Библиотека

Теология

Конфессии

Иностранные языки

Другие проекты







Ваш комментарий о книге

Толстой Л. Война и мир

ОГЛАВЛЕНИЕ

Том 2

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

I

После своего объяснения с женой, Пьер поехал в Петербург. В Торжке на
cтанции не было лошадей, или не хотел их смотритель. Пьер должен был ждать.
Он не раздеваясь лег на кожаный диван перед круглым столом, положил на этот
стол свои большие ноги в теплых сапогах и задумался.
-- Прикажете чемоданы внести? Постель постелить, чаю прикажете? --
спрашивал камердинер.
Пьер не отвечал, потому что ничего не слыхал и не видел. Он задумался
еще на прошлой станции и все продолжал думать о том же -- о столь важном,
что он не обращал никакого .внимания на то, что происходило вокруг него. Его
не только не интересовало то, что он позже или раньше приедет в Петербург,
или то, что будет или не будет ему места отдохнуть на этой станции, но все
равно было в сравнении с теми мыслями, которые его занимали теперь, пробудет
ли он несколько часов или всю жизнь на этой станции.
Смотритель, смотрительша, камердинер, баба с торжковским шитьем
заходили в комнату, предлагая свои услуги. Пьер, не переменяя своего
положения задранных ног, смотрел на них через очки, и не понимал, что им
может быть нужно и каким образом все они могли жить, не разрешив тех
вопросов, которые занимали его. А его занимали все одни и те же вопросы с
самого того дня, как он после дуэли вернулся из Сокольников и провел первую,
мучительную, бессонную ночь; только теперь в уединении путешествия, они с
особенной силой овладели им. О чем бы он ни начинал думать, он возвращался к
одним и тем же вопросам, которых он не мог разрешить, и не мог перестать
задавать себе. Как будто в голове его свернулся тот главный винт, на котором
держалась вся его жизнь. Винт не входил дальше, не выходил вон, а вертелся,
ничего не захватывая, все на том же нарезе, и нельзя было перестать вертеть
его.
Вошел смотритель и униженно стал просить его сиятельство подождать
только два часика, после которых он для его сиятельства (что будет, то
будет) даст курьерских. Смотритель очевидно врал и хотел только получить с
проезжего лишние деньги. "Дурно ли это было или хорошо?", спрашивал себя
Пьер. "Для меня хорошо, для другого проезжающего дурно, а для него самого
неизбежно, потому что ему есть нечего: он говорил, что его прибил за это
офицер. А офицер прибил за то, что ему ехать надо было скорее. А я стрелял в
Долохова за то, что я счел себя оскорбленным, а Людовика XVI казнили за то,
что его считали преступником, а через год убили тех, кто его казнил, тоже за
что-то. Что дурно? Что хорошо? Что надо любить, что ненавидеть? Для чего
жить, и что такое я? Что такое жизнь, что смерть? Какая сила управляет
всем?", спрашивал он себя. И не было ответа ни на один из этих вопросов,
кроме одного, не логического ответа, вовсе не на эти вопросы. Ответ этот
был: "умрешь -- все кончится. Умрешь и все узнаешь, или перестанешь
спрашивать". Но и умереть было страшно.
Торжковская торговка визгливым голосом предлагала свой товар и в
особенности козловые туфли. "У меня сотни рублей, которых мне некуда деть, а
она в прорванной шубе стоит и робко смотрит на меня, -- думал Пьер. И зачем
нужны эти деньги? Точно на один волос могут прибавить ей счастья,
спокойствия души, эти деньги? Разве может что-нибудь в мире сделать ее и
меня менее подверженными злу и смерти? Смерть, которая все кончит и которая
должна притти нынче или завтра -- все равно через мгновение, в сравнении с
вечностью". И он опять нажимал на ничего не захватывающий винт, и винт все
так же вертелся на одном и том же месте.
Слуга его подал ему разрезанную до половины книгу романа в письмах m-mе
Suza. [1] Он стал читать о страданиях и добродетельной борьбе
какой-то Аmelie de Mansfeld. [2] "И зачем она боролась против
своего соблазнителя, думал он, -- когда она любила его? Не мог Бог вложить в
ее душу стремления, противного Его воле. Моя бывшая жена не боролась и,
может быть, она была права. Ничего не найдено, опять говорил себе Пьер,
ничего не придумано. Знать мы можем только то, что ничего не знаем. И это
высшая степень человеческой премудрости".
Все в нем самом и вокруг него представлялось ему запутанным,
бессмысленным и отвратительным. Но в этом самом отвращении ко всему
окружающему Пьер находил своего рода раздражающее наслаждение.
-- Осмелюсь просить ваше сиятельство потесниться крошечку, вот для них,
-- сказал смотритель, входя в комнату и вводя за собой другого,
остановленного за недостатком лошадей проезжающего. Проезжающий был
приземистый, ширококостый, желтый, морщинистый старик с седыми нависшими
бровями над блестящими, неопределенного сероватого цвета, глазами.
Пьер снял ноги со стола, встал и перелег на приготовленную для него
кровать, изредка поглядывая на вошедшего, который с угрюмо-усталым видом, не
глядя на Пьера, тяжело раздевался с помощью слуги. Оставшись в заношенном
крытом нанкой тулупчике и в валеных сапогах на худых костлявых ногах,
проезжий сел на диван, прислонив к спинке свою очень большую и широкую в
висках, коротко обстриженную голову и взглянул на Безухого. Строгое, умное и
проницательное выражение этого взгляда поразило Пьера. Ему захотелось
заговорить с проезжающим, но когда он собрался обратиться к нему с вопросом
о дороге, проезжающий уже закрыл глаза и сложив сморщенные старые руки, на
пальце одной из которых был большой чугунный перстень с изображением
Адамовой головы, неподвижно сидел, или отдыхая, или о чем-то глубокомысленно
и спокойно размышляя, как показалось Пьеру. Слуга проезжающего был весь
покрытый морщинами, тоже желтый старичек, без усов и бороды, которые видимо
не были сбриты, а никогда и не росли у него. Поворотливый старичек-слуга
разбирал погребец, приготовлял чайный стол, и принес кипящий самовар. Когда
все было готово, проезжающий открыл глаза, придвинулся к столу и налив себе
один стакан чаю, налил другой безбородому старичку и подал ему. Пьер начинал
чувствовать беспокойство и необходимость, и даже неизбежность вступления в
разговор с этим проезжающим.
Слуга принес назад свой пустой, перевернутый стакан с недокусанным
кусочком сахара и спросил, не нужно ли чего.
-- Ничего. Подай книгу, -- сказал проезжающий. Слуга подал книгу,
которая показалась Пьеру духовною, и проезжающий углубился в чтение. Пьер
смотрел на него. Вдруг проезжающий отложил книгу, заложив закрыл ее и, опять
закрыв глаза и облокотившись на спинку, сел в свое прежнее положение. Пьер
смотрел на него и не успел отвернуться, как старик открыл глаза и уставил
свой твердый и строгий взгляд прямо в лицо Пьеру.
Пьер чувствовал себя смущенным и хотел отклониться от этого взгляда, но
блестящие, старческие глаза неотразимо притягивали его к себе.

II.

-- Имею удовольствие говорить с графом Безухим, ежели я не ошибаюсь, --
сказал проезжающий неторопливо и громко. Пьер молча, вопросительно смотрел
через очки на своего собеседника.
-- Я слышал про вас, -- продолжал проезжающий, -- и про постигшее вас,
государь мой, несчастье. -- Он как бы подчеркнул последнее слово, как будто
он сказал: "да, несчастье, как вы ни называйте, я знаю, что то, что
случилось с вами в Москве, было несчастье". -- Весьма сожалею о том,
государь мой.
Пьер покраснел и, поспешно спустив ноги с постели, нагнулся к старику,
неестественно и робко улыбаясь.
-- Я не из любопытства упомянул вам об этом, государь мой, но по более
важным причинам. -- Он помолчал, не выпуская Пьера из своего взгляда, и
подвинулся на диване, приглашая этим жестом Пьера сесть подле себя. Пьеру
неприятно было вступать в разговор с этим стариком, но он, невольно
покоряясь ему, подошел и сел подле него.
-- Вы несчастливы, государь мой, -- продолжал он. -- Вы молоды, я стар.
Я бы желал по мере моих сил помочь вам.
-- Ах, да, -- с неестественной улыбкой сказал Пьер. -- Очень вам
благодарен... Вы откуда изволите проезжать? -- Лицо проезжающего было не
ласково, даже холодно и строго, но несмотря на то, и речь и лицо нового
знакомца неотразимо-привлекательно действовали на Пьера.
-- Но если по каким-либо причинам вам неприятен разговор со мною, --
сказал старик, -- то вы так и скажите, государь мой. -- И он вдруг улыбнулся
неожиданно, отечески-нежной улыбкой.
-- Ах нет, совсем нет, напротив, я очень рад познакомиться с вами, --
сказал Пьер, и, взглянув еще раз на руки нового знакомца, ближе рассмотрел
перстень. Он увидал на нем Адамову голову, знак масонства.
-- Позвольте мне спросить, -- сказал он. -- Вы масон?
-- Да, я принадлежу к братству свободных каменьщиков, сказал проезжий,
все глубже и глубже вглядываясь в глаза Пьеру. -- И от себя и от их имени
протягиваю вам братскую руку.
-- Я боюсь, -- сказал Пьер, улыбаясь и колеблясь между доверием,
внушаемым ему личностью масона, и привычкой насмешки над верованиями
масонов, -- я боюсь, что я очень далек от пониманья, как это сказать, я
боюсь, что мой образ мыслей насчет всего мироздания так противоположен
вашему, что мы не поймем друг друга.
-- Мне известен ваш образ мыслей, -- сказал масон, -- и тот ваш образ
мыслей, о котором вы говорите, и который вам кажется произведением вашего
мысленного труда, есть образ мыслей большинства людей, есть однообразный
плод гордости, лени и невежества. Извините меня, государь мой, ежели бы я не
знал его, я бы не заговорил с вами. Ваш образ мыслей есть печальное
заблуждение.
-- Точно так же, как я могу предполагать, что и вы находитесь в
заблуждении, -- сказал Пьер, слабо улыбаясь.
-- Я никогда не посмею сказать, что я знаю истину, -- сказал масон, все
более и более поражая Пьера своею определенностью и твердостью речи. --
Никто один не может достигнуть до истины; только камень за камнем, с
участием всех, миллионами поколений, от праотца Адама и до нашего времени,
воздвигается тот храм, который должен быть достойным жилищем Великого Бога,
-- сказал масон и закрыл глаза.
-- Я должен вам сказать, я не верю, не... верю в Бога, -- с сожалением
и усилием сказал Пьер, чувствуя необходимость высказать всю правду.
Масон внимательно посмотрел на Пьера и улыбнулся, как улыбнулся бы
богач, державший в руках миллионы, бедняку, который бы сказал ему, что нет у
него, у бедняка, пяти рублей, могущих сделать его счастие.
-- Да, вы не знаете Его, государь мой, -- сказал масон. -- Вы не можете
знать Его. Вы не знаете Его, оттого вы и несчастны.
-- Да, да, я несчастен, подтвердил Пьер; -- но что ж мне делать?
-- Вы не знаете Его, государь мой, и оттого вы очень несчастны. Вы не
знаете Его, а Он здесь, Он во мне. Он в моих словах, Он в тебе, и даже в тех
кощунствующих речах, которые ты произнес сейчас! -- строгим дрожащим голосом
сказал масон.
Он помолчал и вздохнул, видимо стараясь успокоиться.
-- Ежели бы Его не было, -- сказал он тихо, -- мы бы с вами не говорили
о Нем, государь мой. О чем, о ком мы говорили? Кого ты отрицал? -- вдруг
сказал он с восторженной строгостью и властью в голосе. -- Кто Его выдумал,
ежели Его нет? Почему явилось в тебе предположение, что есть такое
непонятное существо? Почему ты и весь мир предположили существование такого
непостижимого существа, существа всемогущего, вечного и бесконечного во всех
своих свойствах?... -- Он остановился и долго молчал.
Пьер не мог и не хотел прерывать этого молчания.
-- Он есть, но понять Его трудно, -- заговорил опять масон, глядя не на
лицо Пьера, а перед собою, своими старческими руками, которые от внутреннего
волнения не могли оставаться спокойными, перебирая листы книги. -- Ежели бы
это был человек, в существовании которого ты бы сомневался, я бы привел к
тебе этого человека, взял бы его за руку и показал тебе. Но как я, ничтожный
смертный, покажу все всемогущество, всю вечность, всю благость Его тому, кто
слеп, или тому, кто закрывает глаза, чтобы не видать, не понимать Его, и не
увидать, и не понять всю свою мерзость и порочность? -- Он помолчал. -- Кто
ты? Что ты? Ты мечтаешь о себе, что ты мудрец, потому что ты мог произнести
эти кощунственные слова, -- сказал он с мрачной и презрительной усмешкой, --
а ты глупее и безумнее малого ребенка, который бы, играя частями искусно
сделанных часов, осмелился бы говорить, что, потому что он не понимает
назначения этих часов, он и не верит в мастера, который их сделал. Познать
Его трудно... Мы веками, от праотца Адама и до наших дней, работаем для
этого познания и на бесконечность далеки от достижения нашей цели; но в
непонимании Его мы видим только нашу слабость и Его величие... -- Пьер, с
замиранием сердца, блестящими глазами глядя в лицо масона, слушал его, не
перебивал, не спрашивал его, а всей душой верил тому, что говорил ему этот
чужой человек. Верил ли он тем разумным доводам, которые были в речи масона,
или верил, как верят дети интонациям, убежденности и сердечности, которые
были в речи масона, дрожанию голоса, которое иногда почти прерывало масона,
или этим блестящим, старческим глазам, состарившимся на том же убеждении,
или тому спокойствию, твердости и знанию своего назначения, которые
светились из всего существа масона, и которые особенно сильно поражали его в
сравнении с своей опущенностью и безнадежностью; -- но он всей душой желал
верить, и верил, и испытывал радостное чувство успокоения, обновления и
возвращения к жизни.
-- Он не постигается умом, а постигается жизнью, -- сказал масон.
-- Я не понимаю, -- сказал Пьер, со страхом чувствуя поднимающееся в
себе сомнение. Он боялся неясности и слабости доводов своего собеседника, он
боялся не верить ему. -- Я не понимаю, -- сказал он, -- каким образом ум
человеческий не может постигнуть того знания, о котором вы говорите.
Масон улыбнулся своей кроткой, отеческой улыбкой.
-- Высшая мудрость и истина есть как бы чистейшая влага, которую мы
хотим воспринять в себя, -- сказал он. -- Могу ли я в нечистый сосуд
воспринять эту чистую влагу и судить о чистоте ее? Только внутренним
очищением самого себя я могу до известной чистоты довести воспринимаемую
влагу.
-- Да, да, это так! -- радостно сказал Пьер.
-- Высшая мудрость основана не на одном разуме, не на тех светских
науках физики, истории, химии и т. д., на которые распадается знание
умственное. Высшая мудрость одна. Высшая мудрость имеет одну науку -- науку
всего, науку объясняющую все мироздание и занимаемое в нем место человека.
Для того чтобы вместить в себя эту науку, необходимо очистить и обновить
своего внутреннего человека, и потому прежде, чем знать, нужно верить и
совершенствоваться. И для достижения этих целей в душе нашей вложен свет
Божий, называемый совестью.
-- Да, да, -- подтверждал Пьер.
-- Погляди духовными глазами на своего внутреннего человека и спроси у
самого себя, доволен ли ты собой. Чего ты достиг, руководясь одним умом? Что
ты такое? Вы молоды, вы богаты, вы умны, образованы, государь мой. Что вы
сделали из всех этих благ, данных вам? Довольны ли вы собой и своей жизнью?
-- Нет, я ненавижу свою жизнь, -- сморщась проговорил Пьер.
-- Ты ненавидишь, так измени ее, очисти себя, и по мере очищения ты
будешь познавать мудрость. Посмотрите на свою жизнь, государь мой. Как вы
проводили ее? В буйных оргиях и разврате, все получая от общества и ничего
не отдавая ему. Вы получили богатство. Как вы употребили его? Что вы сделали
для ближнего своего? Подумали ли вы о десятках тысяч ваших рабов, помогли ли
вы им физически и нравственно? Нет. Вы пользовались их трудами, чтоб вести
распутную жизнь. Вот что вы сделали. Избрали ли вы место служения, где бы вы
приносили пользу своему ближнему? Нет. Вы в праздности проводили свою жизнь.
Потом вы женились, государь мой, взяли на себя ответственность в руководстве
молодой женщины, и что же вы сделали? Вы не помогли ей, государь мой, найти
путь истины, а ввергли ее в пучину лжи и несчастья. Человек оскорбил вас, и
вы убили его, и вы говорите, что вы не знаете Бога, и что вы ненавидите свою
жизнь. Тут нет ничего мудреного, государь мой! -- После этих слов, масон,
как бы устав от продолжительного разговора, опять облокотился на спинку
дивана и закрыл глаза. Пьер смотрел на это строгое, неподвижное, старческое,
почти мертвое лицо, и беззвучно шевелил губами. Он хотел сказать: да,
мерзкая, праздная, развратная жизнь, -- и не смел прерывать молчание.
Масон хрипло, старчески прокашлялся и кликнул слугу.
-- Что лошади? -- спросил он, не глядя на Пьера.
-- Привели сдаточных, -- отвечал слуга. -- Отдыхать не будете?
-- Нет, вели закладывать.
"Неужели же он уедет и оставит меня одного, не договорив всего и не
обещав мне помощи?", думал Пьер, вставая и опустив голову, изредка
взглядывая на масона, и начиная ходить по комнате. "Да, я не думал этого, но
я вел презренную, развратную жизнь, но я не любил ее, и не хотел этого,
думал Пьер, -- а этот человек знает истину, и ежели бы он захотел, он мог бы
открыть мне ее". Пьер хотел и не смел сказать этого масону. Проезжающий,
привычными, старческими руками уложив свои вещи, застегивал свой тулупчик.
Окончив эти дела, он обратился к Безухому и равнодушно, учтивым тоном,
сказал ему:
-- Вы куда теперь изволите ехать, государь мой?
-- Я?... Я в Петербург, -- отвечал Пьер детским, нерешительным голосом.
-- Я благодарю вас. Я во всем согласен с вами. Но вы не думайте, чтобы я был
так дурен. Я всей душой желал быть тем, чем вы хотели бы, чтобы я был; но я
ни в ком никогда не находил помощи... Впрочем, я сам прежде всего виноват во
всем. Помогите мне, научите меня и, может-быть, я буду... -- Пьер не мог
говорить дальше; он засопел носом и отвернулся.
Масон долго молчал, видимо что-то обдумывая.
-- Помощь дается токмо от Бога, -- сказал он, -- но ту меру помощи,
которую во власти подать наш орден, он подаст вам, государь мой. Вы едете в
Петербург, передайте это графу Вилларскому (он достал бумажник и на
сложенном вчетверо большом листе бумаги написал несколько слов). Один совет
позвольте подать вам. Приехав в столицу, посвятите первое время уединению,
обсуждению самого себя, и не вступайте на прежние пути жизни. Затем желаю
вам счастливого пути, государь мой, -- сказал он, заметив, что слуга его
вошел в комнату, -- и успеха...
Проезжающий был Осип Алексеевич Баздеев, как узнал Пьер по книге
смотрителя. Баздеев был одним из известнейших масонов и мартинистов еще
Новиковского времени. Долго после его отъезда Пьер, не ложась спать и не
спрашивая лошадей, ходил по станционной комнате, обдумывая свое порочное
прошедшее и с восторгом обновления представляя себе свое блаженное,
безупречное и добродетельное будущее, которое казалось ему так легко. Он
был, как ему казалось, порочным только потому, что он как-то случайно
запамятовал, как хорошо быть добродетельным. В душе его не оставалось ни
следа прежних сомнений. Он твердо верил в возможность братства людей,
соединенных с целью поддерживать друг друга на пути добродетели, и таким
представлялось ему масонство.

III.

Приехав в Петербург, Пьер никого не известил о своем приезде, никуда не
выезжал, и стал целые дни проводить за чтением Фомы Кемпийского, книги,
которая неизвестно кем была доставлена ему. Одно и все одно понимал Пьер,
читая эту книгу; он понимал неизведанное еще им наслаждение верить в
возможность достижения совершенства и в возможность братской и деятельной
любви между людьми, открытую ему Осипом Алексеевичем. Через неделю после его
приезда молодой польский граф Вилларский, которого Пьер поверхностно знал по
петербургскому свету, вошел вечером в его комнату с тем официальным и
торжественным видом, с которым входил к нему секундант Долохова и, затворив
за собой дверь и убедившись, что в комнате никого кроме Пьера не было,
обратился к нему:
-- Я приехал к вам с поручением и предложением, граф, -- сказал он ему,
не садясь. -- Особа, очень высоко поставленная в нашем братстве,
ходатайствовала о том, чтобы вы были приняты в братство ранее срока, и
предложила мне быть вашим поручителем. Я за священный долг почитаю
исполнение воли этого лица. Желаете ли вы вступить за моим поручительством в
братство свободных каменьщиков?
Холодный и строгий тон человека, которого Пьер видел почти всегда на
балах с любезною улыбкою, в обществе самых блестящих женщин, поразил Пьера.
-- Да, я желаю, -- сказал Пьер.
Вилларский наклонил голову. -- Еще один вопрос, граф, сказал он, на
который я вас не как будущего масона, но как честного человека (galant
homme) прошу со всею искренностью отвечать мне: отреклись ли вы от своих
прежних убеждений, верите ли вы в Бога?
Пьер задумался. -- Да... да, я верю в Бога, -- сказал он.
-- В таком случае... -- начал Вилларский, но Пьер перебил его. -- Да, я
верю в Бога, -- сказал он еще раз.
-- В таком случае мы можем ехать, -- сказал Вилларский. -- Карета моя к
вашим услугам.
Всю дорогу Вилларский молчал. На вопросы Пьера, что ему нужно делать и
как отвечать, Вилларский сказал только, что братья, более его достойные,
испытают его, и что Пьеру больше ничего не нужно, как говорить правду.
Въехав в ворота большого дома, где было помещение ложи, и пройдя по
темной лестнице, они вошли в освещенную, небольшую прихожую, где без помощи
прислуги, сняли шубы. Из передней они прошли в другую комнату. Какой-то
человек в странном одеянии показался у двери. Вилларский, выйдя к нему
навстречу, что-то тихо сказал ему по-французски и подошел к небольшому
шкафу, в котором Пьер заметил невиданные им одеяния. Взяв из шкафа платок,
Вилларский наложил его на глаза Пьеру и завязал узлом сзади, больно захватив
в узел его волоса. Потом он пригнул его к себе, поцеловал и, взяв за руку,
повел куда-то. Пьеру было больно от притянутых узлом волос, он морщился от
боли и улыбался от стыда чего-то. Огромная фигура его с опущенными руками, с
сморщенной и улыбающейся физиономией, неверными робкими шагами подвигалась
за Вилларским.
Проведя его шагов десять, Вилларский остановился.
-- Что бы ни случилось с вами, -- сказал он, -- вы должны с мужеством
переносить все, ежели вы твердо решились вступить в наше братство. (Пьер
утвердительно отвечал наклонением головы.) Когда вы услышите стук в двери,
вы развяжете себе глаза, -- прибавил Вилларский; -- желаю вам мужества и
успеха. И, пожав руку Пьеру, Вилларский вышел.
Оставшись один, Пьер продолжал все так же улыбаться. Раза два он
пожимал плечами, подносил руку к платку, как бы желая снять его, и опять
опускал ее. Пять минут, которые он пробыл с связанными глазами, показались
ему часом. Руки его отекли, ноги подкашивались; ему казалось, что он устал.
Он испытывал самые сложные и разнообразные чувства. Ему было и страшно того,
что с ним случится, и еще более страшно того, как бы ему не выказать страха.
Ему было любопытно узнать, что будет с ним, что откроется ему; но более
всего ему было радостно, что наступила минута, когда он наконец вступит на
тот путь обновления и деятельно-добродетельной жизни, о котором он мечтал со
времени своей встречи с Осипом Алексеевичем. В дверь послышались сильные
удары. Пьер снял повязку и оглянулся вокруг себя. В комнате было черно --
темно: только в одном месте горела лампада, в чем-то белом. Пьер подошел
ближе и увидал, что лампада стояла на черном столе, на котором лежала одна
раскрытая книга. Книга была Евангелие; то белое, в чем горела лампада, был
человечий череп с своими дырами и зубами. Прочтя первые слова Евангелия:
"Вначале бе слово и слово бе к Богу", Пьер обошел стол и увидал большой,
наполненный чем-то и открытый ящик. Это был гроб с костями. Его нисколько не
удивило то, что он увидал. Надеясь вступить в совершенно новую жизнь,
совершенно отличную от прежней, он ожидал всего необыкновенного, еще более
необыкновенного чем то, что он видел. Череп, гроб, Евангелие -- ему
казалось, что он ожидал всего этого, ожидал еще большего. Стараясь вызвать в
себе чувство умиленья, он смотрел вокруг себя. -- "Бог, смерть, любовь,
братство людей", -- говорил он себе, связывая с этими словами смутные, но
радостные представления чего-то. Дверь отворилась, и кто-то вошел.
При слабом свете, к которому однако уже успел Пьер приглядеться, вошел
невысокий человек. Видимо с света войдя в темноту, человек этот остановился;
потом осторожными шагами он подвинулся к столу и положил на него небольшие,
закрытые кожаными перчатками, руки.
Невысокий человек этот был одет в белый, кожаный фартук, прикрывавший
его грудь и часть ног, на шее было надето что-то вроде ожерелья, и из-за
ожерелья выступал высокий, белый жабо, окаймлявший его продолговатое лицо,
освещенное снизу.
-- Для чего вы пришли сюда? -- спросил вошедший, по шороху, сделанному
Пьером, обращаясь в его сторону. -- Для чего вы, неверующий в истины света и
не видящий света, для чего вы пришли сюда, чего хотите вы от нас?
Премудрости, добродетели, просвещения?
В ту минуту как дверь отворилась и вошел неизвестный человек, Пьер
испытал чувство страха и благоговения, подобное тому, которое он в детстве
испытывал на исповеди: он почувствовал себя с глазу на глаз с совершенно
чужим по условиям жизни и с близким, по братству людей, человеком. Пьер с
захватывающим дыханье биением сердца подвинулся к ритору (так назывался в
масонстве брат, приготовляющий ищущего к вступлению в братство). Пьер,
подойдя ближе, узнал в риторе знакомого человека, Смольянинова, но ему
оскорбительно было думать, что вошедший был знакомый человек: вошедший был
только брат и добродетельный наставник. Пьер долго не мог выговорить слова,
так что ритор должен был повторить свой вопрос.
-- Да, я... я... хочу обновления, -- с трудом выговорил Пьер.
-- Хорошо, -- сказал Смольянинов, и тотчас же продолжал: -- Имеете ли
вы понятие о средствах, которыми наш святой орден поможет вам в достижении
вашей цели?... -- сказал ритор спокойно и быстро.
-- Я... надеюсь... руководства... помощи... в обновлении, -- сказал
Пьер с дрожанием голоса и с затруднением в речи, происходящим и от волнения,
и от непривычки говорить по-русски об отвлеченных предметах.
-- Какое понятие вы имеете о франк-масонстве?
-- Я подразумеваю, что франк-масонство есть fraterienite [3] и
равенство людей с добродетельными целями, -- сказал Пьер, стыдясь по мере
того, как он говорил, несоответственности своих слов с торжественностью
минуты. Я подразумеваю...
-- Хорошо, -- сказал ритор поспешно, видимо вполне удовлетворенный этим
ответом. -- Искали ли вы средств к достижению своей цели в религии?
-- Нет, я считал ее несправедливою, и не следовал ей, -- сказал Пьер
так тихо, что ритор не расслышал его и спросил, что он говорит. -- Я был
атеистом, -- отвечал Пьер.
-- Вы ищете истины для того, чтобы следовать в жизни ее законам;
следовательно, вы ищете премудрости и добродетели, не так ли? -- сказал
ритор после минутного молчания.
-- Да, да, -- подтвердил Пьер.
Ритор прокашлялся, сложил на груди руки в перчатках и начал говорить:
-- Теперь я должен открыть вам главную цель нашего ордена, -- сказал
он, -- и ежели цель эта совпадает с вашею, то вы с пользою вступите в наше
братство. Первая главнейшая цель и купно основание нашего ордена, на котором
он утвержден, и которого никакая сила человеческая не может низвергнуть,
есть сохранение и предание потомству некоего важного таинства... от самых
древнейших веков и даже от первого человека до нас дошедшего, от которого
таинства, может быть, зависит судьба рода человеческого. Но так как сие
таинство такого свойства, что никто не может его знать и им пользоваться,
если долговременным и прилежным очищением самого себя не приуготовлен, то не
всяк может надеяться скоро обрести его. Поэтому мы имеем вторую цель,
которая состоит в том, чтобы приуготовлять наших членов, сколько возможно,
исправлять их сердце, очищать и просвещать их разум теми средствами, которые
нам преданием открыты от мужей, потрудившихся в искании сего таинства, и тем
учинять их способными к восприятию оного. Очищая и исправляя наших членов,
мы стараемся в-третьих исправлять и весь человеческий род, предлагая ему в
членах наших пример благочестия и добродетели, и тем стараемся всеми силами
противоборствовать злу, царствующему в мире. Подумайте об этом, и я опять
приду к вам, -- сказал он и вышел из комнаты.
-- Противоборствовать злу, царствующему в мире... -- повторил Пьер, и
ему представилась его будущая деятельность на этом поприще. Ему
представлялись такие же люди, каким он был сам две недели тому назад, и он
мысленно обращал к ним поучительно-наставническую речь. Он представлял себе
порочных и несчастных людей, которым он помогал словом и делом; представлял
себе угнетателей, от которых он спасал их жертвы. Из трех поименованных
ритором целей, эта последняя -- исправление рода человеческого, особенно
близка была Пьеру. Некое важное таинство, о котором упомянул ритор, хотя и
подстрекало его любопытство, не представлялось ему существенным; а вторая
цель, очищение и исправление себя, мало занимала его, потому что он в эту
минуту с наслаждением чувствовал себя уже вполне исправленным от прежних
пороков и готовым только на одно доброе.
Через полчаса вернулся ритор передать ищущему те семь добродетелей,
соответствующие семи ступеням храма Соломона, которые должен был воспитывать
в себе каждый масон. Добродетели эти были: 1) скромность, соблюдение тайны
ордена, 2) повиновение высшим чинам ордена, 3) добронравие, 4) любовь к
человечеству, 5) мужество, 6) щедрость и 7) любовь к смерти.
-- В седьмых старайтесь, -- сказал ритор, -- частым помышлением о
смерти довести себя до того, чтобы она не казалась вам более страшным
врагом, но другом... который освобождает от бедственной сей жизни в трудах
добродетели томившуюся душу, для введения ее в место награды и успокоения.
"Да, это должно быть так", -- думал Пьер, когда после этих слов ритор
снова ушел от него, оставляя его уединенному размышлению. "Это должно быть
так, но я еще так слаб, что люблю свою жизнь, которой смысл только теперь по
немногу открывается мне". Но остальные пять добродетелей, которые перебирая
по пальцам вспомнил Пьер, он чувствовал в душе своей: и мужество, и
щедрость, и добронравие, и любовь к человечеству, и в особенности
повиновение, которое даже не представлялось ему добродетелью, а счастьем.
(Ему так радостно было теперь избавиться от своего произвола и подчинить
свою волю тому и тем, которые знали несомненную истину.) Седьмую добродетель
Пьер забыл и никак не мог вспомнить ее.
В третий раз ритор вернулся скорее и спросил Пьера, все ли он тверд в
своем намерении, и решается ли подвергнуть себя всему, что от него
потребуется.
-- Я готов на все, -- сказал Пьер.
-- Еще должен вам сообщить, -- сказал ритор, -- что орден наш учение
свое преподает не словами токмо, но иными средствами, которые на истинного
искателя мудрости и добродетели действуют, может быть, сильнее, нежели
словесные токмо объяснения. Сия храмина убранством своим, которое вы видите,
уже должна была изъяснить вашему сердцу, ежели оно искренно, более нежели
слова; вы увидите, может быть, и при дальнейшем вашем принятии подобный
образ изъяснения. Орден наш подражает древним обществам, которые открывали
свое учение иероглифами. Иероглиф, -- сказал ритор, -- есть наименование
какой-нибудь неподверженной чувствам вещи, которая содержит в себе качества,
подобные изобразуемой.
Пьер знал очень хорошо, что такое иероглиф, но не смел говорить. Он
молча слушал ритора, по всему чувствуя, что тотчас начнутся испытанья.
-- Ежели вы тверды, то я должен приступить к введению вас, -- говорил
ритор, ближе подходя к Пьеру. -- В знак щедрости прошу вас отдать мне все
драгоценные вещи.
-- Но я с собою ничего не имею, -- сказал Пьер, полагавший, что от него
требуют выдачи всего, что он имеет.
-- То, что на вас есть: часы, деньги, кольца...
Пьер поспешно достал кошелек, часы, и долго не мог снять с жирного
пальца обручальное кольцо. Когда это было сделано, масон сказал:
-- В знак повиновенья прошу вас раздеться. -- Пьер снял фрак, жилет и
левый сапог по указанию ритора. Масон открыл рубашку на его левой груди, и,
нагнувшись, поднял его штанину на левой ноге выше колена. Пьер поспешно
хотел снять и правый сапог и засучить панталоны, чтобы избавить от этого
труда незнакомого ему человека, но масон сказал ему, что этого не нужно -- и
подал ему туфлю на левую ногу. С детской улыбкой стыдливости, сомнения и
насмешки над самим собою, которая против его воли выступала на лицо, Пьер
стоял, опустив руки и расставив ноги, перед братом-ритором, ожидая его новых
приказаний.
-- И наконец, в знак чистосердечия, я прошу вас открыть мне главное
ваше пристрастие, -- сказал он.
-- Мое пристрастие! У меня их было так много, -- сказал Пьер.
-- То пристрастие, которое более всех других заставляло вас колебаться
на пути добродетели, -- сказал масон.
Пьер помолчал, отыскивая.
"Вино? Объедение? Праздность? Леность? Горячность? Злоба? Женщины?"
Перебирал он свои пороки, мысленно взвешивая их и не зная которому отдать
преимущество.
-- Женщины, -- сказал тихим, чуть слышным голосом Пьер. Масон не
шевелился и не говорил долго после этого ответа. Наконец он подвинулся к
Пьеру, взял лежавший на столе платок и опять завязал ему глаза.
-- Последний раз говорю вам: обратите все ваше внимание на самого себя,
наложите цепи на свои чувства и ищите блаженства не в страстях, а в своем
сердце. Источник блаженства не вне, а внутри нас...
Пьер уже чувствовал в себе этот освежающий источник блаженства, теперь
радостью и умилением переполнявший его душу.

IV.

Скоро после этого в темную храмину пришел за Пьером уже не прежний
ритор, а поручитель Вилларский, которого он узнал по голосу. На новые
вопросы о твердости его намерения, Пьер отвечал: "Да, да, согласен", -- и с
сияющею детскою улыбкой, с открытой, жирной грудью, неровно и робко шагая
одной разутой и одной обутой ногой, пошел вперед с приставленной Вилларским
к его обнаженной груди шпагой. Из комнаты его повели по коридорам,
поворачивая взад и вперед, и наконец привели к дверям ложи. Вилларский
кашлянул, ему ответили масонскими стуками молотков, дверь отворилась перед
ними. Чей-то басистый голос (глаза Пьера все были завязаны) сделал ему
вопросы о том, кто он, где, когда родился? и т. п. Потом его опять повели
куда-то, не развязывая ему глаз, и во время ходьбы его говорили ему
аллегории о трудах его путешествия, о священной дружбе, о предвечном
Строителе мира, о мужестве, с которым он должен переносить труды и
опасности. Во время этого путешествия Пьер заметил, что его называли то
ищущим, то страждущим, то требующим, и различно стучали при этом молотками и
шпагами. В то время как его подводили к какому-то предмету, он заметил, что
произошло замешательство и смятение между его руководителями. Он слышал, как
шопотом заспорили между собой окружающие люди и как один настаивал на том,
чтобы он был проведен по какому-то ковру. После этого взяли его правую руку,
положили на что-то, а левою велели ему приставить циркуль к левой груди, и
заставили его, повторяя слова, которые читал другой, прочесть клятву
верности законам ордена. Потом потушили свечи, зажгли спирт, как это слышал
по запаху Пьер, и сказали, что он увидит малый свет. С него сняли повязку, и
Пьер как во сне увидал, в слабом свете спиртового огня, несколько людей,
которые в таких же фартуках, как и ритор, стояли против него и держали
шпаги, направленные в его грудь. Между ними стоял человек в белой
окровавленной рубашке. Увидав это, Пьер грудью надвинулся вперед на шпаги,
желая, чтобы они вонзились в него. Но шпаги отстранились от него и ему
тотчас же опять надели повязку. -- Теперь ты видел малый свет, -- сказал ему
чей-то голос. Потом опять зажгли свечи, сказали, что ему надо видеть полный
свет, и опять сняли повязку и более десяти голосов вдруг сказали: sic
transit gloria mundi. [4]
Пьер понемногу стал приходить в себя и оглядывать комнату, где он был,
и находившихся в ней людей. Вокруг длинного стола, покрытого черным, сидело
человек двенадцать, все в тех же одеяниях, как и те, которых он прежде
видел. Некоторых Пьер знал по петербургскому обществу. На председательском
месте сидел незнакомый молодой человек, в особом кресте на шее. По правую
руку сидел итальянец-аббат, которого Пьер видел два года тому назад у Анны
Павловны. Еще был тут один весьма важный сановник и один швейцарец-гувернер,
живший прежде у Курагиных. Все торжественно молчали, слушая слова
председателя, державшего в руке молоток. В стене была вделана горящая
звезда; с одной стороны стола был небольшой ковер с различными
изображениями, с другой было что-то в роде алтаря с Евангелием и черепом.
Кругом стола было 7 больших, в роде церковных, подсвечников. Двое из братьев
подвели Пьера к алтарю, поставили ему ноги в прямоугольное положение и
приказали ему лечь, говоря, что он повергается к вратам храма.
-- Он прежде должен получить лопату, -- сказал шопотом один из братьев.
-- А! полноте пожалуйста, -- сказал другой.
Пьер, растерянными, близорукими глазами, не повинуясь, оглянулся вокруг
себя, и вдруг на него нашло сомнение. "Где я? Что я делаю? Не смеются ли
надо мной? Не будет ли мне стыдно вспоминать это?" Но сомнение это
продолжалось только одно мгновение. Пьер оглянулся на серьезные лица
окружавших его людей, вспомнил все, что он уже прошел, и понял, что нельзя
остановиться на половине дороги. Он ужаснулся своему сомнению и, стараясь
вызвать в себе прежнее чувство умиления, повергся к вратам храма. И
действительно чувство умиления, еще сильнейшего, чем прежде, нашло на него.
Когда он пролежал несколько времени, ему велели встать и надели на него
такой же белый кожаный фартук, какие были на других, дали ему в руки лопату
и три пары перчаток, и тогда великий мастер обратился к нему. Он сказал ему,
чтобы он старался ничем не запятнать белизну этого фартука, представляющего
крепость и непорочность; потом о невыясненной лопате сказал, чтобы он
трудился ею очищать свое сердце от пороков и снисходительно заглаживать ею
сердце ближнего. Потом про первые перчатки мужские сказал, что значения их
он не может знать, но должен хранить их, про другие перчатки мужские сказал,
что он должен надевать их в собраниях и наконец про третьи женские перчатки
сказал: "Любезный брат, и сии женские перчатки вам определены суть. Отдайте
их той женщине, которую вы будете почитать больше всех. Сим даром уверите в
непорочности сердца вашего ту, которую изберете вы себе в достойную
каменьщицу". И помолчав несколько времени, прибавил: -- "Но соблюди,
любезный брат, да не украшают перчатки сии рук нечистых". В то время как
великий мастер произносил эти последние слова, Пьеру показалось, что
председатель смутился. Пьер смутился еще больше, покраснел до слез, как
краснеют дети, беспокойно стал оглядываться и произошло неловкое молчание.
Молчание это было прервано одним из братьев, который, подведя Пьера к
ковру, начал из тетради читать ему объяснение всех изображенных на нем
фигур: солнца, луны, молотка. отвеса, лопаты, дикого и кубического камня,
столба, трех окон и т. д. Потом Пьеру назначили его место, показали ему
знаки ложи, сказали входное слово и наконец позволили сесть. Великий мастер
начал читать устав. Устав был очень длинен, и Пьер от радости, волнения и
стыда не был в состоянии понимать того, что читали. Он вслушался только в
последние слова устава, которые запомнились ему.
"В наших храмах мы не знаем других степеней, -- читал "великий мастер,
-- кроме тех, которые находятся между добродетелью и пороком. Берегись
делать какое-нибудь различие, могущее нарушить равенство. Лети на помощь к
брату, кто бы он ни был, настави заблуждающегося, подними упадающего и не
питай никогда злобы или вражды на брата. Будь ласков и приветлив. Возбуждай
во всех сердцах огнь добродетели. Дели счастье с ближним твоим, и да не
возмутит никогда зависть чистого сего наслаждения. Прощай врагу твоему, не
мсти ему, разве только деланием ему добра. Исполнив таким образом высший
закон, ты обрящешь следы древнего, утраченного тобой величества".
Кончил он и привстав обнял Пьера и поцеловал его. Пьер, с слезами
радости на глазах, смотрел вокруг себя, не зная, что отвечать на
поздравления и возобновления знакомств, с которыми окружили его. Он не
признавал никаких знакомств; во всех людях этих он видел только братьев, с
которыми сгорал нетерпением приняться за дело.
Великий мастер стукнул молотком, все сели по местам, и один прочел
поучение о необходимости смирения.
Великий мастер предложил исполнить последнюю обязанность, и важный
сановник, который носил звание собирателя милостыни, стал обходить братьев.
Пьеру хотелось записать в лист милостыни все деньги, которые у него были, но
он боялся этим выказать гордость, и записал столько же, сколько записывали
другие.
Заседание было кончено, и по возвращении домой, Пьеру казалось, что он
приехал из какого-то дальнего путешествия, где он провел десятки лет,
совершенно изменился и отстал от прежнего порядка и привычек жизни.

V.

На другой день после приема в ложу, Пьер сидел дома, читая книгу и
стараясь вникнуть в значение квадрата, изображавшего одной своей стороною
Бога, другою нравственное, третьею физическое и четвертою смешанное. Изредка
он отрывался от книги и квадрата и в воображении своем составлял себе новый
план жизни. Вчера в ложе ему сказали, что до сведения государя дошел слух о
дуэли, и что Пьеру благоразумнее бы было удалиться из Петербурга. Пьер
предполагал ехать в свои южные имения и заняться там своими крестьянами. Он
радостно обдумывал эту новую жизнь, когда неожиданно в комнату вошел князь
Василий.
-- Мой друг, что ты наделал в Москве? За что ты поссорился с Лелей, mon
сher? [5] Ты в заблуждении, -- сказал князь Василий, входя в
комнату. -- Я все узнал, я могу тебе сказать верно, что Элен невинна перед
тобой, как Христос перед жидами. -- Пьер хотел отвечать, но он перебил его.
-- И зачем ты не обратился прямо и просто ко мне, как к другу? Я все знаю, я
все понимаю, -- сказал он, -- ты вел себя, как прилично человеку, дорожащему
своей честью; может быть слишком поспешно, но об этом мы не будем судить.
Одно ты помни, в какое положение ты ставишь ее и меня в глазах всего
общества и даже двора, -- прибавил он, понизив голос. -- Она живет в Москве,
ты здесь. Помни, мой милый, -- он потянул его вниз за руку, -- здесь одно
недоразуменье; ты сам, я думаю, чувствуешь. Напиши сейчас со мною письмо, и
она приедет сюда, все объяснится, а то я тебе скажу, ты очень легко можешь
пострадать, мой милый.
Князь Василий внушительно взглянул на Пьера. -- Мне из хороших
источников известно, что вдовствующая императрица принимает живой интерес во
всем этом деле. Ты знаешь, она очень милостива к Элен.
Несколько раз Пьер собирался говорить, но с одной стороны князь Василий
не допускал его до этого, с другой стороны сам Пьер боялся начать говорить в
том тоне решительного отказа и несогласия, в котором он твердо решился
отвечать своему тестю. Кроме того слова масонского устава: "буди ласков и
приветлив" вспоминались ему. Он морщился, краснел, вставал и опускался,
работая над собою в самом трудном для него в жизни деле -- сказать
неприятное в глаза человеку, сказать не то, чего ожидал этот человек, кто бы
он ни был. Он так привык повиноваться этому тону небрежной самоуверенности
князя Василия, что и теперь он чувствовал, что не в силах будет
противостоять ей; но он чувствовал, что от того, что он скажет сейчас, будет
зависеть вся дальнейшая судьба его: пойдет ли он по старой, прежней дороге,
или по той новой, которая так привлекательно была указана ему масонами, и на
которой он твердо верил, что найдет возрождение к новой жизни.
-- Ну, мой милый, -- шутливо сказал князь Василий, -- скажи же мне:
"да", и я от себя напишу ей, и мы убьем жирного тельца. -- Но князь Василий
не успел договорить своей шутки, как Пьер с бешенством в лице, которое
напоминало его отца, не глядя в глаза собеседнику, проговорил шопотом:
-- Князь, я вас не звал к себе, идите, пожалуйста, идите! -- Он вскочил
и отворил ему дверь.
-- Идите же, -- повторил он, сам себе не веря и радуясь выражению
смущенности и страха, показавшемуся на лице князя Василия.
-- Что с тобой? Ты болен?
-- Идите! -- еще раз проговорил дрожащий голос. И князь Василий должен
был уехать, не получив никакого объяснения.
Через неделю Пьер, простившись с новыми друзьями-масонами и оставив им
большие суммы на милостыни, уехал в свои именья. Его новые братья дали ему
письма в Киев и Одессу, к тамошним масонам, и обещали писать ему и
руководить его в его новой деятельности.

VI.

Дело Пьера с Долоховым было замято, и, несмотря на тогдашнюю строгость
государя в отношении дуэлей, ни оба противника, ни их секунданты не
пострадали. Но история дуэли, подтвержденная разрывом Пьера с женой,
разгласилась в обществе. Пьер, на которого смотрели снисходительно,
покровительственно, когда он был незаконным сыном, которого ласкали и
прославляли, когда он был лучшим женихом Российской империи, после своей
женитьбы, когда невестам и матерям нечего было ожидать от него, сильно
потерял во мнении общества, тем более, что он не умел и не желал заискивать
общественного благоволения. Теперь его одного обвиняли в происшедшем,
говорили, что он бестолковый ревнивец, подверженный таким же припадкам
кровожадного бешенства, как и его отец. И когда, после отъезда Пьера, Элен
вернулась в Петербург, она была не только радушно, но с оттенком
почтительности, относившейся к ее несчастию, принята всеми своими знакомыми.
Когда разговор заходил о ее муже, Элен принимала достойное выражение,
которое она -- хотя и не понимая его значения -- по свойственному ей такту,
усвоила себе. Выражение это говорило, что она решилась, не жалуясь,
переносить свое несчастие, и что ее муж есть крест, посланный ей от Бога.
Князь Василий откровеннее высказывал свое мнение. Он пожимал плечами, когда
разговор заходил о Пьере, и, указывая на лоб, говорил:
-- Un cerveau fele -- je le disais toujours. [6]
-- Я вперед сказала, -- говорила Анна Павловна о Пьере, -- я тогда же
сейчас сказала, и прежде всех (она настаивала на своем первенстве), что это
безумный молодой человек, испорченный развратными идеями века. Я тогда еще
сказала это, когда все восхищались им и он только приехал из-за границы, и
помните, у меня как-то вечером представлял из себя какого-то Марата. Чем же
кончилось? Я тогда еще не желала этой свадьбы и предсказала все, что
случится.
Анна Павловна по прежнему давала у себя в свободные дни такие вечера,
как и прежде, и такие, какие она одна имела дар устроивать, вечера, на
которых собиралась, во-первых, la creme de la veritable bonne societe, la
fine fleur de l'essence intellectuelle de la societe de Petersbourg,
[7] как говорила сама Анна Павловна. Кроме этого утонченного выбора
общества, вечера Анны Павловны отличались еще тем, что всякий раз на своем
вечере Анна Павловна подавала своему обществу какое-нибудь новое, интересное
лицо, и что нигде, как на этих вечерах, не высказывался так очевидно и
твердо градус политического термометра, на котором стояло настроение
придворного легитимистского петербургского общества.
В конце 1806 года, когда получены были уже все печальные подробности об
уничтожении Наполеоном прусской армии под Иеной и Ауерштетом и о сдаче
большей части прусских крепостей, когда войска наши уж вступили в Пруссию, и
началась наша вторая война с Наполеоном, Анна Павловна собрала у себя вечер.
La creme de la veritable bonne societe [8] состояла из
обворожительной и несчастной, покинутой мужем, Элен, из MorteMariet'a,
обворожительного князя Ипполита, только что приехавшего из Вены, двух
дипломатов, тетушки, одного молодого человека, пользовавшегося в гостиной
наименованием просто d'un homme de beaucoup de merite, [9] одной
вновь пожалованной фрейлины с матерью и некоторых других менее заметных
особ.
Лицо, которым как новинкой угащивала в этот вечер Анна Павловна своих
гостей, был Борис Друбецкой, только что приехавший курьером из прусской
армии и находившийся адъютантом у очень важного лица.
Градус политического термометра, указанный на этом вечере обществу, был
следующий: сколько бы все европейские государи и полководцы ни старались
потворствовать Бонапартию, для того чтобы сделать мне и вообще нам эти
неприятности и огорчения, мнение наше на счет Бонапартия не может
измениться. Мы не перестанем высказывать свой непритворный на этот счет
образ мыслей, и можем сказать только прусскому королю и другим: тем хуже для
вас. Tu l'as voulu, George Dandin, [10] вот все, что мы можем
сказать. Вот что указывал политический термометр на вечере Анны Павловны.
Когда Борис, который должен был быть поднесен гостям, вошел в гостиную, уже
почти все общество было в сборе, и разговор, руководимый Анной Павловной,
шел о наших дипломатических сношениях с Австрией и о надежде на союз с нею.
Борис в щегольском, адъютантском мундире, возмужавший, свежий и
румяный, свободно вошел в гостиную и был отведен, как следовало, для
приветствия к тетушке и снова присоединен к общему кружку.
Анна Павловна дала поцеловать ему свою сухую руку, познакомила его с
некоторыми незнакомыми ему лицами и каждого шопотом определила ему.
-- Le Prince Hyppolite Kouraguine -- charmant jeune homme. M-r Kroug
charge d'affaires de Kopenhague -- un esprit profond, и просто: М-r Shittoff
un homme de beaucoup de merite [11] про того, который носил это
наименование.
Борис за это время своей службы, благодаря заботам Анны Михайловны,
собственным вкусам и свойствам своего сдержанного характера, успел поставить
себя в самое выгодное положение по службе. Он находился адъютантом при
весьма важном лице, имел весьма важное поручение в Пруссию и только что
возвратился оттуда курьером. Он вполне усвоил себе ту понравившуюся ему в
Ольмюце неписанную субординацию, по которой прапорщик мог стоять без
сравнения выше генерала, и по которой, для успеха на службе, были нужны не
усилия на службе, не труды, не храбрость, не постоянство, а нужно было
только уменье обращаться с теми, которые вознаграждают за службу, -- и он
часто сам удивлялся своим быстрым успехам и тому, как другие могли не
понимать этого. Вследствие этого открытия его, весь образ жизни его, все
отношения с прежними знакомыми, все его планы на будущее -- совершенно
изменились. Он был не богат, но последние свои деньги он употреблял на то,
чтобы быть одетым лучше других; он скорее лишил бы себя многих удовольствий,
чем позволил бы себе ехать в дурном экипаже или показаться в старом мундире
на улицах Петербурга. Сближался он и искал знакомств только с людьми,
которые были выше его, и потому могли быть ему полезны. Он любил Петербург и
презирал Москву. Воспоминание о доме Ростовых и о его детской любви к Наташе
-- было ему неприятно, и он с самого отъезда в армию ни разу не был у
Ростовых. В гостиной Анны Павловны, в которой присутствовать он считал за
важное повышение по службе, он теперь тотчас же понял свою роль и
предоставил Анне Павловне воспользоваться тем интересом, который в нем
заключался, внимательно наблюдая каждое лицо и оценивая выгоды и возможности
сближения с каждым из них. Он сел на указанное ему место возле красивой
Элен, и вслушивался в общий разговор.
-- Vienne trouve les bases du traite propose tellement hors d'atteinte,
qu'on ne saurait y parvenir meme par une continuite de succes les plus
brillants, et elle met en doute les moyens qui pourraient nous les procurer.
C'est la phrase authentique du cabinet de Vienne, -- говорил датский charge
d'affaires. [12]
-- C'est le doute qui est flatteur! -- сказал l'homme a l'esprit
profond, с тонкой улыбкой. [13]
-- Il faut distinguer entre le cabinet de Vienne et l'Empereur
d'Autriche, -- сказал МorteMariet. -- L'Empereur d'Autriche n'a jamais pu
penser a une chose pareille, ce n'est que le cabinet qui le dit.
[14]
-- Eh, mon cher vicomte, -- вмешалась Анна Павловна, -- l'Urope (она
почему то выговаривала l'Urope, как особенную тонкость французского языка,
которую она могла себе позволить, говоря с французом) l'Urope ne sera jamais
notre alliee sincere. [15]
Вслед за этим Анна Павловна навела разговор на мужество и твердость
прусского короля с тем, чтобы ввести в дело Бориса.
Борис внимательно слушал того, кто говорит, ожидая своего череда, но
вместе с тем успевал несколько раз оглядываться на свою соседку, красавицу
Элен, которая с улыбкой несколько раз встретилась глазами с красивым молодым
адъютантом.
Весьма естественно, говоря о положении Пруссии, Анна Павловна попросила
Бориса рассказать свое путешествие в Глогау и положение, в котором он нашел
прусское войско. Борис, не торопясь, чистым и правильным французским языком,
рассказал весьма много интересных подробностей о войсках, о дворе, во все
время своего рассказа старательно избегая заявления своего мнения насчет тех
фактов, которые он передавал. На несколько времени Борис завладел общим
вниманием, и Анна Павловна чувствовала, что ее угощенье новинкой было
принято с удовольствием всеми гостями. Более всех внимания к рассказу Бориса
выказала Элен. Она несколько раз спрашивала его о некоторых подробностях его
поездки и, казалось, весьма была заинтересована положением прусской армии.
Как только он кончил, она с своей обычной улыбкой обратилась к нему:
-- Il faut absolument que vous veniez me voir, [16] -- сказала
она ему таким тоном, как будто по некоторым соображениям, которые он не мог
знать, это было совершенно необходимо.
-- Mariedi entre les 8 et 9 heures. Vous me ferez grand plaisir.
[17] -- Борис обещал исполнить ее желание и хотел вступить с ней в
разговор, когда Анна Павловна отозвала его под предлогом тетушки, которая
желала его cлышать.
-- Вы ведь знаете ее мужа? -- сказала Анна Павловна, закрыв глаза и
грустным жестом указывая на Элен. -- Ах, это такая несчастная и прелестная
женщина! Не говорите при ней о нем, пожалуйста не говорите. Ей слишком
тяжело!

VII.

Когда Борис и Анна Павловна вернулись к общему кружку, разговором в нем
завладел князь Ипполит.
Он, выдвинувшись вперед на кресле, сказал: Le Roi de Prusse!
[18] и сказав это, засмеялся. Все обратились к нему: Le Roi de
Prusse? -- спросил Ипполит, опять засмеялся и опять спокойно и серьезно
уселся в глубине своего кресла. Анна Павловна подождала его немного, но так
как Ипполит решительно, казалось, не хотел больше говорить, она начала речь
о том, как безбожный Бонапарт похитил в Потсдаме шпагу Фридриха Великого.
-- C'est l'epee de Frederic le Grand, que je... [19] -- начала
было она, но Ипполит перебил ее словами:
-- Le Roi de Prusse... -- и опять, как только к нему обратились,
извинился и замолчал. Анна Павловна поморщилась. MorteMariet, приятель
Ипполита, решительно обратился к нему:
-- Voyons a qui en avez vous avec votre Roi de Prusse? [20]
Ипполит засмеялся, как будто ему стыдно было своего смеха.
-- Non, ce n'est rien, je voulais dire seulement... [21] (Он
намерен был повторить шутку, которую он слышал в Вене, и которую он целый
вечер собирался поместить.) Je voulais dire seulement, que nous avons tort
de faire la guerre рour le roi de Prusse. [22]
Борис осторожно улыбнулся так, что его улыбка могла быть отнесена к
насмешке или к одобрению шутки, смотря по тому, как она будет принята. Все
засмеялись.
-- Il est tres mauvais, votre jeu de mot, tres spirituel, mais injuste,
-- грозя сморщенным пальчиком, сказала Анна Павловна. -- Nous ne faisons pas
la guerre pour le Roi de Prusse, mais pour les bons principes. Ah, le
mechant, ce prince Hippolytel [23] -- сказала она.
Разговор не утихал целый вечер, обращаясь преимущественно около
политических новостей. В конце вечера он особенно оживился, когда дело зашло
о наградах, пожалованных государем.
-- Ведь получил же в прошлом году NN табакерку с портретом, -- говорил
l'homme a l'esprit profond, [24] -- почему же SS не может получить
той же награды?
-- Je vous demande pardon, une tabatiere avec le portrait de l'Empereur
est une recompense, mais point une distinction, -- сказал дипломат, un
cadeau plutot. [25]
-- Il y eu plutot des antecedents, je vous citerai Schwarzenberg.
[26]
-- C'est impossible, [27] -- возразил другой.
-- Пари. Le grand cordon, c'est different... [28]
Когда все поднялись, чтоб уезжать, Элен, очень мало говорившая весь
вечер, опять обратилась к Борису с просьбой и ласковым, значительным
приказанием, чтобы он был у нее во вторник.
-- Мне это очень нужно, -- сказала она с улыбкой, оглядываясь на Анну
Павловну, и Анна Павловна той грустной улыбкой, которая сопровождала ее
слова при речи о своей высокой покровительнице, подтвердила желание Элен.
Казалось, что в этот вечер из каких-то слов, сказанных Борисом о прусском
войске, Элен вдруг открыла необходимость видеть его. Она как будто обещала
ему, что, когда он приедет во вторник, она объяснит ему эту необходимость.
Приехав во вторник вечером в великолепный салон Элен, Борис не получил
ясного объяснения, для чего было ему необходимо приехать. Были другие гости,
графиня мало говорила с ним, и только прощаясь, когда он целовал ее руку,
она с странным отсутствием улыбки, неожиданно, шопотом, сказала ему: Venez
demain diner... le soir. Il faut que vous veniez... Venez. [29]
В этот свой приезд в Петербург Борис сделался близким человеком в доме
графини Безуховой.

VIII.

Война разгоралась, и театр ее приближался к русским границам. Всюду
слышались проклятия врагу рода человеческого Бонапартию; в деревнях
собирались ратники и рекруты, и с театра войны приходили разноречивые
известия, как всегда ложные и потому различно перетолковываемые.
Жизнь старого князя Болконского, князя Андрея и княжны Марьи во многом
изменилась с 1805 года.
В 1806 году старый князь был определен одним из восьми
главнокомандующих по ополчению, назначенных тогда по всей России. Старый
князь, несмотря на свою старческую слабость, особенно сделавшуюся заметной в
тот период времени, когда он считал своего сына убитым, не счел себя вправе
отказаться от должности, в которую был определен самим государем, и эта
вновь открывшаяся ему деятельность возбудила и укрепила его. Он постоянно
бывал в разъездах по трем вверенным ему губерниям; был до педантизма
исполнителен в своих обязанностях, строг до жестокости с своими
подчиненными, и сам доходил до малейших подробностей дела. Княжна Марья
перестала уже брать у своего отца математические уроки, и только по утрам,
сопутствуемая кормилицей, с маленьким князем Николаем (как звал его дед)
входила в кабинет отца, когда он был дома. Грудной князь Николай жил с
кормилицей и няней Савишной на половине покойной княгини, и княжна Марья
большую часть дня проводила в детской, заменяя, как умела, мать маленькому
племяннику. M-lle Bourienne тоже, как казалось, страстно любила мальчика, и
княжна Марья, часто лишая себя, уступала своей подруге наслаждение нянчить
маленького ангела (как называла она племянника) и играть с ним.
У алтаря лысогорской церкви была часовня над могилой маленькой княгини,
и в часовне был поставлен привезенный из Италии мраморный памятник,
изображавший ангела, расправившего крылья и готовящегося подняться на небо.
У ангела была немного приподнята верхняя губа, как будто он сбирался
улыбнуться, и однажды князь Андрей и княжна Марья, выходя из часовни,
признались друг другу, что странно, лицо этого ангела напоминало им лицо
покойницы. Но что было еще страннее и чего князь Андрей не сказал сестре,
было то, что в выражении, которое дал случайно художник лицу ангела, князь
Андрей читал те же слова кроткой укоризны, которые он прочел тогда на лице
своей мертвой жены: "Ах, зачем вы это со мной сделали?..."
Вскоре после возвращения князя Андрея, старый князь отделил сына и дал
ему Богучарово, большое имение, находившееся в 40 верстах от Лысых Гор.
Частью по причине тяжелых воспоминаний, связанных с Лысыми Горами, частью
потому, что не всегда князь Андрей чувствовал себя в силах переносить
характер отца, частью и потому, что ему нужно было уединение, князь Андрей
воспользовался Богучаровым, строился там и проводил в нем большую часть
времени.
Князь Андрей, после Аустерлицкой кампании, твердо pешил никогда не
служить более в военной службе; и когда началась война, и все должны были
служить, он, чтобы отделаться от действительной службы, принял должность под
начальством отца по сбору ополчения. Старый князь с сыном как бы
переменились ролями после кампании 1805 года. Старый князь, возбужденный
деятельностью, ожидал всего хорошего от настоящей кампании; князь Андрей,
напротив, не участвуя в войне и в тайне души сожалея о том, видел одно
дурное.
26 февраля 1807 года, старый князь уехал по округу. Князь Андрей, как и
большею частью во время отлучек отца, оставался в Лысых Горах. Маленький
Николушка был нездоров уже 4-й день. Кучера, возившие старого князя,
вернулись из города и привезли бумаги и письма князю Андрею.
Камердинер с письмами, не застав молодого князя в его кабинете, прошел
на половину княжны Марьи; но и там его не было. Камердинеру сказали, что
князь пошел в детскую.
-- Пожалуйте, ваше сиятельство, Петруша с бумагами пришел, -- сказала
одна из девушек-помощниц няни, обращаясь к князю Андрею, который сидел на
маленьком детском стуле и дрожащими руками, хмурясь, капал из стклянки
лекарство в рюмку, налитую до половины водой.
-- Что такое? -- сказал он сердито, и неосторожно дрогнув рукой,
перелил из стклянки в рюмку лишнее количество капель. Он выплеснул лекарство
из рюмки на пол и опять спросил воды. Девушка подала ему.
В комнате стояла детская кроватка, два сундука, два кресла, стол и
детские столик и стульчик, тот, на котором сидел князь Андрей. Окна были
завешаны, и на столе горела одна свеча, заставленная переплетенной нотной
книгой, так, чтобы свет не падал на кроватку.
-- Мой друг, -- обращаясь к брату, сказала княжна Марья от кроватки, у
которой она стояла, -- лучше подождать... после...
-- Ах, сделай милость, ты все говоришь глупости, ты и так все
дожидалась -- вот и дождалась, -- сказал князь Андрей озлобленным шопотом,
видимо желая уколоть сестру.
-- Мой друг, право лучше не будить, он заснул, -- умоляющим голосом
сказала княжна.
Князь Андрей встал и, на цыпочках, с рюмкой подошел к кроватке.
-- Или точно не будить? -- сказал он нерешительно.
-- Как хочешь -- право... я думаю... а как хочешь, -- сказала княжна
Марья, видимо робея и стыдясь того, что ее мнение восторжествовало. Она
указала брату на девушку, шопотом вызывавшую его.
Была вторая ночь, что они оба не спали, ухаживая за горевшим в жару
мальчиком. Все сутки эти, не доверяя своему домашнему доктору и ожидая того,
за которым было послано в город, они предпринимали то то, то другое
средство. Измученные бессоницей и встревоженные, они сваливали друг на друга
свое горе, упрекали друг друга и ссорились.
-- Петруша с бумагами от папеньки, -- прошептала девушка. -- Князь
Андрей вышел.
-- Ну что там! -- проговорил он сердито, и выслушав словесные
приказания от отца и взяв подаваемые конверты и письмо отца, вернулся в
детскую.
-- Ну что? -- спросил князь Андрей.
-- Все то же, подожди ради Бога. Карл Иваныч всегда говорит, что сон
всего дороже, -- прошептала со вздохом княжна Марья. -- Князь Андрей подошел
к ребенку и пощупал его. Он горел.
-- Убирайтесь вы с вашим Карлом Иванычем! -- Он взял рюмку с
накапанными в нее каплями и опять подошел.
-- Andre, не надо! -- сказала княжна Марья.
Но он злобно и вместе страдальчески нахмурился на нее и с рюмкой
нагнулся к ребенку. -- Ну, я хочу этого, сказал он. -- Ну я прошу тебя, дай
ему.
Княжна Марья пожала плечами, но покорно взяла рюмку и подозвав няньку,
стала давать лекарство. Ребенок закричал и захрипел. Князь Андрей,
сморщившись, взяв себя за голову, вышел из комнаты и сел в соседней, на
диване.
Письма все были в его руке. Он машинально открыл их и стал читать.
Старый князь, на синей бумаге, своим крупным, продолговатым почерком,
употребляя кое-где титлы, писал следующее:
"Весьма радостное в сей момент известие получил через курьера, если не
вранье. Бенигсен под Эйлау над Буонапартием якобы полную викторию одержал. В
Петербурге все ликуют, e наград послано в армию несть конца. Хотя немец, --
поздравляю. Корчевский начальник, некий Хандриков, не постигну, что делает:
до сих пор не доставлены добавочные люди и провиант. Сейчас скачи туда и
скажи, что я с него голову сниму, чтобы через неделю все было. О
Прейсиш-Эйлауском сражении получил еще письмо от Петиньки, он участвовал, --
все правда. Когда не мешают кому мешаться не следует, то и немец побил
Буонапартия. Сказывают, бежит весьма расстроен. Смотри ж немедля скачи в
Корчеву и исполни!"
Князь Андрей вздохнул и распечатал другой конверт. Это было на двух
листочках мелко исписанное письмо от Билибина. Он сложил его не читая и
опять прочел письмо отца, кончавшееся словами: "скачи в Корчеву и исполни!"
"Нет, уж извините, теперь не поеду, пока ребенок не оправится", подумал он
и, подошедши к двери, заглянул в детскую. Княжна Марья все стояла у кроватки
и тихо качала ребенка.
"Да, что бишь еще неприятное он пишет? вспоминал князь Андрей
содержание отцовского письма. Да. Победу одержали наши над Бонапартом именно
тогда, когда я не служу... Да, да, все подшучивает надо мной... ну, да на
здоровье..." и он стал читать французское письмо Билибина. Он читал не
понимая половины, читал только для того, чтобы хоть на минуту перестать
думать о том, о чем он слишком долго исключительно и мучительно думал.

IX.

Билибин находился теперь в качестве дипломатического чиновника при
главной квартире армии и хоть и на французском языке, с французскими
шуточками и оборотами речи, но с исключительно-русским бесстрашием перед
самоосуждением и самоосмеянием описывал всю кампанию. Билибин писал, что его
дипломатическая discretion [30] мучила его, и что он был счастлив,
имея в князе Андрее верного корреспондента, которому он мог изливать всю
желчь, накопившуюся в нем при виде того, что творится в армии. Письмо это
было старое, еще до Прейсиш-Эйлауского сражения.
"Depuis nos grands succes d'Austerlitz vous savez, mon cher Prince,
писал Билибин, que je ne quitte plus les quartiers generaux. Decidement j'ai
pris le gout de la guerre, et bien m'en a pris. Ce que j'ai vu ces trois
mois, est incroyable.
"Je commence ab ovo. L'ennemi du genre humain, comme vous savez,
s'attaque aux Prussiens. Les Prussiens sont nos fideles allies, qui ne nous
ont trompes que trois fois depuis trois ans. Nous prenons fait et cause pour
eux. Mais il se trouve que l'ennemi du genre humain ne fait nulle attention
a nos beaux discours, et avec sa maniere impolie et sauvage se jette sur les
Prussiens sans leur donner le temps de finir la parade commencee, en deux
tours de main les rosse a plate couture et va s'installer au palais de
Potsdam.
"J'ai le plus vif desir, ecrit le Roi de Prusse a Bonaparte, que V. M.
soit accueillie еt traitee dans mon palais d'une maniere, qui lui soit
agreable et c'est avec еmpres-sement, que j'ai pris a cet effet toutes les
mesures que les circonstances me permettaient. Puisse-je avoir reussi! Les
generaux Prussiens se piquent de politesse envers les Francais et
mettent bas les armes aux premieres sommations.
"Le chef de la garienison de Glogau avec dix mille hommes, demande au
Roi de Prusse, ce qu'il doit faire s'il est somme de se rendre?... Tout cela
est positif.
"Bref, esperant en imposer seulement par notre attitude militaire, il
se trouve que nous voila en guerre pour tout de bon, et ce qui plus est, en
guerre sur nos frontieres avec et pour le Roi de Prusse. Tout est au grand
complet, il ne nous manque qu'une petite chose, c'est le general en chef.
Comme il s'est trouve que les succes d'Austerlitz aurant pu etre plus
decisifs si le general en chef eut ete moins jeune, on fait la revue des
octogenaires et entre Prosorofsky et Kamensky, on donne la preference au
derienier. Le general nous arrive en kibik a la maniere Souvoroff, et est
accueilli avec des acclamations de joie et de triomphe.
"Le 4 arrive le premier courrier de Petersbourg. On apporte les malles
dans le cabinet du Marieechal, qui aime a faire tout par lui-meme. On
m'appelle pour aider a faire le triage des lettres et prendre celles qui
nous sont destinees. Le Marieechal nous regarde faire et attend les paquets
qui lui sont adresses. Nous cherchons -- il n'y en a point. Le Marieechal
devient impatient, se met lui meme a la besogne et trouve des lettres de
l'Empereur pour le comte T., pour le prince V. et autres. Alors le voila qui
se met dans une de ses coleres bleues. Il jette feu et flamme contre tout le
monde, s'empare des lettres, les decachete et lit celles de l'Empereur
adressees a d'autres. А, так со мною поступают! Мне доверия нет! А, за мной
следить велено, хорошо же; подите вон! Et il ecrit le fameux ordre du jour
au general Benigsen
"Я ранен, верхом ездить не могу, следственно и командовать армией. Вы
кор д'арме ваш привели разбитый в Пултуск: тут оно открыто, и без дров, и
без фуража, потому пособить надо, и я так как вчера сами отнеслись к графу
Буксгевдену, думать должно о ретираде к нашей границе, что и выполнить
сегодня.
"От всех моих поездок, ecrit-il a l'Empereur, получил ссадину от седла,
которая сверх прежних перевозок моих совсем мне мешает ездить верхом и
командовать такой обширной армией, а потому я командованье оной сложил на
старшего по мне генерала, графа Буксгевдена, отослав к нему все дежурство и
все принадлежащее к оному, советовав им, если хлеба не будет, ретироваться
ближе во внутренность Пруссии, потому что оставалось хлеба только на один
день, а у иных полков ничего, как о том дивизионные командиры Остерман и
Седморецкий объявили, а у мужиков все съедено; я и сам, пока вылечусь,
остаюсь в гошпитале в Остроленке. О числе которого ведомость всеподданнейше
подношу, донеся, что если армия простоит в нынешнем биваке еще пятнадцать
дней, то весной ни одного здорового не останется.
"Увольте старика в деревню, который и так обесславлен остается, что не
смог выполнить великого и славного жребия, к которому был избран.
Всемилостивейшего дозволения вашего о том ожидать буду здесь при гошпитале,
дабы не играть роль писарскую, а не командирскую при войске. Отлучение меня
от армии ни малейшего разглашения не произведет, что ослепший отъехал от
армии. Таковых, как я -- в России тысячи".
"Le Marieechal se fache contre l'Empereur et nous punit tous; n'est ce
pas que с'est logique!
"Voila le premier acte. Aux suivants l'interet et le ridicule montent
comme de raison. Apres le depart du Marieechal il se trouve que nous sommes
en vue de l'ennemi, et qu'il faut livrer bataille. Boukshevden est general
en chef par droit d'anciennete, mais le general Benigsen n'est pas de cet
avis; d'autant plus qu'il est lui, avec son corps en vue de l'ennemi, et
qu'il veut profiter de l'occasion d'une bataille "aus eigener Hand" comme
disent les Allemands. Il la donne. C'est la bataille de Poultousk qui est
sensee etre une grande victoire, mais qui a mon avis ne l'est pas du tout.
Nous autres pekins avons, comme vous savez, une tres vilaine habitude de
decider du gain ou de la perte d'une bataille. Celui qui s'est retire apres
la bataille, l'a perdu, voila ce que nous disons, et a ce titre nous avons
perdu la bataille de Poultousk. Bref, nous nous retirons apres la bataille,
mais nous envoyons un courrier a Petersbourg, qui porte les nouvelles d'une
victoire, et le general ne cede pas le commandement en chef a Boukshevden,
esperant recevoir de Petersbourg en reconnaissance de sa victoire le titre
de general en chef. Pendant cet interregne, nous commencons un plan
de man?uvres excessivement interessant et original. Notre but ne
consiste pas, comme il devrait l'etre, a eviter ou a attaquer l'ennemi; mais
uniquement a eviter le general Boukshevden, qui par droit d'ancnnete serait
notre chef. Nous poursuivons ce but avec tant d'energie, que meme en passant
une riviere qui n'est рas gueable, nous brulons les ponts pour nous separer
de notre ennemi, qui pour le moment, n'est pas Bonaparte, mais Boukshevden.
Le general Boukshevden a manque etre attaque et pris par des forces ennemies
superieures a cause d'une de nos belles man?uvres qui nous sauvait de
lui. Boukshevden nous poursuit -- nous filons. A peine passe-t-il de notre
cote de la riviere, que nous repassons de l'autre. A la fin notre ennemi
Boukshevden nous attrappe et s'attaque a nous. Les deux generaux se fachent.
Il y a meme une provocation en duel de la part de Boukshevden et une attaque
d'epilepsie de la part de Benigsen. Mais au moment critique le courrier, qui
porte la nouvelle de notre victoire de Poultousk, nous apporte de
Petersbourg notre nomination de general en chef, et le premier ennemi
Boukshevden est enfonce: nous pouvons penser au second, a Bonaparte. Mais ne
voila-t-il pas qu'a ce moment se leve devant nous un troisieme ennemi, c'est
le православное qui demande a grands cris du pain, de la viande, des
souchary, du foin, -- que sais je! Les magasins sont vides, les сhemins
impraticables. Le православное se met a la Marieaude, et d'une maniere dont
la derieniere campagne ne peut vous donner la moindre idee. La moitie des
regiments forme des troupes libres, qui parcourent la contree en mettant
tout a feu et a sang. Les habitants sont ruines de fond en comble, les
hopitaux regorgent de malades, et la disette est partout. Deux fois le
quartier general a ete attaque par des troupes de Marieaudeurs et le general
en chef a ete oblige lui meme de demander un bataillon pour les chasser.
Dans une de ces attaques on m'a еmporte ma malle vide et ma robe de chambre.
L'Empereur veut donner le droit a tous les chefs de divisions de fusiller
les Marieaudeurs, mais je crains fort que cela n'oblige une moitie de
l'armee de fusiller l'autre. [31]
Князь Андрей сначала читал одними глазами, но потом невольно то, что он
читал (несмотря на то, что он знал, на сколько должно было верить Билибину)
больше и больше начинало занимать его. Дочитав до этого места, он смял
письмо и бросил его. Не то, что он прочел в письме, сердило его, но его
сердило то, что эта тамошняя, чуждая для него, жизнь могла волновать его. Он
закрыл глаза, потер себе лоб рукою, как будто изгоняя всякое участие к тому,
что он читал, и прислушался к тому, что делалось в детской. Вдруг ему
показался за дверью какой-то странный звук. На него нашел страх; он боялся,
не случилось ли чего с ребенком в то время, как он читал письмо. Он на
цыпочках подошел к двери детской и отворил ее.
В ту минуту, как он входил, он увидал, что нянька с испуганным видом
спрятала что-то от него, и что княжны Марьи уже не было у кроватки.
-- Мой друг, -- послышался ему сзади отчаянный, как ему показалось,
шопот княжны Марьи. Как это часто бывает после долгой бессонницы и долгого
волнения, на него нашел беспричинный страх: ему пришло в голову, что ребенок
умер. Все, что oн видел и слышал, казалось ему подтверждением его страха.
"Все кончено", подумал он, и холодный пот выступил у него на лбу! Он
растерянно подошел к кроватке, уверенный, что он найдет ее пустою, что
нянька прятала мертвого ребенка. Он раскрыл занавески, и долго его
испуганные, разбегавшиеся глаза не могли отыскать ребенка. Наконец он увидал
его: румяный мальчик, раскидавшись, лежал поперек кроватки, спустив голову
ниже подушки и во сне чмокал, перебирая губками, и ровно дышал.
Князь Андрей обрадовался, увидав мальчика так, как будто бы он уже
потерял его. Он нагнулся и, как учила его сестра, губами попробовал, есть ли
жар у ребенка. Нежный лоб был влажен, он дотронулся рукой до головы -- даже
волосы были мокры: так сильно вспотел ребенок. Не только он не умер, но
теперь очевидно было, что кризис совершился и что он выздоровел. Князю
Андрею хотелось схватить, смять, прижать к своей груди это маленькое,
беспомощное существо; он не смел этого сделать. Он стоял над ним, оглядывая
его голову, ручки, ножки, определявшиеся под одеялом. Шорох послышался подле
него, и какая-то тень показалась ему под пологом кроватки. Он не оглядывался
и все слушал, глядя в лицо ребенка, его ровное дыханье. Темная тень была
княжна Марья, которая неслышными шагами подошла к кроватке, подняла полог и
опустила его за собою. Князь Андрей, не оглядываясь, узнал ее и протянул к
ней руку. Она сжала его руку.
-- Он вспотел, -- сказал князь Андрей.
-- Я шла к тебе, чтобы сказать это.
Ребенок во сне чуть пошевелился, улыбнулся и потерся лбом о подушку.
Князь Андрей посмотрел на сестру. Лучистые глаза княжны Марьи, в
матовом полусвете полога, блестели более обыкновенного от счастливых слез,
которые стояли в них. Княжна Марья потянулась к брату и поцеловала его,
слегка зацепив за полог кроватки. Они погрозили друг другу, еще постояли в
матовом свете полога, как бы не желая расстаться с этим миром, в котором они
втроем были отделены от всего света. Князь Андрей первый, путая волосы о
кисею полога, отошел от кроватки. -- Да. это одно что осталось мне теперь,
-- сказал он со вздохом.

X.

Вскоре после своего приема в братство масонов, Пьер с полным написанным
им для себя руководством о том, что он должен был делать в своих имениях,
уехал в Киевскую губернию, где находилась большая часть его крестьян.
Приехав в Киев, Пьер вызвал в главную контору всех управляющих, и
объяснил им свои намерения и желания. Он сказал им, что немедленно будут
приняты меры для совершенного освобождения крестьян от крепостной
зависимости, что до тех пор крестьяне не должны быть отягчаемы работой, что
женщины с детьми не должны посылаться на работы, что крестьянам должна быть
оказываема помощь, что наказания должны быть употребляемы увещательные, а не
телесные, что в каждом имении должны быть учреждены больницы, приюты и
школы. Некоторые управляющие (тут были и полуграмотные экономы) слушали
испуганно, предполагая смысл речи в том, что молодой граф недоволен их
управлением и утайкой денег; другие, после первого страха, находили забавным
шепелявенье Пьера и новые, неслыханные ими слова; третьи находили просто
удовольствие послушать, как говорит барин; четвертые, самые умные, в том
числе и главноуправляющий, поняли из этой речи то, каким образом надо
обходиться с барином для достижения своих целей.
Главноуправляющий выразил большое сочувствие намерениям Пьера; но
заметил, что кроме этих преобразований необходимо было вообще заняться
делами, которые были в дурном состоянии.
Несмотря на огромное богатство графа Безухого, с тех пор, как Пьер
получил его и получал, как говорили, 500 тысяч годового дохода, он
чувствовал себя гораздо менее богатым, чем когда он получал свои 10-ть тысяч
от покойного графа. В общих чертах он смутно чувствовал следующий бюджет. В
Совет платилось около 80-ти тысяч по всем имениям; около 30-ти тысяч стоило
содержание подмосковной, московского дома и княжон; около 15-ти тысяч
выходило на пенсии, столько же на богоугодные заведения; графине на прожитье
посылалось 150 тысяч; процентов платилось за долги около 70-ти тысяч;
постройка начатой церкви стоила эти два года около 10-ти тысяч; остальное
около 100-та тысяч расходилось -- он сам не знал как, и почти каждый год он
принужден был занимать. Кроме того каждый год главноуправляющий писал то о
пожарах, то о неурожаях, то о необходимости перестроек фабрик и заводов. И
так, первое дело, представившееся Пьеру, было то, к которому он менее всего
имел способности и склонности -- занятие делами.
Пьер с главноуправляющим каждый день занимался. Но он чувствовал, что
занятия его ни на шаг не подвигали дела. Он чувствовал, что его занятия
происходят независимо от дела, что они не цепляют за дело и не заставляют
его двигаться. С одной стороны главноуправляющий выставлял дела в самом
дурном свете, показывая Пьеру необходимость уплачивать долги и предпринимать
новые работы силами крепостных мужиков, на что Пьер не соглашался; с другой
стороны, Пьер требовал приступления к делу освобождения, на что управляющий
выставлял необходимость прежде уплатить долг Опекунского совета, и потому
невозможность быстрого исполнения.
Управляющий не говорил, что это совершенно невозможно; он предлагал для
достижения этой цели продажу лесов Костромской губернии, продажу земель
низовых и крымского именья. Но все эти операции в речах управляющего
связывались с такою сложностью процессов, снятия запрещений, истребований,
разрешений и т. п., что Пьер терялся и только говорил ему:
-- Да, да, так и сделайте.
Пьер не имел той практической цепкости, которая бы дала ему возможность
непосредственно взяться за дело, и потому он не любил его и только старался
притвориться перед управляющим, что он занят делом. Управляющий же старался
притвориться перед графом, что он считает эти занятия весьма полезными для
хозяина и для себя стеснительными.
В большом городе нашлись знакомые; незнакомые поспешили познакомиться и
радушно приветствовали вновь приехавшего богача, самого большого владельца
губернии. Искушения по отношению главной слабости Пьера, той, в которой он
признался во время приема в ложу, тоже были так сильны, что Пьер не мог
воздержаться от них. Опять целые дни, недели, месяцы жизни Пьера проходили
так же озабоченно и занято между вечерами, обедами, завтраками, балами, не
давая ему времени опомниться, как и в Петербурге. Вместо новой жизни,
которую надеялся повести Пьер, он жил все тою же прежней жизнью, только в
другой обстановке.
Из трех назначений масонства Пьер сознавал, что он не исполнял того,
которое предписывало каждому масону быть образцом нравственной жизни, и из
семи добродетелей совершенно не имел в себе двух: добронравия и любви к
смерти. Он утешал себя тем, что за то он исполнял другое назначение, --
исправление рода человеческого и имел другие добродетели, любовь к ближнему
и в особенности щедрость.
Весной 1807 года Пьер решился ехать назад в Петербург. По дороге назад,
он намеревался объехать все свои именья и лично удостовериться в том, что
сделано из того, что им предписано и в каком положении находится теперь тот
народ, который вверен ему Богом, и который он стремился
облагодетельствовать.
Главноуправляющий, считавший все затеи молодого графа почти безумством,
невыгодой для себя, для него, для крестьян -- сделал уступки. Продолжая дело
освобождения представлять невозможным, он распорядился постройкой во всех
имениях больших зданий школ, больниц и приютов; для приезда барина везде
приготовил встречи, не пышно-торжественные, которые, он знал, не понравятся
Пьеру, но именно такие религиозно-благодарственные, с образами и
хлебом-солью, именно такие, которые, как он понимал барина, должны были
подействовать на графа и обмануть его.
Южная весна, покойное, быстрое путешествие в венской коляске и
уединение дороги радостно действовали на Пьера. Именья, в которых он не
бывал еще, были -- одно живописнее другого; народ везде представлялся
благоденствующим и трогательно-благодарным за сделанные ему благодеяния.
Везде были встречи, которые, хотя и приводили в смущение Пьера, но в глубине
души его вызывали радостное чувство. В одном месте мужики подносили ему
хлеб-соль и образ Петра и Павла, и просили позволения в честь его ангела
Петра и Павла, в знак любви и благодарности за сделанные им благодеяния,
воздвигнуть на свой счет новый придел в церкви. В другом месте его встретили
женщины с грудными детьми, благодаря его за избавление от тяжелых работ. В
третьем именьи его встречал священник с крестом, окруженный детьми, которых
он по милостям графа обучал грамоте и религии. Во всех имениях Пьер видел
своими глазами по одному плану воздвигавшиеся и воздвигнутые уже каменные
здания больниц, школ, богаделен, которые должны были быть, в скором времени,
открыты. Везде Пьер видел отчеты управляющих о барщинских работах,
уменьшенных против прежнего, и слышал за то трогательные благодарения
депутаций крестьян в синих кафтанах.
Пьер только не знал того, что там, где ему подносили хлеб-соль и
строили придел Петра и Павла, было торговое село и ярмарка в Петров день,
что придел уже строился давно богачами-мужиками села, теми, которые явились
к нему, а что девять десятых мужиков этого села были в величайшем разорении.
Он не знал, что вследствие того, что перестали по его приказу посылать
ребятниц-женщин с грудными детьми на барщину, эти самые ребятницы тем
труднейшую работу несли на своей половине. Он не знал, что священник,
встретивший его с крестом, отягощал мужиков своими поборами, и что собранные
к нему ученики со слезами были отдаваемы ему, и за большие деньги были
откупаемы родителями. Он не знал, что каменные, по плану, здания
воздвигались своими рабочими и увеличили барщину крестьян, уменьшенную
только на бумаге. Он не знал, что там, где управляющий указывал ему по книге
на уменьшение по его воле оброка на одну треть, была наполовину прибавлена
барщинная повинность. И потому Пьер был восхищен своим путешествием по
именьям, и вполне возвратился к тому филантропическому настроению, в котором
он выехал из Петербурга, и писал восторженные письма своему
наставнику-брату, как он называл великого мастера.
"Как легко, как мало усилия нужно, чтобы сделать так много добра, думал
Пьер, и как мало мы об этом заботимся!"
Он счастлив был выказываемой ему благодарностью, но стыдился, принимая
ее. Эта благодарность напоминала ему, на сколько он еще больше бы был в
состоянии сделать для этих простых, добрых людей.
Главноуправляющий, весьма глупый и хитрый человек, совершенно понимая
умного и наивного графа, и играя им, как игрушкой, увидав действие,
произведенное на Пьера приготовленными приемами, решительнее обратился к
нему с доводами о невозможности и, главное, ненужности освобождения
крестьян, которые и без того были совершенно счастливы.
Пьер втайне своей души соглашался с управляющим в том, что трудно было
представить себе людей, более счастливых, и что Бог знает, что ожидало их на
воле; но Пьер, хотя и неохотно, настаивал на том, что он считал
справедливым. Управляющий обещал употребить все силы для исполнения воли
графа, ясно понимая, что граф никогда не будет в состоянии поверить его не
только в том, употреблены ли все меры для продажи лесов и имений, для выкупа
из Совета, но и никогда вероятно не спросит и не узнает о том, как
построенные здания стоят пустыми и крестьяне продолжают давать работой и
деньгами все то, что они дают у других, т. е. все, что они могут давать.

XI.

В самом счастливом состоянии духа возвращаясь из своего южного
путешествия, Пьер исполнил свое давнишнее намерение заехать к своему другу
Болконскому, которого он не видал два года.
Богучарово лежало в некрасивой, плоской местности, покрытой полями и
срубленными и несрубленными еловыми и березовыми лесами. Барский двор
находился на конце прямой, по большой дороге расположенной деревни, за вновь
вырытым, полно-налитым прудом, с необросшими еще травой берегами, в середине
молодого леса, между которым стояло несколько больших сосен.
Барский двор состоял из гумна, надворных построек, конюшень, бани,
флигеля и большого каменного дома с полукруглым фронтоном, который еще
строился. Вокруг дома был рассажен молодой сад. Ограды и ворота были прочные
и новые; под навесом стояли две пожарные трубы и бочка, выкрашенная зеленой
краской; дороги были прямые, мосты были крепкие с перилами. На всем лежал
отпечаток аккуратности и хозяйственности. Встретившиеся дворовые, на вопрос,
где живет князь, указали на небольшой, новый флигелек, стоящий у самого края
пруда. Старый дядька князя Андрея, Антон, высадил Пьера из коляски, сказал,
что князь дома, и проводил его в чистую, маленькую прихожую.
Пьера поразила скромность маленького, хотя и чистенького домика после
тех блестящих условий, в которых последний раз он видел своего друга в
Петербурге. Он поспешно вошел в пахнущую еще сосной, не отштукатуренную,
маленькую залу и хотел итти дальше, но Антон на цыпочках пробежал вперед и
постучался в дверь.
-- Ну, что там? -- послышался резкий, неприятный голос.
-- Гость, -- отвечал Антон.
-- Проси подождать, -- и послышался отодвинутый стул. Пьер быстрыми
шагами подошел к двери и столкнулся лицом к лицу с выходившим к нему,
нахмуренным и постаревшим, князем Андреем. Пьер обнял его и, подняв очки,
целовал его в щеки и близко смотрел на него.
-- Вот не ждал, очень рад, -- сказал князь Андрей. Пьер ничего не
говорил; он удивленно, не спуская глаз, смотрел на своего друга. Его
поразила происшедшая перемена в князе Андрее. Слова были ласковы, улыбка
была на губах и лице князя Андрея, но взгляд был потухший, мертвый,
которому, несмотря на видимое желание, князь Андрей не мог придать
радостного и веселого блеска. Не то, что похудел, побледнел, возмужал его
друг; но взгляд этот и морщинка на лбу, выражавшие долгое сосредоточение на
чем-то одном, поражали и отчуждали Пьера, пока он не привык к ним.
При свидании после долгой разлуки, как это всегда бывает, разговор
долго не мог остановиться; они спрашивали и отвечали коротко о таких вещах,
о которых они сами знали, что надо было говорить долго. Наконец разговор
стал понемногу останавливаться на прежде-отрывочно сказанном, на вопросах о
прошедшей жизни, о планах на будущее, о путешествии Пьера, о его занятиях, о
войне и т. д. Та сосредоточенность и убитость, которую заметил Пьер во
взгляде князя Андрея, теперь выражалась еще сильнее в улыбке, с которою он
слушал Пьера, в особенности тогда, когда Пьер говорил с одушевлением радости
о прошедшем или будущем. Как будто князь Андрей и желал бы, но не мог
принимать участия в том, что он говорил. Пьер начинал чувствовать, что перед
князем Андреем восторженность, мечты, надежды на счастие и на добро не
приличны. Ему совестно было высказывать все свои новые, масонские мысли, в
особенности подновленные и возбужденные в нем его последним путешествием. Он
сдерживал себя, боялся быть наивным; вместе с тем ему неудержимо хотелось
поскорей показать своему другу, что он был теперь совсем другой, лучший
Пьер, чем тот, который был в Петербурге.
-- Я не могу вам сказать, как много я пережил за это время. Я сам бы не
узнал себя.
-- Да, много, много мы изменились с тех пор, -- сказал князь Андрей.
-- Ну а вы? -- спрашивал Пьер, -- какие ваши планы?
-- Планы? -- иронически повторил князь Андрей. -- Мои планы? --
повторил он, как бы удивляясь значению такого слова. -- Да вот видишь,
строюсь, хочу к будущему году переехать совсем...
Пьер молча, пристально вглядывался в состаревшееся лицо (князя) Андрея.
-- Нет, я спрашиваю, -- сказал Пьер, -- но князь Андрей перебил его:
-- Да что про меня говорить.... расскажи же, расскажи про свое
путешествие, про все, что ты там наделал в своих именьях?
Пьер стал рассказывать о том, что он сделал в своих имениях, стараясь
как можно более скрыть свое участие в улучшениях, сделанных им. Князь Андрей
несколько раз подсказывал Пьеру вперед то, что он рассказывал, как будто все
то, что сделал Пьер, была давно известная история, и слушал не только не с
интересом, но даже как будто стыдясь за то, что рассказывал Пьер.
Пьеру стало неловко и даже тяжело в обществе своего друга. Он замолчал.
-- А вот что, душа моя, -- сказал князь Андрей, которому очевидно было
тоже тяжело и стеснительно с гостем, -- я здесь на биваках, и приехал только
посмотреть. Я нынче еду опять к сестре. Я тебя познакомлю с ними. Да ты,
кажется, знаком, -- сказал он, очевидно занимая гостя, с которым он не
чувствовал теперь ничего общего. -- Мы поедем после обеда. А теперь хочешь
посмотреть мою усадьбу? -- Они вышли и проходили до обеда, разговаривая о
политических новостях и общих знакомых, как люди мало близкие друг к другу.
С некоторым оживлением и интересом князь Андрей говорил только об
устраиваемой им новой усадьбе и постройке, но и тут в середине разговора, на
подмостках, когда князь Андрей описывал Пьеру будущее расположение дома, он
вдруг остановился. -- Впрочем тут нет ничего интересного, пойдем обедать и
поедем. -- За обедом зашел разговор о женитьбе Пьера.
-- Я очень удивился, когда услышал об этом, -- сказал князь Андрей.
Пьер покраснел так же, как он краснел всегда при этом, и торопливо
сказал:
-- Я вам расскажу когда-нибудь, как это все случилось. Но вы знаете,
что все это кончено и навсегда.
-- Навсегда? -- сказал князь Андрей. -- Навсегда ничего не бывает.
-- Но вы знаете, как это все кончилось? Слышали про дуэль?
-- Да, ты прошел и через это.
-- Одно, за что я благодарю Бога, это за то, что я не убил этого
человека, -- сказал Пьер.
-- Отчего же? -- сказал князь Андрей. -- Убить злую собаку даже очень
хорошо.
-- Нет, убить человека не хорошо, несправедливо...
-- Отчего же несправедливо? -- повторил князь Андрей; то, что
справедливо и несправедливо -- не дано судить людям. Люди вечно заблуждались
и будут заблуждаться, и ни в чем больше, как в том, что они считают
справедливым и несправедливым.
-- Несправедливо то, что есть зло для другого человека, -- сказал Пьер,
с удовольствием чувствуя, что в первый раз со времени его приезда князь
Андрей оживлялся и начинал говорить и хотел высказать все то, что сделало
его таким, каким он был теперь.
-- А кто тебе сказал, что такое зло для другого человека? -- спросил
он.
-- Зло? Зло? -- сказал Пьер, -- мы все знаем, что такое зло для себя.
-- Да мы знаем, но то зло, которое я знаю для себя, я не могу сделать
другому человеку, -- все более и более оживляясь говорил князь Андрей,
видимо желая высказать Пьеру свой новый взгляд на вещи. Он говорил
по-французски. Je ne connais l dans la vie que deux maux bien reels: c'est
le remord et la maladie. II n'est de bien que l'absence de ces maux.
[32] Жить для себя, избегая только этих двух зол: вот вся моя
мудрость теперь.
-- А любовь к ближнему, а самопожертвование? -- заговорил Пьер. -- Нет,
я с вами не могу согласиться! Жить только так, чтобы не делать зла, чтоб не
раскаиваться? этого мало. Я жил так, я жил для себя и погубил свою жизнь. И
только теперь, когда я живу, по крайней мере, стараюсь (из скромности
поправился Пьер) жить для других, только теперь я понял все счастие жизни.
Нет я не соглашусь с вами, да и вы не думаете того, что вы говорите.
Князь Андрей молча глядел на Пьера и насмешливо улыбался.
-- Вот увидишь сестру, княжну Марью. С ней вы сойдетесь, -- сказал он.
-- Может быть, ты прав для себя, -- продолжал он, помолчав немного; -- но
каждый живет по своему: ты жил для себя и говоришь, что этим чуть не погубил
свою жизнь, а узнал счастие только тогда, когда стал жить для других. А я
испытал противуположное. Я жил для славы. (Ведь что же слава? та же любовь к
другим, желание сделать для них что-нибудь, желание их похвалы.) Так я жил
для других, и не почти, а совсем погубил свою жизнь. И с тех пор стал
спокойнее, как живу для одного себя.
-- Да как же жить для одного себя? -- разгорячаясь спросил Пьер. -- А
сын, а сестра, а отец?
-- Да это все тот же я, это не другие, -- сказал князь Андрей, а
другие, ближние, le prochain, как вы с княжной Марьей называете, это главный
источник заблуждения и зла. Le prochаin [33] это те, твои киевские
мужики, которым ты хочешь сделать добро.
И он посмотрел на Пьера насмешливо-вызывающим взглядом. Он, видимо,
вызывал Пьера.
-- Вы шутите, -- все более и более оживляясь говорил Пьер. Какое же
может быть заблуждение и зло в том, что я желал (очень мало и дурно
исполнил), но желал сделать добро, да и сделал хотя кое-что? Какое же может
быть зло, что несчастные люди, наши мужики, люди такие же, как и мы,
выростающие и умирающие без другого понятия о Боге и правде, как обряд и
бессмысленная молитва, будут поучаться в утешительных верованиях будущей
жизни, возмездия, награды, утешения? Какое же зло и заблуждение в том, что
люди умирают от болезни, без помощи, когда так легко материально помочь им,
и я им дам лекаря, и больницу, и приют старику? И разве не ощутительное, не
несомненное благо то, что мужик, баба с ребенком не имеют дня и ночи покоя,
а я дам им отдых и досуг?... -- говорил Пьер, торопясь и шепелявя. -- И я
это сделал, хоть плохо, хоть немного, но сделал кое-что для этого, и вы не
только меня не разуверите в том, что то, что я сделал хорошо, но и не
разуверите, чтоб вы сами этого не думали. А главное, -- продолжал Пьер, -- я
вот что знаю и знаю верно, что наслаждение делать это добро есть
единственное верное счастие жизни.
-- Да, ежели так поставить вопрос, то это другое дело, сказал князь
Андрей. -- Я строю дом, развожу сад, а ты больницы. И то, и другое может
служить препровождением времени. А что справедливо, что добро -- предоставь
судить тому, кто все знает, а не нам. Ну ты хочешь спорить, -- прибавил он,
-- ну давай. -- Они вышли из-за стола и сели на крыльцо, заменявшее балкон.
-- Ну давай спорить, -- сказал князь Андрей. -- Ты говоришь школы, --
продолжал он, загибая палец, -- поучения и так далее, то есть ты хочешь
вывести его, -- сказал он, указывая на мужика, снявшего шапку и проходившего
мимо их, -- из его животного состояния и дать ему нравственных потребностей,
а мне кажется, что единственно возможное счастье -- есть счастье животное, а
ты его-то хочешь лишить его. Я завидую ему, а ты хочешь его сделать мною, но
не дав ему моих средств. Другое ты говоришь: облегчить его работу. А
по-моему, труд физический для него есть такая же необходимость, такое же
условие его существования, как для меня и для тебя труд умственный. Ты не
можешь не думать. Я ложусь спать в 3-м часу, мне приходят мысли, и я не могу
заснуть, ворочаюсь, не сплю до утра оттого, что я думаю и не могу не думать,
как он не может не пахать, не косить; иначе он пойдет в кабак, или сделается
болен. Как я не перенесу его страшного физического труда, а умру через
неделю, так он не перенесет моей физической праздности, он растолстеет и
умрет. Третье, -- что бишь еще ты сказал? -- Князь Андрей загнул третий
палец.
-- Ах, да, больницы, лекарства. У него удар, он умирает, а ты пустил
ему кровь, вылечил. Он калекой будет ходить 10-ть лет, всем в тягость.
Гораздо покойнее и проще ему умереть. Другие родятся, и так их много. Ежели
бы ты жалел, что у тебя лишний работник пропал -- как я смотрю на него, а то
ты из любви же к нему его хочешь лечить. А ему этого не нужно. Да и
потом,что за воображенье, что медицина кого-нибудь и когда-нибудь
вылечивала! Убивать так! -- сказал он, злобно нахмурившись и отвернувшись от
Пьера. Князь Андрей высказывал свои мысли так ясно и отчетливо, что видно
было, он не раз думал об этом, и он говорил охотно и быстро, как человек,
долго не говоривший. Взгляд его оживлялся тем больше, чем безнадежнее были
его суждения.
-- Ах это ужасно, ужасно! -- сказал Пьер. -- Я не понимаю только -- как
можно жить с такими мыслями. На меня находили такие же минуты, это недавно
было, в Москве и дорогой, но тогда я опускаюсь до такой степени, что я не
живу, все мне гадко... главное, я сам. Тогда я не ем, не умываюсь... ну, как
же вы?...
-- Отчего же не умываться, это не чисто, -- сказал князь Андрей; --
напротив, надо стараться сделать свою жизнь как можно более приятной. Я живу
и в этом не виноват, стало быть надо как-нибудь получше, никому не мешая,
дожить до смерти.
-- Но что же вас побуждает жить с такими мыслями? Будешь сидеть не
двигаясь, ничего не предпринимая...
-- Жизнь и так не оставляет в покое. Я бы рад ничего не делать, а вот,
с одной стороны, дворянство здешнее удостоило меня чести избрания в
предводители: я насилу отделался. Они не могли понять, что во мне нет того,
что нужно, нет этой известной добродушной и озабоченной пошлости, которая
нужна для этого. Потом вот этот дом, который надо было построить, чтобы
иметь свой угол, где можно быть спокойным. Теперь ополчение.
-- Отчего вы не служите в армии?
-- После Аустерлица! -- мрачно сказал князь Андрей. -- Нет; покорно
благодарю, я дал себе слово, что служить в действующей русской армии я не
буду. И не буду, ежели бы Бонапарте стоял тут, у Смоленска, угрожая Лысым
Горам, и тогда бы я не стал служить в русской армии. Ну, так я тебе говорил,
-- успокоиваясь продолжал князь Андрей. -- Теперь ополченье, отец
главнокомандующим 3-го округа, и единственное средство мне избавиться от
службы -- быть при нем.
-- Стало быть вы служите?
-- Служу. -- Он помолчал немного.
-- Так зачем же вы служите?
-- А вот зачем. Отец мой один из замечательнейших людей своего века. Но
он становится стар, и он не то что жесток, но он слишком деятельного
характера. Он страшен своей привычкой к неограниченной власти, и теперь этой
властью, данной Государем главнокомандующим над ополчением. Ежели бы я два
часа опоздал две недели тому назад, он бы повесил протоколиста в Юхнове, --
сказал князь Андрей с улыбкой; -- так я служу потому, что кроме меня никто
не имеет влияния на отца, и я кое-где спасу его от поступка, от которого бы
он после мучился.
-- А, ну так вот видите!
-- Да, mais ce n'est pas comme vous l'entendez, [34] --
продолжал князь Андрей. -- Я ни малейшего добра не желал и не желаю этому
мерзавцу-протоколисту, который украл какие-то сапоги у ополченцев; я даже
очень был бы доволен видеть его повешенным, но мне жалко отца, то есть опять
себя же.
Князь Андрей все более и более оживлялся. Глаза его лихорадочно
блестели в то время, как он старался доказать Пьеру, что никогда в его
поступке не было желания добра ближнему.
-- Ну, вот ты хочешь освободить крестьян, -- продолжал он. -- Это очень
хорошо; но не для тебя (ты, я думаю, никого не засекал и не посылал в
Сибирь), и еще меньше для крестьян. Ежели их бьют, секут, посылают в Сибирь,
то я думаю, что им от этого нисколько не хуже. В Сибири ведет он ту же свою
скотскую жизнь, а рубцы на теле заживут, и он так же счастлив, как и был
прежде. А нужно это для тех людей, которые гибнут нравственно, наживают себе
раскаяние, подавляют это раскаяние и грубеют от того, что у них есть
возможность казнить право и неправо. Вот кого мне жалко, и для кого бы я
желал освободить крестьян. Ты, может быть, не видал, а я видел, как хорошие
люди, воспитанные в этих преданиях неограниченной власти, с годами, когда
они делаются раздражительнее, делаются жестоки, грубы, знают это, не могут
удержаться и все делаются несчастнее и несчастнее. -- Князь Андрей говорил
это с таким увлечением, что Пьер невольно подумал о том, что мысли эти
наведены были Андрею его отцом. Он ничего не отвечал ему.
-- Так вот кого мне жалко -- человеческого достоинства, спокойствия
совести, чистоты, а не их спин и лбов, которые, сколько ни секи, сколько ни
брей, все останутся такими же спинами и лбами.
-- Нет, нет и тысячу раз нет, я никогда не соглашусь с вами, -- сказал
Пьер.

XII.

Вечером князь Андрей и Пьер сели в коляску и поехали в Лысые Горы.
Князь Андрей, поглядывая на Пьера, прерывал изредка молчание речами,
доказывавшими, что он находился в хорошем расположении духа.
Он говорил ему, указывая на поля, о своих хозяйственных
усовершенствованиях.
Пьер мрачно молчал, отвечая односложно, и казался погруженным в свои
мысли.
Пьер думал о том, что князь Андрей несчастлив, что он заблуждается, что
он не знает истинного света и что Пьер должен притти на помощь ему,
просветить и поднять его. Но как только Пьер придумывал, как и что он станет
говорить, он предчувствовал, что князь Андрей одним словом, одним аргументом
уронит все в его ученьи, и он боялся начать, боялся выставить на возможность
осмеяния свою любимую святыню.
-- Нет, отчего же вы думаете, -- вдруг начал Пьер, опуская голову и
принимая вид бодающегося быка, отчего вы так думаете? Вы не должны так
думать.
-- Про что я думаю? -- спросил князь Андрей с удивлением.
-- Про жизнь, про назначение человека. Это не может быть. Я так же
думал, и меня спасло, вы знаете что? масонство. Нет, вы не улыбайтесь.
Масонство -- это не религиозная, не обрядная секта, как и я думал, а
масонство есть лучшее, единственное выражение лучших, вечных сторон
человечества. -- И он начал излагать князю Андрею масонство, как он понимал
его.
Он говорил, что масонство есть учение христианства, освободившегося от
государственных и религиозных оков; учение равенства, братства и любви.
-- Только наше святое братство имеет действительный смысл в жизни; все
остальное есть сон, -- говорил Пьер. -- Вы поймите, мой друг, что вне этого
союза все исполнено лжи и неправды, и я согласен с вами, что умному и
доброму человеку ничего не остается, как только, как вы, доживать свою
жизнь, стараясь только не мешать другим. Но усвойте себе наши основные
убеждения, вступите в наше братство, дайте нам себя, позвольте руководить
собой, и вы сейчас почувствуете себя, как и я почувствовал частью этой
огромной, невидимой цепи, которой начало скрывается в небесах, -- говорил
Пьер.
Князь Андрей, молча, глядя перед собой, слушал речь Пьера. Несколько
раз он, не расслышав от шума коляски, переспрашивал у Пьера нерасслышанные
слова. По особенному блеску, загоревшемуся в глазах князя Андрея, и по его
молчанию Пьер видел, что слова его не напрасны, что князь Андрей не перебьет
его и не будет смеяться над его словами.
Они подъехали к разлившейся реке, которую им надо было переезжать на
пароме. Пока устанавливали коляску и лошадей, они прошли на паром.
Князь Андрей, облокотившись о перила, молча смотрел вдоль по блестящему
от заходящего солнца разливу.
-- Ну, что же вы думаете об этом? -- спросил Пьер, -- что же вы
молчите?
-- Что я думаю? я слушал тебя. Все это так, -- сказал князь Андрей. --
Но ты говоришь: вступи в наше братство, и мы тебе укажем цель жизни и
назначение человека, и законы, управляющие миром. Да кто же мы -- люди?
Отчего же вы все знаете? Отчего я один не вижу того, что вы видите? Вы
видите на земле царство добра и правды, а я его не вижу.
Пьер перебил его. -- Верите вы в будущую жизнь? -- спросил он.
-- В будущую жизнь? -- повторил князь Андрей, но Пьер не дал ему
времени ответить и принял это повторение за отрицание, тем более, что он
знал прежние атеистические убеждения князя Андрея.
-- Вы говорите, что не можете видеть царства добра и правды на земле. И
я не видал его и его нельзя видеть, ежели смотреть на нашу жизнь как на
конец всего. На земле, именно на этой земле (Пьер указал в поле), нет правды
-- все ложь и зло; но в мире, во всем мире есть царство правды, и мы теперь
дети земли, а вечно дети всего мира. Разве я не чувствую в своей душе, что я
составляю часть этого огромного, гармонического целого. Разве я не чувствую,
что я в этом огромном бесчисленном количестве существ, в которых проявляется
Божество, -- высшая сила, как хотите, -- что я составляю одно звено, одну
ступень от низших существ к высшим. Ежели я вижу, ясно вижу эту лестницу,
которая ведет от растения к человеку, то отчего же я предположу, что эта
лестница прерывается со мною, а не ведет дальше и дальше. Я чувствую, что я
не только не могу исчезнуть, как ничто не исчезает в мире, но что я всегда
буду и всегда был. Я чувствую, что кроме меня надо мной живут духи и что в
этом мире есть правда.
-- Да, это учение Гердера, -- сказал князь Андрей, -- но не то, душа
моя, убедит меня, а жизнь и смерть, вот что убеждает. Убеждает то, что
видишь дорогое тебе существо, которое связано с тобой, перед которым ты был
виноват и надеялся оправдаться (князь Андрей дрогнул голосом и отвернулся) и
вдруг это существо страдает, мучается и перестает быть... Зачем? Не может
быть, чтоб не было ответа! И я верю, что он есть.... Вот что убеждает, вот
что убедило меня, -- сказал князь Андрей.
-- Ну да, ну да, -- говорил Пьер, -- разве не то же самое и я говорю!
-- Нет. Я говорю только, что убеждают в необходимости будущей жизни не
доводы, а то, когда идешь в жизни рука об руку с человеком, и вдруг человек
этот исчезнет там в нигде, и ты сам останавливаешься перед этой пропастью и
заглядываешь туда. И, я заглянул...
-- Ну так что ж! вы знаете, что есть там и что есть кто-то? Там есть --
будущая жизнь. Кто-то есть -- Бог.
Князь Андрей не отвечал. Коляска и лошади уже давно были выведены на
другой берег и уже заложены, и уж солнце скрылось до половины, и вечерний
мороз покрывал звездами лужи у перевоза, а Пьер и Андрей, к удивлению
лакеев, кучеров и перевозчиков, еще стояли на пароме и говорили.
-- Ежели есть Бог и есть будущая жизнь, то есть истина, есть
добродетель; и высшее счастье человека состоит в том, чтобы стремиться к
достижению их. Надо жить, надо любить, надо верить, -- говорил Пьер, -- что
живем не нынче только на этом клочке земли, а жили и будем жить вечно там во
всем (он указал на небо). Князь Андрей стоял, облокотившись на перила парома
и, слушая Пьера, не спуская глаз, смотрел на красный отблеск солнца по
синеющему разливу. Пьер замолк. Было совершенно тихо. Паром давно пристал, и
только волны теченья с слабым звуком ударялись о дно парома. Князю Андрею
казалось, что это полосканье волн к словам Пьера приговаривало: "правда,
верь этому".
Князь Андрей вздохнул, и лучистым, детским, нежным взглядом взглянул в
раскрасневшееся восторженное, но все робкое перед первенствующим другом,
лицо Пьера.
-- Да, коли бы это так было! -- сказал он. -- Однако пойдем садиться,
-- прибавил князь Андрей, и выходя с парома, он поглядел на небо, на которое
указал ему Пьер, и в первый раз, после Аустерлица, он увидал то высокое,
вечное небо, которое он видел лежа на Аустерлицком поле, и что-то давно
заснувшее, что-то лучшее что было в нем, вдруг радостно и молодо проснулось
в его душе. Чувство это исчезло, как скоро князь Андрей вступил опять в
привычные условия жизни, но он знал, что это чувство, которое он не умел
развить, жило в нем. Свидание с Пьером было для князя Андрея эпохой, с
которой началась хотя во внешности и та же самая, но во внутреннем мире его
новая жизнь.

XIII.

Уже смерклось, когда князь Андрей и Пьер подъехали к главному подъезду
лысогорского дома. В то время как они подъезжали, князь Андрей с улыбкой
обратил внимание Пьера на суматоху, происшедшую у заднего крыльца. Согнутая
старушка с котомкой на спине, и невысокий мужчина в черном одеянии и с
длинными волосами, увидав въезжавшую коляску, бросились бежать назад в
ворота. Две женщины выбежали за ними, и все четверо, оглядываясь на коляску,
испуганно вбежали на заднее крыльцо.
-- Это Машины божьи люди, -- сказал князь Андрей. -- Они приняли нас за
отца. А это единственно, в чем она не повинуется ему: он велит гонять этих
странников, а она принимает их.
-- Да что такое божьи люди? -- спросил Пьер.
Князь Андрей не успел отвечать ему. Слуги вышли навстречу, и он
расспрашивал о том, где был старый князь и скоро ли ждут его.
Старый князь был еще в городе, и его ждали каждую минуту.
Князь Андрей провел Пьера на свою половину, всегда в полной исправности
ожидавшую его в доме его отца, и сам пошел в детскую.
-- Пойдем к сестре, -- сказал князь Андрей, возвратившись к Пьеру; -- я
еще не видал ее, она теперь прячется и сидит с своими божьими людьми.
Поделом ей, она сконфузится, а ты увидишь божьих людей. C'est curieux, ma
parole. [35]
-- Qu'est ce que c'est que [36] божьи люди? -- спросил Пьер
-- А вот увидишь.
Княжна Марья действительно сконфузилась и покраснела пятнами, когда
вошли к ней. В ее уютной комнате с лампадами перед киотами, на диване, за
самоваром сидел рядом с ней молодой мальчик с длинным носом и длинными
волосами, и в монашеской рясе.
На кресле, подле, сидела сморщенная, худая старушка с кротким
выражением детского лица.
-- Andre, pourquoi ne pas m'avoir prevenu? [37] -- сказала она
с кротким упреком, становясь перед своими странниками, как наседка перед
цыплятами.
-- Charmee de vous voir. Je suis tres contente de vous
voir,[38] -- сказала она Пьеру, в то время, как он целовал ее руку.
Она знала его ребенком, и теперь дружба его с Андреем, его несчастие с
женой, а главное, его доброе, простое лицо расположили ее к нему. Она
смотрела на него своими прекрасными, лучистыми глазами и, казалось,
говорила: "я вас очень люблю, но пожалуйста не смейтесь над моими".
Обменявшись первыми фразами приветствия, они сели.
-- А, и Иванушка тут, -- сказал князь Андрей, указывая улыбкой на
молодого странника.
-- Andre! -- умоляюще сказала княжна Марья.
-- Il faut que vous sachiez que c'est une femme, [39] --
сказал Андрей Пьеру.
-- Andre, au nom de Dieu! [40] -- повторила княжна Марья.
Видно было, что насмешливое отношение князя Андрея к странникам и
бесполезное заступничество за них княжны Марьи были привычные,
установившиеся между ними отношения.
-- Mais, ma bonne amie, -- сказал князь Андрей, -- vous devriez au
contraire m'etre reconaissante de ce que j'explique a Pierre votre intimite
avec ce jeune homme... [41]
-- Vraiment? [42] -- сказал Пьер любопытно и серьезно (за что
особенно ему благодарна была княжна Марья) вглядываясь через очки в лицо
Иванушки, который, поняв, что речь шла о нем, хитрыми глазами оглядывал
всех.
Княжна Марья совершенно напрасно смутилась за своих. Они нисколько не
робели. Старушка, опустив глаза, но искоса поглядывая на вошедших, опрокинув
чашку вверх дном на блюдечко и положив подле обкусанный кусочек сахара,
спокойно и неподвижно сидела на своем кресле, ожидая, чтобы ей предложили
еще чаю. Иванушка, попивая из блюдечка, исподлобья лукавыми, женскими
глазами смотрел на молодых людей.
-- Где, в Киеве была? -- спросил старуху князь Андрей.
-- Была, отец, -- отвечала словоохотливо старуха, -- на самое Рожество
удостоилась у угодников сообщиться святых, небесных тайн. А теперь из
Колязина, отец, благодать великая открылась...
-- Что ж, Иванушка с тобой?
-- Я сам по себе иду, кормилец, -- стараясь говорить басом, сказал
Иванушка. -- Только в Юхнове с Пелагеюшкой сошлись...
Пелагеюшка перебила своего товарища; ей видно хотелось рассказать то,
что она видела.
-- В Колязине, отец, великая благодать открылась.
-- Что ж, мощи новые? -- спросил князь Андрей.
-- Полно, Андрей, -- сказала княжна Марья. -- Не рассказывай,
Пелагеюшка.
-- Ни... что ты, мать, отчего не рассказывать? Я его люблю. Он добрый,
Богом взысканный, он мне, благодетель, рублей дал, я помню. Как была я в
Киеве и говорит мне Кирюша юродивый -- истинно Божий человек, зиму и лето
босой ходит. Что ходишь, говорит, не по своему месту, в Колязин иди, там
икона чудотворная, матушка пресвятая Богородица открылась. Я с тех слов
простилась с угодниками и пошла...
Все молчали, одна странница говорила мерным голосом, втягивая в себя
воздух.
-- Пришла, отец мой, мне народ и говорит: благодать великая открылась,
у матушки пресвятой Богородицы миро из щечки каплет...
-- Ну хорошо, хорошо, после расскажешь, -- краснея сказала княжна
Марья.
-- Позвольте у нее спросить, -- сказал Пьер. -- Ты сама видела? --
спросил он.
-- Как же, отец, сама удостоилась. Сияние такое на лике-то, как свет
небесный, а из щечки у матушки так и каплет, так и каплет...
-- Да ведь это обман, -- наивно сказал Пьер, внимательно слушавший
странницу.
-- Ах, отец, что говоришь! -- с ужасом сказала Пелагеюшка, за защитой
обращаясь к княжне Марье.
-- Это обманывают народ, -- повторил он.
-- Господи Иисусе Христе! -- крестясь сказала странница. -- Ох, не
говори, отец. Так-то один анарал не верил, сказал: "монахи обманывают", да
как сказал, так и ослеп. И приснилось ему, что приходит к нему матушка
Печерская и говорит: "уверуй мне, я тебя исцелю". Вот и стал проситься:
повези да повези меня к ней. Это я тебе истинную правду говорю, сама видела.
Привезли его слепого прямо к ней, подошел, упал, говорит: "исцели! отдам
тебе, говорит, в чем царь жаловал". Сама видела, отец, звезда в ней так и
вделана. Что ж, -- прозрел! Грех говорить так. Бог накажет, -- поучительно
обратилась она к Пьеру.
-- Как же звезда то в образе очутилась? -- спросил Пьер.
-- В генералы и матушку произвели? -- сказал князь Aндрей улыбаясь.
Пелагеюшка вдруг побледнела и всплеснула руками.
-- Отец, отец, грех тебе, у тебя сын! -- заговорила она, из бледности
вдруг переходя в яркую краску.
-- Отец, что ты сказал такое, Бог тебя прости. -- Она перекрестилась.
-- Господи, прости его. Матушка, что ж это?... -- обратилась она к княжне
Марье. Она встала и чуть не плача стала собирать свою сумочку. Ей, видно,
было и страшно, и стыдно, что она пользовалась благодеяниями в доме, где
могли говорить это, и жалко, что надо было теперь лишиться благодеяний этого
дома.
-- Ну что вам за охота? -- сказала княжна Марья. -- Зачем вы пришли ко
мне?...
-- Нет, ведь я шучу, Пелагеюшка, -- сказал Пьер. -- Princesse, ma
parole, je n'ai pas voulu l'offenser, [43] я так только. Ты не
думай, я пошутил, -- говорил он, робко улыбаясь и желая загладить свою вину.
-- Ведь это я, а он так, пошутил только.
Пелагеюшка остановилась недоверчиво, но в лице Пьера была такая
искренность раскаяния, и князь Андрей так кротко смотрел то на Пелагеюшку,
то на Пьера, что она понемногу успокоилась.

XIV.

Странница успокоилась и, наведенная опять на разговор, долго потом
рассказывала про отца Амфилохия, который был такой святой жизни, что от
ручки его ладоном пахло, и о том, как знакомые ей монахи в последнее ее
странствие в Киев дали ей ключи от пещер, и как она, взяв с собой сухарики,
двое суток провела в пещерах с угодниками. "Помолюсь одному, почитаю, пойду
к другому. Сосну, опять пойду приложусь; и такая, матушка, тишина, благодать
такая, что и на свет Божий выходить не хочется".
Пьер внимательно и серьезно слушал ее. Князь Андрей вышел из комнаты. И
вслед за ним, оставив божьих людей допивать чай, княжна Марья повела Пьера в
гостиную.
-- Вы очень добры, -- сказала она ему.
-- Ах, я право не думал оскорбить ее, я так понимаю и высоко ценю эти
чувства!
Княжна Марья молча посмотрела на него и нежно улыбнулась. -- Ведь я вас
давно знаю и люблю как брата, -- сказала она. -- Как вы нашли Андрея? --
спросила она поспешно, не давая ему времени сказать что-нибудь в ответ на ее
ласковые слова. -- Он очень беспокоит меня. Здоровье его зимой лучше, но
прошлой весной рана открылась, и доктор сказал, что он должен ехать
лечиться. И нравственно я очень боюсь за него. Он не такой характер как мы,
женщины, чтобы выстрадать и выплакать свое горе. Он внутри себя носит его.
Нынче он весел и оживлен; но это ваш приезд так подействовал на него: он
редко бывает таким. Ежели бы вы могли уговорить его поехать за границу! Ему
нужна деятельность, а эта ровная, тихая жизнь губит его. Другие не замечают,
а я вижу.
В 10-м часу официанты бросились к крыльцу, заслышав бубенчики
подъезжавшего экипажа старого князя. Князь Андрей с Пьером тоже вышли на
крыльцо.
-- Это кто? -- спросил старый князь, вылезая из кареты и угадав Пьера.
-- AI очень рад! целуй, -- сказал он, узнав, кто был незнакомый молодой
человек.
Старый князь был в хорошем духе и обласкал Пьера.
Перед ужином князь Андрей, вернувшись назад в кабинет отца, застал
старого князя в горячем споре с Пьером.
Пьер доказывал, что придет время, когда не будет больше войны. Старый
князь, подтрунивая, но не сердясь, оспаривал его.
-- Кровь из жил выпусти, воды налей, тогда войны не будет. Бабьи
бредни, бабьи бредни, -- проговорил он, но все-таки ласково потрепал Пьера
по плечу, и подошел к столу, у которого князь Андрей, видимо не желая
вступать в разговор, перебирал бумаги, привезенные князем из города. Старый
князь подошел к нему и стал говорить о делах.
-- Предводитель, Ростов-граф, половины людей не доставил. Приехал в
город, вздумал на обед звать, -- я ему такой обед задал... А вот просмотри
эту... Ну, брат, -- обратился князь Николай Андреич к сыну, хлопая по плечу
Пьера, -- молодец твой приятель, я его полюбил! Разжигает меня. Другой и
умные речи говорит, а слушать не хочется, а он и врет да разжигает меня
старика. Ну идите, идите, -- сказал он, -- может быть приду, за ужином вашим
посижу. Опять поспорю. Мою дуру, княжну Марью полюби, -- прокричал он Пьеру
из двери.
Пьер теперь только, в свой приезд в Лысые Горы, оценил всю силу и
прелесть своей дружбы с князем Андреем. Эта прелесть выразилась не столько в
его отношениях с ним самим, сколько в отношениях со всеми родными и
домашними. Пьер с старым, суровым князем и с кроткой и робкой княжной
Марьей, несмотря на то, что он их почти не знал, чувствовал себя сразу
старым другом. Они все уже любили его. Не только княжна Марья, подкупленная
его кроткими отношениями к странницам, самым лучистым взглядом смотрела на
него; но маленький, годовой князь Николай, как звал дед, улыбнулся Пьеру и
пошел к нему на руки. Михаил Иваныч, m-lle Bourienne с радостными улыбками
смотрели на него, когда он разговаривал с старым князем.
Старый князь вышел ужинать: это было очевидно для Пьера. Он был с ним
оба дня его пребывания в Лысых Горах чрезвычайно ласков, и велел ему
приезжать к себе.
Когда Пьер уехал и сошлись вместе все члены семьи, его стали судить,
как это всегда бывает после отъезда нового человека и, как это редко бывает,
все говорили про него одно хорошее.

XV.

Возвратившись в этот раз из отпуска, Ростов в первый раз почувствовал и
узнал, до какой степени сильна была его связь с Денисовым и со всем полком.
Когда Ростов подъезжал к полку, он испытывал чувство подобное тому,
которое он испытывал, подъезжая к Поварскому дому. Когда он увидал первого
гусара в расстегнутом мундире своего полка, когда он узнал рыжего
Дементьева, увидал коновязи рыжих лошадей, когда Лаврушка радостно закричал
своему барину: "Граф приехал!" и лохматый Денисов, спавший на постели,
выбежал из землянки, обнял его, и офицеры сошлись к приезжему, -- Ростов
испытывал такое же чувство, как когда его обнимала мать, отец и сестры, и
слезы радости, подступившие ему к горлу, помешали ему говорить. Полк был
тоже дом, и дом неизменно-милый и дорогой, как и дом родительский.
Явившись к полковому командиру, получив назначение в прежний эскадрон,
сходивши на дежурство и на фуражировку, войдя во все маленькие интересы
полка и почувствовав себя лишенным свободы и закованным в одну узкую
неизменную рамку, Ростов испытал то же успокоение, ту же опору и то же
сознание того, что он здесь дома, на своем месте, которые он чувствовал и
под родительским кровом. Не было этой всей безурядицы вольного света, в
котором он не находил себе места и ошибался в выборах; не было Сони, с
которой надо было или не надо было объясняться. Не было возможности ехать
туда или не ехать туда; не было этих 24 часов суток, которые столькими
различными способами можно было употребить; не было этого бесчисленного
множества людей, из которых никто не был ближе, никто не был дальше; не было
этих неясных и неопределенных денежных отношений с отцом, не было
напоминания об ужасном проигрыше Долохову! Тут в полку все было ясно и
просто. Весь мир был разделен на два неровные отдела. Один -- наш
Павлоградский полк, и другой -- все остальное. И до этого остального не было
никакого дела. В полку все было известно: кто был поручик, кто ротмистр, кто
хороший, кто дурной человек, и главное, -- товарищ. Маркитант верит в долг,
жалованье получается в треть; выдумывать и выбирать нечего, только не делай
ничего такого, что считается дурным в Павлоградском полку; а пошлют, делай
то, что ясно и отчетливо, определено и приказано: и все будет хорошо.
Вступив снова в эти определенные условия полковой жизни, Ростов испытал
радость и успокоение, подобные тем, которые чувствует усталый человек,
ложась на отдых. Тем отраднее была в эту кампанию эта полковая жизнь
Ростову, что он, после проигрыша Долохову (поступка, которого он, несмотря
на все утешения родных, не мог простить себе), решился служить не как
прежде, а чтобы загладить свою вину, служить хорошо и быть вполне отличным
товарищем и офицером, т. е. прекрасным человеком, что представлялось столь
трудным в миру, а в полку столь возможным.
Ростов, со времени своего проигрыша, решил, что он в пять лет заплатит
этот долг родителям. Ему посылалось по 10-ти тысяч в год, теперь же он
решился брать только две, а остальные предоставлять родителям для уплаты
долга.
-- -- -
Армия наша после неоднократных отступлений, наступлений и сражений при
Пултуске, при Прейсиш-Эйлау, сосредоточивалась около Бартенштейна. Ожидали
приезда государя к армии и начала новой кампании.
Павлоградский полк, находившийся в той части армии, которая была в
походе 1805 года, укомплектовываясь в России, опоздал к первым действиям
кампании. Он не был ни под Пултуском, ни под Прейсиш-Эйлау и во второй
половине кампании, присоединившись к действующей армии, был причислен к
отряду Платова.
Отряд Платова действовал независимо от армии. Несколько раз павлоградцы
были частями в перестрелках с неприятелем, захватили пленных и однажды
отбили даже экипажи маршала Удино. В апреле месяце павлоградцы несколько
недель простояли около разоренной до тла немецкой пустой деревни, не
трогаясь с места.
Была ростепель, грязь, холод, реки взломало, дороги сделались
непроездны; по нескольку дней не выдавали ни лошадям ни людям провианта. Так
как подвоз сделался невозможен, то люди рассыпались по заброшенным пустынным
деревням отыскивать картофель, но уже и того находили мало. Все было
съедено, и все жители разбежались; те, которые оставались, были хуже нищих,
и отнимать у них уж было нечего, и даже мало -- жалостливые солдаты часто
вместо того, чтобы пользоваться от них, отдавали им свое последнее.
Павлоградский полк в делах потерял только двух раненых; но от голоду и
болезней потерял почти половину людей. В госпиталях умирали так верно, что
солдаты, больные лихорадкой и опухолью, происходившими от дурной пищи,
предпочитали нести службу, через силу волоча ноги во фронте, чем
отправляться в больницы. С открытием весны солдаты стали находить
показывавшееся из земли растение, похожее на спаржу, которое они называли
почему-то машкин сладкий корень, и рассыпались по лугам и полям, отыскивая
этот машкин сладкий корень (который был очень горек), саблями выкапывали его
и ели, несмотря на приказания не есть этого вредного растения.
Весною между солдатами открылась новая болезнь, опухоль рук, ног и
лица, причину которой медики полагали в употреблении этого корня. Но
несмотря на запрещение, павлоградские солдаты эскадрона Денисова ели
преимущественно машкин сладкий корень, потому что уже вторую неделю
растягивали последние сухари, выдавали только по полфунта на человека, а
картофель в последнюю посылку привезли мерзлый и проросший. Лошади питались
тоже вторую неделю соломенными крышами с домов, были безобразно-худы и
покрыты еще зимнею, клоками сбившеюся шерстью.
Несмотря на такое бедствие, солдаты и офицеры жили точно так же, как и
всегда; так же и теперь, хотя и с бледными и опухлыми лицами и в оборванных
мундирах, гусары строились к расчетам, ходили на уборку, чистили лошадей,
амуницию, таскали вместо корма солому с крыш и ходили обедать к котлам, от
которых вставали голодные, подшучивая над своею гадкой пищей и своим
голодом. Также как и всегда, в свободное от службы время солдаты жгли
костры, парились голые у огней, курили, отбирали и пекли проросший, прелый
картофель и рассказывали и слушали рассказы или о Потемкинских и Суворовских
походах, или сказки об Алеше-пройдохе, и о поповом батраке Миколке.
Офицеры так же, как и обыкновенно, жили по-двое, по-трое, в раскрытых
полуразоренных домах. Старшие заботились о приобретении соломы и картофеля,
вообще о средствах пропитания людей, младшие занимались, как всегда, кто
картами (денег было много, хотя провианта и не было), кто невинными играми
-- в свайку и городки. Об общем ходе дел говорили мало, частью оттого, что
ничего положительного не знали, частью оттого, что смутно чувствовали, что
общее дело войны шло плохо.
Ростов жил, попрежнему, с Денисовым, и дружеская связь их, со времени
их отпуска, стала еще теснее. Денисов никогда не говорил про домашних
Ростова, но по нежной дружбе, которую командир оказывал своему офицеру,
Ростов чувствовал, что несчастная любовь старого гусара к Наташе участвовала
в этом усилении дружбы. Денисов видимо старался как можно реже подвергать
Ростова опасностям, берег его и после дела особенно-радостно встречал его
целым и невредимым. На одной из своих командировок Ростов нашел в
заброшенной разоренной деревне, куда он приехал за провиантом, семейство
старика-поляка и его дочери, с грудным ребенком. Они были раздеты, голодны,
и не могли уйти, и не имели средств выехать. Ростов привез их в свою
стоянку, поместил в своей квартире, и несколько недель, пока старик
оправлялся, содержал их. Товарищ Ростова, разговорившись о женщинах, стал
смеяться Ростову, говоря, что он всех хитрее, и что ему бы не грех
познакомить товарищей с спасенной им хорошенькой полькой. Ростов принял
шутку за оскорбление и, вспыхнув, наговорил офицеру таких неприятных вещей,
что Денисов с трудом мог удержать обоих от дуэли. Когда офицер ушел и
Денисов, сам не знавший отношений Ростова к польке, стал упрекать его за
вспыльчивость, Ростов сказал ему:
-- Как же ты хочешь... Она мне, как сестра, и я не могу тебе описать,
как это обидно мне было... потому что... ну, оттого...
Денисов ударил его по плечу, и быстро стал ходить по комнате, не глядя
на Ростова, что он делывал в минуты душевного волнения.
-- Экая дуг'ацкая ваша пог'ода Г`остовская, -- проговорил он, и Ростов
заметил слезы на глазах Денисова.

XVI.

В апреле месяце войска оживились известием о приезде государя к армии.
Ростову не удалось попасть на смотр который делал государь в Бартенштейне:
павлоградцы стояли на аванпостах, далеко впереди Бартенштейна.
Они стояли биваками. Денисов с Ростовым жили в вырытой для них
солдатами землянке, покрытой сучьями и дерном. Землянка была устроена
следующим, вошедшим тогда в моду, способом: прорывалась канава в полтора
аршина ширины, два -- глубины и три с половиной длины. С одного конца канавы
делались ступеньки, и это был сход, крыльцо; сама канава была комната, в
которой у счастливых, как у эскадронного командира, в дальней,
противуположной ступеням стороне, лежала на кольях, доска -- это был стол. С
обеих сторон вдоль канавы была снята на аршин земля, и это были две кровати
и диваны. Крыша устраивалась так, что в середине можно было стоять, а на
кровати даже можно было сидеть, ежели подвинуться ближе к столу. У Денисова,
жившего роскошно, потому что солдаты его эскадрона любили его, была еще
доска в фронтоне крыши, и в этой доске было разбитое, но склеенное стекло.
Когда было очень холодно, то к ступеням (в приемную, как называл Денисов эту
часть балагана), приносили на железном загнутом листе жар из солдатских
костров, и делалось так тепло, что офицеры, которых много всегда бывало у
Денисова и Ростова, сидели в одних рубашках.
В апреле месяце Ростов был дежурным. В 8-м часу утра, вернувшись домой,
после бессонной ночи, он велел принести жару, переменил измокшее от дождя
белье, помолился Богу, напился чаю, согрелся, убрал в порядок вещи в своем
уголке и на столе, и с обветрившимся, горевшим лицом, в одной рубашке, лег
на спину, заложив руки под-голову. Он приятно размышлял о том, что на-днях
должен выйти ему следующий чин за последнюю рекогносцировку, и ожидал
куда-то вышедшего Денисова. Ростову хотелось поговорить с ним.
За шалашом послышался перекатывающийся крик Денисова, очевидно
разгорячившегося. Ростов подвинулся к окну посмотреть, с кем он имел дело, и
увидал вахмистра Топчеенко.
-- Я тебе пг'иказывал не пускать их жг'ать этот ког'ень, машкин
какой-то! -- кричал Денисов. -- Ведь я сам видел, Лазаг'чук с поля тащил.
-- Я приказывал, ваше высокоблагородие, не слушают, -- отвечал
вахмистр.
Ростов опять лег на свою кровать и с удовольствием подумал: "пускай его
теперь возится, хлопочет, я свое дело отделал и лежу -- отлично!" Из за
стенки он слышал, что, кроме вахмистра, еще говорил Лаврушка, этот бойкий
плутоватый лакей Денисова. Лаврушка что-то рассказывал о каких-то подводах,
сухарях и быках, которых он видел, ездивши за провизией.
За балаганом послышался опять удаляющийся крик Денисова и слова:
"Седлай! Второй взвод!"
"Куда это собрались?" подумал Ростов.
Через пять минут Денисов вошел в балаган, влез с грязными ногами на
кровать, сердито выкурил трубку, раскидал все свои вещи, надел нагайку и
саблю и стал выходить из землянки. На вопрос Ростова, куда? он сердито и
неопределенно отвечал, что есть дело.
-- Суди меня там Бог и великий государь! -- сказал Денисов, выходя; и
Ростов услыхал, как за балаганом зашлепали по грязи ноги нескольких лошадей.
Ростов не позаботился даже узнать, куда поехал Денисов. Угревшись в своем
угле, он заснул и перед вечером только вышел из балагана. Денисов еще не
возвращался. Вечер разгулялся; около соседней землянки два офицера с юнкером
играли в свайку, с смехом засаживая редьки в рыхлую грязную землю. Ростов
присоединился к ним. В середине игры офицеры увидали подъезжавшие к ним
повозки: человек 15 гусар на худых лошадях следовали за ними. Повозки,
конвоируемые гусарами, подъехали к коновязям, и толпа гусар окружила их.
-- Ну вот Денисов все тужил, -- сказал Ростов, -- вот и провиант
прибыл.
-- И то! -- сказали офицеры. -- То-то радешеньки солдаты! -- Немного
позади гусар ехал Денисов, сопутствуемый двумя пехотными офицерами, с
которыми он о чем-то разговаривал. Ростов пошел к нему навстречу.
-- Я вас предупреждаю, ротмистр, -- говорил один из офицеров, худой,
маленький ростом и видимо озлобленный.
-- Ведь сказал, что не отдам, -- отвечал Денисов.
-- Вы будете отвечать, ротмистр, это буйство, -- у своих транспорты
отбивать! Наши два дня не ели.
-- А мои две недели не ели, -- отвечал Денисов.
-- Это разбой, ответите, милостивый государь! -- возвышая голос,
повторил пехотный офицер.
-- Да вы что ко мне пристали? А? -- крикнул Денисов, вдруг разгорячась,
-- отвечать буду я, а не вы, а вы тут не жужжите, пока целы. Марш! --
крикнул он на офицеров.
-- Хорошо же! -- не робея и не отъезжая, кричал маленький офицер, --
разбойничать, так я вам...
-- К чог'ту марш скорым шагом, пока цел. -- И Денисов повернул лошадь к
офицеру.
-- Хорошо, хорошо, -- проговорил офицер с угрозой, и, повернув лошадь,
поехал прочь рысью, трясясь на седле.
-- Собака на забог'е, живая собака на забог'е, -- сказал Денисов ему
вслед -- высшую насмешку кавалериста над верховым пехотным, и, подъехав к
Ростову, расхохотался.
-- Отбил у пехоты, отбил силой транспорт! -- сказал он. -- Что ж, не с
голоду же издыхать людям?
Повозки, которые подъехали к гусарам были назначены в пехотный полк,
но, известившись через Лаврушку, что этот транспорт идет один, Денисов с
гусарами силой отбил его. Солдатам раздали сухарей в волю, поделились даже с
другими эскадронами.
На другой день, полковой командир позвал к себе Денисова и сказал ему,
закрыв раскрытыми пальцами глаза: "Я на это смотрю вот так, я ничего не знаю
и дела не начну; но советую съездить в штаб и там, в провиантском ведомстве
уладить это дело, и, если возможно, расписаться, что получили столько-то
провианту; в противном случае, требованье записано на пехотный полк: дело
поднимется и может кончиться дурно".
Денисов прямо от полкового командира поехал в штаб, с искренним
желанием исполнить его совет. Вечером он возвратился в свою землянку в таком
положении, в котором Ростов еще никогда не видал своего друга. Денисов не
мог говорить и задыхался. Когда Ростов спрашивал его, что с ним, он только
хриплым и слабым голосом произносил непонятные ругательства и угрозы...
Испуганный положением Денисова, Ростов предлагал ему раздеться, выпить
воды и послал за лекарем.
-- Меня за г'азбой судить -- ох! Дай еще воды -- пускай судят, а буду,
всегда буду подлецов бить, и госудаг'ю скажу. Льду дайте, -- приговаривал
он.
Пришедший полковой лекарь сказал, что необходимо пустить кровь.
Глубокая тарелка черной крови вышла из мохнатой руки Денисова, и тогда
только он был в состоянии рассказать все, что с ним было.
-- Приезжаю, -- рассказывал Денисов. -- "Ну, где у вас тут начальник?"
Показали. Подождать не угодно ли. "У меня служба, я зa 30 верст приехал, мне
ждать некогда, доложи". Хорошо, выходит этот обер-вор: тоже вздумал учить
меня: Это разбой! -- "Разбой, говорю, не тот делает, кто берет провиант,
чтоб кормить своих солдат, а тот кто берет его, чтоб класть в карман!" Так
не угодно ли молчать. "Хорошо". Распишитесь, говорит, у комиссионера, а дело
ваше передастся по команде. Прихожу к комиссионеру. Вхожу -- за столом...
Кто же?! Нет, ты подумай!...Кто же нас голодом морит, -- закричал Денисов,
ударяя кулаком больной руки по столу, так крепко, что стол чуть не упал и
стаканы поскакали на нем, -- Телянин!! "Как, ты нас с голоду моришь?!" Раз,
раз по морде, ловко так пришлось... "А... распротакой сякой и... начал
катать. Зато натешился, могу сказать, -- кричал Денисов, радостно и злобно
из-под черных усов оскаливая свои белые зубы. -- Я бы убил его, кабы не
отняли.
-- Да что ж ты кричишь, успокойся, -- говорил Ростов: -- вот опять
кровь пошла. Постой же, перебинтовать надо. Денисова перебинтовали и уложили
спать. На другой день он проснулся веселый и спокойный. Но в полдень
адъютант полка с серьезным и печальным лицом пришел в общую землянку
Денисова и Ростова и с прискорбием показал форменную бумагу к майору
Денисову от полкового командира, в которой делались запросы о вчерашнем
происшествии. Адъютант сообщил, что дело должно принять весьма дурной
оборот, что назначена военно-судная комиссия и что при настоящей строгости
касательно мародерства и своевольства войск, в счастливом случае, дело может
кончиться разжалованьем.
Дело представлялось со стороны обиженных в таком виде, что, после
отбития транспорта, майор Денисов, без всякого вызова, в пьяном виде явился
к обер-провиантмейстеру, назвал его вором, угрожал побоями и когда был
выведен вон, то бросился в канцелярию, избил двух чиновников и одному
вывихнул руку.
Денисов, на новые вопросы Ростова, смеясь сказал, что, кажется, тут
точно другой какой-то подвернулся, но что все это вздор, пустяки, что он и
не думает бояться никаких судов, и что ежели эти подлецы осмелятся задрать
его, он им ответит так, что они будут помнить.
Денисов говорил пренебрежительно о всем этом деле; но Ростов знал его
слишком хорошо, чтобы не заметить, что он в душе (скрывая это от других)
боялся суда и мучился этим делом, которое, очевидно, должно было иметь
дурные последствия. Каждый день стали приходить бумаги-запросы, требования к
суду, и первого мая предписано было Денисову сдать старшему по себе эскадрон
и явиться в штаб девизии для объяснений по делу о буйстве в провиантской
комиссии. Накануне этого дня Платов делал рекогносцировку неприятеля с двумя
казачьими полками и двумя эскадронами гусар. Денисов, как всегда, выехал
вперед цепи, щеголяя своей храбростью. Одна из пуль, пущенных французскими
стрелками, попала ему в мякоть верхней части ноги. Может быть, в другое
время Денисов с такой легкой раной не уехал бы от полка, но теперь он
воспользовался этим случаем, отказался от явки в дивизию и уехал в
госпиталь.

XVII.

В июне месяце произошло Фридландское сражение, в котором не участвовали
павлоградцы, и вслед за ним объявлено было перемирие. Ростов, тяжело
чувствовавший отсутствие своего друга, не имея со времени его отъезда
никаких известий о нем и беспокоясь о ходе его дела и раны, воспользовался
перемирием и отпросился в госпиталь проведать Денисова.
Госпиталь находился в маленьком прусском местечке, два раза разоренном
русскими и французскими войсками. Именно потому, что это было летом, когда в
поле было так хорошо, местечко это с своими разломанными крышами и заборами
и своими загаженными улицами, оборванными жителями и пьяными и больными
солдатами, бродившими по нем, представляло особенно мрачное зрелище.
В каменном доме, на дворе с остатками разобранного забора, выбитыми
частью рамами и стеклами, помещался госпиталь. Несколько перевязанных,
бледных и опухших солдат ходили и сидели на дворе на солнушке.
Как только Ростов вошел в двери дома, его обхватил запах гниющего тела
и больницы. На лестнице он встретил военного русского доктора с сигарою во
рту. За доктором шел русский фельдшер.
-- Не могу же я разорваться, -- говорил доктор; -- приходи вечерком к
Макару Алексеевичу, я там буду. -- Фельдшер что-то еще спросил у него.
-- Э! делай как знаешь! Разве не все равно? -- Доктор увидал
подымающегося на лестницу Ростова.
-- Вы зачем, ваше благородие? -- сказал доктор. -- Вы зачем? Или пуля
вас не брала, так вы тифу набраться хотите? Тут, батюшка, дом прокаженных.
-- Отчего? -- спросил Ростов.
-- Тиф, батюшка. Кто ни взойдет -- смерть. Только мы двое с Макеевым
(он указал на фельдшера) тут трепемся. Тут уж нашего брата докторов человек
пять перемерло. Как поступит новенький, через недельку готов, -- с видимым
удовольствием сказал доктор. -- Прусских докторов вызывали, так не любят
союзники-то наши.
Ростов объяснил ему, что он желал видеть здесь лежащего гусарского
майора Денисова.
-- Не знаю, не ведаю, батюшка. Ведь вы подумайте, у меня на одного три
госпиталя, 400 больных слишком! Еще хорошо, прусские дамы-благодетельницы
нам кофе и корпию присылают по два фунта в месяц, а то бы пропали. -- Он
засмеялся. -- 400, батюшка; а мне все новеньких присылают. Ведь 400 есть? А?
-- обратился он к фельдшеру.
Фельдшер имел измученный вид. Он, видимо, с досадой дожидался, скоро ли
уйдет заболтавшийся доктор.
-- Майор Денисов, -- повторил Ростов; -- он под Молитеном ранен был.
-- Кажется, умер. А, Макеев? -- равнодушно спросил доктор у фельдшера.
Фельдшер однако не подтвердил слов доктора.
-- Что он такой длинный, рыжеватый? -- спросил доктор.
Ростов описал наружность Денисова.
-- Был, был такой, -- как бы радостно проговорил доктор, -- этот должно
быть умер, а впрочем я справлюсь, у меня списки были. Есть у тебя, Макеев?
-- Списки у Макара Алексеича, -- сказал фельдшер. -- А пожалуйте в
офицерские палаты, там сами увидите, -- прибавил он, обращаясь к Ростову.
-- Эх, лучше не ходить, батюшка, -- сказал доктор: -- а то как бы сами
тут не остались. -- Но Ростов откланялся доктору и попросил фельдшера
проводить его.
-- Не пенять же чур на меня, -- прокричал доктор из под лестницы.
Ростов с фельдшером вошли в коридор. Больничный запах был так силен в
этом темном коридоре, что Ростов схватился зa нос и должен был остановиться,
чтобы собраться с силами и итти дальше. Направо отворилась дверь, и оттуда
высунулся на костылях худой, желтый человек, босой и в одном белье.
Он, опершись о притолку, блестящими, завистливыми глазами поглядел на
проходящих. Заглянув в дверь, Ростов увидал, что больные и раненые лежали
там на полу, на соломе и шинелях.
-- А можно войти посмотреть? -- спросил Ростов.
-- Что же смотреть? -- сказал фельдшер. Но именно потому что фельдшер
очевидно не желал впустить туда, Ростов вошел в солдатские палаты. Запах, к
которому он уже успел придышаться в коридоре, здесь был еще сильнее. Запах
этот здесь несколько изменился; он был резче, и чувствительно было, что
отсюда-то именно он и происходил.
В длинной комнате, ярко освещенной солнцем в большие окна, в два ряда,
головами к стенам и оставляя проход по середине, лежали больные и раненые.
Большая часть из них были в забытьи и не обратили вниманья на вошедших. Те,
которые были в памяти, все приподнялись или подняли свои худые, желтые лица,
и все с одним и тем же выражением надежды на помощь, упрека и зависти к
чужому здоровью, не спуская глаз, смотрели на Ростова. Ростов вышел на
середину комнаты, заглянул в соседние двери комнат с растворенными дверями,
и с обеих сторон увидал то же самое. Он остановился, молча оглядываясь
вокруг себя. Он никак не ожидал видеть это. Перед самым им лежал почти
поперек середняго прохода, на голом полу, больной, вероятно казак, потому
что волосы его были обстрижены в скобку. Казак этот лежал навзничь, раскинув
огромные руки и ноги. Лицо его было багрово-красно, глаза совершенно
закачены, так что видны были одни белки, и на босых ногах его и на руках,
еще красных, жилы напружились как веревки. Он стукнулся затылком о пол и
что-то хрипло проговорил и стал повторять это слово. Ростов прислушался к
тому, что он говорил, и разобрал повторяемое им слово. Слово это было:
испить -- пить -- испить! Ростов оглянулся, отыскивая того, кто бы мог
уложить на место этого больного и дать ему воды.
-- Кто тут ходит за больными? -- спросил он фельдшера. В это время из
соседней комнаты вышел фурштадский солдат, больничный служитель, и отбивая
шаг вытянулся перед Ростовым.
-- Здравия желаю, ваше высокоблагородие! -- прокричал этот солдат,
выкатывая глаза на Ростова и, очевидно, принимая его за больничное
начальство.
-- Убери же его, дай ему воды, -- сказал Ростов, указывая на казака.
-- Слушаю, ваше высокоблагородие, -- с удовольствием проговорил солдат,
еще старательнее выкатывая глаза и вытягиваясь, но не трогаясь с места.
-- Нет, тут ничего не сделаешь, -- подумал Ростов, опустив глаза, и
хотел уже выходить, но с правой стороны он чувствовал устремленный на себя
значительный взгляд и оглянулся на него. Почти в самом углу на шинели сидел
с желтым, как скелет, худым, строгим лицом и небритой седой бородой, старый
солдат и упорно смотрел на Ростова. С одной стороны, сосед старого солдата
что-то шептал ему, указывая на Ростова. Ростов понял, что старик намерен о
чем-то просить его. Он подошел ближе и увидал, что у старика была согнута
только одна нога, а другой совсем не было выше колена. Другой сосед старика,
неподвижно лежавший с закинутой головой, довольно далеко от него, был
молодой солдат с восковой бледностью на курносом, покрытом еще веснушками,
лице и с закаченными под веки глазами. Ростов поглядел на курносого солдата,
и мороз пробежал по его спине.
-- Да ведь этот, кажется... -- обратился он к фельдшеру.
-- Уж как просили, ваше благородие, -- сказал старый солдат с дрожанием
нижней челюсти. -- Еще утром кончился. Ведь тоже люди, а не собаки...
-- Сейчас пришлю, уберут, уберут, -- поспешно сказал фельдшер. --
Пожалуйте, ваше благородие.
-- Пойдем, пойдем, -- поспешно сказал Ростов, и опустив глаза, и
сжавшись, стараясь пройти незамеченным сквозь строй этих укоризненных и
завистливых глаз, устремленных на него, он вышел из комнаты.

XVIII.

Пройдя коридор, фельдшер ввел Ростова в офицерские палаты, состоявшие
из трех, с растворенными дверями, комнат. В комнатах этих были кровати;
раненые и больные офицеры лежали и сидели на них. Некоторые в больничных
халатах ходили по комнатам. Первое лицо, встретившееся Ростову в офицерских
палатах, был маленький, худой человечек без руки, в колпаке и больничном
халате с закушенной трубочкой, ходивший в первой комнате. Ростов,
вглядываясь в него, старался вспомнить, где он его видел.
-- Вот где Бог привел свидеться, -- сказал маленький человек. -- Тушин,
Тушин, помните довез вас под Шенграбеном? А мне кусочек отрезали, вот... --
сказал он, улыбаясь, показывая на пустой рукав халата. -- Василья
Дмитриевича Денисова ищете? -- сожитель! -- сказал он, узнав, кого нужно
было Ростову. -- Здесь, здесь и Тушин повел его в другую комнату, из которой
слышался хохот нескольких голосов.
"И как они могут не только хохотать, но жить тут"? думал Ростов, все
слыша еще этот запах мертвого тела, которого он набрался еще в солдатском
госпитале, и все еще видя вокруг себя эти завистливые взгляды, провожавшие
его с обеих сторон, и лицо этого молодого солдата с закаченными глазами.
Денисов, закрывшись с головой одеялом, спал не постели, несмотря на то,
что был 12-й час дня.
-- А, Г'остов? 3до'ово, здо'ово, -- закричал он все тем же голосом, как
бывало и в полку; но Ростов с грустью заметил, как за этой привычной
развязностью и оживленностью какое-то новое дурное, затаенное чувство
проглядывало в выражении лица, в интонациях и словах Денисова.
Рана его, несмотря на свою ничтожность, все еще не заживала, хотя уже
прошло шесть недель, как он был ранен. В лице его была та же бледная
опухлость, которая была на всех гошпитальных лицах. Но не это поразило
Ростова; его поразило то, что Денисов как будто не рад был ему и
неестественно ему улыбался. Денисов не расспрашивал ни про полк, ни про
общий ход дела. Когда Ростов говорил про это, Денисов не слушал.
Ростов заметил даже, что Денисову неприятно было, когда ему напоминали
о полке и вообще о той, другой, вольной жизни, которая шла вне госпиталя.
Он, казалось, старался забыть ту прежнюю жизнь и интересовался только своим
делом с провиантскими чиновниками. На вопрос Ростова, в каком положении было
дело, он тотчас достал из-под подушки бумагу, полученную из комиссии, и свой
черновой ответ на нее. Он оживился, начав читать свою бумагу и особенно
давал заметить Ростову колкости, которые он в этой бумаге говорил своим
врагам. Госпитальные товарищи Денисова, окружившие было Ростова -- вновь
прибывшее из вольного света лицо, -- стали понемногу расходиться, как только
Денисов стал читать свою бумагу. По их лицам Ростов понял, что все эти
господа уже не раз слышали всю эту успевшую им надоесть историю. Только
сосед на кровати, толстый улан, сидел на своей койке, мрачно нахмурившись и
куря трубку, и маленький Тушин без руки продолжал слушать, неодобрительно
покачивая головой. В середине чтения улан перебил Денисова.
-- А по мне, -- сказал он, обращаясь к Ростову, -- надо просто просить
государя о помиловании. Теперь, говорят, награды будут большие, и верно
простят...
-- Мне просить государя! -- сказал Денисов голосом, которому он хотел
придать прежнюю энергию и горячность, но который звучал бесполезной
раздражительностью. -- О чем? Ежели бы я был разбойник, я бы просил милости,
а то я сужусь за то, что вывожу на чистую воду разбойников. Пускай судят, я
никого не боюсь: я честно служил царю, отечеству и не крал! И меня
разжаловать, и... Слушай, я так прямо и пишу им, вот я пишу: "ежели бы я был
казнокрад...
-- Ловко написано, что и говорить, -- сказал Тушин. Да не в том дело,
Василий Дмитрич, -- он тоже обратился к Ростову, -- покориться надо, а вот
Василий Дмитрич не хочет. Ведь аудитор говорил вам, что дело ваше плохо.
-- Ну пускай будет плохо, -- сказал Денисов. -- Вам написал аудитор
просьбу, -- продолжал Тушин, -- и надо подписать, да вот с ними и отправить.
У них верно (он указал на Ростова) и рука в штабе есть. Уже лучше случая не
найдете.
-- Да ведь я сказал, что подличать не стану, -- перебил Денисов и опять
продолжал чтение своей бумаги.
Ростов не смел уговаривать Денисова, хотя он инстинктом чувствовал, что
путь, предлагаемый Тушиным и другими офицерами, был самый верный, и хотя он
считал бы себя счастливым, ежели бы мог оказать помощь Денисову: он знал
непреклонность воли Денисова и его правдивую горячность.
Когда кончилось чтение ядовитых бумаг Денисова, продолжавшееся более
часа, Ростов ничего не сказал, и в самом грустном расположении духа, в
обществе опять собравшихся около него госпитальных товарищей Денисова,
провел остальную часть дня, рассказывая про то, что он знал, и слушая
рассказы других. Денисов мрачно молчал в продолжение всего вечера.
Поздно вечером Ростов собрался уезжать и спросил Денисова, не будет ли
каких поручений?
-- Да, постой, -- сказал Денисов, оглянулся на офицеров и, достав
из-под подушки свои бумаги, пошел к окну, на котором у него стояла
чернильница, и сел писать.
-- Видно плетью обуха не пег'ешибешь, -- сказал он, отходя от окна и
подавая Ростову большой конверт. -- Это была просьба на имя государя,
составленная аудитором, в которой Денисов, ничего не упоминая о винах
провиантского ведомства, просил только о помиловании.
-- Передай, видно... -- Он не договорил и улыбнулся
болезненно-фальшивой улыбкой.

XIX.

Вернувшись в полк и передав командиру, в каком положении находилось
дело Денисова, Ростов с письмом к государю поехал в Тильзит.
13-го июня, французский и русский императоры съехались в Тильзите.
Борис Друбецкой просил важное лицо, при котором он состоял, о том, чтобы
быть причислену к свите, назначенной состоять в Тильзите.
-- Je voudrais voir le grand homme, [44] -- сказал он, говоря
про Наполеона, которого он до сих пор всегда, как и все, называл Буонапарте.
-- Vous parlez de Buonaparte? [45] -- сказал ему улыбаясь
генерал.
Борис вопросительно посмотрел на своего генерала и тотчас же понял, что
это было шуточное испытание.
-- Mon prince, je parle de l'empereur Napoleon, [46] --
отвечал он. Генерал с улыбкой потрепал его по плечу.
-- Ты далеко пойдешь, -- сказал он ему и взял с собою.
Борис в числе немногих был на Немане в день свидания императоров; он
видел плоты с вензелями, проезд Наполеона по тому берегу мимо французской
гвардии, видел задумчивое лицо императора Александра, в то время как он
молча сидел в корчме на берегу Немана, ожидая прибытия Наполеона; видел, как
оба императора сели в лодки и как Наполеон, приставши прежде к плоту,
быстрыми шагами пошел вперед и, встречая Александра, подал ему руку, и как
оба скрылись в павильоне. Со времени своего вступления в высшие миры, Борис
сделал себе привычку внимательно наблюдать то, что происходило вокруг него и
записывать. Во время свидания в Тильзите он расспрашивал об именах тех лиц,
которые приехали с Наполеоном, о мундирах, которые были на них надеты, и
внимательно прислушивался к словам, которые были сказаны важными лицами. В
то самое время, как императоры вошли в павильон, он посмотрел на часы и не
забыл посмотреть опять в то время, когда Александр вышел из павильона.
Свидание продолжалось час и пятьдесят три минуты: он так и записал это в тот
вечер в числе других фактов, которые, он полагал, имели историческое
значение. Так как свита императора была очень небольшая, то для человека,
дорожащего успехом по службе, находиться в Тильзите во время свидания
императоров было делом очень важным, и Борис, попав в Тильзит, чувствовал,
что с этого времени положение его совершенно утвердилось. Его не только
знали, но к нему пригляделись и привыкли. Два раза он исполнял поручения к
самому государю, так что государь знал его в лицо, и все приближенные не
только не дичились его, как прежде, считая за новое лицо, но удивились бы,
ежели бы его не было.
Борис жил с другим адъютантом, польским графом Жилинским. Жилинский,
воспитанный в Париже поляк, был богат, страстно любил французов, и почти
каждый день во время пребывания в Тильзите, к Жилинскому и Борису собирались
на обеды и завтраки французские офицеры из гвардии и главного французского
штаба.
24-го июня вечером, граф Жилинский, сожитель Бориса, устроил для своих
знакомых французов ужин. На ужине этом был почетный гость, один адъютант
Наполеона, несколько офицеров французской гвардии и молодой мальчик старой
аристократической французской фамилии, паж Наполеона. В этот самый день
Ростов, пользуясь темнотой, чтобы не быть узнанным, в статском платье,
приехал в Тильзит и вошел в квартиру Жилинского и Бориса.
В Ростове, также как и во всей армии, из которой он приехал, еще далеко
не совершился в отношении Наполеона и французов, из врагов сделавшихся
друзьями, тот переворот, который произошел в главной квартире и в Борисе.
Все еще продолжали в армии испытывать прежнее смешанное чувство злобы,
презрения и страха к Бонапарте и французам. Еще недавно Ростов, разговаривая
с Платовским казачьим офицером, спорил о том, что ежели бы Наполеон был взят
в плен, с ним обратились бы не как с государем, а как с преступником. Еще
недавно на дороге, встретившись с французским раненым полковником, Ростов
разгорячился, доказывая ему, что не может быть мира между законным государем
и преступником-Бонапарте. Поэтому Ростова странно поразил в квартире Бориса
вид французских офицеров в тех самых мундирах, на которые он привык совсем
иначе смотреть из фланкерской цепи. Как только он увидал высунувшегося из
двери французского офицера, это чувство войны, враждебности, которое он
всегда испытывал при виде неприятеля, вдруг обхватило его. Он остановился на
пороге и по-русски спросил, тут ли живет Друбецкой. Борис, заслышав чужой
голос в передней, вышел к нему навстречу. Лицо его в первую минуту, когда он
узнал Ростова, выразило досаду.
-- Ах это ты, очень рад, очень рад тебя видеть, -- сказал он однако,
улыбаясь и подвигаясь к нему. Но Ростов заметил первое его движение.
-- Я не во время кажется, -- сказал он, -- я бы не приехал, но мне дело
есть, -- сказал он холодно...
-- Нет, я только удивляюсь, как ты из полка приехал. -- "Dans un moment
je suis a vous", [47] -- обратился он на голос звавшего его.
-- Я вижу, что я не во время, -- повторил Ростов.
Выражение досады уже исчезло на лице Бориса; видимо обдумав и решив,
что ему делать, он с особенным спокойствием взял его за обе руки и повел в
соседнюю комнату. Глаза Бориса, спокойно и твердо глядевшие на Ростова, были
как будто застланы чем-то, как будто какая-то заслонка -- синие очки
общежития -- были надеты на них. Так казалось Ростову.
-- Ах полно, пожалуйста, можешь ли ты быть не во время, -- сказал
Борис. -- Борис ввел его в комнату, где был накрыт ужин, познакомил с
гостями, назвав его и объяснив, что он был не статский, но гусарский офицер,
его старый приятель. -- Граф Жилинский, le comte N. N., le capitaine S.
S.,[48] -- называл он гостей. Ростов нахмуренно глядел на
французов, неохотно раскланивался и молчал.
Жилинский, видимо, не радостно принял это новое русское лицо в свой
кружок и ничего не сказал Ростову. Борис, казалось, не замечал происшедшего
стеснения от нового лица и с тем же приятным спокойствием и застланностью в
глазах, с которыми он встретил Ростова, старался оживить разговор. Один из
французов обратился с обыкновенной французской учтивостью к упорно
молчавшему Ростову и сказал ему, что вероятно для того, чтобы увидать
императора, он приехал в Тильзит.
-- Нет, у меня есть дело, -- коротко ответил Ростов.
Ростов сделался не в духе тотчас же после того, как он заметил
неудовольствие на лице Бориса, и, как всегда бывает с людьми, которые не в
духе, ему казалось, что все неприязненно смотрят на него и что всем он
мешает. И действительно он мешал всем и один оставался вне вновь
завязавшегося общего разговора. "И зачем он сидит тут?" говорили взгляды,
которые бросали на него гости. Он встал и подошел к Борису.
-- Однако я тебя стесняю, -- сказал он ему тихо, -- пойдем, поговорим о
деле, и я уйду.
-- Да нет, нисколько, сказал Борис. А ежели ты устал, пойдем в мою
комнатку и ложись отдохни.
-- И в самом деле...
Они вошли в маленькую комнатку, где спал Борис. Ростов, не садясь,
тотчас же с раздраженьем -- как будто Борис был в чем-нибудь виноват перед
ним -- начал ему рассказывать дело Денисова, спрашивая, хочет ли и может ли
он просить о Денисове через своего генерала у государя и через него передать
письмо. Когда они остались вдвоем, Ростов в первый раз убедился, что ему
неловко было смотреть в глаза Борису. Борис заложив ногу на ногу и
поглаживая левой рукой тонкие пальцы правой руки, слушал Ростова, как
слушает генерал доклад подчиненного, то глядя в сторону, то с тою же
застланностию во взгляде прямо глядя в глаза Ростову. Ростову всякий раз при
этом становилось неловко и он опускал глаза.
-- Я слыхал про такого рода дела и знаю, что Государь очень строг в
этих случаях. Я думаю, надо бы не доводить до Его Величества. По-моему,
лучше бы прямо просить корпусного командира... Но вообще я думаю...
-- Так ты ничего не хочешь сделать, так и скажи! -- закричал почти
Ростов, не глядя в глаза Борису.
Борис улыбнулся: -- Напротив, я сделаю, что могу, только я думал...
В это время в двери послышался голос Жилинского, звавший Бориса.
-- Ну иди, иди, иди... -- сказал Ростов и отказавшись от ужина, и
оставшись один в маленькой комнатке, он долго ходил в ней взад и вперед, и
слушал веселый французский говор из соседней комнаты.

XX.

Ростов приехал в Тильзит в день, менее всего удобный для ходатайства за
Денисова. Самому ему нельзя было итти к дежурному генералу, так как он был
во фраке и без разрешения начальства приехал в Тильзит, а Борис, ежели даже
и хотел, не мог сделать этого на другой день после приезда Ростова. В этот
день, 27-го июня, были подписаны первые условия мира. Императоры поменялись
орденами: Александр получил Почетного легиона, а Наполеон Андрея 1-й
степени, и в этот день был назначен обед Преображенскому батальону, который
давал ему батальон французской гвардии. Государи должны были присутствовать
на этом банкете.
Ростову было так неловко и неприятно с Борисом, что, когда после ужина
Борис заглянул к нему, он притворился спящим и на другой день рано утром,
стараясь не видеть его, ушел из дома. Во фраке и круглой шляпе Николай
бродил по городу, разглядывая французов и их мундиры, разглядывая улицы и
дома, где жили русский и французский императоры. На площади он видел
расставляемые столы и приготовления к обеду, на улицах видел перекинутые
драпировки с знаменами русских и французских цветов и огромные вензеля А. и
N. В окнах домов были тоже знамена и вензеля.
"Борис не хочет помочь мне, да и я не хочу обращаться к нему. Это дело
решенное -- думал Николай -- между нами все кончено, но я не уеду отсюда, не
сделав все, что могу для Денисова и главное не передав письма государю.
Государю?!... Он тут!" думал Ростов, подходя невольно опять к дому,
занимаемому Александром.
У дома этого стояли верховые лошади и съезжалась свита, видимо
приготовляясь к выезду государя.
"Всякую минуту я могу увидать его, -- думал Ростов. Если бы только я
мог прямо передать ему письмо и сказать все, неужели меня бы арестовали за
фрак? Не может быть! Он бы понял, на чьей стороне справедливость. Он все
понимает, все знает. Кто же может быть справедливее и великодушнее его? Ну,
да ежели бы меня и арестовали бы за то, что я здесь, что ж за беда?" думал
он, глядя на офицера, всходившего в дом, занимаемый государем. "Ведь вот
всходят же. -- Э! все вздор. Пойду и подам сам письмо государю: тем хуже
будет для Друбецкого, который довел меня до этого". И вдруг, с
решительностью, которой он сам не ждал от себя, Ростов, ощупав письмо в
кармане, пошел прямо к дому, занимаемому государем.
"Нет, теперь уже не упущу случая, как после Аустерлица, думал он,
ожидая всякую секунду встретить государя и чувствуя прилив крови к сердцу
при этой мысли. Упаду в ноги и буду просить его. Он поднимет, выслушает и
еще поблагодарит меня". "Я счастлив, когда могу сделать добро, но исправить
несправедливость есть величайшее счастье", воображал Ростов слова, которые
скажет ему государь. И он пошел мимо любопытно-смотревших на него, на
крыльцо занимаемого государем дома.
С крыльца широкая лестница вела прямо наверх; направо видна была
затворенная дверь. Внизу под лестницей была дверь в нижний этаж.
-- Кого вам? -- спросил кто-то.
-- Подать письмо, просьбу его величеству, -- сказал Николай с дрожанием
голоса.
-- Просьба -- к дежурному, пожалуйте сюда (ему указали на дверь внизу).
Только не примут.
Услыхав этот равнодушный голос, Ростов испугался того, что он делал;
мысль встретить всякую минуту государя так соблазнительна и оттого так
страшна была для него, что он готов был бежать, но камер-фурьер, встретивший
его, отворил ему дверь в дежурную и Ростов вошел.
Невысокий полный человек лет 30, в белых панталонах, ботфортах и в
одной, видно только что надетой, батистовой рубашке, стоял в этой комнате;
камердинер застегивал ему сзади шитые шелком прекрасные новые помочи,
которые почему-то заметил Ростов. Человек этот разговаривал с кем-то бывшим
в другой комнате.
-- Bien faite et la beaute du diable, [49] -- говорил этот
человек и увидав Ростова перестал говорить и нахмурился.
-- Что вам угодно? Просьба?...
-- Qu'est ce que c'est? [50] -- спросил кто-то из другой
комнаты.
-- Encore un petitionnaire, [51] -- отвечал человек в помочах.
-- Скажите ему, что после. Сейчас выйдет, надо ехать.
-- После, после, завтра. Поздно...
Ростов повернулся и хотел выйти, но человек в помочах остановил его. --
От кого? Вы кто?
-- От майора Денисова, -- отвечал Ростов.
-- Вы кто? офицер?
-- Поручик, граф Ростов.
-- Какая смелость! По команде подайте. А сами идите, идите... -- И он
стал надевать подаваемый камердинером мундир.
Ростов вышел опять в сени и заметил, что на крыльце было уже много
офицеров и генералов в полной парадной форме, мимо которых ему надо было
пройти.
Проклиная свою смелость, замирая от мысли, что всякую минуту он может
встретить государя и при нем быть осрамлен и выслан под арест, понимая
вполне всю неприличность своего поступка и раскаиваясь в нем, Ростов,
опустив глаза, пробирался вон из дома, окруженного толпой блестящей свиты,
когда чей-то знакомый голос окликнул его и чья-то рука остановила его.
-- Вы, батюшка, что тут делаете во фраке? -- спросил его басистый
голос.
Это был кавалерийский генерал, в эту кампанию заслуживший особенную
милость государя, бывший начальник дивизии, в которой служил Ростов.
Ростов испуганно начал оправдываться, но увидав добродушно-шутливое
лицо генерала, отойдя к стороне, взволнованным голосом передал ему все дело,
прося заступиться за известного генералу Денисова. Генерал выслушав Ростова
серьезно покачал головой.
-- Жалко, жалко молодца; давай письмо.
Едва Ростов успел передать письмо и рассказать все дело Денисова, как с
лестницы застучали быстрые шаги со шпорами и генерал, отойдя от него,
подвинулся к крыльцу. Господа свиты государя сбежали с лестницы и пошли к
лошадям. Берейтор Эне, тот самый, который был в Аустерлице, подвел лошадь
государя, и на лестнице послышался легкий скрип шагов, которые сейчас узнал
Ростов. Забыв опасность быть узнанным, Ростов подвинулся с несколькими
любопытными из жителей к самому крыльцу и опять, после двух лет, он увидал
те же обожаемые им черты, то же лицо, тот же взгляд, ту же походку, то же
соединение величия и кротости... И чувство восторга и любви к государю с
прежнею силою воскресло в душе Ростова. Государь в Преображенском мундире, в
белых лосинах и высоких ботфортах, с звездой, которую не знал Ростов (это
была legion d'honneur) [52] вышел на крыльцо, держа шляпу под рукой
и надевая перчатку. Он остановился, оглядываясь и все освещая вокруг себя
своим взглядом. Кое-кому из генералов он сказал несколько слов. Он узнал
тоже бывшего начальника дивизии Ростова, улыбнулся ему и подозвал его к
себе.
Вся свита отступила, и Ростов видел, как генерал этот что-то довольно
долго говорил государю.
Государь сказал ему несколько слов и сделал шаг, чтобы подойти к
лошади. Опять толпа свиты и толпа улицы, в которой был Ростов, придвинулись
к государю. Остановившись у лошади и взявшись рукою за седло, государь
обратился к кавалерийскому генералу и сказал громко, очевидно с желанием,
чтобы все слышали его.
-- Не могу, генерал, и потому не могу, что закон сильнее меня, --
сказал государь и занес ногу в стремя. Генерал почтительно наклонил голову,
государь сел и поехал галопом по улице. Ростов, не помня себя от восторга, с
толпою побежал за ним.

XXI.

На площади куда поехал государь, стояли лицом к лицу справа батальон
преображенцев, слева батальон французской гвардии в медвежьих шапках.
В то время как государь подъезжал к одному флангу баталионов, сделавших
на караул, к противоположному флангу подскакивала другая толпа всадников и
впереди их Ростов узнал Наполеона. Это не мог быть никто другой. Он ехал
галопом в маленькой шляпе, с Андреевской лентой через плечо, в раскрытом над
белым камзолом синем мундире, на необыкновенно породистой арабской серой
лошади, на малиновом, золотом шитом, чепраке. Подъехав к Александру, он
приподнял шляпу и при этом движении кавалерийский глаз Ростова не мог не
заметить, что Наполеон дурно и не твердо сидел на лошади. Батальоны
закричали: Ура и Vive l'Empereur! [53] Наполеон что-то сказал
Александру. Оба императора слезли с лошадей и взяли друг друга за руки. На
лице Наполеона была неприятно-притворная улыбка. Александр с ласковым
выражением что-то говорил ему.
Ростов не спуская глаз, несмотря на топтание лошадьми французских
жандармов, осаживавших толпу, следил за каждым движением императора
Александра и Бонапарте. Его, как неожиданность, поразило то, что Александр
держал себя как равный с Бонапарте, и что Бонапарте совершенно свободно, как
будто эта близость с государем естественна и привычна ему, как равный,
обращался с русским царем.
Александр и Наполеон с длинным хвостом свиты подошли к правому флангу
Преображенского батальона, прямо на толпу, которая стояла тут. Толпа
очутилась неожиданно так близко к императорам, что Ростову, стоявшему в
передних рядах ее, стало страшно, как бы его не узнали.
-- Sire, je vous demande la permission de donner la legion d'honneur au
plus brave de vos soldats, [54] -- сказал резкий, точный голос,
договаривающий каждую букву. Это говорил малый ростом Бонапарте, снизу прямо
глядя в глаза Александру. Александр внимательно слушал то, что ему говорили,
и наклонив голову, приятно улыбнулся.
-- A celui qui s'est le plus vaillament conduit dans cette derieniere
guerre, [55] -- прибавил Наполеон, отчеканивая каждый слог, с
возмутительным для Ростова спокойствием и уверенностью оглядывая ряды
русских, вытянувшихся перед ним солдат, все держащих на караул и неподвижно
глядящих в лицо своего императора.
-- Votre majeste me permettra-t-elle de demander l'avis du colonel?
[56] -- сказал Александр и сделал несколько поспешных шагов к князю
Козловскому, командиру батальона. Бонапарте стал между тем снимать перчатку
с белой, маленькой руки и разорвав ее, бросил. Адъютант, сзади торопливо
бросившись вперед, поднял ее.
-- Кому дать? -- не громко, по-русски спросил император Александр у
Козловского.
-- Кому прикажете, ваше величество? -- Государь недовольно поморщился
и, оглянувшись, сказал:
-- Да ведь надобно же отвечать ему.
Козловский с решительным видом оглянулся на ряды и в этом взгляде
захватил и Ростова.
"Уж не меня ли?" подумал Ростов.
-- Лазарев! -- нахмурившись прокомандовал полковник; и первый по
ранжиру солдат, Лазарев, бойко вышел вперед.
-- Куда же ты? Тут стой! -- зашептали голоса на Лазарева, не знавшего
куда ему итти. Лазарев остановился, испуганно покосившись на полковника, и
лицо его дрогнуло, как это бывает с солдатами, вызываемыми перед фронт.
Наполеон чуть поворотил голову назад и отвел назад свою маленькую
пухлую ручку, как будто желая взять что-то. Лица его свиты, догадавшись в ту
же секунду в чем дело, засуетились, зашептались, передавая что-то один
другому, и паж, тот самый, которого вчера видел Ростов у Бориса, выбежал
вперед и почтительно наклонившись над протянутой рукой и не заставив ее
дожидаться ни одной секунды, вложил в нее орден на красной ленте. Наполеон,
не глядя, сжал два пальца. Орден очутился между ними. Наполеон подошел к
Лазареву, который, выкатывая глаза, упорно продолжал смотреть только на
своего государя, и оглянулся на императора Александра, показывая этим, что
то, что он делал теперь, он делал для своего союзника. Маленькая белая рука
с орденом дотронулась до пуговицы солдата Лазарева. Как будто Наполеон знал,
что для того, чтобы навсегда этот солдат был счастлив, награжден и отличен
от всех в мире, нужно было только, чтобы его, Наполеонова рука, удостоила
дотронуться до груди солдата. Наполеон только прило-жил крест к груди
Лазарева и, пустив руку, обратился к Александру, как будто он знал, что
крест должен прилипнуть к груди Лазарева. Крест действительно прилип.
Русские и французские услужливые руки, мгновенно подхватив крест,
прицепили его к мундиру. Лазарев мрачно взглянул на маленького человечка, с
белыми руками, который что-то сделал над ним, и продолжая неподвижно держать
на караул, опять прямо стал глядеть в глаза Александру, как будто он
спрашивал Александра: все ли еще ему стоять, или не прикажут ли ему пройтись
теперь, или может быть еще что-нибудь сделать? Но ему ничего не приказывали,
и он довольно долго оставался в этом неподвижном состоянии.
Государи сели верхами и уехали. Преображенцы, расстроивая ряды,
перемешались с французскими гвардейцами и сели за столы, приготовленные для
них.
Лазарев сидел на почетном месте; его обнимали, поздравляли и жали ему
руки русские и французские офицеры. Толпы офицеров и народа подходили, чтобы
только посмотреть на Лазарева. Гул говора русского-французского и хохота
стоял на площади вокруг столов. Два офицера с раскрасневшимися лицами,
веселые и счастливые прошли мимо Ростова.
-- Каково, брат, угощенье? Все на серебре, -- сказал один. -- Лазарева
видел?
-- Видел.
-- Завтра, говорят, преображенцы их угащивать будут.
-- Нет, Лазареву-то какое счастье! 10 франков пожизненного пенсиона.
-- Вот так шапка, ребята! -- кричал преображенец, надевая мохнатую
шапку француза.
-- Чудо как хорошо, прелесть!
-- Ты слышал отзыв? -- сказал гвардейский офицер другому. Третьего дня
было Napoleon, France, bravoure; [57] вчера Alexandre, Russie,
grandeur; [58] один день наш государь дает отзыв, а другой день
Наполеон. Завтра государь пошлет Георгия самому храброму из французских
гвардейцев. Нельзя же! Должен ответить тем же.
Борис с своим товарищем Жилинским тоже пришел посмотреть на банкет
преображенцев. Возвращаясь назад, Борис заметил Ростова, который стоял у
угла дома.
-- Ростов! здравствуй; мы и не видались, -- сказал он ему, и не мог
удержаться, чтобы не спросить у него, что с ним сделалось: так
странно-мрачно и расстроено было лицо Ростова.
-- Ничего, ничего, -- отвечал Ростов.
-- Ты зайдешь?
-- Да, зайду.
Ростов долго стоял у угла, издалека глядя на пирующих. В уме его
происходила мучительная работа, которую он никак не мог довести до конца. В
душе поднимались страшные сомнения. То ему вспоминался Денисов с своим
изменившимся выражением, с своей покорностью и весь госпиталь с этими
оторванными руками и ногами, с этой грязью и болезнями. Ему так живо
казалось, что он теперь чувствует этот больничный запах мертвого тела, что
он оглядывался, чтобы понять, откуда мог происходить этот запах. То ему
вспоминался этот самодовольный Бонапарте с своей белой ручкой, который был
теперь император, которого любит и уважает император Александр. Для чего же
оторванные руки, ноги, убитые люди? То вспоминался ему награжденный Лазарев
и Денисов, наказанный и непрощенный. Он заставал себя на таких странных
мыслях, что пугался их.
Запах еды преображенцев и голод вызвали его из этого состояния: надо
было поесть что-нибудь, прежде чем уехать. Он пошел к гостинице, которую
видел утром. В гостинице он застал так много народу, офицеров, так же как и
он приехавших в статских платьях, что он насилу добился обеда. Два офицера
одной с ним дивизии присоединились к нему. Разговор естественно зашел о
мире. Офицеры, товарищи Ростова, как и большая часть армии, были недовольны
миром, заключенным после Фридланда. Говорили, что еще бы подержаться,
Наполеон бы пропал, что у него в войсках ни сухарей, ни зарядов уж не было.
Николай молча ел и преимущественно пил. Он выпил один две бутылки вина.
Внутренняя поднявшаяся в нем работа, не разрешаясь, все также томила его. Он
боялся предаваться своим мыслям и не мог отстать от них. Вдруг на слова
одного из офицеров, что обидно смотреть на французов, Ростов начал кричать с
горячностью, ничем не оправданною, и потому очень удивившею офицеров.
-- И как вы можете судить, что было бы лучше! -- закричал он с лицом,
вдруг налившимся кровью. -- Как вы можете судить о поступках государя, какое
мы имеем право рассуждать?! Мы не можем понять ни цели, ни поступков
государя!
-- Да я ни слова не говорил о государе, -- оправдывался офицер, не
могший иначе как тем, что Ростов пьян, объяснить себе его вспыльчивости.
Но Ростов не слушал.
-- Мы не чиновники дипломатические, а мы солдаты и больше ничего, --
продолжал он. -- Умирать велят нам -- так умирать. А коли наказывают, так
значит -- виноват; не нам судить. Угодно государю императору признать
Бонапарте императором и заключить с ним союз -- значит так надо. А то, коли
бы мы стали обо всем судить да рассуждать, так этак ничего святого не
останется. Этак мы скажем, что ни Бога нет, ничего нет, -- ударяя по столу
кричал Николай, весьма некстати, по понятиям своих собеседников, но весьма
последовательно по ходу своих мыслей.
-- Наше дело исполнять свой долг, рубиться и не думать, вот и все, --
заключил он.
-- И пить, -- сказал один из офицеров, не желавший ссориться.
-- Да, и пить, -- подхватил Николай. -- Эй ты! Еще бутылку! -- крикнул
он.

Примечания

[(сноска 1)] [мадам Сюза.]
[(сноска 2)] [Амалии Мансфельд.]
[(сноска 3)] [братство,]
[(сноска 4)] [так проходит мирская слава.]
[(сноска 5)] [дорогой мoй?]
[(сноска 6)] [Полусумасшедший -- я всегда это говорил.]
[(сноска 7)] сливки настоящего хорошего общества, цвет
интеллектуальной эссенции петербургского общества,
[(сноска 8)] [Сливки настоящего хорошего общества]
[(сноска 9)] [весьма достойный человек,]
[(сноска 10)] [Ты этого хотел, Жорж Дандэн,]
[(сноска 11)] Князь Ипполит Курагин, милый молодой человек. Г.
Круг, Копенгагенский поверенный в делах, глубокий ум. Г. Шитов, весьма
достойный человек
[(сноска 12)] Вена находит основания предлагаемого договора до
того невозможными, что достигнуть их нельзя даже рядом самых блестящих
успехов: и она сомневается в средствах, которые могут их нам доставить. Это
подлинная фраза венского кабинета, -- сказал датский поверенный в делах.
[(сноска 13)] Сомнение лестно! -- сказал глубокий ум,
[(сноска 14)] Необходимо различать венский кабинет и
австрийского императора. Австрийский император никогда не мог этого думать,
это говорит только кабинет.
[(сноска 15)] Ах, мой милый виконт, Европа никогда не будет
нашей искренней союзницей.
[(сноска 16)] Необходимо нужно, чтоб вы приехали повидаться со
мною,
[(сноска 17)] Во вторник, между 8 и 9 часами. Вы мне сделаете
большое удовольствие.
[(сноска 18)] Прусский король!
[(сноска 19)] Это шпага Фридриха Великого, которую я...
[(сноска 20)] Ну так что ж о прусском короле?
[(сноска 21)] Нет, ничего, я только хотел сказать...
[(сноска 22)] Я только хотел сказать, что мы напрасно воюем
pour le roi de Prusse. (Непереводимая игра слов, имеющая значение: "по
пустякам".)
[(сноска 23)] Ваша игра слов не хороша, очень умна, но
несправедлива; мы не воюем pour le roi de Prusse (т. e. по пустякам), а за
добрые начала. Ах, какой он злой, этот князь Ипполит!
[(сноска 24)] [человек глубокого ума,]
[(сноска 25)] Извините, табакерка с портретом Императора есть
награда, а не отличие; скорее подарок.
[(сноска 26)] Были примеры -- Шварценберг.
[(сноска 27)] Это невозможно,
[(сноска 28)] Лента -- это другое дело...
[(сноска 29)] Приезжайте завтра обедать... вечером. Надо, чтоб
вы приехали... Приезжайте.
[(сноска 30)] [скромность]
[(сноска 31)] Со времени наших блестящих успехов в Аустерлице,
вы знаете, мой милый князь, что я не покидаю более главных квартир.
Решительно я вошел во вкус войны, и тем очень доволен; то, что я видел эти
три месяца -- невероятно.
"Я начинаю аb ovo. Враг рода человеческого, вам известный, аттакует
пруссаков. Пруссаки -- наши верные союзники, которые нас обманули только три
раза в три года. Мы заступаемся за них. Но оказывается, что враг рода
человеческого не обращает никакого внимания на наши прелестные речи, и с
своей неучтивой и дикой манерой бросается на пруссаков, не давая им времени
кончить их начатый парад, вдребезги разбивает их и поселяется в потсдамском
дворце.
"Я очень желаю, пишет прусской король Бонапарту, чтобы ваше величество
были приняты в моем дворце самым приятнейшим для вас образом, и я с
особенной заботливостью сделал для того все нужные распоряжения на сколько
позволили обстоятельства. Весьма желаю, чтоб я достигнул цели". Прусские
генералы щеголяют учтивостью перед французами и сдаются по первому
требованию. Начальник гарнизона Глогау, с десятью тысячами, спрашивает у
прусского короля, что ему делать, если ему придется сдаваться. Все это
положительно верно. Словом, мы думали внушить им страх только положением
наших военных сил, но кончается тем, что мы вовлечены в войну, на нашей же
границе и, главное, за прусского короля и заодно с ним. Всего у нас в
избытке, недостает только маленькой штучки, а именно -- главнокомандующего.
Так как оказалось, что успехи Аустерлица могли бы быть положительнее, если б
главнокомандующий был бы не так молод, то делается обзор осьмидесятилетних
генералов, и между Прозоровским и Каменским выбирают последнего. Генерал
приезжает к нам в кибитке по Суворовски, и его принимают с радостными и
торжественными восклицаниями.
4-го приезжает первый курьер из Петербурга. Приносят чемоданы в кабинет
фельдмаршала, который любит все делать сам. Меня зовут, чтобы помочь
разобрать письма и взять те, которые назначены нам. Фельдмаршал,
предоставляя нам это занятие, ждет конвертов, адресованных ему. Мы ищем --
но их не оказывается. Фельдмаршал начинает волноваться, сам принимается за
работу и находит письма от государя к графу Т., князю В. и другим. Он
приходит в сильнейший гнев, выходит из себя, берет письма, распечатывает их
и читает письма Императора, адресованные другим... Затем пишет знаменитый
суточный приказ генералу Бенигсену.
Фельдмаршал сердится на государя, и наказывает всех нас: неправда ли
это логично!
Вот первое действие. При следующих интерес и забавность возрастают,
само собой разумеется. После отъезда фельдмаршала оказывается, что мы в виду
неприятеля, и необходимо дать сражение. Буксгевден, главнокомандующий по
старшинству, но генерал Бенигсен совсем не того же мнения, тем более, что он
с своим корпусом находится в виду неприятеля, и хочет воспользоваться
случаем дать сражение самостоятельно. Он его и дает.
Это пултуская битва, которая считается великой победой, но которая
совсем не такова, по моему мнению. Мы штатские имеем, как вы знаете, очень
дурную привычку решать вопрос о выигрыше или проигрыше сражения. Тот, кто
отступил после сражения, тот проиграл его, вот что мы говорим, и судя по
этому мы проиграли пултуское сражение. Одним словом, мы отступаем после
битвы, но посылаем курьера в Петербург с известием о победе, и генерал
Бенигсен не уступает начальствования над армией генералу Буксгевдену,
надеясь получить из Петербурга в благодарность за свою победу звание
главнокомандующего. Во время этого междуцарствия, мы начинаем очень
оригинальный и интересный ряд маневров. План наш не состоит более, как бы он
должен был состоять, в том, чтобы избегать или атаковать неприятеля, но
только в том, чтобы избегать генерала Буксгевдена, который по праву
старшинства должен бы был быть нашим начальником. Мы преследуем эту цель с
такой энергией, что даже переходя реку, на которой нет бродов, мы сжигаем
мост, с целью отдалить от себя нашего врага, который в настоящее время не
Бонапарт, но Буксгевден. Генерал Буксгевден чуть-чуть не был атакован и взят
превосходными неприятельскими силами, вследствие одного из таких маневров,
спасавших нас от него. Буксгевден нас преследует -- мы бежим. Только что он
перейдет на нашу сторону реки, мы переходим на другую. Наконец враг наш
Буксгевден ловит нас и атакует. Оба генерала сердятся и дело доходит до
вызова на дуэль со стороны Буксгевдена и припадка падучей болезни со стороны
Бенигсена. Но в самую критическую минуту курьер, который возил в Петербург
известие о пултуской победе, возвращается и привозит нам назначение
главнокомандующего, и первый враг -- Буксгевден побежден. Мы теперь можем
думать о втором враге -- Бонапарте. Но оказывается, что в эту самую минуту
возникает перед нами третий враг -- православное, которое громкими
возгласами требует хлеба, говядины, сухарей, сена, овса, -- и мало ли чего
еще! Магазины пусты, дороги непроходимы. Православное начинает грабить, и
грабеж доходит до такой степени, о которой последняя кампания не могла вам
дать ни малейшего понятия. Половина полков образуют вольные команды, которые
обходят страну и все предают мечу и пламени. Жители разорены совершенно,
больницы завалены больными, и везде голод. Два раза мародеры нападали даже
на главную квартиру, и главнокомандующий принужден был взять баталион
солдат, чтобы прогнать их. В одно из этих нападений у меня унесли мой пустой
чемодан и халат. Государь хочет дать право всем начальникам дивизии
расстреливать мародеров, но я очень боюсь, чтобы это не заставило одну
половину войска расстрелять другую.
[(сноска 32)] Я знаю в жизни только два настоящих несчастья:
это угрызение совести и болезнь. И единственное благо есть отсутствие этих
зол.
[(сноска 33)] [Ближний]
[(сноска 34)] но это не так, как вы это понимаете,
[(сноска 35)] Это любопытно, честное слово.
[(сноска 36)] [Что такое]
[(сноска 37)] Андрей, почему не предупредили меня?
[(сноска 38)] Очень рада вас видеть. Я так довольна, что вижу
вас,
[(сноска 39)] Знай, что это женщина,
[(сноска 40)] Андрей, ради Бога!
[(сноска 41)] Но, мой друг, ты должна бы быть мне благодарна,
что я объясняю Пьеру твою близость к этому молодому человеку.
[(сноска 42)] [Правда?]
[(сноска 43)] Княжна, я право, не хотел обидеть ее,
[(сноска 44)] Я желал бы видеть великого человека,
[(сноска 45)] Вы говорите про Буонапарта?
[(сноска 46)] Князь, я говорю об императоре Наполеоне,
[(сноска 47)] Сию минуту я к твоим услугам,
[(сноска 48)] [граф Н.Н., капитан С. С.]
[(сноска 49)] Хорошо сложена и красота молодости,
[(сноска 50)] Что это?
[(сноска 51)] Еще один проситель,
[(сноска 52)] [звезда почетного легиона]
[(сноска 53)] [Да здравствует Император!]
[(сноска 54)] Государь, я прошу у вас позволенья дать орден
Почетного легиона храбрейшему из ваших солдат,
[(сноска 55)] Тому, кто храбрее всех показал себя во время
войны,
[(сноска 56)] Ваше Величество позволит ли мне спросить мнение
полковника?
[(сноска 57)] Наполеон, Франция, храбрость;
[(сноска 58)] Александр, Россия, величие;

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел художественная литература












 





Наверх

sitemap:
Все права на книги принадлежат их авторам. Если Вы автор той или иной книги и не желаете, чтобы книга была опубликована на этом сайте, сообщите нам.