Аграновский В. Вторая Древнейшая. Беседы о журналистике

ОГЛАВЛЕНИЕ

Мотивы и мелодии современной журналистики

О чувстве юмора

БИТОЧКИ, ИЛИ «ЧТО НАША ЖИЗНЬ?»

Предлагаю две истории: печальные ли, юмористические ли — судите сами. Искренне недоумеваю, что произошло со мной, если столько лет я ни одной строки не написал об этих историях: полная амнезия! Получается так, что вы — мои первые читатели. Главного героя воспоминаний объявлю пока так: певец Кривченя. А в свидетели судьба избрала меня. Мне было в ту пору «уже» полных тринадцать, перешел в пятый класс и был вывезен родственниками из Москвы сначала в Тюмень, а через год в Красноярск, на этом и закончилась моя «одиссея», значит, можно поставить точку. Моя персона здесь вспомогательная, если пользоваться театральной терминологией.
Теперь представьте: военный 1942-й год, Красноярск, драматический театр, который в ту пору находился на главной улице города «имени Сталина». (После смерти вождя случилось переименование, и появилась «улица Мира»; острословы тут же стали гово-рить, что сначала «ходили по Сталину», а теперь «по миру пойдем».) Страшная война и опасность оккупации сняли «с якоря» тысячи людей, чтобы переправить их в Сибирь. В Красноярск «вакуировались» два театра, в том числе маститый Одесский (оперы и балета). Так и оказался в городе двадцатидвухлетний бас Кривченя, которого коллеги ласково окрестили Филей.
Городской драматический все еще «гонял» старый репертуар, и, пока обживутся приезжие актеры, благородно позволил им честно зарабатывать свой кусок хлеба. А я вместе со своими одноклассниками стал заядлым театралом, тем более что школьников пускали днем без билетов — на свободные места; а их было мало: местная интеллигенция и солдаты оказались главными зрителями. Многими часами солдаты маршировали по окраинным улицам города и нестройно (зато громко) пели: «Эх, комроты, даешь пулеметы, даешь батареи, чтобы было веселее!» Потом они исчезали, уступая кресла другим солдатам, и еще не скоро их официально назовут «сибирскими полками, своей жизнью спасшими Россию».
Как сейчас вижу: первый выход Фили в драматическом спектакле «Макбет». Зрелище было завораживающее. Молодой бас изображал мажордома, а по-нашему — «крикуна». Он был одет в красочный костюм, сшитый из раскрашенной марли, а в руке держал посох и должен был появиться с правой стороны сцены (такую творческую задачу, как я понимаю, поставил перед Филей режиссер), ударить посохом об пол и пойти в левую сторону сцены, на всю дорогу растянув «крикуху»: «Прошу дорогих гостей к столу!» — и снова тяпнуть посохом. Теперь, следуя закону драматургии, я обязан взять паузу и держать ее, сколько хватит Духа...
А вас, читатель, прошу пока перенестись на двадцать четыре года вперед: из Красноярска в Москву, в 1966. Мы попадаем в зал Малого театра, где коллеги и многочисленные любители театра провожают в последний путь замечательного актера Николая Морд-винова — народного СССР, лауреата Ленинской и нескольких Государственных премий. Для молодых читателей напомню только две роли Мордвинова в кино: Арбенина в «Маскараде» и Котовского (которого потом из революционного героя Гражданской войны перевели в разряд «бандитов»). Черно-красные ленты, задрапированные зеркала, а на сцене — гроб, утопающий в живых цветах. Абсолютная тишина переполненного зала. Здесь и я, работавший в ту пору спецкором «Комсомольской правды». Откуда-то доносится траурная мелодия, каждые пять минут меняется почетный караул. Скорбные и тихие слова прощания.
Вдруг вижу: выходит «мой» Филя! Я потерял его из вида сразу после красноярского бенефиса. Кривченя подходит вплотную к гробу и густым басом говорит: «Я хочу исполнить любимый романс моего незабвенного друга». Из-за кулис мягко и траурно звучат виолончель со скрипкой, и Филя, глядя прямо в лицо покойного друга, сочным басом начинает петь: «Мне грустно потому, что весело тебе...» И весь партер, давясь от смеха, уже лежит под креслами.
Теперь, помолясь, я возвращаюсь к «тому» Кривчене — он, как вы помните, остался на сцене драматического театра мажордомом в шикарном костюме из крашеной марли. Филя сделал три больших шага и произнес: «Прошу... (три шага) дорогих... (три шага) гостей... (три шага) к столу!» — и тут увидел, что еще не дошел до конца сцены. Тогда мажордом подумал секунду-две и добавил: — «Будут... (три гигантских шага) биточки!!!»
И навсегда исчез со сцены этого театра, по крайней мере, в драматических ролях.
Вы улыбнулись? Значит, вам не изменяет чувство юмора. А публика сорок второго года — не шелохнулась. Стояла полная тишина: зал был голоден, и биточки на столе Макбета... Да что со мной, о чем я говорю, что объясняю? Если даже у людей сытых при их упоминании во рту возникает божественный вкус «котлеток»!
Добавить мне больше нечего. Смущает лишь одно обстоятельство: если Кривченя окажется москвичом, а не красноярцем и даже не одесситом, я все равно обязан в этих воспоминаниях их всех непременно воссоединить в нечто единое, как связана наша жизнь с ее прошлым, настоящим и будущим. Я открыл Энциклопедический словарь: «Солист Большого театра, народный артист СССР Кривченя Ал. Фил.» Неужто — дорогой «мой» Филя?!
Вы скажете: а мораль сей басни? Если хотите, извольте: мы умеем смеяться, когда душат слезы, и плакать, когда давимся от смеха. Не зря зоркий Мишель Монтень давным-давно заметил: «Дуя на пальцы, мы одновременно и студим их и согреваем в зависимости от того, чего хотим» . А чего мы, собственно говоря, хотим? Кроме биточков?

Огонек. 1998, ноябрь
Вечерняя Москва. 1998, июнь