: Richard Briffault, ‘Our Localism: Part II — Localism and Legal Theory’, Columbia Law Review 90 (1990), 346; Vicki Been, ‘Exit as a Constraint on Land Use Exactions: Rethinking the Unconstitutional Conditions Doctrine’, Columbia Law Review 91 (1991), 473, 516—25. См. в целом: Charles A. Tiebout, ‘A Pure Theory of Local Expenditures’, Journal of Political Economics 64 (1956), 416, 418, 420.

13. Обзор см.: Richard H. Pildes, ‘The New Public Law: The Unintended Cultural Consequences of Public Policy’, Michigan Law Review 89 (1991), 936.

14. Китай представляет интересный пример социологического исследования. См.: Zuo Liu Zhen, ‘Broadcasting for the People, To the People’, InterMedia 22 (Apr. 1994), 10. Китай стремился ограничивать сигналы извне, однако, по оценкам 1992 года, в Китае было 700 тысяч спутниковых тарелок. Sun Lin, ‘Foreign Capital and Equipment Fuel a Telecommunications Liftoff’, InterMedia 22 (Apr. 1994), 22.

15. R. H. Coase перечисляет некоторые из общих предположений, отличающих рынок идей от рынка товаров: см.: Coase, ‘The Market for Goods and the Market for Ideas’, 386.

16. Здесь вступает в действие эластичность предложения. Продавцы обычных товаров часто хотят знать, насколько увеличение цены уменьшит спрос на их изделия. Производители национальной идентичности — в том числе само государство — должны (в экономической модели) задать себе тот же самый вопрос. Во время Второй мировой войны Черчилль поставил этот вопрос с точки зрения жертв.

17. См.: Brian McNair, Glasnost, Perestroika and the Soviet Media (New York: Routledge, 1991); Rochelle B. Price, ‘Jamming and the Law of International Communications’, Michigan Yearbook of International Legal Studies 5 (1984), 391.

18. См.: Ronald H. Coase, British Broadcasting: A Study in Monopoly (London: Longmans, Green & Co., 1950).

19. European Convention for the Protection of Human Rights and Fundamental Freedoms (Европейская конвенция о защите прав человека и основных свобод), 4 Nov. 1950, art. 10(1), 213 UNTS 221.

20. 12 Eur. Ct HR (ser. A) at 321(1990).

21. Ibid. at 485.

22. См.: Barendt, Broadcasting Law, 223—25.

23. Council Directive 89/552 of 3 Oct. 1989 on Television Without Frontiers (Директива Совета 89/552 от 3 октября 1989 года о телевидении без границ), 1989 O. J. (L 298) 23.

24. European Convention on Transfrontier Television (Европейская конвенция о трансграничном телевидении), 5 May 1989, Europ. TS No. 132; см. также: Television Without Frontiers: Green Paper on the Establishment of the Common Market for Broadcasting Especially by Satellite and Cable, COM (84) 300 final (далее — Зеленая книга “Телевидения без границ”); Barendt, Broadcasting Law, 222—36. См. в общем: Kenneth Dyson and Peter Humphreys (eds.), The Political Economy of Communications: International and European Dimensions (New York: Routledge, 1990).

25. См.: Barendt, Broadcasting Law, 235.

26. Laurence G. C. Kaplan, ‘The European Community’s “Television Without Frontiers” Directive: Stimulating Europe to Regulate Culture’, Emory International Law Review 8 (1994), 255, 341—5. Бывший президент Европейской Комиссии Жак Делор защищал позицию ЕС, убеждая, “что культурные товары не похожи на другие товары” и нуждаются в защите, потому что “нужно укреплять культуру, которая является частью наших корней” (Hilary Clarke, ‘EU Vows to “Move Forward”; Consensus on Maintaining Identity Sought as AV Confab Opens’, Hollywood Reporter, 1 July 1994). Об американской реакции см.: ‘Hollywood Urges End to Film War’, Guardian (London), 6 Sept. 1994, 7.

27. См. в целом: Eli M. Noam, Television in Europe (New York: Oxford University Press, 1992).

28. Willem F. Korthals Altes, ‘European Law: A Case Study of Changes in National Broadcasting’, Cardozo Arts and Entertainment Law Journal 11(1993), 313, 318.

29. Joke J. A. Pelle and Piet W. C. Akkermans, ‘The Dutch Broadcasting System: A Basic Right Caught between Dutch Constitutional Law and European Community Law’, RED/ERPL 2/1(1990), 39, 41.

30. Три дела Европейского суда касаются сложностей, проистекающих из попыток Голландии регулировать трансграничную рекламу. См.: Case 353/89, Commission v. Netherlands, 1991 ECR I—4069; Case 288/89, Stichting Collectieve Antennevoorziening Gouda v. Commissariaat Voor de Media, 1991 ECR I—4007; Case 325/85, Bond Van Adverteerders v. The State (Netherlands), 1988 ECR 2085. В деле Commission v. Netherlands Европейский суд посчитал нарушением Статьи 59 Договора о создании ЕЭС голландскую инструкцию, направленную на то, чтобы наложить на иностранных вещателей те же обязательства, что и на голландских вещателей. По Вещательной директиве Европейского союза ни одно правительство стран-участников не имеет права, за исключением крайне необычных ситуаций, запрещать передачу программ, которые законно вещаются в стране ее производства — участнице ЕС. См.: Barendt, Broadcasting Law, 234.

31. В целом см.: Aernout J. Nieuwenhuis, ‘The Crumbling Pillars of Dutch TV’, InterMedia 20 (Aug.—Sept. 1992), 37.

32. Asu Aksoy and Kevin Robins, ‘Gecekondu-Style Broadcasting in Turkey: A Confrontation of Cultural Values’, InterMedia 21 (June 1993), 15. Также см.: Haluk Sahin and Asu Aksoy, ‘Global Media and Cultural Identity in Turkey’, Journal of Communication 43 (1992), 31.

33. Noam, Television in Europe, 258.

34. Ibid.

35. Aksoy and Robins, ‘Gecekondu-Style Broadcasting in Turkey’, 15.

36. Ibid.

37. См.: Christine De Keersmaeker, ‘Organisation and Structure of Radio and Television Broadcasting in Belgium’, Entertainment Law Review 3 (Sept.—Oct. 1992), 164—70.

38. В целом см.: Ad van Loon, ‘Pluralism, Concentration and Competition in the Media Sector’, CDMM (92) 8 Vol. I (Strasburg: Council of Europe, 1991), 81. Van Loon — юрист-эксперт Европейской аудиовизуальной обсерватории при Совете Европы.

39. European Court of Justice (Европейский суд), Commission of the European Communities v. Kingdom of Belgium, European Court of Justice, Case C—211/91 (16 Dec. 1992).

40. В целом см.: Vincent Porter and Suzanne Hasselbach, Pluralism, Politics and the Marketplace: The Regulation of German Broadcasting (New York: Routledge, 1991).

41. Ulrich Preuss, ‘The Constitutional Concept of the Public Sphere according to the German Basic Law’, в: Andras Sajo and Monroe E. Price (eds.), Rights of Media Access (Dordrecht: Martinus Nijhoff, в печати).

42. В целом см.: Stuart Ewen, Captains of Consciousness: Advertising and the Social Roots of the Consumer Culture (New York: McGraw-Hill, 1976); Michael Schudson, Advertising, the Uneasy Persuasion: Its Dubious Impact on American Society (New York: Basic Books, 1984). О современных попытках переосмысления отношений между рекламой и доктриной свободы слова см.: C. Edwin Baker, Advertising and a Democratic Press (Princeton: Princeton University Press, 1994).

43. В целом см.: Schudson, Advertising, the Uneasy Persuasion; и Cecilia Tichi, Electronic Hearth: Creating an American Television Culture (New York: Oxford University Press, 1991).

44. Конечно, это взгляд на влияние западного телевидения в Сингапуре, Малайзии и многих странах исламского мира. Напр., см.: Erhard U. Heidt, Mass Media, Cultural Tradition and National Identity (Fort Lauderdale, Fbr.: Breitenbach, 1987), 157, 160—3; James Lull, China Turned On: Television, Reform, and Resistance (New York: Routledge, 1991), 165—6. Компания Би-би-си опубликовала выдержки из записанных в университете Тегерана 16 сентября 1994 года молитвенных проповедей: “Спутниковая передача и вещание программ иностранных телевизионных сетей не предназначены для увеличения научного знания нации. Скорее, они разработаны для того, чтобы сбить молодежь с правильного пути... Они или продают непристойные фильмы по очень низкой цене, или раздают их совсем бесплатно, тогда как научные фильмы настолько дороги, что их невозможно приобрести. Они [Запад] не передают свои знания... [или] свой опыт модернизации технологий. Они передают то, что приводит к разложению семей. Он [представитель Запада] планирует заставить исламские страны отказаться от их целомудрия. ...Он желает приобщить наших молодых людей к наркотикам... сделать их безответственными по отношению к своим родителям, супругам и жизненным условиям” (Emani-Kashani, West Interested in Transfer not of Technology but of Corruption, BBC Summary of World Broadcasts, available in LEXIS, News Library, BBCSWB File).

45. “Проводимое развитыми западными странами международное спутниковое распространение программ угрожает независимости и идентичности китайской национальной культуры... [которая включает в себя] любовь к Родине, усердную работу, поддержку трудолюбия и бережливости... сильный интерес к науке, придание культуре важного значения... и воспитание моральной храбрости... Именно поэтому мы серьезно воспринимаем посягательства со стороны зарубежных радиовещательных и телевизионных станций и оказываемое ими влияние, которое мешает развитию национального духа.” (Zhao Shuifu (министр радиовещания, кинематографии и телевидения Китайской Народной Республики), ‘Foreign Dominance of Chinese Broadcasting: Will Hearts and Minds Follow?’, InterMedia 22 (Apr.—May 1994), 8, 9).

46. См.: President’s Task Force on US Government International Broadcasting, The Report of the President’s Task Force on US Government International Broadcasting (Washington: Department of State Publication 9925; Dec. 1991).

47. Примером этого является осуществленная в Соединенных Штатах попытка обеспечить рост обладания вещательными лицензиями меньшинствами в целях поощрения большего плюрализма общественных повествований. См.: Metro Broadcasting, Inc. v. FCC, 497 US 547 (1990).

48. Однако см. также: International Covenant on Civil and Political Rights (Международный пакт о гражданских и политических правах), art. 19, para. 2 (право на свободу выражения), вступивший в силу 23 марта 1976 года. Полный текст Международного пакта можно найти в: Richard B. Lillich (ed.), International Human Rights, Documentary Supplement (Boston: Little, Brown & Company, 1991).

49. См.: Steven H. Shiffrin, ‘Government Speech’, UCLA Law Review 27 (1980), 565, 571.

50. См.: Owen M. Fiss, ‘State Activism and State Censorship’, Yale Law Journal 100 (1992), 2087; и Owen M. Fiss, ‘Essays Commemorating the One Hundredth Anniversary of the Harvard Law Review: Why the State?’, Harvard Law Review 100 (1987), 781.

51. См.: Elizabeth A. Downey, ‘A Historical Survey of the International Regulation of Propaganda’, Michigan Yearbook of International Legal Studies 5 (1984), 341; Richard A. Falk, ‘On Regulating International Propaganda: A Plea for Moderate Aims’, Law and Contemporary Problems 31(1966), 622, 623. Определений пропаганды несметное число. Определение Жака Эллула — “Набор методов, используемых организованной группой, которая хочет привести к активному или пассивному участию в его деятельности массы людей, объединенных посредством психологических манипуляций и соединенных в организацию” (Ellul, Propaganda, 61). См. также: L. John Martin, International Propaganda (Minneapolis: University of Minnesota, 1958), 10—20; Garth S. Jowett and Victoria O’Donnell, Propaganda and Persuasion (London: Sage, 1986).

52. Жак Эллул, конечно, принадлежит этой школе, как и Уолтер Липманн. См.: Walter Lippmann, Public opinion (London: Allen & Unwin, 1922). См. также Kevin Robins, Frank Webster, and Michael Pickering, ‘Propaganda, Information and Social Control’ в: Jeremy Hawthorn (ed.), Propaganda, Persuasion and Polemic (Baltimore, Md.: Edward Arnold, 1987), 1—18.

53. Разрушение европейских возможностей препятствовать входу (по меньшей мере среди самих европейских стран) было частично вызвано решениями Европейского суда, определившего, что вещание — это служба, которая в целом должна подпадать под те же нормы, что и другие службы. См. напр.: Ad Van Loon, ‘National Media Policies under EEC Law Taking into Account Fundamental Rights’, Media Law and Practice 14 (1993), 17.

54. См.: Leonard Zeidenberg, ‘President Pushes TV Marti; ITU Pushes Back’, Broadcasting 118 (9 Apr. 1990), 37, где перепечатано сообщение Международной коллегии по регистрации частот (International Frequency Registration Board (IFRB)) — ветви ITU — государственному департаменту США относительно законности “ТВ-Марти” — американской инициативы по принесении на Кубу своего телевидения. См. также: Steven Ruth, ‘Comment: The Regulation of Spillover Transmissions from Direct Broadcast Satellites in Europe’, Federal Communications Law Journal 42 (1989), 107.

55. International Convention Concerning the Use of Broadcasting in the Cause of Peace (Международная конвенция об использовании вещания в целях мира), 23 Sept. 1936, 186 LNTS 301, art. I. См. также: Litvinov Agreement (Договор Литвинова) между Соединенными Штатами и СССР, в котором обе страны дали обещание не распространять враждебную другой стороне пропаганду и не давать убежище группам, работающих ради поражения другой стороны, а также ‘Exchange of Communications between the President of the United States and Maxim M. Litvinov People’s Commissar for Foreign Affairs of the Union of Soviet Socialist Republics’, American Journal of International Law 28 Supp. (1934), 2.

56. Частичным доводом этого является движение, в риторике международных инструментов, от многосторонних независимых выражений прав суверенов к правам индивидуумов независимо от действий их суверенов. Сравни, напр., статью I Convention Concerning the Use of Broadcasting in the Cause of Peace, составленную при поддержке Лиги Наций, со статьей 19 Universal Declaration of Human Rights and the International Covenant on Civil and Political Rights.

57. См.: Television Without Frontiers Directive. См. также: Television Without Frontiers: Green Paper.

58. Austrian radio cases II (Informationsverein Lentia et al. V. Austria), Council of Europe, European Commission of Human Rights, Report of the Commission (adopted on 9 Sept. 1992), para. 77.

59. Этот аргумент был смоделирован, чтобы соответствовать стандартам, предусмотренным European Convention on Human Rights. Convention for the Protection of Human Rights and Fundamental Freedoms, 4 Nov. 1950, art. 10, para. 2.

60. Контроль над технологией получения сигнала в целях изменения структуры рынков — отнюдь не новинка. В Соединенных Штатах в 1960-е годы конгресс через Закон о всеобщем приеме (All-Receiver Act) заставил изготовителей телевизионных приемников обеспечивать прием ими как каналов в диапазоне волн МВ, так и ДМВ (и с настройкой detente (разрядка), прежде чем это слово стало ассоциироваться с “холодной войной”), с тем чтобы увеличить возможность конкуренции и поддержать общественных вещателей.

61. Большая часть регулирования вещания обосновывается наличием дефицита частот, см.: Red Lion Broadcasting Co., Inc. v. FCC, 395 US 367 (1969), но искусственная природа этого дефицита привела к тому, что эта причина стала считаться смехотворной. См.: Owen, Economics and Freedom of Expression: Media Structure and the First Amendment. Драматическим примером поддерживаемого дефицита был режим апартеида в ЮАР, который законодательно не допускал телевидение на рынок идей вплоть до 1976 года. Национальная партия полагала, что телевидение будет представлять угрозу для языка африкаанс вследствие чрезмерной зависимости его от американских и английских программ и может подорвать “многонационализм” системы бантустана: Rob Nixon, ‘Keeping Television Out: The South Africa Story’, InterMedia 20 (Aug.—Sept. 1992), 35—6.

62. Jack M. McLeod and Lee B. Becker, ‘Testing the Validity of Gratification Measures through Political Effects Analysis’, в: Jay G. Blumler and Elihu Katz (eds.), The Uses of Mass Communications: Current Perspectives on Gratifications Research (London: Sage Publications, 1974), 137.

63. См.: Jeri Laber, ‘The Dictatorship Returns’, New York Review of Books, 40/13 (15 July 1993), 42—4. Западные страны, напр. Соединенные Штаты, непоследовательно использовали вторичные экономические инструменты, такие как бойкоты или отказы от сделок, ради обеспечения конкуренции образов в бывшей советской республике.

64. Как аналогию рассмотрите влияние на американскую политику телеевангелизма, сделавшегося массовым механизмом с помощью многоканального кабельного телевидения.

65. William H. McNeill, ‘Fundamentalism and the World of the 1990s’, в: Martin E. Marty and R. Scott Appleby (eds.), Fundamentalisms and Society: Reclaiming the Sciences, the Family, and Education, eds. (Chicago: University of Chicago Press, 1993), 558—73. См. также: Samuel P. Huntington, ‘The Clash of Civilizations?’, Foreign Affairs 72 (1993), 22; и выше, гл. 3.

66. Benedict Anderson, Imagined Communities: Reflections on the Origin and Spread of Nationalism (London: Verso, 1983), 175.