Библиотека

Теология

Конфессии

Иностранные языки

Другие проекты







Ваш комментарий о книге

Толстой Л. Война и мир

ОГЛАВЛЕНИЕ

Том 3

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

I

Наполеон начал войну с Россией потому, что он не мог не приехать в
Дрезден, не мог не отуманиться почестями, не мог не надеть польского
мундира, не поддаться предприимчивому впечатлению июньского утра, не мог
воздержаться от вспышки гнева в присутствии Куракина и потом Балашева.
Александр отказывался от всех переговоров потому, что он лично
чувствовал себя оскорбленным. Барклай де Толли старался наилучшим образом
управлять армией для того, чтобы исполнить свой долг и заслужить славу
великого полководца. Ростов поскакал в атаку на французов потому, что он не
мог удержаться от желания проскакаться по ровному полю. И так точно,
вследствие своих личных свойств, привычек, условий и целей, действовали все
те неперечислимые лица, участники этой войны. Они боялись, тщеславились,
радовались, негодовали, рассуждали, полагая, что они знают то, что они
делают, и что делают для себя, а все были непроизвольными орудиями истории и
производили скрытую от них, но понятную для нас работу. Такова неизменная
судьба всех практических деятелей, и тем не свободнее, чем выше они стоят в
людской иерархии.
Теперь деятели 1812-го года давно сошли с своих мест, их личные
интересы исчезли бесследно, и одни исторические результаты того времени
перед нами.
Но допустим, что должны были люди Европы, под предводительством
Наполеона, зайти в глубь России и там погибнуть, и вся противуречащая сама
себе, бессмысленная, жестокая деятельность людей -- участников этой войны,
становится для нас понятною.
Провидение заставляло всех этих людей, стремясь к достижению своих
личных целей, содействовать исполнению одного огромного результата, о
котором ни один человек (ни Наполеон, ни Александр, ни еще менее кто-либо из
участников войны) не имел ни малейшего чаяния.
Теперь нам ясно, что было в 1812-м году причиной погибели французской
армии. Никто не станет спорить, что причиной погибели французских войск
Наполеона было, с одной стороны, вступление их в позднее время без
приготовления к зимнему походу в глубь России, а с другой стороны, характер,
который приняла война от сожжения русских городов и возбуждения ненависти к
врагу в русском народе. Но тогда не только никто не предвидел того (что
теперь кажется очевидным), что только этим путем могла погибнуть
восьмисоттысячная, лучшая в мире и предводимая лучшим полководцем армия в
столкновении с вдвое слабейшей, неопытной и предводимой неопытными
полководцами -- русской армией; не только никто не предвидел этого, но все
усилия со стороны русских были постоянно устремляемы на то, чтобы помешать
тому, что одно могло спасти Россию, и со стороны французов, несмотря на
опытность и так называемый военный гений Наполеона, были устремлены все
усилия к тому, чтобы растянуться в конце лета до Москвы, то есть сделать то
самое, что должно было погубить их.
В исторических сочинениях о 1812-м годе авторы французы очень любят
говорить о том, как Наполеон чувствовал опасность растяжения своей линии,
как он искал сражения, как маршалы его советовали ему остановиться в
Смоленске, и приводить другие подобные доводы, доказывающие, что тогда уже
будто понята была опасность кампании; а авторы русские еще более любят
говорить о том, как с начала кампании существовал план скифской войны
заманивания Наполеона в глубь России, и приписывают этот план кто Пфулю, кто
какому-то французу, кто Толю, кто самому императору Александру, указывая на
записки, проекты и письма, в которых действительно находятся намеки на этот
образ действий. Но все эти намеки на предвидение того, что случилось, как со
стороны французов так и со стороны русских выставляются теперь только
потому, что событие оправдало их. Ежели бы событие не совершилось, то намеки
эти были бы забыты, как забыты теперь тысячи и миллионы противоположных
намеков и предположений, бывших в ходу тогда, но оказавшихся несправедливыми
и потому забытых. Об исходе каждого совершающегося события всегда бывает так
много предположений, что, чем бы оно ни кончилось, всегда найдутся люди,
которые скажут: "Я тогда еще сказал, что это так будет", забывая совсем, что
в числе бесчисленных предположений были делаемы и совершенно
противоположные.
Предположения о сознании Наполеоном опасности растяжения линии и со
стороны русских -- о завлечении неприятеля в глубь России -- принадлежат,
очевидно, к этому разряду, и историки только с большой натяжкой могут
приписывать такие соображения Наполеону и его маршалам и такие планы русским
военачальникам. Все факты совершенно противоречат таким предположениям. Не
только во все время войны со стороны русских не было желания заманить
французов в глубь России, но все было делаемо для того, чтобы остановить их
с первого вступления их в Россию, и не только Наполеон не боялся растяжения
своей линии, но он радовался, как торжеству, каждому своему шагу вперед и
очень лениво, не так, как в прежние свои кампании, искал сражения.
При самом начале кампании армии наши разрезаны, и единственная цель, к
которой мы стремимся, состоит в том, чтобы соединить их, хотя для того,
чтобы отступать и завлекать неприятеля в глубь страны, в соединении армий не
представляется выгод. Император находится при армии для воодушевления ее в
отстаивании каждого шага русской земли, а не для отступления. Устроивается
громадный Дрисский лагерь по плану Пфуля и не предполагается отступать
далее. Государь делает упреки главнокомандующим за каждый шаг отступления.
Не только сожжение Москвы, но допущение неприятеля до Смоленска не может
даже представиться воображению императора, и когда армии соединяются, то
государь негодует за то, что Смоленск взят и сожжен и не дано пред стенами
его генерального сражения.
Так думает государь, но русские военачальники и все русские люди еще
более негодуют при мысли о том, что наши отступают в глубь страны.
Наполеон, разрезав армии, движется в глубь страны и упускает несколько
случаев сражения. В августе месяце он в Смоленске и думает только о том, как
бы ему идти дальше, хотя, как мы теперь видим, это движение вперед для него
очевидно пагубно.
Факты говорят очевидно, что ни Наполеон не предвидел опасности в
движении на Москву, ни Александр и русские военачальники не думали тогда о
заманивании Наполеона, а думали о противном. Завлечение Наполеона в глубь
страны произошло не по чьему-нибудь плану (никто и не верил в возможность
этого), а произошло от сложнейшей игры интриг, целей, желаний людей --
участников войны, не угадывавших того, что должно быть, и того, что было
единственным спасением России. Все происходит нечаянно. Армии разрезаны при
начале кампании. Мы стараемся соединить их с очевидной целью дать сражение и
удержать наступление неприятеля, но и этом стремлении к соединению, избегая
сражений с сильнейшим неприятелем и невольно отходя под острым углом, мы
заводим французов до Смоленска. Но мало того сказать, что мы отходим под
острым углом потому, что французы двигаются между обеими армиями, -- угол
этот делается еще острее, и мы еще дальше уходим потому, что Барклай де
Толли, непопулярный немец, ненавистен Багратиону (имеющему стать под его
начальство), и Багратион, командуя 2-й армией, старается как можно дольше не
присоединяться к Барклаю, чтобы не стать под его команду. Багратион долго не
присоединяется (хотя в этом главная цель всех начальствующих лиц) потому,
что ему кажется, что он на этом марше ставит в опасность свою армию и что
выгоднее всего для него отступить левее и южнее, беспокоя с фланга и тыла
неприятеля и комплектуя свою армию в Украине. А кажется, и придумано это им
потому, что ему не хочется подчиняться ненавистному и младшему чином немцу
Барклаю.
Император находится при армии, чтобы воодушевлять ее, а присутствие его
и незнание на что решиться, и огромное количество советников и планов
уничтожают энергию действий 1-й армии, и армия отступает.
В Дрисском лагере предположено остановиться; но неожиданно Паулучи,
метящий в главнокомандующие, своей энергией действует на Александра, и весь
план Пфуля бросается, и все дело поручается Барклаю, Но так как Барклай не
внушает доверия, власть его ограничивают.
Армии раздроблены, нет единства начальства, Барклай не популярен; но из
этой путаницы, раздробления и непопулярности немца-главнокомандующего, с
одной стороны, вытекает нерешительность и избежание сражения (от которого
нельзя бы было удержаться, ежели бы армии были вместе и не Барклай был бы
начальником), с другой стороны, -- все большее и большее негодование против
немцев и возбуждение патриотического духа.
Наконец государь уезжает из армии, и как единственный и удобнейший
предлог для его отъезда избирается мысль, что ему надо воодушевить народ в
столицах для возбуждения народной войны. И эта поездка государя и Москву
утрояет силы русского войска.
Государь отъезжает из армии для того, чтобы не стеснять единство власти
главнокомандующего, и надеется, что будут приняты более решительные меры; но
положение начальства армий еще более путается и ослабевает. Бенигсен,
великий князь и рой генерал-адъютантов остаются при армии с тем, чтобы
следить за действиями главнокомандующего и возбуждать его к энергии, и
Барклай, еще менее чувствуя себя свободным под глазами всех этих глаз
государевых, делается еще осторожнее для решительных действий и избегает
сражений.
Барклай стоит за осторожность. Цесаревич намекает на измену и требует
генерального сражения. Любомирский, Браницкий, Влоцкий и тому подобные так
раздувают весь этот шум, что Барклай, под предлогом доставления бумаг
государю, отсылает поляков генерал-адъютантов в Петербург и входит в
открытую борьбу с Бенигсеном и великим князем.
В Смоленске, наконец, как ни не желал того Багратион, соединяются
армии.
Багратион в карете подъезжает к дому, занимаемому Барклаем. Барклай
надевает шарф, выходит навстречу v рапортует старшему чином Багратиону.
Багратион, в борьбе великодушия, несмотря на старшинство чина, подчиняется
Барклаю; но, подчинившись, еще меньше соглашается с ним. Багратион лично, по
приказанию государя, доносит ему. Он пишет Аракчееву: "Воля государя моего,
я никак вместе с министром (Барклаем) не могу. Ради бога, пошлите меня
куда-нибудь хотя полком командовать, а здесь быть не могу; и вся главная
квартира немцами наполнена, так что русскому жить невозможно, и толку
никакого нет. Я думал, истинно служу государю и отечеству, а на поверку
выходит, что я служу Барклаю. Признаюсь, не хочу". Рой Браницких,
Винцингероде и тому подобных еще больше отравляет сношения
главнокомандующих, и выходит еще меньше единства. Сбираются атаковать
французов перед Смоленском. Посылается генерал для осмотра позиции. Генерал
этот, ненавидя Барклая, едет к приятелю, корпусному командиру, и, просидев у
него день, возвращается к Барклаю и осуждает по всем пунктам будущее поле
сражения, которого он не видал.
Пока происходят споры и интриги о будущем поле сражения, пока мы
отыскиваем французов, ошибившись в их месте нахождения, французы натыкаются
на дивизию Неверовского и подходят к самым стенам Смоленска.
Надо принять неожиданное сражение в Смоленске, чтобы спасти свои
сообщения. Сражение дается. Убиваются тысячи с той и с другой стороны.
Смоленск оставляется вопреки воле государя и всего народа. Но Смоленск
сожжен самими жителями, обманутыми своим губернатором, и разоренные жители,
показывая пример другим русским, едут в Москву, думая только о своих потерях
и разжигая ненависть к врагу. Наполеон идет дальше, мы отступаем, и
достигается то самое, что должно было победить Наполеона.

II

На другой день после отъезда сына князь Николай Андреич позвал к себе
княжну Марью.
-- Ну что, довольна теперь? -- сказал он ей, -- поссорила с сыном!
Довольна? Тебе только и нужно было! Довольна?.. Мне это больно, больно. Я
стар и слаб, и тебе этого хотелось. Ну радуйся, радуйся... -- И после этого
княжна Марья в продолжение недели не видала своего отца. Он был болен и не
выходил из кабинета.
К удивлению своему, княжна Марья заметила, что за это время болезни
старый князь так же не допускал к себе и m-lle Bourienne. Один Тихон ходил
за ним.
Через неделю князь вышел и начал опять прежнюю жизнь, с особенной
деятельностью занимаясь постройками и садами и прекратив все прежние
отношения с m-lle Bourienne. Вид его и холодный тон с княжной Марьей как
будто говорил ей: "Вот видишь, ты выдумала на меня налгала князю Андрею про
отношения мои с этой француженкой и поссорила меня с ним; а ты видишь, что
мне не нужны ни ты, ни француженка".
Одну половину дня княжна Марья проводила у Николушки, следя за его
уроками, сама давала ему уроки русского языка и музыки, и разговаривая с
Десалем; другую часть дня она проводила в своей половине с книгами, старухой
няней и с божьими людьми, которые иногда с заднего крыльца приходили к ней.
О войне княжна Марья думала так, как думают о войне женщины. Она
боялась за брата, который был там, ужасалась, не понимая ее, перед людской
жестокостью, заставлявшей их убивать друг друга; но не понимала значения
этой войны, казавшейся ей такою же, как и все прежние войны. Она не понимала
значения этой войны, несмотря на то, что Десаль, ее постоянный собеседник,
страстно интересовавшийся ходом войны, старался ей растолковать свои
соображения, и несмотря на то, что приходившие к ней божьи люди все
по-своему с ужасом говорили о народных слухах про нашествие антихриста, и
несмотря на то, что Жюли, теперь княгиня Друбецкая, опять вступившая с ней в
переписку, писала ей из Москвы патриотические письма.
"Я вам пишу по-русски, мой добрый друг, -- писала Жюли, -- потому что я
имею ненависть ко всем французам, равно и к языку их, который я не могу
слышать говорить... Мы в Москве все восторжены через энтузиазм к нашему
обожаемому императору.
Бедный муж мой переносит труды и голод в жидовских корчмах; но новости,
которые я имею, еще более воодушевляют меня.
Вы слышали, верно, о героическом подвиге Раевского, обнявшего двух
сыновей и сказавшего: "Погибну с ними, но не поколеблемся!И действительно,
хотя неприятель был вдвое сильнее нас, мы не колебнулись. Мы проводим время,
как можем; но на войне, как на войне. Княжна Алина и Sophie сидят со мною
целые дни, и мы, несчастные вдовы живых мужей, за корпией делаем прекрасные
разговоры; только вас, мой друг, недостает... и т. д.
Преимущественно не понимала княжна Марья всего значения этой войны
потому, что старый князь никогда не говорил про нее, не признавал ее и
смеялся за обедом над Десалем, говорившим об этой войне. Тон князя был так
спокоен и уверен, что княжна Марья, не рассуждая, верила ему.
Весь июль месяц старый князь был чрезвычайно деятелен и даже оживлен.
Он заложил еще новый сад и новый корпус, строение для дворовых. Одно, что
беспокоило княжну Марью, было то, что он мало спал и, изменив свою привычку
спать в кабинете, каждый день менял место своих ночлегов. То он приказывал
разбить свою походную кровать в галерее, то он оставался на диване или в
вольтеровском кресле в гостиной и дремал не раздеваясь, между тем как не
m-lle Bourienne, a мальчик Петруша читал ему; то он ночевал в столовой.
Первого августа было получено второе письмо от кня-зя Андрея. В первом
письме, полученном вскоре после его отъезда, князь Андрей просил с
покорностью прощения у своего отца за то, что он позволил себе сказать ему,
и просил его возвратить ему свою милость. На это письмо старый князь отвечал
ласковым письмом и после этого письма отдалил от себя француженку. Второе
письмо князя Андрея, писанное из-под Витебска, после того как французы
заняли его, состояло из краткого описания всей кампании с планом,
нарисованным в письме, и из соображений о дальнейшем ходе кампании. В письме
этом князь Андрей представлял отцу неудобства его положения вблизи от театра
войны, на самой линии движения войск, и советовал ехать в Москву.
За обедом в этот день на слова Десаля, говорившего о том, что, как
слышно, французы уже вступили в Витебск, старый князь вспомнил о письме
князя Андрея.
-- Получил от князя Андрея нынче, -- сказал он княжне Марье, -- не
читала?
-- Нет, mon pere, [1] - испуганно отвечала княжна. Она не
могла читать письма, про получение которого она даже и не слышала.
-- Он пишет про войну про эту, -- сказал князь с той сделавшейся ему
привычной, презрительной улыбкой, с которой он говорил всегда про настоящую
войну.
-- Должно быть, очень интересно, -- сказал Десаль. -- Князь в состоянии
знать...
-- Ах, очень интересно! -- сказала m-llе Bourienne.
-- Подите принесите мне, -обратился старый князь к m-llе Bourienne. --
Вы знаете, на маленьком столе под пресс-папье.
M-lle Bourienne радостно вскочила.
-- Ах нет, -- нахмурившись, крикнул он. -- Поди ты, Михаил Иваныч.
Михаил Иваныч встал и пошел в кабинет. Но только что он вышел, старый
князь, беспокойно оглядывавшийся, бросил салфетку и пошел сам.
-- Ничего-то не умеют, все перепутают.
Пока он ходил, княжна Марья, Десаль, m-lle Bourienne и даже Николушка
молча переглядывались. Старый князь вернулся поспешным шагом, сопутствуемый
Михаилом Иванычем, с письмом и планом, которые он, не давая никому читать во
время обеда, положил подле себя.
Перейдя в гостиную, он передал письмо княжне Марье и, разложив пред
собой план новой постройки, на который он устремил глаза, приказал ей читать
вслух. Прочтя письмо, княжна Марья вопросительно взглянула на отца.
Он смотрел на план, очевидно, погруженный в свои мысли.
-- Что вы об этом думаете, князь? -- позволил себе Десаль обратиться с
вопросом.
-- Я! я!.. -- как бы неприятно пробуждаясь, сказал князь, не спуская
глаз с плана постройки.
-- Весьма может быть, что театр войны так приблизится к нам...
-- Ха-ха-ха! Театр войны! -- сказал князь. -- Я говорил и говорю, что
театр войны есть Польша, и дальше Немана никогда не проникнет неприятель.
Десаль с удивлением посмотрел на князя, говорившего о Немане, когда
неприятель был уже у Днепра; но княжна Марья, забывшая географическое
положение Немана, думала, что то, что ее отец говорит, правда.
-- При ростепели снегов потонут в болотах Польши. Они только могут не
видеть, -- проговорил князь, видимо, думая о кампании 1807-го года, бывшей,
как казалось, так недавно. -- Бенигсен должен был раньше вступить в Пруссию,
дело приняло бы другой оборот...
-- Но, князь, -- робко сказал Десаль, -- в письме говорится о
Витебске...
-- А, в письме, да... -- недовольно проговорил князь, -- да... да... --
Лицо его приняло вдруг мрачное выражение. Он помолчал. -- Да, он пишет,
французы разбиты, при какой это реке?
Десаль опустил глаза.
-- Князь ничего про это не пишет, -- тихо сказал он.
-- А разве не пишет? Ну, я сам не выдумал же. -- Все долго молчали.
-- Да... да... Ну, Михайла Иваныч, -- вдруг сказал он, приподняв голову
и указывая на план постройки, -- расскажи, как ты это хочешь переделать...
Михаил Иваныч подошел к плану, и князь, поговорив с ним о плане новой
постройки, сердито взглянув на княжну Марью и Десаля, ушел к себе.
Княжна Марья видела смущенный и удивленный взгляд Десаля, устремленный
на ее отца, заметила его молчание и была поражена тем, что отец забыл письмо
сына на столе в гостиной; но она боялась не только говорить и расспрашивать
Десаля о причине его смущения и молчания, но боялась и думать об этом.
Ввечеру Михаил Иваныч, присланный от князя, пришел к княжне Марье за
письмом князя Андрея, которое забыто было в гостиной. Княжна Марья подала
письмо. Хотя ей это и неприятно было, она позволила себе спросить у Михаила
Иваныча, что делает ее отец.
-- Все хлопочут, -- с почтительно-насмешливой улыбкой, которая
заставила побледнеть княжну Марью, сказал Михаил Иваныч.- Очень беспокоятся
насчет нового корпуса. Читали немножко, а теперь, -- понизив голос, сказал
Михаил Иваныч, -- у бюра, должно, завещанием занялись. (В последнее время
одно из любимых занятий князя было занятие над бумагами, которые должны были
остаться после его смерти и которые он называл завещанием.)
-- А Алпатыча посылают в Смоленск? -- спросила княжна Марья.
-- Как же-с, уж он давно ждет.

III

Когда Михаил Иваныч вернулся с письмом в кабинет, князь в очках, с
абажуром на глазах и на свече, сидел у открытого бюро, с бумагами в далеко
отставленной руке, и в несколько торжественной позе читал свои бумаги
(ремарки, как он называл), которые должны были быть доставлены государю
после его смерти.
Когда Михаил Иваныч вошел, у него в глазах стояли слезы воспоминания о
том времени, когда он писал то, что читал теперь. Он взял из рук Михаила
Иваныча письмо, положил в карман, уложил бумаги и позвал уже давно
дожидавшегося Алпатыча.
На листочке бумаги у него было записано то, что нужно было в Смоленске,
и он, ходя по комнате мимо дожидавшегося у двери Алпатыча, стал отдавать
приказания.
-- Первое, бумаги почтовой, слышишь, восемь дестей, вот по образцу;
золотообрезной... образчик, чтобы непременно по нем была; лаку, сургучу --
по записке Михаила Иваныча.
Он походил по комнате и заглянул в памятную записку.
-- Потом губернатору лично письмо отдать о записи.
Потом были нужны задвижки к дверям новой постройки, непременно такого
фасона, которые выдумал сам князь. Потом ящик переплетный надо было заказать
для укладки завещания.
Отдача приказаний Алпатычу продолжалась более двух часов. Князь все не
отпускал его. Он сел, задумался и, закрыв глаза, задремал. Алпатыч
пошевелился.
-- Ну, ступай, ступай; ежели что нужно, я пришлю.
Алпатыч вышел. Князь подошел опять к бюро, заглянув в него, потрогал
рукою свои бумаги, опять запер и сел к столу писать письмо губернатору.
Уже было поздно, когда он встал, запечатав письмо. Ему хотелось спать,
но он знал, что не заснет и что самые дурные мысли приходят ему в постели.
Он кликнул Тихона и пошел с ним по комнатам, чтобы сказать ему, где стлать
постель на нынешнюю ночь. Он ходил, примеривая каждый уголок.
Везде ему казалось нехорошо, но хуже всего был привычный диван в
кабинете. Диван этот был страшен ему, вероятно по тяжелым мыслям, которые он
передумал, лежа на нем. Нигде не было хорошо, но все-таки лучше всех был
уголок в диванной за фортепиано: он никогда еще не спал тут.
Тихон принес с официантом постель и стал уставлять.
-- Не так, не так! -- закричал князь и сам подвинул на четверть
подальше от угла, и потом опять поближе.
"Ну, наконец все переделал, теперь отдохну", -- подумал князь и
предоставил Тихону раздевать себя.
Досадливо морщась от усилий, которые нужно было делать, чтобы снять
кафтан и панталоны, князь разделся, тяжело опустился на кровать и как будто
задумался, презрительно глядя на свои желтые, иссохшие ноги. Он не
задумался, а он медлил перед предстоявшим ему трудом поднять эти ноги и
передвинуться на кровати. "Ох, как тяжело! Ох, хоть бы поскорее, поскорее
кончились эти труды, и вы бы отпустили меня!- думал он. Он сделал, поджав
губы, в двадцатый раз это усилие и лег. Но едва он лег, как вдруг вся
постель равномерно заходила под ним вперед и назад, как будто тяжело дыша и
толкаясь. Это бывало с ним почти каждую ночь. Он открыл закрывшиеся было
глаза.
-- Нет спокоя, проклятые! -- проворчал он с гневом на кого-то. "Да, да,
еще что-то важное было, очень что-то важное я приберег себе на ночь в
постели. Задвижки? Нет, про это сказал. Нет, что-то такое, что-то в гостиной
было. Княжна Марья что-то врала. Десаль что-то -- дурак этот -- говорил. В
кармане что-то -- не вспомню".
-- Тишка! Об чем за обедом говорили?
-- Об князе, Михайле...
-- Молчи, молчи. -- Князь захлопал рукой по столу. -- Да! Знаю, письмо
князя Андрея. Княжна Марья читала. Десаль что-то про Витебск говорил. Теперь
прочту.
Он велел достать письмо из кармана и придвинуть к кровати столик с
лимонадом и витушкой -- восковой свечкой и, надев очки, стал читать. Тут
только в тишине ночи, при слабом свете из-под зеленого колпака, он, прочтя
письмо, в первый раз на мгновение понял его значение.
"Французы в Витебске, через четыре перехода они могут быть у Смоленска;
может, они уже там".
-- Тишка! -- Тихон вскочил. -- Нет, не надо, не надо! -- прокричал он.
Он спрятал письмо под подсвечник и закрыл глаза. И ему представился
Дунай, светлый полдень, камыши, русский лагерь, и он входит, он, молодой
генерал, без одной морщины на лице, бодрый, веселый, румяный, в расписной
шатер Потемкина, и жгучее чувство зависти к любимцу, столь же сильное, как и
тогда, волнует его. И он вспоминает все те слова, которые сказаны были тогда
при первом Свидании с Потемкиным. И ему представляется с желтизною в жирном
лице невысокая, толстая женщина -- матушка-императрица, ее улыбки, слова,
когда она в первый раз, обласкав, приняла его, и вспоминается ее же лицо на
катафалке и то столкновение с Зубовым, которое было тогда при ее гробе за
право подходить к ее руке.
"Ах, скорее, скорее вернуться к тому времени, и чтобы теперешнее все
кончилось поскорее, поскорее, чтобы оставили они меня в покое!"

IV

Лысые Горы, именье князя Николая Андреича Болконского, находились в
шестидесяти верстах от Смоленска, позади его, и в трех верстах от Московской
дороги.
В тот же вечер, как князь отдавал приказания Алпатычу, Десаль,
потребовав у княжны Марьи свидания, сообщил ей, что так как князь не совсем
здоров и не принимает никаких мер для своей безопасности, а по письму князя
Андрея видно, что пребывание в Лысых Горах небезопасно, то он почтительно
советует ей самой написать с Алпатычем письмо к начальнику губернии в
Смоленск с просьбой уведомить ее о положении дел и о мере опасности, которой
подвергаются Лысые Горы. Десаль написал для княжны Марьи письмо к
губернатору, которое она подписала, и письмо это было отдано Алпатычу с
приказанием подать его губернатору и, в случае опасности, возвратиться как
можно скорее.
Получив все приказания, Алпатыч, провожаемый домашними, в белой пуховой
шляпе (княжеский подарок), с палкой, так же как князь, вышел садиться в
кожаную кибиточку, заложенную тройкой сытых саврасых.
Колокольчик был подвязан, и бубенчики заложены бумажками. Князь никому
не позволял в Лысых Горах ездить с колокольчиком. Но Алпатыч любил
колокольчики и бубенчики в дальней дороге. Придворные Алпатыча, земский,
конторщик, кухарка -- черная, белая, две старухи, мальчик-казачок, кучера и
разные дворовые провожали его.
Дочь укладывала за спину и под него ситцевые пуховые подушки.
Свояченица старушка тайком сунула узелок. Один из кучеров подсадил его под
руку.
-- Ну, ну, бабьи сборы! Бабы, бабы! -- пыхтя, проговорил скороговоркой
Алпатыч точно так, как говорил князь, и сел в кибиточку. Отдав последние
приказания о работах земскому и в этом уж не подражая князю, Алпатыч снял с
лысой головы шляпу и перекрестился троекратно.
-- Вы, ежели что... вы вернитесь, Яков Алпатыч; ради Христа, нас
пожалей, -- прокричала ему жена, намекавшая на слухи о войне и неприятеле.
-- Бабы, бабы, бабьи сборы, -- проговорил Алпатыч про себя и поехал,
оглядывая вокруг себя поля, где с пожелтевшей рожью, где с густым, еще
зеленым овсом, где еще черные, которые только начинали двоить. Алпатыч ехал,
любуясь на редкостный урожай ярового в нынешнем году, приглядываясь к
полоскам ржаных пелей, на которых кое-где начинали зажинать, и делал свои
хозяйственные соображения о посеве и уборке и о том, не забыто ли какое
княжеское приказание.
Два раза покормив дорогой, к вечеру 4-го августа Алпатыч приехал в
город.
По дороге Алпатыч встречал и обгонял обозы и войска. Подъезжая к
Смоленску, он слышал дальние выстрелы, но звуки эти не поразили его. Сильнее
всего поразило его то, что, приближаясь к Смоленску, он видел прекрасное
поле овса, которое какие-то солдаты косили, очевидно, на корм и по которому
стояли лагерем; это обстоятельство поразило Алпатыча, но он скоро забыл его,
думая о своем деле.
Все интересы жизни Алпатыча уже более тридцати лет были ограничены
одной волей князя, и он никогда не выходил из этого круга. Все, что не
касалось до исполнения приказаний князя, не только не интересовало его, но
не существовало для Алпатыча.
Алпатыч, приехав вечером 4-го августа в Смоленск, остановился за
Днепром, в Гаченском предместье, на постоялом дворе, у дворника Ферапонтова,
у которого он уже тридцать лет имел привычку останавливаться. Ферапонтов
двенадцать лет тому назад, с легкой руки Алпатыча, купив рощу у князя, начал
торговать и теперь имел дом, постоялый двор и мучную лавку в губернии.
Ферапонтов был толстый, черный, красный сорокалетний мужик, с толстыми
губами, с толстой шишкой-носом, такими же шишками над черными, нахмуренными
бровями и толстым брюхом.
Ферапонтов, в жилете, в ситцевой рубахе, стоял у лавки, выходившей на
улицу. Увидав Алпатыча, он подошел к нему.
-- Добро пожаловать, Яков Алпатыч. Народ из города, а ты в город, --
сказал хозяин.
-- Что ж так, из города? -- сказал Алпатыч.
-- И я говорю, -- народ глуп. Все француза боятся.
-- Бабьи толки, бабьи толки! -- проговорил Алпатыч.
-- Так-то и я сужу, Яков Алпатыч. Я говорю, приказ есть, что не пустят
его, -- значит, верно. Да и мужики по три рубля с подводы просят -- креста
на них нет!
Яков Алпатыч невнимательно слушал. Он потребовал самовар и сена лошадям
и, напившись чаю, лег спать.
Всю ночь мимо постоялого двора двигались на улице войска. На другой
день Алпатыч надел камзол, который он надевал только в городе, и пошел по
делам. Утро было солнечное, и с восьми часов было уже жарко. Дорогой день
для уборки хлеба, как думал Алпатыч. За городом с раннего утра слышались
выстрелы.
С восьми часов к ружейным выстрелам присоединилась пушечная пальба. На
улицах было много народу, куда-то спешащего, много солдат, но так же, как и
всегда, ездили извозчики, купцы стояли у лавок и в церквах шла служба.
Алпатыч прошел в лавки, в присутственные места, на почту и к губернатору. В
присутственных местах, в лавках, на почте все говорили о войске, о
неприятеле, который уже напал на город; все спрашивали друг друга, что
делать, и все старались успокоивать друг друга.
У дома губернатора Алпатыч нашел большое количество народа, казаков и
дорожный экипаж, принадлежавший губернатору. На крыльце Яков Алпатыч
встретил двух господ дворян, из которых одного он знал. Знакомый ему
дворянин, бывший исправник, говорил с жаром.
-- Ведь это не шутки шутить, -- говорил он. -- Хорошо, кто один. Одна
голова и бедна -- так одна, а то ведь тринадцать человек семьи, да все
имущество... Довели, что пропадать всем, что ж это за начальство после
этого?.. Эх, перевешал бы разбойников...
-- Да ну, будет, -- говорил другой.
-- А мне что за дело, пускай слышит! Что ж, мы не собаки, -- сказал
бывший исправник и, оглянувшись, увидал Алпатыча.
-- А, Яков Алпатыч, ты зачем?
-- По приказанию его сиятельства, к господину губернатору, -- отвечал
Алпатыч, гордо поднимая голову и закладывая руку за пазуху, что он делал
всегда, когда упоминал о князе... -- Изволили приказать осведомиться о
положении дел, -- сказал он.
-- Да вот и узнавай, -- прокричал помещик, -- довели, что ни подвод,
ничего!.. Вот она, слышишь? -- сказал он, указывая на ту сторону, откуда
слышались выстрелы.
-- Довели, что погибать всем... разбойники! -- опять проговорил он и
сошел с крыльца.
Алпатыч покачал головой и пошел на лестницу. В приемной были купцы,
женщины, чиновники, молча переглядывавшиеся между собой. Дверь кабинета
отворилась, все встали с мест и подвинулись вперед. Из двери выбежал
чиновник, поговорил что-то с купцом, кликнул за собой толстого чиновника с
крестом на шее и скрылся опять в дверь, видимо, избегая всех обращенных к
нему взглядов и вопросов. Алпатыч продвинулся вперед и при следующем выходе
чиновника, заложив руку зазастегнутый сюртук, обратился к чиновнику, подавая
ему два письма.
-- Господину барону Ашу от генерала аншефа князя Болконского, --
провозгласил он так торжественно и значительно, что чиновник обратился к
нему и взял его письмо. Через несколько минут губернатор принял Алпатыча и
поспешно сказал ему:
-- Доложи князю и княжне, что мне ничего не известно было: я поступал
по высшим приказаниям -- вот...
Он дал бумагу Алпатычу.
-- А впрочем, так как князь нездоров, мой совет им ехать в Москву. Я
сам сейчас еду. Доложи... -- Но губернатор не договорил: в дверь вбежал
запыленный и запотелый офицер и начал что-то говорить по-французски. На лице
губернатора изобразился ужас.
-- Иди, -- сказал он, кивнув головой Алпатычу, и стал что-то спрашивать
у офицера. Жадные, испуганные, беспомощные взгляды обратились на Алпатыча,
когда он вышел из кабинета губернатора. Невольно прислушиваясь теперь к
близким и все усиливавшимся выстрелам, Алпатыч поспешил на постоялый двор.
Бумага, которую дал губернатор Алпатычу, была следующая:
"Уверяю вас, что городу Смоленску не предстоит еще ни малейшей
опасности, и невероятно, чтобы оный ею угрожаем был. Я с одной, а князь
Багратион с другой стороны идем на соединение перед Смоленском, которое
совершится 22-го числа, и обе армии совокупными силами станут оборонять
соотечественников своих вверенной вам губернии, пока усилия их удалят от них
врагов отечества или пока не истребится в храбрых их рядах до последнего
воина. Вы видите из сего, что вы имеете совершенное право успокоить жителей
Смоленска, ибо кто защищаем двумя столь храбрыми войсками, тот может быть
уверен в победе их". (Предписание Барклая де Толли смоленскому гражданскому
губернатору, барону Ашу, 1812 года.)
Народ беспокойно сновал по улицам.
Наложенные верхом возы с домашней посудой, стульями, шкафчиками то и
дело выезжали из ворот домов и ехали по улицам. В соседнем доме Ферапонтова
стояли повозки и, прощаясь, выли и приговаривали бабы. Дворняжка собака,
лая, вертелась перед заложенными лошадьми.
Алпатыч более поспешным шагом, чем он ходил обыкновенно, вошел во двор
и прямо пошел под сарай к своим лошадям и повозке. Кучер спал; он разбудил
его, велел закладывать и вошел в сени. В хозяйской горнице слышался детский
плач, надрывающиеся рыдания женщины и гневный, хриплый крик Ферапонтова.
Кухарка, как испуганная курица, встрепыхалась в сенях, как только вошел
Алпатыч.
-- До смерти убил -- хозяйку бил!.. Так бил, так волочил!..
-- За что? -- спросил Алпатыч.
-- Ехать просилась. Дело женское! Увези ты, говорит, меня, не погуби ты
меня с малыми детьми; народ, говорит, весь уехал, что, говорит, мы-то? Как
зачал бить. Так бил, так волочил!
Алпатыч как бы одобрительно кивнул головой на эти слова и, не желая
более ничего знать, подошел к противоположной -- хозяйской двери горницы, в
которой оставались его покупки.
-- Злодей ты, губитель, -- прокричала в это время худая, бледная
женщина с ребенком на руках и с сорванным с головы платком, вырываясь из
дверей и сбегая по лестнице на двор. Ферапонтов вышел за ней и, увидав
Алпатыча, оправил жилет, волосы, зевнул и вошел в горницу за Алпатычем.
-- Аль уж ехать хочешь? -- спросил он.
Не отвечая на вопрос и не оглядываясь на хозяина, перебирая свои
покупки, Алпатыч спросил, сколько за постой следовало хозяину.
-- Сочтем! Что ж, у губернатора был? -- спросил Ферапонтов. -- Какое
решение вышло?
Алпатыч отвечал, что губернатор ничего решительно не сказал ему.
-- По нашему делу разве увеземся? -- сказал Ферапонтов. -- Дай до
Дорогобужа по семи рублей за подводу. И я говорю: креста на них нет! --
сказал он.
-- Селиванов, тот угодил в четверг, продал муку в армию по девяти
рублей за куль. Что же, чай пить будете? -- прибавил он. Пока закладывали
лошадей, Алпатыч с Ферапонтовым напились чаю и разговорились о цене хлебов,
об урожае и благоприятной погоде для уборки.
-- Однако затихать стала, -- сказал Ферапонтов, выпив три чашки чая и
поднимаясь, -- должно, наша взяла. Сказано, не пустят. Значит, сила... А
намесь, сказывали, Матвей Иваныч Платов их в реку Марину загнал, тысяч
осьмнадцать, что ли, в один день потопил.
Алпатыч собрал свои покупки, передал их вошедшему кучеру, расчелся с
хозяином. В воротах прозвучал звук колес, копыт и бубенчиков выезжавшей
кибиточки.
Было уже далеко за полдень; половина улицы была в тени, другая была
ярко освещена солнцем. Алпатыч взглянул в окно и пошел к двери. Вдруг
послышался странный звук дальнего свиста и удара, и вслед за тем раздался
сливающийся гул пушечной пальбы, от которой задрожали стекла.
Алпатыч вышел на улицу; по улице пробежали два человека к мосту. С
разных сторон слышались свисты, удары ядер и лопанье гранат, падавших в
городе. Но звуки эти почти не слышны были и не обращали внимания жителей в
сравнении с звуками пальбы, слышными за городом. Это было бомбардирование,
которое в пятом часу приказал открыть Наполеон по городу, из ста тридцати
орудий. Народ первое время не понимал значения этого бомбардирования.
Звуки падавших гранат и ядер возбуждали сначала только любопытство.
Жена Ферапонтова, не перестававшая до этого выть под сараем, умолкла и с
ребенком на руках вышла к воротам, молча приглядываясь к народу и
прислушиваясь к звукам.
К воротам вышли кухарка и лавочник. Все с веселым любопытством
старались увидать проносившиеся над их головами снаряды. Из-за угла вышло
несколько человек людей, оживленно разговаривая.
-- То-то сила! -- говорил один. -- И крышку и потолок так в щепки и
разбило.
-- Как свинья и землю-то взрыло, -- сказал другой. -- Вот так важно,
вот так подбодрил! -- смеясь, сказал он. -- Спасибо, отскочил, а то бы она
тебя смазала.
Народ обратился к этим людям. Они приостановились и рассказывали, как
подле самих их ядра попали в дом. Между тем другие снаряды, то с быстрым,
мрачным свистом -- ядра, то с приятным посвистыванием -- гранаты, не
переставали перелетать через головы народа; но ни один снаряд не падал
близко, все переносило. Алпатыч садился в кибиточку. Хозяин стоял в воротах.
-- Чего не видала! -- крикнул он на кухарку, которая, с засученными
рукавами, в красной юбке, раскачиваясь голыми локтями, подошла к углу
послушать то, что рассказывали.
-- Вот чуда-то, -- приговаривала она, но, услыхав голос хозяина, она
вернулась, обдергивая подоткнутую юбку.
Опять, но очень близко этот раз, засвистело что-то, как сверху вниз
летящая птичка, блеснул огонь посередине улицы, выстрелило что-то и застлало
дымом улицу.
-- Злодей, что ж ты это делаешь? -- прокричал хозяин, подбегая к
кухарке.
В то же мгновение с разных сторон жалобно завыли женщины, испуганно
заплакал ребенок и молча столпился народ с бледными лицами около кухарки. Из
этой толпы слышнее всех слышались стоны и приговоры кухарки:
-- Ой-о-ох, голубчики мои! Голубчики мои белые! Не дайте умереть!
Голубчики мои белые!..
Через пять минут никого не оставалось на улице. Кухарку с бедром,
разбитым гранатным осколком, снесли в кухню. Алпатыч, его кучер, Ферапонтова
жена с детьми, дворник сидели в подвале, прислушиваясь. Гул орудий, свист
снарядов и жалостный стон кухарки, преобладавший над всеми звуками, не
умолкали ни на мгновение. Хозяйка то укачивала и уговаривала ребенка, то
жалостным шепотом спрашивала у всех входивших в подвал, где был ее хозяин,
оставшийся на улице. Вошедший в подвал лавочник сказал ей, что хозяин пошел
с народом в собор, где поднимали смоленскую чудотворную икону.
К сумеркам канонада стала стихать. Алпатыч вышел из подвала и
остановился в дверях. Прежде ясное вечера нее небо все было застлано дымом.
И сквозь этот дым странно светил молодой, высоко стоящий серп месяца. После
замолкшего прежнего страшного гула орудий над городом казалась тишина,
прерываемая только как бы распространенным по всему городу шелестом шагов,
стонов, дальних криков и треска пожаров. Стоны кухарки теперь затихли. С
двух сторон поднимались и расходились черные клубы дыма от пожаров. На улице
не рядами, а как муравьи из разоренной кочки, в разных мундирах и в разных
направлениях, проходили и пробегали солдаты. В глазах Алпатыча несколько из
них забежали на двор Ферапонтова. Алпатыч вышел к воротам. Какой-то полк,
теснясь и спеша, запрудил улицу, идя назад.
-- Сдают город, уезжайте, уезжайте, -- сказал ему заметивший его фигуру
офицер и тут же обратился с криком к солдатам:
-- Я вам дам по дворам бегать! -- крикнул он.
Алпатыч вернулся в избу и, кликнув кучера, велел ему выезжать. Вслед за
Алпатычем и за кучером вышли и все домочадцы Ферапонтова. Увидав дым и даже
огни пожаров, видневшиеся теперь в начинавшихся сумерках, бабы, до тех пор
молчавшие, вдруг заголосили, глядя на пожары. Как бы вторя им, послышались
такие же плачи на других концах улицы. Алпатыч с кучером трясущимися руками
расправлял запутавшиеся вожжи и постромки лошадей под навесом.
Когда Алпатыч выезжал из ворот, он увидал, как в отпертой лавке
Ферапонтова человек десять солдат с громким говором насыпали мешки и ранцы
пшеничной мукой и подсолнухами. В то же время, возвращаясь с улицы в лавку,
вошел Ферапонтов. Увидав солдат, он хотел крикнуть что-то, но вдруг
остановился и, схватившись за волоса, захохотал рыдающим хохотом.
-- Тащи все, ребята! Не доставайся дьяволам! -- закричал он, сам хватая
мешки и выкидывая их на улицу. Некоторые солдаты, испугавшись, выбежали,
некоторые продолжали насыпать. Увидав Алпатыча, Ферапонтов обратился к нему.
-- Решилась! Расея! -- крикнул он. -- Алпатыч! решилась! Сам запалю.
Решилась... -- Ферапонтов побежал на двор.
По улице, запружая ее всю, непрерывно шли солдаты, так что Алпатыч не
мог проехать и должен был дожидаться. Хозяйка Ферапонтова с детьми сидела
также на телеге, ожидая того, чтобы можно было выехать.
Была уже совсем ночь. На небе были звезды и светился изредка
застилаемый дымом молодой месяц. На спуске к Днепру повозки Алпатыча и
хозяйки, медленно двигавшиеся в рядах солдат и других экипажей, должны были
остановиться. Недалеко от перекрестка, у которого остановились повозки, в
переулке, горели дом и лавки. Пожар уже догорал. Пламя то замирало и
терялось в черном дыме, то вдруг вспыхивало ярко, до странности отчетливо
освещая лица столпившихся людей, стоявших на перекрестке. Перед пожаром
мелькали черные фигуры людей, и из-за неумолкаемого треска огня слышались
говор и крики. Алпатыч, слезший с повозки, видя, что повозку его еще не
скоро пропустят, повернулся в переулок посмотреть пожар. Солдаты шныряли
беспрестанно взад и вперед мимо пожара, и Алпатыч видел, как два солдата и с
ними какой-то человек во фризовой шинели тащили из пожара через улицу на
соседний двор горевшие бревна; другие несли охапки сена.
Алпатыч подошел к большой толпе людей, стоявших против горевшего полным
огнем высокого амбара. Стены были все в огне, задняя завалилась, крыша
тесовая обрушилась, балки пылали. Очевидно, толпа ожидала той минуты, когда
завалится крыша. Этого же ожидал Алпатыч.
-- Алпатыч! -- вдруг окликнул старика чей-то знакомый голос.
-- Батюшка, ваше сиятельство, -- отвечал Алпатыч, мгновенно узнав голос
своего молодого князя.
Князь Андрей, в плаще, верхом на вороной лошади, стоял за толпой и
смотрел на Алпатыча.
-- Ты как здесь? -- спросил он.
-- Ваше... ваше сиятельство, -- проговорил Алпатыч и зарыдал... --
Ваше, ваше... или уж пропали мы? Отец...
-- Как ты здесь? -- повторил князь Андрей.
Пламя ярко вспыхнуло в эту минуту и осветило Алпатычу бледное и
изнуренное лицо его молодого барина. Алпатыч рассказал, как он был послан и
как насилу мог уехать.
-- Что же, ваше сиятельство, или мы пропали? -- спросил он опять.
Князь Андрей, не отвечая, достал записную книжку и, приподняв колено,
стал писать карандашом на вырванном листе. Он писал сестре:
"Смоленск сдают, -- писал он, -- Лысые Горы будут заняты неприятелем
через неделю. Уезжайте сейчас в Москву. Отвечай мне тотчас, когда вы
выедете, прислав нарочного в Усвяж".
Написав и передав листок Алпатычу, он на словах передал ему, как
распорядиться отъездом князя, княжны и сына с учителем и как и куда ответить
ему тотчас же. Еще не успел он окончить эти приказания, как верховой штабный
начальник, сопутствуемый свитой, подскакал к нему.
-- Вы полковник? -- кричал штабный начальник, с немецким акцентом,
знакомым князю Андрею голосом. -- В вашем присутствии зажигают дома, а вы
стоите? Что это значит такое? Вы ответите, -- кричал Берг, который был
теперь помощником начальника штаба левого фланга пехотных войск первой
армии, -- место весьма приятное и на виду, как говорил Берг.
Князь Андрей посмотрел на него и, не отвечая, продолжал, обращаясь к
Алпатычу:
-- Так скажи, что до десятого числа жду ответа, а ежели десятого не
получу известия, что все уехали, я сам должен буду все бросить и ехать в
Лысые Горы.
-- Я, князь, только потому говорю, -- сказал Берг, узнав князя Андрея,
-- что я должен исполнять приказания, потому что я всегда точно исполняю...
Вы меня, пожалуйста, извините, -- в чем-то оправдывался Берг.
Что-то затрещало в огне. Огонь притих на мгновенье; черные клубы дыма
повалили из-под крыши. Еще страшно затрещало что-то в огне, и завалилось
что-то огромное.
-- Урруру! -- вторя завалившемуся потолку амбара, из которого несло
запахом лепешек от сгоревшего хлеба, заревела толпа. Пламя вспыхнуло и
осветило оживленно радостные и измученные лица людей, стоявших вокруг
пожара.
Человек во фризовой шинели, подняв кверху руку, кричал:
-- Важно! пошла драть! Ребята, важно!..
-- Это сам хозяин, -- послышались голоса.
-- Так, так, -- сказал князь Андрей, обращаясь к Алпатычу, -- все
передай, как я тебе говорил. -- И, ни слова не отвечая Бергу, замолкшему
подле него, тронул лошадь и поехал в переулок.

V

От Смоленска войска продолжали отступать. Неприятель шел вслед за ними.
10-го августа полк, которым командовал князь Андрей, проходил по большой
дороге, мимо проспекта, ведущего в Лысые Горы. Жара и засуха стояли более
трех недель. Каждый день по небу ходили курчавые облака, изредка заслоняя
солнце; но к вечеру опять расчищало, и солнце садилось в буровато-красную
мглу. Только сильная роса ночью освежала землю. Остававшиеся на корню хлеба
сгорали и высыпались. Болота пересохли. Скотина ревела от голода, не находя
корма по сожженным солнцем лугам. Только по ночам и в лесах пока еще
держалась роса, была прохлада. Но по дороге, по большой дороге, по которой
шли войска, даже и ночью, даже и по лесам, не было этой прохлады. Роса не
заметна была на песочной пыли дороги, встолченной больше чем на четверть
аршина. Как только рассветало, начиналось движение. Обозы, артиллерия
беззвучно шли по ступицу, а пехота по щиколку в мягкой, душной, не остывшей
за ночь, жаркой пыли. Одна часть этой песочной пыли месилась ногами и
колесами, другая поднималась и стояла облаком над войском, влипая в глаза, в
волоса, в уши, в ноздри и, главное, в легкие людям и животным, двигавшимся
по этой дороге. Чем выше поднималось солнце, тем выше поднималось облако
пыли, и сквозь эту тонкую, жаркую пыль на солнце, не закрытое облаками,
можно было смотреть простым глазом. Солнце представлялось большим багровым
шаром. Ветра не было, и люди задыхались в этой неподвижной атмосфере. Люди
шли, обвязавши носы и рты платками. Приходя к деревне, все бросалось к
колодцам. Дрались за воду и выпивали ее до грязи.
Князь Андрей командовал полком, и устройство полка, благосостояние его
людей, необходимость получения и отдачи приказаний занимали его. Пожар
Смоленска и оставление его были эпохой для князя Андрея. Новое чувство
озлобления против врага заставляло его забывать свое горе. Он весь был
предан делам своего полка, он был заботлив о своих людях и офицерах и ласков
с ними. В полку его называли наш князь, им гордились и его любили. Но добр и
кроток он был только с своими полковыми, с Тимохиным и т. п., с людьми
совершенно новыми и в чужой среде, с людьми, которые не могли знать и
понимать его прошедшего; но как только он сталкивался с кем-нибудь из своих
прежних, из штабных, он тотчас опять ощетинивался; делался злобен, насмешлив
и презрителен. Все, что связывало его воспоминание с прошедшим, отталкивало
его, и потому он старался в отношениях этого прежнего мира только не быть
несправедливым и исполнять свой долг.
Правда, все в темном, мрачном свете представлялось князю Андрею --
особенно после того, как оставили Смоленск (который, по его понятиям, можно
и должно было защищать) 6-го августа, и после того, как отец, больной,
должен был бежать в Москву и бросить на расхищение столь любимые,
обстроенные и им населенные Лысые Горы; но, несмотря на то, благодаря полку
князь Андрей мог думать о другом, совершенно независимом от общих вопросов
предмете -- о своем полку. 10-го августа колонна, в которой был его полк,
поравнялась с Лысыми Горами. Князь Андрей два дня тому назад получил
известие, что его отец, сын и сестра уехали в Москву. Хотя князю Андрею и
нечего было делать в Лысых Горах, он, с свойственным ему желанием растравить
свое горе, решил, что он должен заехать в Лысые Горы.
Он велел оседлать себе лошадь и с перехода поехал верхом в отцовскую
деревню, в которой он родился и провел свое детство. Проезжая мимо пруда, на
котором всегда десятки баб, переговариваясь, били вальками и полоскали свое
белье, князь Андрей заметил, что на пруде никого не было, и оторванный
плотик, до половины залитый водой, боком плавал посредине пруда. Князь
Андрей подъехал к сторожке. У каменных ворот въезда никого не было, и дверь
была отперта. Дорожки сада уже заросли, и телята и лошади ходили по
английскому парку. Князь Андрей подъехал к оранжерее; стекла были разбиты, и
деревья в кадках некоторые повалены, некоторые засохли. Он окликнул
Тараса-садовника. Никто не откликнулся. Обогнув оранжерею на выставку, он
увидал, что тесовый резной забор весь изломан и фрукты сливы обдерганы с
ветками. Старый мужик (князь Андрей видал его у ворот в детстве) сидел и
плел лапоть на зеленой скамеечке.
Он был глух и не слыхал подъезда князя Андрея. Он сидел на лавке, на
которой любил сиживать старый князь, и около него было развешено лычко на
сучках обломанной и засохшей магнолии.
Князь Андрей подъехал к дому. Несколько лип в старом саду были
срублены, одна пегая с жеребенком лошадь ходила перед самым домом между
розанами. Дом был заколочен ставнями. Одно окно внизу было открыто. Дворовый
мальчик, увидав князя Андрея, вбежал в дом.
Алпатыч, услав семью, один оставался в Лысых Горах; он сидел дома и
читал Жития. Узнав о приезде князя Андрея, он, с очками на носу,
застегиваясь, вышел из дома, поспешно подошел к князю и, ничего не говоря,
заплакал, целуя князя Андрея в коленку.
Потом он отвернулся с сердцем на свою слабость и стал докладывать ему о
положении дел. Все ценное и дорогое было отвезено в Богучарово. Хлеб, до ста
четвертей, тоже был вывезен; сено и яровой, необыкновенный, как говорил
Алпатыч, урожай нынешнего года зеленым взят и скошен -- войсками. Мужики
разорены, некоторый ушли тоже в Богучарово, малая часть остается.
Князь Андрей, не дослушав его, спросил, когда уехали отец и сестра,
разумея, когда уехали в Москву. Алпатыч отвечал, полагая, что спрашивают об
отъезде в Богучарово, что уехали седьмого, и опять распространился о долах
хозяйства, спрашивая распоряжении.
-- Прикажете ли отпускать под расписку командам овес? У нас еще
шестьсот четвертей осталось, -- спрашивал Алпатыч.
"Что отвечать ему?- думал князь Андрей, глядя на лоснеющуюся на солнце
плешивую голову старика и в выражении лица его читая сознание того, что он
сам понимает несвоевременность этих вопросов, но спрашивает только так,
чтобы заглушить и свое горе.
-- Да, отпускай, -- сказал он.
-- Ежели изволили заметить беспорядки в саду, -- говорил Алпатыч, -- то
невозмежио было предотвратить: три полка проходили и ночевали, в особенности
драгуны. Я выписал чин и звание командира для подачи прошения.
-- Ну, что ж ты будешь делать? Останешься, ежели неприятель займет? --
спросил его князь Андрей.
Алпатыч, повернув свое лицо к князю Андрею, посмотрел на него; и вдруг
торжественным жестом поднял руку кверху.
-- Он мой покровитель, да будет воля его! -- проговорил он.
Толпа мужиков и дворовых шла по лугу, с открытыми головами, приближаясь
к князю Андрею.
-- Ну прощай! -- сказал князь Андрей, нагибаясь к Алпатычу. -- Уезжай
сам, увози, что можешь, и народу вели уходить в Рязанскую или в
Подмосковную. -- Алпатыч прижался к его ноге и зарыдал. Князь Андрей
осторожно отодвинул его и, тронув лошадь, галопом поехал вниз по аллее.
На выставке все так же безучастно, как муха на лице дорогого мертвеца,
сидел старик и стукал по колодке лаптя, и две девочки со сливами в подолах,
которые они нарвали с оранжерейных деревьев, бежали оттуда и наткнулись на
князя Андрея. Увидав молодого барина, старшая девочка, с выразившимся на
лице испугом, схватила за руку свою меньшую товарку и с ней вместе
спряталась за березу, не успев подобрать рассыпавшиеся зеленые сливы.
Князь Андрей испуганно-поспешно отвернулся от них, боясь дать заметить
им, что он их видел. Ему жалко стало эту хорошенькую испуганную девочку. Он
боялся взглянуть на нее, по вместе с тем ему этого непреодолимо хотелось.
Новое, отрадное и успокоительное чувство охватило его, когда он, глядя на
этих девочек, понял существование других, совершенно чуждых ему и столь же
законных человеческих интересов, как и те, которые занимали его. Эти
девочки, очевидно, страстно желали одного -- унести и доесть эти зеленые
сливы и не быть пойманными, и князь Андрей желал с ними вместе успеха их
предприятию. Он не мог удержаться, чтобы не взглянуть на них еще раз.
Полагая себя уже в безопасности, они выскочили из засады и, что-то пища
тоненькими голосками, придерживая подолы, весело и быстро бежали по траве
луга своими загорелыми босыми ножонками.
Князь Андрей освежился немного, выехав из района пыли большой дороги,
по которой двигались войска. Но недалеко за Лысыми Горами он въехал опять на
дорогу и догнал свой полк на привале, у плотины небольшого пруда. Был второй
час после полдня. Солнце, красный шар в пыли, невыносимо пекло и жгло спину
сквозь черный сюртук. Пыль, все такая же, неподвижно стояла над говором
гудевшими, остановившимися войсками. Ветру не было, В проезд по плотине на
князя Андрея пахнуло тиной и свежестью пруда. Ему захотелось в воду -- какая
бы грязная она ни была. Он оглянулся на пруд, с которого неслись крики и
хохот. Небольшой мутный с зеленью пруд, видимо, поднялся четверти на две,
заливая плотину, потому что он был полон человеческими, солдатскими, голыми
барахтавшимися в нем белыми телами, с кирпично-красными руками, лицами и
шеями. Все это голое, белое человеческое мясо с хохотом и гиком барахталось
в этой грязной луже, как караси, набитые в лейку. Весельем отзывалось это
барахтанье, и оттого оно особенно было грустно.
Один молодой белокурый солдат -- еще князь Андрей знал его -- третьей
роты, с ремешком под икрой, крестясь, отступал назад, чтобы хорошенько
разбежаться и бултыхнуться в воду; другой, черный, всегда лохматый
унтер-офицер, по пояс в воде, подергивая мускулистым станом, радостно
фыркал, поливая себе голову черными по кисти руками. Слышалось шлепанье друг
по другу, и визг, и уханье.
На берегах, на плотине, в пруде, везде было белое, здоровое,
мускулистое мясо. Офицер Тимохин, с красным носиком, обтирался на плотине и
застыдился, увидав князя, однако решился обратиться к нему:
-- То-то хорошо, ваше сиятельство, вы бы изволили! -- сказал он.
-- Грязно, -- сказал князь Андрей, поморщившись.
-- Мы сейчас очистим вам. -- И Тимохин, еще не одетый, побежал очищать.
-- Князь хочет.
-- Какой? Наш князь? -- заговорили голоса, и все заторопились так, что
насилу князь Андрей успел их успокоить. Он придумал лучше облиться в сарае.
"Мясо, тело, chair a canon![2] -- думал он, глядя и на свое
голое тело, и вздрагивая не столько от холода, сколько от самому ему
непонятного отвращения и ужаса при виде этого огромного количества тел,
полоскавшихся в грязном пруде.
7-го августа князь Багратион в своей стоянке Михайловке на Смоленской
дороге писал следующее:
"Милостивый государь граф Алексей Андреевич.
(Он писал Аракчееву, но знал, что письмо его будет прочтено государем,
и потому, насколько он был к тому способен, обдумывал каждое свое слово.)
Я думаю, что министр уже рапортовал об оставлении неприятелю Смоленска.
Больно, грустно, и вся армия в отчаянии, что самое важное место понапрасну
бросили. Я, с моей стороны, просил лично его убедительнейшим образом,
наконец и писал; но ничто его не согласило. Я клянусь вам моею честью, что
Наполеон был в таком мешке, как никогда, и он бы мог потерять половину
армии, но не взять Смоленска. Войска наши так дрались и так дерутся, как
никогда. Я удержал с 15 тысячами более 35-ти часов и бил их; но он не хотел
остаться и 14-ти часов. Это стыдно, и пятно армии нашей; а ему самому, мне
кажется, и жить на свете не должно. Ежели он доносит, что потеря велика, --
неправда; может быть, около 4 тысяч, не более, но и того нет. Хотя бы и
десять, как быть, война! Но зато неприятель потерял бездну...
Что стоило еще оставаться два дни? По крайней мере, они бы сами ушли;
ибо не имели воды напоить людей и лошадей. Он дал слово мне, что не
отступит, но вдруг прислал диспозицию, что он в ночь уходит. Таким образом
воевать не можно, и мы можем неприятеля скоро привести в Москву...
Слух носится, что вы думаете о мире. Чтобы помириться, боже сохрани!
После всех пожертвований и после таких сумасбродных отступлений -- мириться:
вы поставите всю Россию против себя, и всякий из нас за стыд поставит носить
мундир. Ежели уже так пошло -- надо драться, пока Россия может и пока люди
на ногах...
Надо командовать одному, а не двум. Ваш министр, может, хороший по
министерству; но генерал не то что плохой, но дрянной, и ему отдали судьбу
всего нашего Отечества... Я, право, с ума схожу от досады; простите мне, что
дерзко пишу. Видно, тот не любит государя и желает гибели нам всем, кто
советует заключить мир и командовать армиею министру. Итак, я пишу вам
правду: готовьте ополчение. Ибо министр самым мастерским образом ведет в
столицу за собою гостя. Большое подозрение подает всей армии господин
флигель-адъютант Вольцоген. Он, говорят, более Наполеона, нежели наш, и он
советует все министру. Я не токмо учтив против него, но повинуюсь, как
капрал, хотя и старее его. Это больно; но, любя моего благодетеля и
государя, -- повинуюсь. Только жаль государя, что вверяет таким славную
армию. Вообразите, что нашею ретирадою мы потеряли людей от усталости и в
госпиталях более 15 тысяч; а ежели бы наступали, того бы не было. Скажите
ради бога, что наша Россия -- мать наша -- скажет, что так страшимся и за
что такое доброе и усердное Отечество отдаем сволочам и вселяем в каждого
подданного ненависть и посрамление. Чего трусить и кого бояться?. Я не
виноват, что министр нерешим, трус, бестолков, медлителен и все имеет худые
качества. Вся армия плачет совершенно и ругают его насмерть..."

VI

В числе бесчисленных подразделений, которые можно сделать в явлениях
жизни, можно подразделить их все на такие, в которых преобладает содержание,
другие -- в которых преобладает форма. К числу таковых, в противоположность
деревенской, земской, губернской, даже московской жизни, можно отнести жизнь
петербургскую, в особенности салонную. Эта жизнь неизменна.
С 1805 года мы мирились и ссорились с Бонапартом, мы делали конституции
и разделывали их, а салон Анны Павловны и салон Элен были точно такие же,
какие они были один семь лет, другой пять лет тому назад. Точно так же у
Анны Павловны говорили с недоумением об успехах Бонапарта и видели, как в
его успехах, так и в потакании ему европейских государей, злостный заговор,
имеющий единственной целью неприятность и беспокойство того придворного
кружка, которого представительницей была Анна Павловна. Точно так же у Элен,
которую сам Румянцев удостоивал своим посещением и считал замечательно умной
женщиной, точно так же как в 1808, так и в 1812 году с восторгом говорили о
великой нации и великом человеке и с сожалением смотрели на разрыв с
Францией, который, по мнению людей, собиравшихся в салоне Элен, должен был
кончиться миром.
В последнее время, после приезда государя из армии, произошло некоторое
волнение в этих противоположных кружках-салонах и произведены были некоторые
демонстрации друг против друга, но направление кружков осталось то же. В
кружок Анны Павловны принимались из французов только закоренелые
легитимисты, и здесь выражалась патриотическая мысль о том, что не надо
ездить во французский театр и что содержание труппы стоит столько же,
сколько содержание целого корпуса. За военными событиями следилось жадно, и
распускались самые выгодные для нашей армии слухи. В кружке Элен,
румянцевском, французском, опровергались слухи о жестокости врага и войны и
обсуживались все попытки Наполеона к примирению. В этом кружке упрекали тех,
кто присоветывал слишком поспешные распоряжения о том, чтобы
приготавливаться к отъезду в Казань придворным и женским учебным заведениям,
находящимся под покровительством императрицы-матери. Вообще все дело войны
представлялось в салоне Элен пустыми демонстрациями, которые весьма скоро
кончатся миром, и царствовало мнение Билибина, бывшего теперь в Петербурге и
домашним у Элен (всякий умный человек должен был быть у нее), что не порох,
а те, кто его выдумали, решат дело. В этом кружке иронически и весьма умно,
хотя весьма осторожно, осмеивали московский восторг, известие о котором
прибыло вместе с государем в Петербург.
В кружке Анны Павловны, напротив, восхищались этими восторгами и
говорили о них, как говорит Плутарх о древних. Князь Василий, занимавший все
те же важные должности, составлял звено соединения между двумя кружками. Он
ездил к ma bonne amie [3] Анне Павловне и ездил dans le salon
diplomatique de ma fille [4] и часто, при беспрестанных переездах
из одного лагеря в другой, путался и говорил у Анны Павловны то, что надо
было говорить у Элен, и наоборот.
Вскоре после приезда государя князь Василий разговорился у Анны
Павловны о делах войны, жестоко осуждая Барклая де Толли и находясь в
нерешительности, кого бы назначить главнокомандующим. Один из гостей,
известный под именем un homme de beaucoup de merite, [5] рассказав
о том, что он видел нынче выбранного начальником петербургского ополчения
Кутузова, заседающего в казенной палате для приема ратников, позволил себе
осторожно выразить предположение о том, что Кутузов был бы тот человек,
который удовлетворил бы всем требованиям.
Анна Павловна грустно улыбнулась и заметила, что Кутузов, кроме
неприятностей, ничего не дал государю.
-- Я говорил и говорил в Дворянском собрании, -- перебил князь Василий,
-- но меня не послушали. Я говорил, что избрание его в начальники ополчения
не понравится государю. Они меня не послушали.
-- Все какая-то мания фрондировать, -- продолжал он. -- И пред кем? И
все оттого, что мы хотим обезьянничать глупым московским восторгам, --
сказал князь Василий, спутавшись на минуту и забыв то, что у Элен надо было
подсмеиваться над московскими восторгами, а у Анны Павловны восхищаться ими.
Но он тотчас же поправился. -- Ну прилично ли графу Кутузову, самому старому
генералу в России, заседать в палате, et il en restera pour sa peine!
[6] Разве возможно назначить главнокомандующим человека, который не
может верхом сесть, засыпает на совете, человека самых дурных нравов! Хорошо
он себя зарекомендовал в Букарещте! Я уже не говорю о его качествах как
генерала, но разве можно в такую минуту назначать человека дряхлого и
слепого, просто слепого? Хорош будет генерал слепой! Он ничего не видит. В
жмурки играть... ровно ничего не видит!
Никто не возражал на это.
24-го июля это было совершенно справедливо. Но 29 июля Кутузову
пожаловано княжеское достоинство. Княжеское достоинство могло означать и то,
что от него хотели отделаться, -- и потому суждение князя Василья продолжало
быть справедливо, хотя он и не торопился ого высказывать теперь. Но 8
августа был собран комитет из генерал-фельдмаршала Салтыкова, Аракчеева,
Вязьмитинова, Лопухина и Кочубея для обсуждения дел войны. Комитет решил,
что неудачи происходили от разноначалий, и, несмотря на то, что лица,
составлявшие комитет, знали нерасположение государя к Кутузову, комитет,
после короткого совещания, предложил назначить Кутузова главнокомандующим. И
в тот же день Кутузов был назначен полномочным главнокомандующим армий и
всего края, занимаемого войсками.
9-го августа князь Василий встретился опять у Анны Павловны с l'homme
de beaucoup de merite. [7] L'homme de beaucoup de merite ухаживал
за Анной Павловной по случаю желания назначения попечителем женского
учебного заведения императрицы Марии Федоровны. Князь Василий вошел в
комнату с видом счастливого победителя, человека, достигшего цели своих
желаний.
-- Eh bien, vous savez la grande nouvelle? Le prince Koutouzoff est
marechal. [8] Все разногласия кончены. Я так счастлив, так рад! --
говорил князь Василий. - Enfin voila un homme, [9] - проговорил он,
значительно и строго оглядывая всех находившихся в гостиной. L'homme de
beaucoup de merite, несмотря на свое желание получить место, не мог
удержаться, чтобы не напомнить князю Василью его прежнее суждение. (Это было
неучтиво и перед князем Василием в гостиной Анны Павловны, и перед Анной
Павловной, которая так же радостно приняла эту весть; но он не мог
удержаться.)
-- Mais on dit qu'il est aveugle, mon prince? [10] -- сказал
он, напоминая князю Василью его же слова.
-- Allez donc, il y voit assez, [11] - сказал князь Василий
своим басистым, быстрым голосом с покашливанием, тем голосом и с
покашливанием, которым он разрешал все трудности. - Allez, il y voit assez,
- повторил он. -- И чему я рад, -- продолжал он, -- это то, что государь дал
ему полную власть над всеми армиями, над всем краем, -- власть, которой
никогда не было ни у какого главнокомандующего. Это другой самодержец, --
заключил он с победоносной улыбкой.
-- Дай бог, дай бог, -- сказала Анна Павловна. L'homme de beaucoup de
merite, еще новичок в придворном обществе, желая польстить Анне Павловне,
выгораживая ее прежнее мнение из этого суждения, сказал.
-- Говорят, что государь неохотно передал эту власть Кутузову. On dit
qu'il rougit comme une demoiselle a laquelle on lirait Joconde, en lui
disant: "Le souverain et la patrie vous decernent cet honneur".
[12]

-- Peut-etre que la c?ur n'etait pas de la partie, [13]
-- сказала Анна Павловна.
-- О нет, нет, -- горячо заступился князь Василий. Теперь уже он не мог
никому уступить Кутузова. По мнению князя Василья, не только Кутузов был сам
хорош, но и все обожали его. -- Нет, это не может быть, потому что государь
так умел прежде ценить его, -- сказал он.
-- Дай бог только, чтобы князь Кутузов, -- сказала Анпа Павловна, --
взял действительную власть и не позволял бы никому вставлять себе палки в
колеса - des batons dans les roues.
Князь Василий тотчас понял, кто был этот никому. Он шепотом сказал:
-- Я верно знаю, что Кутузов, как непременное условие, выговорил, чтобы
наследник-цесаревич не был при армии: Vous savez ce qu'il a dit a
l'Empereur? [14] -- И князь Василий повторил слова, будто бы
сказанные Кутузовым государю: "Я не могу наказать его, ежели он сделает
дурно, и наградить, ежели он сделает хорошо". О! это умнейший человек, князь
Кутузов, et quel caractere. Oh je le connais de longue date. [15]

-- Говорят даже, -- сказал l'homme de beaucoup de merite, не имевший
еще придворного такта, -- что светлейший непременным условием поставил,
чтобы сам государь не приезжал к армии.
Как только он сказал это, в одно мгновение князь Василий и Анна
Павловна отвернулись от него и грустно, со вздохом о его наивности,
посмотрели друг на друга.

VII

В то время как это происходило в Петербурге, французы уже прошли
Смоленск и все ближе и ближе подвигались к Москве. Историк Наполеона Тьер,
так же, как и другие историки Наполеона, говорит, стараясь оправдать своего
героя, что Наполеон был привлечен к стенам Москвы невольно. Он прав, как и
правы все историки, ищущие объяснения событий исторических в воле одного
человека; он прав так же, как и русские историки, утверждающие, что Наполеон
был привлечен к Москве искусством русских полководцев. Здесь, кроме закона
ретроспективности (возвратности), представляющего все прошедшее
приготовлением к совершившемуся факту, есть еще взаимность, путающая все
дело. Хороший игрок, проигравший в шахматы, искренно убежден, что его
проигрыш произошел от его ошибки, и он отыскивает эту ошибку в начале своей
игры, но забывает, что в каждом его шаге, в продолжение всей игры, были
такие же ошибки, что ни один его ход не был совершенен. Ошибка, на которую
он обращает внимание, заметна ему только потому, что противник
воспользовался ею. Насколько же сложнее этого игра войны, происходящая в
известных условиях времени, и где не одна воля руководит безжизненными
машинами, а где все вытекает из бесчисленного столкновения различных
произволов?
После Смоленска Наполеон искал сражения за Дорогобужем у Вязьмы, потом
у Царева-Займища; но выходило, что по бесчисленному столкновению
обстоятельств до Бородина, в ста двадцати верстах от Москвы, русские не
могли принять сражения. От Вязьмы было сделано распоряжение Наполеоном для
движения прямо на Москву.
Moscou, la capitale asiatique de ce grand empire, la ville sacree des
peuples d'Alexandre, Moscou avec ses innombrables eglises en forme de
pagodes chinoises! [16] Эта Moscou не давала покоя воображению
Наполеона. На переходе из Вязьмы к Цареву-Займищу Наполеон верхом ехал на
своем соловом энглизированном иноходчике, сопутствуемый гвардией, караулом,
пажами и адъютантами. Начальник штаба Бертье отстал для того, чтобы
допросить взятого кавалерией русского пленного. Он галопом, сопутствуемый
переводчиком Lelorgne d'Ideville, догнал Наполеона и с веселым лицом
остановил лошадь.
-- Eh bien? - сказал Наполеон.
-- Un cosaque de Platow [17] говорит, что корпус Платова
соединяется с большой армией, что Кутузов назначен главнокомандующим. Tres
intelligent et bavard! [18]

Наполеон улыбнулся, велел дать этому казаку лошадь и привести его к
себе. Он сам желал поговорить с ним. Несколько адъютантов поскакало, и через
час крепостной человек Денисова, уступленный им Ростову, Лаврушка, в
денщицкой куртке на французском кавалерийском седле, с плутовским и пьяным,
веселым лицом подъехал к Наполеону. Наполеон велел ему ехать рядом с собой и
начал спрашивать:
-- Вы казак?
-- Казак-с, ваше благородие.
"Le cosaque ignorant la compagnie dans laquelle il se trouvait, car la
simplicite de Napoleon n'avait rien qui put reveler a une imagination
orientale la presence d'un souverain, s'entretint avec la plus extreme
familiarite des affaires de la guerre actuelle", [19] -- говорит
Тьер, рассказывая этот эпизод. Действительно, Лаврушка, напившийся пьяным и
оставивший барина без обеда, был высечен накануне и отправлен в деревню за
курами, где он увлекся мародерством и был взят в плен французами. Лаврушка
был один из тех грубых, наглых лакеев, видавших всякие виды, которые считают
долгом все делать с подлостью и хитростью, которые готовы сослужить всякую
службу своему барину и которые хитро угадывают барские дурные мысли, в
особенности тщеславие и мелочность.
Попав в общество Наполеона, которого личность он очень хорошо и легко
признал. Лаврушка нисколько не смутился и только старался от всей души
заслужить новым господам.
Он очень хорошо знал, что это сам Наполеон, и присутствие Наполеона не
могло смутить его больше, чем присутствие Ростова или вахмистра с розгами,
потому что не было ничего у него, чего бы не мог лишить его ни вахмистр, ни
Наполеон.
Он врал все, что толковалось между денщиками. Многое из этого была
правда. Но когда Наполеон спросил его, как же думают русские, победят они
Бонапарта или нет, Лаврушка прищурился и задумался.
Он увидал тут тонкую хитрость, как всегда во всем видят хитрость люди,
подобные Лаврушке, насупился и помолчал.
-- Оно значит: коли быть сраженью, -- сказал он задумчиво, -- и в
скорости, так это так точно. Ну, а коли пройдет три дня апосля того самого
числа, тогда, значит, это самое сражение в оттяжку пойдет.
Наполеону перевели это так: "Si la bataille est donnee avant trois
jours, les Francais la gagneraient, mais que si elle serait donnee
plus tard, Dieu seul sait ce qui en arrivrait", [20] - улыбаясь
передал Lelorgne d'Ideville. Наполеон не улыбнулся, хотя он, видимо, был в
самом веселом расположении духа, и велел повторить себе эти слова.
Лаврушка заметил это и, чтобы развеселить его, сказал, притворяясь, что
не знает, кто он.
-- Знаем, у вас есть Бонапарт, он всех в мире побил, ну да об нас
другая статья... -- сказал он, сам не зная, как и отчего под конец проскочил
в его словах хвастливый патриотизм. Переводчик передал эти слова Наполеону
без окончания, и Бонапарт улыбнулся. "Le jeune Cosaque fit sourire son
puissant interlocuteur", [21] - говорит Тьер. Проехав несколько
шагов молча, Наполеон обратился к Бертье и сказал, что он хочет испытать
действие, которое произведет sur cet enfant du Don [22] известие о
том, что тот человек, с которым говорит этот enfant du Don, есть сам
император, тот самый император, который написал на пирамидах
бессмертно-победоносное имя.
Известие было передано.
Лаврушка (поняв, что это делалось, чтобы озадачить его, и что Наполеон
думает, что он испугается), чтобы угодить новым господам, тотчас же
притворился изумленным, ошеломленным, выпучил глаза и сделал такое же лицо,
которое ему привычно было, когда его водили сечь. "A peine l'interprete de
Napoleon, - говорит Тьер, - avait-il parle, que le Cosaque, saisi d'une
sorte d'ebahissement, no profera plus une parole et marcha les yeux
constamment attaches sur ce conquerant, dont le nom avait penetre jusqu'a
lui, a travers les steppes de l'Orient. Toute sa loquacite s'etait
subitement arretee, pour faire place a un sentiment d'admiration naive et
silencieuse. Napoleon, apres l'avoir recompense, lui fit donner la liberte,
comme a un oiseau qu'on rend aux champs qui l'ont vu naitre". [23]

Наполеон поехал дальше, мечтая о той Moscou, которая так занимала его
воображение, a l'oiseau qu'on rendit aux champs qui l'on vu naitre
[24] поскакал на аванпосты, придумывая вперед все то, чего не было
и что он будет рассказывать у своих. Того же, что действительно с ним было,
он не хотел рассказывать именно потому, что это казалось ему недостойным
рассказа. Он выехал к казакам, расспросил, где был полк, состоявший в отряде
Платова, и к вечеру же нашел своего барина Николая Ростова, стоявшего в
Янкове и только что севшего верхом, чтобы с Ильиным сделать прогулку по
окрестным деревням. Он дал другую лошадь Лаврушке и взял его с собой.

VIII

Княжна Марья не была в Москве и вне опасности, как думал князь Андрей.
После возвращения Алпатыча из Смоленска старый князь как бы вдруг
опомнился от сна. Он велел собрать из деревень ополченцев, вооружить их и
написал главнокомандующему письмо, в котором извещал его о принятом им
намерении оставаться в Лысых Горах до последней крайности, защищаться,
предоставляя на его усмотрение принять или не принять меры для защиты Лысых
Гор, в которых будет взят в плен или убит один из старейших русских
генералов, и объявил домашним, что он остается в Лысых Горах.
Но, оставаясь сам в Лысых Горах, князь распорядился об отправке княжны
и Десаля с маленьким князем в Богучарово и оттуда в Москву. Княжна Марья,
испуганная лихорадочной, бессонной деятельностью отца, заменившей его
прежнюю опущенность, не могла решиться оставить его одного и в первый раз в
жизни позволила себе не повиноваться ему. Она отказалась ехать, и на нее
обрушилась страшная гроза гнева князя. Он напомнил ей все, в чем он был
несправедлив против нее. Стараясь обвинить ее, он сказал ей, что она
измучила его, что она поссорила его с сыном, имела против него гадкие
подозрения, что она задачей своей жизни поставила отравлять его жизнь, и
выгнал ее из своего кабинета, сказав ей, что, ежели она не уедет, ему все
равно. Он сказал, что знать не хочет о ее существовании, но вперед
предупреждает ее, чтобы она не смела попадаться ему на глаза. То, что он,
вопреки опасений княжны Марьи, не велел насильно увезти ее, а только не
приказал ей показываться на глаза, обрадовало княжну Марью. Она знала, что
это доказывало то, что в самой тайне души своей он был рад, что она
оставалась дома и не уехала.
На другой день после отъезда Николушки старый князь утром оделся в
полный мундир и собрался ехать главнокомандующему. Коляска уже была подана.
Княжна Марья видела, как он, в мундире и всех орденах, вышел из дома и пошел
в сад сделать смотр вооруженным мужикам и дворовым. Княжна Марья свдела у
окна, прислушивалась к его голосу, раздававшемуся из сада. Вдруг из аллеи
выбежало несколько людей с испуганными лицами.
Княжна Марья выбежала на крыльцо, на цветочную дорожку и в аллею.
Навстречу ей подвигалась большая толпа ополченцев и дворовых, и в середине
этой толпы несколько людей под руки волокли маленького старичка в мундире и
орденах. Княжна Марья подбежала к нему и, в игре мелкими кругами падавшего
света, сквозь тень липовой аллеи, не могла дать себе отчета в том, какая
перемена произошла в его лице. Одно, что она увидала, было то, что прежнее
строгое и решительное выражение его лица заменилось выражением робости и
покорности. Увидав дочь, он зашевелил бессильными губами и захрипел. Нельзя
было понять, чего он хотел. Его подняли на руки, отнесли в кабинет и
положили на тот диван, которого он так боялся последнее время.
Привезенный доктор в ту же ночь пустил кровь и объявил, что у князя
удар правой стороны.
В Лысых Горах оставаться становилось более и более опасным, и на другой
день после удара князя, повезли в Богучарово. Доктор поехал с ними.
Когда они приехали в Богучарово, Десаль с маленьким князем уже уехали в
Москву.
Все в том же положении, не хуже и не лучше, разбитый параличом, старый
князь три недели лежал в Богучарове в новом, построенном князем Андреем,
доме. Старый князь был в беспамятстве; он лежал, как изуродованный труп. Он
не переставая бормотал что-то, дергаясь бровями и губами, и нельзя было
знать, понимал он или нет то, что его окружало. Одно можно было знать
наверное -- это то, что он страдал и, чувствовал потребность еще выразить
что-то. Но что это было, никто не мог понять; был ли это какой-нибудь каприз
больного и полусумасшедшего, относилось ли это до общего хода дел, или
относилось это до семейных обстоятельств?
Доктор говорил, что выражаемое им беспокойство ничего не значило, что
оно имело физические причины; но княжна Марья думала (и то, что ее
присутствие всегда усиливало его беспокойство, подтверждало ее
предположение), думала, что он что-то хотел сказать ей. Он, очевидно,
страдал и физически и нравственно.
Надежды на исцеление не было. Везти его было нельзя. И что бы было,
ежели бы он умер дорогой? "Не лучше ли бы было конец, совсем конец!- иногда
думала княжна Марья. Она день и ночь, почти без сна, следила за ним, и,
страшно сказать, она часто следила за ним не с надеждой найти призкаки
облегчения, но следила, часто желая найти признаки приближения к концу.
Как ни странно было княжне сознавать в себе это чувство, но оно было в
ней. И что было еще ужаснее для княжны Марьи, это было то, что со времени
болезни ее отца (даже едва ли не раньше, не тогда ли уж, когда она, ожидая
чего-то, осталась с ним) в ней проснулись все заснувшие в ней, забытые
личные желания и надежды. То, что годами не приходило ей в голову -- мысли о
свободной жизни без вечного страха отца, даже мысли о возможности любви и
семейного счастия, как искушения дьявола, беспрестанно носились в ее
воображении. Как ни отстраняла она от себя, беспрестанно ей приходили в
голову вопросы о том, как она теперь, после того, устроит свою жизнь. Это
были искушения дьявола, и княжна Марья знала это. Она знала, что
единственное орудие против него была молитва, и она пыталась молиться. Она
становилась в положение молитвы, смотрела на образа, читала слова молитвы,
но не могла молиться. Она чувствовала, что теперь ее охватил другой мир --
житейской, трудной и свободной деятельности, совершенно противоположный тому
нравственному миру, в который она была заключена прежде и в котором лучшее
утешение была молитва. Она не могла молиться и не могла плакать, и житейская
забота охватила ее.
Оставаться в Вогучарове становилось опасным. Со всех сторон слышно было
о приближающихся французах, и в одной деревне, в пятнадцати верстах от
Богучарова, была разграблена усадьба французскими мародерами.
Доктор настаивал на том, что надо везти князя дальше; предводитель
прислал чиновника к княжне Марье, уговаривая ее уезжать как можно скорее.
Исправник, приехав в Богучарово, настаивал на том же, говоря, что в сорока
верстах французы, что по деревням ходят французские прокламации и что ежели
княжна не уедет с отцом до пятнадцатого, то он ни за что не отвечает.
Княжна пятнадцатого решилась ехать. Заботы приготовлений, отдача
приказаний, за которыми все обращались к ней, целый день занимали ее. Ночь с
четырнадцатого на пятнадцатое она провела, как обыкновенно, не раздеваясь, в
соседней от той комнаты, в которой лежал князь. Несколько раз, просыпаясь,
она слышала его кряхтенье, бормотанье, скрип кровати и шаги Тихона и
доктора, ворочавших его. Несколько раз она прислушивалась у двери, и ей
казалось, что он нынче бормотал громче обыкновенного и чаще ворочался. Она
не могла спать и несколько раз подходила к двери, прислушиваясь, желая войти
и не решаясь этого сделать. Хотя он и не говорил, но княжна Марья видела,
знала, как неприятно было ему всякое выражение страха за него. Она замечала,
как недовольно он отвертывался от ее взгляда, иногда невольно и упорно на
него устремленного. Она знала, что ее приход ночью, в необычное время,
раздражит его.
Но никогда ей так жалко не было, так страшно не было потерять его. Она
вспоминала всю свою жизнь с ним, и в каждом слове, поступке его она находила
выражение его любви к ней. Изредка между этими воспоминаниями врывались в ее
воображение искушения дьявола, мысли о том, что будет после его смерти и как
устроится ее новая, свободная жизнь. Но с отвращением отгоняла она эти
мысли. К утру он затих, и она заснула.
Она проснулась поздно. Та искренность, которая бывает при пробуждении,
показала ей ясно то, что более всего в болезни отца занимало ее. Она
проснулась, прислушалась к тому, что было за дверью, и, услыхав его
кряхтенье, со вздохом сказала себе, что было все то же.
-- Да чему же быть? Чего же я хотела? Я хочу его смерти! -- вскрикнула
она с отвращением к себе самой.
Она оделась, умылась, прочла молитвы и вышла на крыльцо. К крыльцу
поданы были без лошадей экипажи, в которые укладывали вещи.
Утро было теплое и серое. Княжна Марья остановилась на крыльце, не
переставая ужасаться перед своей душевной мерзостью и стараясь привести в
порядок свои мысли, прежде чем войти к нему.
Доктор сошел с лестницы и подошел к ней.
-- Ему получше нынче, -- сказал доктор. -- Я вас искал. Можно кое-что
понять из того, что он говорит, голова посвежее. Пойдемте. Он зовет вас...
Сердце княжны Марьи так сильно забилось при этом известии, что она,
побледнев, прислонилась к двери, чтобы не упасть. Увидать его, говорить с
ним, подпасть под его взгляд теперь, когда вся душа княжны Марьи была
переполнена этих страшных преступных искушений, -- было мучительно-радостно
и ужасно.
-- Пойдемте, -- сказал доктор.
Княжна Марья вошла к отцу и подошла к кровати. Он лежал высоко на
спине, с своими маленькими, костлявыми, покрытыми лиловыми узловатыми
жилками ручками на одеяле, с уставленным прямо левым глазом и с скосившимся
правым глазом, с неподвижными бровями и губами. Он весь был такой худенький,
маленький и жалкий. Лицо его, казалось, ссохлось или растаяло, измельчало
чертами. Княжна Марья подошла и поцеловала его руку. Левая рука сжала ее
руку так, что видно было, что он уже давно ждал ее. Он задергал ее руку, и
брови и губы его сердито зашевелились.
Она испуганно глядела на него, стараясь угадать, чего он хотел от нее.
Когда она, переменя положение, подвинулась, так что левый глаз видел ее
лицо, он успокоился, на несколько секунд не спуская с нее глаза. Потом губы
и язык его зашевелились, послышались звуки, и он стал говорить, робко и
умоляюще глядя на нее, видимо, боясь, что она не поймет его.
Княжна Марья, напрягая все силы внимания, смотрела на него. Комический
труд, с которым он ворочал языком, заставлял княжну Марью опускать глаза и с
трудом подавлять поднимавшиеся в ее горле рыдания. Он сказал что-то, по
нескольку раз повторяя свои слова. Княжна Марья не могла понять их; но она
старалась угадать то, что он говорил, и повторяла вопросительно сказанные им
слона.
-- Гага -- бои... бои... -- повторил он несколько раз. Никак нельзя
было понять этих слов. Доктор думал, что он угадал, и, повторяя его слова,
спросил: княжна боится? Он отрицательно покачал головой и опять повторил то
же...
-- Душа, душа болит, - разгадала и сказала княжна Марья. Он
утвердительно замычал, взял ее руку и стал прижимать ее к различным местам
своей груди, как будто отыскивая настоящее для нее место.
-- Все мысли! об тебе... мысли, -- потом выговорил он гораздо лучше и
понятнее, чем прежде, теперь, когда он был уверен, что его понимают. Княжна
Марья прижалась головой к его руке, стараясь скрыть свои рыдания и слезы.
Он рукой двигал по ее волосам.
-- Я тебя звал всю ночь... -- выговорил он.
-- Ежели бы я знала... -- сквозь слезы сказала она. -- Я боялась войти.
Он пожал ее руку.
-- Не спала ты?
-- Нет, я не спала, -- сказала княжна Марья, отрицательно покачав
головой. Невольно подчиняясь отцу, она теперь так же, как он говорил,
старалась говорить больше знаками и как будто тоже с трудом ворочая язык.
-- Душенька... -- или -- дружок... -- Княжна Марья не могла разобрать;
но, наверное, по выражению его взгляда, сказано было нежное, ласкающее
слово, которого он никогда не говорил. -- Зачем не пришла?
"А я желала, желала его смерти!- думала княжна Марья. Он помолчал.
-- Спасибо тебе... дочь, дружок... за все, за все... прости...
спасибо... прости... спасибо!.. -- И слезы текли из его глаз. -- Позовите
Андрюшу, -- вдруг сказал он, и что-то детски-робкое и недоверчивое
выразилось в его лице при этом спросе. Он как будто сам знал, что спрос его
не имеет смысла. Так, по крайней мере, показалось княжне Марье.
-- Я от него получила письмо, -- отвечала княжна Марья.
Он с удивлением и робостью смотрел на нее.
-- Где же он?
-- Он в армии, mon pere, в Смоленске.
Он долго молчал, закрыв глаза; потом утвердительно, как бы в ответ на
свои сомнения и в подтверждение того, что он теперь все понял и вспомнил,
кивнул головой и открыл глаза.
-- Да, -- сказал он явственно и тихо. -- Погибла Россия! Погубили! -- И
он опять зарыдал, и слезы потекли у него из глаз. Княжна Марья не могла
более удерживаться и плакала тоже, глядя на его лицо.
Он опять закрыл глаза. Рыдания его прекратились. Он сделал знак рукой к
глазам; и Тихон, поняв его, отер ему слезы.
Потом он открыл глаза и сказал что-то, чего долго никто не мог понять
и, наконец, понял и передал один Тихон. Княжна Марья отыскивала смысл его
слов в том настроении, в котором он говорил за минуту перед этим. То она
думала, что он говорит о России, то о князе Андрее, то о ней, о внуке, то о
своей смерти. И от этого она не могла угадать его слов.
-- Надень твое белое платье, я люблю его, -- говорил он.
Поняв эти слова, княжна Марья зарыдала еще громче, и доктор, взяв ее
под руку, вывел ее из комнаты на террасу, уговаривая ее успокоиться и
заняться приготовлениями к отъезду. После того как княжна Марья вышла от
князя, он опять заговорил о сыне, о войне, о государе, задергал сердито
бровями, стал возвышать хриплый голос, и с ним сделался второй и последний
удар.
Княжна Марья остановилась на террасе. День разгулялся, было солнечно и
жарко. Она не могла ничего понимать, ни о чем думать и ничего чувствовать,
кроме своей страстной любви к отцу, любви, которой, ей казалось, она не
знала до этой минуты. Она выбежала в сад и, рыдая, побежала вниз к пруду по
молодым, засаженным князем Андреем, липовым дорожкам.
-- Да... я... я... я. Я желала его смерти. Да, я желала, чтобы скорее
кончилось... Я хотела успокоиться... А что ж будет со мной? На что мне
спокойствие, когда его не будет, -- бормотала вслух княжна Марья, быстрыми
шагами ходя по саду и руками давя грудь, из которой судорожно вырывались
рыдания. Обойдя по саду круг, который привел ее опять к дому, она увидала
идущих к ней навстречу m-lle Bourienne (которая оставалась в Богучарове и не
хотела оттуда уехать) и незнакомого мужчину. Это был предводитель уезда, сам
приехавший к княжне с тем, чтобы представить ей всю необходимость скорого
отъезда. Княжна Марья слушала и не понимала его; она ввела его в дом,
предложила ему завтракать и села с ним. Потом, извинившись перед
предводителем, она подошла к двери старого князя. Доктор с встревоженным
лицом вышел к ней и сказал, что нельзя.
-- Идите, княжна, идите, идите!
Княжна Марья пошла опять в сад и под горой у пруда, в том месте, где
никто не мог видеть, села на траву. Она не знала, как долго она пробыла там.
Чьи-то бегущие женские шаги по дорожке заставили ее очнуться. Она поднялась
и увидала, что Дуняша, ее горничная, очевидно, бежавшая за нею, вдруг, как
бы испугавшись вида своей барышни, остановилась.
-- Пожалуйте, княжна... князь... -- сказала Дуняша сорвавшимся голосом.
-- Сейчас, иду, иду, -- поспешно заговорила княжна, не давая времени
Дуняше договорить ей то, что она имела сказать, и, стараясь не видеть
Дуняши, побежала к дому.
-- Княжна, воля божья совершается, вы должны быть на все готовы, --
сказал предводитель, встречая ее у входной двери.
-- Оставьте меня. Это неправда! -- злобно крикнула она на него. Доктор
хотел остановить ее. Она оттолкнула его и подбежала к двери. "И к чему эти
люди с испуганными лицами останавливают меня? Мне никого не нужно! И что они
тут делают?- Она отворила дверь, и яркий дневной свет в этой прежде
полутемной комнате ужаснул ее. В комнате были женщины и няня. Они все
отстранились от кровати, давая ей дорогу. Он лежал все так же на кровати; но
строгий вид его спокойного лица остановил княжну Марью на пороге комнаты.
"Нет, он не умер, это не может быть!- сказала себе княжна Марья,
подошла к нему и, преодолевая ужас, охвативший ее, прижала к щеке его свои
губы. Но она тотчас же отстранилась от него. Мгновенно вся сила нежности к
нему, которую она чувствовала в себе, исчезла и заменилась чувством ужаса к
тому, что было перед нею. "Нет, нет его больше! Его нет, а есть тут же, на
том же месте, где был он, что-то чуждое и враждебное, какая-то страшная,
ужасающая и отталкивающая тайна...- И, закрыв лицо руками, княжна Марья
упала на руки доктора, поддержавшего ее.
В присутствии Тихона и доктора женщины обмыли то, что был он, повязали
платком голову, чтобы не закостенел открытый рот, и связали другим платком
расходившиеся ноги. Потом они одели в мундир с орденами и положили на стол
маленькое ссохшееся тело. Бог знает, кто и когда позаботился об этом, но все
сделалось как бы само собой. К ночи кругом гроба горели свечи, на гробу был
покров, на полу был посыпан можжевельник, под мертвую ссохшуюся голову была
положена печатная молитва, а в углу сидел дьячок, читая псалтырь.
Как лошади шарахаются, толпятся и фыркают над мертвой лошадью, так в
гостиной вокруг гроба толпился народ чужой и свой -- предводитель, и
староста, и бабы, и все с остановившимися испуганными глазами, крестились и
кланялись, и целовали холодную и закоченевшую руку старого князя.

IX

Богучарово было всегда, до поселения в нем князя Андрея, заглазное
именье, и мужики богучаровские имели совсем другой характер от лысогорских.
Они отличались от них и говором, и одеждой, и нравами. Они назывались
степными. Старый князь хвалил их за их сносливость в работе, когда они
приезжали подсоблять уборке в Лысых Горах или копать пруды и канавы, но не
любил их за их дикость.
Последнее пребывание в Богучарове князя Андрея, с его нововведениями --
больницами, школами и облегчением оброка, -- не смягчило их нравов, а,
напротив, усилило в них те черты характера, которые старый князь называл
дикостью. Между ними всегда ходили какие-нибудь неясные толки, то о
перечислении их всех в казаки, то о новой вере, в которую их обратят, то о
царских листах каких-то, то о присяге Павлу Петровичу в 1797 году (про
которую говорили, что тогда еще воля выходила, да господа отняли), то об
имеющем через семь лет воцариться Петре Феодоровиче, при котором все будет
вольно и так будет просто, что ничего не будет. Слухи о войне в Бонапарте и
его нашествии соединились для них с такими же неясными представлениями об
антихристе, конце света и чистой воле.
В окрестности Богучарова были все большие села, казенные и оброчные
помещичьи. Живущих в этой местности помещиков было очень мало; очень мало
было также дворовых и грамотных, и в жизни крестьян этой местности были
заметнее и сильнее, чем в других, те таинственные струи народной русской
жизни, причины и значение которых бывают необъяснимы для современников. Одно
из таких явлений было проявившееся лет двадцать тому назад движение между
крестьянами этой местности к переселению на какие-то теплые реки. Сотни
крестьян, в том числе и богучаровские, стали вдруг распродавать свой скот и
уезжать с семействами куда-то на юго-восток. Как птицы летят куда-то за
моря, стремились эти люди с женами и детьми туда, на юго-восток, где никто
из них не был. Они поднимались караванами, поодиночке выкупались, бежали, и
ехали, и шли туда, на теплые реки. Многие были наказаны, сосланы в Сибирь,
многие с холода и голода умерли по дороге, многие вернулись сами, и движение
затихло само собой так же, как оно и началось без очевидной причины. Но
подводные струи не переставали течь в этом народе и собирались для какой-то
новой силы, имеющей проявиться так же странно, неожиданно и вместе с тем
просто, естественно и сильно. Теперь, в 1812-м году, для человека, близко
жившего с народом, заметно было, что эти подводные струи производили сильную
работу и были близки к проявлению.
Алпатыч, приехав в Богучарово несколько времени перед кончиной старого
князя, заметил, что между народом происходило волнение и что, противно тому,
что происходило в полосе Лысых Гор на шестидесятиверстном радиусе, где все
крестьяне уходили (предоставляя казакам разорять свои деревни), в полосе
степной, в богучаровской, крестьяне, как слышно было, имели сношения с
французами, получали какие-то бумаги, ходившие между ними, и оставались на
местах. Он знал через преданных ему дворовых людей, что ездивший на днях с
казенной подводой мужик Карп, имевший большое влияние на мир, возвратился с
известием, что казаки разоряют деревни, из которых выходят жители, но что
французы их не трогают. Он знал, что другой мужик вчера привез даже из села
Вислоухова -- где стояли французы -- бумагу от генерала французского, в
которой жителям объявлялось, что им не будет сделано никакого вреда и за
все, что у них возьмут, заплатят, если они останутся. В доказательство того
мужик привез из Вислоухова сто рублей ассигнациями (он не знал, что они были
фальшивые), выданные ему вперед за сено.
Наконец, важнее всего, Алпатыч знал, что в тот самый день, как он
приказал старосте собрать подводы для вывоза обоза княжны из Богучарова,
поутру была на деревне сходка, на которой положено было не вывозиться и
ждать. А между тем время не терпело. Предводитель, в день смерти князя,
15-го августа, настаивал у княжны Марьи на том, чтобы она уехала в тот же
день, так как становилось опасно. Он говорил, что после 16-го он не отвечает
ни за что. В день же смерти князя он уехал вечером, но обещал приехать на
похороны на другой день. Но на другой день он не мог приехать, так как, по
полученным им самим известиям, французы неожиданно подвинулись, и он только
успел увезти из своего имения свое семейство и все ценное.
Лет тридцать Богучаровым управлял староста Дрон, которого старый князь
звал Дронушкой.
Дрон был один из тех крепких физически и нравственно мужиков, которые,
как только войдут в года, обрастут бородой, так, не изменяясь, живут до
шестидесяти -- семидесяти лет, без одного седого волоса или недостатка зуба,
такие же прямые и сильные в шестьдесят лет, как и в тридцать.
Дрон, вскоре после переселения на теплые реки, в котором он участвовал,
как и другие, был сделан старостой-бурмистром в Богучарове и с тех пор
двадцать три года безупречно пробыл в этой должности. Мужики боялись его
больше, чем барина. Господа, и старый князь, и молодой, и управляющий,
уважали его и в шутку называли министром. Во все время своей службы Дрон нн
разу не был ни пьян, ни болен; никогда, ни после бессонных ночей, ни после
каких бы то ни было трудов, не выказывал ни малейшей усталости и, не зная
грамоте, никогда не забывал ни одного счета денег и пудов муки по огромным
обозам, которые он продавал, и ни одной копны ужина хлеба на каждой десятине
богучаровских полей.
Этого-то Дрона Алпатыч, приехавший из разоренных Лысых Гор, призвал к
себе в день похорон князя и приказал ему приготовить двенадцать лошадей под
экипажи княжны и восемнадцать подвод под обоз, который должен был быть
поднят из Богучарова. Хотя мужики и были оброчные, исполнение приказания
этого не могло встретить затруднения, по мнению Алпатыча, так как в
Богучарове было двести тридцать тягол и мужики были зажиточные. Но староста
Дрон, выслушав приказание, молча опустил глаза. Алпатыч назвал ему мужиков,
которых он знал и с которых он приказывал взять подводы.
Дрон отвечал, что лошади у этих мужиков в извозе. Алпатыч назвал других
мужиков, и у тех лошадей не было, по словам Дрона, одни были под казенными
подводами, другие бессильны, у третьих подохли лошади от бескормицы.
Лошадей, по мнению Дрона, нельзя было собрать не только под обоз, но и под
экипажи.
Алпатыч внимательно посмотрел на Дрона и нахмурился. Как Дрон был
образцовым старостой-мужиком, так и Алпатыч недаром управлял двадцать лет
имениями князя и был образцовым управляющим. Он в высшей степени способен
был понимать чутьем потребности и инстинкты народа, с которым имел дело, и
потому он был превосходным управляющим. Взглянув на Дрона, он тотчас понял,
что ответы Дрона не были выражением мысли Дрона, но выражением того общего
настроения богучаровского мира, которым староста уже был захвачен. Но вместе
с тем он знал, что нажившийся и ненавидимый миром Дрон должен был колебаться
между двумя лагерями -- господским и крестьянским. Это колебание он заметил
в его взгляде, и потому Алпатыч, нахмурившись, придвинулся к Дрону.
- Ты, Дронушка, слушай! -- сказал он. -- Ты мне пустого не говори. Его
сиятельство князь Андрей Николаич сами мне приказали, чтобы весь народ
отправить и с неприятелем не оставаться, и царский на то приказ есть. А кто
останется, тот царю изменник. Слышишь?
-- Слушаю, -- отвечал Дрон, не поднимая глаз.
Алпатыч не удовлетворился этим ответом.
-- Эй, Дрон, худо будет! -- сказал Алпатыч, покачав головой.
-- Власть ваша! -- сказал Дрон печально.
-- Эй, Дрон, оставь! -- повторил Алпатыч, вынимая руку из-за пазухи и
торжественным жестом указывая ею на пол под ноги Дрона. -- Я не то, что тебя
насквозь, я под тобой на три аршина все насквозь вижу, -- сказал он,
вглядываясь в пол под ноги Дрона.
Дрон смутился, бегло взглянул на Алпатыча и опять опустил глаза.
-- Ты вздор-то оставь и народу скажи, чтобы собирались из домов идти в
Москву и готовили подводы завтра к утру под княжнин обоз, да сам на сходку
не ходи. Слышишь?
Дрон вдруг упал в ноги.
-- Яков Алпатыч, уволь! Возьми от меня ключи, уволь ради Христа.
-- Оставь! -- сказал Алпатыч строго. -- Под тобой насквозь на три
аршина вижу, -- повторил он, зная, что его мастерство ходить за пчелами,
знание того, когда сеять овес, и то, что он двадцать лет умел угодить
старому князю, давно приобрели ему славу колдуна и что способность видеть на
три аршина под человеком приписывается колдунам.
Дрон встал и хотел что-то сказать, но Алпатыч перебил его:
-- Что вы это вздумали? А?.. Что ж вы думаете? А?
-- Что мне с народом делать? -- сказал Дрон. -- Взбуровило совсем. Я и
то им говорю...
-- То-то говорю, -- сказал Алпатыч. -- Пьют? -- коротко спросил он.
-- Весь взбуровился, Яков Алпатыч: другую бочку привезли.
-- Так ты слушай. Я к исправнику поеду, а ты народу повести, и чтоб они
это бросили, и чтоб подводы были.
-- Слушаю, -- отвечал Дрон.
Больше Яков Алпатыч не настаивал. Он долго управлял народом и знал, что
главное средство для того, чтобы люди повиновались, состоит в том, чтобы не
показывать им сомнения в том, что они могут не повиноваться. Добившись от
Дрона покорного "слушаю-с", Яков Алпатыч удовлетворился этим, хотя он не
только сомневался, но почти был уверен в том, что подводы без помощи
воинской команды не будут доставлены.
И действительно, к вечеру подводы не были собраны. На деревне у кабака
была опять сходка, и на сходке положено было угнать лошадей в лес и не
выдавать подвод. Ничего не говоря об этом княжне, Алпатыч велел сложить с
пришедших из Лысых Гор свою собственную кладь и приготовить этих лошадей под
кареты княжны, а сам поехал к начальству.

Х

После похорон отца княжна Марья заперлась в своей комнате и никого не
впускала к себе. К двери подошла девушка сказать, что Алпатыч пришел
спросить приказания об отъезде. (Это было еще до разговора Алпатыча с
Дроном.) Княжна Марья приподнялась с дивана, на котором она лежала, и сквозь
затворенную дверь проговорила, что она никуда и никогда не поедет и просит,
чтобы ее оставили в покое.
Окна комнаты, в которой лежала княжна Марья, были на запад. Она лежала
на диване лицом к стене и, перебирая пальцами пуговицы на кожаной подушке,
видела только эту подушку, и неясные мысли ее были сосредоточены на одном:
она думала о невозвратимости смерти и о той своей душевной мерзости, которой
она не знала до сих пор и которая выказалась во время болезни ее отца. Она
хотела, но не смела молиться, не смела в том душевном состоянии, в котором
она находилась, обращаться к богу. Она долго лежала в этом положении.
Солнце зашло на другую сторону дома и косыми вечерними лучами в
открытые окна осветило комнату и часть сафьянной подушки, на которую
смотрела княжна Марья. Ход мыслей ее вдруг приостановился. Она
бессознательно приподнялась, оправила волоса, встала и подошла к окну,
невольно вдыхая в себя прохладу ясного, но ветреного вечера.
"Да, теперь тебе удобно любоваться вечером! Его уж нет, и никто тебе не
помешает", -- сказала она себе, и, опустившись на стул, она упала головой на
подоконник.
Кто-то нежным и тихим голосом назвал ее со стороны сада и поцеловал в
голову. Она оглянулась. Это была m-lle Bourienne, в черном платье и
плерезах. Она тихо подошла к княжне Марье, со вздохом поцеловала ее и тотчас
же заплакала. Княжна Марья оглянулась на нее. Все прежние столкновения с
нею, ревность к ней, вспомнились княжне Марье; вспомнилось и то, как он
последнее время изменился к m-lle Bourienne, не мог ее видеть, и, стало
быть, как несправедливы были те упреки, которые княжна Марья в душе своей
делала ей. "Да и мне ли, мне ли, желавшей его смерти, осуждать кого-нибудь!-
подумала она.
Княжне Марье живо представилось положение m-lle Bourienne, в последнее
время отдаленной от ее общества, но вместе с тем зависящей от нее и живущей
в чужом доме. И ей стало жалко ее. Она кротко-вопросительно посмотрела на
нее и протянула ей руку. M-lle Bourienne тотчас заплакала, стала целовать ее
руку и говорить о горе, постигшем княжну, делая себя участницей этого горя.
Она говорила о том, что единственное утешение в ее горе есть то, что княжна
позволила ей разделить его с нею. Она говорила, что все бывшие недоразумения
должны уничтожиться перед великим горем, что она чувствует себя чистой перед
всеми и что он оттуда видит ее любовь и благодарность. Княжна слушала ее, не
понимая ее слов, но изредка взглядывая на нее и вслушиваясь в звуки ее
голоса.
-- Ваше положение вдвойне ужасно, милая княжна, -- помолчав немного,
сказала m-lle Bourienne. - Я понимаю, что вы не могли и не можете думать о
себе; но я моей любовью к вам обязана это сделать... Алпатыч был у вас?
Говорил он с вами об отъезде? -- спросила она.
Княжна Марья не отвечала. Она не понимала, куда и кто должен был ехать.
"Разве можно было что-нибудь предпринимать теперь, думать о чем-нибудь?
Разве не все равно?Она не отвечала.
-- Вы знаете ли, chere Marie, - сказала m-lle Bourienne, - знаете ли,
что мы в опасности, что мы окружены французами; ехать теперь опасно. Ежели
мы поедем, мы почти наверное попадем в плен, и бог знает...
Княжна Марья смотрела на свою подругу, не понимая того, что она
говорила.
-- Ах, ежели бы кто-нибудь знал, как мне все все равно теперь, --
сказала она. -- Разумеется, я ни за что не желала бы уехать от него...
Алпатыч мне говорил что-то об отъезде... Поговорите с ним, я ничего, ничего
не могу и не хочу...
-- Я говорила с ним. Он надеется, что мы успеем уехать завтра; но я
думаю, что теперь лучше бы было остаться здесь, -- сказала m-lle Bourienne.
- Потому что, согласитесь, chere Marie, попасть в руки солдат или бунтующих
мужиков на дороге -- было бы ужасно. -- M-lle Bourienne достала из ридикюля
объявление на нерусской необыкновенной бумаге французского генерала Рамо о
том, чтобы жители не покидали своих домов, что им оказано будет должное
покровительство французскими властями, и подала ее княжне.
-- Я думаю, что лучше обратиться к этому генералу, -- сказала m-lle
Bourienne, - и я уверена, что вам будет оказано должное уважение.
Княжна Марья читала бумагу, и сухие рыдания задергали ее лицо.
-- Через кого вы получили это? -- сказала она.
-- Вероятно, узнали, что я француженка по имени, -- краснея, сказала
m-lle Bourienne.
Княжна Марья с бумагой в руке встала от окна и с бледным лицом вышла из
комнаты и пошла в бывший кабинет князя Андрея.
-- Дуняша, позовите ко мне Алпатыча, Дронушку, кого-нибудь, -- сказала
княжна Марья, -- и скажите Амалье Карловне, чтобы она не входила ко мне, --
прибавила она, услыхав голос m-lle Bourienne. -- Поскорее ехать! Ехать
скорее! -- говорила княжна Марья, ужасаясь мысли о том, что она могла
остаться во власти французов.
"Чтобы князь Андрей знал, что она во власти французов! Чтоб она, дочь
князя Николая Андреича Болконского, просила господина генерала Рамо оказать
ей покровительство и пользовалась его благодеяниями!- Эта мысль приводила ее
в ужас, заставляла ее содрогаться, краснеть и чувствовать еще не испытанные
ею припадки злобы и гордости. Все, что только было тяжелого и, главное,
оскорбительного в ее положении, живо представлялось ей. "Они, французы,
поселятся в этом доме; господин генерал Рамо займет кабинет князя Андрея;
будет для забавы перебирать и читать его письма и бумаги. M-lle Bourienne
lui fera les honneurs de Богучарово. [25] Мне дадут комнатку из
милости; солдаты разорят свежую могилу отца, чтобы снять с него кресты и
звезды; они мне будут рассказывать о победах над русскими, будут притворно
выражать сочувствие моему горю...- думала княжна Марья не своими мыслями, но
чувствуя себя обязанной думать за себя мыслями своего отца и брата. Для нее
лично было все равно, где бы ни оставаться и что бы с ней ни было; но она
чувствовала себя вместе с тем представительницей своего покойного отца и
князя Андрея. Она невольно думала их мыслями и чувствовала их чувствами. Что
бы они сказали, что бы они сделали теперь, то самое она чувствовала
необходимым сделать. Она пошла в кабинет князя Андрея и, стараясь
проникнуться его мыслями, обдумывала свое положение.
Требования жизни, которые она считала уничтоженными со смертью отца,
вдруг с новой, еще неизвестной силой возникли перед княжной Марьей и
охватили ее. Взволнованная, красная, она ходила по комнате, требуя к себе то
Алпатыча, то Михаила Ивановича, то Тихона, то Дрона. Дуняша, няня и все
девушки ничего не могли сказать о том, в какой мере справедливо было то, что
объявила m-lle Bourienne. Алпатыча не было дома: он уехал к начальству.
Призванный Михаил Иваныч, архитектор, явившийся к княжне Марье с заспанными
глазами, ничего не мог сказать ей. Он точно с той же улыбкой согласия, с
которой он привык в продолжение пятнадцати лет отвечать, не выражая своего
мнения, на обращения старого князя, отвечал на вопросы княжны Марьи, так что
ничего определенного нельзя было вывести из его ответов. Призванный старый
камердинер Тихон, с опавшим и осунувшимся лицом, носившим на себе отпечаток
неизлечимого горя, отвечал "слушаю-сна все вопросы княжны Марьи и едва
удерживался от рыданий, глядя на нее.
Наконец вошел в комнату староста Дрон и, низко поклонившись княжне,
остановился у притолоки.
Княжна Марья прошлась по комнате и остановилась против него.
-- Дронушка, -- сказала княжна Марья, видевшая в нем несомненного
друга, того самого Дронушку, который из своей ежегодной поездки на ярмарку в
Вязьму привозил ей всякий раз и с улыбкой подавал свой особенный пряник. --
Дронушка, теперь, после нашего несчастия, -- начала она и замолчала, не в
силах говорить дальше.
-- Все под богом ходим, -- со вздохом сказал он. Они помолчали.
- Дронушка, Алпатыч куда-то уехал, мне не к кому обратиться. Правду ли
мне говорят, что мне и уехать нельзя?
-- Отчего же тебе не ехать, ваше сиятельство, ехать можно, -- сказал
Дрон.
-- Мне сказали, что опасно от неприятеля. Голубчик, я ничего не могу,
ничего не понимаю, со мной никого нет. Я непременно хочу ехать ночью или
завтра рано утром. -- Дрон молчал. Он исподлобья взглянул на княжну Марью.
-- Лошадей нет, -- сказал он, -- я и Яков Алпатычу говорил.
-- Отчего же нет? -- сказала княжна.
-- Все от божьего наказания, -- сказал Дрон. -- Какие лошади были, под
войска разобрали, а какие подохли, нынче год какой. Не то лошадей кормить, а
как бы самим с голоду не помереть! И так по три дня не емши сидят. Нет
ничего, разорили вконец.
Княжна Марья внимательно слушала то, что он говорил ей.
-- Мужики разорены? У них хлеба нет? -- спросила она.
-- Голодной смертью помирают, -- сказал Дрон, -- не то что подводы...
-- Да отчего же ты не сказал, Дронушка? Разве нельзя помочь? Я все
сделаю, что могу... -- Княжне Марье странно было думать, что теперь, в такую
минуту, когда такое горе наполняло ее душу, могли быть люди богатые и бедные
и что могли богатые не помочь бедным. Она смутно знала и слышала, что бывает
господский хлеб и что его дают мужикам. Она знала тоже, что ни брат, ни отец
ее не отказали бы в нужде мужикам; она только боялась ошибиться как-нибудь в
словах насчет этой раздачи мужикам хлеба, которым она хотела распорядиться.
Она была рада тому, что ей представился предлог заботы, такой, для которой
ей не совестно забыть свое горе. Она стала расспрашивать Дронушку
подробности о нуждах мужиков и о том, что есть господского в Богучарове.
-- Ведь у нас есть хлеб господский, братнин? -- спросила она.
-- Господский хлеб весь цел, -- с гордостью сказал Дрон, -- наш князь
не приказывал продавать.
-- Выдай его мужикам, выдай все, что им нужно: я тебе именем брата
разрешаю, -- сказала княжна Марья.
Дрон ничего не ответил и глубоко вздохнул.
-- Ты раздай им этот хлеб, ежели его довольно будет для них. Все
раздай. Я тебе приказываю именем брата, и скажи им: что, что наше, то и
ихнее. Мы ничего не пожалеем для них. Так ты скажи.
Дрон пристально смотрел на княжну, в то время как она говорила.
-- Уволь ты меня, матушка, ради бога, вели от меня ключи принять, --
сказал он. -- Служил двадцать три года, худого не делал; уволь, ради бога.
Княжна Марья не понимала, чего он хотел от нее и от чего он просил
уволить себя. Она отвечала ему, что она никогда не сомневалась в его
преданности и что она все готова сделать для него и для мужиков.

XI

Через час после этого Дуняша пришла к княжне с известием, что пришел
Дрон и все мужики, по приказанию княжны, собрались у амбара, желая
переговорить с госпожою.
-- Да я никогда не звала их, -- сказала княжна Марья, -- я только
сказала Дронушке, чтобы раздать им хлеба.
-- Только ради бога, княжна матушка, прикажите их прогнать и не ходите
к ним. Все обман один, -- говорила Дуняша, -- а Яков Алпатыч приедут, и
поедем... и вы не извольте...
-- Какой же обман? -- удивленно спросила княжна
-- Да уж я знаю, только послушайте меня, ради бога. Вот и няню хоть
спросите. Говорят, не согласны уезжать по вашему приказанию.
-- Ты что-нибудь не то говоришь. Да я никогда не приказывала уезжать...
-- сказала княжна Марья. -- Позови Дронушку.
Пришедший Дрон подтвердил слова Дуняши: мужики пришли по приказанию
княжны.
-- Да я никогда не звала их, -- сказала княжна. -- Ты, верно, не так
передал им. Я только сказала, чтобы ты им отдал хлеб.
Дрон, не отвечая, вздохнул.
-- Если прикажете, они уйдут, -- сказал он.
-- Нет, нет, я пойду к ним, -- сказала княжна Марья
Несмотря на отговариванье Дуняши и няни, княжна Марья вышла на крыльцо.
Дрон, Дуняша, няня и Михаил Иваныч шли за нею. "Они, вероятно, думают, что я
предлагаю им хлеб с тем, чтобы они остались на своих местах, и сама уеду,
бросив их на произвол французов, -- думала княжна Марья. -- Я им буду
обещать месячину в подмосковной, квартиры; я уверена, что Andre еще больше
бы сделав на моем месте", -- думала она, подходя в сумерках к толпе,
стоявшей на выгоне у амбара.
Толпа, скучиваясь, зашевелилась, и быстро снялись шляпы. Княжна Марья,
опустив глаза и путаясь ногами в платье, близко подошла к ним. Столько
разнообразных старых и молодых глаз было устремлено на нее и столько было
разных лиц, что княжна Марья не видала ни одного лица и, чувствуя
необходимость говорить вдруг со всеми, не знала, как быть. Но опять сознание
того, что она -- представительница отца и брата, придало ей силы, и она
смело начала свою речь.
-- Я очень рада, что вы пришли, -- начала княжна Марья, не поднимая
глаз и чувствуя, как быстро и сильно билось ее сердце. -- Мне Дронушка
сказал, что вас разорила война. Это наше общее горе, и я ничего не пожалею,
чтобы помочь вам. Я сама еду, потому что уже опасно здесь и неприятель
близко... потому что... Я вам отдаю все, мои друзья, и прошу вас взять все,
весь хлеб наш, чтобы у вас не было нужды. А ежели вам сказали, что я отдаю
вам хлеб с тем, чтобы вы остались здесь, то это неправда. Я, напротив, прошу
вас уезжать со всем вашим имуществом в нашу подмосковную, и там я беру на
себя и обещаю вам, что вы не будете нуждаться. Вам дадут и домы и хлеба. --
Княжна остановилась. В толпе только слышались вздохи.
-- Я не от себя делаю это, -- продолжала княжна, -- я это делаю именем
покойного отца, который был вам хорошим барином, и за брата, и его сына.
Она опять остановилась. Никто не прерывал ее молчания.
-- Горе наше общее, и будем делить все пополам. Все, что мое, то ваше,
-- сказала она, оглядывая лица, стоявшие перед нею.
Все глаза смотрели на нее с одинаковым выражением, значения которого
она не могла понять. Было ли это любопытство, преданность, благодарность,
или испуг и недоверие, но выражение на всех лицах было одинаковое.
-- Много довольны вашей милостью, только нам брать господский хлеб не
приходится, -- сказал голос сзади.
-- Да отчего же? -- сказала княжна.
Никто не ответил, и княжна Марья, оглядываясь по толпе, замечала, что
теперь все глаза, с которыми она встречалась, тотчас же опускались.
-- Отчего же вы не хотите? -- спросила она опять.
Никто не отвечал.
Княжне Марье становилось тяжело от этого молчанья; она старалась
уловить чей-нибудь взгляд.
-- Отчего вы не говорите? -- обратилась княжна к старому старику,
который, облокотившись на палку, стоял перед ней. -- Скажи, ежели ты
думаешь, что еще что-нибудь нужно. Я все сделаю, -- сказала она, уловив его
взгляд. Но он, как бы рассердившись за это, опустил совсем голову и
проговорил:
-- Чего соглашаться-то, не нужно нам хлеба.
-- Что ж, нам все бросить-то? Не согласны. Не согласны... Нет нашего
согласия. Мы тебя жалеем, а нашего согласия нет. Поезжай сама, одна... --
раздалось в толпе с разных сторон. И опять на всех лицах этой толпы
показалось одно и то же выражение, и теперь это было уже наверное не
выражение любопытства и благодарности, а выражение озлобленной
решительности.
-- Да вы не поняли, верно, -- с грустной улыбкой сказала княжна Марья.
-- Отчего вы не хотите ехать? Я обещаю поселить вас, кормить. А здесь
неприятель разорит вас...
Но голос ее заглушали голоса толпы.
-- Нет нашего согласия, пускай разоряет! Не берем твоего хлеба, нет
согласия нашего!
Княжна Марья старалась уловить опять чей-нибудь взгляд из толпы, но ни
один взгляд не был устремлен на нее; глаза, очевидно, избегали ее. Ей стало
странно и неловко.
-- Вишь, научила ловко, за ней в крепость иди! Дома разори да в кабалу
и ступай. Как же! Я хлеб, мол, отдам! -- слышались голоса в толпе.
Княжна Марья, опустив голову, вышла из круга и пошла в дом. Повторив
Дрону приказание о том, чтобы завтра были лошади для отъезда, она ушла в
свою комнату и осталась одна с своими мыслями.

XII

Долго эту ночь княжна Марья сидела у открытого окна в своей комнате,
прислушиваясь к звукам говора мужиков, доносившегося с деревни, но она не
думала о них. Она чувствовала, что, сколько бы она ни думала о них, она не
могла бы понять их. Она думала все об одном -- о своем горе, которое теперь,
после перерыва, произведенного заботами о настоящем, уже сделалось для нее
прошедшим. Она теперь уже могла вспоминать, могла плакать и могла молиться.
С заходом солнца ветер затих. Ночь была тихая и свежая. В двенадцатом часу
голоса стали затихать, пропел петух, из-за лип стала выходить полная луна,
поднялся свежий, белый туман-роса, и над деревней и над домом воцарилась
тишина.
Одна за другой представлялись ей картины близкого прошедшего -- болезни
и последних минут отца. И с грустной радостью она теперь останавливалась на
этих образах, отгоняя от себя с ужасом только одно последнее представление
его смерти, которое -- она чувствовала -- она была не в силах созерцать даже
в своем воображении в этот тихий и таинственный час ночи. И картины эти
представлялись ей с такой ясностью и с такими подробностями, что они
казались ей то действительностью, то прошедшим, то будущим.
То ей живо представлялась та минута, когда с ним сделался удар и его из
сада в Лысых Горах волокли под руки и он бормотал что-то бессильным языком,
дергал седыми бровями и беспокойно и робко смотрел на нее.
"Он и тогда хотел сказать мне то, что он сказал мне в день своей
смерти, -- думала она. -- Он всегда думал то, что он сказал мне". И вот ей
со всеми подробностями вспомнилась та ночь в Лысых Горах накануне
сделавшегося с ним удара, когда княжна Марья, предчувствуя беду, против его
воли осталась с ним. Она не спала и ночью на цыпочках сошла вниз и, подойдя
к двери в цветочную, в которой в эту ночь ночевал ее отец, прислушалась к
его голосу. Он измученным, усталым голосом говорил что-то с Тихоном. Ему,
видно, хотелось поговорить. "И отчего он не позвал меня? Отчего он не
позволил быть мне тут на месте Тихона? -- думала тогда и теперь княжна
Марья. -- Уж он не выскажет никогда никому теперь всего того, что было в его
душе. Уж никогда не вернется для него и для меня эта минута, когда бы он
говорил все, что ему хотелось высказать, а я, а не Тихон, слушала бы и
понимала его. Отчего я не вошла тогда в комнату? -- думала она. -- Может
быть, он тогда же бы сказал мне то, что он сказал в день смерти. Он и тогда
в разговоре с Тихоном два раза спросил про меня. Ему хотелось меня видеть, а
я стояла тут, за дверью. Ему было грустно, тяжело говорить с Тихоном,
который не понимал его. Помню, как он заговорил с ним про Лизу, как живую,
-- он забыл, что она умерла, и Тихон напомнил ему, что ее уже нет, и он
закричал: "Дурак". Ему тяжело было. Я слышала из-за двери, как он, кряхтя,
лег на кровать и громко прокричал: "Бог мой!Отчего я не взошла тогда? Что ж
бы он сделал мне? Что бы я потеряла? А может быть, тогда же он утешился бы,
он сказал бы мне это слово". И княжна Марья вслух произнесла то ласковое
слово, которое он сказал ей в день смерти. "Ду-ше-нь-ка!- повторила княжна
Марья это слово и зарыдала облегчающими душу слезами. Она видела теперь
перед собою его лицо. И не то лицо, которое она знала с тех пор, как себя
помнила, и которое она всегда видела издалека; а то лицо -- робкое и слабое,
которое она в последний день, пригибаясь к его рту, чтобы слышать то, что он
говорил, в первый раз рассмотрела вблизи со всеми его морщинами и
подробностями.
"Душенька", -- повторила она.
"Что он думал, когда сказал это слово? Что он думает теперь?- вдруг
пришел ей вопрос, и в ответ на это она увидала его перед собой с тем
выражением лица, которое у него было в гробу на обвязанном белым платком
лице. И тот ужас, который охватил ее тогда, когда она прикоснулась к нему и
убедилась, что это не только не был он, но что-то таинственное и
отталкивающее, охватил ее и теперь. Она хотела думать о другом, хотела
молиться и ничего не могла сделать. Она большими открытыми глазами смотрела
на лунный свет и тени, всякую секунду ждала увидеть его мертвое лицо и
чувствовала, что тишина, стоявшая над домом и в доме, заковывала ее.
-- Дуняша! -- прошептала она. -- Дуняша! -- вскрикнула она диким
голосом и, вырвавшись из тишины, побежала к девичьей, навстречу бегущим к
ней няне и девушкам.

XIII

17-го августа Ростов и Ильин, сопутствуемые только что вернувшимся из
плена Лаврушкой и вестовым гусаром, из своей стоянки Янково, в пятнадцати
верстах от Богучарова, поехали кататься верхами -- попробовать новую,
купленную Ильиным лошадь и разузнать, нет ли в деревнях сена.
Богучарово находилось последние три дня между двумя неприятельскими
армиями, так что так же легко мог зайти туда русский арьергард, как и
французский авангард, и потому Ростов, как заботливый эскадронный командир,
желал прежде французов воспользоваться тем провиантом, который оставался в
Богучарове.
Ростов и Ильин были в самом веселом расположении духа. Дорогой в
Богучарово, в княжеское именье с усадьбой, где они надеялись найти большую
дворню и хорошеньких девушек, они то расспрашивали Лаврушку о Наполеоне и
смеялись его рассказам, то перегонялись, пробуя лошадь Ильина.
Ростов и не знал и не думал, что эта деревня, в которую он ехал, была
именье того самого Болконского, который был женихом его сестры.
Ростов с Ильиным в последний раз выпустили на перегонку лошадей в
изволок перед Богучаровым, и Ростов, перегнавший Ильина, первый вскакал в
улицу деревни Богучарова.
-- Ты вперед взял, -- говорил раскрасневшийся Ильин.
-- Да, все вперед, и на лугу вперед, и тут, -- отвечал Ростов,
поглаживая рукой своего взмылившегося донца.
-- А я на французской, ваше сиятельство, -- сзади говорил Лаврушка,
называя французской свою упряжную клячу, -- перегнал бы, да только срамить
не хотел.
Они шагом подъехали к амбару, у которого стояла большая толпа мужиков.
Некоторые мужики сняли шапки, некоторые, не снимая шапок, смотрели на
подъехавших. Два старые длинные мужика, с сморщенными лицами и редкими
бородами, вышли из кабака и с улыбками, качаясь и распевая какую-то
нескладную песню, подошли к офицерам.
-- Молодцы! -- сказал, смеясь, Ростов. -- Что, сено есть?
-- И одинакие какие... -- сказал Ильин.
-- Развесе...oo...ооо...лая бесе... бесе...- распевали мужики с
счастливыми улыбками.
Один мужик вышел из толпы и подошел к Ростову.
-- Вы из каких будете? -- спросил он.
-- Французы, -- отвечал, смеючись, Ильин. -- Вот и Наполеон сам, --
сказал он, указывая на Лаврушку.
-- Стало быть, русские будете? -- переспросил мужик.
-- А много вашей силы тут? -- спросил другой небольшой мужик, подходя к
ним.
-- Много, много, -- отвечал Ростов. -- Да вы что ж собрались тут? --
прибавил он. -- Праздник, что ль?
-- Старички собрались, по мирскому делу, -- отвечал мужик, отходя от
него.
В это время по дороге от барского дома показались две женщины и человек
в белой шляпе, шедшие к офицерам.
-- В розовом моя, чур не отбивать! -- сказал Ильин, заметив решительно
подвигавшуюся к нему Дуняшу.
-- Наша будет! -- подмигнув, сказал Ильину Лаврушка.
-- Что, моя красавица, нужно? -- сказал Ильин, улыбаясь.
-- Княжна приказали узнать, какого вы полка и ваши фамилии?
-- Это граф Ростов, эскадронный командир, а я ваш покорный слуга.
-- Бе...се...е...ду...шка! -- распевал пьяный мужик, счастливо улыбаясь
и глядя на Ильина, разговаривающего с девушкой. Вслед за Дуняшей подошел к
Ростову Алпатыч, еще издали сняв свою шляпу.
-- Осмелюсь обеспокоить, ваше благородие, -- сказал он с
почтительностью, но с относительным пренебрежением к юности этого офицера и
заложив руку за пазуху. -- Моя госпожа, дочь скончавшегося сего пятнадцатого
числа генерал-аншефа князя Николая Андреевича Болконского, находясь в
затруднении по случаю невежества этих лиц, -- он указал на мужиков, --
просит вас пожаловать... не угодно ли будет, -- с грустной улыбкой сказал
Алпатыч, -- отъехать несколько, а то не так удобно при...- Алпатыч указал на
двух мужиков, которые сзади так и носились около него, как слепни около
лошади.
-- А!.. Алпатыч... А? Яков Алпатыч!.. Важно! прости ради Христа. Важно!
А?.. -- говорили мужики, радостно улыбаясь ему. Ростов посмотрел на пьяных
стариков и улыбнулся.
-- Или, может, это утешает ваше сиятельство? -- сказал Яков Алпатыч с
степенным видом, не заложенной за пазуху рукой указывая на стариков.
-- Нет, тут утешенья мало, -- сказал Ростов и отъехал. -- В чем дело?
-- спросил он.
-- Осмелюсь доложить вашему сиятельству, что грубый народ здешний не
желает выпустить госпожу из имения и угрожает отпречь лошадей, так что с
утра все уложено и ее сиятельство не могут выехать.
-- Не может быть! -- вскрикнул Ростов.
-- Имею честь докладывать вам сущую правду, -- повторил Алпатыч.
Ростов слез с лошади и, передав ее вестовому, пошел с Алпатычем к дому,
расспрашивая его о подробностях дела. Действительно, вчерашнее предложение
княжны мужикам хлеба, ее объяснение с Дроном и с сходкою так испортили дело,
что Дрон окончательно сдал ключи, присоединился к мужикам и не являлся по
требованию Алпатыча и что поутру, когда княжна велела закладывать, чтобы
ехать, мужики вышли большой толпой к амбару и выслали сказать, что они не
выпустят княжны из деревни, что есть приказ, чтобы не вывозиться, и они
выпрягут лошадей. Алпатыч выходил к ним, усовещивая их, но ему отвечали
(больше всех говорил Карп; Дрон не показывался из толпы), что княжну нельзя
выпустить, что на то приказ есть; а что пускай княжна остается, и они
по-старому будут служить ей и во всем повиноваться.
В ту минуту, когда Ростов и Ильин проскакали по дороге, княжна Марья,
несмотря на отговариванье Алпатыча, няни и девушек, велела закладывать и
хотела ехать; но, увидав проскакавших кавалеристов, их приняли за французов,
кучера разбежались, и в доме поднялся плач женщин.
-- Батюшка! отец родной! бог тебя послал, -- говорили умиленные голоса,
в то время как Ростов проходил через переднюю.
Княжна Марья, потерянная и бессильная, сидела в зале, в то время как к
ней ввели Ростова. Она не понимала, кто он, и зачем он, и что с нею будет.
Увидав его русское лицо и по входу его и первым сказанным словам признав его
за человека своего круга, она взглянула на него своим глубоким и лучистым
взглядом и начала говорить обрывавшимся и дрожавшим от волнения голосом.
Ростову тотчас же представилось что-то романическое в этой встрече.
"Беззащитная, убитая горем девушка, одна, оставленная на произвол грубых,
бунтующих мужиков! И какая-то странная судьба натолкнула меня сюда! -- думал
Ростов, слушяя ее и глядя на нее. -- И какая кротость, благородство в ее
чертах и в выражении!- думал он, слушая ее робкий рассказ.
Когда она заговорила о том, что все это случилось на другой день после
похорон отца, ее голос задрожал. Она отвернулась и потом, как бы боясь,
чтобы Ростов не принял ее слова за желание разжалобить его,
вопросительно-испуганно взглянула на него. У Ростова слезы стояли в глазах.
Княжна Марья заметила это и благодарно посмотрела на Ростова тем своим
лучистым взглядом, который заставлял забывать некрасивость ее лица.
-- Не могу выразить, княжна, как я счастлив тем, что я случайно заехал
сюда и буду в состоянии показать вам свою готовность, -- сказал Ростов,
вставая. -- Извольте ехать, и я отвечаю вам своей честью, что ни один
человек не посмеет сделать вам неприятность, ежели вы мне только позволите
конвоировать вас, -- и, почтительно поклонившись, как кланяются дамам
царской крови, он направился к двери.
Почтительностью своего тона Ростов как будто показывал, что, несмотря
на то, что он за счастье бы счел свое знакомство с нею, он не хотел
пользоваться случаем ее несчастия для сближения с нею.
Княжна Марья поняла и оценила этот тон.
-- Я очень, очень благодарна вам, -- сказала ему княжна по-французски,
-- но надеюсь, что все это было только недоразуменье и что никто не виноват
в том. -- Княжна вдруг заплакала.- Извините меня, -- сказала она.
Ростов, нахмурившись, еще раз низко поклонился и вышел из комнаты.

XIV

-- Ну что, мила? Нет, брат, розовая моя прелесть, и Дуняшей зовут... --
Но, взглянув на лицо Ростова, Ильин замолк. Он видел, что его герой и
командир находился совсем в другом строе мыслей.
Ростов злобно оглянулся на Ильина и, не отвечая ему, быстрыми шагами
направился к деревне.
-- Я им покажу, я им задам, разбойникам! -- говорил он про себя.
Алпатыч плывущим шагом, чтобы только не бежать, рысью едва догнал
Ростова.
-- Какое решение изволили принять? -- сказал он, догнав его.
Ростов остановился и, сжав кулаки, вдруг грозно подвинулся на Алпатыча.
-- Решенье? Какое решенье? Старый хрыч! -- крикнул он на него. -- Ты
чего смотрел? А? Мужики бунтуют, а ты не умеешь справиться? Ты сам изменник.
Знаю я вас, шкуру спущу со всех... -- И, как будто боясь растратить
понапрасну запас своей горячности, он оставил Алпатыча и быстро пошел
вперед. Алпатыч, подавив чувство оскорбления, плывущим шагом поспевал за
Ростовым и продолжал сообщать ему свои соображения. Он говорил, что мужики
находились в закоснелости, что в настоящую минуту было неблагоразумно
противуборствовать им, не имея военной команды, что не лучше ли бы было
послать прежде за командой.
-- Я им дам воинскую команду... Я их попротивоборствую, -- бессмысленно
приговаривал Николай, задыхаясь от неразумной животной злобы и потребности
излить эту злобу. Не соображая того, что будет делать, бессознательно,
быстрым, решительным шагом он подвигался к толпе. И чем ближе он подвигался
к ней, тем больше чувствовал Алпатыч, что неблагоразумный поступок его может
произвести хорошие результаты. То же чувствовали и мужики толпы, глядя на
его быструю и твердую походку и решительное, нахмуренное лицо.
После того как гусары въехали в деревню и Ростов прошел к княжне, в
толпе произошло замешательство и раздор. Некоторые мужики стали говорить,
что эти приехавшие были русские и как бы они не обиделись тем, что не
выпускают барышню. Дрон был того же мнения; но как только он выразил его,
так Карп и другие мужики напали на бывшего старосту.
-- Ты мир-то поедом ел сколько годов? -- кричал на него Карп. -- Тебе
все одно! Ты кубышку выроешь, увезешь, тебе что, разори наши дома али нет?
-- Сказано, порядок чтоб был, не езди никто из домов, чтобы ни синь
пороха не вывозить, -- вот она и вся! -- кричал другой.
-- Очередь на твоего сына была, а ты небось гладуха своего пожалел, --
вдруг быстро заговорил маленький старичок, нападая на Дрона, -- а моего
Ваньку забрил. Эх, умирать будем!
-- То-то умирать будем!
-- Я от миру не отказчик, -- говорил Дрон.
-- То-то не отказчик, брюхо отрастил!..
Два длинные мужика говорили свое. Как только Ростов, сопутствуемый
Ильиным, Лаврушкой и Алпатычем, подошел к толпе, Карп, заложив пальцы за
кушак, слегка улыбаясь, вышел вперед. Дрон, напротив, зашел в задние ряды, и
толпа сдвинулась плотнее.
-- Эй! кто у вас староста тут? -- крикнул Ростов, быстрым шагом подойдя
к толпе.
-- Староста-то? На что вам?.. -- спросил Карп. Но не успел он
договорить, как шапка слетела с него и голова мотнулась набок от сильного
удара.
-- Шапки долой, изменники! -- крикнул полнокровный голос Ростова. --
Где староста? -- неистовым голосом кричал он.
-- Старосту, старосту кличет... Дрон Захарыч, вас, -- послышались
кое-где торопливо-покорные голоса, и шапки стали сниматься с голов.
-- Нам бунтовать нельзя, мы порядки блюдем, -- проговорил Карп, и
несколько голосов сзади в то же мгновенье заговорили вдруг:
-- Как старички пороптали, много вас начальства...
-- Разговаривать?.. Бунт!.. Разбойники! Изменники! -- бессмысленно, не
своим голосом завопил Ростов, хватая за юрот Карпа. -- Вяжи его, вяжи! --
кричал он, хотя некому было вязать его, кроме Лаврушки и Алпатыча.
Лаврушка, однако, подбежал к Карпу и схватил его сзади за руки.
-- Прикажете наших из-под горы кликнуть? -- крикнул он.
Алпатыч обратился к мужикам, вызывая двоих по именам, чтобы вязать
Карпа. Мужики покорно вышли из толпы и стали распоясываться.
-- Староста где? -- кричал Ростов.
Дрон, с нахмуренным и бледным лицом, вышел из толпы.
-- Ты староста? Вязать, Лаврушка! -- кричал Ростов, как будто и это
приказание не могло встретить препятствий. И действительно, еще два мужика
стали вязать Дрона, который, как бы помогая им, снял с себя кушан и подал
им.
-- А вы все слушайте меня, -- Ростов обратился к мужикам: -- Сейчас
марш по домам, и чтобы голоса вашего я не слыхал.
-- Что ж, мы никакой обиды не делали. Мы только, значит, по глупости.
Только вздор наделали... Я же сказывал, что непорядки, -- послышались
голоса, упрекавшие друг друга.
-- Вот я же вам говорил, -- сказал Алпатыч, вступая в свои права. --
Нехорошо, ребята!
-- Глупость наша, Яков Алпатыч, -- отвечали голоса, и толпа тотчас же
стала расходиться и рассыпаться по деревне.
Связанных двух мужиков повели на барский двор. Два пьяные мужика шли за
ними.
-- Эх, посмотрю я на тебя! -- говорил один из них, обращаясь к Карпу.
-- Разве можно так с господами говорить? Ты думал что?
-- Дурак, -- подтверждал другой, -- право, дурак!
Через два часа подводы стояли на дворе богучаровского дома. Мужики
оживленно выносили и укладывали на подводы господские вещи, и Дрон, по
желанию княжны Марьи выпущенный из рундука, куда его заперли, стоя на дворе,
распоряжался мужиками.
-- Ты ее так дурно не клади, -- говорил один из мужиков, высокий
человек с круглым улыбающимся лицом, принимая из рук горничной шкатулку. --
Она ведь тоже денег стоит. Что же ты ее так-то вот бросишь или пол веревку
-- а она потрется. Я так не люблю. А чтоб все честно, по закону было. Вот
так-то под рогожку, да сенцом прикрой, вот и важно. Любо!
-- Ишь книг-то, книг, -- сказал другой мужик, выносивший библиотечные
шкафы князя Андрея. -- Ты не цепляй! А грузно, ребята, книги здоровые!
-- Да, писали, не гуляли! -- значительно подмигнув, сказал высокий
круглолицый мужик, указывая на толстые лексиконы, лежавшие сверху.

Ростов, не желая навязывать свое знакомство княжне, не пошел к ней, а
остался в деревне, ожидая ее выезда. Дождавшись выезда экипажей княжны Марьи
из дома, Ростов сел верхом и до пути, занятого нашими войсками, в двенадцати
верстах от Богучарова, верхом провожал ее. В Янкове, на постоялом дворе, он
простился с нею почтительно, в первый раз позволив себе поцеловать ее руку.
-- Как вам не совестно, -- краснея, отвечал он княжне Марье на
выражение благодарности за ее спасенье (как она называла его поступок), --
каждый становой сделал бы то же. Если бы нам только приходилось воевать с
мужиками, мы бы не допустили так далеко неприятеля, -- говорил он, стыдясь
чего-то и стараясь переменить разговор. -- Я счастлив только, что имел
случай познакомиться с вами. Прощайте, княжна, желаю вам счастия и утешения
и желаю встретиться с вами при более счастливых условиях. Ежели вы не хотите
заставить краснеть меня, пожалуйста, не благодарите.
Но княжна, если не благодарила более словами, благодарила его всем
выражением своего сиявшего благодарностью и нежностью лица. Она не могла
верить ему, что ей не за что благодарить его. Напротив, для нее несомненно
было то, что ежели бы его не было, то она, наверное, должна была бы
погибнуть и от бунтовщиков и от французов; что он, для того чтобы спасти ее,
подвергал себя самым очевидным и страшным опасностям; и еще несомненнее было
то, что он был человек с высокой и благородной душой, который умел понять ее
положение и горе. Его добрые и честные глаза с выступившими на них слезами,
в то время как она сама, заплакав, говорила с ним о своей потере, не
выходили из ее воображения.
Когда она простилась с ним и осталась одна, княжна Марья вдруг
почувствовала в глазах слезы, и тут уж не в первый раз ей представился
странный вопрос, любит ли она его?
По дороге дальше к Москве, несмотря на то, что положение княжны было не
радостно, Дуняша, ехавшая с ней в карете, не раз замечала, что княжна,
высунувшись в окно кареты, чему-то радостно и грустно улыбалась.
"Ну что же, ежели бы я и полюбила его?- думала княжна Марья.
Как ни стыдно ей было признаться себе, что она первая полюбила
человека, который, может быть, никогда не полюбит ее, она утешала себя
мыслью, что никто никогда не узнает этого и что она не будет виновата, ежели
будет до конца жизни, никому не говоря о том, любить того, которого она
любила в первый и в последний раз.
Иногда она вспоминала его взгляды, его участие, его слова, и ей
казалось счастье не невозможным. И тогда-то Дуняша замечала, что она,
улыбаясь, глядела в окно кареты.
"И надо было ему приехать в Богучарово, и в эту самую минуту! -- думала
княжна Марья. -- И надо было его сестре отказать князю Андрею!- И во всем
этом княжна Марья видела волю провиденья.
Впечатление, произведенное на Ростова княжной Марьей, было очень
приятное. Когда ои вспоминал про нее, ему становилось весело, и когда
товарищи, узнав о бывшем с ним приключении в Богучарове, шутили ему, что он,
поехав за сеном, подцепил одну из самых богатых невест в России, Ростов
сердился. Он сердился именно потому, что мысль о женитьбе на приятной для
него, кроткой княжне Марье с огромным состоянием не раз против его воли
приходила ему в голову. Для себя лично Николай не мог желать жены лучше
княжны Марьи: женитьба на ней сделала бы счастье графини -- его матери, и
поправила бы дела его отца; и даже -- Николай чувствовал это -- сделала бы
счастье княжны Марьи. Но Соня? И данное слово? И от этого-то Ростов
сердился, когда ему шутили о княжне Болконской.

XV

Приняв командование над армиями, Кутузов вспомнил о князе Андрее и
послал ему приказание прибыть в главную квартиру.
Князь Андрей приехал в Царево-Займище в тот самый день и в то самое
время дня, когда Кутузов делал первый смотр войскам. Князь Андрей
остановился в деревне у дома священника, у которого стоял экипаж
главнокомандующего, и сел на лавочке у ворот, ожидая светлейшего, как все
называли теперь Кутузова. На поле за деревней слышны были то звуки полковой
музыки, то рев огромного количества голосов, кричавших "ура!новому
главнокомандующему. Тут же у ворот, шагах в десяти от князя Андрея,
пользуясь отсутствием князя и прекрасной погодой, стояли два денщика, курьер
и дворецкий. Черноватый, обросший усами и бакенбардами, маленький гусарский
подполковник подъехал к воротам и, взглянув на князя Андрея, спросил: здесь
ли стоит светлейший и скоро ли он будет?
Князь Андрей сказал, что он не принадлежит к штабу светлейшего и тоже
приезжий. Гусарский подполковник обратился к нарядному денщику, и денщик
главнокомандующего сказал ему с той особенной презрительностью, с которой
говорят денщики главнокомандующих с офицерами:
-- Что, светлейший? Должно быть, сейчас будет. Вам что?
Гусарский подполковник усмехнулся в усы на тон денщика, слез с лошади,
отдал ее вестовому и подошел к Болконскому, слегка поклонившись ему.
Болконский посторонился на лавке. Гусарский подполковник сел подле него.
-- Тоже дожидаетесь главнокомандующего? -- заговорил гусарский
подполковник. -- Говог'ят, всем доступен, слава богу. А то с колбасниками
беда! Недаг'ом Ег'молов в немцы пг'осился. Тепег'ь авось и г'усским
говог'ить можно будет. А то чег'т знает что делали. Все отступали, все
отступали. Вы делали поход? -- спросил он.
-- Имел удовольствие, -отвечал князь Андрей, -- не только участвовать в
отступлении, но и потерять в этом отступлении все, что имел дорогого, не
говоря об именьях и родном доме... отца, который умер с горя. Я смоленский.
-- А?.. Вы князь Болконский? Очень г'ад познакомиться: подполковник
Денисов, более известный под именем Васьки, -- сказал Денисов, пожимая руку
князя Андрея и с особенно добрым вниманием вглядываясь в лицо Болконского.
-- Да, я слышал, -- сказал он с сочувствием и, помолчав немного, продолжал:
-- Вот и скифская война. Это все хог'ошо, только не для тех, кто своими
боками отдувается. А вы -- князь Андг'ей Болконский? -- Он покачал головой.
-- Очень г'ад, князь, очень г'ад познакомиться, -- прибавил он опять с
грустной улыбкой, пожимая ему руку.
Князь Андрей знал Денисова по рассказам Наташи о ее первом женихе. Это
воспоминанье и сладко и больно перенесло его теперь к тем болезненным
ощущениям, о которых он последнее время давно уже не думал, но которые
все-таки были в его душе. В последнее время столько других и таких серьезных
впечатлений, как оставление Смоленска, его приезд в Лысые Горы, недавнее
известно о смерти отца, -- столько ощущений было испытано им, что эти
воспоминания уже давно не приходили ему и, когда пришли, далеко не
подействовали на него с прежней силой. И для Денисова тот ряд воспоминаний,
которые вызвало имя Болконского, было далекое, поэтическое прошедшее, когда
он, после ужина и пения Наташи, сам не зная как, сделал предложение
пятнадцатилетней девочке. Он улыбнулся воспоминаниям того времени и своей
любви к Наташе и тотчас же перешел к тому, что страстно и исключительно
теперь занимало его. Это был план кампании, который он придумал, служа во
время отступления на аванпостах. Он представлял этот план Барклаю де Толли и
теперь намерен был представить его Кутузову. План основывался на том, что
операционная линия французов слишком растянута и что вместо того, или вместе
с тем, чтобы действовать с фронта, загораживая дорогу французам, нужно было
действовать на их сообщения. Он начал разъяснять свой план князю Андрею.
-- Они не могут удержать всей этой линии. Это невозможно, я отвечаю,
что пг'ог'ву их; дайте мне пятьсот человек, я г'азог'ву их, это вег'но! Одна
система -- паг'тизанская.
Денисов встал и, делая жесты, излагал свой план Болконскому. В средине
его изложения крики армии, более нескладные, более распространенные и
сливающиеся с музыкой и песнями, послышались на месте смотра. На деревне
послышался топот и крики.
-- Сам едет, -- крикнул казак, стоявший у ворот, -- едет! Болконский и
Денисов подвинулись к воротам, у которых стояла кучка солдат (почетный
караул), и увидали подвигавшегося по улице Кутузова, верхом на невысокой
гнедой лошадке. Огромная свита генералов ехала за ним. Барклай ехал почти
рядом; толпа офицеров бежала за ними и вокруг них и кричала "ура!".
Вперед его во двор проскакали адъютанты. Кутузов, нетерпеливо
подталкивая свою лошадь, плывшую иноходью под его тяжестью, и беспрестанно
кивая головой, прикладывал руку к бедой кавалергардской (с красным околышем
и без козырька) фуражке, которая была на нем. Подъехав к почетному караулу
молодцов гренадеров, большей частью кавалеров, отдававших ему честь, он с
минуту молча, внимательно посмотрел на них начальническим упорным взглядом и
обернулся к толпе генералов и офицеров, стоявших вокруг него. Лицо его вдруг
приняло тонкое выражение; он вздернул плечами с жестом недоумения.
-- И с такими молодцами все отступать и отступать! -- сказал он. -- Ну,
до свиданья, генерал, -- прибавил он и тронул лошадь в ворота мимо князя
Андрея и Денисова.
-- Ура! ура! ура! -- кричали сзади его.
С тех пор как не видал его князь Андрей, Кутузов еще потолстел, обрюзг
и оплыл жиром. Но знакомые ему белый глаз, и рана, и выражение усталости в
его лице и фигуре были те же. Он был одет в мундирный сюртук (плеть на
тонком ремне висела через плечо) и в белой кавалергардской фуражке. Он,
тяжело расплываясь и раскачиваясь, сидел на своей бодрой лошадке.
-- Фю... фю... фю... -- засвистал он чуть слышно, въезжая на двор. На
лице его выражалась радость успокоения человека, намеревающегося отдохнуть
после представительства. Он вынул левую ногу из стремени, повалившись всем
телом и поморщившись от усилия, с трудом занес ее на седло, облокотился
коленкой, крякнул и спустился на руки к казакам и адъютантам, поддерживавшим
его.
Он оправился, оглянулся своими сощуренными глазами и, взглянув на князя
Андрея, видимо, не узнав его, зашагал своей ныряющей походкой к крыльцу.
-- Фю... фю... фю, -- просвистал он и опять оглянулся на князя Андрея.
Впечатление лица князя Андрея только после нескольких секунд (как это часто
бывает у стариков) связалось с воспоминанием о его личности.
-- А, здравствуй, князь, здравствуй, голубчик, пойдем... -- устало
проговорил он, оглядываясь, и тяжело вошел на скрипящее под его тяжестью
крыльцо. Он расстегнулся и сел на лавочку, стоявшую на крыльце.
-- Ну, что отец?
-- Вчера получил известие о его кончине, -- коротко сказал князь
Андрей.
Кутузов испуганно-открытыми глазами посмотрел на князя Андрея, потом
снял фуражку и перекрестился: "Царство ему небесное! Да будет воля божия над
всеми нами!Он тяжело, всей грудью вздохнул и помолчал. "Я его любил и уважал
и сочувствую тебе всей душой". Он обнял князя Андрея, прижал его к своей
жирной груди и долго не отпускал от себя. Когда он отпустил его, князь
Андрей увидал, что расплывшие губы Кутузова дрожали и на глазах были слезы.
Он вздохнул и взялся обеими руками за лавку, чтобы встать.
-- Пойдем, пойдем ко мне, поговорим, -- сказал он; но в это время
Денисов, так же мало робевший перед начальством, как и перед неприятелем,
несмотря на то, что адъютанты у крыльца сердитым шепотом останавливали его,
смело, стуча шпорами по ступенькам, вошел на крыльцо. Кутузов, оставив руки
упертыми на лавку, недовольно смотрел на Денисова. Денисов, назвав себя,
объявил, что имеет сообщить его светлости дело большой важности для блага
отечества. Кутузов усталым взглядом стал смотреть на Денисова и досадливым
жестом, приняв руки и сложив их на животе, повторил: "Для блага отечества?
Ну что такое? Говори". Денисов покраснел, как девушка (так странно было
видеть краску на этом усатом, старом и пьяном лице), и смело начал излагать
свой план разрезания операционной линии неприятеля между Смоленском и
Вязьмой. Денисов жил в этих краях и знал хорошо местность. План его казался
несомненно хорошим, в особенности по той силе убеждения, которая была в его
словах. Кутузов смотрел себе на ноги и изредка оглядывался на двор соседней
избы, как будто он ждал чего-то неприятного оттуда. Из избы, на которую он
смотрел, действительно во время речи Денисова показался генерал с портфелем
под мышкой.
-- Что? -- в середине изложения Денисова проговорил Кутузов. -- Уже
готовы?
-- Готов, ваша светлость, -- сказал генерал. Кутузов покачал головой,
как бы говоря: "Как это все успеть одному человеку", и продолжал слушать
Денисова.
-- Даю честное благородное слово гусского офицег'а, -- говорил Денисов,
-- что я г'азог'ву сообщения Наполеона.
-- Тебе Кирилл Андреевич Денисов, обер-интендант, как приходится? --
перебил его Кутузов.
-- Дядя г'одной, ваша светлость.
-- О! приятели были, -- весело сказал Кутузов. -- Хорошо, хорошо,
голубчик, оставайся тут при штабе, завтра поговорим. -- Кивнув головой
Денисову, он отвернулся и протянул руку к бумагам, которые принес ему
Коновницын.
-- Не угодно ли вашей светлости пожаловать в комнаты, -- недовольным
голосом сказал дежурный генерал, -- необходимо рассмотреть планы и подписать
некоторые бумаги. -- Вышедший из двери адъютант доложил, что в квартире все
было готово. Но Кутузову, видимо, хотелось войти в комнаты уже свободным. Он
поморщился...
-- Нет, вели подать, голубчик, сюда столик, я тут посмотрю, -- сказал
он. -- Ты не уходи, -- прибавил он, обращаясь к князю Андрею. Князь Андрей
остался на крыльце, слушая дежурного генерала.
Во время доклада за входной дверью князь Андрей слышал женское шептанье
и хрустение женского шелкового платья. Несколько раз, взглянув по тому
направлению, он замечал за дверью, в розовом платье и лиловом шелковом
платке на голове, полную, румяную и красивую женщину с блюдом, которая,
очевидно, ожидала входа влавввквмандующего. Адъютант Кутузова шепотом
объяснил князю Андрею, что это была хозяйка дома, попадья, которая
намеревалась подать хлеб-соль его светлости. Муж ее встретил светлейшего с
крестом в церкви, она дома... "Очень хорошенькая", -- прибавил адъютант с
улыбкой. Кутузов оглянулся на эти слова. Кутузов слушал доклад дежурного
генерала (главным предметом которого была критика позиции при
Цареве-Займище) так же, как он слушал Денисова, так же, как он слушал семь
лет тому назад прения Аустерлицкого военного совета. Он, очевидно, слушал
только оттого, что у него были уши, которые, несмотря на то, что в одном из
них был морской канат, не могли не слышать; но очевидно было, что ничто из
того, что мог сказать ему дежурный генерал, не могло не только удивить или
заинтересовать его, но что он знал вперед все, что ему скажут, и слушал все
это только потому, что надо прослушать, как надо прослушать поющийся
молебен. Все, что говорил Денисов, было дельно и умно. То, что говорил
дежурный генерал, было еще дельнее и умнее, но очевидно было, что Кутузов
презирал и знание и ум и знал что-то другое, что должно было решить дело, --
что-то другое, независимое от ума и знания. Князь Андрей внимательно следил
за выражением лица главнокомандующего, и единственное выражение, которое он
мог заметить в нем, было выражение скуки, любопытства к тому, что такое
означал женский шепот за дверью, и желание соблюсти приличие. Очевидно было,
что Кутузов презирал ум, и знание, и даже патриотическое чувство, которое
выказывал Денисов, но презирал не умом, не чувством, не знанием (потому что
он и не старался выказывать их), а он презирал их чем-то другим. Он презирал
их своей старостью, своею опытностью жизни. Одно распоряжение, которое от
себя в этот доклад сделал Кутузов, откосилось до мародерства русских войск.
Дежурный редерал в конце доклада представил светлейшему к подписи бумагу о
взысканий с армейских начальников по прошению помещика за скошенный зеленый
овес.
Кутузов зачмокал губами и закачал головой, выслушав это дело.
-- В печку... в огонь! И раз навсегда тебе говорю, голубчик, -- сказал
он, -- все эти дела в огонь. Пуская косят хлеба и жгут дрова на здоровье. Я
этого не приказываю и не позволяю, но и взыскивать не могу. Без этого
нельзя. Дрова рубят -- щепки летят. -- Он взглянул еще раз на бумагу. -- О,
аккуратность немецкая! -- проговорил он, качая головой.

XVI

-- Ну, теперь все, -- сказал Кутузов, подписывая последнюю бумагу, и,
тяжело поднявшись и расправляя складки своей белой пухлой шеи, с
повеселевшим лицом направился к двери.
Попадья, с бросившеюся кровью в лицо, схватилась за блюдо, которое,
несмотря на то, что она так долго приготовлялась, она все-таки не успела
подать вовремя. И с низким поклоном она поднесла его Кутузову.
Глаза Кутузова прищурились; он улыбнулся, взял рукой ее за подбородок и
сказал:
-- И красавица какая! Спасибо, голубушка!
Он достал из кармана шаровар несколько золотых и положил ей на блюдо.
-- Ну что, как живешь? -- сказал Кутузов, направляясь к отведенной для
него комнате. Попадья, улыбаясь ямочками на румяном лице, прошла за ним в
горницу. Адъютант вышел к князю Андрею на крыльцо и приглашал его
завтракать; через полчаса князя Андрея позвали опять к Кутузову. Кутузов
лежал на кресле в том же расстегнутом сюртуке. Он держал в руке французскую
книгу и при входе князя Андрея, заложив ее ножом, свернул. Это был "Les
chevaliers du Cygne", сочинение madame de Genlis, [26] как увидал
князь Андрей по обертке.
-- Ну садись, садись тут, поговорим, -- сказал Кутузов. -- Грустно,
очень грустно. Но помни, дружок, что я тебе отец, другой отец... -- Князь
Андрей рассказал Кутузову все, что он знал о кончине своего отца, и о том,
что он видел в Лысых Горах, проезжая через них.
-- До чего... до чего довели! -- проговорил вдруг Кутузов взволнованным
голосом, очевидно, ясно представив себе, из рассказа князя Андрея,
положение, в котором находилась Россия. -- Дай срок, дай срок, -- прибавил
он с злобным выражением лица и, очевидно, не желая продолжать этого
волновавшего его разговора, сказал: -- Я тебя вызвал, чтоб оставить при
себе.
-- Благодарю вашу светлость, -- отвечал князь Андрей, -- но я боюсь,
что не гожусь больше для штабов, -- сказал он с улыбкой, которую Кутузов
заметил. Кутузов вопросительно посмотрел на него. -- А главное, -- прибавил
князь Андрей, -- я привык к полку, полюбил офицеров, и люди меня, кажется,
полюбили. Мне бы жалко было оставить полк. Ежели я отказываюсь от чести быть
при вас, то поверьте...
Умное, доброе и вместе с тем тонко-насмешливое выражение светилось на
пухлом лице Кутузова. Он перебил Болконского:
-- Жалею, ты бы мне нужен был; но ты прав, ты прав. Нам не сюда люди
нужны. Советчиков всегда много, а людей нет. Не такие бы полки были, если бы
все советчики служили там в полках, как ты. Я тебя с Аустерлица помню...
Помню, помню, с знаменем помню, -- сказал Кутузов, и радостная краска
бросилась в лицо князя Андрея при этом воспоминании. Кутузов притянул его за
руку, подставляя ему щеку, и опять князь Андрей на глазах старика увидал
слезы. Хотя князь Андрей и знал, что Кутузов был слаб на слезы и что он
теперь особенно ласкает его и жалеет вследствие желания выказать сочувствие
к его потере, но князю Андрею и радостно и лестно было это воспоминание об
Аустерлице.
-- Иди с богом своей дорогой. Я знаю, твоя дорога -- это дорога чести.
-- Он помолчал. -- Я жалел о тебе в Букареште: мне послать надо было. -- И,
переменив разговор, Кутузов начал говорить о турецкой войне и заключенном
мире. -- Да, немало упрекали меня, -- сказал Кутузов, -- и за войну и за
мир... а все пришло вовремя. Tout vient a point a celui qui sait attendre.
[27] A и там советчиков не меньше было, чем здесь... -- продолжал
он, возвращаясь к советчикам, которые, видимо, занимали его. -- Ох,
советчики, советчики! -- сказал он. Если бы всех слушать, мы бы там, в
Турции, и мира не заключили, да и войны бы не кончили. Все поскорее, а
скорое на долгое выходит. Если бы Каменский не умер, он бы пропал. Он с
тридцатью тысячами штурмовал крепости. Взять крепость не трудно, трудно
кампанию выиграть. А для этого не нужно штурмовать и атаковать, а нужно
терпение и время. Каменский на Рущук солдат послал, а я их одних (терпение и
время) посылал и взял больше крепостей, чем Каменский, и лошадиное мясо
турок есть заставил. -- Он покачал головой. -- И французы тоже будут! Верь
моему слову, -- воодушевляясь, проговорил Кутузов, ударяя себя в грудь, --
будут у меня лошадиное мясо есть! -- И опять глаза его залоснились слезами.
-- Однако должно же будет принять сражение? -- сказал князь Андрей.
-- Должно будет, если все этого захотят, нечего делать... А ведь,
голубчик: нет сильнее тех двух воинов, терпение и время; те все сделают, да
советчики n'entendent pas de cette oreille, voila le mal. [28] Одни
хотят, другие не хотят. Что ж делать? -- спросил он, видимо, ожидая ответа.
-- Да, что ты велишь делать? -- повторил он, и глаза его блестели глубоким,
умным выражением. -- Я тебе скажу, что делать, -- проговорил он, так как
князь Андрей все-таки не отвечал. -- Я тебе скажу, что делать и что я делаю.
Dans le doute, mon cher, - он помолчал, - abstiens toi, [29] -
выговорил он с расстановкой.
-- Ну, прощай, дружок; помни, что я всей душой несу с тобой твою потерю
и что я тебе не светлейший, не князь и не главнокомандующий, а я тебе отец.
Ежели что нужно, прямо ко мне. Прощай, голубчик. -- Он опять обнял и
поцеловал его. И еще князь Андрей не успел выйти в дверь, как Кутузов
успокоительно вздохнул и взялся опять за неконченный роман мадам Жанлис "Les
chevaliers du Cygne".
Как и отчего это случилось, князь Андрей не мог бы никак объяснить; но
после этого свидания с Кутузовым он вернулся к своему полку успокоенный
насчет общего хода дела и насчет того, кому оно вверено было. Чем больше он
видел отсутствие всего личного в этом старике, в котором оставались как
будто одни привычки страстей и вместо ума (группирующего события и делающего
выводы) одна способность спокойного созерцания хода событий, тем более он
был спокоен за то, что все будет так, как должно быть. "У него не будет
ничего своего. Он ничего не придумает, ничего не предпримет, -- думал князь
Андрей, -- но он все выслушает, все запомнит, все поставит на свое место,
ничему полезному не помешает и ничего вредного не позволит. Он понимает, что
есть что-то сильнее и значительнее его воли, -- это неизбежный ход событий,
и он умеет видеть их, умеет понимать их значение и, ввиду этого значения,
умеет отрекаться от участия в этих событиях, от своей личной волн,
направленной на другое. А главное, -- думал князь Андрей, -- почему веришь
ему, -- это то, что он русский, несмотря на роман Жанлис и французские
поговорки; это то, что голос его задрожал, когда он сказал: "До чего
довели!", и что он захлипал, говоря о том, что он "заставит их есть
лошадиное мясо". На этом же чувстве, которое более или менее смутно
испытывали все, и основано было то единомыслие и общее одобрение, которое
сопутствовало народному, противному придворным соображениям, избранию
Кутузова в главнокомандующие.

XVII

После отъезда государя из Москвы московская жизнь потекла прежним,
обычным порядком, и течение этой жизни было так обычно, что трудно было
вспомнить о бывших днях патриотического восторга и увлечения, и трудно было
верить, что действительно Россия в опасности и что члены Английского клуба
суть вместе с тем и сыны отечества, готовые для него на всякую жертву. Одно,
что напоминало о бывшем во время пребывания государя в Москве общем
восторженно-патриотическом настроении, было требование пожертвований людьми
и деньгами, которые, как скоро они были сделаны, облеклись в законную,
официальную форму и казались неизбежны.
С приближением неприятеля к Москве взгляд москвичей на свое положение
не только не делался серьезнее, но, напротив, еще легкомысленнее, как это
всегда бывает с людьми, которые видят приближающуюся большую опасность. При
приближении опасности всегда два голоса одинаково сильно говорят в душе
человека: один весьма разумно говорит о том, чтобы человек обдумал самое
свойство опасности и средства для избавления от нее; другой еще разумнее
говорит, что слишком тяжело и мучительно думать об опасности, тогда как
предвидеть все и спастись от общего хода дела не во власти человека, и
потому лучше отвернуться от тяжелого, до тех пор пока оно не наступило, и
думать о приятном. В одиночестве человек большею частью отдается первому
голосу, в обществе, напротив, -- второму. Так было и теперь с жителями
Москвы. Давно так не веселились в Москве, как этот год.
Растопчинские афишки с изображением вверху питейного дома, целовальника
и московского мещанина Карпушки Чигирина, который, быв в ратниках и выпив
лишний крючок на тычке, услыхал, будто Бонапарт хочет идти на Москву,
рассердился, разругал скверными словами всех французов, вышел из питейного
дома и заговорил под орлом собравшемуся народу, читались и обсуживались
наравне с последним буриме Василия Львовича Пушкина.
В клубе, в угловой комнате, собирались читать эти афиши, и некоторым
нравилось, как Карпушка подтрунивал над французами, говоря, что они от
капусты раздуются, от каши перелопаются, от щей задохнутся, что они все
карлики и что их троих одна баба вилами закинет. Некоторые не одобряли этого
тона и говорила, что это пошло и глупо. Рассказывали о том, что французов и
даже всех иностранцев Растопчин выслал из Москвы, что между ними шпионы и
агенты Наполеона; но рассказывали это преимущественно для того, чтобы при
этом случае передать остроумные слова, сказанные Растопчиным при их
отправлении. Иностранцев отправляли на барке в Нижний, и Растопчин сказал
им: "Rentrez en vous meme, entrez dans la barque et n'en faites pas une
barque ne Charon". [30] Рассказывали, что уже выслали из Москвы все
присутственные места, и тут же прибавляли шутку Шиншина, что за это одно
Москва должна быть благодарна Наполеону. Рассказывали, что Мамонову его полк
будет стоить восемьсот тысяч, что Безухов еще больше затратил на своих
ратников, но что лучше всего в поступке Безухова то, что он сам оденется в
мундир и поедет верхом перед полком и ничего не будет брать за места с тех,
которые будут смотреть на него.
-- Вы никому не делаете милости, -- сказала Жюли Друбецкая, собирая и
прижимая кучку нащипанной корпии тонкими пальцами, покрытыми кольцами.
Жюли собиралась на другой день уезжать из Москвы и делала прощальный
вечер.
-- Безухов est ridicule, [31] но он так добр, так мил. Что за
удовольствие быть так caustique? [32]

-- Штраф! -- сказал молодой человек в ополченском мундире, которого
Жюли называла "mon chevalier[33] и который с нею вместе ехал в
Нижний.
В обществе Жюли, как и во многих обществах Москвы, было положено
говорить только по-русски, и те, которые ошибались, говоря французские
слова, платили штраф в пользу комитета пожертвований.
-- Другой штраф за галлицизм, -- сказал русский писатель, бывший в
гостиной. -- "Удовольствие быть- не по-русски.
-- Вы никому не делаете милости, -- продолжала Жюли к ополченцу, не
обращая внимания на замечание сочинителя. -- За caustique виновата, --
сказала она, -- и плачу, но за удовольствие сказать вам правду я готова еще
заплатить; за галлицизмы не отвечаю, -- обратилась она к сочинителю: -- у
меня нет ни денег, ни времени, как у князя Голицына, взять учителя и учиться
по-русски. А вот и он, -- сказала Жюли. - Quand on... [34] Нет,
нет, -- обратилась она к ополченцу, -- не поймаете. Когда говорят про солнце
-- видят его лучи, -- сказала хозяйка, любезно улыбаясь Пьеру. -- Мы только
говорили о вас, -- с свойственной светским женщинам свободой лжи сказала
Жюли. -- Мы говорили, что ваш полк, верно, будет лучше мамоновского.
-- Ах, не говорите мне про мой полк, -- отвечал Пьер, целуя руку
хозяйке и садясь подле нее. -- Он мне так надоел!
-- Вы ведь, верно, сами будете командовать им? -- сказала Жюли, хитро и
насмешливо переглянувшись с ополченцем.
Ополченец в присутствии Пьера был уже не так caustique, и в лице его
выразилось недоуменье к тому, что означала улыбка Жюли. Несмотря на свою
рассеянность и добродушие, личность Пьера прекращала тотчас же всякие
попытки на насмешку в его присутствии.
-- Нет, -- смеясь, отвечал Пьер, оглядывая свое большое, толстое тело.
-- В меня слишком легко попасть французам, да и я боюсь, что не влезу на
лошадь...
В числе перебираемых лиц для предмета разговора общество Жюли попало на
Ростовых.
-- Очень, говорят, плохи дела их, -- сказала Жюли. -- И он так
бестолков -- сам граф. Разумовские хотели купить его дом и подмосковную, и
все это тянется. Он дорожится.
-- Нет, кажется, на днях состоится продажа, -- сказал кто-то. -- Хотя
теперь и безумно покупать что-нибудь в Москве.
-- Отчего? -- сказала Жюли. -- Неужели вы думаете, что есть опасность
для Москвы?
-- Отчего же вы едете?
-- Я? Вот странно. Я еду, потому... ну потому, что все едут, и потом я
не Иоанна д'Арк и не амазонка.
-- Ну, да, да, дайте мне еще тряпочек.
-- Ежели он сумеет повести дела, он может заплатить все долги, --
продолжал ополченец про Ростова.
-- Добрый старик, но очень pauvre sire. [35] И зачем они живут
тут так долго? Они давно хотели ехать в деревню. Натали, кажется, здорова
теперь? -- хитро улыбаясь, спросила Жюли у Пьера.
-- Они ждут меньшого сына, -- сказал Пьер.- Он поступил в казаки
Оболенского и поехал в Белую Церковь. Там формируется полк. А теперь они
перевели его в мой полк и ждут каждый день. Граф давно хотел ехать, но
графиня ни за что не согласна выехать из Москвы, пока не приедет сын.
-- Я их третьего дня видела у Архаровых. Натали опять похорошела и
повеселела. Она пела один романс. Как все легко проходит у некоторых людей!
-- Что проходит? -- недовольно спросил Пьер. Жюли улыбнулась.
-- Вы знаете, граф, что такие рыцари, как вы, бывают только в романах
madame Suza.
-- Какой рыцарь? Отчего? -- краснея, спросил Пьер.
-- Ну, полноте, милый граф, c'est la fable de tout Moscou. Je vous
admire, ma parole d'honneur. [36]

-- Штраф! Штраф! -- сказал ополченец.
-- Ну, хорошо. Нельзя говорить, как скучно!
-- Qu'est ce qui est la fable de tout Moscou? [37] -- вставая,
сказал сердито Пьер.
-- Полноте, граф. Вы знаете!
-- Ничего не знаю, -- сказал Пьер.
-- Я знаю, что вы дружны были с Натали, и потому... Нет, я всегда
дружнее с Верой. Cette chere Vera! [38]

-- Non, madame, [39] - продолжал Пьер недовольным тоном. -- Я
вовсе не взял на себя роль рыцаря Ростовой, и я уже почти месяц не был у
них. Но я не понимаю жестокость...
-- Qui s'excuse -- s'accuse, [40] -- улыбаясь и махая корпией,
говорила Жюли и, чтобы за ней осталось последнее слово, сейчас же переменила
разговор. -- Каково, я нынче узнала: бедная Мари Волконская приехала вчера в
Москву. Вы слышали, она потеряла отца?
-- Неужели! Где она? Я бы очень желал увидать ее, -- сказал Пьер.
-- Я вчера провела с ней вечер. Она нынче или завтра утром едет в
подмосковную с племянником.
-- Ну что она, как? -- сказал Пьер.
-- Ничего, грустна. Но знаете, кто ее спас? Это целый роман. Nicolas
Ростов. Ее окружили, хотели убить, ранили ее людей. Он бросился и спас ее...
-- Еще роман, -- сказал ополченец. -- Решительно это общее бегство
сделано, чтобы все старые невесты шли замуж. Catiche -- одна, княжна
Болконская -- другая.
-- Вы знаете, что я в самом деле думаю, что она un petit peu amoureuse
du jeune homme. [41]

-- Штраф! Штраф! Штраф!
-- Но как же это по-русски сказать?..

XVIII

Когда Пьер вернулся домой, ему подали две принесенные в этот день афиши
Растопчина.
В первой говорилось о том, что слух, будто графом Растопчиным запрещен
выезд из Москвы, -- несправедлив и что, напротив, граф Растопчин рад, что из
Москвы уезжают барыни и купеческие жены. "Меньше страху, меньше новостей, --
говорилось в афише, -- но я жизнью отвечаю, что злодей в Москве не будет".
Эти слова в первый раз ясно ыоказали Пьеру, что французы будут в Москве. Во
второй афише говорилось, что главная квартира наша в Вязьме, что граф
Витгснштейн победил французов, но что так как многие жители желают
вооружиться, то для них есть приготовленное в арсенале оружие: сабли,
пистолеты, ружья, которые жители могут получать по дешевой цене. Тон афиш
был уже не такой шутливый, как в прежних чигиринских разговорах. Пьер
задумался над этими афишами. Очевидно, та страшная грозовая туча, которую он
призывал всеми силами своей души и которая вместе с тем возбуждала в нем
невольный ужас, -- очевидно, туча эта приближалась.
"Поступить в военную службу и ехать в армию или дожидаться?- в сотый
раз задавал себе Пьер этот вопрос. Он взял колоду карт, лежавших у него на
столе, и стал делать пасьянс.
-- Ежели выйдет этот пасьянс, -- говорил он сам себе, смешав колоду,
держа ее в руке и глядя вверх, -- ежели выйдет, то значит... что значит?..
-- Он не успел решить, что значит, как за дверью кабинета послышался голос
старшей княжны, спрашивающей, можно ли войти.
-- Тогда будет значить, что я должен ехать в армию, -- договорил себе
Пьер. -- Войдите, войдите, -- прибавил он, обращаясь к княжие.
(Одна старшая княжна, с длинной талией и окаменелым лидом, продолжала
жить в доме Пьера; две меньшие вышли замуж.)
-- Простите, mon cousin, что я пришла к вам, -- сказала она
укоризненно-взволнованным голосом. -- Ведь надо наконец на что-нибудь
решиться! Что ж это будет такое? Все выехали из Москвы, и народ бунтует. Что
ж мы остаемся?
-- Напротив, все, кажется, благополучно, ma cousine, - сказал Пьер с
тою привычкой шутливости, которую Пьер, всегда конфузно переносивший свою
роль благодетеля перед княжною, усвоил себе в отношении к ней.
- Да, это благополучно... хорошо благополучие! Мне нынче Варвара
Ивановна порассказала, как войска наши отличаются. Уж точно можно чести
приписать. Да и народ совсем взбунтовался, слушать перестают; девка моя и та
грубить стала. Этак скоро и нас бить станут. По улицам ходить нельзя. А
главное, нынче-завтра французы будут, что ж нам ждать! Я об одном прошу, mon
cousin, -- сказала княжна, -- прикажите свезти меня в Петербург: какая я ни
есть, а я под бонапартовской властью жить не могу.
-- Да полноте, ma cousine, откуда вы почерпаете ваши сведения?
Напротив...
-- Я вашему Наполеону не покорюсь. Другие как хотят... Ежели вы не
хотите этого сделать...
-- Да я сделаю, я сейчас прикажу.
Княжне, видимо, досадно было, что не на кого было сердиться. Она,
что-то шепча, присела на стул.
-- Но вам это неправильно доносят, -- сказал Пьер. -- В городе все
тихо, и опасности никакой нет. Вот я сейчас читал... -- Пьер показал княжне
афишки. -- Граф пишет, что он жизнью отвечает, что неприятель не будет в
Москве.
-- Ах, этот ваш граф, -- с злобой заговорила княжна, -- это лицемер,
злодей, который сам настроил народ бунтовать. Разве не он писал в этих
дурацких афишах, что какой бы там ни был, тащи его за хохол на съезжую (и
как глупо)! Кто возьмет, говорит, тому и честь и слава. Вот и
долюбезничался. Варвара Ивановна говорила, что чуть не убил народ ее за то,
что она по-французски заговорила...
-- Да ведь это так... Вы все к сердцу очень принимаете, -- сказал Пьер
и стал раскладывать пасьянс,
Несмотря на то, что пасьянс сошелся, Пьер не поехал в армию, а остался
в опустевшей Москве, все в той же тревоге, нерешимости, в страхе и вместе в
радости ожидая чего-то ужасного.
На другой день княжна к вечеру уехала, и к Пьеру приехал его
главноуправляющий с известием, что требуемых им денег для обмундирования
полка нельзя достать, ежели не продать одно имение. Главноуправляющий вообще
представлял Пьеру, что все эти затеи полка должны были разорить его. Пьер с
трудом скрывал улыбку, слушая слова управляющего.
-- Ну, продайте, -- говорил он. -- Что ж делать, я не могу отказаться
теперь!
Чем хуже было положение всяких дел, и в особенности его дел, тем Пьеру
было приятнее, тем очевиднее было, что катастрофа, которой он ждал,
приближается. Уже никого почти из знакомых Пьера не было в городе. Жюли
уехала, княжна Марья уехала. Из близких знакомых одни Ростовы оставались; но
к ним Пьер не ездил.
В этот день Пьер, для того чтобы развлечься, поехал в село Воронцово
смотреть большой воздушный шар, который строился Леппихом для погибели
врага, и пробный шар, который должен был быть пущен завтра. Шар этот был еще
не готов; но, как узнал Пьер, он строился по желанию государя. Государь
писал графу Растопчину об этом шаре следующее:
"Aussitot que Leppich sera pret, composez lui un equipage pour sa
nacelle d'hommes surs et intelligents et depechez un courrier au general
Koutousoff pour l'en prevenir. Je l'ai instruit de la chose.
Recommandez, je vous prie, a Leppich d'etre bien attentif sur l'endroit
ou il descendra la premiere fois, pour ne pas se tromper et ne pas tomber
dans les mains de l'ennemi. Il est indispensable qu'il combine ses
mouvements avec le general-en-chef". [42]

Возвращаясь домой из Воронцова и проезжая по Болотной площади, Пьер
увидал толпу у Лобного места, остановился и слез с дрожек. Это была
экзекуция французского повара, обвиненного в шпионстве. Экзекуция только что
кончилась, и палач отвязывал от кобылы жалостно стонавшего толстого человека
с рыжими бакенбардами, в синих чулках и зеленом камзоле. Другой преступник,
худенький и бледный, стоял тут же. Оба, судя по лицам, были французы. С
испуганно-болезненным видом, подобным тому, который имел худой француз, Пьер
протолкался сквозь толпу.
-- Что это? Кто? За что? -- спрашивал он. Но вниманье толпы --
чиновников, мещан, купцов, мужиков, женщин в салопах и шубках -- так было
жадно сосредоточено на то, что происходило на Лобном месте, что никто не
отвечал ему. Толстый человек поднялся, нахмурившись, пожал плечами и,
очевидно, желая выразить твердость, стал, не глядя вокруг себя, надевать
камзол; но вдруг губы его задрожали, и он заплакал, сам сердясь на себя, как
плачут взрослые сангвинические люди. Толпа громко заговорила, как показалось
Пьеру, -- для того, чтобы заглушить в самой себе чувство жалости.
-- Повар чей-то княжеский...
-- Что, мусью, видно, русский соус кисел французу пришелся... оскомину
набил, -- сказал сморщенный приказный, стоявший подле Пьера, в то время как
француз заплакал. Приказный оглянулся вокруг себя, видимо, ожидая оценки
своей шутки. Некоторые засмеялись, некоторые испуганно продолжали смотреть
на палача, который раздевал другого.
Пьер засопел носом, сморщился и, быстро повернувшись, пошел назад к
дрожкам, не переставая что-то бормотать про себя в то время, как он шел и
садился. В продолжение дороги он несколько раз вздрагивал и вскрикивал так
громко, что кучер спрашивал его:
-- Что прикажете?
-- Куда ж ты едешь? -- крикнул Пьер на кучера, выезжавшего на Лубянку.
- К главнокомандующему приказали, -- отвечал кучер.
-- Дурак! скотина! -- закричал Пьер, что редко с ним случалось, ругая
своего кучера. -- Домой я велел; и скорее ступай, болван. Еще нынче надо
выехать, -- про себя проговорил Пьер.
Пьер при виде наказанного француза и толпы, окружавшей Лобное место,
так окончательно решил, что не может долее оставаться в Москве и едет нынче
же в армию, что ему казалось, что он или сказал об этом кучеру, или что
кучер сам должен был знать это.
Приехав домой, Пьер отдал приказание своему все знающему, все умеющему,
известному всей Москве кучеру Евстафьевичу о том, что он в ночь едет в
Можайск к войску и чтобы туда были высланы его верховые лошади. Все это не
могло быть сделано в тот же день, и потому, по представлению Евстафьевича,
Пьер должен был отложить свой отъезд до другого дня, с тем чтобы дать время
подставам выехать на дорогу.
24-го числа прояснело после дурной погоды, и в этот день после обеда
Пьер выехал из Москвы. Ночью, переменя лошадей в Перхушкове, Пьер узнал, что
в этот вечер было большое сражение. Рассказывали, что здесь, в Перхушкове,
земля дрожала от выстрелов. На вопросы Пьера о том, кто победил, никто не
мог дать ему ответа. (Это было сражение 24-го числа при Шевардине.) На
рассвете Пьер подъезжал к Можайску.
Все дома Можайска были заняты постоем войск, и на постоялом дворе, на
котором Пьера встретили его берейтор и кучер, в горницах не было места: все
было полно офицерами.
В Можайске и за Можайском везде стояли и шли войска. Казаки, пешие,
конные солдаты, фуры, ящики, пушки виднелись со всех сторон. Пьер торопился
скорее ехать вперед, и чем дальше он отъезжал от Москвы и чем глубже
погружался в это море войск, тем больше им овладевала тревога беспокойства и
не испытанное еще им новое радостное чувство. Это было чувство, подобное
тому, которое он испытывал и в Слободском дворце во время приезда государя,
-- чувство необходимости предпринять что-то и пожертвовать чем-то. Он
испытывал теперь приятное чувство сознания того, что все то, что составляет
счастье людей, удобства жизни, богатство, даже самая жизнь, есть вздор,
который приятно откинуть в сравнении с чем-то... С чем, Пьер не мог себе
дать отчета, да и ее старался уяснить себе, для кого и для чего он находит
особенную прелесть пожертвовать всем. Его не занимало то, для чего он хочет
жертвовать, но самое жертвование составляло для него новое радостное
чувство.

XIX

24-го было сражение при Шевардинском редуте, 25-го не было пущено ни
одного выстрела ни с той, ни с другой стороны, 26-го произошло Бородинское
сражение.
Для чего и как были даны и приняты сражения при Шевардине и при
Бородине? Для чего было дано Бородинское сражение? Ни для французов, ни для
русских оно не имело ни малейшего смысла. Результатом ближайшим было и
должно было быть -- для русских то, что мы приблизились к погибели Москвы
(чего мы боялись больше всего в мире), а для французов то, что они
приблизились к погибели всей армии (чего они тоже боялись больше всего в
мире). Результат этот был тогда же совершении очевиден, а между тем Наполеон
дал, а Кутузов принял это сражение.
Ежели бы полководцы руководились разумными причинами, казалось, как
ясно должно было быть для Наполеона, что, зайдя за две тысячи верст и
принимая сражение с вероятной случайностью потери четверти армии, он шел на
верную погибель; и столь же ясно бы должно было казаться Кутузову, что,
принимая сражение и тоже рискуя потерять четверть армии, он наверное теряет
Москву. Для Кутузова это было математически ясно, как ясно то, что ежели в
шашках у меня меньше одной шашкой и я буду меняться, я наверное проиграю и
потому не должен меняться.
Когда у противника шестнадцать шашек, а у меня четырнадцать, то я
только на одну восьмую слабее его; а когда я поменяюсь тринадцатью шашками,
то он будет втрое сильнее меня.
До Бородинского сражения наши силы приблизительно относились к
французским как пять к шести, а после сражения как один к двум, то есть до
сражения сто тысяч; ста двадцати, а после сражения пятьдесят к ста. А вместе
с тем умный и опытный Кутузов принял сражение. Наполеон же, гениальный
полководец, как его называют, дал сражение, теряя четверть армии и еще более
растягивая свою линию. Ежели скажут, что, заняв Москву, он думал, как
занятием Вены, кончить кампанию, то против этого есть много доказательств.
Сами историки Наполеона рассказывают, что еще от Смоленска он хотел
остановиться, знал опасность своего растянутого положения знал, что занятие
Москвы не будет концом кампании, потому что от Смоленска он видел, в каком
положении оставлялись ему русские города, и не получал ни одного ответа на
свои неоднократные заявления о желании вести переговоры.
Давая и принимая Бородинское сражение, Кутузов и Наполеон поступили
непроизвольно и бессмысленно. А историки под совершившиеся факты уже потом
подвели хитросплетенные доказательства предвидения и гениальности
полководцев, которые из всех непроизвольных орудий мировых событий были
самыми рабскими и непроизвольными деятелями.
Древние оставили нам образцы героических поэм, в которых герои
составляют весь интерес истории, и мы все еще не можем привыкнуть к тому,
что для нашего человеческого времени история такого рода не имеет смысла.
На другой вопрос: как даны были Бородинское и предшествующее ему
Шевардинское сражения -- существует точно так же весьма определенное и всем
известное, совершенно ложное представление. Все историки описывают дело
следующим образом:

Русская армия будто бы в отступлении своем от Смоленска отыскивала себе
наилучшую позицию для генерального сражения, и таковая позиция была найдена
будто бы у Бородина.
Русские будто бы укрепили вперед эту позицию, влево от дороги (из
Москвы в Смоленск), под прямым почти углом к ней, от Бородина к Утице, на
том самом месте, где произошло сражение.
Впереди этой позиции будто бы был выставлен для наблюдения за
неприятелем укрепленный передовой пост на Шевардинском кургане. 24-го будто
бы Наполеон атаковал передовой пост и взял его; 26-го же атаковал всю
русскую армию, стоявшую на позиции на Бородинском поле.
Так говорится в историях, и все это совершенно несправедливо, в чем
легко убедится всякий, кто захочет вникнуть в сущность дела.
Русские не отыскивали лучшей позиции; а, напротив, в отступлении своем
прошли много позиций, которые были лучше Бородинской. Они не остановились ни
на одной из этих позиций: и потому, что Кутузов не хотел принять позицию,
избранную не им, и потому, что требованье народного сражения еще
недостаточно сильно высказалось, и потому, что не подошел еще Милорадович с
ополчением, и еще по другим причинам, которые неисчислимы. Факт тот -- что
прежние позиции были сильнее и что Бородинская позиция (та, на которой дано
сражение) не только не сильна, но вовсе не есть почему-нибудь позиция более,
чем всякое другое место в Российской империи, на которое, гадая, указать бы
булавкой на карте.
Русские не только не укрепляли позицию Бородинского поля влево под
прямым углом от дороги (то есть места, на котором произошло сражение), но и
никогда до 25-го августа 1812 года не думали о том, чтобы сражение могло
произойти на этом месте. Этому служит доказательством, во-первых, то, что не
только 25-го не было на этом месте укреплений, но что, начатые 25-го числа,
они не были кончены и 26-го; во-вторых, доказательством служит положение
Шевардинского редута: Шевардинский редут, впереди той позиции, на которой
принято сражение, не имеет никакого смысла. Для чего был сильнее всех других
пунктов укреплен этот редут? И для чего, защищая его 24-го числа до поздней
ночи, были истощены все усилия и потеряно шесть тысяч человек? Для
наблюдения за неприятелем достаточно было казачьего разъезда. В-третьих,
доказательством того, что позиция, на которой произошло сражение, не была
предвидена и что Шевардинский редут не был передовым пунктом этой позиции,
служит то, что Барклай де Толли и Багратион до 25-го числа находились в
убеждении, что Шевардинский редут есть левый фланг позиции и что сам Кутузов
в донесении своем, писанном сгоряча после сражения, называет Шевардинский
редут левым флангом позиции. Уже гораздо после, когда писались на просторе
донесения о Бородинском сражении, было (вероятно, для оправдания ошибок
главнокомандующего, имеющего быть непогрешимым) выдумано то несправедливое и
странное показание, будто Шевардинский редут служил передовым постом (тогда
как это был только укрепленный пункт левого фланга) и будто Бородинское
сражение было принято нами на укрепленной и наперед избранной позиции, тогда
как оно произошло на совершенно неожиданном и почти не укрепленном месте.
Дело же, очевидно, было так: позиция была избрана по реке Колоче,
пересекающей большую дорогу не под прямым, а под острым углом, так что левый
фланг был в Шевардине, правый около селения Нового и центр в Бородине, при
слиянии рек Колочи и Войны. Позиция эта, под прикрытием реки Колочи, для
армии, имеющей целью остановить неприятеля, движущегося по Смоленской дороге
к Москве, очевидна для всякого, кто посмотрит на Бородинское поле, забыв о
том, как произошло сражение.
Наполеон, выехав 24-го к Валуеву, не увидал (как говорится в историях)
позицию русских от Утицы к Бородину (он не мог увидать эту позицию, потому
что ее не было) и не увидал передового поста русской армии, а наткнулся в
преследовании русского арьергарда на левый фланг позиции русских, на
Шевардинский редут, и неожиданно для русских перевел войска через Колочу. И
русские, не успев вступить в генеральное сражение, отступили своим левым
крылом из позиции, которую они намеревались занять, и заняли новую позицию,
которая была не предвидена и не укреплена. Перейдя на левую сторону Колочи,
влево от дороги, Наполеон передвинул все будущее сражение справа налево (со
стороны русских) и перенес его в поле между Утицей, Семеновским и Бородиным
(в это поле, не имеющее в себе ничего более выгодного для позиции, чем
всякое другое поле в России), и на этом поле произошло все сражение 26-го
числа. В грубой форме план предполагаемого сражения и происшедшего сражения
будет следующий:

 

Ежели бы Наполеон не выехал вечером 24-го числа на Колочу и не велел бы
тотчас же вечером атаковать редут, а начал бы атаку на другой день утром, то
никто бы не усомнился в том, что Шевардинский редут был левый фланг нашей
позиции; и сражение произошло бы так, как мы его ожидали. В таком случае мы,
вероятно, еще упорнее бы защищали Шевардинский редут, наш левый фланг;
атаковали бы Наполеона в центре или справа, и 24-го произошло бы генеральное
сражение на той позиции, которая была укреплена и предвидена. Но так как
атака на наш левый фланг произошла вечером, вслед за отступлением нашего
арьергарда, то есть непосредственно после сражения при Гридневой, и так как
русские военачальники не хотели или не успели начать тогда же 24-го вечером
генерального сражения, то первое и главное действие Бородинского сражения
было проиграно еще 24-го числа и, очевидно, вело к проигрышу и того, которое
было дано 26-го числа.
После потери Шевардинского редута к утру 25-го числа мы оказались без
позиции на левом фланге и были поставлены в необходимость отогнуть наше
левое крыло и поспешно укреплять его где ни попало.
Но мало того, что 26-го августа русские войска стояли только под
защитой слабых, неконченных укреплений, -- невыгода этого положения
увеличилась еще тем, что русские военачальники, не признав вполне
совершившегося факта (потери позиции на левом фланге и перенесения всего
будущего поля сражения справа налево), оставались в своей растянутой позиции
от села Нового до Утицы и вследствие того должны были передвигать свои
войска во время сражения справа налево. Таким образом, во все время сражения
русские имели против всей французской армии, направленной на наше левое
крыло, вдвое слабейшие силы. (Действия Понятовского против Утицы и Уварова
на правом фланге французов составляли отдельные от хода сражения действия.)
Итак, Бородинское сражение произошло совсем не так, как (стараясь
скрыть ошибки наших военачальников и вследствие того умаляя славу русского
войска и народа) описывают его. Бородинское сражение не произошло на
избранной и укрепленной позиции с несколько только слабейшими со стороны
русских силами, а Бородинское сражение, вследствие потери Шевардинского
редута, принято было русскими на открытой, почти не укрепленной местности с
вдвое слабейшими силами против французов, то есть в таких условиях, в
которых не только немыслимо было драться десять часов и сделать сражение
нерешительным, но немыслимо было удержать в продолжение трех часов армию от
совершенного разгрома и бегства.

XX

25-го утром Пьер выезжал из Можайска. На спуске с огромной крутой и
кривой горы, ведущей из города, мимо стоящего на горе направо собора, в
котором шла служба и благовестили, Пьер вылез из экипажа и пошел пешком. За
ним спускался на горе какой-то конный полк с песельниками впереди. Навстречу
ему поднимался поезд телег с раненными во вчерашнем деле. Возчики-мужики,
крича на лошадей и хлеща их кнутами, перебегали с одной стороны на другую.
Телеги, на которых лежали и сидели по три и по четыре солдата раненых,
прыгали по набросанным в виде мостовой камням на крутом подъеме. Раненые,
обвязанные тряпками, бледные, с поджатыми губами и нахмуренными бровями,
держась за грядки, прыгали и толкались в телегах. Все почти с наивным
детским любопытством смотрели на белую шляпу и зеленый фрак Пьера.
Кучер Пьера сердито кричал на обоз раненых, чтобы они держали к одной.
Кавалерийский полк с песнями, спускаясь с горы, надвинулся на дрожки Пьера и
стеснил дорогу. Пьер остановился, прижавшись к краю скопанной в горе дороги.
Из-за откоса горы солнце не доставало в углубление дороги, тут было холодно,
сыро; над головой Пьера было яркое августовское утро, и весело разносился
трезвон. Одна подвода с ранеными остановилась у края дороги подле самого
Пьера. Возчик в лаптях, запыхавшись, подбежал к своей телеге, подсунул
камень под задние нешиненые колеса и стал оправлять шлею на своей ставшей
лошаденке.
Один раненый старый солдат с подвязанной рукой, шедший за телегой,
взялся за нее здоровой рукой и оглянулся на Пьера.
-- Что ж, землячок, тут положат нас, что ль? Али до Москвы? -- сказал
он.
Пьер так задумался, что не расслышал вопроса. Он смотрел то на
кавалерийский, повстречавшийся теперь с поездом раненых полк, то на ту
телегу, у которой он стоял и на которой сидели двое раненых и лежал один, и
ему казалось, что тут, в них, заключается разрешение занимавшего его
вопроса. Один из сидевших на телеге солдат был, вероятно, ранен в щеку. Вся
голова его была обвязана тряпками, и одна щека раздулась с детскую голову.
Рот и нос у него были на сторону. Этот солдат глядел на собор и крестился.
Другой, молодой мальчик, рекрут, белокурый и белый, как бы совершенно без
крови в тонком лице, с остановившейся доброй улыбкой смотрел на Пьера;
третий лежал ничком, и лица его не было видно. Кавалеристы-песельники
проходили над самой телегой.
-- Ах запропала... да ежова голова...
-- Да на чужой стороне живучи...- выделывали они плясовую солдатскую
песню. Как бы вторя им, но в другом роде веселья, перебивались в вышине
металлические звуки трезвона. И, еще в другом роде веселья, обливали вершину
противоположного откоса жаркие лучи солнца. Но под откосом, у телеги с
ранеными, подле запыхавшейся лошаденки, у которой стоял Пьер, было сыро,
пасмурно и грустно.
Солдат с распухшей щекой сердито глядел на песельников-кавалеристов.
-- Ох, щегольки! -- проговорил он укоризненно.
-- Нынче не то что солдат, а и мужичков видал! Мужичков и тех гонят, --
сказал с грустной улыбкой солдат, стоявший за телегой и обращаясь к Пьеру.
-- Нынче не разбирают... Всем народом навалиться хотят, одью слово --
Москва. Один конец сделать хотят. -- Несмотря на неясность слов солдата,
Пьер понял все то, что он хотел сказать, и одобрительно кивнул головой.
Дорога расчистилась, и Пьер сошел под гору и поехал дальше.
Пьер ехал, оглядываясь по обе стороны дороги, отыскивая знакомые лица и
везде встречая только незнакомые военные лица разных родов войск, одинаково
с удивлением смотревшие на его белую шляпу и зеленый фрак.
Проехав версты четыре, он встретил первого знакомого и радостно
обратился к нему. Знакомый этот был один из начальствующих докторов в армии.
Он в бричке ехал навстречу Пьеру, сидя рядом с молодым доктором, и, узнав
Пьера, остановил своего казака, сидевшего на козлах вместо кучера.
-- Граф! Ваше сиятельство, вы как тут? -- спросил доктор.
-- Да вот хотелось посмотреть...
-- Да, да, будет что посмотреть...
Пьер слез и, остановившись, разговорился с доктором, объясняя ему свое
намерение участвовать в сражении.
Доктор посоветовал Безухову прямо обратиться к светлейшему.
-- Что же вам бог знает где находиться во время сражения, в
безызвестности, -- сказал он, переглянувшись с своим молодым товарищем, -- а
светлейший все-таки знает вас и примет милостиво. Так, батюшка, и сделайте,
-- сказал доктор.
Доктор казался усталым и спешащим.
-- Так вы думаете... А я еще хотел спросить вас, где же самая позиция?
-- сказал Пьер.
-- Позиция? -- сказал доктор. -- Уж это не по моей части. Проедете
Татаринову, там что-то много копают. Там на курган войдете: оттуда видно, --
сказал доктор.
-- И видно оттуда?.. Ежели бы вы...
Но доктор перебил его и подвинулся к бричке.
-- Я бы вас проводил, да, ей-богу, -- вот (доктор показал на горло)
скачу к корпусному командиру. Ведь у нас как?.. Вы знаете, граф, завтра
сражение: на сто тысяч войска малым числом двадцать тысяч раненых считать
надо; а у нас ни носилок, ни коек, ни фельдшеров, ни лекарей на шесть тысяч
нет. Десять тысяч телег есть, да ведь нужно и другое; как хочешь, так и
делай.
Та странная мысль, что из числа тех тысяч людей живых, здоровых,
молодых и старых, которые с веселым удивлением смотрели на его шляпу, было,
наверное, двадцать тысяч обреченных на раны и смерть (может быть, те самые,
которых он видел), -- поразила Пьера.
Они, может быть, умрут завтра, зачем они думают о чем-нибудь другом,
кроме смерти? И ему вдруг по какой-то тайной связи мыслей живо представился
спуск с Можайской горы, телеги с ранеными, трезвон, косые лучи солнца и
песня кавалеристов.
"Кавалеристы идут на сраженье, и встречают раненых, и ни на минуту не
задумываются над тем, что их ждет, а идут мимо и подмигивают раненым. А из
этих всех двадцать тысяч обречены на смерть, а они удивляются на мою шляпу!
Странно!" -- думал Пьер, направляясь дальше к Татариновой.
У помещичьего дома, на левой стороне дороги, стояли экипажи, фургоны,
толпы денщиков и часовые. Тут стоял светлейший. Но в то время, как приехал
Пьер, его не было, и почти никого не было из штабных. Все были на
молебствии. Пьер поехал вперед к Горкам.
Въехав на гору и выехав в небольшую улицу деревни, Пьер увидал в первый
раз мужиков-ополченцев с крестами на шапках и в белых рубашках, которые с
громким говором и хохотом, оживленные и потные, что-то работали направо от
дороги, на огромном кургане, обросшем травою.
Одни из них копали лопатами гору, другие возили по доскам землю в
тачках, третьи стояли, ничего не делая.
Два офицера стояли на кургане, распоряжаясь ими. Увидав этих мужиков,
очевидно, забавляющихся еще своим новым, военным положением, Пьер опять
вспомнил раненых солдат в Можайске, и ему понятно стало то, что хотел
выразить солдат, говоривший о том, что всем народом навалиться хотят. Вид
этих работающих на поле сражения бородатых мужиков с их странными неуклюжими
сапогами, с их потными шеями и кое у кого расстегнутыми косыми воротами
рубах, из-под которых виднелись загорелые кости ключиц, подействовал на
Пьера сильнее всего того, что он видел и слышал до сих пор о торжественности
и значительности настоящей минуты.

XXI

Пьер вышел из экипажа и мимо работающих ополченцев взошел на тот
курган, с которого, как сказал ему доктор, было видно поле сражения.
Было часов одиннадцать утра. Солнце стояло несколько влево и сзади
Пьера и ярко освещало сквозь чистый, редкий воздух огромную, амфитеатром по
поднимающейся местности открывшуюся перед ним панораму.
Вверх и влево по этому амфитеатру, разрезывая его, вилась большая
Смоленская дорога, шедшая через село с белой церковью, лежавшее в пятистах
шагах впереди кургана и ниже его (это было Бородино). Дорога переходила под
деревней через мост и через спуски и подъемы вилась все выше и выше к
видневшемуся верст за шесть селению Валуеву (в нем стоял теперь Наполеон).
За Валуевым дорога скрывалась в желтевшем лесу на горизонте. В лесу этом,
березовом и еловом, вправо от направления дороги, блестел на солнце дальний
крест и колокольня Колоцкого монастыря. По всей этой синей дали, вправо и
влево от леса и дороги, в разных местах виднелись дымящиеся костры и
неопределенные массы войск наших и неприятельских. Направо, по течению рек
Колочи и Москвы, местность была ущелиста и гориста. Между ущельями их вдали
виднелись деревни Беззубово, Захарьино. Налево местность была ровнее, были
поля с хлебом, и виднелась одна дымящаяся, сожженная деревня -- Семеновская.
Все, что видел Пьер направо и налево, было так неопределенно, что ни
левая, ни правая сторона поля не удовлетворяла вполне его представлению.
Везде было не доле сражения, которое он ожидал видеть, а поля, поляны,
войска, леса, дымы костров, деревни, курганы, ручьи; и сколько ни разбирал
Пьер, он в этой живой местности не мог найти позиции и не мог даже отличить
ваших войск от неприятельских.
"Надо спросить у знающего", -- подумал он и обратился к офицеру, с
любопытством смотревшему на его невоенную огромную фигуру.
-- Позвольте спросить, -- обратился Пьер к офицеру, -- это какая
деревня впереди?
-- Бурдино или как? -- сказал офицер, с вопросом обращаясь к своему
товарищу.
-- Бородино, -- поправляя, отвечал другой.
Офицер, видимо, довольный случаем поговорить, подвинулся к Пьеру.
-- Там наши? -- спросил Пьер.
-- Да, а вон подальше и французы, -- сказал офицер. -- Вон они, вон
видны.
-- Где? где? -- спросил Пьер.
-- Простым глазом видно. Да вот, вот! -- Офицер показал рукой на дымы,
видневшиеся влево за рекой, и на лице его показалось то строгое и серьезное
выражение, которое Пьер видел на многих лицах, встречавшихся ему.
-- Ах, это французы! А там?.. -- Пьер показал влево на курган, около
которого виднелись войска.
-- Это наши.
-- Ах, наши! А там?.. -- Пьер показал на другой далекий курган с
большим деревом, подле деревни, видневшейся в ущелье, у которой тоже
дымились костры и чернелось что-то.
-- Это опять он, - сказал офицер. (Это был Шевардинский редут.) --
Вчера было наше, а теперь его.
-- Так как же наша позиция?
-- Позиция? -- сказал офицер с улыбкой удовольствия. -- Я это могу
рассказать вам ясно, потому что я почти все укрепления наши строил. Вот,
видите ли, центр наш в Бородине, вот тут. -- Он указал на деревню с белой
церковью, бывшей впереди. -- Тут переправа через Колочу. Вот тут, видите,
где еще в низочке ряды скошенного сена лежат, вот тут и мост. Это наш центр.
Правый фланг наш вот где (он указал круто направо, далеко в ущелье), там
Москва-река, и там мы три редута построили очень сильные. Левый фланг... --
и тут офицер остановился. -- Видите ли, это трудно вам объяснить... Вчера
левый фланг наш был вот там, в Шевардине, вон, видите, где дуб; а теперь мы
отнесли назад левое крыло, теперь вон, вон -- видите деревню и дым? -- это
Семеновское, да вот здесь, -- он указал на курган Раевского. -- Только вряд
ли будет тут сраженье. Что он перевел сюда войска, это обман; он, верно,
обойдет справа от Москвы. Ну, да где бы ни было, многих завтра не
досчитаемся! -- сказал офицер.
Старый унтер-офицер, подошедший к офицеру во время его рассказа, молча
ожидал конца речи своего начальника; но в этом месте он, очевидно,
недовольный словами офицера, перебил его.
-- За турами ехать надо, -- сказал он строго.
Офицер как будто смутился, как будто он понял, что можно думать о том,
сколь многих не досчитаются завтра, но не следует говорить об этом.
-- Ну да, посылай третью роту опять, -- поспешно сказал офицер.
-- А вы кто же, не из докторов?
-- Нет, я так, -- отвечал Пьер. И Пьер пошел под гору опять мимо
ополченцев.
-- Ах, проклятые! -- проговорил следовавший за ним офицер, зажимая нос
и пробегая мимо работающих.
-- Вон они!.. Несут, идут... Вон они... сейчас войдут... -- послышались
вдруг голоса, и офицеры, солдаты и ополченцы побежали вперед по дороге.
Из-под горы от Бородина поднималось церковное шествие. Впереди всех по
пыльной дороге стройно шла пехота с снятыми киверами и ружьями, опущенными
книзу. Позади пехоты слышалось церковное пение.
Обгоняя Пьера, без шапок бежали навстречу идущим солдаты и ополченцы.
-- Матушку несут! Заступницу!.. Иверскую!..
-- Смоленскую матушку, -- поправил другой.
Ополченцы -- и те, которые были в деревне, и те, которые работали на
батарее, -- побросав лопаты, побежали навстречу церковному шествию. За
батальоном, шедшим по пыльной дороге, шли в ризах священники, один старичок
в клобуке с причтом и певчпми. За ними солдаты и офицеры несли большую, с
черным ликом в окладе, икону. Это была икона, вывезенная из Смоленска и с
того времени возимая за армией. За иконой, кругом ее, впереди ее, со всех
сторон шли, бежали и кланялись в землю с обнаженными головами толпы военных.
Взойдя на гору, икона остановилась; державшие на полотенцах икону люди
переменились, дьячки зажгли вновь кадила, и начался молебен. Жаркие лучи
солнца били отвесно сверху; слабый, свежий ветерок играл волосами открытых
голов и лентами, которыми была убрана икона; пение негромко раздавалось под
открытым небом. Огромная толпа с открытыми головами офицеров, солдат,
ополченцев окружала икону. Позади священника и дьячка, на очищенном месте,
стояли чиновные люди. Один плешивый генерал с Георгием на шее стоял прямо за
спиной священника и, не крестясь (очевидно, пемец), терпеливо дожидался
конца молебна, который он считал нужным выслушать, вероятно, для возбуждения
патриотизма русского народа. Другой генерал стоял в воинственной позе и
потряхивал рукой перед грудью, оглядываясь вокруг себя. Между этим чиновным
кружком Пьер, стоявший в толпе мужиков, узнал некоторых знакомых; но он не
смотрел на них: все внимание его было поглощено серьезным выражением лиц в
этой толпе солдат и оиолченцев, однообразно жадно смотревших на икону. Как
только уставшие дьячки (певшие двадцатый молебен) начинали лениво и привычно
петь: "Спаси от бед рабы твоя, богородице", и священник и дьякон
подхватывали: "Яко вси по бозе к тебе прибегаем, яко нерушимой стене и
предстательству", -- на всех лицах вспыхивало опять то же выражение сознания
торжественности наступающей минуты, которое он видел под горой в Можайске и
урывками на многих и многих лицах, встреченных им в это утро; и чаще
опускались головы, встряхивались волоса и слышались вздохи и удары крестов
по грудям.
Толпа, окружавшая икону, вдруг раскрылась и надавила Пьера. Кто-то,
вероятно, очень важное лицо, судя по поспешности, с которой перед ним
сторонились, подходил к иконе.
Это был Кутузов, объезжавший позицию. Он, возвращаясь к Татариновой,
подошел к молебну. Пьер тотчас же узнал Кутузова по его особенной,
отличавшейся от всех фигуре.
В длинном сюртуке на огромном толщиной теле, с сутуловатой спиной, с
открытой белой головой и с вытекшим, белым глазом на оплывшем лице, Кутузов
вошел своей ныряющей, раскачивающейся походкой в круг и остановился позади
священника. Он перекрестился привычным жестом, достал рукой до земли и,
тяжело вздохнув, опустил свою седую голову. За Кутузовым был Бенигсен и
свита. Несмотря на присутствие главнокомандующего, обратившего на себя
внимание всех высших чинов, ополченцы и солдаты, не глядя на него,
продолжали молиться.
Когда кончился молебен, Кутузов подошел к иконе, тяжело опустился на
колена, кланяясь в землю, и долго пытался и не мог встать от тяжести и
слабости. Седая голова его подергивалась от усилий. Наконец он встал и с
детски-наивным вытягиванием губ приложился к иконе и опять поклонился,
дотронувшись рукой до земли. Генералитет последовал его примеру; потом
офицеры, и за ними, давя друг друга, топчась, пыхтя и толкаясь, с
взволнованными лицами, полезли солдаты и ополченцы.

XXII

Покачиваясь от давки, охватившей его, Пьер оглядывался вокруг себя.
-- Граф, Петр Кирилыч! Вы как здесь? -- сказал чей-то голос. Пьер
оглянулся.
Борис Друбецкой, обчищая рукой коленки, которые он запачкал (вероятно,
тоже прикладываясь к иконе), улыбаясь подходил к Пьеру. Борис был одет
элегантно, с оттенком походной воинственности. На нем был длинный сюртук и
плеть через плечо, так же, как у Кутузова.
Кутузов между тем подошел к деревне и сел в тени ближайшего дома на
лавку, которую бегом принес один казак, а другой поспешно покрыл ковриком.
Огромная блестящая свита окружила главнокомандующего.
Икона тронулась дальше, сопутствуемая толпой. Пьер шагах в тридцати от
Кутузова остановился, разговаривая с Борисом.
Пьер объяснил свое намерение участвовать в сражении и осмотреть
позицию.
-- Вот как сделайте, -- сказал Борис. - Je vous ferai les honneurs du
camp. [43] Лучше всего вы увидите все оттуда, где будет граф
Бенигсен. Я ведь при нем состою. Я ему доложу. А если хотите объехать
позицию, то поедемте с нами: мы сейчас едем на левый фланг. А потом
вернемся, и милости прошу у меня ночевать, и партию составим. Вы ведь
знакомы с Дмитрием Сергеичем? Он вот тут стоит, -- он указал третий дом в
Горках.
-- Но мне бы хотелось видеть правый фланг; говорят, он очень силен, --
сказал Пьер. -- Я бы хотел проехать от Москвы-реки и всю позицию.
-- Ну, это после можете, а главный -- левый фланг...
-- Да, да. А где полк князя Болконского, не можете вы указать мне? --
спросил Пьер.
-- Андрея Николаевича? мы мимо проедем, я вас проведу к нему.
-- Что ж левый фланг? -- спросил Пьер.
-- По правде вам сказать, entre nous, [44] левый фланг наш бог
знает в каком положении, -- сказал Борис, доверчиво понижая голос, -- граф
Бенигсен совсем не то предполагал. Он предполагал укрепить вон тот курган,
совсем не так... но, -- Борис пожал плечами. -- Светлейший не захотел, или
ему наговорили. Ведь... -- И Борис не договорил, потому что в это время к
Пьеру подошел Кайсаров, адъютант Кутузова. -- А! Паисий Сергеич, -- сказал
Борис, с свободной улыбкой обращаясь к Кайсарову, -- А я вот стараюсь
объяснить графу позицию. Удивительно, как мог светлейший так верно угадать
замыслы французов!
-- Вы про левый фланг? -- сказал Кайсаров.
-- Да, да, именно. Левый фланг наш теперь очень, очень силен.
Несмотря на то, что Кутузов выгонял всех лишних из штаба, Борис после
перемен, произведенных Кутузовым, сумел удержаться при главной квартире.
Борис пристроился к графу Бенигсену. Граф Бенигсен, как и все люди, при
которых находился Борис, считал молодого князя Друбецкого неоцененным
человеком.
В начальствовании армией были две резкие, определенные партии: партия
Кутузова и партия Бенигсена, начальника штаба. Борис находился при этой
последней партии, и никто так, как он, не умел, воздавая раболепное уважение
Кутузову, давать чувствовать, что старик плох и что все дело ведется
Бенигсеном. Теперь наступила решительная минута сражения, которая должна
была или уничтожить Кутузова и передать власть Бенигсену, или, ежели бы даже
Кутузов выиграл сражение, дать почувствовать, что все сделано Бенигсеном. Во
всяком случае, за завтрашний день должны были быть розданы большие награды и
выдвинуты вперед новые люди. И вследствие этого Борис находился в
раздраженном оживлении весь этот день.
За Кайсаровым к Пьеру еще подошли другие из его знакомых, и он не
успевал отвечать на расспросы о Москве, которыми они засыпали его, и не
успевал выслушивать рассказов, которые ему делали. На всех лицах выражались
оживление и тревога. Но Пьеру казалось, что причина возбуждения,
выражавшегося на некоторых из этих лиц, лежала больше в вопросах личного
успеха, и у него не выходило из головы то другое выражение возбуждения,
которое он видел на других лицах и которое говорило о вопросах не личных, а
общих, вопросах жизни и смерти. Кутузов заметил фигуру Пьера и группу,
собравшуюся около него.
-- Позовите его ко мне, -- сказал Кутузов. Адъютант передал желание
светлейшего, и Пьер направился к скамейке. Но еще прежде него к Кутузову
подошел рядовой ополченец. Это был Долохов.
-- Этот как тут? -- спросил Пьер.
-- Это такая бестия, везде пролезет! -- отвечали Пьеру. -- Ведь он
разжалован. Теперь ему выскочить надо. Какие-то проекты подавал и в цепь
неприятельскую ночью лазил... но молодец!..
Пьер, сняв шляпу, почтительно наклонился перед Кутузовым.
-- Я решил, что, ежели я доложу вашей светлости, вы можете прогнать
меня или сказать, что вам известно то, что я докладываю, и тогда меня не
убудет... -- говорил Долохов.
-- Так, так.
-- А ежели я прав, то я принесу пользу отечеству, для которого я готов
умереть.
-- Так... так...
-- И ежели вашей светлости понадобится человек, который бы не жалел
своей шкуры, то извольте вспомнить обо мне... Может быть, я пригожусь вашей
светлости.
-- Так... так... -- повторил Кутузов, смеющимся, суживающимся глазом
глядя на Пьера.
В это время Борис, с своей придворной ловкостью, выдвинулся рядом с
Пьером в близость начальства и с самым естественным видом и не громко, как
бы продолжая начатый разговор, сказал Пьеру:
-- Ополченцы -- те прямо надели чистые, белые рубахи, чтобы
приготовиться к смерти. Какое геройство, граф!
Борис сказал это Пьеру, очевидно, для того, чтобы быть услышанным
светлейшим. Он знал, что Кутузов обратит внимание на эти слова, и
действительно светлейший обратился к нему:
-- Ты что говоришь про ополченье? -- сказал он Борису.
-- Они, ваша светлость, готовясь к завтрашнему дню, к смерти, надели
белые рубахи.
-- А!.. Чудесный, бесподобный народ! -- сказал Кутузов и, закрыв глаза,
покачал головой. -- Бесподобный народ! -- повторил он со вздохом.
-- Хотите пороху понюхать? -- сказал он Пьеру. -- Да, приятный запах.
Имею честь быть обожателем супруги вашей, здорова она? Мой привал к вашим
услугам. -- И, как это часто бывает с старыми людьми, Кутузов стал рассеянно
оглядываться, как будто забыв все, что ему нужно было сказать или сделать.
Очевидно, вспомнив то, что он искал, он подманил к себе Андрея Сергеича
Кайсарова, брата своего адъютанта.
-- Как, как, как стихи-то Марина, как стихи, как? Что на Геракова
написал: "Будешь в корпусе учитель... Скажи, скажи, -- заговорил Кутузов,
очевидно, собираясь посмеяться. Кайсаров прочел... Кутузов, улыбаясь, кивал
головой в такт стихов.
Когда Пьер отошел от Кутузова, Долохов, подвинувшись к нему, взял его
за руку.
-- Очень рад встретить вас здесь, граф, -- сказал он ему громко и не
стесняясь присутствием посторонних, с особенной решительностью и
торжественностью. -- Накануне дня, в который бог знает кому из нас суждено
остаться в живых, я рад случаю сказать вам, что я жалею о тех
недоразумениях, которые были между нами, и желал бы, чтобы вы не имели
против меня ничего. Прошу вас простить меня.
Пьер, улыбаясь, глядел на Долохова, не зная, что сказать ему. Долохов
со слезами, выступившими ему на глаза, обнял и поцеловал Пьера.
Борис что-то сказал своему генералу, и граф Бенигсен обратился к Пьеру
и предложил ехать с собою вместе по линии.
-- Вам это будет интересно, -- сказал он.
-- Да, очень интересно, -- сказал Пьер.
Через полчаса Кутузов уехал в Татаринову, и Бенигсен со свитой, в числе
которой был и Пьер, поехал по линии.

XXIII

Бенигсен от Горок спустился по большой дороге к мосту, на который Пьеру
указывал офицер с кургана как на центр позиции и у которого на берегу лежали
ряды скошенной, пахнувшей сеном травы. Через мост они проехали в село
Бородино, оттуда повернули влево и мимо огромного количества войск и пушек
выехали к высокому кургану, на котором копали землю ополченцы. Это был
редут, еще не имевший названия, потом получивший название редута Раевского,
или курганной батареи.
Пьер не обратил особенного внимания на этот редут. Он не знал, что это
место будет для него памятнее всех мест Бородинского поля. Потом они поехали
через овраг к Семеновскому, в котором солдаты растаскивали последние бревна
изб и овинов. Потом под гору и на гору они проехали вперед через поломанную,
выбитую, как градом, рожь, по вновь проложенной артиллерией по колчам пашни
дороге на флеши, [45] тоже тогда еще копаемые.
Бенигсен остановился на флешах и стал смотреть вперед на (бывший еще
вчера нашим) Шевардинский редут, на котором виднелось несколько всадников.
Офицеры говорили, что там был Наполеон или Мюрат. И все жадно смотрели на
эту кучку всадников. Пьер тоже смотрел туда, стараясь угадать, который из
этих чуть видневшихся людей был Наполеон. Наконец всадники съехали с кургана
и скрылись.
Бенигсен обратился к подошедшему к нему генералу и стал пояснять все
положение наших войск. Пьер слушал слова Бенигсена, напрягая все свои
умственные силы к тому, чтоб понять сущность предстоящего сражения, но с
огорчением чувствовал, что умственные способности его для этого были
недостаточны. Он ничего не понимал. Бенигсен перестал говорить, и заметив
фигуру прислушивавшегося Пьера, сказал вдруг, обращаясь к нему:
-- Вам, я думаю, неинтересно?
-- Ах, напротив, очень интересно, -- повторил Пьер не совсем правдиво.
С флеш они поехали еще левее дорогою, вьющеюся по частому, невысокому
березовому лесу. В середине этого
леса выскочил перед ними на дорогу коричневый с белыми ногами заяц и,
испуганный топотом большого количества лошадей, так растерялся, что долго
прыгал по дороге впереди их, возбуждая общее внимание и смех, и, только
когда в несколько голосов крикнули на него, бросился в сторону и скрылся в
чаще. Проехав версты две по лесу, они выехали на поляну, на которой стояли
войска корпуса Тучкова, долженствовавшего защищать левый фланг.
Здесь, на крайнем левом фланге, Бенигсен много и горячо говорил и
сделал, как казалось Пьеру, важное в военном отношении распоряжение. Впереди
расположения войск Тучкова находилось возвышение. Это возвышение не было
занято войсками. Бенигсен громко критиковал эту ошибку, говоря, что было
безумно оставить незанятою командующую местностью высоту и поставить войска
под нею. Некоторые генералы выражали то же мнение. Один в особенности с
воинской горячностью говорил о том, что их поставили тут на убой. Бенигсен
приказал своим именем передвинуть войска на высоту.
Распоряжение это на левом фланге еще более заставило Пьера усумниться в
его способности понять военное дело. Слушая Бенигсена и генералов,
осуждавших положение войск под горою, Пьер вполне понимал их и разделял их
мнение; но именно вследствие этого он не мог понять, каким образом мог тот,
кто поставил их тут под горою, сделать такую очевидную и грубую ошибку.
Пьер не знал того, что войска эти были поставлены не для защиты
позиции, как думал Бенигсен, а были поставлены в скрытое место для засады,
то есть для того, чтобы быть незамеченными и вдруг ударить на подвигавшегося
неприятеля. Бенигсен не знал этого и передвинул войска вперед по особенным
соображениям, не сказав об этом главнокомандующему.

XXIV

Князь Андрей в этот ясный августовский вечер 25-го числа лежал,
облокотившись на руку, в разломанном сарае деревни Князькова, на краю
расположения своего полка. В отверстие сломанной стены он смотрел на шедшую
вдоль по забору полосу тридцатилетних берез с обрубленными нижними сучьями,
на пашню с разбитыми на ней копнами овса и на кустарник, по которому
виднелись дымы костров -- солдатских кухонь.
Как ни тесна и никому не нужна и ни тяжка теперь казалась князю Андрею
его жизнь, он так же, как и семь лет тому назад в Аустерлице накануне
сражения, чувствовал себя взволнованным и раздраженным.
Приказания на завтрашнее сражение были отданы и получены им. Делать ему
было больше нечего. Но мысли самые простые, ясные и потому страшные мысли не
оставляли его в покое. Он знал, что завтрашнее сражение должно было быть
самое страшное изо всех тех, в которых он участвовал, и возможность смерти в
первый раз в его жизни, без всякого отношения к житейскому, без соображений
о том, как она подействует на других, а только по отношению к нему самому, к
его душе, с живостью, почти с достоверностью, просто и ужасно, представилась
ему. И с высоты этого представления все, что прежде мучило и занимало его,
вдруг осветилось холодным белым светом, без теней, без перспективы, без
различия очертаний. Вся жизнь представилась ему волшебным фонарем, в который
он долго смотрел сквозь стекло и при искусственном освещении. Теперь он
увидал вдруг, без стекла, при ярком дневном свете, эти дурно намалеванные
картины. "Да, да, вот они те волновавшие и восхищавшие и мучившие меня
ложные образы, -- говорил он себе, перебирая в своем воображении главные
картины своего волшебного фонаря жизни, глядя теперь на них при этом
холодном белом свете дня -- ясной мысли о смерти. -- Вот они, эти грубо
намалеванные фигуры, которые представлялись чем-то прекрасным и
таинственным. Слава, общественное благо, любовь к женщине, самое отечество
-- как велики казались мне эти картины, какого глубокого смысла казались они
исполненными! И все это так просто, бледно и грубо при холодном белом свете
того утра, которое, я чувствую, поднимается для меня". Три главные горя его
жизни в особенности останавливали его внимание. Его любовь к женщине, смерть
его отца и французское нашествие, захватившее половину России. "Любовь!..
Эта девочка, мне казавшаяся преисполненною таинственных сил. Как же я любил
ее! я делал поэтические планы о любви, о счастии с нею. О милый мальчик! --
с злостью вслух проговорил он.- Как же! я верил в какую-то идеальную любовь,
которая должна была мне сохранить ее верность за целый год моего отсутствия!
Как нежный голубок басни, она должна была зачахнуть в разлуке со мной. А все
это гораздо проще... Все это ужасно просто, гадко!
Отец тоже строил в Лысых Горах и думал, что это его место, его земля,
его воздух, его мужики; а пришел Наполеон и, не зная об его существовании,
как щепку с дороги, столкнул его, и развалились его Лысые Горы и вся его
жизнь. А княжна Марья говорит, что это испытание, посланное свыше. Для чего
же испытание, когда его уже нет и не будет? никогда больше не будет! Его
нет! Так кому же это испытание? Отечество, погибель Москвы! А завтра меня
убьет -- и не француз даже, а свой, как вчера разрядил солдат ружье около
моего уха, и придут французы, возьмут меня за ноги и за голову и швырнут в
яму, чтоб я не вонял им под носом, и сложатся новые условия жизни, которые
будут также привычны для других, и я не буду знать про них, и меня не
будет".
Он поглядел на полосу берез с их неподвижной желтизной, зеленью и белой
корой, блестящих на солнце. "Умереть, чтобы меня убили завтра, чтобы меня не
было... чтобы все это было, а меня бы не было". Он живо представил себе
отсутствие себя в этой жизни. И эти березы с их светом и тенью, и эти
курчавые облака, и этот дым костров -- все вокруг преобразилось для него и
показалось чем-то страшным и угрожающим. Мороз пробежал по его спине. Быстро
встав, он вышел из сарая и стал ходить.
За сараем послышались голоса.
-- Кто там? -- окликнул князь Андрей.
Красноносый капитан Тимохин, бывший ротный командир Долохова, теперь,
за убылью офицеров, батальонный командир, робко вошел в сарай. За ним вошли
адъютант и казначей полка.
Князь Андрей поспешно встал, выслушал то, что по службе имели передать
ему офицеры, передал им еще некоторые приказания и сбирался отпустить их,
когда из-за сарая послышался знакомый, пришепетывающий голос.
-- Que diable! [46] - сказал голос человека, стукнувшегося обо
что-то.
Князь Андрей, выглянув из сарая, увидал подходящего к нему Пьера,
который споткнулся на лежавшую жердь и чуть не упал. Князю Андрею вообще
неприятно было видеть людей из своего мира, в особенности же Пьера, который
напоминал ему все те тяжелые минуты, которые он пережил в последний приезд в
Москву.
-- А, вот как! -- сказал он. -- Какими судьбами? Вот не ждал.
В то время как он говорил это, в глазах его и выражении всего лица было
больше чем сухость -- была враждебность, которую тотчас же заметил Пьер. Он
подходил к сараю в самом оживленном состоянии духа, но, увидав выражение
лица князя Андрея, он почувствовал себя стесненным и неловким.
-- Я приехал... так... знаете... приехал... мне интересно, -- сказал
Пьер, уже столько раз в этот день бессмысленно повторявший это слово
"интересно". -- Я хотел видеть сражение.
-- Да, да, а братья масоны что говорят о войне? Как предотвратить ее?
-- сказал князь Андрей насмешливо. -- Ну что Москва? Что мои? Приехали ли
наконец в Москву? -- спросил он серьезно.
-- Приехали. Жюли Друбецкая говорила мне. Я поехал к ним и не застал.
Они уехали в подмосковную.

XXV

Офицеры хотели откланяться, но князь Андрей, как будто не желая
оставаться с глазу на глаз с своим другом, предложил им посидеть и напиться
чаю. Подали скамейки и чай. Офицеры не без удивления смотрели на толстую,
громадную фигуру Пьера и слушали его рассказы о Москве и о расположении
наших войск, которые ему удалось объездить. Князь Андрей молчал, и лицо его
так было неприятно, что Пьер обращался более к добродушному батальонному
командиру Тимохину, чем к Болконскому.
-- Так ты понял все расположение войск? -- перебил его князь Андрей.
-- Да, то есть как? -- сказал Пьер. -- Как невоенный человек, я не могу
сказать, чтобы вполне, но все-таки понял общее расположение.
-- Eh bien, vous etes plus avance que qui cela soit, [47] --
сказал князь Андрей.
-- A! -- сказал Пьер с недоуменьем, через очки глядя на князя Андрея.
-- Ну, как вы скажете насчет назначения Кутузова? -- сказал он.
-- Я очень рад был этому назначению, вот все, что я знаю, -- сказал
князь Андрей.
-- Ну, а скажите, какое ваше мнение насчет Барклая де Толли? В Москве
бог знает что говорили про него. Как вы судите о нем?
-- Спроси вот у них, -- сказал князь Андрей, указывая на офицеров.
Пьер с снисходительно вопросительной улыбкой, с которой невольно все
обращались к Тимохину, посмотрел на него.
-- Свет увидали, ваше сиятельство, как светлейший поступил, -- робко и
беспрестанно оглядываясь на своего полкового командира, сказал Тимохин.
-- Отчего же так? -- спросил Пьер.
-- Да вот хоть бы насчет дров или кормов, доложу вам. Ведь мы от
Свенцян отступали, не смей хворостины тронуть, или сенца там, или что. Ведь
мы уходим, ему достается, не так ли, ваше сиятельство? -- обратился он к
своему князю, -- а ты не смей. В нашем полку под суд двух офицеров отдали за
этакие дела. Ну, как светлейший поступил, так насчет этого просто стало.
Свет увидали...
-- Так отчего же он запрещал?
Тимохин сконфуженно оглядывался, не понимая, как и что отвечать на
такой вопрос. Пьер с тем же вопросом обратился к князю Андрею.
-- А чтобы не разорять край, который мы оставляли неприятелю, --
злобно-насмешливо сказал князь Андрей. -- Это очень основательно; нельзя
позволять грабить край и приучаться войскам к мародерству. Ну и в Смоленске
он тоже правильно рассудил, что французы могут обойти нас и что у них больше
сил. Но он не мог понять того, -- вдруг как бы вырвавшимся тонким голосом
закричал князь Андрей, -- но он не мог понять, что мы в первый раз дрались
там за русскую землю, что в войсках был такой дух, какого никогда я не
видал, что мы два дня сряду отбивали французов и что этот успех удесятерял
наши силы. Он велел отступать, и все усилия и потери пропали даром. Он не
думал об измене, он старался все сделать как можно лучше, он все обдумал; но
от этого-то он и не годится. Он не годится теперь именно потому, что он все
обдумывает очень основательно и аккуратно, как и следует всякому немцу. Как
бы тебе сказать... Ну, у отца твоего немец-лакей, и он прекрасный лакей и
удовлетворит всем его нуждам лучше тебя, и пускай он служит; но ежели отец
при смерти болен, ты прогонишь лакея и своими непривычными, неловкими руками
станешь ходить за отцом и лучше успокоишь его, чем искусный, но чужой
человек. Так и сделали с Барклаем. Пока Россия была здорова, ей мог служить
чужой, и был прекрасный министр, но как только она в опасности; нужен свой,
родной человек. А у вас в клубе выдумали, что он изменник! Тем, что его
оклеветали изменником, сделают только то, что потом, устыдившись своего
ложного нарекания, из изменников сделают вдруг героем или гением, что еще
будет несправедливее. Он честный и очень аккуратный немец...
-- Однако, говорят, он искусный полководец, -- сказал Пьер.
-- Я не понимаю, что такое значит искусный полководец, -- с насмешкой
сказал князь Андрей.
-- Искусный полководец, -- сказал Пьер, -- ну, тот, который предвидел
все случайности... ну, угадал мысли противника.
-- Да это невозможно, -- сказал князь Андрей, как будто про давно
решенное дело.
Пьер с удивлением посмотрел на него.
-- Однако, -- сказал он, -- ведь говорят же, что война подобна
шахматной игре.
-- Да, -сказал князь Андрей, -- только с тою маленькою разницей, что в
шахматах над каждым шагом ты можешь думать сколько угодно, что ты там вне
условий времени, и еще с той разницей, что конь всегда сильнее пешки и две
пешки всегда сильнее одной, a на войне один батальон иногда сильнее дивизии,
а иногда слабее роты. Относительная сила войск никому не может быть
известна. Поверь мне, -- сказал он, -- что ежели бы что зависело от
распоряжений штабов, то я бы был там и делал бы распоряжения, а вместо того
я имею честь служить здесь, в полку вот с этими господами, и считаю, что от
нас действительно будет зависеть завтрашний день, а не от них... Успех
никогда не зависел и не будет зависеть ни от позиции, ни от вооружения, ни
даже от числа; а уж меньше всего от позиции.
-- А от чего же?
-- От того чувства, которое есть во мне, в нем, -- он указал на
Тимохина, -- в каждом солдате.
Князь Андрей взглянул на Тимохина, который испуганно и недоумевая
смотрел на своего командира. В противность своей прежней сдержанной
молчаливости князь Андрей казался теперь взволнованным. Он, видимо, не мог
удержаться от высказывания тех мыслей, которые неожиданно приходили ему.
-- Сражение выиграет тот, кто твердо решил его выиграть. Отчего мы под
Аустерлицем проиграли сражение? У нас потеря была почти равная с французами,
но мы сказали себе очень рано, что мы проиграли сражение, -- и проиграли. А
сказали мы это потому, что нам там незачем было драться: поскорее хотелось
уйти с поля сражения. "Проиграли -- ну так бежать!" -- мы и побежали. Ежели
бы до вечера мы не говорили этого, бог знает что бы было. А завтра мы этого
не скажем. Ты говоришь: наша позиция, левый фланг слаб, правый фланг
растянут, -- продолжал он, -- все это вздор, ничего этого нет. А что нам
предстоит завтра? Сто миллионов самых разнообразных случайностей, которые
будут решаться мгновенно тем, что побежали или побегут они или наши, что
убьют того, убьют другого; а то, что делается теперь, -- все это забава.
Дело в том, что те, с кем ты ездил по позиции, не только не содействуют
общему ходу дел, но мешают ему. Они заняты только своими маленькими
интересами.
-- В такую минуту? -- укоризненно сказал Пьер.
-- В такую минуту, - повторил князь Андрей, -- для них это только такая
минута, в которую можно подкопаться под врага и получить лишний крестик или
ленточку. Для меня на завтра вот что: стотысячное русское и стотысячное
французское войска сошлись драться, и факт в том, что эти двести тысяч
дерутся, и кто будет злей драться и себя меньше жалеть, тот победит. И
хочешь, я тебе скажу, что, что бы там ни было, что бы ни путали там вверху,
мы выиграем сражение завтра. Завтра, что бы там ни было, мы выиграем
сражение!
-- Вот, ваше сиятельство, правда, правда истинная, -- проговорил
Тимохин. -- Что себя жалеть теперь! Солдаты в моем батальоне, поверите ли,
не стали водку, пить: не такой день, говорят. -- Все помолчали.
Офицеры поднялись. Князь Андрей вышел с ними за сарай, отдавая
последние приказания адъютанту. Когда офицеры ушли, Пьер подошел к князю
Андрею и только что хотел начать разговор, как по дороге недалеко от сарая
застучали копыта трех лошадей, и, взглянув по этому направлению, князь
Андрей узнал Вольцогена с Клаузевицем, сопутствуемых казаком. Они близко
проехали, продолжая разговаривать, и Пьер с Андреем невольно услыхали
следующие фразы:
-- Der Krieg muss im Raum verlegt werden. Der Ansicht kann ich nicht
genug Preis geben, [48] -- говорил один.
-- O ja, - сказал другой голос, - da der Zweck ist nur den Feind zu
schwachen, so kann man gewiss nicht den Verlust der Privatpersonen in
Achtung nehmen. [49]

-- O ja, [50] - подтвердил первый голос.
-- Да, im Raum verlegen, [51] - повторил, злобно фыркая носом,
князь Андрей, когда они проехали. -- Im Raum-то [52] у меня остался
отец, и сын, и сестра в Лысых Горах. Ему это все равно. Вот оно то, что я
тебе говорил, -- эти господа немцы завтра не выиграют сражение, а только
нагадят, сколько их сил будет, потому что в его немецкой голове только
рассуждения, не стоящие выеденного яйца, а в сердце нет того, что одно
только и нужно на завтра, -- то, что есть в Тимохине. Они всю Европу отдали
ему и приехали нас учить -- славные учители! -- опять взвизгнул его голос.
-- Так вы думаете, что завтрашнее сражение будет выиграно? -- сказал
Пьер.
-- Да, да, -- рассеянно сказал князь Андрей. -- Одно, что бы я сделал,
ежели бы имел власть, -- начал он опять, -- я не брал бы пленных. Что такое
пленные? Это рыцарство. Французы разорили мой дом и идут разорить Москву, и
оскорбили и оскорбляют меня всякую секунду. Они враги мои, они преступники
все, по моим понятиям. И так же думает Тимохин и вся армия. Надо их казнить.
Ежели они враги мои, то не могут быть друзьями, как бы они там ни
разговаривали в Тильзите.
-- Да, да, -- проговорил Пьер, блестящими глазами глядя на князя
Андрея, -- я совершенно, совершенно согласен с вами!
Тот вопрос, который с Можайской горы и во весь этот день тревожил
Пьера, теперь представился ему совершенно ясным и вполне разрешенным. Он
понял теперь весь смысл и все значение этой войны и предстоящего сражения.
Все, что он видел в этот день, все значительные, строгие выражения лиц,
которые он мельком видел, осветились для него новым светом. Он понял ту
скрытую (latente), как говорится в физике, теплоту патриотизма, которая была
во всех тех людях, которых он видел, и которая объясняла ему то, зачем все
эти люди спокойно и как будто легкомысленно готовились к смерти.
-- Не брать пленных, -- продолжал князь Андрей. -- Это одно изменило бы
всю войну и сделало бы ее менее жестокой. А то мы играли в войну -- вот что
скверно, мы великодушничаем и тому подобное. Это великодушничанье и
чувствительность -- вроде великодушия и чувствительности барыни, с которой
делается дурнота, когда она видит убиваемого теленка; она так добра, что не
может видеть кровь, но она с аппетитом кушает этого теленка под соусом. Нам
толкуют о правах войны, о рыцарстве, о парламентерстве, щадить несчастных и
так далее. Все вздор. Я видел в 1805 году рыцарство, парламентерство: нас
надули, мы надули. Грабят чужие дома, пускают фальшивые ассигнации, да хуже
всего -- убивают моих детей, моего отца и говорят о правилах войны и
великодушии к врагам. Не брать пленных, а убивать и идти на смерть! Кто
дошел до этого так, как я, теми же страданиями...
Князь Андрей, думавший, что ему было все равно, возьмут ли или не
возьмут Москву так, как взяли Смоленск, внезапно остановился в своей речи от
неожиданной судороги, схватившей его за горло. Он прошелся несколько раз
молча, но тлаза его лихорадочно блестели, и губа дрожала, когда он опять
стал говорить:
-- Ежели бы не было великодушничанья на войне, то мы шли бы только
тогда, когда стоит того идти на верную смерть, как теперь. Тогда не было бы
войны за то, что Павел Иваныч обидел Михаила Иваныча. А ежели война как
теперь, так война. И тогда интенсивность войск была бы не та, как теперь.
Тогда бы все эти вестфальцы и гессенцы, которых ведет Наполеон, не пошли бы
за ним в Россию, и мы бы не ходили драться в Австрию и в Пруссию, сами не
зная зачем. Война не любезность, а самое гадкое дело в жизни, и надо
понимать это и не играть в войну. Надо принимать строго и серьезно эту
страшную необходимость. Все в этом: откинуть ложь, и война так война, а не
игрушка. А то война -- это любимая забава праздных и легкомысленных людей...
Военное сословие самое почетное. А что такое война, что нужно для успеха в
военном деле, какие нравы военного общества? Цель войны -- убийство, орудия
войны - шпионство, измена и поощрение ее, разорение жителей, ограбление их
или воровство для продовольствия армии; обман и ложь, называемые военными
хитростями; нравы военного сословия -- отсутствие свободы, то есть
дисциплина, праздность, невежество, жестокость, разврат, пьянство. И
несмотря на то -- это высшее сословие, почитаемое всеми. Все цари, кроме
китайского, носят военный мундир, и тому, кто больше убил народа, дают
большую награду... Сойдутся, как завтра, на убийство друг друга, перебьют,
перекалечат десятки тысяч людей, а потом будут служить благодарственные
молебны за то, что побили много люден (которых число еще прибавляют), и
провозглашают победу, полагая, что чем больше побито людей, тем больше
заслуга. Как бог оттуда смотрит и слушает их! -- тонким, пискливым голосом
прокричал князь Андрей. -- Ах, душа моя, последнее время мне стало тяжело
жить. Я вижу, что стал понимать слишком много. А не годится человеку вкушать
от древа познания добра и зла... Ну, да не надолго! -- прибавил он. --
Однако ты спишь, да и мне пера, поезжай в Горки, -- вдруг сказал князь
Андрей.
-- О нет! -- отвечал Пьер, испуганно-соболезнующими глазами глядя на
князя Андрея.
-- Поезжай, поезжай: перед сраженьем нужно выспаться, -- повторил князь
Андрей. Он быстро подошел к Пьеру, обнял его и поцеловал.- Прощай, ступай,
-- прокричал он. -- Увидимся ли, нет... -- и он, поспешно повернувшись, ушел
в сарай.
Было уже темно, и Пьер не мог разобрать того выражения, которое было на
лице князя Андрея, было ли оно злобно или нежно.
Пьер постоял несколько времени молча, раздумывая, пойти ли за ним или
ехать домой. "Нет, ему не нужно! -- решил сам собой Пьер, -- и я знаю, что
это наше последнее свидание". Он тяжело вздохнул и поехал назад в Горки.
Князь Андрей, вернувшись в сарай, лег на ковер, но не мог спать.
Он закрыл глаза. Одни образы сменялись другими. На одном он долго,
радостно остановился. Он живо вспомнил один вечер в Петербурге. Наташа с
оживленным, взволнованным лицом рассказывала ему, как она в прошлое лето,
ходя за грибами, заблудилась в большом лесу. Она несвязно описывала ему и
глушь леса, и свои чувства, и разговоры с пчельником, которого она
встретила, и, всякую минуту прерываясь в своем рассказе, говорила: "Нет, не
могу, я не так рассказываю; нет, вы не понимаете", -- несмотря на то, что
князь Андрей успокоивал ее, говоря, что он понимает, и действительно понимал
все, что она хотела сказать. Наташа была недовольна своими словами, -- она
чувствовала, что не выходило то страстно-поэтическое ощущение, которое она
испытала в этот день и которое она хотела выворотить наружу. "Это такая
прелесть был этот старик, и темно так в лесу... и такие добрые у него...
нет, я не умею рассказать", -- говорила она, краснея и волнуясь. Князь
Андрей улыбнулся теперь той же радостной улыбкой, которой он улыбался тогда,
глядя ей в глаза. "Я понимал ее, -- думал князь Андрей. -- Не только
понимал, но эту-то душевную силу, эту искренность, эту открытость душевную,
эту-то душу ее, которую как будто связывало тело, эту-то душу я и любил в
ней... так сильно, так счастливо любил..." И вдруг он вспомнил о том, чем
кончилась его любовь. "Ему ничего этого не нужно было. Он ничего этого не
видел и не понимал. Он видел в ней хорошенькую и свеженькую девочку, с
которой он не удостоил связать свою судьбу. А я? И до сих пор он жив и
весел".
Князь Андрей, как будто кто-нибудь обжег его, вскочил и стал опять
ходить перед сараем.

XXVI

25-го августа, накануне Бородинского сражения, префект дворца
императора французов m-r de Beausset и полковник Fabvier приехали, первый из
Парижа, второй из Мадрида, к императору Наполеону в его стоянку у Валуева.
Переодевшись в придворный мундир, m-r de Beausset приказал нести
впереди себя привезенную им императору посылку и вошел в первое отделение
палатки Наполеона, где, переговариваясь с окружавшими его адъютантами
Наполеона, занялся раскупориванием ящика.
Fabvier, не входя в палатку, остановился, разговорясь с знакомыми
генералами, у входа в нее.
Император Наполеон еще не выходил из своей спальни и оканчивал свой
туалет. Он, пофыркивая и покряхтывая, поворачивался то толстой спиной, то
обросшей жирной грудью под щетку, которою камердинер растирал его тело.
Другой камердинер, придерживая пальцем склянку, брызгал одеколоном на
выхоленное тело императора с таким выражением, которое говорило, что он один
мог знать, сколько и куда надо брызнуть одеколону. Короткие волосы Наполеона
были мокры и спутаны на лоб. Но лицо его, хоть опухшее и желтое, выражало
физическое удовольствие: "Allez ferme, allez toujours... [53] --
приговаривал он, пожимаясь и покряхтывая, растиравшему камердинеру.
Адъютант, вошедший в спальню с тем, чтобы доложить императору о том, сколько
было во вчерашнем деле взято пленных, передав то, что нужно было, стоял у
двери, ожидая позволения уйти. Наполеон, сморщась, взглянул исподлобья на
адъютанта.
-- Point de prisonniers, -- повторил он слова адъютанта. - Il se font
demolir. Tant pis pour l'armee russe, - сказал он. - Allez toujours, allez
ferme, [54] - проговорил он, горбатясь и подставляя свои жирные
плечи.
-- C'est bien! Faites entrer monsieur de Beausset, ainsi que Fabvier,
[55] - сказал он адъютанту, кивнув головой.
-- Oui, Sire, [56] - и адъютант исчез в дверь палатки. Два
камердинера быстро одели его величество, и он, в гвардейском синем мундире,
твердыми, быстрыми шагами вышел в приемную.
Боссе в это время торопился руками, устанавливая привезенный им подарок
от императрицы на двух стульях, прямо перед входом императора. Но император
так неожиданно скоро оделся и вышел, что он не успел вполне приготовить
сюрприза.
Наполеон тотчас заметил то, что они делали, и догадался, что они были
еще не готовы. Он не захотел лишить их удовольствия сделать ему сюрприз. Он
притворился, что не видит господина Боссе, и подозвал к себе Фабвье.
Наполеон слушал, строго нахмурившись и молча, то, что говорил Фабвье ему о
храбрости и преданности его войск, дравшихся при Саламанке на другом конце
Европы и имевших только одну мысль -- быть достойными своего императора, и
один страх -- не угодить ему. Результат сражения был печальный. Наполеон
делал иронические замечания во время рассказа Fabvier, как будто он не
предполагал, чтобы дело могло идти иначе в его отсутствие.
-- Я должен поправить это в Москве, -- сказал Наполеон. - A tantot,
[57] - прибавил он и подозвал де Боссе, который в это время уже
успел приготовить сюрприз, уставив что-то на стульях, и накрыл что-то
покрывалом.
Де Боссе низко поклонился тем придворным французским поклоном, которым
умели кланяться только старые слуги Бурбонов, и подошел, подавая конверт.
Наполеон весело обратился к нему и подрал его за ухо.
-- Вы поспешили, очень рад. Ну, что говорит Париж? -- сказал он, вдруг
изменяя свое прежде строгое выражение на самое ласковое.
-- Sire, tout Paris regrette votre absence, [58] - как и
должно, ответил де Боссе. Но хотя Наполеон знал, что Боссе должен сказать
это или тому подобное, хотя он в свои ясные минуты знал, что это было
неправда, ему приятно было это слышать от де Боссе. Он опять удостоил его
прикосновения за ухо.
-- Je suis fache, de vous avoir fait faire tant de chemin,
[59] - сказал он.
-- Sire! Je ne m'attendais pas a moins qu'a vous trouver aux portes de
Moscou, [60] -- сказал Боссе.
Наполеон улыбнулся и, рассеянно подняв голову, оглянулся направо.
Адъютант плывущим шагом подошел с золотой табакеркой и подставил ее.
Наполеон взял ее.
-- Да, хорошо случилось для вас, -- сказал он, приставляя раскрытую
табакерку к носу, -- вы любите путешествовать, через три дня вы увидите
Москву. Вы, верно, не ждали увидать азиатскую столицу. Вы сделаете приятное
путешествие.
Боссе поклонился с благодарностью за эту внимательность к его
(неизвестной ему до сей поры) склонности путешествовать.
-- А! это что? -- сказал Наполеон, заметив, что все придворные смотрели
на что-то, покрытое покрывалом. Боссе с придворной ловкостью, не показывая
спины, сделал вполуоборот два шага назад и в одно и то же время сдернул
покрывало и проговорил:
-- Подарок вашему величеству от императрицы.
Это был яркими красками написанный Жераром портрет мальчика, рожденного
от Наполеона и дочери австрийского императора, которого почему-то все
называли королем Рима.
Весьма красивый курчавый мальчик, со взглядом, похожим на взгляд Христа
в Сикстинской мадонне, изображен был играющим в бильбоке. Шар представлял
земной шар, а палочка в другой руке изображала скипетр.
Хотя и не совсем ясно было, что именно хотел выразить живописец,
представив так называемого короля Рима протыкающим земной шар палочкой, но
аллегория эта, так же как и всем видевшим картину в Париже, так и Наполеону,
очевидно, показалась ясною и весьма понравилась.
-- Roi de Rome, [61] - сказал он, грациозным жестом руки
указывая на портрет. - Admirable! [62] -- С свойственной итальянцам
способностью изменять произвольно выражение лица, он подошел к портрету и
сделал вид задумчивой нежности. Он чувствовал, что то, что он скажет и
сделает теперь, -- есть история. И ему казалось, что лучшее, что он может
сделать теперь, -- это то, чтобы он с своим величием, вследствие которого
сын его в бильбоке играл земным шаром, чтобы он выказал, в противоположность
этого величия, самую простую отеческую нежность. Глаза его отуманились, он
подвинулся, оглянулся на стул (стул подскочил под него) и сел на него против
портрета. Один жест его -- и все на цыпочках вышли, предоставляя самому себе
и его чувству великого человека.
Посидев несколько времени и дотронувшись, сам не зная для чего, рукой
до шероховатости блика портрета, он встал и опять позвал Боссе и дежурного.
Он приказал вынести портрет перед палатку, с тем, чтобы не лишить старую
гвардию, стоявшую около его палатки, счастья видеть римского короля, сына и
наследника их обожаемого государя.
Как он и ожидал, в то время как он завтракал с господином Боссе,
удостоившимся этой чести, перед палаткой слышались восторженные клики
сбежавшихся к портрету офицеров и солдат старой гвардии.
-- Vive l'Empereur! Vive le Roi de Rome! Vive l'Empereur! [63]
-- слышались восторженные голоса.
После завтрака Наполеон, в присутствии Боссе, продиктовал свой приказ
по армии.
-- Courte et energique! [64] -- проговорил Наполеон, когда он
прочел сам сразу без поправок написанную прокламацию. В приказе было:
"Воины! Вот сражение, которого вы столько желали. Победа зависит от
вас. Она необходима для нас; она доставит нам все нужное: удобные квартиры и
скорое возвращение в отечество. Действуйте так, как вы действовали при
Аустерлице, Фридланде, Витебске и Смоленске. Пусть позднейшее потомство с
гордостью вспомнит о ваших подвигах в сей день. Да скажут о каждом из вас:
он был в великой битве под Москвою!"
-- De la Moskowa! [65] -- повторил Наполеон, и, пригласив к
своей прогулке господина Боссе, любившего путешествовать, он вышел из
палатки к оседланным лошадям.
-- Votre Majeste a trop de bonte, [66] -- сказал Боссе на
приглашение сопутствовать императору: ему хотелось спать и он не умел и
боялся ездить верхом.
Но Наполеон кивнул головой путешественнику, и Боссе должен был ехать.
Когда Наполеон вышел из палатки, крики гвардейцев пред портретом его сына
еще более усилились. Наполеон нахмурился.
-- Снимите его, -- сказал он, грациозно-величественным жестом указывая
на портрет. -- Ему еще рано видеть поле сражения.
Боссе, закрыв глаза и склонив голову, глубоко вздохнул, этим жестом
показывая, как он умел ценить и понимать слова императора.

XXVII

Весь этот день 25 августа, как говорят его историки, Наполеон провел на
коне, осматривая местность, обсуживая планы, представляемые ему его
маршалами, и отдавая лично приказания своим генералам.
Первоначальная линия расположения русских войск по Колоче была
переломлена, и часть этой линии, именно левый фланг русских, вследствие
взятия Шевардинского редута 24-го числа, была отнесена назад. Эта часть
линии была не укреплена, не защищена более рекою, и перед нею одною было
более открытое и ровное место. Очевидно было для всякого военного и
невоенного, что эту часть линии и должно было атаковать французам. Казалось,
что для этого не нужно было много соображений, не нужно было такой
заботливости и хлопотливости императора и его маршалов и вовсе не нужно той
особенной высшей способности, называемой гениальностью, которую так любят
приписывать Наполеону; но историки, впоследствии описывавшие это событие, и
люди, тогда окружавшие Наполеона, и он сам думали иначе.
Наполеон ездил по полю, глубокомысленно вглядывался в местность, сам с
собой одобрительно или недоверчиво качал головой и, не сообщая окружавшим
его генералам того глубокомысленного хода, который руководил его решеньями,
передавал им только окончательные выводы в форме приказаний. Выслушав
предложение Даву, называемого герцогом Экмюльским, о том, чтобы обойти левый
фланг русских, Наполеон сказал, что этого не нужно делать, не объясняя,
почему это было не нужно. На предложение же генерала Компана (который должен
был атаковать флеши), провести свою дивизию лесом, Наполеон изъявил свое
согласие, несмотря на то, что так называемый герцог Эльхингенский, то есть
Ней, позволил себе заметить, что движение по лесу опасно и может расстроить
дивизию.
Осмотрев местность против Шевардинского редута, Наполеон подумал
несколько времени молча и указал на места, на которых должны были быть
устроены к завтрему две батареи для действия против русских укреплений, и
места, где рядом с ними должна была выстроиться полевая артиллерия.
Отдав эти и другие приказания, он вернулся в свою ставку, и под его
диктовку была написана диспозиция сражения.
Диспозиция эта, про которую с восторгом говорят французские историки и
с глубоким уважением другие историки, была следующая:
"С рассветом две новые батареи, устроенные в ночи, на равнине,
занимаемой принцем Экмюльским, откроют огонь по двум противостоящим батареям
неприятельским.
В это же время начальник артиллерии 1-го корпуса, генерал Пернетти, с
30-ю орудиями дивизии Компана и всеми гаубицами дивизии Дессе и Фриана,
двинется вперед, откроет огонь и засыплет гранатами неприятельскую батарею,
против которой будут действовать!
24 орудия гвардейской артиллерии,
30 орудий дивизии Компана
и 8 орудий дивизии Фриана и Дессе,
Всего -- 62 орудия.
Начальник артиллерии 3-го корпуса, генерал Фуше, поставит все гаубицы
3-го и 8-го корпусов, всего 16, по флангам батареи, которая назначена
обстреливать левое укрепление, что составит против него вообще 40 орудий.
Генерал Сорбье должен быть готов по первому приказанию вынестись со
всеми гаубицами гвардейской артиллерии против одного либо другого
укрепления.
В продолжение канонады князь Понятовский направится на деревню, в лес и
обойдет неприятельскую позицию.
Генерал Компан двинется чрез лес, чтобы овладеть первым укреплением.
По вступлении таким образом в бой будут даны приказания соответственно
действиям неприятеля.
Канонада на левом фланге начнется, как только будет услышана канонада
правого крыла. Стрелки дивизии Морана и дивизии вице-короля откроют сильный
огонь, увидя начало атаки правого крыла.
Вице-король овладеет деревней [67] и перейдет по своим трем
мостам, следуя на одной высоте с дивизиями Морана и Жерара, которые, под его
предводительством, направятся к редуту и войдут в линию с прочими войсками
армии.
Все это должно быть исполнено в порядке (le tout se fera avec ordre et
methode), сохраняя по возможности войска в резерве.
В императорском лагере, близ Можайска, 6-го сентября, 1812 года".
Диспозиция эта, весьма неясно и спутанно написанная, -- ежели позволить
себе без религиозного ужаса к гениальности Наполеона относиться к
распоряжениям его, -- заключала в себе четыре пункта -- четыре распоряжения.
Ни одно из этих распоряжений не могло быть и не было исполнено.
В диспозиции сказано, первое: чтобы устроенные на выбранном Наполеоном
месте батареи с имеющими выравняться с ними орудиями Пернетти и Фуше, всего
сто два орудия, открыли огонь и засыпали русские флеши и редут снарядами.
Это не могло быть сделано, так как с назначенных Наполеоном мест снаряды не
долетали до русских работ, и эти сто два орудия стреляли по-пустому до тех
пор, пока ближайший начальник, противно приказанию Наполеона, не выдвинул их
вперед.
Второе распоряжение состояло в том, чтобы Понятовский, направясь на
деревню в лес, обошел левое крыло русских. Это не могло быть и не было
сделано потому, что Понятовский, направясь на деревню в лес, встретил там
загораживающего ему дорогу Тучкова и не мог обойти и не обошел русской
позиции.
Третье распоряжение: Генерал Компан двинется в лес, чтоб овладеть
первым укреплением. Дивизия Компана не овладела первым укреплением, а была
отбита, потому что, выходя из леса, она должна была строиться под картечным
огнем, чего не знал Наполеон.
Четвертое: Вице-король овладеет деревнею (Бородиным) и перейдет по
своим трем мостам, следуя на одной высоте с дивизиями Марана и Фриана (о
которых не сказано: куда и когда они будут двигаться), которые под его
предводительством направятся к редуту и войдут в линию с прочими войсками.
Сколько можно понять -- если не из бестолкового периода этого, то из
тех попыток, которые деланы были вице-королем исполнить данные ему
приказания, -- он должен был двинуться через Бородино слева на редут,
дивизии же Морана и Фриана должны были двинуться одновременно с фронта.
Все это, так же как и другие пункты диспозиции, не было и не могло быть
исполнено. Пройдя Бородино, вице-король был отбит на Колоче и не мог пройти
дальше; дивизии же Морана и Фриана не взяли редута, а были отбиты, и редут
уже в конце сражения был захвачен кавалерией (вероятно, непредвиденное дело
для Наполеона и неслыханное). Итак, ни одно из распоряжений диспозиции не
было и не могло быть исполнено. Но в диспозиции сказано, что по вступлении
таким образом в бой будут даны приказания, соответственные действиям
неприятеля, и потому могло бы казаться, что во время сражения будут сделаны
Наполеоном все нужные распоряжения; но этого не было и не могло быть потому,
что во все время сражения Наполеон находился так далеко от него, что (как
это и оказалось впоследствии) ход сражения ему не мог быть известен и ни
одно распоряжение его во время сражения не могло быть исполнено.

XXVIII

Многие историки говорят, что Бородинское сражение не выиграно
французами потому, что у Наполеона был насморк, что ежели бы у него не было
насморка, то распоряжения его до и во время сражения были бы еще гениальнее,
и Россия бы погибла, et la face du monde eut ete changee. [68] Для
историков, признающих то, что Россия образовалась по воле одного человека --
Петра Великого, и Франция из республики сложилась в империю, и французские
войска пошли в Россию по воле одного человека -- Наполеона, такое
рассуждение, что Россия осталась могущественна потому, что у Наполеона был
большой насморк 26-го числа, такое рассуждение для таких историков неизбежно
последовательно.
Ежели от воли Наполеона зависело дать или не дать Бородинское сражение
и от его воли зависело сделать такое или другое распоряжение, то очевидно,
что насморк, имевший влияние на проявление его воли, мог быть причиной
спасения России и что поэтому тот камердинер, который забыл подать Наполеону
24-го числа непромокаемые сапоги, был спасителем России. На этом пути мысли
вывод этот несомненен, -- так же несомненен, как тот вывод, который, шутя
(сам не зная над чем), делал Вольтер, говоря, что Варфоломеевская ночь
произошла от расстройства желудка Карла IX. Но для людей, не допускающих
того, чтобы Россия образовалась по воле одного человека -- Петра I, и чтобы
Французская империя сложилась и война с Россией началась по воле одного
человека -- Наполеона, рассуждение это не только представляется неверным,
неразумным, но и противным всему существу человеческому. На вопрос о том,
что составляет причину исторических событий, представляется другой ответ,
заключающийся в том, что ход мировых событий предопределен свыше, зависит от
совпадения всех произволов людей, участвующих в этих событиях, и что влияние
Наполеонов на ход этих событий есть только внешнее и фиктивное.
Как ни странно кажется с первого взгляда предположение, что
Варфоломеевская ночь, приказанье на которую отдано Карлом IX, произошла не
по его воле, а что ему только казалось, что он велел это сделать, и что
Бородинское побоище восьмидесяти тысяч человек произошло не по воле
Наполеона (несмотря на то, что он отдавал приказания о начале и ходе
сражения), а что ему казалось только, что он это велел, -- как ни странно
кажется это предположение, но человеческое достоинство, говорящее мне, что
всякий из нас ежели не больше, то никак не меньше человек, чем великий
Наполеон, велит допустить это решение вопроса, и исторические исследования
обильно подтверждают это предположение.

В Бородинском сражении Наполеон ни в кого не стрелял и никого не убил.
Все это делали солдаты. Стало быть, не он убивал людей.
Солдаты французской армии шли убивать русских солдат в Бородинском
сражении не вследствие приказания Наполеона, но по собственному желанию. Вся
армия: французы, итальянцы, немцы, поляки -- голодные, оборванные и
измученные походом, -- в виду армии, загораживавшей от них Москву,
чувствовали, что le vin est tire et qu'il faut le boire. [69] Ежели
бы Наполеон запретил им теперь драться с русскими, они бы его убили и пошли
бы драться с русскими, потому что это было им необходимо.
Когда они слушали приказ Наполеона, представлявшего им за их увечья и
смерть в утешение слова потомства о том, что и они были в битве под Москвою,
они кричали "Vive l'Empereur!" точно так же, как они кричали "Vive
l'Empereur!" при виде изображения мальчика, протыкающего земной шар палочкой
от бильбоке; точно так же, как бы они кричали "Vive l'Empereur!" при всякой
бессмыслице, которую бы им сказали. Им ничего больше не оставалось делать,
как кричать "Vive l'Empereur!" и идти драться, чтобы найти пищу и отдых
победителей в Москве. Стало быть, не вследствие приказания Наполеона они
убивали себе подобных.
И не Наполеон распоряжался ходом сраженья, потому что из диспозиции его
ничего не было исполнено и во время сражения он не знал про то, что
происходило впереди его. Стало быть, и то, каким образом эти люди убивали
друг друга, происходило не по воле Наполеона, а шло независимо от него, по
воле сотен тысяч людей, участвовавших в общем деле. Наполеону казалось
только, что все дело происходило по воле его. И потому вопрос о том, был ли
или не был у Наполеона насморк, не имеет для истории большего интереса, чем
вопрос о насморке последнего фурштатского солдата.
Тем более 26-го августа насморк Наполеона не имел значения, что
показания писателей о том, будто вследствие насморка Наполеона его
диспозиция и распоряжения во время сражения были не так хороши, как прежние,
-- совершенно несправедливы.
Выписанная здесь диспозиция нисколько не была хуже, а даже лучше всех
прежних диспозиций, по которым выигрывались сражения. Мнимые распоряжения во
время сражения были тоже не хуже прежних, а точно такие же, как и всегда. Но
диспозиция и распоряжения эти кажутся только хуже прежних потому, что
Бородинское сражение было первое, которого не выиграл Наполеон. Все самые
прекрасные и глубокомысленные диспозиции и распоряжения кажутся очень
дурными, и каждый ученый-военный с значительным видом критикует их, когда
сражение по ним не выиграно, и самью плохие диспозиции и распоряжения
кажутся очень хорошими, и серьезные люди в целых томах доказывают
достоинства плохих распоряжений, когда по ним выиграно сражение.
Диспозиция, составленная Вейротером в Аустерлицком сражении, была
образец совершенства в сочинениях этого рода, но ее все-таки осудили,
осудили за ее совершенство, за слишком большую подробность.
Наполеон в Бородинском сражении исполнял свое дело представителя власти
так же хорошо, и еще лучше, чем в других сражениях. Он не сделал ничего
вредного для хода сражения; он склонялся на мнения более благоразумные; он
не путал, не противоречил сам себе, не испугался и не убежал с поля
сражения, а с своим большим тактом и опытом войны спокойно и достойно
исполнял свою роль кажущегося начальствованья.

XXIX

Вернувшись после второй озабоченной поездки по линии, Наполеон сказал:
-- Шахматы поставлены, игра начнется завтра.
Велев подать себе пуншу и призвав Боссе, он начал с ним разговор о
Париже, о некоторых изменениях, которые он намерен был сделать в maison de
l'imperatrice, [70] удивляя префекта своею памятливостью ко всем
мелким подробностям придворных отношений.
Он интересовался пустяками, шутил о любви к путешествиям Боссе и
небрежно болтал так, как это делает знаменитый, уверенный и знающий свое
дело оператор, в то время как он засучивает рукава и надевает фартук, а
больного привязывают к койке: "Дело все в моих руках и в голове, ясно и
определенно. Когда надо будет приступить к делу, я сделаю его, как никто
другой, а теперь могу шутить, и чем больше я шучу и спокоен, тем больше вы
должны быть уверены, спокойны и удивлены моему гению".
Окончив свой второй стакан пунша, Наполеон пошел отдохнуть пред
серьезным делом, которое, как ему казалось, предстояло ему назавтра.
Он так интересовался этим предстоящим ему делом, что не мог спать и,
несмотря на усилившийся от вечерней сырости насморк, в три часа ночи, громко
сморкаясь, вышел в большое отделение палатки. Он спросил о том, не ушли ли
русские? Ему отвечали, что неприятельские огни все на тех же местах. Он
одобрительно кивнул головой.
Дежурный адъютант вошел в палатку.
-- Eh bien, Rapp, croyez-vous, que nous ferons do bonnes affaires
aujourd'hui? [71] -- обратился он к нему.
-- Sans aucun doute, Sire, [72] - отвечал Рапп.
Наполеон посмотрел на него.
-- Vous rappelez-vous, Sire, ce que vous m'avez fait l'honneur de dire
a Smolensk, -- сказал Рапп, -- le vin est tire, il faut le boire.
[73]

Наполеон нахмурился и долго молча сидел, опустив голову на руку.
-- Cette pauvre armee, - сказал он вдруг, - elle a bien diminue depuis
Smolensk. La fortune est une franche courtisane, Rapp; je le disais
toujours, et je commence a l'eprouver. Mais la garde, Rapp, la garde est
intacte? [74] -- вопросительно сказал он.
-- Oui, Sire, [75] - отвечал Рапп.
Наполеон взял пастильку, положил ее в рот и посмотрел на часы. Спать
ему не хотелось, до утра было еще далеко; а чтобы убить время, распоряжений
никаких нельзя уже было делать, потому что все были сделаны и приводились
теперь в исполнение.
-- A-t-on distribue les biscuits et le riz aux regiments de la garde?
[76] -- строго спросил Наполеон.
-- Oui, Sire.
-- Mais le riz? [77]

Рапп отвечал, что он передал приказанья государя о рисе, но Наполеон
недовольно покачал головой, как будто он не верил, чтобы приказание его было
исполнено. Слуга вошел с пуншем. Наполеон велел подать другой стакан Раппу и
молча отпивал глотки из своего.
-- У меня нет ни вкуса, ни обоняния, -- сказал он, принюхиваясь к
стакану. -- Этот насморк надоел мне. Они толкуют про медицину. Какая
медицина, когда они не могут вылечить насморка? Корвизар дал мне эти
пастильки, но они ничего не помогают. Что они могут лечить? Лечить нельзя.
Notre corps est une machine a vivre. Il est organise pour cela, c'est sa
nature; laissez-y la vie a son aise, qu'elle s'y defende elle meme: elle
fera plus que si vous la paralysiez en l'encombrant de remedes. Notre corps
est comme une montre parfaite qui doit aller un certain temps; l'horloger
n'a pas la faculte de l'ouvrir, il ne peut la manier qu'a tatons et les yeux
bandes. Notre corps est une machine a vivre, voila tout. [78] - И
как будто вступив на путь определений, definitions, которые любил Наполеон,
он неожиданно сделал новое определение. -- Вы знаете ли, Рапп, что такое
военное искусство? -- спросил он. -- Искусство быть сильнее неприятеля в
известный момент. Voila tout. [79]

Рапп ничего не ответил.
-- Demainnous allons avoir affaire a Koutouzoff! [80] --
сказал Наполеон. -- Посмотрим! Помните, в Браунау он командовал армией и ни
разу в три недели не сел на лошадь, чтобы осмотреть укрепления. Посмотрим!
Он поглядел на часы. Было еще только четыре часа. Спать не хотелось,
пунш был допит, и делать все-таки было нечего. Он встал, прошелся взад и
вперед, надел теплый сюртук и шляпу и вышел из палатки. Ночь была темная и
сырая; чуть слышная сырость падала сверху. Костры не ярко горели вблизи, во
французской гвардии, и далеко сквозь дым блестели по русской линии. Везде
было тихо, и ясно слышались шорох и топот начавшегося уже движения
французских войск для занятия позиции.
Наполеон прошелся перед палаткой, посмотрел на огни, прислушался к
топоту и, проходя мимо высокого гвардейца в мохнатой шапке, стоявшего
часовым у его палатки и, как черный столб, вытянувшегося при появлении
императора, остановился против него.
-- С которого года в службе? -- спросил он с той привычной аффектацией
грубой и ласковой воинственности, с которой он всегда обращался с солдатами.
Солдат отвечал ему.
-- Ah! un des vieux! [81] Получили рис в полк?
-- Получили, ваше величество.
Наполеон кивнул головой и отошел от него.

В половине шестого Наполеон верхом ехал к деревне Шевардину.
Начинало светать, небо расчистило, только одна туча лежала на востоке.
Покинутые костры догорали в слабом свете утра.
Вправо раздался густой одинокий пушечный выстрел, пронесся и замер
среди общей тишины. Прошло несколько минут. Раздался второй, третий выстрел,
заколебался воздух; четвертый, пятый раздались близко и торжественно где-то
справа.
Еще не отзвучали первые выстрелы, как раздались еще другие, еще и еще,
сливаясь и перебивая один другой.
Наполеон подъехал со свитой к Шевардинскому редуту и слез с лошади.
Игра началась.

XXX

Вернувшись от князя Андрея в Горки, Пьер, приказав берейтору
приготовить лошадей и рано утром разбудить его, тотчас же заснул за
перегородкой, в уголке, который Борис уступил ему.
Когда Пьер совсем очнулся на другое утро, в избе уже никого не было.
Стекла дребезжали в маленьких окнах. Берейтор стоял, расталкивая его.
-- Ваше сиятельство, ваше сиятельство, ваше сиятельство... -- упорно,
не глядя на Пьера и, видимо, потеряв надежду разбудить его, раскачивая его
за плечо, приговаривал берейтор.
-- Что? Началось? Пора? -- заговорил Пьер, проснувшись.
-- Изволите слышать пальбу, -- сказал берейтор, отставной солдат, --
уже все господа повышли, сами светлейшие давно проехали.
Пьер поспешно оделся и выбежал на крыльцо. На дворе было ясно, свежо,
росисто и весело. Солнце, только что вырвавшись из-за тучи, заслонявшей его,
брызнуло до половины переломленными тучей лучами через крыши противоположной
улицы, на покрытую росой пыль дороги, на стены домов, на окна забора и на
лошадей Пьера, стоявших у избы. Гул пушек яснее слышался на дворе. По улице
прорысил адъютант с казаком.
-- Пора, граф, пора! -- прокричал адъютант.
Приказав вести за собой лошадь, Пьер пошел по улице к кургану, с
которого он вчера смотрел на поле сражения. На кургане этом была толпа
военных, и слышался французский говор штабных, и виднелась седая голова
Кутузова с его белой с красным околышем фуражкой и седым затылком, утонувшим
в плечи. Кутузов смотрел в трубу вперед по большой дороге.
Войдя по ступенькам входа на курган, Пьер взглянул впереди себя и замер
от восхищенья перед красотою зрелища. Это была та же панорама, которою он
любовался вчера с этого кургана; но теперь вся эта местность была покрыта
войсками и дымами выстрелов, и косые лучи яркого солнца, поднимавшегося
сзади, левее Пьера, кидали на нее в чистом утреннем воздухе пронизывающий с
золотым и розовым оттенком свет и темные, длинные тени. Дальние леса,
заканчивающие панораму, точно высеченные из какого-то драгоценного
желто-зеленого камня, виднелись своей изогнутой чертой вершин на горизонте,
и между ними за Валуевым прорезывалась большая Смоленская дорога, вся
покрытая войсками. Ближе блестели золотые поля и перелески. Везде --
спереди, справа и слева -- виднелись войска. Все это было оживленно,
величественно и неожиданно; но то, что более всего поразило Пьера, -- это
был вид самого поля сражения, Бородина и лощины над Колочею по обеим
сторонам ее.
Над Колочею, в Бородине и по обеим сторонам его, особенно влево, там,
где в болотистых берегах Война впадает в Колочу, стоял тот туман, который
тает, расплывается и просвечивает при выходе яркого солнца и волшебно
окрашивает и очерчивает все виднеющееся сквозь него. К этому туману
присоединялся дым выстрелов, и по этому туману и дыму везде блестели молнии
утреннего света -- то по воде, то по росе, то по штыкам войск, толпившихся
по берегам и в Бородине. Сквозь туман этот виднелась белая церковь, кое-где
крыши изб Бородина, кое-где сплошные массы солдат, кое-где зеленые ящики,
пушки. И все это двигалось или казалось движущимся, потому что туман и дым
тянулись по всему этому пространству. Как в этой местности низов около
Бородина, покрытых туманом, так и вне его, выше и особенно левее по всей
линии, по лесам, по полям, в низах, на вершинах возвышений, зарождались
беспрестанно сами собой, из ничего, пушечные, то одинокие, то гуртовые, то
редкие, то частые клубы дымов, которые, распухая, разрастаясь, клубясь,
сливаясь, виднелись по всему этому пространству.
Эти дымы выстрелов и, странно сказать, звуки их производили главную
красоту зрелища.
Пуфф! - вдруг виднелся круглый, плотный, играющий лиловым, серым и
молочно-белым цветами дым, и бумм! -- раздавался через секунду звук этого
дыма.
"Пуф-пуф" -- поднимались два дыма, толкаясь и сливаясь; и "бум-бум" --
подтверждали звуки то, что видел глаз.
Пьер оглядывался на первый дым, который он оставил округлым плотным
мячиком, и уже на месте его были шары дыма, тянущегося в сторону, и пуф...
(с остановкой) пуф-пуф -- зарождались еще три, еще четыре, и на каждый, с
теми же расстановками, бум... бум-бум-бум -- отвечали красивые, твердые,
верные звуки. Казалось то, что дымы эти бежали, то, что они стояли, и мимо
них бежали леса, поля и блестящие штыки. С левой стороны, по полям и кустам,
беспрестанно зарождались эти большие дымы с своими торжественными
отголосками, и ближе еще, по низам и лесам, вспыхивали маленькие, не
успевавшие округляться дымки ружей и точно так же давали свои маленькие
отголоски. Трах-та-та-тах - трещали ружья хотя и часто, но неправильно и
бедно в сравнении с орудийными выстрелами.
Пьеру захотелось быть там, где были эти дымы, эти блестящие штыки и
пушки, это движение, эти звуки. Он оглянулся на Кутузова и на его свиту,
чтобы сверить свое впечатление с другими. Все точно так же, как и он, и, как
ему казалось, с тем же чувством смотрели вперед, на поле сражения. На всех
лицах светилась теперь та скрытая теплота (chaleur latente) чувства, которое
Пьер замечал вчера и которое он понял совершенно после своего разговора с
князем Андреем.
-- Поезжай, голубчик, поезжай, Христос с тобой, -- говорил Кутузов, не
спуская глаз с поля сражения, генералу, стоявшему подле него.
Выслушав приказание, генерал этот прошел мимо Пьера, к сходу с кургана.
-- К переправе! -- холодно и строго сказал генерал в ответ на вопрос
одного из штабных, куда он едет. "И я, и я", -- подумал Пьер и пошел по
направлению за генералом.
Генерал садился на лошадь, которую подал ему казак. Пьер подошел к
своему берейтору, державшему лошадей. Спросив, которая посмирнее, Пьер взлез
на лошадь, схватился за гриву, прижал каблуки вывернутых ног к животу лошади
и, чувствуя, что очки его спадают и что он не в силах отвести рук от гривы и
поводьев, поскакал за генералом, возбуждая улыбки штабных, с кургана
смотревших на него.

XXXI

Генерал, за которым скакал Пьер, спустившись под гору, круто повернул
влево, и Пьер, потеряв его из вида, вскакал в ряды пехотных солдат, шедших
впереди его. Он пытался выехать из них то вправо, то влево; но везде были
солдаты, с одинаково озабоченными лицами, занятыми каким-то невидным, но,
очевидно, важным делом. Все с одинаково недовольно-вопросительным взглядом
смотрели на этого толстого человека в белой шляпе, неизвестно для чего
топчущего их своею лошадью.
-- Чего ездит посеред батальона! -- крикнул на него один. Другой
толконул прикладом его лошадь, и Пьер, прижавшись к луке и едва удерживая
шарахнувшуюся лошадь, выскакал вперед солдат, где было просторнее.
Впереди его был мост, а у моста, стреляя, стояли другие солдаты. Пьер
подъехал к ним. Сам того не зная, Пьер заехал к мосту через Колочу, который
был между Горками и Бородиным и который в первом действии сражения (заняв
Бородино) атаковали французы. Пьер видел, что впереди его был мост и что с
обеих сторон моста и на лугу, в тех рядах лежащего сена, которые он заметил
вчера, в дыму что-то делали солдаты; но, несмотря на неумолкающую стрельбу,
происходившую в этом месте, он никак не думал, что тут-то и было поле
сражения. Он не слыхал звуков пуль, визжавших со всех сторон, и снарядов,
перелетавших через него, не видал неприятеля, бывшего на той стороне реки, и
долго не видал убитых и раненых, хотя многие падали недалеко от него. С
улыбкой, не сходившей с его лица, он оглядывался вокруг себя.
-- Что ездит этот перед линией? -- опять крикнул на него кто-то.
-- Влево, вправо возьми, -- кричали ему. Пьер взял вправо и неожиданно
съехался с знакомым ему адъютантом генерала Раевского. Адъютант этот сердито
взглянул на Пьера, очевидно, сбираясь тоже крикнуть на него, но, узнав его,
кивнул ему головой,
-- Вы как тут? -- проговорил он и поскакал дальше.
Пьер, чувствуя себя не на своем месте и без дела, боясь опять помешать
кому-нибудь, поскакал за адъютантом.
-- Это здесь, что же? Можно мне с вами? -- спрашивал он.
-- Сейчас, сейчас, -- отвечал адъютант и, подскакав к толстому
полковнику, стоявшему на лугу, что-то передал ему и тогда уже обратился к
Пьеру.
-- Вы зачем сюда попали, граф? -- сказал он ему с улыбкой. -- Все
любопытствуете?
-- Да, да, -- сказал Пьер. Но адъютант, повернув лошадь, ехал дальше.
-- Здесь-то слава богу, -- сказал адъютант, -- но на левом фланге у
Багратиона ужасная жарня идет.
-- Неужели? -- спросил Пьер. -- Это где же?
-- Да вот поедемте со мной на курган, от нас видно. А у нас на батарее
еще сносно, -сказал адъютант.- Что ж, едете?
-- Да, я с вами, -- сказал Пьер, глядя вокруг себя и отыскивая глазами
своего берейтора. Тут только в первый раз Пьер увидал раненых, бредущих
пешком и несомых на носилках. На том самом лужке с пахучими рядами сена, по
которому он проезжал вчера, поперек рядов, неловко подвернув голову,
неподвижно лежал один солдат с свалившимся кивером. -- А этого отчего не
подняли? -- начал было Пьер; но, увидав строгое лицо адъютанта,
оглянувшегося в ту же сторону, он замолчал.
Пьер не нашел своего берейтора и вместе с адъютантом низом поехал по
лощине к кургану Раевского. Лошадь Пьера отставала от адъютанта и равномерно
встряхивала его.
-- Вы, видно, не привыкли верхом ездить, граф? -- спросил адъютант.
- Нет, ничего, но что-то она прыгает очень, -- с недоуменьем сказал
Пьер.
-- Ээ!.. да она ранена, -- сказал адъютант, -- правая передняя, выше
колена. Пуля, должно быть. Поздравляю, граф, -- сказал он, - le bapteme de
feu. [82]

Проехав в дыму по шестому корпусу, позади артиллерии, которая,
выдвинутая вперед, стреляла, оглушая своими выстрелами, они приехали к
небольшому лесу. В лесу было прохладно, тихо и пахло осенью. Пьер и адъютант
слезли с лошадей и пешком вошли на гору.
-- Здесь генерал? -- спросил адъютант, подходя к кургану.
-- Сейчас были, поехали сюда, -- указывая вправо, отвечали ему.
Адъютант оглянулся на Пьера, как бы не зная, что ему теперь с ним
делать.
-- Не беспокойтесь, -- сказал Пьер. -- Я пойду на курган, можно?
-- Да пойдите, оттуда все видно и не так опасно. А я заеду за вами.
Пьер пошел на батарею, и адъютант поехал дальше. Больше они не
видались, и уже гораздо после Пьер узнал, что этому адъютанту в этот день
оторвало руку.
Курган, на который вошел Пьер, был то знаменитое (потом известное у
русских под именем курганной батареи, или батареи Раевского, а у французов
под именем la grande redoute, la fatale redoute, la redoute du centre
[83] место, вокруг которого положены десятки тысяч людей и которое
французы считали важнейшим пунктом позиции.
Редут этот состоял из кургана, на котором с трех сторон были выкопаны
канавы. В окопанном канавами место стояли десять стрелявших пушек, высунутых
в отверстие валов.
В линию с курганом стояли с обеих сторон пушки, тоже беспрестанно
стрелявшие. Немного позади пушек стояли пехотные войска. Входя на этот
курган, Пьер никак не думал, что это окопанное небольшими канавами место, на
котором стояло и стреляло несколько пушек, было самое важное место в
сражении.
Пьеру, напротив, казалось, что это место (именно потому, что он
находился на нем) было одно из самых незначительных мест сражения.
Войдя на курган, Пьер сел в конце канавы, окружающей батарею, и с
бессознательно-радостной улыбкой смотрел на то, что делалось вокруг него.
Изредка Пьер все с той же улыбкой вставал и, стараясь не помешать солдатам,
заряжавшим и накатывавшим орудия, беспрестанно пробегавшим мимо него с
сумками и зарядами, прохаживался по батарее. Пушки с этой батареи
беспрестанно одна за другой стреляли, оглушая своими звуками и застилая всю
окрестность пороховым дымом.
В противность той жуткости, которая чувствовалась между пехотными
солдатами прикрытия, здесь, на батарее, где небольшое количество людей,
занятых делом, бело ограничено, отделено от других канавой, -- здесь
чувствовалось одинаковое и общее всем, как бы семейное оживление.
Появление невоенной фигуры Пьера в белой шляпе сначала неприятно
поразило этих людей. Солдаты, проходя мимо его, удивленно и даже испуганно
косились на его фигуру. Старший артиллерийский офицер, высокий, с длинными
ногами, рябой человек, как будто для того, чтобы посмотреть на действие
крайнего орудия, подошел к Пьеру и любопытно посмотрел на него.
Молоденький круглолицый офицерик, еще совершенный ребенок, очевидно,
только что выпущенный из корпуса, распоряжаясь весьма старательно
порученными ему двумя пушками, строго обратился к Пьеру.
-- Господин, позвольте вас попросить с дороги, -- сказал он ему, --
здесь нельзя.
Солдаты неодобрительно покачивали головами, глядя на Пьера. Но когда
все убедились, что этот человек в белой шляпе не только не делал ничего
дурного, но или смирно сидел на откосе вала, или с робкой улыбкой, учтиво
сторонясь перед солдатами, прохаживался по батарее под выстрелами так же
спокойно, как по бульвару, тогда понемногу чувство недоброжелательного
недоуменья к нему стало переходить в ласковое и шутливое участие, подобное
тому, которое солдаты имеют к своим животным: собакам, петухам, козлам и
вообще животным, живущим при воинских командах. Солдаты эти сейчас же
мысленно приняли Пьера в свою семью, присвоили себе и дали ему прозвище.
"Наш барин" прозвали его и про него ласково смеялись между собой.
Одно ядро взрыло землю в двух шагах от Пьера. Он, обчищая взбрызнутую
ядром землю с платья, с улыбкой оглянулся вокруг себя.
-- И как это вы не боитесь, барин, право! -- обратился к Пьеру
краснорожий широкий солдат, оскаливая крепкие белые зубы.
-- А ты разве боишься? -- спросил Пьер.
-- А то как же? -- отвечал солдат. -- Ведь она не помилует. Она
шмякнет, так кишки вон. Нельзя не бояться, -- сказал он, смеясь.
Несколько солдат с веселыми и ласковыми лицами остановились подле
Пьера. Они как будто не ожидали того, чтобы он говорил, как все, и это
открытие обрадовало их.
-- Наше дело солдатское. А вот барин, так удивительно. Вот так барин!
-- По местам! -- крикнул молоденький офицер на собравшихся вокруг Пьера
солдат. Молоденький офицер этот, видимо, исполнял свою должность в первый
или во второй раз и потому с особенной отчетливостью и форменностью
обращался и с солдатами и с начальником.
Перекатная пальба пушек и ружей усиливалась по всему полю, в
особенности влево, там, где были флеши Багратиона, но из-за дыма выстрелов с
того места, где был Пьер, нельзя было почти ничего видеть. Притом,
наблюдения за тем, как бы семейным (отделенным от всех других) кружком
людей, находившихся на батарее, поглощали все внимание Пьера. Первое его
бессознательно-радостное возбуждение, произведенное видом и звуками поля
сражения, заменилось теперь, в особенности после вида этого одиноко лежащего
солдата на лугу, другим чувством. Сидя теперь на откосе канавы, он наблюдал
окружавшие его лица.
К десяти часам уже человек двадцать унесли с батареи; два орудия были
разбиты, чаще и чаще на батарею попадали снаряды и залетали, жужжа и свистя,
дальние пули. Но люди, бывшие на батарее, как будто не замечали этого; со
всех сторон слышался веселый говор и шутки.
-- Чиненка! -- кричал солдат на приближающуюся, летевшую со свистом
гранату. -- Не сюда! К пехотным! -- с хохотом прибавлял другой, заметив, что
граната перелетела и попала в ряды прикрытия.
-- Что, знакомая? -- смеялся другой солдат на присевшего мужика под
пролетевшим ядром.
Несколько солдат собрались у вала, разглядывая то, что делалось
впереди.
-- И цепь сняли, видишь, назад прошли, -- говорили они, указывая через
вал.
-- Свое дело гляди, -- крикнул на них старый унтер-офицер. -- Назад
прошли, значит, назади дело есть. -- И унтер-офицер, взяв за плечо одного из
солдат, толкнул его коленкой. Послышался хохот.
-- К пятому орудию накатывай! -- кричали с одной стороны.
-- Разом, дружнее, по-бурлацки, -- слышались веселые крики переменявших
пушку.
-- Ай, нашему барину чуть шляпку не сбила, -- показывая зубы, смеялся
на Пьера краснорожий шутник. -- Эх, нескладная, -- укоризненно прибавил он
на ядро, попавшее в колесо и ногу человека.
-- Ну вы, лисицы! -- смеялся другой на изгибающихся ополченцев,
входивших на батарею за раненым.
-- Аль не вкусна каша? Ах, вороны, заколянились! -- кричали на
ополченцев, замявшихся перед солдатом с оторванной ногой.
-- Тое кое, малый, -- передразнивали мужиков. -- Страсть не любят.
Пьер замечал, как после каждого попавшего ядра, после каждой потери все
более и более разгоралось общее оживление.
Как из придвигающейся грозовой тучи, чаще и чаще, светлее и светлее
вспыхивали на лицах всех этих людей (как бы в отпор совершающегося) молнии
скрытого, разгорающегося огня.
Пьер не смотрел вперед на поле сражения и не интересовался знать о том,
что там делалось: он весь был поглощен в созерцание этого, все более и более
разгорающегося огня, который точно так же (он чувствовал) разгорался и в его
душе.
В десять часов пехотные солдаты, бывшие впереди батареи в кустах и по
речке Каменке, отступили. С батареи видно было, как они пробегали назад мимо
нее, неся на ружьях раненых. Какой-то генерал со свитой вошел на курган и,
поговорив с полковником, сердито посмотрев на Пьера, сошел опять вниз,
приказав прикрытию пехоты, стоявшему позади батареи, лечь, чтобы менее
подвергаться выстрелам. Вслед за этим в рядах пехоты, правее батареи,
послышался барабан, командные крики, и с батареи видно было, как ряды пехоты
двинулись вперед.
Пьер смотрел через вал. Одно лицо особенно бросилось ему в глаза. Это
был офицер, который с бледным молодым лицом шел задом, неся опущенную шпагу,
и беспокойно оглядывался.
Ряды пехотных солдат скрылись в дыму, послышался их протяжный крик и
частая стрельба ружей. Через несколько минут толпы раненых и носилок прошли
оттуда. На батарею еще чаще стали попадать снаряды. Несколько человек лежали
неубранные. Около пушек хлопотливее и оживленнее двигались солдаты. Никто
уже не обращал внимания на Пьера. Раза два на него сердито крикнули за то,
что он был на дороге. Старший офицер, с нахмуренным лицом, большими,
быстрыми шагами переходил от одного орудия к другому. Молоденький офицерик,
еще больше разрумянившись, еще старательнее командовал солдатами. Солдаты
подавали заряды, поворачивались, заряжали и делали свое дело с напряженным
щегольством. Они на ходу подпрыгивали, как на пружинах.
Грозовая туча надвинулась, и ярко во всех лицах горел тот огонь, за
разгоранием которого следил Пьер. Он стоял подле старшего офицера.
Молоденький офицерик подбежал, с рукой к киверу, к старшему.
-- Имею честь доложить, господин полковник, зарядов имеется только
восемь, прикажете ли продолжать огонь? -- спросил он.
-- Картечь! -- не отвечая, крикнул старший офицер, смотревший через
вал.
Вдруг что-то случилось; офицерик ахнул и, свернувшись, сел на землю,
как на лету подстреленная птица. Все сделалось странно, неясно и пасмурно в
глазах Пьера.
Одно за другим свистели ядра и бились в бруствер, в солдат, в пушки.
Пьер, прежде не слыхавший этих звуков, теперь только слышал одни эти звуки.
Сбоку батареи, справа, с криком "ура" бежали солдаты не вперед, а назад, как
показалось Пьеру.
Ядро ударило в самый край вала, перед которым стоял Пьер, ссыпало
землю, и в глазах его мелькнул черный мячик, и в то же мгновенье шлепнуло во
что-то. Ополченцы, вошедшие было на батарею, побежали назад.
-- Все картечью!- кричал офицер.
Унтер-офицер подбежал к старшему офицеру и испуганным шепотом (как за
обедом докладывает дворецкий хозяину, что нет больше требуемого вина)
сказал, что зарядов больше не было.
-- Разбойники, что делают! -- закричал офицер, оборачиваясь к Пьеру.
Лицо старшего офицера было красно и потно, нахмуренные глаза блестели. --
Беги к резервам, приводи ящики! -- крикнул он, сердито обходя взглядом Пьера
и обращаясь к своему солдату.
-- Я пойду, -- сказал Пьер. Офицер, не отвечая ему, большими шагами
пошел в другую сторону.
-- Не стрелять... Выжидай! -- кричал он.
Солдат, которому приказано было идти за зарядами, столкнулся с Пьером.
-- Эх, барин, не место тебе тут, -- сказал он и побежал вниз. Пьер
побежал за солдатом, обходя то место, на котором сидел молоденький офицерик.
Одно, другое, третье ядро пролетало над ним, ударялось впереди, с
боков, сзади. Пьер сбежал вниз. "Куда я?" -- вдруг вспомнил он, уже подбегая
к зеленым ящикам. Он остановился в нерешительности, идти ему назад или
вперед. Вдруг страшный толчок откинул его назад, на землю. В то же мгновенье
блеск большого огня осветил его, и в то же мгновенье раздался оглушающий,
зазвеневший в ушах гром, треск и свист.
Пьер, очнувшись, сидел на заду, опираясь руками о землю; ящика, около
которого он был, не было; только валялись зеленые обожженные доски и тряпки
на выжженной траве, и лошадь, трепля обломками оглобель, проскакала от него,
а другая, так же как и сам Пьер, лежала на земле и пронзительно, протяжно
визжала.

XXXII

Пьер, не помня себя от страха, вскочил и побежал назад на батарею, как
на единственное убежище от всех ужасов, окружавших его.
В то время как Пьер входил в окоп, он заметил, что на батарее выстрелов
не слышно было, но какие-то люди что-то делали там. Пьер не успел понять
того, какие это были люди. Он увидел старшего полковника, задом к нему
лежащего на валу, как будто рассматривающего что-то внизу, и видел одного,
замеченного им, солдата, который, прорываясь вперед от людей, державших его
за руку, кричал: "Братцы!" -- и видел еще что-то странное.
Но он не успел еще сообразить того, что полковник был убит, что
кричавший "братцы!" был пленный, что в глазах его был заколон штыком в спину
другой солдат. Едва он вбежал в окоп, как худощавый, желтый, с потным лицом
человек в синем мундире, со шпагой в руке, набежал на него, крича что-то.
Пьер, инстинктивно обороняясь от толчка, так как они, не видав, разбежались
друг против друга, выставил руки и схватил этого человека (это был
французский офицер) одной рукой за плечо, другой за гордо. Офицер, выпустив
шпагу, схватил Пьера за шиворот.
Несколько секунд они оба испуганными глазами смотрели на чуждые друг
другу лица, и оба были в недоумении о том, что они сделали и что им делать.
"Я ли взят в плен или он взят в плен мною? -- думал каждый из них. Но,
очевидно, французский офицер более склонялся к мысли, что в плен взят он,
потому что сильная рука Пьера, движимая невольным страхом, все крепче и
крепче сжимала его горло. Француз что-то хотел сказать, как вдруг над самой
головой их низко и страшно просвистело ядро, и Пьеру показалось, что голова
французского офицера оторвана: так быстро он согнул ее.
Пьер тоже нагнул голову и отпустил руки. Не думая более о том, кто кого
взял в плен, француз побежал назад на батарею, а Пьер под гору, спотыкаясь
на убитых и раненых, которые, казалось ему, ловят его за ноги. Но не успел
он сойти вниз, как навстречу ему показались плотные толпы бегущих русских
солдат, которые, падая, спотыкаясь и крича, весело и бурно бежали на
батарею. (Это была та атака, которую себе приписывал Ермолов, говоря, что
только его храбрости и счастью возможно было сделать этот подвиг, и та
атака, в которой он будто бы кидал на курган Георгиевские кресты, бывшие у
него в кармане.)
Французы, занявшие батарею, побежали. Наши войска с криками "ура" так
далеко за батарею прогнали французов, что трудно было остановить их.
С батареи свезли пленных, в том числе раненого французского генерала,
которого окружили офицеры. Толпы раненых, знакомых и незнакомых Пьеру,
русских и французов, с изуродованными страданием лицами, шли, ползли и на
носилках неслись с батареи. Пьер вошел на курган, где он провел более часа
времени, и из того семейного кружка, который принял его к себе, он не нашел
никого. Много было тут мертвых, незнакомых ему. Но некоторых он узнал.
Молоденький офицерик сидел, все так же свернувшись, у края вала, в луже
крови. Краснорожий солдат еще дергался, но его не убирали.
Пьер побежал вниз.
"Нет, теперь они оставят это, теперь они ужаснутся того, что они
сделали!" -- думал Пьер, бесцельно направляясь за толпами носилок,
двигавшихся с поля сражения.
Но солнце, застилаемое дымом, стояло еще высоко, и впереди, и в
особенности налево у Семеновского, кипело что-то в дыму, и гул выстрелов,
стрельба и канонада не только не ослабевали, но усиливались до отчаянности,
как человек, который, надрываясь, кричит из последних сил.

XXXIII

Главное действие Бородинского сражения произошло на пространстве тысячи
сажен между Бородиным и флешами Багратиона. (Вне этого пространства с одной
стороны была сделана русскими в половине дня демонстрация кавалерией
Уварова, с другой стороны, за Утицей, было столкновение Понятовского с
Тучковым; но это были два отдельные и слабые действия в сравнении с тем, что
происходило в середине поля сражения.) На поле между Бородиным и флешами, у
леса, на открытом и видном с обеих сторон протяжении, произошло главное
действие сражения, самым простым, бесхитростным образом.
Сражение началось канонадой с обеих сторон из нескольких сотен орудий.
Потом, когда дым застлал все поле, в этом дыму двинулись (со стороны
французов) справа две дивизии, Дессе и Компана, на флеши, и слева полки
вице-короля на Бородино.
От Шевардинского редута, на котором стоял Наполеон, флеши находились на
расстоянии версты, а Бородино более чем в двух верстах расстояния по прямой
линии, и поэтому Наполеон не мог видеть того, что происходило там, тем более
что дым, сливаясь с туманом, скрывал всю местность. Солдаты дивизии Дессе,
направленные на флеши, были видны только до тех пор, пока они не спустились
под овраг, отделявший их от флеш. Как скоро они спустились в овраг, дым
выстрелов орудийных и ружейных на флешах стал так густ, что застлал весь
подъем той стороны оврага. Сквозь дым мелькало там что-то черное --
вероятно, люди, и иногда блеск штыков. Но двигались ли они или стояли, были
ли это французы или русские, нельзя было видеть с Шевардинского редута.
Солнце взошло светло и било косыми лучами прямо в лицо Наполеона,
смотревшего из-под руки на флеши. Дым стлался перед флешами, и то казалось,
что дым двигался, то казалось, что войска двигались. Слышны были иногда
из-за выстрелов крики людей, но нельзя было знать, что они там делали.
Наполеон, стоя на кургане, смотрел в трубу, и в маленький круг трубы он
видел дым и людей, иногда своих, иногда русских; но где было то, что он
видел, он не знал, когда смотрел опять простым глазом.
Он сошел с кургана и стал взад и вперед ходить перед ним.
Изредка он останавливался, прислушивался к выстрелам и вглядывался в
поле сражения.
Не только с того места внизу, где он стоял, не только с кургана, на
котором стояли теперь некоторые его генералы, но и с самых флешей, на
которых находились теперь вместе и попеременно то русские, то французские,
мертвые, раненые и живые, испуганные или обезумевшие солдаты, нельзя было
понять того, что делалось на этом месте. В продолжение нескольких часов на
этом месте, среди неумолкаемой стрельбы, ружейной и пушечной, то появлялись
одни русские, то одни французские, то пехотные, то кавалерийские солдаты;
появлялись, падали, стреляли, сталкивались, не зная, что делать друг с
другом, кричали и бежали назад.
С поля сражения беспрестанно прискакивали к Наполеону его посланные
адъютанты и ординарцы его маршалов с докладами о ходе дела; но все эти
доклады были ложны: и потому, что в жару сражения невозможно сказать, что
происходит в данную минуту, и потому, что многие адъютапты не доезжали до
настоящего места сражения, а передавали то, что они слышали от других; и еще
потому, что пока проезжал адъютант те две-три версты, которые отделяли его
от Наполеона, обстоятельства изменялись и известие, которое он вез, уже
становилось неверно. Так от вице-короля прискакал адъютант с известием, что
Бородино занято и мост на Колоче в руках французов. Адъютант спрашивал у
Наполеона, прикажет ли он пореходить войскам? Наполеон приказал выстроиться
на той стороне и ждать; но не только в то время как Наполеон отдавал это
приказание, но даже когда адъютант только что отъехал от Бородина, мост уже
был отбит и сожжен русскими, в той самой схватке, в которой участвовал Пьер
в самом начале сраженья.
Прискакавший с флеш с бледным испуганным лицом адъютант донес
Наполеону, что атака отбита и что Компан ранен и Даву убит, а между тем
флеши были заняты другой частью войск, в то время как адъютанту говорили,
что французы были отбиты, и Даву был жив и только слегка контужен.
Соображаясь с таковыми необходимо ложными донесениями, Наполеон делал свои
распоряжения, которые или уже были исполнены прежде, чем он делал их, или же
не могли быть и не были исполняемы.
Маршалы и генералы, находившиеся в более близком расстоянии от поля
сражения, но так же, как и Наполеон, не участвовавшие в самом сражении и
только изредка заезжавшие под огонь пуль, не спрашиваясь Наполеона, делали
свои распоряжения и отдавали свои приказания о том, куда и откуда стрелять,
и куда скакать конным, и куда бежать пешим солдатам. Но даже и их
распоряжения, точно так же как распоряжения Наполеона, точно так же в самой
малой степени и редко приводились в исполнение. Большей частью выходило
противное тому, что они приказывали. Солдаты, которым велено было идти
вперед, подпав под картечный выстрел, бежали назад; солдаты, которым велено
было стоять на месте, вдруг, видя против себя неожиданно показавшихся
русских, иногда бежали назад, иногда бросались вперед, и конница скакала без
приказания догонять бегущих русских. Так, два полка кавалерии поскакали
через Семеновский овраг и только что въехали на гору, повернулись и во весь
дух поскакали назад. Так же двигались и пехотные солдаты, иногда забегая
совсем не туда, куда им велено было. Все распоряжение о том, куда и когда
подвинуть пушки, когда послать пеших солдат -- стрелять, когда конных --
топтать русских пеших, -- все эти распоряжения делали сами ближайшие
начальники частей, бывшие в рядах, не спрашиваясь даже Нея, Даву и Мюрата,
не только Наполеона. Они не боялись взыскания за неисполнение приказания или
за самовольное распоряжение, потому что в сражении дело касается самого
дорогого для человека -- собственной жизни, и иногда кажется, что спасение
заключается в бегстве назад, иногда в бегстве вперед, и сообразно с
настроением минуты поступали эти люди, находившиеся в самом пылу сражения. В
сущности же, все эти движения вперед и назад не облегчали и не изменяли
положения войск. Все их набегания и наскакивания друг на друга почти не
производили им вреда, а вред, смерть и увечья наносили ядра и пули, летавшие
везде по тому пространству, по которому метались эти люди. Как только эти
люди выходили из того пространства, по которому летали ядра и пули, так их
тотчас же стоявшие сзади начальники формировали, подчиняли дисциплине и под
влиянием этой дисциплины вводили опять в область огня, в которой они опять
(под влиянием страха смерти) теряли дисциплину и метались по случайному
настроению толпы.

XXXIV

Генералы Наполеона -- Даву, Ней и Мюрат, находившиеся в близости этой
области огня и даже иногда заезжавшие в нее, несколько раз вводили в эту
область огня стройные и огромные массы войск. Но противно тому, что
неизменно совершалось во всех прежних сражениях, вместо ожидаемого известия
о бегстве неприятеля, стройные массы войск возвращались оттуда
расстроенными, испуганными толпами. Они вновь устроивали их, но людей все
становилось меньше. В половине дня Мюрат послал к Наполеону своего адъютанта
с требованием подкрепления.
Наполеон сидел под курганом и пил пунш, когда к нему прискакал адъютант
Мюрата с уверениями, что русские будут разбиты, ежели его величество даст
еще дивизию.
-- Подкрепления? -- сказал Наполеон с строгим удивлением, как бы не
понимая его слов и глядя на красивого мальчика-адъютанта с длинными завитыми
черными волосами (так же, как носил волоса Мюрат). "Подкрепления! -- подумал
Наполеон. -- Какого они просят подкрепления, когда у них в руках половина
армии, направленной на слабое, неукрепленное крыло русских!"
-- Dites au roi de Naples, - строго сказал Наполеон, -- qu'il n'est pas
midi et que je ne vois pas encore clair sur mon echiquier. Allez...
[84]

Красивый мальчик-адъютанта с длинными волосами, не отпуская руки от
шляпы, тяжело вздохнув, поскакал опять туда, где убивали людей.
Наполеон встал и, подозвав Коленкура и Бертье, стал разговаривать с
ними о делах, не касающихся сражения.
В середине разговора, который начинал занимать Наполеона, глаза Бертье
обратились на генерала с свитой, который на потной лошади скакал к кургану.
Это был Бельяр. Он, слезши с лошади, быстрыми шагами подошел к императору и
смело, громким голосом стал доказывать необходимость подкреплений. Он клялся
честью, что русские погибли, ежели император даст еще дивизию.
Наполеон вздернул плечами и, ничего не ответив, продолжал свою
прогулку. Бельяр громко и оживленно стал говорить с генералами свиты,
окружившими его.
-- Вы очень пылки, Бельяр, -- сказал Наполеон, опять подходя к
подъехавшему генералу. -- Легко ошибиться в пылу огня. Поезжайте и
посмотрите, и тогда приезжайте ко мне.
Не успел еще Бельяр скрыться из вида, как с другой стороны прискакал
новый посланный с поля сражения.
-- Eh bien, qu'est ce qu'il y a? [85] -- сказал Наполеон тоном
человека, раздраженного беспрестанными помехами.
-- Sire, le prince... [86] -- начал адъютант.
-- Просит подкрепления? -- с гневным жестом проговорил Наполеон.
Адъютант утвердительно наклонил голову и стал докладывать; но император
отвернулся от него, сделав два шага, остановился, вернулся назад и подозвал
Бертье. -- Надо дать резервы, -- сказал он, слегка разводя руками. -- Кого
послать туда, как вы думаете? -- обратился он к Бертье, к этому oison que
j'ai fait aigle, [87] как он впоследствии называл его.
-- Государь, послать дивизию Клапареда? -- сказал Бертье, помнивший
наизусть все дивизии, полки и батальоны.
Наполеон утвердительно кивнул головой.
Адъютант поскакал к дивизии Клапареда. И чрез несколько минут молодая
гвардия, стоявшая позади кургана, тронулась с своего места. Наполеон молча
смотрел по этому направлению.
-- Нет, -- обратился он вдруг к Бертье, -- я не могу послать Клапареда.
Пошлите дивизию Фриана, -- сказал он.
Хотя не было никакого преимущества в том, чтобы вместо Клапареда
посылать дивизию Фриана, и даже было очевидное неудобство и замедление в
том, чтобы остановить теперь Клапареда и посылать Фриана, но приказание было
с точностью исполнено. Наполеон не видел того, что он в отношении своих
войск играл роль доктора, который мешает своими лекарствами, -- роль,
которую он так верно понимал и осуждал.
Дивизия Фриана, так же как и другие, скрылась в дыму поля сражения. С
разных сторон продолжали прискакивать адъютанты, и все, как бы сговорившись,
говорили одно и то же. Все просили подкреплений, все говорили, что русские
держатся на своих местах и производят un feu d'enfer, [88] от
которого тает французское войско.
Наполеон сидел в задумчивости на складном стуле.
Проголодавшийся с утра m-r de Beausset, любивший путешествовать,
подошел к императору и осмелился почтительно предложить его величеству
позавтракать.
-- Я надеюсь, что теперь уже я могу поздравить ваше величество с
победой, -- сказал он.
Наполеон молча отрицательно покачал головой. Полагая, что отрицание
относится к победе, а не к завтраку, m-r de Beausset позволил себе
игриво-почтительно заметить, что нет в мире причин, которые могли бы
помешать завтракать, когда можно это сделать.
-- Allez vous... [89] -- вдруг мрачно сказал Наполеон и
отвернулся. Блаженная улыбка сожаления, раскаяния и восторга просияла на
лице господина Боссе, и он плывущим шагом отошел к другим генералам.
Наполеон испытывал тяжелое чувство, подобное тому, которое испытывает
всегда счастливый игрок, безумно кидавший свои деньги, всегда выигрывавший и
вдруг, именно тогда, когда он рассчитал все случайности игры, чувствующий,
что чем более обдуман его ход, тем вернее он проигрывает.
Войска были те же, генералы те же, те же были приготовления, та же
диспозиция, та же proclamation courte et energique, [90] он сам был
тот же, он это знал, он знал, что он был даже гораздо опытнее и искуснее
теперь, чем он был прежде, даже враг был тот же, как под Аустерлицем и
Фридландом; но страшный размах руки падал волшебно-бессильно.
Все те прежние приемы, бывало, неизменно увенчиваемые успехом: и
сосредоточение батарей на один пункт, и атака резервов для прорвания линии,
и атака кавалерии des hommes de fer, [91] - все эти приемы уже были
употреблены, и не только не было победы, но со всех сторон приходили одни и
те же известия об убитых и раненых генералах, о необходимости подкреплений,
о невозможности сбить русских и о расстройстве войск.
Прежде после двух-трех распоряжений, двух-трех фраз скакали с
поздравлениями и веселыми лицами маршалы и адъютанты, объявляя трофеями
корпуса пленных, des faisceaux de drapeaux et d'aigles ennemis,
[92] и пушки, и обозы, и Мюрат просил только позволения пускать
кавалерию для забрания обозов. Так было под Лоди, Маренго, Арколем, Иеной,
Аустерлицем, Ваграмом и так далее, и так далее. Теперь же что-то странное
происходило с его войсками.
Несмотря на известие о взятии флешей, Наполеон видел, что это было не
то, совсем не то, что было во всех его прежних сражениях. Он видел, что то
же чувство, которое испытывал он, испытывали и все его окружающие люди,
опытные в деле сражений. Все лица были печальны, все глаза избегали друг
друга. Только один Боссе не мог понимать значения того, что совершалось.
Наполеон же после своего долгого опыта войны знал хорошо, что значило в
продолжение восьми часов, после всех употрсбленных усилий, невыигранное
атакующим сражение. Он знал, что это было почти проигранное сражение и что
малейшая случайность могла теперь -- на той натянутой точке колебания, на
которой стояло сражение, -- погубить его и его войска.
Когда он перебирал в воображении всю эту странную русскую кампанию, в
которой не было выиграно ни одного сраженья, в которой в два месяца не взято
ни знамен, ни пушек, ни корпусов войск, когда глядел на скрытно-печальные
лица окружающих и слушал донесения о том, что русские все стоят, -- страшное
чувство, подобное чувству, испытываемому в сновидениях, охватывало его, и
ему приходили в голову все несчастные случайности, могущие погубить его.
Русские могли напасть на его левое крыло, могли разорвать его середину,
шальное ядро могло убить его самого. Все это было возможно. В прежних
сражениях своих он обдумывал только случайности успеха, теперь же
бесчисленное количество несчастных случайностей представлялось ему, и он
ожидал их всех. Да, это было как во сне, когда человеку представляется
наступающий на него злодей, и человек во сне размахнулся и ударил своего
злодея с тем страшным усилием, которое, он знает, должно уничтожить его, и
чувствует, что рука его, бессильная и мягкая, падает, как тряпка, и ужас
неотразимой погибели обхватывает беспомощного человека.
Известие о том, что русские атакуют левый фланг французской армии,
возбудило в Наполеоне этот ужас. Он молча сидел под курганом на складном
стуле, опустив голову и положив локти на колена. Бертье подошел к нему и
предложил проехаться по линии, чтобы убедиться, в каком положении находилось
дело.
-- Что? Что вы говорите? -- сказал Наполеон. -- Да, велите подать мне
лошадь.
Он сел верхом и поехал к Семеновскому.
В медленно расходившемся пороховом дыме по всему тому пространству, по
которому ехал Наполеон, -- в лужах крови лежали лошади и люди, поодиночке и
кучами. Подобного ужаса, такого количества убитых на таком малом
пространстве никогда не видал еще и Наполеон, и никто из его генералов. Гул
орудий, не перестававший десять часов сряду и измучивший ухо, придавал
особенную значительность зрелищу (как музыка при живых картинах). Наполеон
выехал на высоту Семеновского и сквозь дым увидал ряды людей в мундирах
цветов, непривычных для его глаз. Это были русские.
Русские плотными рядами стояли позади Семеновского и кургана, и их
орудия не переставая гудели и дымили по их линии. Сражения уже не было. Было
продолжавшееся убийство, которое ни к чему не могло повести ни русских, ни
французов. Наполеон остановил лошадь и впал опять в ту задумчивость, из
которой вывел его Бертье; он не мог остановить того дела, которое делалось
перед ним и вокруг него и которое считалось руководимым им и зависящим от
него, и дело это ему в первый раз, вследствие неуспеха, представлялось
ненужным и ужасным.
Один из генералов, подъехавших к Наполеону, позволил себе предложить
ему ввести в дело старую гвардию. Ней и Бертье, стоявшие подле Наполеона,
переглянулись между собой и презрительно улыбнулись на бессмысленное
предложение этого генерала.
Наполеон опустил голову и долго молчал.
-- A huit cent lieux de France je ne ferai pas demolir ma garde,
[93] -- сказал он и, повернув лошадь, поехал назад, к Шевардину.

XXXV

Кутузов сидел, понурив седую голову и опустившись тяжелым телом, на
покрытой ковром лавке, на том самом месте, на котором утром его видел Пьер.
Он не делал никаких распоряжении, а только соглашался или не соглашался на
то, что предлагали ему.
"Да, да, сделайте это, -- отвечал он на различные предложения. -- Да,
да, съезди, голубчик, посмотри, -- обращался он то к тому, то к другому из
приближенных; или: -- Нет, не надо, лучше подождем", -- говорил он. Он
выслушивал привозимые ему донесения, отдавал приказания, когда это
требовалось подчиненным; но, выслушивая донесения, он, казалось, не
интересовался смыслом слов того, что ему говорили, а что-то другое в
выражении лиц, в тоне речи доносивших интересовало его. Долголетним военным
опытом он знал и старческим умом понимал, что руководить сотнями тысяч
человек, борющихся с смертью, нельзя одному человеку, и знал, что решают
участь сраженья не распоряжения главнокомандующего, не место, на котором
стоят войска, не количество пушек и убитых людей, а та неуловимая сила,
называемая духом войска, и он следил за этой силой и руководил ею, насколько
это было в его власти.
Общее выражение лица Кутузова было сосредоточенное, спокойное внимание
и напряжение, едва превозмогавшее усталость слабого и старого тела.
В одиннадцать часов утра ему привезли известие о том, что занятые
французами флеши были опять отбиты, но что князь Багратион ранен. Кутузов
ахнул и покачал головой.
-- Поезжай к князю Петру Ивановичу и подробно узнай, что и как, --
сказал он одному из адъютантов и вслед за тем обратился к принцу
Виртембергскому, стоявшему позади него:
-- Не угодно ли будет вашему высочеству принять командование первой
армией.
Вскоре после отъезда принца, так скоро, что он еще не мог доехать до
Семеновского, адъютант принца вернулся от него и доложил светлейшему, что
принц просит войск.
Кутузов поморщился и послал Дохтурову приказание принять командование
первой армией, а принца, без которого, как он сказал, он не может обойтись в
эти важные минуты, просил вернуться к себе. Когда привезено было известие о
взятии в плен Мюрата и штабные поздравляли Кутузова, он улыбнулся.
-- Подождите, господа, -- сказал он. -- Сражение выиграно, и в пленении
Мюрата нет ничего необыкновенного. Но лучше подождать радоваться. -- Однако
он послал адъютанта проехать по войскам с этим известием.
Когда с левого фланга прискакал Щербинин с донесением о занятии
французами флешей и Семеновского, Кутузов, по звукам поля сражения и по лицу
Щербинина угадав, что известия были нехорошие, встал, как бы разминая ноги,
и, взяв под руку Щербинина, отвел его в сторону.
-- Съезди, голубчик, -- сказал он Ермолову, -- посмотри, нельзя ли что
сделать.
Кутузов был в Горках, в центре позиции русского войска. Направленная
Наполеоном атака на наш левый фланг была несколько раз отбиваема. В центре
французы не подвинулись далее Бородина. С левого фланга кавалерия Уварова
заставила бежать французов.
В третьем часу атаки французов прекратились. На всех лицах, приезжавших
с поля сражения, и на тех, которые стояли вокруг него, Кутузов читал
выражение напряженности, дошедшей до высшей степени. Кутузов был доволен
успехом дня сверх ожидания. Но физические силы оставляли старика. Несколько
раз голова его низко опускалась, как бы падая, и он задремывал. Ему подали
обедать.
Флигель-адъютант Вольцоген, тот самый, который, проезжая мимо князя
Андрея, говорил, что войну надо im Raum verlegon, [94] и которого
так ненавидел Багратион, во время обеда подъехал к Кутузову. Вольцоген
приехал от Барклая с донесением о ходе дел на левом фланге. Благоразумный
Барклай де Толли, видя толпы отбегающих раненых и расстроенные зады армии,
взвесив все обстоятельства дела, решил, что сражение было проиграно, и с
этим известием прислал к главнокомандующему своего любимца.
Кутузов с трудом жевал жареную курицу и сузившимися, повеселевшими
глазами взглянул на Вольцогена.
Вольцоген, небрежно разминая ноги, с полупрезрительной улыбкой на
губах, подошел к Кутузову, слегка дотронувшись до козырька рукою.
Вольцоген обращался с светлейшим с некоторой аффектированной
небрежностью, имеющей целью показать, что он, как высокообразованный
военный, предоставляет русским делать кумира из этого старого, бесполезного
человека, а сам знает, с кем он имеет дело. "Der alte Herr (как называли
Кутузова в своем кругу немцы) macht sich ganz bequem, [95] -
подумал Вольцоген и, строго взглянув на тарелки, стоявшие перед Кутузовым,
начал докладывать старому господину положение дел на левом фланге так, как
приказал ему Барклай и как он сам его видел и понял.
-- Все пункты нашей позиции в руках неприятеля и отбить нечем, потому
что войск нет; они бегут, и нет возможности остановить их, -- докладывал он.
Кутузов, остановившись жевать, удивленно, как будто не понимая того,
что ему говорили, уставился на Вольцогена. Вольцоген, заметив волнение des
alten Herrn, [96] с улыбкой сказал:
-- Я не считал себя вправе скрыть от вашей светлости того, что я
видел... Войска в полном расстройстве...
-- Вы видели? Вы видели?.. -- нахмурившись, закричал Кутузов, быстро
вставая и наступая на Вольцогена. - Как вы... как вы смеете!.. -- делая
угрожающие жесты трясущимися руками и захлебываясь, закричал он. -- Как
смоете вы, милостивый государь, говорить это мне. Вы ничего не знаете.
Передайте от меня генералу Барклаю, что его сведения неверны и что настоящий
ход сражения известен мне, главнокомандующему, лучше, чем ему.
Вольцоген хотел возразить что-то, но Кутузов перебил его.
-- Неприятель отбит на левом и поражен на правом фланге. Ежели вы плохо
видели, милостивый государь, то не позволяйте себе говорить того, чего вы не
знаете. Извольте ехать к генералу Барклаю и передать ему назавтра мое
непременное намерение атаковать неприятеля, -- строго сказал Кутузов. Все
молчали, и слышно было одно тяжелое дыхание запыхавшегося старого генерала.-
Отбиты везде, за что я благодарю бога и наше храброе войско. Неприятель
побежден, и завтра погоним его из священной земли русской, -- сказал
Кутузов, крестясь; и вдруг всхлипнул от наступивших слез. Вольцоген, пожав
плечами и скривив губы, молча отошел к стороне, удивляясь uber diese
Eingenommenheit des alten Herrn. [97]

-- Да, вот он, мой герой, -- сказал Кутузов к полному красивому
черноволосому генералу, который в это время входил на курган. Это был
Раевский, проведший весь день на главном пункте Бородинского поля.
Раевский доносил, что войска твердо стоят на своих местах и что
французы не смеют атаковать более. Выслушав его, Кутузов по-французски
сказал:
-- Vous ne pensez donc pas comme les autres que nous sommes obliges de
nous retirer? [98]

-- Au contraire, votre altesse, dans les affaires indecises c'est
loujours le plus opiniatre qui reste victorieux, - отвечал Раевский, - et
mon opinion... [99]

-- Кайсаров! -- крикнул Кутузов своего адъютанта. -- Садись пиши приказ
на завтрашний день. А ты, -- обратился он к другому, -- поезжай по линии и
объяви, что завтра мы атакуем.
Пока шел разговор с Раевским и диктовался приказ, Вольцоген вернулся от
Барклая и доложил, что генерал Барклай де Толли желал бы иметь письменное
подтверждение того приказа, который отдавал фельдмаршал.
Кутузов, не глядя на Вольцогена, приказал написать этот приказ,
который, весьма основательно, для избежания личной ответственности, желал
иметь бывший главнокомандующий.
И по неопределимой, таинственной связи, поддерживающей во всей армии
одно и то же настроение, называемое духом армии и составляющее главный нерв
войны, слова Кутузова, его приказ к сражению на завтрашний день, передались
одновременно во все концы войска.
Далеко не самые слова, не самый приказ передавались в последней цепи
этой связи. Даже ничего не было похожего в тех рассказах, которые передавали
друг другу на разных концах армии, на то, что сказал Кутузов; но смысл его
слов сообщился повсюду, потому что то, что сказал Кутузов, вытекало не из
хитрых соображений, а из чувства, которое лежало в душе главнокомандующего,
так же как и в душе каждого русского человека.
И узнав то, что назавтра мы атакуем неприятеля, из высших сфер армии
услыхав подтверждение того, чему они хотели верить, измученные, колеблющиеся
люди утешались и ободрялись.

XXXVI

Полк князя Андрея был в резервах, которые до второго часа стояли позади
Семеновского в бездействии, под сильным огнем артиллерии. Во втором часу
полк, потерявший уже более двухсот человек, был двинут вперед на стоптанное
овсяное поле, на тот промежуток между Семеновским и курганной батареей, на
котором в этот день были побиты тысячи людей и на который во втором часу дня
был направлен усиленно-сосредоточенный огонь из нескольких сот
неприятельских орудий.
Не сходя с этого места и не выпустив ни одного заряда, полк потерял
здесь еще третью часть своих людей. Спереди и в особенности с правой
стороны, в нерасходившемся дыму, бубухали пушки и из таинственной области
дыма, застилавшей всю местность впереди, не переставая, с шипящим быстрым
свистом, вылетали ядра и медлительно свистевшие гранаты. Иногда, как бы
давая отдых, проходило четверть часа, во время которых все ядра и гранаты
перелетали, но иногда в продолжение минуты несколько человек вырывало из
полка, и беспрестанно оттаскивали убитых и уносили раненых.
С каждым новым ударом все меньше и меньше случайностей жизни оставалось
для тех, которые еще не были убиты. Полк стоял в батальонных колоннах на
расстоянии трехсот шагов, но, несмотря на то, все люди полка находились под
влиянием одного и того же настроения. Все люди полка одинаково были
молчаливы и мрачны. Редко слышался между рядами говор, но говор этот
замолкал всякий раз, как слышался попавший удар и крик: "Носилки!" Большую
часть времени люди полка по приказанию начальства сидели на земле. Кто, сняв
кивер, старательно распускал и опять собирал сборки; кто сухой глиной,
распорошив ее в ладонях, начищал штык; кто разминал ремень и перетягивал
пряжку перевязи; кто старательно расправлял и перегибал по-новому подвертки
и переобувался. Некоторые строили домики из калмыжек пашни или плели
плетеночки из соломы жнивья. Все казались вполне погружены в эти занятия.
Когда ранило и убивало людей, когда тянулись носилки, когда наши
возвращались назад, когда виднелись сквозь дым большие массы неприятелей,
никто не обращал никакого внимания на эти обстоятельства. Когда же вперед
проезжала артиллерия, кавалерия, виднелись движения нашей пехоты,
одобрительные замечания слышались со всех сторон. Но самое большое внимание
заслуживали события совершенно посторонние, не имевшие никакого отношения к
сражению. Как будто внимание этих нравственно измученных людей отдыхало на
этих обычных, житейских событиях. Батарея артиллерии прошла пред фронтом
полка. В одном из артиллерийских ящиков пристяжная заступила постромку. "Эй,
пристяжную-то!.. Выправь! Упадет... Эх, не видят!.. -- по всему полку
одинаково кричали из рядов. В другой раз общее внимание обратила небольшая
коричневая собачонка с твердо поднятым хвостом, которая, бог знает откуда
взявшись, озабоченной рысцой выбежала перед ряды и вдруг от близко
ударившего ядра взвизгнула и, поджав хвост, бросилась в сторону. По всему
полку раздалось гоготанье и взвизги. Но развлечения такого рода продолжались
минуты, а люди уже более восьми часов стояли без еды и без дела под
непроходящим ужасом смерти, и бледные и нахмуренные лица все более бледнели
и хмурились.
Князь Андрей, точно так же как и все люди полка, нахмуренный и бледный,
ходил взад и вперед по лугу подле овсяного поля от одной межи до другой,
заложив назад руки и опустив голову. Делать и приказывать ему нечего было.
Все делалось само собою. Убитых оттаскивали за фронт, раненых относили, ряды
смыкались. Ежели отбегали солдаты, то они тотчас же поспешно возвращались.
Сначала князь Андрей, считая своею обязанностью возбуждать мужество солдат и
показывать им пример, прохаживался по рядам; но потом он убедился, что ему
нечему и нечем учить их. Все силы его души, точно так же как и каждого
солдата, были бессознательно направлены на то, чтобы удержаться только от
созерцания ужаса того положения, в котором они были. Он ходил по лугу,
волоча ноги, шаршавя траву и наблюдая пыль, которая покрывала его сапоги; то
он шагал большими шагами, стараясь попадать в следы, оставленные косцами по
лугу, то он, считая свои шаги, делал расчеты, сколько раз он должен пройти
от межи до межи, чтобы сделать версту, то ошмурыгывал цветки полыни,
растущие на меже, и растирал эти цветки в ладонях и принюхивался к
душисто-горькому, крепкому запаху. Изо всей вчерашней работы мысли не
оставалось ничего. Он ни о чем не думал. Он прислушивался усталым слухом все
к тем же звукам, различая свистенье полетов от гула выстрелов, посматривал
на приглядевшиеся лица людей 1-го батальона и ждал. "Вот она... эта опять к
нам! -- думал он, прислушиваясь к приближавшемуся свисту чего-то из закрытой
области дыма. -- Одна, другая! Еще! Попало... Он остановился и поглядел на
ряды. "Нет, перенесло. А вот это попало". И он опять принимался ходить,
стараясь делать большие шаги, чтобы в шестнадцать шагов дойти до межи.
Свист и удар! В пяти шагах от него взрыло сухую землю и скрылось ядро.
Невольный холод пробежал по его спине. Он опять поглядел на ряды. Вероятно,
вырвало многих; большая толпа собралась у 2-го батальона.
-- Господин адъютант, -- прокричал он, -- прикажите, чтобы не
толпились. -- Адъютант, исполнив приказание, подходил к князю Андрею. С
другой стороны подъехал верхом командир батальона.
-- Берегись! -- послышался испуганный крик солдата, и, как свистящая на
быстром полете, приседающая на землю птичка, в двух шагах от князя Андрея,
подле лошади батальонного командира, негромко шлепнулась граната. Лошадь
первая, не спрашивая того, хорошо или дурно было высказывать страх,
фыркнула, взвилась, чуть не сронив майора, и отскакала в сторону. Ужас
лошади сообщился людям.
-- Ложись! -- крикнул голос адъютанта, прилегшего к земле. Князь Андрей
стоял в нерешительности. Граната, как волчок, дымясь, вертелась между ним и
лежащим адъютантом, на краю пашни и луга, подле куста полыни.
"Неужели это смерть? -- думал князь Андрей, совершенно новым,
завистливым взглядом глядя на траву, на полынь и на струйку дыма, вьющуюся
от вертящегося черного мячика. -- Я не могу, я не хочу умереть, я люблю
жизнь, люблю эту траву, землю, воздух... -- Он думал это и вместе с тем
помнил о том, что на него смотрят.
-- Стыдно, господин офицер! -- сказал он адъютанту. -- Какой... -- он
не договорил. В одно и то же время послышался взрыв, свист осколков как бы
разбитой рамы, душный запах пороха -- и князь Андрей рванулся в сторону и,
подняв кверху руку, упал на грудь.
Несколько офицеров подбежало к нему. С правой стороны живота
расходилось по траве большое пятно крови.
Вызванные ополченцы с носилками остановились позади офицеров. Князь
Андрей лежал на груди, опустившись лицом до травы, и, тяжело, всхрапывая,
дышал.
-- Ну что стали, подходи!
Мужики подошли и взяли его за плечи и ноги, но он жалобно застонал, и
мужики, переглянувшись, опять отпустили его.
-- Берись, клади, все одно! -- крикнул чей-то голос. Его другой раз
взяли за плечи и положили на носилки.
-- Ах боже мой! Боже мой! Что ж это?.. Живот! Это конец! Ах боже мой!
-- слышались голоса между офицерами. -- На волосок мимо уха прожужжала, --
говорил адъютант. Мужики, приладивши носилки на плечах, поспешно тронулись
по протоптанной ими дорожке к перевязочному пункту.
-- В ногу идите... Э!.. мужичье! -- крикнул офицер, за плечи
останавливая неровно шедших и трясущих носилки мужиков.
-- Подлаживай, что ль, Хведор, а Хведор, -- говорил передний мужик.
-- Вот так, важно, -- радостно сказал задний, попав в ногу.
-- Ваше сиятельство? А? Князь? -- дрожащим голосом сказал подбежавший
Тимохин, заглядывая в носилки.
Князь Андрей открыл глаза и посмотрел из-за носилок, в которые глубоко
ушла его голова, на того, кто говорил, и опять опустил веки.
Ополченцы принесли князя Андрея к лесу, где стояли фуры и где был
перевязочный пункт. Перевязочный пункт состоял из трех раскинутых, с
завороченными полами, палаток на краю березника. В березнике стояла фуры и
лошади. Лошади в хребтугах ели овес, и воробьи слетали к ним и подбирали
просыпанные зерна. Воронья, чуя кровь, нетерпеливо каркая, перелетали на
березах. Вокруг палаток, больше чем на две десятины места, лежали, сидели,
стояли окровавленные люди в различных одеждах. Вокруг раненых, с унылыми и
внимательными лицами, стояли толпы солдат-носильщиков, которых тщетно
отгоняли от этого места распоряжавшиеся порядком офицеры. Не слушая
офицеров, солдаты стояли, опираясь на носилки, и пристально, как будто
пытаясь понять трудное значение зрелища, смотрели на то, что делалось перед
ними. Из палаток слышались то громкие, злые вопли, то жалобные стенания.
Изредка выбегали оттуда фельдшера за водой и указывали на тех, который надо
было вносить. Раненые, ожидая у палатки своей очереди, хрипели, стонали,
плакали, кричали, ругались, просили водки. Некоторые бредили. Князя Андрея,
как полкового командира, шагая через неперевязанных раненых, пронесли ближе
к одной из палаток и остановились, ожидая приказания. Князь Андрей открыл
глаза и долго не мог понять того, что делалось вокруг него. Луг, полынь,
пашня, черный крутящийся мячик и его страстный порыв любви к жизни
вспомнились ему. В двух шагах от него, громко говоря и обращая на себя общее
внимание, стоял, опершись на сук и с обвязанной головой, высокий, красивый,
черноволосый унтер-офицер. Он был ранен в голову и ногу пулями. Вокруг него,
жадно слушая его речь, собралась толпа раненых и носильщиков.
-- Мы его оттеда как долбанули, так все побросал, самого короля
забрали! -- блестя черными разгоряченными глазами и оглядываясь вокруг себя,
кричал солдат. -- Подойди только в тот самый раз лезервы, его б, братец ты
мой, звания не осталось, потому верно тебе говорю...
Князь Андрей, так же как и все окружавшие рассказчика, блестящим
взглядом смотрел на него и испытывал утешительное чувство. "Но разве не все
равно теперь, -- подумал он. -- А что будет там и что такое было здесь?
Отчего мне так жалко было расставаться с жизнью? Что-то было в этой жизни,
чего я не понимал и не понимаю".

XXXVII

Один из докторов, в окровавленном фартуке и с окровавленными небольшими
руками, в одной из которых он между мизинцем и большим пальцем (чтобы не
запачкать ее) держал сигару, вышел из палатки. Доктор этот поднял голову и
стал смотреть по сторонам, но выше раненых. Он, очевидно, хотел отдохнуть
немного. Поводив несколько времени головой вправо и влево, он вздохнул и
опустил глаза.
-- Ну, сейчас, -- сказал он на слова фельдшера, указывавшего ему на
князя Андрея, и велел нести его в палатку.
В толпе ожидавших раненых поднялся ропот.
-- Видно, и на том свете господам одним жить, -- проговорил один.
Князя Андрея внесли и положили на только что очистившийся стол, с
которого фельдшер споласкивал что-то. Князь Андрей не мог разобрать в
отдельности того, что было в палатке. Жалобные стоны с разных сторон,
мучительная боль бедра, живота и спины развлекали его. Все, что он видел
вокруг себя, слилось для него в одно общее впечатление обнаженного,
окровавленного человеческого тела, которое, казалось, наполняло всю низкую
палатку, как несколько недель тому назад в этот жаркий, августовский день
это же тело наполняло грязный пруд по Смоленской дороге. Да, это было то
самое тело, та самая chair a canon, [100] вид которой еще тогда,
как бы предсказывая теперешнее, возбудил в нем ужас.
В палатке было три стола. Два были заняты, на третий положили князя
Андрея. Несколько времени его оставили одного, и он невольно увидал то, что
делалось на других двух столах. На ближнем столе сидел татарин, вероятно,
казак -- по мундиру, брошенному подле. Четверо солдат держали его. Доктор в
очках что-то резал в его коричневой, мускулистой спине.
-- Ух, ух, ух!.. -- как будто хрюкал татарин, и вдруг, подняв кверху
свое скуластое черное курносое лицо, оскалив белые зубы, начинал рваться,
дергаться и визжат ь пронзительно-звенящим, протяжным визгом. На другом
столе, около которого толпилось много народа, на спине лежал большой, полный
человек с закинутой назад головой (вьющиеся волоса, их цвет и форма головы
показались странно знакомы князю Андрею). Несколько человек фельдшеров
навалились на грудь этому человеку и держали его. Белая большая полная нога
быстро и часто, не переставая, дергалась лихорадочными трепетаниями. Человек
этот судорожно рыдал и захлебывался. Два доктора молча -- один был бледен и
дрожал -- что-то делали над другой, красной ногой этого человека.
Управившись с татарином, на которого накинули шинель, доктор в очках,
обтирая руки, подошел к князю Андрею. Он взглянул в лицо князя Андрея и
поспешно отвернулся.
-- Раздеть! Что стоите? -- крикнул он сердито на фельдшеров.
Самое первое далекое детство вспомнилось князю Андрею, когда фельдшер
торопившимися засученными руками расстегивал ему пуговицы и снимал с него
платье. Доктор низко нагнулся над раной, ощупал ее и тяжело вздохнул. Потом
он сделал знак кому-то. И мучительная боль внутри живота заставила князя
Андрея потерять сознание. Когда он очнулся, разбитые кости бедра были
вынуты, клоки мяса отрезаны, и рана перевязана. Ему прыскали в лицо водою.
Как только князь Андрей открыл глаза, доктор нагнулся над ним, молча
поцеловал его в губы и поспешно отошел.
После перенесенного страдания князь Андрей чувствовал блаженство, давно
не испытанное им. Все лучшие, счастливейшие минуты в его жизни, в
особенности самое дальнее детство, когда его раздевали и клали в кроватку,
когда няня, убаюкивая, пела над ним, когда, зарывшись головой в подушки, он
чувствовал себя счастливым одним сознанием жизни, -- представлялись его
воображению даже не как прошедшее, а как действительность.
Около того раненого, очертания головы которого казались знакомыми князю
Андрею, суетились доктора; его поднимали и успокоивали.
-- Покажите мне... Ооооо! о! ооооо! -- слышался его прерываемый
рыданиями, испуганный и покорившийся страданию стон. Слушая эти стоны, князь
Андрей хотел плакать. Оттого ли, что он без славы умирал, оттого ли, что
жалко ему было расставаться с жизнью, от этих ли невозвратимых детских
воспоминаний, оттого ли, что он страдал, что другие страдали и так жалостно
перед ним стонал этот человек, но ему хотелось плакать детскими, добрыми,
почти радостными слезами.
Раненому показали в сапоге с запекшейся кровью отрезанную ногу.
-- О! Ооооо! -- зарыдал он, как женщина. Доктор, стоявший перед
раненым, загораживая его лицо, отошел.
-- Боже мой! Что это? Зачем он здесь? -- сказал себе князь Андрей.
В несчастном, рыдающем, обессилевшем человеке, которому только что
отняли ногу, он узнал Анатоля Курагина. Анатоля держали на руках и
предлагали ему воду в стакане, края которого он не мог поймать дрожащими,
распухшими губами. Анатоль тяжело всхлипывал. "Да, это он; да, этот человек
чем-то близко и тяжело связан со мною, -- думал князь Андрей, не понимая еще
ясно того, что было перед ним. -- В чем состоит связь этого человека с моим
детством, с моею жизнью? -- спрашивал он себя, не находя ответа. И вдруг
новое, неожиданное воспоминание из мира детского, чистого и любовного,
представилось князю Андрею. Он вспомнил Наташу такою, какою он видел ее в
первый раз на бале 1810 года, с тонкой шеей и тонкими рукамис готовым на
восторг, испуганным, счастливым лицом, и любовь и нежность к ней, еще живее
и сильнее, чем когда-либо, проснулись в его душе. Он вспомнил теперь ту
связь, которая существовала между им и этим человеком, сквозь слезы,
наполнявшие распухшие глаза, мутно смотревшим на него. Князь Андрей вспомнил
все, и восторженная жалость и любовь к этому человеку наполнили его
счастливое сердце.
Князь Андрей не мог удерживаться более и заплакал нежными, любовными
слезами над людьми, над собой и над их и своими заблуждениями.
"Сострадание, любовь к братьям, к любящим, любовь к ненавидящим нас,
любовь к врагам -- да, та любовь, которую проповедовал бог на земле, которой
меня учила княжна Марья и которой я не понимал; вот отчего мне жалко было
жизни, вот оно то, что еще оставалось мне, ежели бы я был жив. Но теперь уже
поздно. Я знаю это!"

XXXVIII

Страшный вид поля сражения, покрытого трупами и ранеными, в соединении
с тяжестью головы и с известиями об убитых и раненых двадцати знакомых
генералах и с сознанием бессильности своей прежде сильной руки произвели
неожиданное впечатление на Наполеона, который обыкновенно любил
рассматривать убитых и раненых, испытывая тем свою душевную силу (как он
думал). В этот день ужасный вид поля сражения победил ту душевную силу, в
которой он полагал свою заслугу и величие. Он поспешно уехал с поля сражения
и возвратился к Шевардинскому кургану. Желтый, опухлый, тяжелый, с мутными
глазами, красным носом и охриплым голосом, он сидел на складном стуле,
невольно прислушиваясь к звукам пальбы и не поднимая глаз. Он с болезненной
тоской ожидал конца того дела, которого он считал себя причиной, но которого
он не мог остановить. Личное человеческое чувство на короткое мгновение
взяло верх над тем искусственным призраком жизни, которому он служил так
долго. Он на себя переносил те страдания и ту смерть, которые он видел на
поле сражения. Тяжесть головы и груди напоминала ему о возможности и для
себя страданий и смерти. Он в эту минуту не хотел для себя ни Москвы, ни
победы, ни славы. (Какой нужно было ему еще славы?) Одно, чего он желал
теперь, -- отдыха, спокойствия и свободы. Но когда он был на Семеновской
высоте, начальник артиллерии предложил ему выставить несколько батарей на
эти высоты, для того чтобы усилить огонь по столпившимся перед Князьковым
русским войскам. Наполеон согласился и приказал привезти ему известие о том,
какое действие произведут эти батареи.
Адъютант приехал сказать, что по приказанию императора двести орудий
направлены на русских, но что русские все так же стоят.
-- Наш огонь рядами вырывает их, а они стоят, -- сказал адъютант.
-- Ils en veulent encore!.. [101] -- сказал Наполеон охриплым
голосом.
-- Sire? [102] - повторил не расслушавший адъютант.
-- Ils en veulent encore, - нахмурившись, прохрипел Наполеон осиплым
голосом, - donnez leur-en. [103]

И без его приказания делалось то, чего он хотел, и он распорядился
только потому, что думал, что от него ждали приказания. И он опять перенесся
в свой прежний искусственный мир призраков какого-то величия, и опять (как
та лошадь, ходящая на покатом колесе привода, воображает себе, что она
что-то делает для себя) он покорно стал исполнять ту жестокую, печальную и
тяжелую, нечеловеческую роль, которая ему была предназначена.
И не на один только этот час и день были помрачены ум и совесть этого
человека, тяжеле всех других участников этого дела носившего на себе всю
тяжесть совершавшегося; но и никогда, до конца жизни, не мог понимать он ни
добра, ни красоты, ни истины, ни значения своих поступков, которые были
слишком противоположны добру и правде, слишком далеки от всего
человеческого, для того чтобы он мог понимать их значение. Он не мог
отречься от своих поступков, восхваляемых половиной света, и потому должен
был отречься от правды и добра и всего человеческого.
Не в один только этот день, объезжая поле сражения, уложенное мертвыми
и изувеченными людьми (как он думал, по его воле), он, глядя на этих людей,
считал, сколько приходится русских на одного француза, и, обманывая себя,
находил причины радоваться, что на одного француза приходилось пять русских.
Не в один только этот день он писал в письме в Париж, что le champ de
bataille a ete superbe, [104] потому что на нем было пятьдесят
тысяч трупов; но и на острове Св. Елены, в тиши уединения, где он говорил,
что он намерен был посвятить свои досуги изложению великих дел, которые он
сделал, он писал:
"La guerre de Russie eut du etre la plus populaire des temps modernes:
c'etait celle du bon sens et des vrais interets, celle du repos et de la
securite de tous; elle etait purement pacifique et conservatrice.
C'etait pour la grande cause, la fin des hasards elle commencement de
la securite. Un nouvel horizon, de nouveaux travaux allaient se derouler,
tout plein du bien-etre et de la prosperite de tous. Le systeme europeen se
trouvait fonde; il n'etait plus question que de l'organiser.
Satisfait sur ces grands points et tranquille partout, j'aurais eu
aussi mon congres et ma sainte-alliance. Ce sont des idees qu'on m'a volees.
Dans cette reunion de grands souverains, nous eussions traites de nos
interets en famille et compte de clerc a maitre avec les peuples.
L'Europe n'eut bientot fait de la sorte veritablement qu'un meme
peuple, et chacun, en voyageant partout, se fut trouve toujours dans la
patrie commune. Il eut demande toutes les rivieres navigables pour tous, la
communaute des mers, et que les grandes armees permanentes fussent reduites
desormais a la seule garde des souverains.
De retour en France, au sein de la patrie, grande, forte, magnifique,
tranquille, glorieuse, j'eusse proclame ses limites immuables; toute guerre
future, purement defensive; tout agrandissement nouveau antinational.
J'eusse associe mon fils a l'Empire; ma dictature eut fini, et son regne
constitutionnel eut commence...
Paris eut ete la capitale du monde, et les Francais l'envie des
nations!..
Mes loisirs ensuite et mes vieux jours eussent ete consacres, en
compagnie de l'imperatrice et durant l'apprentissage royal de mon fils, a
visiter lentement et en vrai couple campagnard, avec nos propres chevaux,
tous les recoins de l'Empire, recevant les plaintes, redressant les torts,
semant de toutes parts et partout les monuments et les bienfaits.
[105]

Он, предназначенный провидением на печальную, несвободную роль палача
народов, уверял себя, что цель его поступков была благо народов и что он мог
руководить судьбами миллионов и путем власти делать благодеяния!
"Des 400000 hommes qui passerent la Vistule, -- писал он дальше о
русской войне, - la moitie etait Autrichiens, Prussiens, Saxons, Polonais,
Bavarois, Wurtembergeois, Mecklembourgeois, Espagnols, Italiens,
Napolitains. L'armee imperiale, proprement dite, etait pour un tiers
composee de Hollandais, Belges, habitants des bords du Rhin, Piemontais,
Suisses, Genevois, Toscans, Romains, habitants de la 32-e division
militaire, Breme, Hambourg, etc.; elle comptait a peine 140000 hommes
parlant francais. L'expedition do Russie couta moins de 50000 hommes
a la France actuelle; l'armee russe dans la retraite de Wilna a Moscou, dans
les differentes batailles, a perdu quatre fois plus que l'armee
francaise; l'incendie de Moscou a coute la vie a 100000 Russes, morts
de froid et de misere dans les bois; enfin dans sa marche de Moscou a
l'Oder, l'armee russe fut aussi atteinte par, l'intemperie de la saison;
elle ne comptait a son arrivee a Wilna que 50000 hommes, et a Kalisch moins
de 18000". [106]

Он воображал себе, что по его воле произошла война с Россией, и ужас
совершившегося не поражал его душу. Он смело принимал на себя всю
ответственность события, и его помраченный ум видел оправдание в том, что в
числе сотен тысяч погибших людей было меньше французов, чем гессенцев и
баварцев.

XXXIX

Несколько десятков тысяч человек лежало мертвыми в разных положениях и
мундирах на полях и лугах, принадлежавших господам Давыдовым и казенным
крестьянам, на тех полях и лугах, на которых сотни лет одновременно сбирали
урожаи и пасли скот крестьяне деревень Бородина, Горок, Шевардина и
Семеновского. На перевязочных пунктах на десятину места трава и земля были
пропитаны кровью. Толпы раненых и нераненых разных команд людей, с
испуганными лицами, с одной стороны брели назад к Можайску, с другой стороны
-- назад к Валуеву. Другие толпы, измученные и голодные, ведомые
начальниками, шли вперед. Третьи стояли на местах и продолжали стрелять.
Над всем полем, прежде столь весело-красивым, с его блестками штыков и
дымами в утреннем солнце, стояла теперь мгла сырости и дыма и пахло странной
кислотой селитры и крови. Собрались тучки, и стал накрапывать дождик на
убитых, на раненых, на испуганных, и на изнуренных, и на сомневающихся
людей. Как будто он говорил: "Довольно, довольно, люди. Перестаньте...
Опомнитесь. Что вы делаете?"
Измученным, без пищи и без отдыха, людям той и другой стороны начинало
одинаково приходить сомнение о том, следует ли им еще истреблять друг друга,
и на всех лицах было заметно колебанье, и в каждой душе одинаково поднимался
вопрос: "Зачем, для кого мне убивать и быть убитому? Убивайте, кого хотите,
делайте, что хотите, а я не хочу больше!" Мысль эта к вечеру одинаково
созрела в душе каждого. Всякую минуту могли все эти люди ужаснуться того,
что они делали, бросить всо и побежать куда попало.
Но хотя уже к концу сражения люди чувствовали весь ужас своего
поступка, хотя они и рады бы были перестать, какая-то непонятная,
таинственная сила еще продолжала руководить ими, и, запотелые, в порохе и
крови, оставшиеся по одному на три, артиллеристы, хотя и спотыкаясь и
задыхаясь от усталости, приносили заряды, заряжали, наводили, прикладывали
фитили; и ядра так же быстро и жестоко перелетали с обеих сторон и
расплюскивали человеческое тело, и продолжало совершаться то страшное дело,
которое совершается не по воле людей, а по воле того, кто руководит людьми и
мирами.
Тот, кто посмотрел бы на расстроенные зады русской армии, сказал бы,
что французам стоит сделать еще одно маленькое усилие, и русская армия
исчезнет; и тот, кто посмотрел бы на зады французов, сказал бы, что русским
стоит сделать еще одно маленькое усилие, и французы погибнут. Но ни
французы, ни русские не делали этого усилия, и пламя сражения медленно
догорало.
Русские не делали этого усилия, потому что не они атаковали французов.
В начале сражения они только стояли по дороге в Москву, загораживая ее, и
точно так же они продолжали стоять при конце сражения, как они стояли при
начале его. Но ежели бы даже цель русских состояла бы в том, чтобы сбить
французов, они не могли сделать это последнее усилие, потому что все войска
русских были разбиты, не было ни одной части войск, не пострадавшей в
сражении, и русские, оставаясь на своих местах, потеряли половину своего
войска.
Французам, с воспоминанием всех прежних пятнадцатилетних побед, с
уверенностью в непобедимости Наполеона, с сознанием того, что они завладели
частью поля сраженья, что они потеряли только одну четверть людей и что у
них еще есть двадцатитысячная нетронутая гвардия, легко было сделать это
усилие. Французам, атаковавшим русскую армию с целью сбить ее с позиции,
должно было сделать это усилие, потому что до тех пор, пока русские, точно
так же как и до сражения, загораживали дорогу в Москву, цель французов не
была достигнута и все их усилия и потери пропали даром. Но французы не
сделали этого усилия. Некоторые историки говорят, что Наполеону стоило дать
свою нетронутую старую гвардию для того, чтобы сражение было выиграно.
Говорить о том, что бы было, если бы Наполеон дал свою гвардию, все равно
что говорить о том, что бы было, если б осенью сделалась весна. Этого не
могло быть. Не Наполеон не дал своей гвардии, потому что он не захотел
этого, но этого нельзя было сделать. Все генералы, офицеры, солдаты
французской армии знали, что этого нельзя было сделать, потому что упадший
дух войска не позволял этого.
Не один Наполеон испытывал то похожее на сновиденье чувство, что
страшный размах руки падает бессильно, но все генералы, все участвовавшие и
не участвовавшие солдаты французской армии, после всех опытов прежних
сражений (где после вдесятеро меньших усилий неприятель бежал), испытывали
одинаковое чувство ужаса перед тем врагом, который, потеряв половину войска,
стоял так же грозно в конце, как и в начале сражения. Нравственная сила
французской, атакующей армии была истощена. Не та победа, которая
определяется подхваченными кусками материи на палках, называемых знаменами,
и тем пространством, на котором стояли и стоят войска, -- а победа
нравственная, та, которая убеждает противника в нравственном превосходстве
своего врага и в своем бессилии, была одержана русскими под Бородиным.
Французское нашествие, как разъяренный зверь, получивший в своем разбеге
смертельную рану, чувствовало свою погибель; но оно не могло остановиться,
так же как и не могло не отклониться вдвое слабейшее русское войско. После
данного толчка французское войско еще могло докатиться до Москвы; но там,
без новых усилий со стороны русского войска, оно должно было погибнуть,
истекая кровью от смертельной, нанесенной при Бородине, раны. Прямым
следствием Бородинского сражения было беспричинное бегство Наполеона из
Москвы, возвращение по старой Смоленской дороге, погибель пятисоттысячного
нашествия и погибель наполеоновской Франции, на которую в первый раз под
Бородиным была наложена рука сильнейшего духом противника.

Примечания

[(сноска 1)] батюшка
[(сноска 2)] пушечное мясо. -- Ред.
[(сноска 3)] своему достойному другу
[(сноска 4)] в дипломатический салон своей дочери
[(сноска 5)] человек с большими достоинствами.
[(сноска 6)] хлопоты его пропадут даром!
[(сноска 7)] человеком с большими достоинствами
[(сноска 8)] Ну-с, вы знаете великую новость? Кутузов --
фельдмаршал.
[(сноска 9)] Наконец, вот это человек.
[(сноска 10)] Но говорят, он слеп?
[(сноска 11)] Э, вздор, он достаточно видит, поверьте.
[(сноска 12)] Говорят, что он покраснел, как барышня, которой
бы прочли Жоконду, в то время как говорил ему: "Государь и отечество
награждают вас этой честью".
[(сноска 13)] Может быть, сердце не вполне участвовало
[(сноска 14)] Вы знаете, что он сказал государю?
[(сноска 15)] и какой характер. О, я его давно знаю.
[(сноска 16)] Москва, азиатская столица этой великой империи,
священный город народов Александра, Москва с своими бесчисленными церквами,
в форме китайских пагод!
[(сноска 17)] -- Ну? -- Платовский казак.
[(сноска 18)] Очень умный и болтун!
[(сноска 19)] Казак, не зная того общества, в котором он
находился, потому что простота Наполеона не имела ничего такого, что бы
могло открыть для восточного воображения присутствие государя, разговаривал
с чрезвычайной фамильярностью об обстоятельствах настоящей войны.
[(сноска 20)] "Ежели сражение произойдет прежде трех дней, то
французы выиграют его, но ежели после трех дней, то бог знает что случится".
[(сноска 21)] Молодой казак заставил улыбнуться своего
могущественного собеседника.
[(сноска 22)] на это дитя Дона
[(сноска 23)] Едва переводчик Наполеона сказал это казаку, как
казак, охваченный каким-то остолбенением, не произнес более ни одного слова
и продолжал ехать, не спуская глаз с завоевателя, имя которого достигло до
него через восточные степи. Вся его разговорчивость вдруг прекратилась и
заменилась наивным и молчаливым чувством восторга. Наполеон, наградив
казака, приказал дать ему свободу, как птице, которую возвращают ее родным
полям.
[(сноска 24)] птица, возвращенная родным полям
[(сноска 25)] Мадемуазель Бурьен будет принимать его с
почестями в Богучарове.
[(сноска 26)] "Рыцари Лебедя", мадам де Жанлис
[(сноска 27)] Все приходит вовремя для того, кто умеет ждать.
[(сноска 28)] этим ухом не слышат, -- вот что плохо.

[(сноска 29)] В сомнении, мой милый, воздерживайся.
[(сноска 30)] войдите сами в себя и в эту лодку и
постарайтесь, чтобы эта лодка не сделалась для вас лодкой Харона.
[(сноска 31)] смешон
[(сноска 32)] злоязычным?
[(сноска 33)] мой рыцарь.
[(сноска 34)] Когда. -- Ред.
[(сноска 35)] плох
[(сноска 36)] это вся Москва знает. Право, я вам удивляюсь
[(сноска 37)] Что знает вся Москва?
[(сноска 38)] Эта милая Вера!
[(сноска 39)] Нет, сударыня.
[(сноска 40)] Кто извиняется, тот обвиняет себя.
[(сноска 41)] немножечко влюблена в молодого человека.
[(сноска 42)] Только что Леппих будет готов, составьте экипаж
для его лодки из верных и умных людей и пошлите курьера к генералу Кутузову,
чтобы предупредить его. Я сообщил ему об этом. Внушите, пожалуйста, Леппиху,
чтобы он обратил хорошенько внимание на то место, где он спустится в первый
раз, чтобы не ошибиться и не попасть в руки врага. Необходимо, чтоб он
соображал свои движения с движениями главнокомандующего.
[(сноска 43)] Я вас буду угощать лагерем.
[(сноска 44)] между нами
[(сноска 45)] род укрепления. (Примеч. Л. Н. Толстого.)
[(сноска 46)] Черт возьми!
[(сноска 47)] Ну, так ты больше знаешь, чем кто бы то ни было.
[(сноска 48)] Война должна быть перенесена в пространство. Это
воззрение я не могу достаточно восхвалить (нем.).
[(сноска 49)] О да, так как цель состоит в том, чтобы ослабить
неприятеля, то нельзя принимать во внимание потери частных лиц (нем.).
[(сноска 50)] О да (нем.)
[(сноска 51)] перенести в пространство (нем.)
[(сноска 52)] В пространстве (нем.)
[(сноска 53)] Ну еще, крепче...
[(сноска 54)] Нет пленных. Они заставляют истреблять себя. Тем
хуже для русской армии. Ну еще, ну крепче...
[(сноска 55)] Хорошо! Пускай войдет де Боссе, и Фабвье тоже.
[(сноска 56)] Слушаю, государь.
[(сноска 57)] До свиданья.
[(сноска 58)] Государь, весь Париж сожалеет о вашем
отсутствии.
[(сноска 59)] Очень сожалею, что заставил вас проехаться так
далеко.
[(сноска 60)] Я ожидал не менее того, как найти вас, государь,
у ворот Москвы.
[(сноска 61)] Римский король.
[(сноска 62)] Чудесно!
[(сноска 63)] Да здравствует император! Да здравствует римский
король!
[(сноска 64)] Короткий и энергический!
[(сноска 65)] Под Москвою!
[(сноска 66)] Вы слишком добры, ваше величество
[(сноска 67)] Бородиным
[(сноска 68)] и облик мира изменился бы. -- Ред.
[(сноска 69)] вино откупорено и надо выпить его
[(сноска 70)] в придворном штате императрицы.
[(сноска 71)] Ну, Рапп, как вы думаете: хороши ли будут нынче
наши дела?
[(сноска 72)] Без всякого сомнения, государь.
[(сноска 73)] Вы помните ли, сударь, те слова, которые вы
изволили сказать мне в Смоленске, вино откупорено, надо его пить.
[(сноска 74)] Бедная армия! она очень уменьшилась от
Смоленска. Фортуна настоящая распутница, Рапп. Я всегда это говорил и
начинаю испытывать. Но гвардия, Рапп, гвардия цела?
[(сноска 75)] Да, государь.
[(сноска 76)] Роздали ли сухари и рис гвардейцам?
[(сноска 77)] - Да, государь. -- Но рис?
[(сноска 78)] Наше тело есть машина для жизни. Оно для этого
устроено. Оставьте в нем жизнь в покое, пускай она сама защищается, она
больше сделает одна, чем когда вы ей будете мешать лекарствами. Наше тело
подобно часам, которые должны идти известное время; часовщик не может
открыть их и только ощупью и с завязанными глазами может управлять ими. Наше
тело есть машина для жизни. Вот и все.
[(сноска 79)] Вот и все.
[(сноска 80)] Завтра мы будем иметь дело с Кутузовым!
[(сноска 81)] А! из стариков!
[(сноска 82)] крещение огнем
[(сноска 83)] большого редута, рокового редута, центрального
редута.
[(сноска 84)] Скажите неаполитанскому королю, что теперь еще
не полдень и что я еще не ясно вижу на своей шахматной доске. Ступайте...
[(сноска 85)] Ну, что еще?
[(сноска 86)] Государь, герцог...
[(сноска 87)] гусенку, которого я сделал орлом.
[(сноска 88)] адский огонь.
[(сноска 89)] Убирайтесь к...
[(сноска 90)] прокламация короткая и энергическая.
[(сноска 91)] железных людей.
[(сноска 92)] пуки неприятельских орлов и знамен.
[(сноска 93)] За три тысячи двести верст от Франции я не могу
дать разгромить свою гвардию.
[(сноска 94)] перенести в пространство (нем.)
[(сноска 95)] Старый господин покойно устроился (нем.)
[(сноска 96)] старого господина (нем.)
[(сноска 97)] на это самодурство старого господина (нем.)
[(сноска 98)] Вы, стало быть, не думаете, как другие, что мы
должны отступить?
[(сноска 99)] Напротив, ваша светлость, в нерешительных делах
остается победителем тот, кто упрямее, и мое мнение...
[(сноска 100)] мясо для пушек.
[(сноска 101)] Им еще хочется!..
[(сноска 102)] Государь?
[(сноска 103)] Еще хочется, ну и задайте им.
[(сноска 104)] поле сражения было великолепно.
[(сноска 105)] Русская война должна бы была быть самая
популярная в новейшие времена: это была война здравого смысла и настоящих
выгод, война спокойствия и безопасности всех; она была чисто миролюбивая и
консервативная.
Это было для великой цели, для конца случайностей и для начала
спокойствия. Новый горизонт, новые труды открывались бы, полные
благосостояния и благоденствия всех. Система европейская была бы основана,
вопрос заключался бы уже только в ее учреждении.
Удовлетворенный в этих великих вопросах и везде спокойный, я бы тоже
имел свой конгресс и свой священный союз. Это мысли, которые у меня украли.
В этом собрании великих государей мы обсуживали бы наши интересы семейно и
считались бы с народами, как писец с хозяином.
Европа действительно скоро составила бы таким образом один и тот же
народ, и всякий, путешествуя где бы то ни было, находился бы всегда в общей
родине.
Я бы выговорил, чтобы все реки были судоходны для всех, чтобы море было
общее, чтобы постоянные, большие армии были уменьшены единственно до гвардии
государей и т. д.
Возвратясь во Францию, на родину, великую, сильную, великолепную,
спокойную, славную, я провозгласил бы границы ее неизменными; всякую будущую
войну защитительной; всякое новое распространение -- антинациональным; я
присоединил бы своего сына к правлению империей; мое диктаторство кончилось
бы, в началось бы его конституционное правление...
Париж был бы столицей мира и французы предметом зависти всех наций!..
Потом мои досуги и последние дни были бы посвящены, с помощью
императрицы и во время царственного воспитывания моего сына, на то, чтобы
мало-помалу посещать, как настоящая деревенская чета, на собственных
лошадях, все уголки государства, принимая жалобы, устраняя несправедливости,
рассевая во все стороны и везде здания и благодеяния.
[(сноска 106)] Из 400000 человек, которые перешли Вислу,
половина была австрийцы, пруссаки, саксонцы, поляки, баварцы, виртембергцы,
мекленбургцы, испанцы, итальянцы и неаполитанцы. Императорская армия,
собственно сказать, была на треть составлена из голландцев, бельгийцев,
жителей берегов Рейна, пьемонтцев, швейцарцев, женевцев, тосканцев, римлян,
жителей 32-й военной дивизии, Бремена, Гамбурга и т. д.; в ней едва ли было
140000 человек, говорящих по-французски.
Русская экспедиция стоила собственно Франции менее 50000 человек;
русская армия в отступлении из Вильны в Москву в различных сражениях
потеряла в четыре раза более, чем французская армия; пожар Москвы стоил
жизни 100000 русских, умерших от холода и нищеты в лесах; наконец во время
своего перехода от Москвы к Одеру русская армия тоже пострадала от суровости
времени года; по приходе в Вильну она состояла только из 50000 людей, а в
Калише менее 18000.

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел художественная литература












 





Наверх

sitemap:
Все права на книги принадлежат их авторам. Если Вы автор той или иной книги и не желаете, чтобы книга была опубликована на этом сайте, сообщите нам.