Монро П. Телевидение, телекоммуникации и переходный период: право, общество и национальная идентичность

ОГЛАВЛЕНИЕ

Часть I. ЛОЯЛЬНОСТЬ И ИДЕНТИЧНОСТЬ

3. Национальнаяи постнациональная идентичность

В дополнение к задаче поддержания и укрепления общественной сферы правительство часто считает своим долгом перед гражданами содействовать усилению и обогащению национальной идентичности. Как и в случае общественной сферы, этот интерес правительства приводит к связи между государством и СМИ. В первой главе я определил национальную идентичность как собрание мифов, идей и повествований, используемых господствующей группой или коалицией для удержания власти в обществе. Это довольно инструментальное (и необычное) определение, но его полезно противопоставить более привлекательным, популярным и менее циничным толкованиям этого термина. Частые призывы к защите национальной идентичности способствуют убеждению, что нечто описывается на одинаково присущем всем уровне абстрагирования, лежащем над партийными и религиозными различиями. За этим вторым, более романтичным взглядом скрывается убеждение в том, что американскость, немецкость, русскость — все они представляют собой довольно глубоко укоренившиеся национальные идентичности, каждая из которых имеет свою уникальную историческую сущность. Для защиты, взращивания, изложения и увековечения таких идентичностей должны быть созданы специальные институты. Эти идентичности формируют такие символические формы, как флаги, архитектура, произведения искусства и высоко ценимая и оберегаемая история. Общественные школы, университеты, церковь и вещательные организации также являются хранилищами национальных идентичностей. Многие полагают, что, если правительство поддерживает эти символы и укрепляет стоящие за ними идеи, оно делает это независимо от узкой политической целесообразности [1].

Есть и третье, становящееся все более важным значение защиты национальной идентичности, которое отражено в законодательстве многих европейских государств и новых переходных обществ. Развивается охраняемый государством плюрализм, защищающий различные этнические и религиозные группы, часто посредством наложения прямых юридических обязательств. Например, Ирландская Республика требует от своей системы общественного вещания

быть чуткой к интересам всего общества, помнить о необходимости взаимопонимания и мира на всем острове Ирландия, обеспечивать в своих программах отражение разнообразных элементов, составляющих культуру народа всего острова Ирландия, и уделять особое внимание элементам, характерным для этой культуры, и в особенности ирландскому языку [2].

Шведское телевидение по соглашению между правительством и основной национальной вещательной службой должно обращать особое внимание на языковые и этнические меньшинства, с тем чтобы разумно удовлетворять “различные потребности и интересы населения, касающиеся качества, доступности и разнообразия”.

Сама возможность существования таких несопоставимых моделей национальной идентичности (инструментальной, существенной и плюралистической) помогает понять, почему одним из наиболее трудных вопросов как в зрелых западных демократиях, так и переходных посткоммунистических обществах является определение надлежащей роли правительства в структуре и регулировании вещательных СМИ. Для приверженцев существенной модели огромное значение имеет сильный правительственный интерес к телевидению как творцу отношений и мнений. Чтобы существовали прочные и глубокие узы, скрепляющие воедино нацию и государство, необходимо лелеять, демонстрировать и уважать особенности национальной идентичности. Для сторонников плюралистического определения национальной идентичности чрезвычайно важно следить за управлением всеми механизмами, способными нарушить или сокрушить межкультурное равновесие. Наряду с тенденцией к усреднению, глобализации и исчезновению границ наблюдается также процесс дезинтеграции и дробления внутри политических культур и наций, когда определенные подгруппы бросают вызов господствующей национальной идентичности и требуют себе культурных и даже территориальных прав. При одновременном действии этих центростремительных и центробежных сил давление оказывается и на государство, и на СМИ. Безусловно, не одно телевидение создает и поддерживает сплоченность (или выступает посредником в процессе изменения и эволюции), однако именно телевидение может в значительной мере способствовать ужасающему и разрушительному отсутствию сплоченности.

Инструментальное определение — самое трудное, хотя и самое заманчивое. Национальную идентичность легко можно превратить в маскировку ряда контролирующих мер, захватывающих творческое пространство и сводящих на нет возможность плюрализма мнений и свободы выражения. Национальная идентичность слишком часто выставляется напоказ не как средство позитивного выражения, а как орудие критики и подавления идей, применяемое для “отвлечения внимания людей от плохо функционирующего социального порядка” [3]. Для тех, кто использует национальную идентичность как предлог для удержания власти — такие примеры многочисленны и отвратительны, — национальная идентичность является всего лишь иным обозначением поддержания национальной безопасности. Согласно более простой формулировке, национальная идентичность — это ширма для определения того, какое слово или стремление допустимы, а какие — нет. Таким образом, поиск приемлемого определения национальной идентичности связан с давним спором об отношениях между правительством и правами личности.

Определения национальной идентичности дают сообществу такие понятия, как: кто принадлежит к сообществу и кто отличается от него, что такое норма и кто является “чужаком”. Эти определения укрепляют и питают другие процессы, связанные с сообществом, а также такие цели, как повышение производительности труда, воспитание молодежи, оберегание и сохранение обычаев и привычек населения в целом. В тоталитарном обществе эта связь очевидна: тоталитаризм государства выражается в его монополии на смысловые образы, знаки на стенах, дизайн зданий, характер разрешенного искусства, содержание СМИ. В современных демократиях вопросы национальной идентичности намного сложнее: они не так тесно связаны с ясным положительным самоопределением, но, по крайней мере в принципе, построены на постоянном конфликте, соперничестве и коалиции. Дискуссии о характере общей идентичности не всегда касаются флагов и очевидных символов национального сознания. Они могут вестись о расе, истории, поле или насилии. Вопросы, касающиеся социальной роли СМИ, отражают многие аспекты этих невысказанных дискуссий о формировании национальной идентичности.

Многое в стремлении к цензуре, многое в том, что вызывает беспокойство в образах на телевидении, многое в споре о международном потоке программ имеет отношение к заботам о “национальной идентичности”. Традиционные лозунги, в совокупности составляющие национальную идентичность, занимают центральное место в отношениях между государством и вещанием (и частным, и общественным); в то же время возможности формирования и поддержания национальных идентичностей подрываются ростом глобализации потока образов. В этом противоречии лежит одна из основных драм размышлений о радиовещании, телевидении и о будущем.

Поэтому вовсе не удивительной выглядит частая связь национальной идентичности с регулированием СМИ. Забота о национальной идентичности, например, лежит в основе важных исключений в документах о правах человека, касающихся свободы принимать и передавать информацию,— Международном пакте о гражданских и политических правах и Европейской конвенции о защите прав человека. Согласно Директиве о телевидении без границ, потенциальная угроза своей национальной идентичности является основанием для жалобы со стороны принимающего сигнал государства-участника. На финальных стадиях уругвайского раунда, нацеленного на заключение Генерального соглашения о тарифах и торговле (ГАТТ), важное место занимали усилия Европейского Союза по защите своего аудиовизуального сектора от того, что было названо культурным вторжением американской продукции. Главным законодательным основанием был изложенный в Директиве наказ к телевизионным каналам государств-участников вещать по большей части европейские программы. Таким образом, несмотря на стремление к транснациональному праву на получение и передачу информации, довольно часты исключения из этой тенденции и даже нападки на нее в том, что касается “священных аспектов” национальной идентичности.

СИЛА И ОБРАЗ

Легко можно представить мировоззрение, в котором имеется разделение нации и государства, однако XX век стал подтверждением той точки зрения, что национальные идеалы должны иметь выход в организации правительств и государств. Для прославления союза нации и государства требуется выбрать, украсить или даже придумать элементы истории. Память становится такой же важной границей, как и река, гора или искусственно проведенная линия. Память превращается в отрасль экономики. Символы должны повторяться, включаться в учебные материалы и предохраняться от забвения. Национальная идентичность должна быть защищена от нападок, особенно если эта идентичность является обоснованием государства. В самом деле, период конца 1980-х — начала 1990-х годов довольно неожиданно стал живым и отвратительным воплощением этого спора, когда поиск отношений между государством и нацией вырвался из рамок академических конференций и принял формы уличных стычек и беспорядков.

С течением времени изменяется не сам вопрос вовлечения государства в процессы построения и поддержания идентичности, а комбинация силы и образов, технологии и преобладающей идеологии. Изменения в коммуникационных технологиях как расширяют, так и разрушают возможности государства оказывать влияние на идеи национальной идентичности. Сдвиги в сторону рыночных концепций роли государства в отношении вещания сделали характер государственного вмешательства более проблематичным. Рупор государства может быть очень мощным, в то же время намного опаснее могут стать его потенциальные конкуренты, обладающие аналогичным оружием. И именно это сближает различные определения национальной идентичности. Общее во всех них — предположение о том, что то, что мы называем “государством”, является сочетанием власти, ценностей и образов и что государство всегда играло определенную, обычно существенную роль в формировании и ограничении самых важных образов, а именно образов лояльности. Для романтиков именно этот процесс придавал смысл человеческому существованию, особенно во времена лишений; он был источником важных ценностей, религии и вдохновения. Для циников этот аспект государства слишком часто становился обманом, скрывающим процессы контроля под маской эстетики сообщества.

Европейское законодательство намного благожелательнее американского относится к требованиям национальной идентичности [4]. Различия между европейским и американским подходами сами по себе могут быть одним из аспектов идентичности. Для европейцев ХХ век стал веком радикального изменения политических отношений, перекройки карт, временных правительств и жестокой борьбы за лояльность и постоянство. Для Соединенных Штатов это столетие характеризовалось преимущественно стабильностью, сплоченностью, подъемом, единством и неуклонной экспансией. Такая картина подвергается критике, однако ее широкое принятие в течении стольких десятилетий помогает установить определение государства и его функций. Вследствие этого внимание большинства американских ученых-юристов практически полностью было сосредоточено на осуждении роли правительства как цензора, а вовсе не на действиях, которыми государство может усилить либеральную демократическую культуру.

Сторонников “общественного интереса”, особенно когда это подразумевало построение набора всеобщих ценностей, вытеснили приверженцы приватизации, дерегулирования и беспрепятственной работы рынка, на котором правительство играет второстепенную роль [5]. Однако не надо забывать, что даже в Соединенных Штатах сильным остается общественное производство образов, хотя наблюдается ярко выраженная традиция противодействия вмешательству правительства, особенно в отношении СМИ. Поскольку в американской теории не были адекватно соразмерены защита свободы слова и укрепление национальных идентичностей, запутанность роли правительства в структурировании СМИ и финансовой поддержке образов в обществе плохо воспринимается зарубежными собеседниками американцев. Сложность проблемы и суть борьбы между циниками и романтиками возникают из отношений между цензурой и положительным распространением идей и взглядов правительства (часто через прямой или косвенный контроль над вещанием). Два феномена — один отрицательный, а другой спорно положительный — тесно взаимосвязаны между собой. Признание правомерности власти государства излагать свои аргументы в поддержку лояльности нужно отличать от опасной роли его как цензора (и от сопутствующего значения пропаганды). Эту роль выполняет поиск подходящего определения национальной идентичности.

ПРОЧНОСТЬ И СИМВОЛИЗМ

Можно представить себе государство как всего лишь удобный набор механизмов, служащих для обеспечения потребностей его граждан, имея при этом в виду Швейцарию. В этой теории государства не требуются ни мифы, ни романтика, государство представляется учреждением, ключевую роль в котором играют эффективность, ясность и простота. Такая простая модель государства удовлетворяет тех, кто желает минимизации функций государства, например тех, кто считает, что государство существует только для обороны, охраны правопорядка и ремонта дорог. Однако эта теория никак не объясняет отношений между государством и идентичностью. Она не допускает того, что государство может существовать как фантазия для его граждан, что государство может быть частью нас самих.

Неугомонное государство создает для своих граждан и для себя самого продуманный образ истории, форменную одежду для своих военных, учебники для школ, заказывает создание произведений искусства. Потом в один миг оно умирает. Империи возникают и гибнут, полные национальной идентичности на гребне своего развития и опустошенные и растерянные в момент падения и исчезновения. В каждый из таких моментов атрибуты идентичности кажутся неотъемлемыми. Даже когда определены постоянные физические потребности населения, для усилий по их удовлетворению, преодолению неурядиц и распределению ограниченных ресурсов требуется выработать успокаивающее видение. Наиболее ярко это проявляется в обществах, переходящих от авторитарных к демократическим формам правления. Объединение плюрализма и гражданской власти в либеральном национальном государстве означает, что образы становятся инструментом более ответственной власти.

В мире полностью рациональных действующих лиц в государствах минимального давления на выборах не будут применяться приемы обращения к национальной идентичности, кроме тех, которые необходимы для воспитания разумного выбора в вопросах материального порядка. Однако борьба за власть проводится за рамками беспристрастной эффективности; то же имеет место и с такими вещами, как определение внешней угрозы, установление надлежащего соотношения между производством товаров потребления и инвестициями или принуждение различных внутренних групп к повиновению. Большинству людей требуется нечто большее, нежели простое изложение правил игры. Для разрушения яда старых идентичностей необходимы новые национальные идентичности. Для поддержания надежды во времена экономической депрессии и правительственной чехарды требуются новые символы. Общество становится полезным инструментарием для находящихся в нем людей, и частично это выражается в формировании идеалов, к которым может стремиться сообщество [6]. Продолжающееся существование государств является аспектом трагической сложности: потребности в символах для координации широкомасштабного человеческого взаимодействия и неизбежной неудачи этих символов, помогающих в конечном счете разрушить или ослабить представляемые ими общества.

Образы — дополнение неизбежных ограничений эффективности. Альтруистическое представление о государстве полагается на историю, религию и культуру для определения того, почему государство стоит за то, что является благом, и, следовательно, почему следует проявлять к нему лояльность. Иногда эти представления собраны и объединены в “национальной истории”, в идеях патриотизма и гражданства или в вере в правовую систему. Они могут быть “западными” и “современными” либо рассматриваться как слаборазвитые или включающие в себя языческие религии, переполненные суевериями. Составляющие государство образы могут пользоваться доверием как по причине их рациональности и доказуемости, так и по квазирелигиозным причинам, они могут быть связаны с конкретным этносом или национальностью, они могут заключать или не заключать идеи, максимизирующие благосостояние их обладателя.

Если бы выбор государства был подобен простому выбору продукта или объекта инвестиций, то можно было бы сказать, что государство, в конкретной форме с данным набором приверженцев, существует настолько долго — и не долее того, — покуда оно служит целям эффективности для своих граждан. С этой точки зрения вполне приемлемым выглядит и раскол, если он сокращает операционные издержки перестройки интересов. Разумеется, на свободном рынке путешествий и передвижения существуют некоторые элементы выбора государства. Но они не носят преобладающий характер, несмотря на количество беженцев и просителей политического убежища. Прочность государства и форма его сохранения является комбинацией огромного числа запутанных соображений. Руководящие возможности государства, особенно в кризисные времена, зависят только от его способности принуждать к исполнению издаваемых от его имени приказов. Когда государство становится уязвимым с точки зрения способности добиваться подчинения своим приказам, дни его оказываются сочтены.

Неправильно игнорировать необходимость и неизбежность роли государства в производстве и взращивании образов. Государство (чаще — нация, которую оно стремится включить в себя) становится, среди прочего, тем, что одними философами и социологами называется “imaginaire sociale” (“воображаемое общественное”), а другими — набором историй, изобретений или грез. Подобное описание государства никоим образом не очерняет его концепции (или конкретное государство) и не умаляет его легитимности. Оно признает сложность продолжения существования государства и постоянную потребность в передаче набора идеалов и достижений. Содержание поступающих к гражданам образов и информации подпадает под действие этих факторов и устанавливает место истории, патриотизма и лояльности. Вещание — как общественное, так и частное, как национальное, так и глобальное — может только повлиять на пакет образов, составляющих государство.

Национальная идентичность связана с другим способом описания организации многих обществ: приближение к монополии на силу — часть если не определения, то уж наверняка устремления государства. Идеи и идеология могут заменять принуждение. Конечно же, поощрение действий через убеждение лучше принуждения к ним силой или пытками. Это не означает, что мы одобряем общество, ведомое к ужасающим деяниям под гипнозом харизмы своего лидера, или что такое общество лучше того, в котором кнут заставляет несчастных рабов совершать безнравственные поступки. Вопрос о действиях государства и обоснованности установленных им целей отличается от вопросов использования образования, образов и повествований для поощрения лояльности и сплоченности. Тем не менее в обычных условиях весьма привлекательно выглядит идея о том, что граждане по собственному желанию будут выполнять то, для чего в иных обстоятельствах потребовалась бы сила, даже если этот результат достигается с драматическими последствиями для национальной идентичности. Джеймс Дональд (James Donald) в словах, приписываемых колониальному администратору, пересказывает историю об истоках английских исследований техники правительства колониальной Индии в 1838 году: “Туземцы должны или держаться в подчинении ощущением нашей силы, или подчиняться нам по собственной воле из убеждения, потому что мы более мудрые, более справедливые, более человечные и больше желаем улучшить их положение, чем любой другой правитель, который у них мог бы быть” [7].

Образы идентичности служат также основанием для патриотизма, который делает угрозу силы правдоподобной. Государство не может длительное время угрожать другому государству, если имеются серьезные сомнения в преданности его граждан. Испуг правящих кругов Соединенных Штатов во время вьетнамской войны был вызван боязнью обвинения в слабости; неудача согласованной национальной идентичности произошла в отсутствии внутренней поддержки международного обязательства [8].

ВООБРАЖАЕМЫЕ ОБЩЕСТВА

Для Бенедикта Андерсона (Benedict Anderson) каждая нация — еще не государство — является “воображаемым политическим сообществом”. То, что подразумевается под этим названием, полезно для понимания отношений между современными формами правления и СМИ. Перенести превратности политического и географического беспорядка как раз и позволяет упомянутая идея нации, способная предоставить перспективу будущей, заново обретенной славы. В этом понимании нация должна переступить пространственные и временные границы и основываться в значительной степени на воображении. Будучи рассеянными, члены даже самого малого образования не могут полагаться на личный контакт со всеми своими сотоварищами. Тем не менее “в умах каждого живет образ их сообщества” [9]. В этом определении “нация существует, когда значительное число людей в сообществе считают себя образующими нацию или ведут себя как сформированная нация” [10].

Андерсон писал не об эре телевидения, а об эпохе печатных изданий, не о времени глобализации, но об эпохе империй. Существовавшие тогда опасности и возможности существуют и по сей день; если жизнь нации имеет силу непостижимости ее образов и истории, она также имеет и свои слабости. Воспоминания нельзя разрушить таким же способом, как здания или объекты почитания. Но любой конкретный набор совместных умственных образов подлежит действию множества сил и влияний, которые постоянно изменяют его (разными способами в разных местах). Те, кто считают себя хранителями или смотрителями памяти нации, всегда ведут соревнование за контроль над этой памятью. Сейчас больше чем когда-либо ранее это соревнование осуществляется как изнутри, так и извне границ государства.

Эти характеристики связаны с отношением государства к вещанию. По мнению Андерсона, критической границей любой нации является идея “чужих” — людей, которых нация отличает и, возможно, даже отдаляет от себя. Любая нация “имеет ограниченные, возможно, эластичные границы, за пределами которых находятся другие нации. Ни одна нация не считает себя соседствующей со всем человечеством”. Так что должны сохраняться и лелеяться не только повествования о сокровищах нации. Умное правительство, хранитель национальной идентичности, заботится также о сохранении внешнего, представлении определенного “чужого”. Национально-центристские партии в государствах бывшей Югославии, например, воспользовались национальным суверенитетом для формирования “символического пространства, в котором люди могут осознать самих себя”. По-видимому, под определенным государственным влиянием средства массовой информации играли важнейшую роль в заполнении умственного вакуума “не только образами ненависти к другим нациям, но и образами “счастливого” будущего, которое должно было наступить после национального освобождения” [11]. Это хорошо выразил автор одного из писем в журнал (Нью-Йоркер) в 1994 году:

В Федеративной Югославии было 6 монополий в сфере СМИ — по одной в каждой из республик. Когда словенские, хорватские и сербские СМИ попали в руки шовинистов, судьба Югославии была решена. Кроме пропагандистского вала искажений и лжи, поднятого этими тремя телевизионными сетями, были приняты все возможные меры для того, чтобы герметично изолировать свои собственные взятые в плен аудитории. ...Независимый югославский журналист, говоря о преступной роли СМИ в убийстве Югославии, назвал телевидение “катодом зла” [12].

Требование овладеть народным духом и наполнить его идеями лояльности звучит особенно остро, когда у нации имеется стремление к государственности, но нет реальной государственности, или когда есть фактическая государственность, но она не достигла еще своего расцвета. В представлении об образующем “нацию” сообществе присутствует мечта о собирании оберегаемых воспоминаний, организации государства вокруг его грез, претворении его видения поведения, языка и жизни через правила и осуществление законной власти. Таким образом, современная идея, по которой сообщества представляются суверенными, т.е. государствами, имеет решающее значение для стратегии в отношении вещания. Атрибутом суверенного государства становится контроль по крайней мере над некоторыми инструментами воображения. Эти сообщества не должны быть простыми устремлениями, национальная культура должна сопровождаться властью провозглашать свое наследие и уникальность [13].

ФОРМАТЫ ИДЕНТИЧНОСТИ

Повествования о национальных грезах нуждаются в своей собственной художественной форме, месте и формате отношений между аудиторией и правительством, которые могут оказаться труднодостижимыми. Символы законности меняются, но контекст образов и сущность призывов к лояльности обладают определенным межкультурным родством. В повествованиях идентичности, как и в других видах драматических произведений, имеются свои стандартные элементы. К ним относятся: определенная история происхождения нации, ее благословенность, избранность, жертвенность и искупления, которые были и являются основными элементами успешных повествований о государственности. Традиционная задача коммуникаций заключается в адаптации и укреплении этих повествований, изменении центра их внимания и предоставлении новых обоснований законности. Во Франции в течение многих столетий велись споры относительно затвердевания роли государства. Один из примеров — проводившаяся в XIX веке дискуссия о путях финансирования художественных выставок: должны ли они спонсироваться государством или опираться на рыночные силы. Было высказано предложение оставить оба способа распространения искусства — как частную рыночную систему для создания, показа и продажи произведений, так и систему общественного финансирования. В 1799 году, предвосхищая споры ХХ столетия о патронаже производства и распространения образов, роль государства была определена следующим образом:

Одаряя, государственная власть может выдвигать условия, и она должна это делать. Если она поощряет живопись и скульптуру на исторические темы... так это потому, что ее выразительные и осязаемые знаки должны информировать граждан, живущих как в дворцах, так и в деревенских хижинах... о необходимости коллективных и индивидуальных добродетелей, вызывая для этого воспоминания о прекрасных поступках или увековечивая подвиги великих людей [14].

Социолог Рената Салекл (Renata Salecl) рассмотрела новые основания законности и попыталась выделить их модели в содержании СМИ Центральной и Восточной Европы. Рассказы коммунистического периода копируются и в посткоммунистический период. За полвека коммунизма для многих из этих государств повествования предусматривали “две стадии” построения социализма: “Террор и жертвы первой стадии были узаконены как необходимый момент на пути к будущему обществу изобилия”. Однако это знакомое повествование отдается эхом и в теории “двух ступеней демократии”, согласно которой необходимо “ограничивать демократию в современном обществе ради будущей демократии” [15]. Экономические жертвы шоковой терапии в настоящее время прокладывают дорогу к изобилию свободного рынка в будущем. В обоих случаях повествования обосновывают аргументы в пользу единства, против нетерпения и в пользу осторожности в отношении критики государственных должностных лиц.

Другие модели демонстрируют появляющиеся повествования национальной идентичности, которые находят свое отражение в прошлом. Повествования идентичности во времена большевистского режима знаменовались частыми повторениями символов государства: повсеместные статуи и изображения Ленина, создание и распространение образов героев, всеобъемлющее влияние соответствующей музыки и искусства. Посткоммунистическая эра не всегда нашла им очевидную замену, но в каждом из переходных государств продолжаются поиски замещающих символов. В социалистический период, будучи элементом политики во благо общества, СМИ были заполнены рассказами об экономическом прогрессе и достижениях, центральных для укрепления гордости и стремления к добродетели: пятилетних планах, огромных гидроэлектростанциях, счастливых колхозниках. Взгляните на фотографии смелых героев, парящие мускулистые скульптуры, вслушайтесь в гремящие звуки Шостаковича. В наши дни регулируемые государством СМИ переходных обществ заполнены повествованиями о моделях нового экономического прогресса: соглашениях с иностранными инвесторами, торжественном открытии совместных предприятий, которые будут изготавливать западные товары, прибытии американских рок-звезд или французских официальных лиц. Изображения падения Берлинской стены в первое время дополнялись образами экономического освобождения.

Другая карта повествования видна в Средней Азии, в мусульманских республиках бывшего Советского Союза. Руководство турецкого государственного телевидения и радиовещания подготовило повествование, аналогичное используемому внутри Турции — “средство продвижения общей и коллективной повестки дня в направлении модернизации”, — и спроецировало его на Туркменистан, Казахстан и другие государства в качестве рекламы турецкой модели развития, “чтобы показать им перспективы успешного развития объединенного мира мусульманских тюркских народов, если они обратятся лицом к Западу” [16].

Повествования социалистического периода пользовались преимуществами монопольного, по крайней мере относительно монопольного, положения. Вопрос теперь заключается в том, смогут ли новые основания национальной идентичности конкурировать с популярными образами из-за рубежа. На ранней стадии переходного периода эти местные рассказы выразились в форме народных песен прошлого, парада вновь вышедших на международную арену этносов, прав для прежде угнетенных языков, изображения ранее подавляемых меньшинств. Но эти образы, зачастую любительские описания национальной идентичности, столкнулись с разрушительной конкуренцией со стороны музыкальных видеоклипов и американских кинофильмов, без буфера усилий по устранению конкуренции они были не в состоянии удержать аудиторию и преуспеть в задаче построения лояльности. Не туристические воспоминания, а без конца повторяющиеся рекламные ролики и местные версии западных образов занимают и будут и далее занимать духовное пространство, необходимое идентичности. Пока не будут найдены другие средства, требования национальной идентичности будут колебаться между демагогическим восхвалением замкнутости и притязаниями государства на выполнение принятых им на себя обязанностей предоставить плоды рынка.

Как соотносится с теорией государства и производства национальных идентичностей воздействие последних изменений в коммуникационных технологиях? Одно дело — осуществлять контроль за одним громкоговорителем в деревне, и совсем другое — контролировать многоканальные спутниковые сигналы или сообщения, передаваемые по электронной почте и факсу. Прежде чем перейти к рассмотрению самых современных технологий, имеет смысл вслед за Андерсоном подробно остановиться на эволюции традиционных СМИ. Рост производства газет и книг в XVIII и XIX столетиях серьезно повлиял на развитие понятия нации. Печать, как и вещание, начиналась с местных узловых пунктов. Первые организаторы индустрии печати стремились прорваться сквозь границы династических образований. Способность печатных изданий распространять языки вела к возникновению сознания, отличавшегося от того, что существовало ранее. Миллионы никогда прежде не встречавшихся людей начали рассматривать себя своего рода сообществом, имеющим общее прошлое. Случившееся было следствием пути, по которому индустрия печати развивалась как бизнес. Существовал самостоятельный коммерческий стимул расширять языковые области для более эффективной публикации и распространения книг — построение аудитории через возникновение языков печати, ставших языками силы. Перемещение издательской деятельности из монастырей, от использования манускриптов для личного ограниченного удовольствия к широкому распространению книг привело к собиранию и установлению новых аудиторий — организации читателей.

Процесс рефлексии между индустрией печати и природой и самовосприятием аудитории очень увлекателен. Он продолжается в состязании между современными газетами: стремлении к глобальной аудитории газет Уолл-Стрит джорнэл (Wall Street Journal) и Файнэншл таймс (Financial Times), применении передовых технологий для привлечения новых читателей и вследствие этого изменении самоидентификации их аудиторий. Читатели Уолл-Стрит джорнэл в Лондоне и Нью-Йорке связаны как часть сообщества, которое совместно пользуется одинаковой информацией, иногда для одних и тех же целей. Тот же процесс прослеживается в попытке, не ясно пока насколько успешной, газеты Лос-Анджелес таймс (Los Angeles Times) увеличить свой тираж и охватить регион Ориндж Каунти или Южной Калифорнии в целях воздействия на самовосприятие региона, в частности ради того, чтобы стал возможен симбиозный рост организации и ее публичных органов. В последнее десятилетие этот феномен наблюдался в неловких попытках столкнувшейся с финансовыми затруднениями газеты Юропиэн (European) создать свою читательскую аудиторию, не определяющуюся национальными границами. В каждом из случаев демография и обстоятельства способствовали инициативе, однако, используя эту возможность, характер газеты впоследствии видоизменяется, вплоть до изменения понятия сообщества, частью которого она является.

Если печатные издания, хотя бы смутно, познакомили людей с существованием миллионов других граждан, имеющих такие же переживания и читающих те же самые материалы, телевидение оказало куда более сильное воздействие, и масштаб воздействия свидетельствует, что телевидение имеет другую природу. Люди теперь знают об огромном числе, возможно, миллиардах предполагаемых “созрителей” в их особом “языковом поле”, с которыми они связаны, по словам Андерсона, в “особую видимую невидимость” [17]. То, что они могут вообразить себе, — почти всеобщее, неограниченное, обобщающее и не национальное сообщество. Общие образы, могущественные образы, одновременно можно увидеть и в индийской деревне, и на пляже в Сайпане, и в городских трущобах в Соединенных Штатах, и в посткоммунистической Украине. И люди знают или чувствуют, что это — всеобщие, широко доступные образы. Верно и то, что эти образы сопровождаются разными, часто весьма противоречивыми толкованиями. Но эти совместные образы могут оказаться достаточными, чтобы вызвать некоторые важные изменения в имеющуюся у людей идею их отношения к данной политической системе в отличие от их отношения друг к другу.

Организация и развитие печати, перешедшей из исключительной собственности церкви в руки многочисленных владельцев и впитавшей идеи многих, в корне отличающихся друг от друга людей, способствовала связи между печатью и идентичностью. Новая устойчивость языка помогла внести вклад в определенные оценки истории, прежде всего национальной. Новые определения прошлого — часто придуманные — проложили путь к углубленным специфическим идеям национального сознания. В настоящее время телевидение изменяет общепринятые представления о самом времени, его приоритетах и, следовательно, представления людей об истории. Люди могут начать думать о своих лидерах как о себе равных, доступных и непосредственно ответственных. При уничтожении расстояний, характеризовавших предыдущие системы коммуникаций, людям кажется более возможным достижение немедленных перемен. Стремительность коммуникаций в более развитых обществах может стать важнейшим элементом идентичности.

Воспоминания уже тесно переплетены с фотографиями и фильмами. Для воспитанного телевидением поколения идея истории все в большей степени отождествляется с зернистыми (или очень четкими) изображениями из архивов, которые приведены в порядок, классифицированы и реконструированы. Гражданская война в Америке останется в памяти благодаря сериалу общественного телевидения, убийство царской семьи после русской революции — благодаря увиденному на телеэкране кинофильму. Видео играет шутку со временем. Магнитная лента не желтеет и не выцветает, поэтому время на ней представляется как бы сплющенным. История становится коллекцией хранимых на магнитных носителях цифр, которые можно перемешивать и воспроизводить в различной последовательности. Существование любительских кинокадров в сочетании с бесконечными возможностями их воспроизведения по телевидению приводит к тому, что убийство Джона Кеннеди вспоминается совсем по-иному, нежели убийство Линкольна.

Последний пункт в сравнении телевидения с его предшественниками касается создания печатным капитализмом доминирующих языков. Определенные языки завоевали ведущее положение, а распространение некоторых из них способствовало сдвигам во власти. При изучении влияния печати на формирование сообществ Бенедикт Андерсон следует эволюционной теории Дарвина. Как и в случае органической эволюции, более сильные языки выжили и укрепили базу своей политической поддержки, тогда как другие языки поблекли — с последствиями для питаемых ими сообществ. Слишком очевидно, что аналогию можно провести с распространением языков телевидения. Можно сосчитать аудиторию англоязычных программ и рассмотреть их влияние на жизнеспособность местных языков. Обеспокоенность французов относительно выживания их языка и культуры перед лицом импортируемой американской культуры вызвана в основном схожими причинами.

Но может оказаться, что то, что мы считаем содержанием телевидения, на самом деле является развитием нового вида языка — читаемого или интерпретируемого в новых видах воображаемых сообществ. Язык здесь означает не набор слов, а скорее лексикон образов и синтаксис форм. Существует язык подачи новостей, или набор освещаемых сюжетов, или интонации ведущих новостей. Один из способов рассмотреть эту новую форму языка — определить, разрабатывают ли какие-либо новые глобальные каналы отличный голос, не расширение ранее существовавшего голоса, не глобальный вариант национальной станции, а такой голос, который не имеет вполне опознаваемых истоков — ни американских, ни английских, а является чем-то вроде новостей из ниоткуда.

При просмотре Си-эн-эн, по крайней мере в начале 1990-х годов, зрителю преподносились три возможных голоса: “становление глобального мировоззрения”, воспроизведение домашней обстановки для утомленных в деловых поездках бизнесменов в отелях по всему земному шару и эксплуатация (уже развитого Голливудом) представления о том, что Соединенные Штаты являются вторым воображаемым сообществом для всех зрителей. Дополнительные ключи к пониманию рассматриваемого вопроса можно обнаружить на канале Эм-ти-ви (MTV), который еще ближе к глобальному каналу с новым телевизионным языком, возможно, еще ближе к идее некоего нового дома. Глобальное телевидение производит лексикон и синтаксис потребительских образов, которые становятся языком нелояльности, разрушительным по своей природе для существующего порядка. Язык потребительского суверенитета наводит на мысль о не зависящей от государства власти формировать существование. Дело тут не в какой-либо особой или изолированной идее, а в переопределении природы самого языка.

Отдыхая на своих домашних диванах, аудитория все в меньшей степени будет считать себя пассивными зрителями. Зрители получат возможность выбирать программы (а не только телеканал) из обширного набора предложений и просматривать фрагменты всех предложений, скользя по его элементам. Все это способствует обманчивому ощущению торжества личности, триумфа над государством и над апатией. Более поэтично эту мысль выразил Бодрийар (Baudrillard), который провел новую демаркацию границ знания и бытия как производные

частной телематики; в новую технологическую эпоху каждый индивидуум считает себя как бы находящимся за штурвалом гипотетической машины, находящимся в состоянии совершенного суверенитета, на бесконечном расстоянии от его первоначальной вселенной; другими словами, в том же положении, что и астронавт в состоянии невесомости, которая заставляет его оставаться в постоянном орбитальном полете и поддерживать в состоянии нулевой гравитации достаточную скорость, чтобы избежать столкновения с планетой его происхождения [18].

СТОЛКНОВЕНИЕ ЦИВИЛИЗАЦИЙ

Потребность в повествованиях и образах сохраняется даже при трансформации их содержания и средств их распространения. Вопрос не в существовании новых повествований, а в том, кто будет успешно их создавать, с какой степенью уважения к демократическим ценностям и приверженности общему благу. В переходный период ведутся особенно тщательные поиски повествований, ведущих к сплочению и стабильности. В древности монарх как центральная фигура представлял собой готовый фокус для повествований о божественном праве и производной от него власти государства. Современному государству с его кавалькадой лидеров и несовершенством демократических процессов намного сложнее создавать узаконивающие его повествования, если только сами понятия плюрализма, демократических ценностей и рыночно ориентированных экономических теорий не в состоянии оставаться неотразимыми легендами сплоченности и надежд.

Размышление о глобализации и демократических ценностях включает в себя рассмотрение сферы технологий, находящейся в состоянии постоянного изменения. Трудность перевозок — по автомобильным или железным дорогам, либо по воздуху — создала у сообществ особое самоощущение в отношении к соседям, регионам, другим городам. Наше чувство пространства и времени является функцией коммуникационных и транспортных технологий. Чем подвижнее представление о пространстве, тем в большей степени человек считает себя частью большего сообщества. Возможность звонить за границу по телефону, например, изменяет определение того, что составляет то или иное сообщество. Так же будет обстоять дело и со спутниковой технологией, которая вкупе с сопутствующими устройствами изменяет сигналы и языки.

Современные вещательные устройства представляют собой прекрасные инструменты для поддержания воображаемых сообществ. Кроме того, они являются совершенными устройствами для разрушения существующего строя. Как пишет Эли Ноам (Eli Noam), национальное государство “с напряженностью относилось к лояльности по отношению к заграничному — будь то интернациональная пролетарская солидарность, бунтарская молодежная культура, международный финансовый капитал или этнические меньшинства”. Однако в настоящее время национальную сплоченность ослабляют новые сети (под ними Ноам понимает электронные и спутниковые системы), они же усиливают партикуляризм и интернационализируют его. “Государству трудно распространить свое влияние за пределы традиционных границ, но эта задача по силам новым сетям” [19]. Привозимые из Франции в Иран аудиокассеты сразу же завоевали пламенное признание аятоллы, помогая ему объединять оппозицию шаху. В последние дни советской эры радио создало у москвичей ощущение того, что они представляют собой сообщество, по меньшей мере не зависящее от организаторов реакционного переворота, а по большей — обладающее огромной силой. В каждой точке Центральной и Восточной Европы имеется своя драматическая история о роли радио и телевидения в быстром установлении законности революции. Это не обязательно урок свободы — это также урок подвергшихся опасности повествований и непрочных режимов.

Модели коммуникаций и модели идентичности имеют тенденцию к сближению. Если одним из методов изучения политической сущности общества является исследование и проверка внутренней паутины отправки сообщений [20], то новые технологии означают необходимость пересмотра рассматриваемого общества при изменении кодов взаимосвязи. Спутниковая связь, самая современная форма коммуникаций, подражает древним формам общественной организации, “старому представлению, когда государства определялись их центрами, границы были пористыми и неясными, а суверенитет перетекал незаметно из одного государства в другое”. Затем технология и организация представлений способствовали, “достаточно парадоксальным образом, той легкости, с которой средневековые империи и королевства могли удерживать свою власть над чрезвычайно разнородным, часто даже не соприкасающимся между собой населением в течение длительных периодов времени” [21]. Теперь “новые королевства” за пределами установленного порядка обладают той же способностью.

Кто же является кандидатами на престол в этих “новых королевствах”? Иногда у них есть имена, как и у монархов древности, например Мэрдок (Murdoch), или Дисней (Disney), или более неприятный Максвелл (Maxwell). Это хорошо знакомое искушение, с привычной глобальной соблазнительностью. Глобальная конкуренция вроде той, что идет в настоящее время между Би-би-си, Си-эн-эн, Эн-би-си Суперченнел (NBC Superchannel) и Мэрдоком, способна создавать королевства новостей. Это, однако, не те королевства, которые могут удерживать власть над обширными народами, заменяя существующий порядок. Не существует национальной идентичности Мэрдока или флага или клятвы преданности Диснею. Соревнование образов, вероятнее всего, будет наблюдаться и в следующем поколении глобальной напряженности, но уже не среди национальных государств, а между сталкивающимися цивилизациями, определенными историей, языком, этнической принадлежностью и религией [22]. Захват инструментов образов станет такой же угрозой XXI века, как и оружие массового уничтожения.

Природа глобальной драмы и роль льющихся с небес программ и повествований как приема грядущей эпохи, пожалуй, лучше всего были осознаны или выведены от противного одаренным польским журналистом и писателем Ричардом Капучинским (Ryszard Kapuscinski). Он писал об Иране и повороте к Хомейни после предпринятых шахом прозападных попыток, однако в его словах есть и более глубокий смысл:

Нация, попранная деспотизмом, деградировавшая, явившаяся объектом экспериментирования, ищет убежище, ищет место, где она сможет окопаться, отгородиться от мира, быть сама собой. Это необходимо ей для сохранения своей индивидуальности, своей идентичности, даже своей ординарности. Но целая нация не может эмигрировать, поэтому она предпринимает миграцию во времени, а не в пространстве [23].

Капучинский пишет здесь о сопротивлении существующим сообщениям с Запада, “отгораживании”, которое должно использовать все доступные средства для защиты от неотразимых, привлекательных, проникающих голосов извне. Игнорирование нового сочетается и будет сочетаться с порождением образов старого. Этот процесс неприятия и проецирования нуждается в страсти и тотальной власти, связанных с объединенным с государством теологическим фундаментализмом. Для защиты такой культуры от внешних воздействий необходим купол веры и уединения. Кроме того, возвышенные эмоции и всеобъемлющая, вдохновляющая миллионы людей религиозная вера уже стали неотразимым воинственным повествованием всемирного рекрутирования сторонников [24].

То, что Капучинский писал об Иране, в той или иной степени применимо и к другим обществам, установившим полномасштабный контроль над образами. Его выводы можно также применить к определенным периодам в истории Румынии, Украины или Таджикистана:

Перед лицом окружающих злоключений и угроз действительности [нация] обращается к прошлому, которое кажется потерянным раем. В поисках безопасности она обращается к таким древним и потому таким священным обычаям, что власти боятся против них бороться. Таким образом, под колпаком любой диктатуры осуществляется постепенное возрождение старых обычаев, убеждений и символов — против воли диктатуры [25].

Эта теория атавизма, этот поворот против современности представляет один из (не важно, сознательно или нет) сильных прозападных доводов в пользу проецирования всеохватывающих повествований современного радиовещания и телевидения Запада. Здесь лежит ключ к пониманию важности рассказов, нагнетаемых в переходные общества и на периферию развитого мира, ключ к влиянию драм, производимых на фабриках грез Голливуда и доставляемых затем в деревни Карпат, владельцам пивных в Уэльсе, пастухам в Стране Басков или рабочим в Азербайджане. Ритм и музыка западного радио и телевидения сами по себе становятся толчком в сторону современности против противоборствующих сил.

Говоря словами Капучинского, дело обстоит таким образом, как будто при падении старого режима возникает пустота, и эта пустота будет заполнена если не стремлением к Западу, то всегда существующим импульсом вовнутрь, часто называемым регрессивным. Утверждается, что Запад должен заполнить эту пустоту и позволить своим сигналам попадать в нее, с тем чтобы пространство было заполнено западными драмами и изображениями. В противном случае могут появиться более темные, более зловещие, националистические, фундаменталистские образы. И современные глобальные СМИ идеально подходят для этой задачи: они эффективны, обладают достаточной мощностью и технически нацелены на расширение зон своего влияния.

Желают того другие правительства или нет, но это глобальное повествование современности становится альтернативой стремлению к возврату в прошлое, теоремой Капучинского об отступлении от современности в убежище ностальгического прошлого. Согласно этой теории, под большей частью западного альтруизма лежит бессознательный инструментализм, телевидение как основание агрессивной иконографии мирской религии, индивидуализма и рынка. Имеющее зарубежные корни требование свободы личности от государственного контроля может прикрывать конкретную цель — идею о том, что если зрители будут смотреть потребительски ориентированное телевидение, если американские комедии положений и драмы будут популярны, то они вытеснят повествование обособленности и фундаментализма. Соединенные Штаты и Запад защищают и усиливают свое доминирующее политическое влияние через торговлю идеями. Власть опирается не на флаг, а на популярный образ. Алан Расбриджер (Alan Rusbridger) из газеты Гардиан (Guardian) уловил эту “полную сюрреальность нового мирового порядка СМИ” в деревне в часе езды от Дели, где рядом с храмом бога-обезьяны Ханумана молодые люди пели ему молитвенные песнопения, тогда как семья Йогбала Шарма смотрела канал Эм-ти-ви (MTV) со всеми его женскими ножками, помадой, поцелуями, джинсами, скоростными автомобилями, пляжами, кафе, напитками и водопадами. Расбриджер замечает, что в ближайшие годы детям придется выбирать, как провести вечер во вторник — петь ли песнопения Хануману или смотреть последнюю голливудскую постановку [26].

Однако было бы слишком безрассудно думать о западном радиовещании и телевидении с их рогом изобилия образов как об авангарде открытого общества и противоядии против закрытого, строго контролируемого общества. Слишком многие представители Запада отождествляют прибытие потребительского телевидения и знакомых образов с прогрессом перехода к демократии, тогда как все это может оказаться лишь временным и неэффективным противодействием противникам демократии. Воздействие телевидения может быть таким же поверхностным, как его блестящая наружность. Степень гипноза и внушаемости публики может быть ограничена там, где сильно влияние других институтов, формирующих поведение, — семьи, церкви, государства. А глобализация может оказаться только временным преодолением границ технологией, вслед за которым последует построение новых демаркационных линий.

Существующий порядок не исчезнет сам собой. Если расцветающие на пористых границах “новые королевства” станут угрозой существующим государствам, последние сделают все, что в их силах, для того чтобы контролировать поток информации, влиять на его прием и реорганизовать пространство, в котором может передаваться информация. Более очевидными станут противоречия между телевидением как подрывной силой и телевидением как укрепляющей силой: телевидение станет рассматриваться как средство, способствующее новым режимам, и как орудие удержания власти. Это — противоречия, свойственные концепциям национальной идентичности, они подчеркивают сложность согласования государственного повествования со стремлением к свободе. В этот период восторжествует инструментальное определение соображений национальной идентичности: группы, которые удерживают или способны получить власть через механизмы государства, будут объединяться ради сохранения олигополии преданности. Этот процесс принимает форму рынка преданности, который является темой главы 4.

Примечания

1. Заметьте разницу между “альтернативной” деятельностью радиостанций, таких как “Радио Свободная Европа” и “Радио Свобода”, и учреждениями, занимающимися распространением своей идентичности, например “Голосом Америки”. Предполагается, что альтернативные станции верны идентичности того места, на которое они вещают, тогда как “Голос Америки” является отражением “голосов Америки” и всемирных новостей.

2. Sect. 17 of the Broadcasting Authority Act 1960 as amended by sect. 13 of the amending Act of 1976.

3. Herbert I. Schiller, ‘Fast Food, Fast Cars, Fast Political Rhetoric’, InterMedia 20 (Aug. 1992), 21.

4. Это отражено в научных работах. См., например: Anthony D. Smith, National Identity (New York: Penguin Books, 1991); Ralph Negrine and Stylianos Papathanassopoulos, The Internationalization of Television (New York: Pinter Publishers, 1990); Benedict Anderson, Imagined Communities: Reflections on the Origin and Spread of Nationalism (London: Verso, 1983).

5. Большая часть этой работы основывается на произведениях Ronald H. Coase. См.: Ronald H. Coase, ‘The Federal Communications Commission’, Journal of Law and Economics 2 (1959), 1.

6. M. J. Edelman, Constructing the Political Spectacle (Chicago: University of Chicago Press, 1988).

7. James Donald, Sentimental Education: Schooling, Popular Culture and the Regulation of Liberty (New York: Verso, 1992), 155.

8. См.: Todd Gitlin, The Whole World is Watching: Mass Media in the Making and Unmaking of the New Left (Berkeley and Los Angeles: University of California Press, 1980).

9. Anderson, Imagined Communities, 6.

10. Hugh Seton-Watson, Nations and States: An Inquiry into the Origins of Nations and the Politics of Nationalism (Boulder, Colo.: Westview Press, 1977), 5.

11. Renata Salecl, The Spoils of Freedom: Psychoanalysis and Feminism after the Fall of Socialism (London: Routledge, 1994), 73.

12. Karolina Udovicki, ‘Letter to the New Yorker’, New Yorker 23 May 1994, 9, 11.

13. Это было верно для палестинцев, когда они подписывали с Израилем Декларацию о принципах, по которой должно было быть создано Палестинское вещательное управление; или для румын, когда они захватывали контроль над передающей башней; или для Украины, недавно прошедшей путь от нации к национальному государству и нуждающейся в поддержке признаков суверенитета и их защите от нападок.

14. Цитируется в: Patricia Mainardi, The End of the Salon: Art and the State in the Early Third Republic (New York: Cambridge University Press, 1993), 12.

15. Salecl, The Spoils of Freedom, 98.

16. Asu Aksoy and Nabi Avci, ‘Spreading Turkish Identity’, InterMedia 20 (Aug. 1992), 39—40.

17. Anderson, Imagined Communities, 44.

18. Jean Baudrillard, The Ecstasy of Communication, trans. Bernard and Caroline Schutze (New York: Autonomedia, 1988), 15—16, цитируется в: Timothy W. Luke, Shows of Force: Power, Politics, and Ideology in Art Exhibitions (Durham, NC: Duke University Press, 1992), 200.

19. Eli M. Noam, ‘Beyond Territoriality: Economics and Politics in Telesociety’, Columbia Institute for Tele-Information, Working Paper No. 690 (1994).

20. Karl Deutsch, Nationalism and Social Communication (Cambridge, Mass.: MIT Press, 1953), 70—1.

21. Anderson, Imagined Communities, 19.

22. Samuel P. Huntington, ‘The Clash of Civilizations?’ Foreign Affairs 72 (1993), 22.

23. Ryszard Kapuscinski, Shah of Shahs, trans. William R. Brand and Katarzyna Mroczkowska-Brand (San Diego: Harcourt Brace Jovanovich, 1985), 113.

24. См. William H. McNeill, ‘Fundamentalism and the World of the 1990s’, в: Martin F. Marty and R. Scott Appleby (eds.), Fundamentalisms and Society: Reclaiming the Sciences, the Family, and Education (Chicago: University of Chicago Press, 1993), 558—73.

25. “Поскольку власть претендует на то, чтобы представлять прогресс и современность, мы покажем, что наши ценности отличны от них. ...Сделайте жизнь лучше, и старые обычаи потеряют свою эмоциональную окраску и снова станут тем, что они есть — ритуальной формой” (Kapuscinski, Shah of Shahs, 113).

26. Alan Rusbridger, ‘The Moghul Invasion’, Guardian, 8 Apr. 1994, p. T6.