Толстой Л. Война и мир

ОГЛАВЛЕНИЕ

Том 4

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

I

Для человеческого ума недоступна совокупность причин явлений. Но
потребность отыскивать причины вложена в душу человека. И человеческий ум,
не вникнувши в бесчисленность и сложность условий явлений, из которых каждое
отдельно может представляться причиною, хватается за первое, самое понятное
сближение и говорит: вот причина. В исторических событиях (где предметом
наблюдения суть действия людей) самым первобытным сближением представляется
воля богов, потом воля тех людей, которые стоят на самом видном историческом
месте, -- исторических героев. Но стоит только вникнуть в сущность каждого
исторического события, то есть в деятельность всей массы людей,
участвовавших в событии, чтобы убедиться, что воля исторического героя не
только не руководит действиями масс, но сама постоянно руководима. Казалось
бы, все равно понимать значение исторического события так или иначе. Но
между человеком, который говорит, что народы Запада пошли на Восток, потому
что Наполеон захотел этого, и человеком, который говорит, что это
совершилось, потому что должно было совершиться, существует то же различие,
которое существовало между людьми, утверждавшими, что земля стоит твердо и
планеты движутся вокруг нее, и теми, которые говорили, что они не знают, на
чем держится земля, но знают, что есть законы, управляющие движением и ее, и
других планет. Причин исторического события -- нет и не может быть, кроме
единственной причины всех причин. Но есть законы, управляющие событиями,
отчасти неизвестные, отчасти нащупываемые нами. Открытие этих законов
возможно только тогда, когда мы вполне отрешимся от отыскиванья причин в
воле одного человека, точно так же, как открытие законов движения планет
стало возможно только тогда, когда люди отрешились от представления
утвержденности земли.

После Бородинского сражения, занятия неприятелем Москвы и сожжения ее,
важнейшим эпизодом войны 1812 года историки признают движение русской армии
с Рязанской на Калужскую дорогу и к Тарутинскому лагерю -- так называемый
фланговый марш за Красной Пахрой. Историки приписывают славу этого
гениального подвига различным лицам и спорят о том, кому, собственно, она
принадлежит. Даже иностранные, даже французские историки признают
гениальность русских полководцев, говоря об этом фланговом марше. Но почему
военные писатели, а за ними и все, полагают, что этот фланговый марш есть
весьма глубокомысленное изобретение какого-нибудь одного лица, спасшее
Россию и погубившее Наполеона, -- весьма трудно понять. Во-первых, трудно
понять, в чем состоит глубокомыслие и гениальность этого движения; ибо для
того, чтобы догадаться, что самое лучшее положение армии (когда ее не
атакуют) находиться там, где больше продовольствия, -- не нужно большого
умственного напряжения. И каждый, даже глупый тринадцатилетний мальчик, без
труда мог догадаться, что в 1812 году самое выгодное положение армии, после
отступления от Москвы, было на Калужской дороге. Итак, нельзя понять,
во-первых, какими умозаключениями доходят историки до того, чтобы видеть
что-то глубокомысленное в этом маневре. Во-вторых, еще труднее понять, в чем
именно историки видят спасительность этого маневра для русских и пагубность
его для французов; ибо фланговый марш этот, при других, предшествующих,
сопутствовавших и последовавших обстоятельствах, мог быть пагубным для
русского и спасительным для французского войска. Если с того времени, как
совершилось это движение, положение русского войска стало улучшаться, то из
этого никак не следует, чтобы это движение было тому причиною.
Этот фланговый марш не только не мог бы принести какие-нибудь выгоды,
но мог бы погубить русскую армию, ежели бы при том не было совпадения других
условий. Что бы было, если бы не сгорела Москва? Если бы Мюрат не потерял из
виду русских? Если бы Наполеон не находился в бездействии? Если бы под
Красной Пахрой русская армия, по совету Бенигсена и Барклая, дала бы
сражение? Что бы было, если бы французы атаковали русских, когда они шли за
Пахрой? Что бы было, если бы впоследствии Наполеон, подойдя к Тарутину,
атаковал бы русских хотя бы с одной десятой долей той энергии, с которой он
атаковал в Смоленске? Что бы было, если бы французы пошли на Петербург?..
При всех этих предположениях спасительность флангового марша могла перейти в
пагубность.
В-третьих, и самое непонятное, состоит в том, что люди, изучающие
историю, умышленно не хотят видеть того, что фланговый марш нельзя
приписывать никакому одному человеку, что никто никогда его не предвидел,
что маневр этот, точно так же как и отступление в Филях, в настоящем никогда
никому не представлялся в его цельности, а шаг за шагом, событие за
событием, мгновение за мгновением вытекал из бесчисленного количества самых
разнообразных условий, и только тогда представился во всей своей цельности,
когда он совершился и стал прошедшим.
На совете в Филях у русского начальства преобладающею мыслью было само
собой разумевшееся отступление по прямому направлению назад, то есть по
Нижегородской дороге. Доказательствами тому служит то, что большинство
голосов на совете было подано в этом смысле, и, главное, известный разговор
после совета главнокомандующего с Ланским, заведовавшим провиантскою частью.
Ланской донес главнокомандующему, что продовольствие для армии собрано
преимущественно по Оке, в Тульской и Калужской губерниях и что в случае
отступления на Нижний запасы провианта будут отделены от армии большою рекою
Окой, через которую перевоз в первозимье бывает невозможен. Это был первый
признак необходимости уклонения от прежде представлявшегося самым
естественным прямого направления на Нижний. Армия подержалась южнее, по
Рязанской дороге, и ближе к запасам. Впоследствии бездействие французов,
потерявших даже из виду русскую армию, заботы о защите Тульского завода и,
главное, выгоды приближения к своим запасам заставили армию отклониться еще
южнее, на Тульскую дорогу. Перейдя отчаянным движением за Пахрой на Тульскую
дорогу, военачальники русской армии думали оставаться у Подольска, и не было
мысли о Тарутинской позиции; но бесчисленное количество обстоятельств и
появление опять французских войск, прежде потерявших из виду русских, и
проекты сражения, и, главное, обилие провианта в Калуге заставили нашу армию
еще более отклониться к югу и перейти в середину путей своего
продовольствия, с Тульской на Калужскую дорогу, к Тарутину. Точно так же,
как нельзя отвечать на тот вопрос, когда оставлена была Москва, нельзя
отвечать и на то, когда именно и кем решено было перейти к Тарутину. Только
тогда, когда войска пришли уже к Тарутину вследствие бесчисленных
дифференциальных сил, тогда только стали люди уверять себя, что они этого
хотели и давно предвидели.

II

Знаменитый фланговый марш состоял только в том, что русское войско,
отступая все прямо назад по обратному направлению наступления, после того
как наступление французов прекратилось, отклонилось от принятого сначала
прямого направления и, не видя за собой преследования, естественно подалось
в ту сторону, куда его влекло обилие продовольствия.
Если бы представить себе не гениальных полководцев во главе русской
армии, но просто одну армию без начальников, то и эта армия не могла бы
сделать ничего другого, кроме обратного движения к Москве, описывая дугу с
той стороны, с которой было больше продовольствия и край был обильнее.
Передвижение это с Нижегородской на Рязанскую, Тульскую и Калужскую
дороги было до такой степени естественно, что в этом самом направлении
отбегали мародеры русской армии и что в этом самом направлении требовалось
из Петербурга, чтобы Кутузов перевел свою армию. В Тарутине Кутузов получил
почти выговор от государя за то, что он отвел армию на Рязанскую дорогу, и
ему указывалось то самое положение против Калуги, в котором он уже находился
в то время, как получил письмо государя.
Откатывавшийся по направлению толчка, данного ему во время всей
кампании и в Бородинском сражении, шар русского войска, при уничтожении силы
толчка и не получая новых толчков, принял то положение, которое было ему
естественно.
Заслуга Кутузова не состояла в каком-нибудь гениальном, как это
называют, стратегическом маневре, а в том, что он один понимал значение
совершавшегося события. Он один понимал уже тогда значение бездействия
французской армии, он один продолжал утверждать, что Бородинское сражение
была победа; он один -- тот, который, казалось бы, по своему положению
главнокомандующего, должен был быть вызываем к наступлению, -- он один все
силы свои употреблял на то, чтобы удержать русскую армию от бесполезных
сражений.
Подбитый зверь под Бородиным лежал там где-то, где его оставил
отбежавший охотник; но жив ли, силен ли он был, или он только притаился,
охотник не знал этого. Вдруг послышался стон этого зверя.
Стон этого раненого зверя, французской армии, обличивший ее погибель,
была присылка Лористона в лагерь Кутузова с просьбой о мире.
Наполеон с своей уверенностью в том, что не то хорошо, что хорошо, а то
хорошо, что ему пришло в голову, написал Кутузову слова, первые пришедшие
ему в голову и не имеющие никакого смысла. Он писал:

"Monsieur le prince Koutouzov, -- писал он, -- j'envoie pres de
vous un de mes aides de camps generaux pour vous entretenir de
plusieurs objets interessants. Je desire que Votre Altesse ajoute
foi a ce qu'il lui dira, surtout lorsqu'il exprimera les sentiments
d'estime et de particuliere consideration que j'ai depuis
longtemps pour sa personne... Cette lettre n'etant a autre fin, je
prie Dieu, Monsieur le prince Koutouzov, qu'il vous ait en sa sainte et
digne garde,
Moscou, le 3 Octobre, 1812. Signe:
Napoleon". [1]

"Je serais maudit par la posterite si l'on me regardait comme
le premier moteur d'un accommodement quelconque. Tel est l'esprit actuel de
ma nation", [2] -- отвечал Кутузов и продолжал употреблять все свои
силы на то, чтобы удерживать войска от наступления.
В месяц грабежа французского войска в Москве и спокойной стоянки
русского войска под Тарутиным совершилось изменение в отношении силы обоих
войск (духа и численности), вследствие которого преимущество силы оказалось
на стороне русских. Несмотря на то, что положение французского войска и его
численность были неизвестны русским, как скоро изменилось отношение,
необходимость наступления тотчас же выразилась в бесчисленном количестве
признаков. Признаками этими были: и присылка Лористона, и изобилие провианта
в Тарутине, и сведения, приходившие со всех сторон о бездействии и
беспорядке французов, и комплектование наших полков рекрутами, и хорошая
погода, и продолжительный отдых русских солдат, и обыкновенно возникающее в
войсках вследствие отдыха нетерпение исполнять то дело, для которого все
собраны, и любопытство о том, что делалось во французской армии, так давно
потерянной из виду, и смелость, с которою теперь шныряли русские аванпосты
около стоявших в Тарутине французов, и известия о легких победах над
французами мужиков и партизанов, и зависть, возбуждаемая этим, и чувство
мести, лежавшее в душе каждого человека до тех пор, пока французы были в
Москве, и (главное) неясное, но возникшее в душе каждого солдата сознание
того, что отношение силы изменилось теперь и преимущество находится на нашей
стороне. Существенное отношение сил изменилось, и наступление стало
необходимым. И тотчас же, так же верно, как начинают бить и играть в часах
куранты, когда стрелка совершила полный круг, в высших сферах,
соответственно существенному изменению сил, отразилось усиленное движение,
шипение и игра курантов.

III

Русская армия управлялась Кутузовым с его штабом и государем из
Петербурга. В Петербурге, еще до получения известия об оставлении Москвы,
был составлен подробный план всей войны и прислан Кутузову для руководства.
Несмотря на то, что план этот был составлен в предположении того, что Москва
еще в наших руках, план этот был одобрен штабом и принят к исполнению.
Кутузов писал только, что дальние диверсии всегда трудно исполнимы. И для
разрешения встречавшихся трудностей присылались новые наставления и лица,
долженствовавшие следить за его действиями и доносить о них.
Кроме того, теперь в русской армии преобразовался весь штаб. Замещались
места убитого Багратиона и обиженного, удалившегося Барклая. Весьма серьезно
обдумывали, что будет лучше: А. поместить на место Б., а Б. на место Д.,
или, напротив, Д. на место А. и т. д., как будто что-нибудь, кроме
удовольствия А. и Б., могло зависеть от этого.
В штабе армии, по случаю враждебности Кутузова с своим начальником
штаба, Бенигсеном, и присутствия доверенных лиц государя и этих перемещений,
шла более, чем обыкновенно, сложная игра партий: А. подкапывался под Б., Д.
под С. и т. д., во всех возможных перемещениях и сочетаниях. При всех этих
подкапываниях предметом интриг большей частью было то военное дело, которым
думали руководить все эти люди; но это военное дело шло независимо от них,
именно так, как оно должно было идти, то есть никогда не совпадая с тем, что
придумывали люди, а вытекая из сущности отношения масс. Все эти
придумыванья, скрещиваясь, перепутываясь, представляли в высших сферах
только верное отражение того, что должно было совершиться.
"Князь Михаил Иларионович! -- писал государь от 2-го октября в письме,
полученном после Тарутинского сражения. -- С 2-го сентября Москва в руках
неприятельских. Последние ваши рапорты от 20-го; и в течение всего сего
времени не только что ничего не предпринято для действия противу неприятеля
и освобождения первопрестольной столицы, но даже, по последним рапортам
вашим, вы еще отступили назад. Серпухов уже занят отрядом неприятельским, и
Тула, с знаменитым и столь для армии необходимым своим заводом, в опасности.
По рапортам от генерала Винцингероде вижу я, что неприятельский 10000-й
корпус подвигается по Петербургской дороге. Другой, в нескольких тысячах,
также подается к Дмитрову. Третий подвинулся вперед по Владимирской дороге.
Четвертый, довольно значительный, стоит между Рузою и Можайском. Наполеон же
сам по 25-е число находился в Москве. По всем сим сведениям, когда
неприятель сильными отрядами раздробил свои силы, когда Наполеон еще в
Москве сам, с своею гвардией, возможно ли, чтобы силы неприятельские,
находящиеся перед вами, были значительны и не позволяли вам действовать
наступательно? С вероятностию, напротив того, должно полагать, что он вас
преследует отрядами или, по крайней мере, корпусом, гораздо слабее армии,
вам вверенной. Казалось, что, пользуясь сими обстоятельствами, могли бы вы с
выгодою атаковать неприятеля слабее вас и истребить оного или, по меньшей
мере, заставя его отступить, сохранить в наших руках знатную часть губерний,
ныне неприятелем занимаемых, и тем самым отвратить опасность от Тулы и
прочих внутренних наших городов. На вашей ответственности останется, если
неприятель в состоянии будет отрядить значительный корпус на Петербург для
угрожания сей столице, в которой не могло остаться много войска, ибо с
вверенною вам армиею, действуя с решительностию и деятельностию, вы имеете
все средства отвратить сие новое несчастие. Вспомните, что вы еще обязаны
ответом оскорбленному отечеству в потере Москвы. Вы имели опыты моей
готовности вас награждать. Сия готовность не ослабнет во мне, но я и Россия
вправе ожидать с вашей стороны всего усердия, твердости и успехов, которые
ум ваш, воинские таланты ваши и храбрость войск, вами предводительствуемых,
нам предвещают".
Но в то время как письмо это, доказывающее то, что существенное
отношение сил уже отражалось и в Петербурге, было в дороге, Кутузов не мог
уже удержать командуемую им армию от наступления, и сражение уже было дано.
2-го октября казак Шаповалов, находясь в разъезде, убил из ружья одного
и подстрелил другого зайца. Гоняясь за подстреленным зайцем, Шаповалов
забрел далеко в лес и наткнулся на левый фланг армии Мюрата, стоящий без
всяких предосторожностей. Казак, смеясь, рассказал товарищам, как он чуть не
попался французам. Хорунжий, услыхав этот рассказ, сообщил его командиру.
Казака призвали, расспросили; казачьи командиры хотели воспользоваться
этим случаем, чтобы отбить лошадей, но один из начальников, знакомый с
высшими чинами армии, сообщил этот факт штабному генералу. В последнее время
в штабе армии положение было в высшей степени натянутое. Ермолов, за
несколько дней перед этим, придя к Бенигсену, умолял его употребить свое
влияние на главнокомандующего, для того чтобы сделано было наступление.
-- Ежели бы я не знал вас, я подумал бы, что вы не хотите того, о чем
вы просите. Стоит мне посоветовать одно, чтобы светлейший наверное сделал
противоположное, -- отвечал Бенигсен.
Известие казаков, подтвержденное посланными разъездами, доказало
окончательную зрелость события. Натянутая струна соскочила, и зашипели часы,
и заиграли куранты. Несмотря на всю свою мнимую власть, на свой ум,
опытность, знание людей, Кутузов, приняв во внимание записку Бенигсена,
посылавшего лично донесения государю, выражаемое всеми генералами одно и то
же желание, предполагаемое им желание государя и сведение казаков, уже не
мог удержать неизбежного движения и отдал приказание на то, что он считал
бесполезным и вредным, -- благословил совершившийся факт.

IV

Записка, поданная Бенигсеном о необходимости наступления, и сведения
казаков о незакрытом левом фланге французов были только последние признаки
необходимости отдать приказание о наступлении, и наступление было назначено
на 5-е октября.
4-го октября утром Кутузов подписал диспозицию. Толь прочел ее
Ермолову, предлагая ему заняться дальнейшими распоряжениями.
-- Хорошо, хорошо, мне теперь некогда, -- сказал Ермолов и вышел из
избы. Диспозиция, составленная Толем, была очень хорошая. Так же, как и в
аустерлицкой диспозиции, было написано, хотя и не по-немецки:
"Die erste Colonne marschiert [3] туда-то и туда-то, die
zweite Colonne marschiert [4] туда-то и туда-то" и т. д. И все эти
колонны на бумаге приходили в назначенное время в свое место и уничтожали
неприятеля. Все было, как и во всех диспозициях, прекрасно придумано, и, как
и по всем диспозициям, ни одна колонна не пришла в свое время и на свое
место.
Когда диспозиция была готова в должном количестве экземпляров, был
призван офицер и послан к Ермолову, чтобы передать ему бумаги для
исполнения. Молодой кавалергардский офицер, ординарец Кутузова, довольный
важностью данного ему поручения, отправился на квартиру Ермолова.
-- Уехали, -- отвечал денщик Ермолова. Кавалергардский офицер пошел к
генералу, у которого часто бывал Ермолов.
-- Нет, и генерала нет.
Кавалергардский офицер, сев верхом, поехал к другому.
-- Нет, уехали.
"Как бы мне не отвечать за промедление! Вот досада!" -- думал офицер.
Он объездил весь лагерь. Кто говорил, что видели, как Ермолов проехал с
другими генералами куда-то, кто говорил, что он, верно, опять дома. Офицер,
не обедая, искал до шести часов вечера. Нигде Ермолова не было и никто не
знал, где он был. Офицер наскоро перекусил у товарища и поехал опять в
авангард к Милорадовичу. Милорадовича не было тоже дома, но тут ему сказали,
что Милорадович на балу у генерала Кикина, что, должно быть, и Ермолов там.
-- Да где же это?
-- А вон, в Ечкине, -- сказал казачий офицер, указывая на далекий
помещичий дом.
-- Да как же там, за цепью?
-- Выслали два полка наших в цепь, там нынче такой кутеж идет, беда!
Две музыки, три хора песенников.
Офицер поехал за цепь к Ечкину. Издалека еще, подъезжая к дому, он
услыхал дружные, веселые звуки плясовой солдатской песни.
"Во-олузя-а-ах... во-олузях!.." -- с присвистом и с торбаном слышалось
ему, изредка заглушаемое криком голосов. Офицеру и весело стало на душе от
этих звуков, но вместе с тем и страшно за то, что он виноват, так долго не
передав важного, порученного ему приказания. Был уже девятый час. Он слез с
лошади и вошел на крыльцо и в переднюю большого, сохранившегося в целости
помещичьего дома, находившегося между русских и французов. В буфетной и в
передней суетились лакеи с винами и яствами. Под окнами стояли песенники.
Офицера ввели в дверь, и он увидал вдруг всех вместе важнейших генералов
армии, в том числе и большую, заметную фигуру Ермолова. Все генералы были в
расстегнутых сюртуках, с красными, оживленными лицами и громко смеялись,
стоя полукругом. В середине залы красивый невысокий генерал с красным лицом
бойко и ловко выделывал трепака.
-- Ха, ха, ха! Ай да Николай Иванович! ха, ха, ха!..
Офицер чувствовал, что, входя в эту минуту с важным приказанием, он
делается вдвойне виноват, и он хотел подождать; но один из генералов увидал
его и, узнав, зачем он, сказал Ермолову. Ермолов с нахмуренным лицом вышел к
офицеру и, выслушав, взял от него бумагу, ничего не сказав ему.
-- Ты думаешь, это нечаянно он уехал? -- сказал в этот вечер штабный
товарищ кавалергардскому офицеру про Ермолова. -- Это штуки, это все
нарочно. Коновницына подкатить. Посмотри, завтра каша какая будет!

V

На другой день, рано утром, дряхлый Кутузов встал, помолился богу,
оделся и с неприятным сознанием того, что он должен руководить сражением,
которого он не одобрял, сел в коляску и выехал из Леташевки, в пяти верстах
позади Тарутина, к тому месту, где должны были быть собраны наступающие
колонны. Кутузов ехал, засыпая и просыпаясь и прислушиваясь, нет ли справа
выстрелов, не начиналось ли дело? Но все еще было тихо. Только начинался
рассвет сырого и пасмурного осеннего дня. Подъезжая к Тарутину, Кутузов
заметил кавалеристов, ведших на водопой лошадей через дорогу, по которой
ехала коляска. Кутузов присмотрелся к ним, остановил коляску и спросил,
какого полка? Кавалеристы были из той колонны, которая должна была быть уже
далеко впереди в засаде. "Ошибка, может быть", -- подумал старый
главнокомандующий. Но, проехав еще дальше, Кутузов увидал пехотные полки,
ружья в козлах, солдат за кашей и с дровами, в подштанниках. Позвали
офицера. Офицер доложил, что никакого приказания о выступлении не было.
-- Как не бы... -- начал Кутузов, но тотчас же замолчал и приказал
позвать к себе старшего офицера. Вылезши из коляски, опустив голову и тяжело
дыша, молча ожидая, ходил он взад и вперед. Когда явился потребованный
офицер генерального штаба Эйхен, Кутузов побагровел не оттого, что этот
офицер был виною ошибки, но оттого, что он был достойный предмет для
выражения гнева. И, трясясь, задыхаясь, старый человек, придя в то состояние
бешенства, в которое он в состоянии был приходить, когда валялся по земле от
гнева, он напустился на Эйхена, угрожая руками, крича и ругаясь площадными
словами. Другой подвернувшийся, капитан Брозин, ни в чем не виноватый,
потерпел ту же участь.
-- Это что за каналья еще? Расстрелять мерзавцев! -- хрипло кричал он,
махая руками и шатаясь. Он испытывал физическое страдание. Он,
главнокомандующий, светлейший, которого все уверяют, что никто никогда не
имел в России такой власти, как он, он поставлен в это положение -- поднят
на смех перед всей армией. "Напрасно так хлопотал молиться об нынешнем дне,
напрасно не спал ночь и все обдумывал! -- думал он о самом себе. -- Когда
был мальчишкой-офицером, никто бы не смел так надсмеяться надо мной... А
теперь!" Он испытывал физическое страдание, как от телесного наказания, и не
мог не выражать его гневными и страдальческими криками; но скоро силы его
ослабели, и он, оглядываясь, чувствуя, что он много наговорил нехорошего,
сел в коляску и молча уехал назад.
Излившийся гнев уже не возвращался более, и Кутузов, слабо мигая
глазами, выслушивал оправдания и слова защиты (Ермолов сам не являлся к нему
до другого дня) и настояния Бенигсена, Коновницына и Толя о том, чтобы то же
неудавшееся движение сделать на другой день. И Кутузов должен был опять
согласиться.

VI

На другой день войска с вечера собрались в назначенных местах и ночью
выступили. Была осенняя ночь с черно-лиловатыми тучами, но без дождя. Земля
была влажна, но грязи не было, и войска шли без шума, только слабо слышно
было изредка бренчанье артиллерии. Запретили разговаривать громко, курить
трубки, высекать огонь; лошадей удерживали от ржания. Таинственность
предприятия увеличивала его привлекательность. Люди шли весело. Некоторые
колонны остановились, поставили ружья в козлы и улеглись на холодной земле,
полагая, что они пришли туда, куда надо было; некоторые (большинство)
колонны шли целую ночь и, очевидно, зашли не туда, куда им надо было.
Граф Орлов-Денисов с казаками (самый незначительный отряд из всех
других) один попал на свое место и в свое время. Отряд этот остановился у
крайней опушки леса, на тропинке из деревни Стромиловой в Дмитровское.
Перед зарею задремавшего графа Орлова разбудили. Привели перебежчика из
французского лагеря. Это был польский унтер-офицер корпуса Понятовского.
Унтер-офицер этот по-польски объяснил, что он перебежал потому, что его
обидели по службе, что ему давно бы пора быть офицером, что он храбрее всех
и потому бросил их и хочет их наказать. Он говорил, что Мюрат ночует в
версте от них и что, ежели ему дадут сто человек конвою, он живьем возьмет
его. Граф Орлов-Денисов посоветовался с своими товарищами. Предложение было
слишком лестно, чтобы отказаться. Все вызывались ехать, все советовали
попытаться. После многих споров и соображений генерал-майор Греков с двумя
казачьими полками решился ехать с унтер-офицером.
-- Ну помни же, -- сказал граф Орлов-Денисов унтер-офицеру, отпуская
его, -- в случае ты соврал, я тебя велю повесить, как собаку, а правда --
сто червонцев.
Унтер-офицер с решительным видом не отвечал на эти слова, сел верхом и
поехал с быстро собравшимся Грековым. Они скрылись в лесу. Граф Орлов,
пожимаясь от свежести начинавшего брезжить утра, взволнованный тем, что им
затеяно на свою ответственность, проводив Грекова, вышел из леса и стал
оглядывать неприятельский лагерь, видневшийся теперь обманчиво в свете
начинавшегося утра и догоравших костров. Справа от графа Орлова-Денисова, по
открытому склону, должны были показаться наши колонны. Граф Орлов глядел
туда; но несмотря на то, что издалека они были бы заметны, колонн этих не
было видно. Во французском лагере, как показалось графу Орлову-Денисову, и в
особенности по словам его очень зоркого адъютанта, начинали шевелиться.
-- Ах, право, поздно, -- сказал граф Орлов, поглядев на лагерь. Ему
вдруг, как это часто бывает, после того как человека, которому мы поверим,
нет больше перед глазами, ему вдруг совершенно ясно и очевидно стало, что
унтер-офицер этот обманщик, что он наврал и только испортит все дело атаки
отсутствием этих двух полков, которых он заведет бог знает куда. Можно ли из
такой массы войск выхватить главнокомандующего?
-- Право, он врет, этот шельма, -- сказал граф.
-- Можно воротить, -- сказал один из свиты, который почувствовал так
же, как и граф Орлов-Денисов, недоверие к предприятию, когда посмотрел на
лагерь.
-- А? Право?.. как вы думаете, или оставить? Или нет?
-- Прикажете воротить?
-- Воротить, воротить! -- вдруг решительно сказал граф Орлов, глядя на
часы, -- поздно будет, совсем светло.
И адъютант поскакал лесом за Грековым. Когда Греков вернулся, граф
Орлов-Денисов, взволнованный и этой отмененной попыткой, и тщетным ожиданием
пехотных колонн, которые все не показывались, и близостью неприятеля (все
люди его отряда испытывали то же), решил наступать.
Шепотом прокомандовал он: "Садись!" Распределились, перекрестились...
-- С богом!
"Урааааа!" -- зашумело по лесу, и, одна сотня за другой, как из мешка
высыпаясь, полетели весело казаки с своими дротиками наперевес, через ручей
к лагерю.
Один отчаянный, испуганный крик первого увидавшего казаков француза --
и все, что было в лагере, неодетое, спросонков бросило пушки, ружья, лошадей
и побежало куда попало.
Ежели бы казаки преследовали французов, не обращая внимания на то, что
было позади и вокруг них, они взяли бы и Мюрата, и все, что тут было.
Начальники и хотели этого. Но нельзя было сдвинуть с места казаков, когда
они добрались до добычи и пленных. Команды никто не слушал. Взято было тут
же тысяча пятьсот человек пленных, тридцать восемь орудий, знамена и, что
важнее всего для казаков, лошади, седла, одеяла и различные предметы. Со
всем этим надо было обойтись, прибрать к рукам пленных, пушки, поделить
добычу, покричать, даже подраться между собой: всем этим занялись казаки.
Французы, не преследуемые более, стали понемногу опоминаться, собрались
командами и принялись стрелять. Орлов-Денисов ожидал все колонны и не
наступал дальше.
Между тем по диспозиции: "die erste Colonne marschiert" [5] и
т. д., пехотные войска опоздавших колонн, которыми командовал Бенигсен и
управлял Толь, выступили как следует и, как всегда бывает, пришли куда-то,
но только не туда, куда им было назначено. Как и всегда бывает, люди,
вышедшие весело, стали останавливаться; послышалось неудовольствие, сознание
путаницы, двинулись куда-то назад. Проскакавшие адъютанты и генералы
кричали, сердились, ссорились, говорили, что совсем не туда и опоздали,
кого-то бранили и т. д., и наконец, все махнули рукой и пошли только с тем,
чтобы идти куда-нибудь. "Куда-нибудь да придем!" И действительно, пришли, но
не туда, а некоторые туда, но опоздали так, что пришли без всякой пользы,
только для того, чтобы в них стреляли. Толь, который в этом сражении играл
роль Вейротера в Аустерлицком, старательно скакал из места в место и везде
находил все навыворот. Так он наскакал на корпус Багговута в лесу, когда уже
было совсем светло, а корпус этот давно уже должен был быть там, с
Орловым-Денисовым. Взволнованный, огорченный неудачей и полагая, что
кто-нибудь виноват в этом, Толь подскакал к корпусному командиру и строго
стал упрекать его, говоря, что за это расстрелять следует. Багговут, старый,
боевой, спокойный генерал, тоже измученный всеми остановками, путаницами,
противоречиями, к удивлению всех, совершенно противно своему характеру,
пришел в бешенство и наговорил неприятных вещей Толю.
-- Я уроков принимать ни от кого не хочу, а умирать с своими солдатами
умею не хуже другого, -- сказал он и с одной дивизией пошел вперед.
Выйдя на поле под французские выстрелы, взволнованный и храбрый
Багговут, не соображая того, полезно или бесполезно его вступление в дело
теперь, и с одной дивизией, пошел прямо и повел свои войска под выстрелы.
Опасность, ядра, пули были то самое, что нужно ему было в его гневном
настроении. Одна из первых пуль убила его, следующие пули убили многих
солдат. И дивизия его постояла несколько времени без пользы под огнем.

VII

Между тем с фронта другая колонна должна была напасть на французов, но
при этой колонне был Кутузов. Он знал хорошо, что ничего, кроме путаницы, не
выйдет из этого против его воли начатого сражения, и, насколько то было в
его власти, удерживал войска. Он не двигался.
Кутузов молча ехал на своей серенькой лошадке, лениво отвечая на
предложения атаковать.
-- У вас все на языке атаковать, а не видите, что мы не умеем делать
сложных маневров, -- сказал он Милорадовичу, просившемуся вперед.
-- Не умели утром взять живьем Мюрата и прийти вовремя на место: теперь
нечего делать! -- отвечал он другому.
Когда Кутузову доложили, что в тылу французов, где, по донесениям
казаков, прежде никого не было, теперь было два батальона поляков, он
покосился назад на Ермолова (он с ним не говорил еще со вчерашнего дня).
-- Вот просят наступления, предлагают разные проекты, а чуть приступишь
к делу, ничего не готово, и предупрежденный неприятель берет свои меры.
Ермолов прищурил глаза и слегка улыбнулся, услыхав эти слова. Он понял,
что для него гроза прошла и что Кутузов ограничится этим намеком.
-- Это он на мой счет забавляется, -- тихо сказал Ермолов, толкнув
коленкой Раевского, стоявшего подле него.
Вскоре после этого Ермолов выдвинулся вперед к Кутузову и почтительно
доложил:
-- Время не упущено, ваша светлость, неприятель не ушел. Если прикажете
наступать? А то гвардия и дыма не увидит.
Кутузов ничего не сказал, но когда ему донесли, что войска Мюрата
отступают, он приказал наступленье; но через каждые сто шагов останавливался
на три четверти часа.
Все сраженье состояло только в том, что сделали казаки Орлова-Денисова;
остальные войска лишь напрасно потеряли несколько сот людей.
Вследствие этого сражения Кутузов получил алмазный знак, Бенигсен тоже
алмазы и сто тысяч рублей, другие, по чинам соответственно, получили тоже
много приятного, и после этого сражения сделаны еще новые перемещения в
штабе.
"Вот как у нас всегда делается, все навыворот!" -- говорили после
Тарутинского сражения русские офицеры и генералы, -- точно так же, как и
говорят теперь, давая чувствовать, что кто-то там глупый делает так,
навыворот, а мы бы не так сделали. Но люди, говорящие так, или не знают
дела, про которое говорят, или умышленно обманывают себя. Всякое сражение --
Тарутинское, Бородинское, Аустерлицкое -- всякое совершается не так, как
предполагали его распорядители. Это есть существенное условие.
Бесчисленное количество свободных сил (ибо нигде человек не бывает
свободнее, как во время сражения, где дело идет о жизни и смерти) влияет на
направление сражения, и это направление никогда не может быть известно
вперед и никогда не совпадает с направлением какой-нибудь одной силы.
Ежели многие, одновременно и разнообразно направленные силы действуют
на какое-нибудь тело, то направление движения этого тела не может совпадать
ни с одной из сил; а будет всегда среднее, кратчайшее направление, то, что в
механике выражается диагональю параллелограмма сил.
Ежели в описаниях историков, в особенности французских, мы находим, что
у них войны и сражения исполняются по вперед определенному плану, то
единственный вывод, который мы можем сделать из этого, состоит в том, что
описания эти не верны.
Тарутинское сражение, очевидно, не достигло той цели, которую имел в
виду Толь: по порядку ввести по диспозиции в дело войска, и той, которую мог
иметь граф Орлов; взять в плен Мюрата, или цели истребления мгновенно всего
корпуса, которую могли иметь Бенигсен и другие лица, или цели офицера,
желавшего попасть в дело и отличиться, или казака, который хотел приобрести
больше добычи, чем он приобрел, и т. д. Но, если целью было то, что
действительно совершилось, и то, что для всех русских людей тогда было общим
желанием (изгнание французов из России и истребление их армии), то будет
совершенно ясно, что Тарутинское сражение, именно вследствие его
несообразностей, было то самое, что было нужно в тот период кампании. Трудно
и невозможно придумать какой-нибудь исход этого сражения, более
целесообразный, чем тот, который оно имело. При самом малом напряжении, при
величайшей путанице и при самой ничтожной потере были приобретены самые
большие результаты во всю кампанию, был сделан переход от отступления к
наступлению, была обличена слабость французов и был дан тот толчок, которого
только и ожидало наполеоновское войско для начатия бегства.

VIII

Наполеон вступает в Москву после блестящей победы de la Moskowa;
сомнения в победе не может быть, так как поле сражения остается за
французами. Русские отступают и отдают столицу. Москва, наполненная
провиантом, оружием, снарядами и несметными богатствами, -- в руках
Наполеона. Русское войско, вдвое слабейшее французского, в продолжение
месяца не делает ни одной попытки нападения. Положение Наполеона самое
блестящее. Для того, чтобы двойными силами навалиться на остатки русской
армии и истребить ее, для того, чтобы выговорить выгодный мир или, в случае
отказа, сделать угрожающее движение на Петербург, для того, чтобы даже, в
случае неудачи, вернуться в Смоленск или в Вильну, или остаться в Москве, --
для того, одним словом, чтобы удержать то блестящее положение, в котором
находилось в то время французское войско, казалось бы, не нужно особенной
гениальности. Для этого нужно было сделать самое простое и легкое: не
допустить войска до грабежа, заготовить зимние одежды, которых достало бы в
Москве на всю армию, и правильно собрать находившийся в Москве более чем на
полгода (по показанию французских историков) провиант всему войску.
Наполеон, этот гениальнейший из гениев и имевший власть управлять армиею,
как утверждают историки, ничего не сделал этого.
Он не только не сделал ничего этого, но, напротив, употребил свою
власть на то, чтобы из всех представлявшихся ему путей деятельности выбрать
то, что было глупее и пагубнее всего. Из всего, что мог сделать Наполеон:
зимовать в Москве, идти на Петербург, идти на Нижний Новгород, идти назад,
севернее или южнее, тем путем, которым пошел потом Кутузов, -- ну что бы ни
придумать, глупее и пагубнее того, что сделал Наполеон, то есть оставаться
до октября в Москве, предоставляя войскам грабить город, потом, колеблясь,
оставить или не оставить гарнизон, выйти из Москвы, подойти к Кутузову, не
начать сражения, пойти вправо, дойти до Малого Ярославца, опять не испытав
случайности пробиться, пойти не по той дороге, по которой пошел Кутузов, а
пойти назад на Можайск и по разоренной Смоленской дороге, -- глупее этого,
пагубнее для войска ничего нельзя было придумать, как то и показали
последствия. Пускай самые искусные стратегики придумают, представив себе,
что цель Наполеона состояла в том, чтобы погубить свою армию, придумают
другой ряд действий, который бы с такой же несомненностью и независимостью
от всего того, что бы ни предприняли русские войска, погубил бы так
совершенно всю французскую армию, как то, что сделал Наполеон.
Гениальный Наполеон сделал это. Но сказать, что Наполеон погубил свою
армию потому, что он хотел этого, или потому, что он был очень глуп, было бы
точно так же несправедливо, как сказать, что Наполеон довел свои войска до
Москвы потому, что он хотел этого, и потому, что он был очень умен и
гениален.
В том и другом случае личная деятельность его, не имевшая больше силы,
чем личная деятельность каждого солдата, только совпадала с теми законами,
по которым совершалось явление.
Совершенно ложно (только потому, что последствия не оправдали
деятельности Наполеона) представляют нам историки силы Наполеона ослабевшими
в Москве. Он, точно так же, как и прежде, как и после, в 13-м году,
употреблял все свое уменье и силы на то, чтобы сделать наилучшее для себя и
своей армии. Деятельность Наполеона за это время не менее изумительна, чем в
Египте, в Италии, в Австрии и в Пруссии. Мы не знаем верно о том, в какой
степени была действительна гениальность Наполеона в Египте, где сорок веков
смотрели на его величие, потому что эти все великие подвиги описаны нам
только французами. Мы не можем верно судить о его гениальности в Австрии и
Пруссии, так как сведения о его деятельности там должны черпать из
французских и немецких источников; а непостижимая сдача в плен корпусов без
сражений и крепостей без осады должна склонять немцев к признанию
гениальности как к единственному объяснению той войны, которая велась в
Германии. Но нам признавать его гениальность, чтобы скрыть свой стыд, слава
богу, нет причины. Мы заплатили за то, чтоб иметь право просто и прямо
смотреть на дело, и мы не уступим этого права.
Деятельность его в Москве так же изумительна и гениальна, как и везде.
Приказания за приказаниями и планы за планами исходят из него со времени его
вступления в Москву и до выхода из нее. Отсутствие жителей и депутации и
самый пожар Москвы не смущают его. Он не упускает из виду ни блага своей
армии, ни действий неприятеля, ни блага народов России, ни управления долами
Парижа, ни дипломатических соображений о предстоящих условиях мира.

IX

В военном отношении, тотчас по вступлении в Москву, Наполеон строго
приказывает генералу Себастиани следить за движениями русской армии,
рассылает корпуса по разным дорогам и Мюрату приказывает найти Кутузова.
Потом он старательно распоряжается об укреплении Кремля; потом делает
гениальный план будущей кампании по всей карте России. В отношении
дипломатическом, Наполеон призывает к себе ограбленного и оборванного
капитана Яковлева, не знающего, как выбраться из Москвы, подробно излагает
ему всю свою политику и свое великодушие и, написав письмо к императору
Александру, в котором он считает своим долгом сообщить своему другу и брату,
что Растопчин дурно распорядился в Москве, он отправляет Яковлева в
Петербург. Изложив так же подробно свои виды и великодушие перед Тутолминым,
он и этого старичка отправляет в Петербург для переговоров.
В отношении юридическом, тотчас же после пожаров, велено найти виновных
и казнить их. И злодей Растопчин наказан тем, что велено сжечь его дома.
В отношении административном, Москве дарована конституция, учрежден
муниципалитет и обнародовано следующее:

"Жители Москвы!
Несчастия ваши жестоки, но его величество император и король хочет
прекратить течение оных. Страшные примеры вас научили, каким образом он
наказывает непослушание и преступление. Строгие меры взяты, чтобы прекратить
беспорядок и возвратить общую безопасность. Отеческая администрация,
избранная из самих вас, составлять будет ваш муниципалитет или градское
правление. Оное будет пещись об вас, об ваших нуждах, об вашей пользе. Члены
оного отличаются красною лентою, которую будут носить через плечо, а
градской голова будет иметь сверх оного белый пояс. Но, исключая время
должности их, они будут иметь только красную ленту вокруг левой руки.
Городовая полиция учреждена по прежнему положению, а чрез ее
деятельность уже лучший существует порядок. Правительство назначило двух
генеральных комиссаров, или полицмейстеров, и двадцать комиссаров, или
частных приставов, поставленных во всех частях города. Вы их узнаете по
белой ленте, которую будут они носить вокруг левой руки. Некоторые церкви
разного исповедания открыты, и в них беспрепятственно отправляется
божественная служба. Ваши сограждане возвращаются ежедневно в свои жилища, и
даны приказы, чтобы они в них находили помощь и покровительство, следуемые
несчастию. Сии суть средства, которые правительство употребило, чтобы
возвратить порядок и облегчить ваше положение; но, чтобы достигнуть до того,
нужно, чтобы вы с ним соединили ваши старания, чтобы забыли, если можно,
ваши несчастия, которые претерпели, предались надежде не столь жестокой
судьбы, были уверены, что неизбежимая и постыдная смерть ожидает тех, кои
дерзнут на ваши особы и оставшиеся ваши имущества, а напоследок и не
сомневались, что оные будут сохранены, ибо такая есть воля величайшего и
справедливейшего из всех монархов. Солдаты и жители, какой бы вы нации ни
были! Восстановите публичное доверие, источник счастия государства, живите,
как братья, дайте взаимно друг другу помощь и покровительство, соединитесь,
чтоб опровергнуть намерения зломыслящих, повинуйтесь воинским и гражданским
начальствам, и скоро ваши слезы течь перестанут".
В отношении продовольствия войска, Наполеон предписал всем войскам
поочередно ходить в Москву a la maraude [6] для заготовления
себе провианта, так, чтобы таким образом армия была обеспечена на будущее
время.
В отношении религиозном, Наполеон приказал ramener les popes
[7] и возобновить служение в церквах.
В торговом отношении и для продовольствия армии было развешено везде
следующее:

Провозглашение

"Вы, спокойные московские жители, мастеровые и рабочие люди, которых
несчастия удалили из города, и вы, рассеянные земледельцы, которых
неосновательный страх еще задерживает в полях, слушайте! Тишина возвращается
в сию столицу, и порядок в ней восстановляется. Ваши земляки выходят смело
из своих убежищ, видя, что их уважают. Всякое насильствие, учиненное против
их и их собственности, немедленно наказывается. Его величество император и
король их покровительствует и между вами никого не почитает за своих
неприятелей, кроме тех, кои ослушиваются его повелениям. Он хочет прекратить
ваши несчастия и возвратить вас вашим дворам и вашим семействам.
Соответствуйте ж его благотворительным намерениям и приходите к нам без
всякой опасности. Жители! Возвращайтесь с доверием в ваши жилища: вы скоро
найдете способы удовлетворить вашим нуждам! Ремесленники и трудолюбивые
мастеровые! Приходите обратно к вашим рукодельям: домы, лавки, охранительные
караулы вас ожидают, а за вашу работу получите должную вам плату! И вы,
наконец, крестьяне, выходите из лесов, где от ужаса скрылись, возвращайтесь
без страха в ваши избы, в точном уверении, что найдете защищение. Лабазы
учреждены в городе, куда крестьяне могут привозить излишние свои запасы и
земельные растения. Правительство приняло следующие меры, чтоб обеспечить им
свободную продажу: 1) Считая от сего числа, крестьяне, земледельцы и живущие
в окрестностях Москвы могут без всякой опасности привозить в город свои
припасы, какого бы роду ни были, в двух назначенных лабазах, то есть на
Моховую и в Охотный ряд. 2) Оные продовольствия будут покупаться у них по
такой цене, на какую покупатель и продавец согласятся между собою; но если
продавец не получит требуемую им справедливую цену, то волен будет повезти
их обратно в свою деревню, в чем никто ему ни под каким видом препятствовать
не может. 3) Каждое воскресенье и середа назначены еженедельно для больших
торговых дней; почему достаточное число войск будет расставлено по вторникам
и субботам на всех больших дорогах, в таком расстоянии от города, чтоб
защищать те обозы. 4) Таковые ж меры будут взяты, чтоб на возвратном пути
крестьянам с их повозками и лошадьми не последовало препятствия. 5)
Немедленно средства употреблены будут для восстановления обыкновенных
торгов. Жители города и деревень, и вы, работники и мастеровые, какой бы вы
нации ни были! Вас взывают исполнять отеческие намерения его величества
императора и короля и способствовать с ним к общему благополучию. Несите к
его стопам почтение и доверие и не медлите соединиться с нами!"

В отношении поднятия духа войска и народа, беспрестанно делались
смотры, раздавались награды. Император разъезжал верхом по улицам и утешал
жителей; и, несмотря на всю озабоченность государственными делами, сам
посетил учрежденные по его приказанию театры.
В отношении благотворительности, лучшей доблести венценосцев, Наполеон
делал тоже все, что от него зависело. На богоугодных заведениях он велел
надписать Maison de ma mere, [8] соединяя этим актом нежное
сыновнее чувство с величием добродетели монарха. Он посетил Воспитательный
дом и, дав облобызать свои белые руки спасенным им сиротам, милостиво
беседовал с Тутолминым. Потом, по красноречивому изложению Тьера, он велел
раздать жалованье своим войскам русскими, сделанными им, фальшивыми
деньгами. Relevant l'emploi de ces moyens par un acte digue de lui et de
l'armee Francaise, il fit distribuer des secours aux
incendies. Mais les vivres etant trop precieux pour etre
donnes a des etrangers la plupart ennemis, Napoleon aima
mieux leur fournir de l'argent afin qu'ils se fournissent au dehors, et il
leur fit distribuer des roubles papiers. [9]
В отношении дисциплины армии, беспрестанно выдавались приказы о строгих
взысканиях за неисполнение долга службы и о прекращении грабежа.

Х

Но странное дело, все эти распоряжения, заботы и планы, бывшие вовсе не
хуже других, издаваемых в подобных же случаях, не затрогивали сущности дела,
а, как стрелки циферблата в часах, отделенного от механизма, вертелись
произвольно и бесцельно, не захватывая колес.
В военном отношении, гениальный план кампании, про который Тьер
говорит; que son genie n'avait jamais rien imagine de plus
profond, de plus habile et de plus admirable [10] и относительно
которого Тьер, вступая в полемику с г-м Феном, доказывает, что составление
этого гениального плана должно быть отнесено не к 4-му, а к 15-му октября,
план этот никогда не был и не мог быть исполнен, потому что ничего не имел
близкого к действительности. Укрепление Кремля, для которого надо было срыть
la Mosquee [11] (так Наполеон назвал церковь Василия
Блаженного), оказалось совершенно бесполезным. Подведение мин под Кремлем
только содействовало исполнению желания императора при выходе из Москвы,
чтобы Кремль был взорван, то есть чтобы был побит тот пол, о который убился
ребенок. Преследование русской армии, которое так озабочивало Наполеона,
представило неслыханное явление. Французские военачальники потеряли
шестидесятитысячную русскую армию, и только, по словам Тьера, искусству и,
кажется, тоже гениальности Мюрата удалось найти, как булавку, эту
шестидесятитысячную русскую армию.
В дипломатическом отношении, все доводы Наполеона о своем великодушии и
справедливости, и перед Тутолминым, и перед Яковлевым, озабоченным
преимущественно приобретением шинели и повозки, оказались бесполезны:
Александр не принял этих послов и не отвечал на их посольство.
В отношении юридическом, после казни мнимых поджигателей сгорела другая
половина Москвы.
В отношении административном, учреждение муниципалитета не остановило
грабежа и принесло только пользу некоторым лицам, участвовавшим в этом
муниципалитете и, под предлогом соблюдения порядка, грабившим Москву или
сохранявшим свое от грабежа.
В отношении религиозном, так легко устроенное в Египте дело посредством
посещения мечети, здесь не принесло никаких результатов. Два или три
священника, найденные в Москве, попробовали исполнить волю Наполеона, но
одного из них по щекам прибил французский солдат во время службы, а про
другого доносил следующее французский чиновник: "Le pretre, que j'avais
decouvert et invite a recommencer a dire la messe, a
nettoye et ferme l'eglise. Cette nuit on est venu de nouveau
enfoncer les portes, casser les cadenas, dechirer les livres et
commettre d'autres desordres". [12]
В торговом отношении, на провозглашение трудолюбивым ремесленникам и
всем крестьянам не последовало никакого ответа. Трудолюбивых ремесленников
не было, а крестьяне ловили тех комиссаров, которые слишком далеко заезжали
с этим провозглашением, и убивали их.
В отношении увеселений народа и войска театрами, дело точно так же не
удалось. Учрежденные в Кремле и в доме Познякова театры тотчас же закрылись,
потому что ограбили актрис и актеров.
Благотворительность и та не принесла желаемых результатов. Фальшивые
ассигнации и нефальшивые наполняли Москву и не имели цены. Для французов,
собиравших добычу, нужно было только золото. Не только фальшивые ассигнации,
которые Наполеон так милостиво раздавал несчастным, не имели цены, но
серебро отдавалось ниже своей стоимости за золото.
Но самое поразительное явление недействительности высших распоряжений в
то время было старание Наполеона остановить грабежи и восстановить
дисциплину.
Вот что доносили чины армии.
"Грабежи продолжаются в городе, несмотря на повеление прекратить их.
Порядок еще не восстановлен, и нет ни одного купца, отправляющего торговлю
законным образом. Только маркитанты позволяют себе продавать, да и то
награбленные вещи".
"La partie de mon arrondissement continue a etre en proie au
pillage des soldats du 3 corps, qui, non contents d'arracher aux malheureux
refugies dans des souterrains le peu qui leur reste, ont meme
la ferocite de les blesser a coups de sabre, comme j'en ai vu
plusieurs exemples".
"Rien de nouveau outre que les soldats se permettent de voler et de
piller. Le 9 octobre".
"Le vol et le pillage continuent. Il y a une bande de voleurs dans
notre district qu'il faudra faire arreter par de fortes gardes. Le 11
octobre". [13]
"Император чрезвычайно недоволен, что, несмотря на строгие повеления
остановить грабеж, только и видны отряды гвардейских мародеров,
возвращающиеся в Кремль. В старой гвардии беспорядки и грабеж сильнее,
нежели когда-либо, возобновились вчера, в последнюю ночь и сегодня. С
соболезнованием видит император, что отборные солдаты, назначенные охранять
его особу, долженствующие подавать пример подчиненности, до такой степени
простирают ослушание, что разбивают погреба и магазины, заготовленные для
армии. Другие унизились до того, что не слушали часовых и караульных
офицеров, ругали их и били".
"Le grand marechal du palais se plaint vivement, -- писал
губернатор, -- que malgre les defenses reiterees,
les soldats continuent a faire leurs besoins dans toutes les cours et
meme jusque sous les fenetres de l'Empereur". [14]
Войско это, как распущенное стадо, топча под ногами тот корм, который
мог бы спасти его от голодной смерти, распадалось и гибло с каждым днем
лишнего пребывания в Москве.
Но оно не двигалось.
Оно побежало только тогда, когда его вдруг охватил панический страх,
произведенный перехватами обозов по Смоленской дороге и Тарутинским
сражением. Это же самое известие о Тарутинском сражении, неожиданно на
смотру полученное Наполеоном, вызвало в нем желание наказать русских, как
говорит Тьер, и он отдал приказание о выступлении, которого требовало все
войско.
Убегая из Москвы, люди этого войска захватили с собой все, что было
награблено. Наполеон тоже увозил с собой свой собственный tresor. 15
Увидав обоз, загромождавший армию. Наполеон ужаснулся (как говорит Тьер). Но
он, с своей опытностью войны, не велел сжечь всо лишние повозки, как он это
сделал с повозками маршала, подходя к Москве, но он посмотрел на эти коляски
и кареты, в которых ехали солдаты, и сказал, что это очень хорошо, что
экипажи эти употребятся для провианта, больных и раненых.
Положение всего войска было подобно положению раненого животного,
чувствующего свою погибель и не знающего, что оно делает. Изучать искусные
маневры Наполеона и его войска и его цели со времени вступления в Москву и
до уничтожения этого войска -- все равно, что изучать значение предсмертных
прыжков и судорог смертельно раненного животного. Очень часто раненое
животное, заслышав шорох, бросается на выстрел на охотника, бежит вперед,
назад и само ускоряет свой конец. То же самое делал Наполеон под давлением
всего его войска. Шорох Тарутинского сражения спугнул зверя, и он бросился
вперед на выстрел, добежал до охотника, вернулся назад, опять вперед, опять
назад и, наконец, как всякий зверь, побежал назад, по самому невыгодному,
опасному пути, но по знакомому, старому следу.
Наполеон, представляющийся нам руководителем всего этого движения (как
диким представлялась фигура, вырезанная на носу корабля, силою, руководящею
корабль), Наполеон во все это время своей деятельности был подобен ребенку,
который, держась за тесемочки, привязанные внутри кареты, воображает, что он
правит.

XI

6-го октября, рано утром, Пьер вышел из балагана и, вернувшись назад,
остановился у двери, играя с длинной, на коротких кривых ножках, лиловой
собачонкой, вертевшейся около него. Собачонка эта жила у них в балагане,
ночуя с Каратаевым, но иногда ходила куда-то в город и опять возвращалась.
Она, вероятно, никогда никому не принадлежала, и теперь она была ничья и не
имела никакого названия. Французы звали ее Азор, солдат-сказочник звал ее
Фемгалкой, Каратаев и другие звали ее Серый, иногда Вислый. Непринадлежание
ее никому и отсутствие имени и даже породы, даже определенного цвета,
казалось, нисколько не затрудняло лиловую собачонку. Пушной хвост панашем
твердо и кругло стоял кверху, кривые ноги служили ей так хорошо, что часто
она, как бы пренебрегая употреблением всех четырех ног, поднимала грациозно
одну заднюю и очень ловко и скоро бежала на трех лапах. Все для нее было
предметом удовольствия. То, взвизгивая от радости, она валялась на спине, то
грелась на солнце с задумчивым и значительным видом, то резвилась, играя с
щепкой или соломинкой.
Одеяние Пьера теперь состояло из грязной продранной рубашки,
единственном остатке его прежнего платья, солдатских порток, завязанных для
тепла веревочками на щиколках по совету Каратаева, из кафтана и мужицкой
шапки. Пьер очень изменился физически в это время. Он не казался уже толст,
хотя и имел все тот же вид крупности и силы, наследственной в их породе.
Борода и усы обросли нижнюю часть лица; отросшие, спутанные волосы на
голове, наполненные вшами, курчавились теперь шапкою. Выражение глаз было
твердое, спокойное и оживленно-готовое, такое, какого никогда не имел прежде
взгляд Пьера. Прежняя его распущенность, выражавшаяся и во взгляде,
заменилась теперь энергической, готовой на деятельность и отпор --
подобранностью. Ноги его были босые.
Пьер смотрел то вниз по полю, по которому в нынешнее утро разъездились
повозки и верховые, то вдаль за реку, то на собачонку, притворявшуюся, что
она не на шутку хочет укусить его, то на свои босые ноги, которые он с
удовольствием переставлял в различные положения, пошевеливая грязными,
толстыми, большими пальцами. И всякий раз, как он взглядывал на свои босые
ноги, на лице его пробегала улыбка оживления и самодовольства. Вид этих
босых ног напоминал ему все то, что он пережил и понял за это время, и
воспоминание это было ему приятно.
Погода уже несколько дней стояла тихая, ясная, с легкими заморозками по
утрам -- так называемое бабье лето.
В воздухе, на солнце, было тепло, и тепло это с крепительной свежестью
утреннего заморозка, еще чувствовавшегося в воздухе, было особенно приятно.
На всем, и на дальних и на ближних предметах, лежал тот
волшебно-хрустальный блеск, который бывает только в эту пору осени. Вдалеке
виднелись Воробьевы горы, с деревнею, церковью и большим белым домом. И
оголенные деревья, и песок, и камни, и крыши домов, и зеленый шпиль церкви,
и углы дальнего белого дома -- все это неестественно-отчетливо, тончайшими
линиями вырезалось в прозрачном воздухе. Вблизи виднелись знакомые развалины
полуобгорелого барского дома, занимаемого французами, с темно-зелеными еще
кустами сирени, росшими по ограде. И даже этот разваленный и загаженный дом,
отталкивающий своим безобразием в пасмурную погоду, теперь, в ярком,
неподвижном блеске, казался чем-то успокоительно-прекрасным.
Французский капрал, по-домашнему расстегнутый, в колпаке, с коротенькой
трубкой в зубах, вышел из-за угла балагана и, дружески подмигнув, подошел к
Пьеру.
-- Quel soleil, hein, monsieur Kiril? (так звали Пьера все французы).
On dirait le printemps. [16] -- И капрал прислонился к двери и
предложил Пьеру трубку, несмотря на то, что всегда он ее предлагал и всегда
Пьер отказывался.
-- Si l'on marchait par un temps comme celui-la... [17]
-- начал он.
Пьер расспросил его, что слышно о выступлении, и капрал рассказал, что
почти все войска выступают и что нынче должен быть приказ и о пленных. В
балагане, в котором был Пьер, один из солдат, Соколов, был при смерти болен,
и Пьер сказал капралу, что надо распорядиться этим солдатом. Капрал сказал,
что Пьер может быть спокоен, что на это есть подвижной и постоянный
госпитали, и что о больных будет распоряжение, и что вообще все, что только
может случиться, все предвидено начальством.
-- Et puis, monsieur Kiril, vous n'avez qu'a dire un mot au
capitaine, vous savez. Oh, c'est un... qui n'oublie jamais rien. Dites au
capitaine quand il fera sa tournee, il fera tout pour vous...
[18]
Капитан, про которого говорил капрал, почасту и подолгу беседовал с
Пьером и оказывал ему всякого рода снисхождения.
-- Vois-tu, St. Thomas, qu'il me disait l'autre jour: Kiril c'est un
homme qui a de l'instruction, qui parle francais; c'est un seigneur
russe, qui a eu des malheurs, mais c'est un homme. Et il s'y entend le...
S'il demande quelque chose, qu'il me dise, il n'y a pas de refus. Quand on a
fait ses etudes, voyez vous, on aime l'instruction et les gens comme il
faut. C'est pour vous, que je dis cela, monsieur Kiril. Dans l'affaire de
l'autre jour si ce n'etait grace a vous, ca aurait fini
mal. [19]
И, поболтав еще несколько времени, капрал ушел. (Дело, случившееся
намедни, о котором упоминал капрал, была драка между пленными и французами,
в которой Пьеру удалось усмирить своих товарищей.) Несколько человек пленных
слушали разговор Пьера с капралом и тотчас же стали спрашивать, что он
сказал. В то время как Пьер рассказывал своим товарищам то, что капрал
сказал о выступлении, к двери балагана подошел худощавый, желтый и
оборванный французский солдат. Быстрым и робким движением приподняв пальцы
ко лбу в знак поклона, он обратился к Пьеру и спросил его, в этом ли
балагане солдат Platoche, которому он отдал шить рубаху.
С неделю тому назад французы получили сапожный товар и полотно и
роздали шить сапоги и рубахи пленным солдатам.
-- Готово, готово, соколик! -- сказал Каратаев, выходя с аккуратно
сложенной рубахой.
Каратаев, по случаю тепла и для удобства работы, был в одних портках и
в черной, как земля, продранной рубашке. Волоса его, как это делают
мастеровые, были обвязаны мочалочкой, и круглое лицо его казалось еще
круглее и миловиднее.
-- Уговорец -- делу родной братец. Как сказал к пятнице, так и сделал,
-- говорил Платон, улыбаясь и развертывая сшитую им рубашку.
Француз беспокойно оглянулся и, как будто преодолев сомнение, быстро
скинул мундир и надел рубаху. Под мундиром на французе не было рубахи, а на
голое, желтое, худое тело был надет длинный, засаленный, шелковый с
цветочками жилет. Француз, видимо, боялся, чтобы пленные, смотревшие на
него, не засмеялись, и поспешно сунул голову в рубашку. Никто из пленных не
сказал ни слова.
-- Вишь, в самый раз, -- приговаривал Платон, обдергивая рубаху.
Француз, просунув голову и руки, не поднимая глаз, оглядывал на себе рубашку
и рассматривал шов.
-- Что ж, соколик, ведь это не швальня, и струмента настоящего нет; а
сказано: без снасти и вша не убьешь, -- говорил Платон, кругло улыбаясь и,
видимо, сам радуясь на свою работу.
-- C'est bien, c'est bien, merci, mais vous devez avoir de la toile de
reste? [20] -- сказал француз.
-- Она еще ладнее будет, как ты на тело-то наденешь, -- говорил
Каратаев, продолжая радоваться на свое произведение. -- Вот и хорошо и
приятно будет.
-- Merci, merci, mon vieux, le reste?.. -- повторил француз, улыбаясь,
и, достав ассигнацию, дал Каратаеву, -- mais le reste... [21]
Пьер видел, что Платон не хотел понимать того, что говорил француз, и,
не вмешиваясь, смотрел на них. Каратаев поблагодарил за деньги и продолжал
любоваться своею работой. Француз настаивал на остатках и попросил Пьера
перевести то, что он говорил.
-- На что же ему остатки-то? -- сказал Каратаев. -- Нам подверточки-то
важные бы вышли. Ну, да бог с ним. -- И Каратаев с вдруг изменившимся,
грустным лицом достал из-за пазухи сверточек обрезков и, не глядя на него,
подал французу. -- Эхма! -- проговорил Каратаев и пошел назад. Француз
поглядел на полотно, задумался, взглянул вопросительно на Пьера, и как будто
взгляд Пьера что-то сказал ему.
-- Platoche, dites donc, Platoche, -- вдруг покраснев, крикнул француз
пискливым голосом. -- Gardez pour vous, [22] -- сказал он, подавая
обрезки, повернулся и ушел.
-- Вот поди ты, -- сказал Каратаев, покачивая головой. -- Говорят,
нехристи, а тоже душа есть. То-то старички говаривали: потная рука торовата,
сухая неподатлива. Сам голый, а вот отдал же. -- Каратаев, задумчиво
улыбаясь и глядя на обрезки, помолчал несколько времени. -- А подверточки,
дружок, важнеющие выдут, -- сказал он и вернулся в балаган.

XII

Прошло четыре недели с тех пор, как Пьер был в плену. Несмотря на то,
что французы предлагали перевести его из солдатского балагана в офицерский,
он остался в том балагане, в который поступил с первого дня.
В разоренной и сожженной Москве Пьер испытал почти крайние пределы
лишений, которые может переносить человек; но, благодаря своему сильному
сложению и здоровью, которого он не сознавал до сих пор, и в особенности
благодаря тому, что эти лишения подходили так незаметно, что нельзя было
сказать, когда они начались, он переносил не только легко, но и радостно
свое положение. И именно в это-то самое время он получил то спокойствие и
довольство собой, к которым он тщетно стремился прежде. Он долго в своей
жизни искал с разных сторон этого успокоения, согласия с самим собою, того,
что так поразило его в солдатах в Бородинском сражении, -- он искал этого в
филантропии, в масонстве, в рассеянии светской жизни, в вине, в геройском
подвиге самопожертвования, в романтической любви к Наташе; он искал этого
путем мысли, и все эти искания и попытки все обманули его. И он, сам не
думая о том, получил это успокоение и это согласие с самим собою только
через ужас смерти, через лишения и через то, что он понял в Каратаеве. Те
страшные минуты, которые он пережил во время казни, как будто смыли навсегда
из его воображения и воспоминания тревожные мысли и чувства, прежде
казавшиеся ему важными. Ему не приходило и мысли ни о России, ни о войне, ни
о политике, ни о Наполеоне. Ему очевидно было, что все это не касалось его,
что он не призван был и потому не мог судить обо всем этом. "России да лету
-- союзу нету", -- повторял он слова Каратаева, и эти слова странно
успокоивали его. Ему казалось теперь непонятным и даже смешным его намерение
убить Наполеона и его вычисления о кабалистическом числе и звере
Апокалипсиса. Озлобление его против жены и тревога о том, чтобы не было
посрамлено его имя, теперь казались ему не только ничтожны, но забавны. Что
ему было за дело до того, что эта женщина вела там где-то ту жизнь, которая
ей нравилась? Кому, в особенности ему, какое дело было до того, что узнают
или не узнают, что имя их пленного было граф Безухов?
Теперь он часто вспоминал свой разговор с князем Андреем и вполне
соглашался с ним, только несколько иначе понимая мысль князя Андрея. Князь
Андрей думал и говорил, что счастье бывает только отрицательное, но он
говорил это с оттенком горечи и иронии. Как будто, говоря это, он высказывал
другую мысль -- о том, что все вложенные в нас стремленья к счастью
положительному вложены только для того, чтобы, не удовлетворяя, мучить нас.
Но Пьер без всякой задней мысли признавал справедливость этого. Отсутствие
страданий, удовлетворение потребностей и вследствие того свобода выбора
занятий, то есть образа жизни, представлялись теперь Пьеру несомненным и
высшим счастьем человека. Здесь, теперь только, в первый раз Пьер вполне
оценил наслажденье еды, когда хотелось есть, питья, когда хотелось пить,
сна, когда хотелось спать, тепла, когда было холодно, разговора с человеком,
когда хотелось говорить и послушать человеческий голос. Удовлетворение
потребностей -- хорошая пища, чистота, свобода -- теперь, когда он был лишен
всего этого, казались Пьеру совершенным счастием, а выбор занятия, то есть
жизнь, теперь, когда выбор этот был так ограничен, казались ему таким легким
делом, что он забывал то, что избыток удобств жизни уничтожает все счастие
удовлетворения потребностей, а большая свобода выбора занятий, та свобода,
которую ему в его жизни давали образование, богатство, положение в свете,
что эта-то свобода и делает выбор занятий неразрешимо трудным и уничтожает
самую потребность и возможность занятия.
Все мечтания Пьера теперь стремились к тому времени, когда он будет
свободен. А между тем впоследствии и во всю свою жизнь Пьер с восторгом
думал и говорил об этом месяце плена, о тех невозвратимых, сильных и
радостных ощущениях и, главное, о том полном душевном спокойствии, о
совершенной внутренней свободе, которые он испытывал только в это время.
Когда он в первый день, встав рано утром, вышел на заре из балагана и
увидал сначала темные купола, кресты Ново-Девичьего монастыря, увидал
морозную росу на пыльной траве, увидал холмы Воробьевых гор и извивающийся
над рекою и скрывающийся в лиловой дали лесистый берег, когда ощутил
прикосновение свежего воздуха и услыхал звуки летевших из Москвы через поле
галок и когда потом вдруг брызнуло светом с востока и торжественно выплыл
край солнца из-за тучи, и купола, и кресты, и роса, и даль, и река, все
заиграло в радостном свете, -- Пьер почувствовал новое, не испытанное им
чувство радости и крепости жизни.
И чувство это не только не покидало его во все время плена, но,
напротив, возрастало в нем по мере того, как увеличивались трудности его
положения.
Чувство это готовности на все, нравственной подобранности еще более
поддерживалось в Пьере тем высоким мнением, которое, вскоре по его
вступлении в балаган, установилось о нем между его товарищами. Пьер с своим
знанием языков, с тем уважением, которое ему оказывали французы, с своей
простотой, отдававший все, что у него просили (он получал офицерские три
рубля в неделю), с своей силой, которую он показал солдатам, вдавливая
гвозди в стену балагана, с кротостью, которую он выказывал в обращении с
товарищами, с своей непонятной для них способностью сидеть неподвижно и,
ничего не делая, думать, представлялся солдатам несколько таинственным и
высшим существом. Те самые свойства его, которые в том свете, в котором он
жил прежде, были для него если не вредны, то стеснительны -- его сила,
пренебрежение к удобствам жизни, рассеянность, простота, -- здесь, между
этими людьми, давали ему положение почти героя. И Пьер чувствовал, что этот
взгляд обязывал его.

XIII

В ночь с 6-го на 7-е октября началось движение выступавших французов:
ломались кухни, балаганы, укладывались повозки и двигались войска и обозы.
В семь часов утра конвой французов, в походной форме, в киверах, с
ружьями, ранцами и огромными мешками, стоял перед балаганами, и французский
оживленный говор, пересыпаемый ругательствами, перекатывался по всей линии.
В балагане все были готовы, одеты, подпоясаны, обуты и ждали только
приказания выходить. Больной солдат Соколов, бледный, худой, с синими
кругами вокруг глаз, один, не обутый и не одетый, сидел на своем месте и
выкатившимися от худобы глазами вопросительно смотрел на не обращавших на
него внимания товарищей и негромко и равномерно стонал. Видимо, не столько
страдания -- он был болен кровавым поносом, -- сколько страх и горе
оставаться одному заставляли его стонать.
Пьер, обутый в башмаки, сшитые для него Каратаевым из цибика, который
принес француз для подшивки себе подошв, подпоясанный веревкою, подошел к
больному и присел перед ним на корточки.
-- Что ж, Соколов, они ведь не совсем уходят! У них тут гошпиталь.
Может, тебе еще лучше нашего будет, -- сказал Пьер.
-- О господи! О смерть моя! О господи! -- громче застонал солдат.
-- Да я сейчас еще спрошу их, -- сказал Пьер и, поднявшись, пошел к
двери балагана. В то время как Пьер подходил к двери, снаружи подходил с
двумя солдатами тот капрал, который вчера угощал Пьера трубкой. И капрал и
солдаты были в походной форме, в ранцах и киверах с застегнутыми чешуями,
изменявшими их знакомые лица.
Капрал шел к двери с тем, чтобы, по приказанию начальства, затворить
ее. Перед выпуском надо было пересчитать пленных.
-- Caporal, que fera-t-on du malade?.. [23] -- начал Пьер; но
в ту минуту, как он говорил это, он усумнился, тот ли это знакомый его
капрал или другой, неизвестный человек: так непохож был на себя капрал в эту
минуту. Кроме того, в ту минуту, как Пьер говорил это, с двух сторон вдруг
послышался треск барабанов. Капрал нахмурился на слова Пьера и, проговорив
бессмысленное ругательство, захлопнул дверь. В балагане стало полутемно; с
двух сторон резко трещали барабаны, заглушая стоны больного.
"Вот оно!.. Опять оно!" -- сказал себе Пьер, и невольный холод пробежал
по его спине. В измененном лице капрала, в звуке его голоса, в возбуждающем
и заглушающем треске барабанов Пьер узнал ту таинственную, безучастную силу,
которая заставляла людей против своей воли умерщвлять себе подобных, ту
силу, действие которой он видел во время казни. Бояться, стараться избегать
этой силы, обращаться с просьбами или увещаниями к людям, которые служили
орудиями ее, было бесполезно. Это знал теперь Пьер. Надо было ждать и
терпеть. Пьер не подошел больше к больному и не оглянулся на него. Он,
молча, нахмурившись, стоял у двери балагана.
Когда двери балагана отворились и пленные, как стадо баранов, давя друг
друга, затеснились в выходе, Пьер пробился вперед их и подошел к тому самому
капитану, который, по уверению капрала, готов был все сделать для Пьера.
Капитан тоже был в походной форме, и из холодного лица его смотрело тоже
"оно", которое Пьер узнал в словах капрала и в треске барабанов.
-- Filez, filez, [24] -- приговаривал капитан, строго хмурясь
и глядя на толпившихся мимо него пленных. Пьер знал, что его попытка будет
напрасна, но подошел к нему.
-- Eh bien, qu'est ce qu'il y a? -- холодно оглянувшись, как бы не
узнав, сказал офицер. Пьер сказал про больного.
-- Il pourra marcher, que diable! -- сказал капитан. -- Filez, filez,
[25] -- продолжал он приговаривать, не глядя на Пьера.
-- Mais non, il est a l'agonie... [26] -- начал было
Пьер.
-- Voulez vous bien?! [27] -- злобно нахмурившись, крикнул
капитан.
Драм да да дам, дам, дам, трещали барабаны. И Пьер понял, что
таинственная сила уже вполне овладела этими людьми и что теперь говорить еще
что-нибудь было бесполезно.
Пленных офицеров отделили от солдат и велели им идти впереди. Офицеров,
в числе которых был Пьер, было человек тридцать, солдатов человек триста.
Пленные офицеры, выпущенные из других балаганов, были все чужие, были
гораздо лучше одеты, чем Пьер, и смотрели на него, в его обуви, с
недоверчивостью и отчужденностью. Недалеко от Пьера шел, видимо,
пользующийся общим уважением своих товарищей пленных, толстый майор в
казанском халате, подпоясанный полотенцем, с пухлым, желтым, сердитым лицом.
Он одну руку с кисетом держал за пазухой, другою опирался на чубук. Майор,
пыхтя и отдуваясь, ворчал и сердился на всех за то, что ему казалось, что
его толкают и что все торопятся, когда торопиться некуда, все чему-то
удивляются, когда ни в чем ничего нет удивительного. Другой, маленький худой
офицер, со всеми заговаривал, делая предположения о том, куда их ведут
теперь и как далеко они успеют пройти нынешний день. Чиновник, в валеных
сапогах и комиссариатской форме, забегал с разных сторон и высматривал
сгоревшую Москву, громко сообщая свои наблюдения о том, что сгорело и какая
была та или эта видневшаяся часть Москвы. Третий офицер, польского
происхождения по акценту, спорил с комиссариатским чиновником, доказывая
ему, что он ошибался в определении кварталов Москвы.
-- О чем спорите? -- сердито говорил майор. -- Николы ли, Власа ли, все
одно; видите, все сгорело, ну и конец... Что толкаетесь-то, разве дороги
мало, -- обратился он сердито к шедшему сзади и вовсе не толкавшему его.
-- Ай, ай, ай, что наделали! -- слышались, однако, то с той, то с
другой стороны голоса пленных, оглядывающих пожарища. -- И Замоскворечье-то,
и Зубово, и в Кремле-то, смотрите, половины нет... Да я вам говорил, что все
Замоскворечье, вон так и есть.
-- Ну, знаете, что сгорело, ну о чем же толковать! -- говорил майор.
Проходя через Хамовники (один из немногих несгоревших кварталов Москвы)
мимо церкви, вся толпа пленных вдруг пожалась к одной стороне, и послышались
восклицания ужаса и омерзения.
-- Ишь мерзавцы! То-то нехристи! Да мертвый, мертвый и есть... Вымазали
чем-то.
Пьер тоже подвинулся к церкви, у которой было то, что вызывало
восклицания, и смутно увидал что-то, прислоненное к ограде церкви. Из слов
товарищей, видевших лучше его, он узнал, что это что-то был труп человека,
поставленный стоймя у ограды и вымазанный в лице сажей...
-- Marchez, sacre nom... Filez... trente mille diables...
[28] -- послышались ругательства конвойных, и французские солдаты с
новым озлоблением разогнали тесаками толпу пленных, смотревшую на мертвого
человека.

XIV

По переулкам Хамовников пленные шли одни с своим конвоем и повозками и
фурами, принадлежавшими конвойным и ехавшими сзади; но, выйдя к провиантским
магазинам, они попали в середину огромного, тесно двигавшегося
артиллерийского обоза, перемешанного с частными повозками.
У самого моста все остановились, дожидаясь того, чтобы продвинулись
ехавшие впереди. С моста пленным открылись сзади и впереди бесконечные ряды
других двигавшихся обозов. Направо, там, где загибалась Калужская дорога
мимо Нескучного, пропадая вдали, тянулись бесконечные ряды войск и обозов.
Это были вышедшие прежде всех войска корпуса Богарне; назади, по набережной
и через Каменный мост, тянулись войска и обозы Нея.
Войска Даву, к которым принадлежали пленные, шли через Крымский брод и
уже отчасти вступали в Калужскую улицу. Но обозы так растянулись, что
последние обозы Богарне еще не вышли из Москвы в Калужскую улицу, а голова
войск Нея уже выходила из Большой Ордынки.
Пройдя Крымский брод, пленные двигались по нескольку шагов и
останавливались, и опять двигались, и со всех сторон экипажи и люди все
больше и больше стеснялись. Пройдя более часа те несколько сот шагов,
которые отделяют мост от Калужской улицы, и дойдя до площади, где сходятся
Замоскворецкие улицы с Калужскою, пленные, сжатые в кучу, остановились и
несколько часов простояли на этом перекрестке. Со всех сторон слышался
неумолкаемый, как шум моря, грохот колес, и топот ног, и неумолкаемые
сердитые крики и ругательства. Пьер стоял прижатый к стене обгорелого дома,
слушая этот звук, сливавшийся в его воображении с звуками барабана.
Несколько пленных офицеров, чтобы лучше видеть, влезли на стену
обгорелого дома, подле которого стоял Пьер.
-- Народу-то! Эка народу!.. И на пушках-то навалили! Смотри: меха... --
говорили они. -- Вишь, стервецы, награбили... Вон у того-то сзади, на
телеге... Ведь это -- с иконы, ей-богу!.. Это немцы, должно быть. И наш
мужик, ей-богу!.. Ах, подлецы!.. Вишь, навьючился-то, насилу идет! Вот-те
на, дрожки -- и те захватили!.. Вишь, уселся на сундуках-то. Батюшки!..
Подрались!..
-- Так его по морде-то, по морде! Этак до вечера не дождешься. Гляди,
глядите... а это, верно, самого Наполеона. Видишь, лошади-то какие! в
вензелях с короной. Это дом складной. Уронил мешок, не видит. Опять
подрались... Женщина с ребеночком, и недурна. Да, как же, так тебя и
пропустят... Смотри, и конца нет. Девки русские, ей-богу, девки! В колясках
ведь как покойно уселись!
Опять волна общего любопытства, как и около церкви в Хамовниках,
надвинула всех пленных к дороге, и Пьер благодаря своему росту через головы
других увидал то, что так привлекло любопытство пленных. В трех колясках,
замешавшихся между зарядными ящиками, ехали, тесно сидя друг на друге,
разряженные, в ярких цветах, нарумяненные, что-то кричащие пискливыми
голосами женщины.
С той минуты как Пьер сознал появление таинственной силы, ничто не
казалось ему странно или страшно: ни труп, вымазанный для забавы сажей, ни
эти женщины, спешившие куда-то, ни пожарища Москвы. Все, что видел теперь
Пьер, не производило на него почти никакого впечатления -- как будто душа
его, готовясь к трудной борьбе, отказывалась принимать впечатления, которые
могли ослабить ее.
Поезд женщин проехал. За ним тянулись опять телеги, солдаты, фуры,
солдаты, палубы, кареты, солдаты, ящики, солдаты, изредка женщины.
Пьер не видал людей отдельно, а видел движение их.
Все эти люди, лошади как будто гнались какой-то невидимою силою. Все
они, в продолжение часа, во время которого их наблюдал Пьер, выплывали из
разных улиц с одним и тем же желанием скорее пройти; все они одинаково,
сталкиваясь с другими, начинали сердиться, драться; оскаливались белые зубы,
хмурились брови, перебрасывались все одни и те же ругательства, и на всех
лицах было одно и то же молодечески-решительное и жестоко-холодное
выражение, которое поутру поразило Пьера при звуке барабана на лице капрала.
Уже перед вечером конвойный начальник собрал свою команду и с криком и
спорами втеснился в обозы, и пленные, окруженные со всех сторон, вышли на
Калужскую дорогу.
Шли очень скоро, не отдыхая, и остановились только, когда уже солнце
стало садиться. Обозы надвинулись одни на других, и люди стали готовиться к
ночлегу. Все казались сердиты и недовольны. Долго с разных сторон слышались
ругательства, злобные крики и драки. Карета, ехавшая сзади конвойных,
надвинулась на повозку конвойных и пробила ее дышлом. Несколько солдат с
разных сторон сбежались к повозке; одни били по головам лошадей, запряженных
в карете, сворачивая их, другие дрались между собой, и Пьер видел, что
одного немца тяжело ранили тесаком в голову.
Казалось, все эти люди испытывали теперь, когда остановились посреди
поля в холодных сумерках осеннего вечера, одно и то же чувство неприятного
пробуждения от охватившей всех при выходе поспешности и стремительного
куда-то движения. Остановившись, все как будто поняли, что неизвестно еще,
куда идут, и что на этом движении много будет тяжелого и трудного.
С пленными на этом привале конвойные обращались еще хуже, чем при
выступлении. На этом привале в первый раз мясная пища пленных была выдана
кониною.
От офицеров до последнего солдата было заметно в каждом как будто
личное озлобление против каждого из пленных, так неожиданно заменившее
прежде дружелюбные отношения.
Озлобление это еще более усилилось, когда при пересчитывании пленных
оказалось, что во время суеты, выходя из Москвы, один русский солдат,
притворявшийся больным от живота, -- бежал. Пьер видел, как француз избил
русского солдата за то, что тот отошел далеко от дороги, и слышал, как
капитан, его приятель, выговаривал унтер-офицеру за побег русского солдата и
угрожал ему судом. На отговорку унтер-офицера о том, что солдат был болен и
не мог идти, офицер сказал, что велено пристреливать тех, кто будет
отставать. Пьер чувствовал, что та роковая сила, которая смяла его во время
казни и которая была незаметна во время плена, теперь опять овладела его
существованием. Ему было страшно; но он чувствовал, как по мере усилий,
которые делала роковая сила, чтобы раздавить его, в душе его вырастала и
крепла независимая от нее сила жизни.
Пьер поужинал похлебкою из ржаной муки с лошадиным мясом и поговорил с
товарищами.
Ни Пьер и никто из товарищей его не говорили ни о том, что они видели в
Москве, ни о грубости обращения французов, ни о том распоряжении
пристреливать, которое было объявлено им: все были, как бы в отпор
ухудшающемуся положению, особенно оживлены и веселы. Говорили о личных
воспоминаниях, о смешных сценах, виденных во время похода, и заминали
разговоры о настоящем положении.
Солнце давно село. Яркие звезды зажглись кое-где по небу; красное,
подобное пожару, зарево встающего полного месяца разлилось по краю неба, и
огромный красный шар удивительно колебался в сероватой мгле. Становилось
светло. Вечер уже кончился, но ночь еще не начиналась. Пьер встал от своих
новых товарищей и пошел между костров на другую сторону дороги, где, ему
сказали, стояли пленные солдаты. Ему хотелось поговорить с ними. На дороге
французский часовой остановил его и велел воротиться.
Пьер вернулся, но не к костру, к товарищам, а к отпряженной повозке, у
которой никого не было. Он, поджав ноги и опустив голову, сел на холодную
землю у колеса повозки и долго неподвижно сидел, думая. Прошло более часа.
Никто не тревожил Пьера. Вдруг он захохотал своим толстым, добродушным
смехом так громко, что с разных сторон с удивлением оглянулись люди на этот
странный, очевидно, одинокий смех.
-- Ха, ха, ха! -- смеялся Пьер. И он проговорил вслух сам с собою: --
Не пустил меня солдат. Поймали меня, заперли меня. В плену держат меня. Кого
меня? Меня! Меня -- мою бессмертную душу! Ха, ха, ха!.. Ха, ха, ха!.. --
смеялся он с выступившими на глаза слезами.
Какой-то человек встал и подошел посмотреть, о чем один смеется этот
странный большой человек. Пьер перестал смеяться, встал, отошел подальше от
любопытного и оглянулся вокруг себя.
Прежде громко шумевший треском костров и говором людей, огромный,
нескончаемый бивак затихал; красные огни костров потухали и бледнели. Высоко
в светлом небе стоял полный месяц. Леса и поля, невидные прежде вне
расположения лагеря, открывались теперь вдали. И еще дальше этих лесов и
полей виднелась светлая, колеблющаяся, зовущая в себя бесконечная даль. Пьер
взглянул в небо, в глубь уходящих, играющих звезд. "И все это мое, и все это
во мне, и все это я! -- думал Пьер. -- И все это они поймали и посадили в
балаган, загороженный досками!" Он улыбнулся и пошел укладываться спать к
своим товарищам.

XV

В первых числах октября к Кутузову приезжал еще парламентер с письмом
от Наполеона и предложением мира, обманчиво означенным из Москвы, тогда как
Наполеон уже был недалеко впереди Кутузова, на старой Калужской дороге.
Кутузов отвечал на это письмо так же, как на первое, присланное с
Лористоном: он сказал, что о мире речи быть не может.
Вскоре после этого из партизанского отряда Дорохова, ходившего налево
от Тарутина, получено донесение о том, что в Фоминском показались войска,
что войска эти состоят из дивизии Брусье и что дивизия эта, отделенная от
других войск, легко может быть истреблена. Солдаты и офицеры опять требовали
деятельности. Штабные генералы, возбужденные воспоминанием о легкости победы
под Тарутиным, настаивали у Кутузова об исполнении предложения Дорохова.
Кутузов не считал нужным никакого наступления. Вышло среднее, то, что должно
было совершиться; послан был в Фоминское небольшой отряд, который должен был
атаковать Брусье.
По странной случайности это назначение -- самое трудное и самое важное,
как оказалось впоследствии, -- получил Дохтуров; тот самый скромный,
маленький Дохтуров, которого никто не описывал нам составляющим планы
сражений, летающим перед полками, кидающим кресты на батареи, и т. п.,
которого считали и называли нерешительным и непроницательным, но тот самый
Дохтуров, которого во время всех войн русских с французами, с Аустерлица и
до тринадцатого года, мы находим начальствующим везде, где только положение
трудно. В Аустерлице он остается последним у плотины Аугеста, собирая полки,
спасая, что можно, когда все бежит и гибнет и ни одного генерала нет в
ариергарде. Он, больной в лихорадке, идет в Смоленск с двадцатью тысячами
защищать город против всей наполеоновской армии. В Смоленске, едва задремал
он на Молоховских воротах, в пароксизме лихорадки, его будит канонада по
Смоленску, и Смоленск держится целый день. В Бородинский день, когда убит
Багратион и войска нашего левого фланга перебиты в пропорции 9 к 1 и вся
сила французской артиллерии направлена туда, -- посылается никто другой, а
именно нерешительный и непроницательный Дохтуров, и Кутузов торопится
поправить свою ошибку, когда он послал было туда другого. И маленький,
тихенький Дохтуров едет туда, и Бородино -- лучшая слава русского войска. И
много героев описано нам в стихах и прозе, но о Дохтурове почти ни слова.
Опять Дохтурова посылают туда в Фоминское и оттуда в Малый Ярославец, в
то место, где было последнее сражение с французами, и в то место, с
которого, очевидно, уже начинается погибель французов, и опять много гениев
и героев описывают нам в этот период кампании, но о Дохтурове ни слова, или
очень мало, или сомнительно. Это-то умолчание о Дохтурове очевиднее всего
доказывает его достоинства.
Естественно, что для человека, не понимающего хода машины, при виде ее
действия кажется, что важнейшая часть этой машины есть та щепка, которая
случайно попала в нее и, мешая ее ходу, треплется в ней. Человек, не знающий
устройства машины, не может понять того, что не эта портящая и мешающая делу
щепка, а та маленькая передаточная шестерня, которая неслышно вертится, есть
одна из существеннейших частей машины.
10-го октября, в тот самый день, как Дохтуров прошел половину дороги до
Фоминского и остановился в деревне Аристове, приготавливаясь в точности
исполнить отданное приказание, все французское войско, в своем судорожном
движении дойдя до позиции Мюрата, как казалось, для того, чтобы дать
сражение, вдруг без причины повернуло влево на новую Калужскую дорогу и
стало входить в Фоминское, в котором прежде стоял один Брусье. У Дохтурова
под командою в это время были, кроме Дорохова, два небольших отряда Фигнера
и Сеславина.
Вечером 11-го октября Сеславин приехал в Аристово к начальству с
пойманным пленным французским гвардейцем. Пленный говорил, что войска,
вошедшие нынче в Фоминское, составляли авангард всей большой армии, что
Наполеон был тут же, что армия вся уже пятый день вышла из Москвы. В тот же
вечер дворовый человек, пришедший из Боровска, рассказал, как он видел
вступление огромного войска в город. Казаки из отряда Дорохова доносили, что
они видели французскую гвардию, шедшую по дороге к Боровску. Из всех этих
известий стало очевидно, что там, где думали найти одну дивизию, теперь была
вся армия французов, шедшая из Москвы по неожиданному направлению -- по
старой Калужской дороге. Дохтуров ничего не хотел предпринимать, так как ему
не ясно было теперь, в чем состоит его обязанность. Ему велено было
атаковать Фоминское. Но в Фоминском прежде был один Брусье, теперь была вся
французская армия. Ермолов хотел поступить по своему усмотрению, но Дохтуров
настаивал на том, что ему нужно иметь приказание от светлейшего. Решено было
послать донесение в штаб.
Для этого избран толковый офицер, Болховитинов, который, кроме
письменного донесения, должен был на словах рассказать все дело. В
двенадцатом часу ночи Болховитинов, получив конверт и словесное приказание,
поскакал, сопутствуемый казаком, с запасными лошадьми в главный штаб.

XVI

Ночь была темная, теплая, осенняя. Шел дождик уже четвертый день. Два
раза переменив лошадей и в полтора часа проскакав тридцать верст по грязной
вязкой дороге, Болховитинов во втором часу ночи был в Леташевке. Слезши у
избы, на плетневом заборе которой была вывеска: "Главный штаб", и бросив
лошадь, он вошел в темные сени.
-- Дежурного генерала скорее! Очень важное! -- проговорил он кому-то,
поднимавшемуся и сопевшему в темноте сеней.
-- С вечера нездоровы очень были, третью ночь не спят, -- заступнически
прошептал денщицкий голос. -- Уж вы капитана разбудите сначала.
-- Очень важное, от генерала Дохтурова, -- сказал Болховитинов, входя в
ощупанную им растворенную дверь. Денщик прошел вперед его и стал будить
кого-то:
-- Ваше благородие, ваше благородие -- кульер.
-- Что, что? от кого? -- проговорил чей-то сонный голос.
-- От Дохтурова и от Алексея Петровича. Наполеон в Фоминском, -- сказал
Болховитинов, не видя в темноте того, кто спрашивал его, но по звуку голоса
предполагая, что это был не Коновницын.
Разбуженный человек зевал и тянулся.
-- Будить-то мне его не хочется, -- сказал он, ощупывая что-то. --
Больнешенек! Может, так, слухи.
-- Вот донесение, -- сказал Болховитинов, -- велено сейчас же передать
дежурному генералу.
-- Постойте, огня зажгу. Куда ты, проклятый, всегда засунешь? --
обращаясь к денщику, сказал тянувшийся человек. Это был Щербинин, адъютант
Коновницына. -- Нашел, нашел, -- прибавил он.
Денщик рубил огонь, Щербинин ощупывал подсвечник.
-- Ах, мерзкие, -- с отвращением сказал он.
При свете искр Болховитинов увидел молодое лицо Щербинина со свечой и в
переднем углу еще спящего человека. Это был Коновницын.
Когда сначала синим и потом красным пламенем загорелись серники о трут,
Щербинин зажег сальную свечку, с подсвечника которой побежали обгладывавшие
ее прусаки, и осмотрел вестника. Болховитинов был весь в грязи и, рукавом
обтираясь, размазывал себе лицо.
-- Да кто доносит? -- сказал Щербинин, взяв конверт.
-- Известие верное, -- сказал Болховитинов. -- И пленные, и казаки, и
лазутчики -- все единогласно показывают одно и то же.
-- Нечего делать, надо будить, -- сказал Щербинин, вставая и подходя к
человеку в ночном колпаке, укрытому шинелью. -- Петр Петрович! -- проговорил
он. Коновницын не шевелился. -- В главный штаб! -- проговорил он,
улыбнувшись, зная, что эти слова наверное разбудят его. И действительно,
голова в ночном колпаке поднялась тотчас же. На красивом, твердом лице
Коновницына, с лихорадочно-воспаленными щеками, на мгновение оставалось еще
выражение далеких от настоящего положения мечтаний сна, но потом вдруг он
вздрогнул: лицо его приняло обычно-спокойное и твердое выражение.
-- Ну, что такое? От кого? -- неторопливо, но тотчас же спросил он,
мигая от света. Слушая донесение офицера, Коновницын распечатал и прочел.
Едва прочтя, он опустил ноги в шерстяных чулках на земляной пол и стал
обуваться. Потом снял колпак и, причесав виски, надел фуражку.
-- Ты скоро доехал? Пойдем к светлейшему.
Коновницын тотчас понял, что привезенное известие имело большую
важность и что нельзя медлить. Хорошо ли, дурно ли это было, он не думал и
не спрашивал себя. Его это не интересовало. На все дело войны он смотрел не
умом, не рассуждением, а чем-то другим. В душе его было глубокое,
невысказанное убеждение, что все будет хорошо; но что этому верить не надо,
и тем более не надо говорить этого, а надо делать только свое дело. И это
свое дело он делал, отдавая ему все свои силы.
Петр Петрович Коновницын, так же как и Дохтуров, только как бы из
приличия внесенный в список так называемых героев 12-го года -- Барклаев,
Раевских, Ермоловых, Платовых, Милорадовичей, так же как и Дохтуров,
пользовался репутацией человека весьма ограниченных способностей и сведений,
и, так же как и Дохтуров, Коновницын никогда не делал проектов сражений, но
всегда находился там, где было труднее всего; спал всегда с раскрытой дверью
с тех пор, как был назначен дежурным генералом, приказывая каждому
посланному будить себя, всегда во время сраженья был под огнем, так что
Кутузов упрекал его за то и боялся посылать, и был так же, как и Дохтуров,
одной из тех незаметных шестерен, которые, не треща и не шумя, составляют
самую существенную часть машины.
Выходя из избы в сырую, темную ночь, Коновницын нахмурился частью от
головной усилившейся боли, частью от неприятной мысли, пришедшей ему в
голову о том, как теперь взволнуется все это гнездо штабных, влиятельных
людей при этом известии, в особенности Бенигсен, после Тарутина бывший на
ножах с Кутузовым; как будут предлагать, спорить, приказывать, отменять. И
это предчувствие неприятно ему было, хотя он и знал, что без этого нельзя.
Действительно, Толь, к которому он зашел сообщить новое известие,
тотчас же стал излагать свои соображения генералу, жившему с ним, и
Коновницын, молча и устало слушавший, напомнил ему, что надо идти к
светлейшему.

XVII

Кутузов, как и все старые люди, мало спал по ночам. Он днем часто
неожиданно задремывал; но ночью он, не раздеваясь, лежа на своей постели,
большею частию не спал и думал.
Так он лежал и теперь на своей кровати, облокотив тяжелую, большую
изуродованную голову на пухлую руку, и думал, открытым одним глазом
присматриваясь к темноте.
С тех пор как Бенигсен, переписывавшийся с государем и имевший более
всех силы в штабе, избегал его, Кутузов был спокойнее в том отношении, что
его с войсками не заставят опять участвовать в бесполезных наступательных
действиях. Урок Тарутинского сражения и кануна его, болезненно памятный
Кутузову, тоже должен был подействовать, думал он.
"Они должны понять, что мы только можем проиграть, действуя
наступательно. Терпение и время, вот мои воины-богатыри!" -- думал Кутузов.
Он знал, что не надо срывать яблоко, пока оно зелено. Оно само упадет, когда
будет зрело, а сорвешь зелено, испортишь яблоко и дерево, и сам оскомину
набьешь. Он, как опытный охотник, знал, что зверь ранен, ранен так, как
только могла ранить вся русская сила, но смертельно или нет, это был еще не
разъясненный вопрос. Теперь, по присылкам Лористона и Бертелеми и по
донесениям партизанов, Кутузов почти знал, что он ранен смертельно. Но нужны
были еще доказательства, надо было ждать.
"Им хочется бежать посмотреть, как они его убили. Подождите, увидите.
Все маневры, все наступления! -- думал он. -- К чему? Все отличиться. Точно
что-то веселое есть в том, чтобы драться. Они точно дети, от которых не
добьешься толку, как было дело, оттого что все хотят доказать, как они умеют
драться. Да не в том теперь дело.
И какие искусные маневры предлагают мне все эти! Им кажется, что, когда
они выдумали две-три случайности (он вспомнил об общем плане из Петербурга),
они выдумали их все. А им всем нет числа!"
Неразрешенный вопрос о том, смертельна или не смертельна ли была рана,
нанесенная в Бородине, уже целый месяц висел над головой Кутузова. С одной
стороны, французы заняли Москву. С другой стороны, несомненно всем существом
своим Кутузов чувствовал, что тот страшный удар, в котором он вместе со
всеми русскими людьми напряг все свои силы, должен был быть смертелен. Но во
всяком случае нужны были доказательства, и он ждал их уже месяц, и чем
дальше проходило время, тем нетерпеливее он становился. Лежа на своей
постели в свои бессонные ночи, он делал то самое, что делала эта молодежь
генералов, то самое, за что он упрекал их. Он придумывал все возможные
случайности, в которых выразится эта верная, уже свершившаяся погибель
Наполеона. Он придумывал эти случайности так же, как и молодежь, но только с
той разницей, что он ничего не основывал на этих предположениях и что он
видел их не две и три, а тысячи. Чем дальше он думал, тем больше их
представлялось. Он придумывал всякого рода движения наполеоновской армии,
всей или частей ее -- к Петербургу, на него, в обход его, придумывал (чего
он больше всего боялся) и ту случайность, что Наполеон станет бороться
против него его же оружием, что он останется в Москве, выжидая его. Кутузов
придумывал даже движение наполеоновской армии назад на Медынь и Юхнов, но
одного, чего он не мог предвидеть, это того, что совершилось, того
безумного, судорожного метания войска Наполеона в продолжение первых
одиннадцати дней его выступления из Москвы, -- метания, которое сделало
возможным то, о чем все-таки не смел еще тогда думать Кутузов: совершенное
истребление французов. Донесения Дорохова о дивизии Брусье, известия от
партизанов о бедствиях армии Наполеона, слухи о сборах к выступлению из
Москвы -- все подтверждало предположение, что французская армия разбита и
сбирается бежать; но это были только предположения, казавшиеся важными для
молодежи, но не для Кутузова. Он с своей шестидесятилетней опытностью знал,
какой вес надо приписывать слухам, знал, как способны люди, желающие
чего-нибудь, группировать все известия так, что они как будто подтверждают
желаемое, и знал, как в этом случае охотно упускают все противоречащее. И
чем больше желал этого Кутузов, тем меньше он позволял себе этому верить.
Вопрос этот занимал все его душевные силы. Все остальное было для него
только привычным исполнением жизни. Таким привычным исполнением и
подчинением жизни были его разговоры с штабными, письма к m-me Stael,
которые он писал из Тарутина, чтение романов, раздачи наград, переписка с
Петербургом и т. п. Но погибель французов, предвиденная им одним, было его
душевное, единственное желание.
В ночь 11-го октября он лежал, облокотившись на руку, и думал об этом.
В соседней комнате зашевелилось, и послышались шаги Толя, Коновницына и
Болховитинова.
-- Эй, кто там? Войдите, войди! Что новенького? -- окликнул их
фельдмаршал.
Пока лакей зажигал свечу, Толь рассказывал содержание известий.
-- Кто привез? -- спросил Кутузов с лицом, поразившим Толя, когда
загорелась свеча, своей холодной строгостью.
-- Не может быть сомнения, ваша светлость.
-- Позови, позови его сюда!
Кутузов сидел, спустив одну ногу с кровати и навалившись большим
животом на другую, согнутую ногу. Он щурил свой зрячий глаз, чтобы лучше
рассмотреть посланного, как будто в его чертах он хотел прочесть то, что
занимало его.
-- Скажи, скажи, дружок, -- сказал он Болховитинову своим тихим,
старческим голосом, закрывая распахнувшуюся на груди рубашку. -- Подойди,
подойди поближе. Какие ты привез мне весточки? А? Наполеон из Москвы ушел?
Воистину так? А?
Болховитинов подробно доносил сначала все то, что ему было приказано.
-- Говори, говори скорее, не томи душу, -- перебил его Кутузов.
Болховитинов рассказал все и замолчал, ожидая приказания. Толь начал
было говорить что-то, но Кутузов перебил его. Он хотел сказать что-то, но
вдруг лицо его сщурилось, сморщилось; он, махнув рукой на Толя, повернулся в
противную сторону, к красному углу избы, черневшему от образов.
-- Господи, создатель мой! Внял ты молитве нашей... -- дрожащим голосом
сказал он, сложив руки. -- Спасена Россия. Благодарю тебя, господи! -- И он
заплакал.

XVIII

Со времени этого известия и до конца кампании вся деятельность Кутузова
заключается только в том, чтобы властью, хитростью, просьбами удерживать
свои войска от бесполезных наступлений, маневров и столкновений с гибнущим
врагом. Дохтуров идет к Малоярославцу, но Кутузов медлит со всей армией и
отдает приказания об очищении Калуги, отступление за которую представляется
ему весьма возможным.
Кутузов везде отступает, но неприятель, не дожидаясь его отступления,
бежит назад, в противную сторону.
Историки Наполеона описывают нам искусный маневр его на Тарутино и
Малоярославец и делают предположения о том, что бы было, если бы Наполеон
успел проникнуть в богатые полуденные губернии.
Но не говоря о том, что ничто не мешало Наполеону идти в эти полуденные
губернии (так как русская армия давала ему дорогу), историки забывают то,
что армия Наполеона не могла быть спасена ничем, потому что она в самой себе
несла уже тогда неизбежные условия гибели. Почему эта армия, нашедшая
обильное продовольствие в Москве и не могшая удержать его, а стоптавшая его
под ногами, эта армия, которая, придя в Смоленск, не разбирала
продовольствия, а грабила его, почему эта армия могла бы поправиться в
Калужской губернии, населенной теми же русскими, как и в Москве, и с тем же
свойством огня сжигать то, что зажигают?
Армия не могла нигде поправиться. Она, с Бородинского сражения и
грабежа Москвы, несла в себе уже как бы химические условия разложения.
Люди этой бывшей армии бежали с своими предводителями сами не зная
куда, желая (Наполеон и каждый солдат) только одного: выпутаться лично как
можно скорее из того безвыходного положения, которое, хотя и неясно, они все
сознавали.
Только поэтому, на совете в Малоярославце, когда, притворяясь, что они,
генералы, совещаются, подавая разные мнения, последнее мнение простодушного
солдата Мутона, сказавшего то, что все думали, что надо только уйти как
можно скорее, закрыло все рты, и никто, даже Наполеон, не мог сказать ничего
против этой всеми сознаваемой истины.
Но хотя все и знали, что надо было уйти, оставался еще стыд сознания
того, что надо бежать. И нужен был внешний толчок, который победил бы этот
стыд. И толчок этот явился в нужное время. Это было так называемое у
французов le Hourra de l'Empereur. [29]
На другой день после совета Наполеон, рано утром, притворяясь, что
хочет осматривать войска и поле прошедшего и будущего сражения, с свитой
маршалов и конвоя ехал по середине линии расположения войск. Казаки,
шнырявшие около добычи, наткнулись на самого императора и чуть-чуть не
поймали его. Ежели казаки не поймали в этот раз Наполеона, то спасло его то
же, что губило французов: добыча, на которую и в Тарутине и здесь, оставляя
людей, бросались казаки. Они, не обращая внимания на Наполеона, бросились на
добычу, и Наполеон успел уйти.
Когда вот-вот les enfants du Don [30] могли поймать самого
императора в середине его армии, ясно было, что нечего больше делать, как
только бежать как можно скорее по ближайшей знакомой дороге. Наполеон, с
своим сорокалетним брюшком, не чувствуя в себе уже прежней поворотливости и
смелости, понял этот намек. И под влиянием страха, которого он набрался от
казаков, тотчас же согласился с Мутоном и отдал, как говорят историки,
приказание об отступлении назад на Смоленскую дорогу.
То, что Наполеон согласился с Мутоном и что войска пошли назад, не
доказывает того, что он приказал это, но что силы, действовавшие на всю
армию, в смысле направления ее по Можайской дороге, одновременно действовали
и на Наполеона.

XIX

Когда человек находится в движении, он всегда придумывает себе цель
этого движения. Для того чтобы идти тысячу верст, человеку необходимо
думать, что что-то хорошее есть за этими тысячью верст. Нужно представление
об обетованной земле для того, чтобы иметь силы двигаться.
Обетованная земля при наступлении французов была Москва, при
отступлении была родина. Но родина была слишком далеко, и для человека,
идущего тысячу верст, непременно нужно сказать себе, забыв о конечной цели:
"Нынче я приду за сорок верст на место отдыха и ночлега", и в первый переход
это место отдыха заслоняет конечную цель и сосредоточивает на себе все
желанья и надежды. Те стремления, которые выражаются в отдельном человеке,
всегда увеличиваются в толпе.
Для французов, пошедших назад по старой Смоленской дороге, конечная
цель родины была слишком отдалена, и ближайшая цель, та, к которой, в
огромной пропорции усиливаясь в толпе, стремились все желанья и надежды, --
была Смоленск. Не потому, чтобы люди знала, что в Смоленске было много
провианту и свежих войск, не потому, чтобы им говорили это (напротив, высшие
чины армии и сам Наполеон знали, что там мало провианта), но потому, что это
одно могло им дать силу двигаться и переносить настоящие лишения. Они, и те,
которые знали, и те, которые не знали, одинаково обманывая себя, как к
обетованной земле, стремились к Смоленску.
Выйдя на большую дорогу, французы с поразительной энергией, с быстротою
неслыханной побежали к своей выдуманной цели. Кроме этой причины общего
стремления, связывавшей в одно целое толпы французов и придававшей им
некоторую энергию, была еще другая причина, связывавшая их. Причина эта
состояла в их количестве. Сама огромная масса их, как в физическом законе
притяжения, притягивала к себе отдельные атомы людей. Они двигались своей
стотысячной массой как целым государством.
Каждый человек из них желал только одного -- отдаться в плен,
избавиться от всех ужасов и несчастий. Но, с одной стороны, сила общего
стремления к цели Смоленска увлекала каждою в одном и том же направлении; с
другой стороны -- нельзя было корпусу отдаться в плен роте, и, несмотря на
то, что французы пользовались всяким удобным случаем для того, чтобы
отделаться друг от друга и при малейшем приличном предлоге отдаваться в
плен, предлоги эти не всегда случались. Самое число их и тесное, быстрое
движение лишало их этой возможности и делало для русских не только трудным,
но невозможным остановить это движение, на которое направлена была вся
энергия массы французов. Механическое разрывание тела не могло ускорить
дальше известного предела совершавшийся процесс разложения.
Ком снега невозможно растопить мгновенно. Существует известный предел
времени, ранее которого никакие усилия тепла не могут растопить снега.
Напротив, чем больше тепла, тем более крепнет остающийся снег.
Из русских военачальников никто, кроме Кутузова, не понимал этого.
Когда определилось направление бегства французской армии по Смоленской
дороге, тогда то, что предвидел Коновницын в ночь 11-го октября, начало
сбываться. Все высшие чины армии хотели отличиться, отрезать, перехватить,
полонить, опрокинуть французов, и все требовали наступления.
Кутузов один все силы свои (силы эти очень невелики у каждого
главнокомандующего) употреблял на то, чтобы противодействовать наступлению.
Он не мог им сказать то, что мы говорим теперь: зачем сраженье, и
загораживанье дороги, и потеря своих людей, и бесчеловечное добиванье
несчастных? Зачем все это, когда от Москвы до Вязьмы без сражения растаяла
одна треть этого войска? Но он говорил им, выводя из своей старческой
мудрости то, что они могли бы понять, -- он говорил им про золотой мост, и
они смеялись над ним, клеветали его, и рвали, и метали, и куражились над
убитым зверем.
Под Вязьмой Ермолов, Милорадович, Платов и другие, находясь в близости
от французов, не могли воздержаться от желания отрезать и опрокинуть два
французские корпуса. Кутузову, извещая его о своем намерении, они прислали в
конверте, вместо донесения, лист белой бумаги.
И сколько ни старался Кутузов удержать войска, войска наши атаковали,
стараясь загородить дорогу. Пехотные полки, как рассказывают, с музыкой и
барабанным боем ходили в атаку и побили и потеряли тысячи людей.
Но отрезать -- никого не отрезали и не опрокинули. И французское
войско, стянувшись крепче от опасности, продолжало, равномерно тая, все тот
же свой гибельный путь к Смоленску.

Примечания

[(сноска 1)] Князь Кутузов, посылаю к вам одного из моих
генерал-адъютантов для переговоров с вами о многих важных предметах. Прошу
Вашу Светлость верить всему, что он вам скажет, особенно когда, станет
выражать вам чувствования уважения и особенного почтения, питаемые мною к
вам с давнего времени. Засим молю бога о сохранении вас под своим священным
кровом. Москва, 3 октября, 1812. Наполеон.
[(сноска 2)] Я бы был проклят, если бы на меня смотрели как на
первого зачинщика какой бы то ни было сделки; такова воля нашего народа.
[(сноска 3)] Первая колонна идет (нем.)
[(сноска 4)] вторая колонна идет (нем.)
[(сноска 5)] первая колонна идет (нем.)
[(сноска 6)] мародерствовать
[(сноска 7)] привести назад попов
[(сноска 8)] Дом моей матери.
[(сноска 9)] Возвышая употребление этих мер действием,
достойным его и французской армии, он приказал раздать пособия погоревшим.
Но, так как съестные припасы были слишком дороги для того, чтобы давать их
людям чужой земли и по большей части враждебно расположенным, Наполеон счел
лучшим дать им денег, чтобы они добывали себе продовольствие на стороне; и
он приказал оделять их бумажными рублями.
[(сноска 10)] гений его никогда не изобретал ничего более
глубокого, более искусного и более удивительного.
[(сноска 11)] мечеть. -- Ред.
[(сноска 12)] "Священник, которого я нашел и пригласил начать
служить обедню, вычистил и запер церковь. В ту же ночь пришли опять ломать
двери и замки, рвать книги и производить другие беспорядки".
[(сноска 13)] "Часть моего округа продолжает подвергаться
грабежу солдат 3-го корпуса, которые не довольствуются тем, что отнимают
скудное достояние несчастных жителей, попрятавшихся в подвалы, но еще и с
жестокостию наносят им раны саблями, как я сам много раз видел".
"Ничего нового, только что солдаты позволяют себе грабить и воровать. 9
октября".
"Воровство и грабеж продолжаются. Существует шайка воров в нашем
участке, которую надо будет остановить сильными мерами. 11 октября".
[(сноска 14)] "Обер-церемониймейстер дворца сильно жалуется на
то, что, несмотря на все запрещения, солдаты продолжают ходить на час во
всех дворах и даже под окнами императора".
[(сноска 15)] сокровище. -- Ред.
[(сноска 16)] Каково солнце, а, господин Кирил? Точно весна.
[(сноска 17)] В такую бы погоду в поход идти...
[(сноска 18)] И потом, господин Кирил, вам стоит сказать слово
капитану, вы знаете... Это такой... ничего не забывает. Скажите капитану,
когда он будет делать обход; он все для вас сделает...
[(сноска 19)] Вот, клянусь святым Фомою, он мне говорил
однажды: Кирил -- это человек образованный, говорит по-французски; это
русский барин, с которым случилось несчастие, но он человек. Он знает
толк... Если ему что нужно, отказа нет. Когда учился кой-чему, то любишь
просвещение и людей благовоспитанных. Это я про вас говорю, господин Кирил.
Намедни, если бы не вы, то худо бы кончилось.
[(сноска 20)] Хорошо, хорошо, спасибо, а полотно где, что
осталось?
[(сноска 21)] Спасибо, спасибо, любезный, а остаток-то где?..
Остаток-то давай.
[(сноска 22)] Платош, а Платош. Возьми себе.
[(сноска 23)] Капрал, что с больным делать?..
[(сноска 24)] Проходите, проходите.
[(сноска 25)] Ну, что еще? -- Он пойдет, черт возьми!
Проходите, проходите
[(сноска 26)] Да нет же, он умирает...
[(сноска 27)] Пойди ты к...
[(сноска 28)] Иди! иди! Черти! Дьяволы!
[(сноска 29)] императорское ура. -- Ред.
[(сноска 30)] сыны Дона. -- Ред.

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел художественная литература