Язык мой... Проблема этнической и религиозной нетерпимости в российских СМИ

ОГЛАВЛЕНИЕ

Баланс или несоразмерность?

Дела писателей (процесс "Российская Федерация против Лимонова", уголовное преследование прокуратурой, т.е. опять-таки Российской Федерацией, Сорокина). Вступление в силу новых избирательных законов, приближающих к нулю свободу журналистских комментариев во время избирательных кампаний. Антиэкстремистское законодательство с утрированными запретами (вплоть до подпадающих под "экстремистские материалы" Илиады и Корана), с понуждением общественных организаций отрекаться от своих собратьев и тому подобными прелестями полицейской идеологии. Попытки перекрыть шлюзами Интернет. Законопроект о защите нравственности (путем уголовных наказаний, конечно), получивший поддержку Правительства. Наконец, антитеррористическая милитаристская истерия, порождающая не только "боевиков в Панкисском ущелье", но и идейных супостатов: поименованных ваххабитов и непоименованных пока "лиц, поддерживающих террористическую деятельность".

Вот наша повестка дня. И оттого рука тянется к общепризнанным принципам, к международному праву, надеясь найти хоть там библейский "камень прибежище зайцам", коли здесь привкус кляпа становится все ощутимей.

Но что такое международное право?

Есть некая область, именуемая "международное право прав человека". Основные документы, относимые к ней, известны. Но вот, например, конвенции ООН против наркотиков 1961 и 1988 годов, другие соглашения о сотрудничестве в борьбе с преступностью составляют ли единый ряд, производный от Всеобщей Декларации Прав Человека либо это иная отрасль, а, следовательно, согласно декларируемым общемировым приоритетам, подчиненная, служебная? Вопрос не случаен. Интересующая нас в этой статье, посвященной свободе слова, Международная конвенция о ликвидации всех форм расовой дискриминации от 7 марта 1966 года помещается, конечно, в "праве прав человека", как основанная на jus cogens generalis (абсолютно императивных нормах). Но ее статья 4, содержащая не ограничения (что уместно в новеллах о правах), а императивные требования ответственности и характера наказаний за определенные деяния и высказывания, не относима к праву прав человека, представляя собой некий аппендикс производной, вторичной, вспомогательной отрасли "права борьбы с преступностью".

Считают так, естественно, далеко не все.

В дни, когда пишется эта статья, Парламентская Ассамблея Совета Европы на очередной 53-й сессии (23 – 27 сентября 2002 года) планирует рассмотреть проект дополнительного протокола к Конвенции о киберпреступности. Протокол называется "О признании уголовным преступлением актов расистского и ксенофобского характера, совершаемых с использованием компьютерных систем". Текст протокола доступен нам в изложении, подготовленном Комиссией ПАСЕ по юридическим вопросам и правам человека. По мнению Комиссии, в документе наличествует, с одной стороны, "удовлетворительный баланс между борьбой с расизмом и свободой выражения". С другой стороны, с таким же удовлетворением отмечается, что "данный протокол в случае его принятия в нынешнем виде станет первым международным документом, предусматривающим наказание за нигилизм".

Как ни замечательна готовность официальных европейских правозащитников объявить нигилизм (что бы под этим ни подразумевалось) уголовным преступлением, МИД России в рекомендациях для отечественной делегации идет еще дальше. Обнаружив в проекте протокола право государств-участников "не привлекать к уголовной ответственности за распространение в компьютерных сетях материалов расистского и ксенофобского содержания, если такие материалы пропагандируют, поощряют или стимулируют дискриминацию, не связанную с проявлениями ненависти или насилия (пункты 2 и 3 статьи 3 протокола)", МИД указывает, что "подобный подход ослабляет положения ст.4 (а) принятой ООН Международной конвенции о ликвидации всех форм расовой дискриминации 1965 г., согласно которой государства-участники "объявляют караемым по закону преступлением всякое распространение идей, основанных на расовом превосходстве или ненависти".

Уже из этого конфликта подходов видно существование двух тенденций: и в международном праве, и в международной (в данном случае – европейской) политике. Надо сказать, что заявленная выше позиция об иерархии норм разделяется многими теоретиками, в том числе в Европе. Так, по мнению А.Ржеплински, "в любом пограничном случае предпочтение должно отдаваться свободе индивида, а не утверждению со стороны государства о защите более важных интересов" (Монитор Совета Европы, 1997, № 3; цит. по кн. Моника Маковей, Е.А.Чефранова, "Статья 10. Право на свободу выражения своего мнения". М, 2001). Ту же позицию провозгласил Европейский Суд в деле "Санди Таймс против Соединенного Королевства" от 26 апреля 1979 года, указавший, что при оценке конкретного ограничения "он стоит не перед лицом выбора между двумя конфликтующими принципами, а перед лицом принципа свободы выражения мнения, который является объектом ряда исключений, требующих, в свою очередь, ограничительного толкования".

Так – в теории. На поверку же международное право, и уж тем паче – международное правосудие оказываются не столь стройно последовательны. Напротив – двулики и двуязычны.

На всякую норму находится своя оговорка. Речи же о том, что гарантированное право ставит государства перед обязанностью его соблюдать, установленные же ограничения права порождают лишь возможность, но не обязанность государственного вмешательства, на практике зачастую игнорируются.

Известно, что и борцы за самоопределение народов, и защитники нерушимости границ потрясают международными документами. Каждый, как у оракула, находит там свое. Все вооружены резолюциями, конвенциями, протоколами, итоговыми документами и руководящими принципами: и стремящиеся к свободе, и жаждущие ее ограничить; выступающие за главенство личности, и выступающие, напротив, за приоритет коллективных прав. Свободу выражения мнения, безусловно, можно, задавшись целью, укутать в красивейшие правовые нормы, изящные гарантии, и это будет справедливо, подтверждаться ссылками. Справедливо – но лишь наполовину. С черного хода, каковым можно считать, к примеру, парадный подъезд Дворца правосудия в Страсбурге, веет, несмотря на европейскую просвещенность, скаредным политиканством стряпчих, по-аптекарски уравновешивающих права и ограничения, свободу и ответственность. (Дворец справедливости, заметим в скобках. Но почему в нем английскому журналисту присуждается за нарушение свободы слова компенсация около 40 тысяч фунтов стерлингов, а российскому чернобыльцу Бурдову за десятилетнее лишение законных выплат, т.е. за медленное убийство – лишь 3 тысячи евро? И почему уважаемый Анатолий Ковлер, судья от России в Страсбурге, возмущается, зная все эти цифры, жадностью неудовлетворенного решением россиянина?)

Свобода слова (вернемся к ней) – этот покрытый мхом краеугольный камень права прав человека – колеблется в Европе (остановимся на Европе), и чем дальше, тем сильнее (хотя теперь, того гляди, поколеблется она, невзирая на Первую поправку, и в Штатах). То, что начиналось евангельской свободой от закона (Послание к Римлянам, глава 7), что в 1789 году считалось возможным ограничить лишь там, где начинается свобода другого, в наше время – время Европейской конвенции и Европейского Суда – кажется уже не столь несомненным, обставляется столькими "формальностями" – аж жуть.

В XVI веке еще не было Европейского Суда. Извлекатель квинтэссенции аббат Рабле печатал тогда свои богохульные книги и не отправлялся на костер (не попали туда и книги). Несколько столетий спустя суды над Флобером и Бодлером, обвиненными в безнравственности, привели, в конце концов, к их оправданию – еще до появления на свет статьи 10 Европейской конвенции. Столетиями складывался, казалось, принцип права, защищающий каждого мыслящего, говорящего, творящего.

И вот 24 мая 1988 года, когда все права, наконец, провозглашены, Страсбургский суд согласился, что государство вправе ограничивать свободу художника там, где его картины "могут грубо оскорбить представление о правильном ведении половой жизни у людей с обычной чувствительностью". Суд отказал в жалобе слишком свободному художнику Мюллеру, чьи работы были конфискованы властями Швейцарии. А 20 сентября 1997 года Суд, по делу "Институт Отто-Премингер против Австрии", где речь также шла о конфискации, на сей раз фильма Вернера Шрётера "Храм любви", признал достойным уважения не свободу творчества, а обращение Инсбрукской епархии Римско-католической церкви. Строго следуя части второй статьи 10 Конвенции о возможности ограничения свободы выражения мнения в целях защиты прав других лиц, Суд защитил большинство, так как не мог "игнорировать тот факт, что римско-католическая вера является религией подавляющего большинства тирольцев". По мнению суда, "наложив арест на фильм, австрийские власти действовали в интересах обеспечения религиозного мира в этом регионе и для того, чтобы у отдельных людей не сложилось ощущение, что их религиозные представления стали объектом необоснованных и оскорбительных нападок". Нападок меньшинства.

Чего добился бы российский иконоборец Авдей Тер-Оганьян, которому за богохульство вменялось "возбуждение религиозной вражды" по статье 282 УК РФ, приди он с жалобой в Страсбург?

25 ноября 1996 года, после почти семилетнего разбирательства по делу "Уингроу против Соединенного Королевства", Европейский Суд не нашел нарушений статьи 10. Найджел Уингроу, писатель и режиссер, обжаловал запрет британских властей на сертификацию и демонстрацию своего видеофильма "Видения экстаза", "богохульно" интерпретирующего мистические озарения святой Терезы Авильской. Сам факт преследований за "богохульство" суд не смутил. Бывший в то время председателем Суда Рудольф Бернхардт счел даже нужным добавить к решению собственное "совпадающее мнение", где смело расписался в приверженности цензуре: "Предварительный контроль и классификация видеофильмов полезны в этой чувствительной области, где возникают многочисленные опасности, в особенности для молодых людей и прав других лиц". Другой судья, Луи Эдмон Петтити сослался на свидетеля: "Директор Управления классификации фильмов сказал, что управление заняло бы точно такую же позицию в отношении фильма, выказывающего неуважение к Магомету или Будде." И далее, уже не от лица г-на директора, а от себя, добавил: "Точно так же отказ был бы оправдан, если бы вместо экстаза Святой Терезы фильм показал, например, антиклерикала Вольтера, вступающего в интимную связь с каким-нибудь принцем или королем. В подобном деле решение Европейского Суда было бы аналогично решению по делу Уингроу."

С этими рассуждениями полезно было бы познакомиться адвокатам Владимира Сорокина, мечтающим, в случае чего, о разбирательстве в Европе. Если дело "Голубого сала" не рассосется, вводить автора в заблуждение юристам не стоит. Сцена интимной связи Сталина и Хрущева судьям наверняка не понравится.

В решении Европейского суда по правам человека по делу "Хэндисайд против Соединенного Королевства" от 7 декабря 1976 года впервые прозвучали слова, ставшие уже хрестоматийными, не раз затем повторенные. Статья 10 Конвенции, признал тогда Суд, защищает не только "информацию или идеи, которые получают положительный отклик или рассматриваются как безвредные или нейтральные, но и те, которые для государства или любой части его населения являются оскорбительными, шокирующими или нарушающими спокойствие. Таковы требования плюрализма, толерантности и терпимости, без которых не может существовать демократическое общество." Полезно помнить, цитируя, что, произнеся это, суд не нашел в деле Хэндисайда нарушения свободы слова, т.е. отказал заявителю в восстановлении права, нарушенного во имя нетолерантного большинства. Дело касалось книги, которую британские власти сочли непристойной. И хотя не читая этой книги, трудно утверждать, что ее хождение среди детей вряд ли привело бы к их необратимому растлению, предположим все-таки, что и на сей раз не насущная необходимость, а завораживающая сила "нравственности", т.е. сила оговорки, оказалась сильнее свободы распространения информации и идей. Возобладал не правовой, а ценностный подход: стоит ли, дескать Высокому Суду рисковать своей репутацией ради сомнительной книжки? Это обстоятельство, заметим, нисколько не снижает ценности необычайно притягательной правовой формулы, выведенной при рассмотрении этого дела и процитированной нами выше.

***

Обратимся к Европейской конвенции. Гарантируя не столь широкий круг прав, как Международный пакт о гражданских и политических правах от 19 декабря 1966 года, она располагает более действенным механизмом их защиты – Судом по правам человека. Этим объясняются оговорки, без которых государства вряд ли согласились бы ратифицировать Конвенцию. Машина не заработала бы без определенных, и весьма жестких условий – решения ведь принимались не гражданами, а государствами. Но если абстрагироваться от этой политической обусловленности, и просто сравнить тексты Пакта и Конвенции, посвященные свободе слова (статьи 19 и 10 соответственно), трудно освободиться от мысли: а остается ли в результате что-нибудь, надежно, безоговорочно закрепленное в части первой статьи 10?

Во-первых, позитивная, правоустанавливающая часть статьи сформулирована в Пакте с большей скрупулезностью. В статье 10 более краткого конвенционального текста не отражено, в отличие от статьи 19 Пакта, право не только получать и распространять, но и искать информацию, что, при толковании, может сказаться на защищенности активного доступа к информации и информационным сетям. В Конвенции не раскрыты формы информационного обмена, как это сделано в Пакте ("устно, письменно или посредством печати или художественных форм выражения или иными способами по своему выбору"). Даже при том, что Пакт принимался спустя 15 лет после составления Конвенции, более развернутые положения (в частности, право "искать") уже были закреплены Всеобщей Декларацией Прав Человека.

Не в том, конечно, беда. Исключения, позволяющие ограничивать свободу слова, захватывают, по Конвенции, гораздо большую жизненную территорию.

В отличие от статьи 29 Всеобщей Декларации, содержащей общие основания ограничения всех декларированных прав и свобод ("с целью признания и уважения прав и свобод других, удовлетворения справедливых требований морали, общественного порядка и общего благосостояния в демократическом обществе"), часть третья статьи 19 Пакта конкретизирует этот перечень применительно к информационной свободе. Ограничения, по статье 19, должны быть "установлены законом и являться необходимыми: а) для уважения прав и репутации других лиц; б) для охраны государственной безопасности, общественного порядка, здоровья или нравственности населения". Часть вторая статьи 10 Конвенции дополняет эти основания интересами "территориальной целостности", целями "предотвращения беспорядков или преступлений", "предотвращения разглашения информации, полученной конфиденциально, или обеспечения авторитета и беспристрастности правосудия".

Таким образом, в отличие от Пакта, Конвенция не исключает возможности превентивного нарушения свободы слова. По принципу – "кабы чего не вышло", что с особой яркостью выражено позицией "предотвращение беспорядков".

Столь резиновое допущение, в сочетании со статьей 17 Конвенции, запрещающей "злоупотребление правами", переводит естественную и неотъемлемую свободу слова, в "право по усмотрению", право регулируемое, формализованное, обусловленное административно-властными либо судебными решениями.

В статье 17 говорится: "Ничто в настоящей Конвенции не может толковаться как означающее, что какое-либо государство, какая-либо группа лиц или какое-либо лицо имеет право заниматься какой-либо деятельностью или совершать какие-либо действия, направленные на уничтожение любых прав и свобод, признанных в настоящей Конвенции."

Человек, группа лиц и государство поставлены здесь перед равным запретом. И если государство в любом случае не вправе истолковывать в своих законах и правоприменении нормы Конвенции таким образом, чтобы это приводило к упразднению права, то и для группы лиц, т.е. некого сообщества, и тем более для отдельного лица это ограничение не может быть императивным. В противном случае будут возникать (а на практике – и возникают) ситуации, когда, апеллируя к Конвенции, некто будет признаваться недостойным ее защиты, поскольку сам, дескать, повинен в поведении, "направленном на уничтожение прав и свобод".

Так, государству не дано, манипулируя многочисленными частями вторыми, т.е. предусмотренными Конвенцией основаниями ограничения прав, вести себя так, чтобы защищенная статьей 9 свобода мысли, совести и религии была сведена к нулю. Оно не может взять и запретить так называемые "секты", ссылаясь на общественное спокойствие, общественный порядок, нравственность, права других лиц. Однако "какая-либо группа", например, общественное объединение верующих – церковь, может вести себя иначе. Конвенция может не быть догматом веры и объектом поклонения. Церковь вправе не признавать права человека и самого человека высшей ценностью. Да, мирские суды, включая страсбургский, должны будут наказать тех, кто под неким религиозным знаменем, и даже ссылаясь на поступившее свыше указание, занялся бы резней, как это сделал Божий пророк Илия, собственноручно пустивший под нож четыреста "студных" пророков, пригретых царицей Иезавелью. Но тот, кто считает блаженством взять и разбить о камень всех вавилонских младенцев, но не был пока, однако, замечен в этом кровавом деле, вполне может претендовать на защиту со стороны и девятой, и десятой статей.

Тем паче гражданин, взятый в отдельности, не обязан разделять ценности Конвенции, ценности Европы, демократии. Это не лишает его свободы выражения мнения, а Европейский Суд – обязанности эту свободу защищать.

Что позволено человеку, не позволено государству. Государству нельзя призывать большинство своих граждан объединиться против меньшинства – это будет тогда государственным фашизмом. Но Социалистическая партия Турции и ее лидеры имели и имеют полное право призывать курдов "взращивать мужество, а не арбузы" и грозить правительству: "курдский народ поднимается". В решении Европейского Суда от 25 мая 1998 года по делу "Социалистическая партия и другие против Турции" заявлен именно такой подход. Партия была запрещена Конституционным Судом Турции на основании признанных экстремистскими выступлений ее председателя Догу Перинчека. Власти выявили в его призывах "покушение на разрушение общественного строя", – серьезное обвинение. Позиция Страсбурга не совпала с мнением правительства Турции. Суд указал: "Тот факт, что такая политическая программа оценивается как несовместимая с существующими принципами и структурами турецкого государства, не делает ее несовместимой с принципами демократии. Сущность демократии в том, чтобы позволить выдвигать и обсуждать разнообразные политические программы, даже те, которые подвергают сомнению тот порядок, согласно которому организовано в настоящее время государство, при условии, что они не наносят ущерба самой демократии. Не исключено что за данными заявлениями могли скрываться цели и намерения, отличные от тех, которые провозглашались публично. Однако в отсутствие конкретных действий, ставящих под сомнение то, что заявлял г-н Перинчек, не следует подвергать сомнению искренность его слов. Социалистическая партия была, таким образом, наказана за поведение, относящееся исключительно к осуществлению права на свободу выражения своего мнения". Турция была признана Европейским судом виновной в нарушении статьи 11 Конвенции, гарантирующей свободу ассоциации.

Сечь Турцию (какая, к черту, Европа?) стало в Страсбурге модой. Но ход мысли, явленный в данном и подобных ему случаях (см., в частности, решение по делу "Объединенная Коммунистическая партия Турции против Турции" от 30 января 1998 года), выдерживается Судом далеко не всегда.

Логика, в одной ситуации работающая ("отсутствие конкретных действий" исключает ответственность за высказывания), в другой – дает сбой. В деле Кюхнен против Германии (1998 год) в аналогичных высказанным г-ном Перинчеком призывах немецкого партийного лидера к борьбе "за социалистическую и независимую Великую Германию" Европейская Комиссия усмотрела "элементы расовой и религиозной дискриминации". Г-н Кюхнен писал, что его организация выступает за "единство Германии, социальную справедливость, расовую гордость, общность людей и товарищество" и против "капитализма, коммунизма, сионизма, отчуждения в результате притока большого количества иностранных рабочих, разрушения окружающей среды". Немецкий суд приговорил Кюхнена к тюремному заключению: УК Германии карает за распространение пропагандистских материалов неконституционными партиями. Очевидно, что случай "Кюхнен" принципиально ничем не отличается от случая "Перинчек". Но иное политическое положение Германии в Совете Европы порождает и двойные стандарты, и уверенность Турции в праве не исполнять "несправедливые" (ибо предвзятые) решения. Непосредственно после оглашение в Страсбурге решения по Социалистической партии, официальная Анкара подтвердила неизменность ранее занятой позиции: 8 июля 1998 года Кассационный Суд Турции утвердил меру пресечения в отношении Перинчека и оставил в силе решение о роспуске возглавляемой им партии. Комитет Министров СЕ разразился очередной Временной резолюцией по Турции, каковые принимаются ПАСЕ и Комитетом Министров регулярно и почти безрезультатно.

Та же поверка свободы слова целесообразностью обусловила отказные решения Европейской Комиссии по делам "D.I. против Германии" (1996 год), "Охенсбергер против Австрии" (1994 год), "Хонсик против Австрии" (1995 год). Во всех них обжаловались судебные решения по наложению санкций на историков, публицистов, отрицавших, в той или иной степени, существование Холокоста. Мнение заявителя по делу "D.I." было лишь позицией историка, доказывавшего (уровень доказательности – другой вопрос), что в Аушвице не было газовых камер, что имевшиеся были поддельными, построенными сразу после окончания войны за счет немецких налогоплательщиков. Ни к погромам, ни к дискриминации евреев D.I. не призывал. Отказывая ему в жалобе, Комиссия указала, с одной стороны, на необходимость превентивного сдерживания, сославшись на "общественную значимость предотвращения преступлений и беспорядков среди населения Германии", с другой – на то, что репутация евреев является "более весомым фактором, чем свобода заявителя распространять публикации".

Показательно, что, уступая, как правило, большинству там, где ему противостоит индивидуальное либо художественное самовыражение, европейские органы, прежде всего – Страсбургский суд, существенно повысили (и продолжают поднимать) планку дозволенного для средств массовой информации, именуемых в европейских решениях (Комиссии и Суда) "стражами интересов общества". Не вдаваясь здесь в подробный анализ решений Европейского Суда, направленных на защиту свободы журналистов, отметим лишь куда большую терпимость даже в случаях допущения ими очевидной диффамации. Такой неосторожности журналистов со словом Суд находил весьма изящные оправдывающие основания. Так, по делу "Швабе против Австрии" от 28 августа 1992 года Судом было снисходительно отмечено, что "в короткой заметке или статье, являющейся частью общей дискуссии о действиях политиков или политической этике, не каждое слово может быть взвешено с тем, чтобы исключить возможность его превратного толкования". Смягчающим же обстоятельством по упоминавшемуся делу "Санди Таймс против Соединенного Королевства" было признано следующее: "Актуальность новостей преходяща, и любая отсрочка с их публикацией, даже на короткий период, создает риск того, что они потеряют свою ценность, а публика, в свою очередь, утратит к ним интерес".

Напрашивается вывод, который, безусловно, не может претендовать на полноту интерпретации судебной практики Страсбурга по жалобам журналистов. Как бы то ни было, сколь бы ни были ценны для укрепления демократии эти решения, повышенная благосклонность к прессе, укрепление ее тем самым как "четвертой власти" означает не защиту свободы выражения личного мнения, а защиту независимости и неподконтрольности пропагандистского института СМИ. По большому счету, дело касается не прав человека, а интересов корпораций.

Поставив на одну доску недопустимость злоупотребления правами государством и гражданами, международное право обрекло себя на такие политически мотивированные перекосы. Особо выпукло и двусмысленно выглядит такое правосознание применительно к свободе выражения мнения. Представляется нечестным уравнивание неравных субъектов, основанное на идеалистическом представлении об общественном договоре, якобы существующем между гражданином и государством, там, где противостоят другие сущности: личность и власть. Конвенция, равно как иные международные соглашения, игнорируя этот конфликт, переводя его в гражданско-правовые отношения, лишает личность надлежащей защиты.

Свежий юрист, попавший в Страсбург, вплотную сталкивается с этой двойственностью. Судья Уно Ломус, несколько лет представлявший в Европейском Суде Эстонию, в своем особом мнении по делу "Уингроу против Соединенного Королевства", не мудрствуя лукаво, выразил охватившее его недоумение: "Суд, говоря о сфере усмотрения, по разному трактует статью 10. В одних случаях пределы усмотрения широки, а в других они узкие. Трудно понять, на основе каких принципов определяются эти пределы."