Толстой Л. Война и мир

ОГЛАВЛЕНИЕ

Том 1

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

I

Князь Василий не обдумывал своих планов. Он еще менее думал сделать
людям зло для того, чтобы приобрести выгоду. Он был только светский человек,
успевший в свете и сделавший привычку из этого успеха. У него постоянно,
смотря по обстоятельствам, по сближениям с людьми, составлялись различные
планы и соображения, в которых он сам не отдавал себе хорошенько отчета, но
которые составляли весь интерес его жизни. Не один и не два таких плана и
соображения бывало у него в ходу, а десятки, из которых одни только начинали
представляться ему, другие достигались, третьи уничтожались. Он не говорил
себе, например: "Этот человек теперь в силе, я должен приобрести его доверие
и дружбу и через него устроить себе выдачу единовременного пособия", или он
не говорил себе: "Вот Пьер богат, я должен заманить его жениться на дочери и
занять нужные мне 40 тысяч"; но человек в силе встречался ему, и в ту же
минуту инстинкт подсказывал ему, что этот человек может быть полезен, и
князь Василий сближался с ним и при первой возможности, без приготовления,
по инстинкту, льстил, делался фамильярен, говорил о том, о чем нужно было.
Пьер был у него под рукою в Москве, и князь Василий устроил для него
назначение в камер-юнкеры, что тогда равнялось чину статского советника, и
настоял на том, чтобы молодой человек с ним вместе ехал в Петербург и
остановился в его доме. Как будто рассеянно и вместе с тем с несомненной
уверенностью, что так должно быть, князь Василий делал все, что было нужно
для того, чтобы женить Пьера на своей дочери. Ежели бы князь Василий
обдумывал вперед свои планы, он не мог бы иметь такой естественности в
обращении и такой простоты и фамильярности в сношении со всеми людьми, выше
и ниже себя поставленными. Что-то влекло его постоянно к людям сильнее или
богаче его, и он одарен был редким искусством ловить именно ту минуту, когда
надо и можно было пользоваться людьми.
Пьер, сделавшись неожиданно богачом и графом Безухим, после недавнего
одиночества и беззаботности, почувствовал себя до такой степени окруженным,
занятым, что ему только в постели удавалось остаться одному с самим собою.
Ему нужно было подписывать бумаги, ведаться с присутственными местами, о
значении которых он не имел ясного понятия, спрашивать о чем-то главного
управляющего, ехать в подмосковное имение и принимать множество лиц, которые
прежде не хотели и знать о его существовании, а теперь были бы обижены и
огорчены, ежели бы он не захотел их видеть. Все эти разнообразные лица --
деловые, родственники, знакомые -- все были одинаково хорошо, ласково
расположены к молодому наследнику; все они, очевидно и несомненно, были
убеждены в высоких достоинствах Пьера. Беспрестанно он слышал слова: "С
вашей необыкновенной добротой" или "при вашем прекрасном сердце", или "вы
сами так чисты, граф..." или "ежели бы он был так умен, как вы" и т. п., так
что он искренно начинал верить своей необыкновенной доброте и своему
необыкновенному уму, тем более, что и всегда, в глубине души, ему казалось,
что он действительно очень добр и очень умен. Даже люди, прежде бывшие злыми
и очевидно враждебными, делались с ним нежными и любящими. Столь сердитая
старшая из княжен, с длинной талией, с приглаженными, как у куклы, волосами,
после похорон пришла в комнату Пьера. Опуская глаза и беспрестанно
вспыхивая, она сказала ему, что очень жалеет о бывших между ними
недоразумениях и что теперь не чувствует себя вправе ничего просить, разве
только позволения, после постигшего ее удара, остаться на несколько недель в
доме, который она так любила и где столько принесла жертв. Она не могла
удержаться и заплакала при этих словах. Растроганный тем, что эта
статуеобразная княжна могла так измениться, Пьер взял ее за руку и просил
извинения, сам не зная, за что. С этого дня княжна начала вязать полосатый
шарф для Пьера и совершенно изменилась к нему.
-- Сделай это для нее, mon cher; все-таки она много пострадала от
покойника, -- сказал ему князь Василий, давая подписать какую-то бумагу в
пользу княжны.
Князь Василий решил, что эту кость, вексель в 30 т., надо было все-таки
бросить бедной княжне с тем, чтобы ей не могло притти в голову толковать об
участии князя Василия в деле мозаикового портфеля. Пьер подписал вексель, и
с тех пор княжна стала еще добрее. Младшие сестры стали также ласковы к
нему, в особенности самая младшая, хорошенькая, с родинкой, часто смущала
Пьера своими улыбками и смущением при виде его.
Пьеру так естественно казалось, что все его любят, так казалось бы
неестественно, ежели бы кто-нибудь не полюбил его, что он не мог не верить в
искренность людей, окружавших его. Притом ему не было времени спрашивать
себя об искренности или неискренности этих людей. Ему постоянно было
некогда, он постоянно чувствовал себя в состоянии кроткого и веселого
опьянения. Он чувствовал себя центром какого-то важного общего движения;
чувствовал, что от него что-то постоянно ожидается; что, не сделай он того,
он огорчит многих и лишит их ожидаемого, а сделай то-то и то-то, все будет
хорошо, -- и он делал то, что требовали от него, но это что-то хорошее все
оставалось впереди.
Более всех других в это первое время как делами Пьера, так и им самим
овладел князь Василий. Со смерти графа Безухого он не выпускал из рук Пьера.
Князь Василий имел вид человека, отягченного делами, усталого, измученного,
но из сострадания не могущего, наконец, бросить на произвол судьбы и плутов
этого беспомощного юношу, сына его друга, apres tout, [1] и с таким
огромным состоянием. В те несколько дней, которые он пробыл в Москве после
смерти графа Безухого, он призывал к себе Пьера или сам приходил к нему и
предписывал ему то, что нужно было делать, таким тоном усталости и
уверенности, как будто он всякий раз приговаривал:
"Vous savez, que je suis accable d'affaires et que ce n'est que par
pure charite, que je m'occupe de vous, et puis vous savez bien, que ce que
je vous propose est la seule chose faisable". [2]
-- Ну, мой друг, завтра мы едем, наконец, -- сказал он ему однажды,
закрывая глаза, перебирая пальцами его локоть и таким тоном, как будто то,
что он говорил, было давным-давно решено между ними и не могло быть решено
иначе.
-- Завтра мы едем, я тебе даю место в своей коляске. Я очень рад. Здесь
у нас все важное покончено. А мне уж давно бы надо. Вот я получил от
канцлера. Я его просил о тебе, и ты зачислен в дипломатический корпус и
сделан камер-юнкером. Теперь дипломатическая дорога тебе открыта.
Несмотря на всю силу тона усталости и уверенности, с которой
произнесены были эти слова, Пьер, так долго думавший о своей карьере, хотел
было возражать. Но князь Василий перебил его тем воркующим, басистым тоном,
который исключал возможность перебить его речь и который употреблялся им в
случае необходимости крайнего убеждения.
-- Mais, mon cher, [3] я это сделал для себя, для своей
совести, и меня благодарить нечего. Никогда никто не жаловался, что его
слишком любили; а потом, ты свободен, хоть завтра брось. Вот ты все сам в
Петербурге увидишь. И тебе давно пора удалиться от этих ужасных
воспоминаний. -- Князь Василий вздохнул. -- Так-так, моя душа. А мой
камердинер пускай в твоей коляске едет. Ах да, я было и забыл, -- прибавил
еще князь Василий, -- ты знаешь, mon cher, что у нас были счеты с покойным,
так с рязанского я получил и оставлю: тебе не нужно. Мы с тобою сочтемся.
То, что князь Василий называл с "рязанского", было несколько тысяч
оброка, которые князь Василий оставил у себя.
В Петербурге, так же как и в Москве, атмосфера нежных, любящих людей
окружила Пьера. Он не мог отказаться от места или, скорее, звания (потому
что он ничего не делал), которое доставил ему князь Василий, а знакомств,
зовов и общественных занятий было столько, что Пьер еще больше, чем в
Москве, испытывал чувство отуманенности, торопливости и все наступающего, но
не совершающегося какого-то блага.
Из прежнего его холостого общества многих не было в Петербурге. Гвардия
ушла в поход. Долохов был разжалован, Анатоль находился в армии, в
провинции, князь Андрей был за границей, и потому Пьеру не удавалось ни
проводить ночей, как он прежде любил проводить их, ни отводить изредка душу
в дружеской беседе с старшим уважаемым другом. Все время его проходило на
обедах, балах и преимущественно у князя Василия -- в обществе толстой
княгини, его жены, и красавицы Элен.
Анна Павловна Шерер, так же как и другие, выказала Пьеру перемену,
происшедшую в общественном взгляде на него.
Прежде Пьер в присутствии Анны Павловны постоянно чувствовал, что то,
что он говорит, неприлично, бестактно, не то, что нужно; что речи его,
кажущиеся ему умными, пока он готовит их в своем воображении, делаются
глупыми, как скоро он громко выговорит, и что, напротив, самые тупые речи
Ипполита выходят умными и милыми. Теперь все, что ни говорил он, все
выходило charmant. [4] Ежели даже Анна Павловна не говорила этого,
то он видел, что ей хотелось это сказать, и она только, в уважение его
скромности, воздерживалась от этого.
В начале зимы с 1805 на 1806 год Пьер получил от Анны Павловны обычную
розовую записку с приглашением, в котором было прибавлено: "Vous trouverez
chez moi la belle Helene, qu'on ne se lasse jamais de voir". [5]
Читая это место, Пьер в первый раз почувствовал, что между ним и Элен
образовалась какая-то связь, признаваемая другими людьми, и эта мысль в одно
и то же время и испугала его, как будто на него накладывалось обязательство,
которое он не мог сдержать, и вместе понравилась ему, как забавное
предположение.
Вечер Анны Павловны был такой же, как и первый, только новинкой,
которою угощала Анна Павловна своих гостей, был теперь не Мортемар, а
дипломат, приехавший из Берлина и привезший самые свежие подробности о
пребывании государя Александра в Потсдаме и о том, как два высочайшие друга
поклялись там в неразрывном союзе отстаивать правое дело против врага
человеческого рода. Пьер был принят Анной Павловной с оттенком грусти,
относившейся, очевидно, к свежей потере, постигшей молодого человека, к
смерти графа Безухого (все постоянно считали долгом уверять Пьера, что он
очень огорчен кончиною отца, которого он почти не знал), -- и грусти точно
такой же, как и та высочайшая грусть, которая выражалась при упоминаниях об
августейшей императрице Марии Феодоровне. Пьер почувствовал себя польщенным
этим. Анна Павловна с своим обычным искусством устроила кружки своей
гостиной. Большой кружок, где были князь Василий и генералы, пользовался
дипломатом. Другой кружок был у чайного столика. Пьер хотел присоединиться к
первому, но Анна Павловна, находившаяся в раздраженном состоянии полководца
на поле битвы, когда приходят тысячи новых блестящих мыслей, которые едва
успеваешь приводить в исполнение, Анна Павловна, увидев Пьера, тронула его
пальцем за рукав.
-- Attendez, j'ai des vues sur vous pour ce soir. [6] Она
взглянула на Элен и улыбнулась ей. -- Ma bonne Helene, il faut, que vous
soyez charitable pour ma рauvre tante, qui a une adoration pour vous. Allez
lui tenir compagnie pour 10 minutes. [7] А чтоб вам не очень скучно
было, вот вам милый граф, который не откажется за вами следовать.
Красавица направилась к тетушке, но Пьера Анна Павловна еще удержала
подле себя, показывая вид, как будто ей надо сделать еще последнее
необходимое распоряжение.
-- Не правда ли, она восхитительна? -- сказала она Пьеру, указывая на
отплывающую величавую красавицу. -- Et quelle tenue! [8] Для такой
молодой девушки и такой такт, такое мастерское уменье держать себя! Это
происходит от сердца! Счастлив будет тот, чьей она будет! С нею самый
несветский муж будет невольно занимать самое блестящее место в свете. Не
правда ли? Я только хотела знать ваше мнение, -- и Анна Павловна отпустила
Пьера.
Пьер с искренностью отвечал Анне Павловне утвердительно на вопрос ее об
искусстве Элен держать себя. Ежели он когда-нибудь думал об Элен, то думал
именно о ее красоте и о том не обыкновенном ее спокойном уменьи быть
молчаливо-достойною в свете.
Тетушка приняла в свой уголок двух молодых людей, но, казалось, желала
скрыть свое обожание к Элен и желала более выразить страх перед Анной
Павловной. Она взглядывала на племянницу, как бы спрашивая, что ей делать с
этими людьми. Отходя от них, Анна Павловна опять тронула пальчиком рукав
Пьера и проговорила:
-- J'espere, que vous ne direz plus qu'on s'ennuie chez moi,
[9] -- и взглянула на Элен.
Элен улыбнулась с таким видом, который говорил, что она не допускала
возможности, чтобы кто-либо мог видеть ее и не быть восхищенным. Тетушка
прокашлялась, проглотила слюни и по-французски сказала, что она очень рада
видеть Элен; потом обратилась к Пьеру с тем же приветствием и с той же
миной. В середине скучливого и спотыкающегося разговора Элен оглянулась на
Пьера и улыбнулась ему той улыбкой, ясной, красивой, которой она улыбалась
всем. Пьер так привык к этой улыбке, так мало она выражала для него, что он
не обратил на нее никакого внимания. Тетушка говорила в это время о
коллекции табакерок, которая была у покойного отца Пьера, графа Безухого, и
показала свою табакерку. Княжна Элен попросила посмотреть портрет мужа
тетушки, который был сделан на этой табакерке.
-- Это, верно, делано Винесом, -- сказал Пьер, называя известного
миниатюриста, нагибаясь к столу, чтоб взять в руки табакерку, и
прислушиваясь к разговору за другим столом.
Он привстал, желая обойти, но тетушка подала табакерку прямо через
Элен, позади ее. Элен нагнулась вперед, чтобы дать место, и, улыбаясь,
оглянулась. Она была, как и всегда на вечерах, в весьма открытом по
тогдашней моде спереди и сзади платье. Ее бюст, казавшийся всегда мраморным
Пьеру, находился в таком близком расстоянии от его глаз, что он своими
близорукими глазами невольно различал живую прелесть ее плеч и шеи, и так
близко от его губ, что ему стоило немного нагнуться, чтобы прикоснуться до
нее. Он слышал тепло ее тела, запах духов и скрып ее корсета при движении.
Он видел не ее мраморную красоту, составлявшую одно целое с ее платьем, он
видел и чувствовал всю прелесть ее тела, которое было закрыто только
одеждой. И, раз увидав это, он не мог видеть иначе, как мы не можем
возвратиться к раз объясненному обману.
"Так вы до сих пор не замечали, как я прекрасна? -- как будто сказала
Элен. -- Вы не замечали, что я женщина? Да, я женщина, которая может
принадлежать всякому и вам тоже", сказал ее взгляд. И в ту же минуту Пьер
почувствовал, что Элен не только могла, но должна была быть его женою, что
это не может быть иначе.
Он знал это в эту минуту так же верно, как бы он знал это, стоя под
венцом с нею. Как это будет? и когда? он не знал; не знал даже, хорошо ли
это будет (ему даже чувствовалось, что это нехорошо почему-то), но он знал,
что это будет.
Пьер опустил глаза, опять поднял их и снова хотел увидеть ее такою
дальнею, чужою для себя красавицею, какою он видал ее каждый день прежде; но
он не мог уже этого сделать. Не мог, как не может человек, прежде смотревший
в тумане на былинку бурьяна и видевший в ней дерево, увидав былинку, снова
увидеть в ней дерево. Она была страшно близка ему. Она имела уже власть над
ним. И между ним и ею не было уже никаких преград, кроме преград его
собственной воли.
-- Bon, je vous laisse dans votre petit coin. Je vois, que vous y etes
tres bien, [10] -- сказал голос Анны Павловны.
И Пьер, со страхом вспоминая, не сделал ли он чего-нибудь
предосудительного, краснея, оглянулся вокруг себя. Ему казалось, что все
знают, так же как и он, про то, что с ним случилось.
Через несколько времени, когда он подошел к большому кружку, Анна
Павловна сказала ему:
-- On dit que vous embellissez votre maison de Petersbourg.
[11]
(Это была правда: архитектор сказал, что это нужно ему, и Пьер, сам не
зная, зачем, отделывал свой огромный дом в Петербурге.)
-- C'est bien, mais ne demenagez pas de chez le prince Ваsile. Il est
bon d'avoir un ami comme le prince, -- сказала она, улыбаясь князю Василию.
-- J'en sais quelque chose. N'est-ce pas? [12] А вы еще так молоды.
Вам нужны советы. Вы не сердитесь на меня, что я пользуюсь правами старух.
-- Она замолчала, как молчат всегда женщины, чего-то ожидая после того, как
скажут про свои года. -- Если вы женитесь, то другое дело. -- И она
соединила их в один взгляд. Пьер не смотрел на Элен, и она на него. Но она
была все так же страшно близка ему. Он промычал что-то и покраснел.
Вернувшись домой, Пьер долго не мог заснуть, думая о том, что с ним
случилось. Что же случилось с ним? Ничего. Он только понял, что женщина,
которую он знал ребенком, про которую он рассеянно говорил: "да, хороша",
когда ему говорили, что Элен красавица, он понял, что эта женщина может
принадлежать ему.
"Но она глупа, я сам говорил, что она глупа, -- думал он. -- Что-то
гадкое есть в том чувстве, которое она возбудила во мне, что-то запрещенное.
Мне говорили, что ее брат Анатоль был влюблен в нее, и она влюблена в него,
что была целая история, и что от этого услали Анатоля. Брат ее -- Ипполит...
Отец ее -- князь Василий... Это нехорошо", думал он; и в то же время как он
рассуждал так (еще рассуждения эти оставались неоконченными), он заставал
себя улыбающимся и сознавал, что другой ряд рассуждений всплывал из-за
первых, что он в одно и то же время думал о ее ничтожестве и мечтал о том,
как она будет его женой, как она может полюбить его, как она может быть
совсем другою, и как все то, что он об ней думал и слышал, может быть
неправдою. И он опять видел ее не какою-то дочерью князя Василья, а видел
все ее тело, только прикрытое серым платьем. "Но нет, отчего же прежде не
приходила мне в голову эта мысль?" И опять он говорил себе, что это
невозможно; что что-то гадкое, противоестественное, как ему казалось,
нечестное было бы в этом браке. Он вспоминал ее прежние слова, взгляды, и
слова и взгляды тех, кто их видал вместе. Он вспомнил слова и взгляды Анны
Павловны, когда она говорила ему о доме, вспомнил тысячи таких намеков со
стороны князя Василья и других, и на него нашел ужас, не связал ли он уж
себя чем-нибудь в исполнении такого дела, которое, очевидно, нехорошо и
которое он не должен делать. Но в то же время, как он сам себе выражал это
решение, с другой стороны души всплывал ее образ со всею своею женственной
красотою.

II.

В ноябре месяце 1805 года князь Василий должен был ехать на ревизию в
четыре губернии. Он устроил для себя это назначение с тем, чтобы побывать
заодно в своих расстроенных имениях, и захватив с собой (в месте
расположения его полка) сына Анатоля, с ним вместе заехать к князю Николаю
Андреевичу Болконскому с тем, чтоб женить сына на дочери этого богатого
старика. Но прежде отъезда и этих новых дел, князю Василью нужно было решить
дела с Пьером, который, правда, последнее время проводил целые дни дома, т.
е. у князя Василья, у которого он жил, был смешон, взволнован и глуп (как
должен быть влюбленный) в присутствии Элен, но все еще не делал предложения.
"Tout ca est bel et bon, mais il faut que ca finisse",
[13] -- сказал себе раз утром князь Василий со вздохом грусти,
сознавая, что Пьер, стольким обязанный ему (ну, да Христос с ним!), не
совсем хорошо поступает в этом деле. "Молодость... легкомыслие... ну, да Бог
с ним, -- подумал князь Василий, с удовольствием чувствуя свою доброту: --
mais il faut, que ca finisse. После завтра Лелины именины, я позову
кое-кого, и ежели он не поймет, что он должен сделать, то уже это будет мое
дело. Да, мое дело. Я -- отец!"
Пьер полтора месяца после вечера Анны Павловны и последовавшей за ним
бессонной, взволнованной ночи, в которую он решил, что женитьба на Элен была
бы несчастие, и что ему нужно избегать ее и уехать, Пьер после этого решения
не переезжал от князя Василья и с ужасом чувствовал, что каждый день он
больше и больше в глазах людей связывается с нею, что он не может никак
возвратиться к своему прежнему взгляду на нее, что он не может и оторваться
от нее, что это будет ужасно, но что он должен будет связать с нею свою
судьбу. Может быть, он и мог бы воздержаться, но не проходило дня, чтобы у
князя Василья (у которого редко бывал прием) не было бы вечера, на котором
должен был быть Пьер, ежели он не хотел расстроить общее удовольствие и
обмануть ожидания всех. Князь Василий в те редкие минуты, когда бывал дома,
проходя мимо Пьера, дергал его за руку вниз, рассеянно подставлял ему для
поцелуя выбритую, морщинистую щеку и говорил или "до завтра", или "к обеду,
а то я тебя не увижу", или "я для тебя остаюсь" и т. п. Но несмотря на то,
что, когда князь Василий оставался для Пьера (как он это говорил), он не
говорил с ним двух слов, Пьер не чувствовал себя в силах обмануть его
ожидания. Он каждый день говорил себе все одно и одно: "Надо же, наконец,
понять ее и дать себе отчет: кто она? Ошибался ли я прежде или теперь
ошибаюсь? Нет, она не глупа; нет, она прекрасная девушка! -- говорил он сам
себе иногда. -- Никогда ни в чем она не ошибается, никогда она ничего не
сказала глупого. Она мало говорит, но то, что она скажет, всегда просто и
ясно. Так она не глупа. Никогда она не смущалась и не смущается. Так она не
дурная женщина!" Часто ему случалось с нею начинать рассуждать, думать
вслух, и всякий раз она отвечала ему на это либо коротким, но кстати
сказанным замечанием, показывавшим, что ее это не интересует, либо
молчаливой улыбкой и взглядом, которые ощутительнее всего показывали Пьеру
ее превосходство. Она была права, признавая все рассуждения вздором в
сравнении с этой улыбкой.
Она обращалась к нему всегда с радостной, доверчивой, к нему одному
относившейся улыбкой, в которой было что-то значительней того, что было в
общей улыбке, украшавшей всегда ее лицо. Пьер знал, что все ждут только
того, чтобы он, наконец, сказал одно слово, переступил через известную
черту, и он знал, что он рано или поздно переступит через нее; но какой-то
непонятный ужас охватывал его при одной мысли об этом страшном шаге. Тысячу
раз в продолжение этого полутора месяца, во время которого он чувствовал
себя все дальше и дальше втягиваемым в ту страшившую его пропасть, Пьер
говорил себе: "Да что ж это? Нужна решимость! Разве нет у меня ее?"
Он хотел решиться, но с ужасом чувствовал, что не было у него в этом
случае той решимости, которую он знал в себе и которая действительно была в
нем. Пьер принадлежал к числу тех людей, которые сильны только тогда, когда
они чувствуют себя вполне чистыми. А с того дня, как им владело то чувство
желания, которое он испытал над табакеркой у Анны Павловны, несознанное
чувство виноватости этого стремления парализировало его решимость.
В день именин Элен у князя Василья ужинало маленькое общество людей
самых близких, как говорила княгиня, родные и друзья. Всем этим родным и
друзьям дано было чувствовать, что в этот день должна решиться участь
именинницы.
Гости сидели за ужином. Княгиня Курагина, массивная, когда-то красивая,
представительная женщина сидела на хозяйском месте. По обеим сторонам ее
сидели почетнейшие гости -- старый генерал, его жена, Анна Павловна Шерер; в
конце стола сидели менее пожилые и почетные гости, и там же сидели домашние,
Пьер и Элен, -- рядом. Князь Василий не ужинал: он похаживал вокруг стола, в
веселом расположении духа, подсаживаясь то к тому, то к другому из гостей.
Каждому он говорил небрежное и приятное слово, исключая Пьера и Элен,
которых присутствия он не замечал, казалось. Князь Василий оживлял всех.
Ярко горели восковые свечи, блестели серебро и хрусталь посуды, наряды дам и
золото и серебро эполет; вокруг стола сновали слуги в красных кафтанах;
слышались звуки ножей, стаканов, тарелок и звуки оживленного говора
нескольких разговоров вокруг этого стола. Слышно было, как старый камергер в
одном конце уверял старушку-баронессу в своей пламенной любви к ней и ее
смех; с другой -- рассказ о неуспехе какой-то Марьи Викторовны. У середины
стола князь Василий сосредоточил вокруг себя слушателей. Он рассказывал
дамам, с шутливой улыбкой на губах, последнее -- в среду -- заседание
государственного совета, на котором был получен и читался Сергеем Кузьмичем
Вязмитиновым, новым петербургским военным генерал-губернатором, знаменитый
тогда рескрипт государя Александра Павловича из армии, в котором государь,
обращаясь к Сергею Кузьмичу, говорил, что со всех сторон получает он
заявления о преданности народа, и что заявление Петербурга особенно приятно
ему, что он гордится честью быть главою такой нации и постарается быть ее
достойным. Рескрипт этот начинался словами: Сергей Кузьмич! Со всех сторон
доходят до меня слухи и т. д.
-- Так-таки и не пошло дальше, чем "Сергей Кузьмич"? -- спрашивала одна
дама.
-- Да, да, ни на волос, -- отвечал смеясь князь Василий. -- Сергей
Кузьмич... со всех сторон. Со всех сторон, Сергей Кузьмич... Бедный
Вязмитинов никак не мог пойти далее. Несколько раз он принимался снова за
письмо, но только что скажет Сергей... всхлипывания... Ку...зьми...ч --
слезы... и со всех сторон заглушаются рыданиями, и дальше он не мог. И опять
платок, и опять "Сергей Кузьмич, со всех сторон", и слезы... так что уже
попросили прочесть другого.
-- Кузьмич... со всех сторон... и слезы... -- повторил кто-то смеясь.
-- Не будьте злы, -- погрозив пальцем, с другого конца стола,
проговорила Анна Павловна, -- c'est un si brave et excellent homme notre bon
Viasmitinoff...[14]
Все очень смеялись. На верхнем почетном конце стола все были, казалось,
веселы и под влиянием самых различных оживленных настроений; только Пьер и
Элен молча сидели рядом почти на нижнем конце стола; на лицах обоих
сдерживалась сияющая улыбка, не зависящая от Сергея Кузьмича, -- улыбка
стыдливости перед своими чувствами. Что бы ни говорили и как бы ни смеялись
и шутили другие, как бы аппетитно ни кушали и рейнвейн, и соте, и мороженое,
как бы ни избегали взглядом эту чету, как бы ни казались равнодушны,
невнимательны к ней, чувствовалось почему-то, по изредка бросаемым на них
взглядам, что и анекдот о Сергее Кузьмиче, и смех, и кушанье -- все было
притворно, а все силы внимания всего этого общества были обращены только на
эту пару -- Пьера и Элен. Князь Василий представлял всхлипыванья Сергея
Кузьмича и в это время обегал взглядом дочь; и в то время как он смеялся,
выражение его лица говорило: "Так, так, все хорошо идет; нынче все решится".
Анна Павловна грозила ему за notre bon Viasmitinoff, а в глазах ее, которые
мельком блеснули в этот момент на Пьера, князь Василий читал поздравление с
будущим зятем и счастием дочери. Старая княгиня, предлагая с грустным
вздохом вина своей соседке и сердито взглянув на дочь, этим вздохом как
будто говорила: "да, теперь нам с вами ничего больше не осталось, как пить
сладкое вино, моя милая; теперь время этой молодежи быть так дерзко
вызывающе-счастливой". "И что за глупость все то, что я рассказываю, как
будто это меня интересует, -- думал дипломат, взглядывая на счастливые лица
любовников -- вот это счастие!"
Среди тех ничтожно-мелких, искусственных интересов, которые связывали
это общество, попало простое чувство стремления красивых и здоровых молодых
мужчины и женщины друг к другу. И это человеческое чувство подавило все и
парило над всем их искусственным лепетом. Шутки были невеселы, новости
неинтересны, оживление -- очевидно поддельно. Не только они, но лакеи,
служившие за столом, казалось, чувствовали то же и забывали порядки службы,
заглядываясь на красавицу Элен с ее сияющим лицом и на красное, толстое,
счастливое и беспокойное лицо Пьера. Казалось, и огни свечей сосредоточены
были только на этих двух счастливых лицах.
Пьер чувствовал, что он был центром всего, и это положение и радовало и
стесняло его. Он находился в состоянии человека, углубленного в какое-нибудь
занятие. Он ничего ясно не видел, не понимал и не слыхал. Только изредка,
неожиданно, мелькали в его душе отрывочные мысли и впечатления из
действительности.
"Так уж все кончено! -- думал он. -- И как это все сделалось? Так
быстро! Теперь я знаю, что не для нее одной, не для себя одного, но и для
всех это должно неизбежно свершиться. Они все так ждут этого, так уверены,
что это будет, что я не могу, не могу обмануть их. Но как это будет? Не
знаю; а будет, непременно будет!" думал Пьер, взглядывая на эти плечи,
блестевшие подле самых глаз его.
То вдруг ему становилось стыдно чего-то. Ему неловко было, что он один
занимает внимание всех, что он счастливец в глазах других, что он с своим
некрасивым лицом какой-то Парис, обладающий Еленой. "Но, верно, это всегда
так бывает и так надо, -- утешал он себя. -- И, впрочем, что же я сделал для
этого? Когда это началось? Из Москвы я поехал вместе с князем Васильем. Тут
еще ничего не было. Потом, отчего же мне было у него не остановиться? Потом
я играл с ней в карты и поднял ее ридикюль, ездил с ней кататься. Когда же
это началось, когда это все сделалось? И вот он сидит подле нее женихом;
слышит, видит, чувствует ее близость, ее дыхание, ее движения, ее красоту.
То вдруг ему кажется, что это не она, а он сам так необыкновенно красив, что
оттого-то и смотрят так на него, и он, счастливый общим удивлением,
выпрямляет грудь, поднимает голову и радуется своему счастью. Вдруг какой-то
голос, чей-то знакомый голос, слышится и говорит ему что-то другой раз. Но
Пьер так занят, что не понимает того, что говорят ему. -- Я спрашиваю у
тебя, когда ты получил письмо от Болконского, -- повторяет третий раз князь
Василий. -- Как ты рассеян, мой милый.
Князь Василий улыбается, и Пьер видит, что все, все улыбаются на него и
на Элен. "Ну, что ж, коли вы все знаете", говорил сам себе Пьер. "Ну, что ж?
это правда", и он сам улыбался своей кроткой, детской улыбкой, и Элен
улыбается.
-- Когда же ты получил? Из Ольмюца? -- повторяет князь Василий,
которому будто нужно это знать для решения спора.
"И можно ли говорить и думать о таких пустяках?" думает Пьер.
-- Да, из Ольмюца, -- отвечает он со вздохом.
От ужина Пьер повел свою даму за другими в гостиную. Гости стали
разъезжаться и некоторые уезжали, не простившись с Элен. Как будто не желая
отрывать ее от ее серьезного занятия, некоторые подходили на минуту и скорее
отходили, запрещая ей провожать себя. Дипломат грустно молчал, выходя из
гостиной. Ему представлялась вся тщета его дипломатической карьеры в
сравнении с счастьем Пьера. Старый генерал сердито проворчал на свою жену,
когда она спросила его о состоянии его ноги. "Эка, старая дура, -- подумал
он. -- Вот Елена Васильевна так та и в 50 лет красавица будет".
-- Кажется, что я могу вас поздравить, -- прошептала Анна Павловна
княгине и крепко поцеловала ее. -- Ежели бы не мигрень, я бы осталась.
Княгиня ничего не отвечала; ее мучила зависть к счастью своей дочери.
Пьер во время проводов гостей долго оставался один с Элен в маленькой
гостиной, где они сели. Он часто и прежде, в последние полтора месяца,
оставался один с Элен, но никогда не говорил ей о любви. Теперь он
чувствовал, что это было необходимо, но он никак не мог решиться на этот
последний шаг. Ему было стыдно; ему казалось, что тут, подле Элен, он
занимает чье-то чужое место. Не для тебя это счастье, -- говорил ему
какой-то внутренний голос. -- Это счастье для тех, у кого нет того, что есть
у тебя. Но надо было сказать что-нибудь, и он заговорил. Он спросил у нее,
довольна ли она нынешним вечером? Она, как и всегда, с простотой своей
отвечала, что нынешние именины были для нее одними из самых приятных.
Кое-кто из ближайших родных еще оставались. Они сидели в большой
гостиной. Князь Василий ленивыми шагами подошел к Пьеру. Пьер встал и
сказал, что уже поздно. Князь Василий строго-вопросительно посмотрел на
него, как будто то, что он сказал, было так странно, что нельзя было и
расслышать. Но вслед за тем выражение строгости изменилось, и князь Василий
дернул Пьера вниз за руку, посадил его и ласково улыбнулся.
-- Ну, что, Леля? -- обратился он тотчас же к дочери с тем небрежным
тоном привычной нежности, который усвоивается родителями, с детства
ласкающими своих детей, но который князем Василием был только угадан
посредством подражания другим родителям.
И он опять обратился к Пьеру.
-- Сергей Кузьмич, со всех сторон, -- проговорил он, расстегивая
верхнюю пуговицу жилета.
Пьер улыбнулся, но по его улыбке видно было, что он понимал, что не
анекдот Сергея Кузьмича интересовал в это время князя Василия; и князь
Василий понял, что Пьер понимал это. Князь Василий вдруг пробурлил что-то и
вышел. Пьеру показалось, что даже князь Василий был смущен. Вид смущенья
этого старого светского человека тронул Пьера; он оглянулся на Элен -- и
она, казалось, была смущена и взглядом говорила: "что ж, вы сами виноваты".
"Надо неизбежно перешагнуть, но не могу, я не могу", думал Пьер, и
заговорил опять о постороннем, о Сергее Кузьмиче, спрашивая, в чем состоял
этот анекдот, так как он его не расслышал. Элен с улыбкой отвечала, что она
тоже не знает.
Когда князь Василий вошел в гостиную, княгиня тихо говорила с пожилой
дамой о Пьере.
-- Конечно, c'est un parti tres brillant, mais le bonheur, ma chere...
-- Les Marieiages se font dans les cieux, [15] -- отвечала пожилая
дама.
Князь Василий, как бы не слушая дам, прошел в дальний угол и сел на
диван. Он закрыл глаза и как будто дремал. Голова его было упала, и он
очнулся.
-- Aline, -- сказал он жене, -- allez voir ce qu'ils font.
[16]
Княгиня подошла к двери, прошлась мимо нее с значительным, равнодушным
видом и заглянула в гостиную. Пьер и Элен так же сидели и разговаривали.
-- Все то же, -- отвечала она мужу.
Князь Василий нахмурился, сморщил рот на сторону, щеки его запрыгали с
свойственным ему неприятным, грубым выражением; он, встряхнувшись, встал,
закинул назад голову и решительными шагами, мимо дам, прошел в маленькую
гостиную. Он скорыми шагами, радостно подошел к Пьеру. Лицо князя было так
необыкновенно-торжественно, что Пьер испуганно встал, увидав его.
-- Слава Богу! -- сказал он. -- Жена мне все сказала! -- Он обнял одной
рукой Пьера, другой -- дочь. -- Друг мой Леля! Я очень, очень рад. -- Голос
его задрожал. -- Я любил твоего отца... и она будет тебе хорошая жена... Бог
да благословит вас!...
Он обнял дочь, потом опять Пьера и поцеловал его дурно пахучим ртом.
Слезы, действительно, омочили его щеки.
-- Княгиня, иди же сюда, -- прокричал он.
Княгиня вышла и заплакала тоже. Пожилая дама тоже утиралась платком.
Пьера целовали, и он несколько раз целовал руку прекрасной Элен. Через
несколько времени их опять оставили одних.
"Все это так должно было быть и не могло быть иначе, -- думал Пьер, --
поэтому нечего спрашивать, хорошо ли это или дурно? Хорошо, потому что
определенно, и нет прежнего мучительного сомнения". Пьер молча держал руку
своей невесты и смотрел на ее поднимающуюся и опускающуюся прекрасную грудь.
-- Элен! -- сказал он вслух и остановился.
"Что-то такое особенное говорят в этих случаях", думал он, но никак не
мог вспомнить, что такое именно говорят в этих случаях. Он взглянул в ее
лицо. Она придвинулась к нему ближе. Лицо ее зарумянилось.
-- Ах, снимите эти... как эти... -- она указывала на очки.
Пьер снял очки, и глаза его сверх той общей странности глаз людей,
снявших очки, глаза его смотрели испуганно-вопросительно. Он хотел нагнуться
над ее рукой и поцеловать ее; но она быстрым и грубым движеньем головы
пeрехватила его губы и свела их с своими. Лицо ее поразило Пьера своим
изменившимся, неприятно-растерянным выражением.
"Теперь уж поздно, все кончено; да и я люблю ее", подумал Пьер.
-- Je vous aime! [17] -- сказал он, вспомнив то, что нужно
было говорить в этих случаях; но слова эти прозвучали так бедно, что ему
стало стыдно за себя.
Через полтора месяца он был обвенчан и поселился, как говорили,
счастливым обладателем красавицы-жены и миллионов, в большом петербургском
заново отделанном доме графов Безухих.

III.

Старый князь Николай Андреич Болконский в декабре 1805 года получил
письмо от князя Василия, извещавшего его о своем приезде вместе с сыном. ("Я
еду на ревизию, и, разумеется, мне 100 верст не крюк, чтобы посетить вас,
многоуважаемый благодетель, -- писал он, -- и Анатоль мой провожает меня и
едет в армию; и я надеюсь, что вы позволите ему лично выразить вам то
глубокое уважение, которое он, подражая отцу, питает к вам".)
-- Вот Мари и вывозить не нужно: женихи сами к нам едут, -- неосторожно
сказала маленькая княгиня, услыхав про это.
Князь Николай Андреич поморщился и ничего не сказал.
Через две недели после получения письма, вечером, приехали вперед люди
князя Василья, а на другой день приехал и он сам с сыном.
Старик Болконский всегда был невысокого мнения о характере князя
Василья, и тем более в последнее время, когда князь Василий в новые
царствования при Павле и Александре далеко пошел в чинах и почестях. Теперь
же, по намекам письма и маленькой княгини, он понял, в чем дело, и невысокое
мнение о князе Василье перешло в душе князя Николая Андреича в чувство
недоброжелательного презрения. Он постоянно фыркал, говоря про него. В тот
день, как приехать князю Василью, князь Николай Андреич был особенно
недоволен и не в духе. Оттого ли он был не в духе, что приезжал князь
Василий, или оттого он был особенно недоволен приездом князя Василья, что
был не в духе; но он был не в духе, и Тихон еще утром отсоветывал
архитектору входить с докладом к князю.
-- Слышите, как ходит, -- сказал Тихон, обращая внимание архитектора на
звуки шагов князя. -- На всю пятку ступает -- уж мы знаем...
Однако, как обыкновенно, в 9-м часу князь вышел гулять в своей
бархатной шубке с собольим воротником и такой же шапке. Накануне выпал снег.
Дорожка, по которой хаживал князь Николай Андреич к оранжерее, была
расчищена, следы метлы виднелись на разметанном снегу, и лопата была
воткнута в рыхлую насыпь снега, шедшую с обеих сторон дорожки. Князь прошел
по оранжереям, по дворне и постройкам, нахмуренный и молчаливый.
-- А проехать в санях можно? -- спросил он провожавшего его до дома
почтенного, похожего лицом и манерами на хозяина, управляющего.
-- Глубок снег, ваше сиятельство. Я уже по прешпекту разметать велел.
Князь наклонил голову и подошел к крыльцу. "Слава тебе, Господи, --
подумал управляющий, -- пронеслась туча!"
-- Проехать трудно было, ваше сиятельство, -- прибавил управляющий. --
Как слышно было, ваше сиятельство, что министр пожалует к вашему
сиятельству?
Князь повернулся к управляющему и нахмуренными глазами уставился на
него.
-- Что? Министр? Какой министр? Кто велел? -- заговорил он своим
пронзительным, жестким голосом. -- Для княжны, моей дочери, не расчистили, а
для министра! У меня нет министров!
-- Ваше сиятельство, я полагал...
-- Ты полагал! -- закричал князь, все поспешнее и несвязнее выговаривая
слова. -- Ты полагал... Разбойники! прохвосты! Я тебя научу полагать, -- и,
подняв палку, он замахнулся ею на Алпатыча и ударил бы, ежели бы управляющий
невольно не отклонился от удара. -- Полагал! Прохвосты! -- торопливо кричал
он. Но, несмотря на то, что Алпатыч, сам испугавшийся своей дерзости --
отклониться от удара, приблизился к князю, опустив перед ним покорно свою
плешивую голову, или, может быть, именно от этого князь, продолжая кричать:
"прохвосты! закидать дорогу!" не поднял другой раз палки и вбежал в комнаты.
Перед обедом княжна и m-lle Bourienne, знавшие, что князь не в духе,
стояли, ожидая его: m-lle Bourienne с сияющим лицом, которое говорило: "Я
ничего не знаю, я такая же, как и всегда", и княжна Марья -- бледная,
испуганная, с опущенными глазами. Тяжелее всего для княжны Марьи было то,
что она знала, что в этих случаях надо поступать, как m-lle Bourime, но не
могла этого сделать. Ей казалось: "сделаю я так, как будто не замечаю, он
подумает, что у меня нет к нему сочувствия; сделаю я так, что я сама скучна
и не в духе, он скажет (как это и бывало), что я нос повесила", и т. п.
Князь взглянул на испуганное лицо дочери и фыркнул.
-- Др... или дура!... -- проговорил он.
"И той нет! уж и ей насплетничали", подумал он про маленькую княгиню,
которой не было в столовой.
-- А княгиня где? -- спросил он. -- Прячется?...
-- Она не совсем здорова, -- весело улыбаясь, сказала m-llе Bourienne,
-- она не выйдет. Это так понятно в ее положении.
-- Гм! гм! кх! кх! -- проговорил князь и сел за стол.
Тарелка ему показалась не чиста; он указал на пятно и бросил ее. Тихон
подхватил ее и передал буфетчику. Маленькая княгиня не была нездорова; но
она до такой степени непреодолимо боялась князя, что, услыхав о том, как он
не в духе, она решилась не выходить.
-- Я боюсь за ребенка, -- говорила она m-lle Bourienne, -- Бог знает,
что может сделаться от испуга.
Вообще маленькая княгиня жила в Лысых Горах постоянно под чувством
страха и антипатии к старому князю, которой она не сознавала, потому что
страх так преобладал, что она не могла чувствовать ее. Со стороны князя была
тоже антипатия, но она заглушалась презрением. Княгиня, обжившись в Лысых
Горах, особенно полюбила m-lle Bourienne, проводила с нею дни, просила ее
ночевать с собой и с нею часто говорила о свекоре и судила его.
-- Il nous arrive du monde, mon prince, [18] -- сказала m-lle
Bourienne, своими розовенькими руками развертывая белую салфетку. -- Son
excellence le рrince Kouraguine avec son fils, a ce que j'ai entendu dire?
[19] -- вопросительно сказала она.
-- Гм... эта excellence мальчишка... я его определил в коллегию, --
оскорбленно сказал князь. -- А сын зачем, не могу понять. Княгиня Лизавета
Карловна и княжна Марья, может, знают; я не знаю, к чему он везет этого сына
сюда. Мне не нужно. -- И он посмотрел на покрасневшую дочь.
-- Нездорова, что ли? От страха министра, как нынче этот болван Алпатыч
сказал.
-- Нет, mon pere. [20]
Как ни неудачно попала m-lle Bourienne на предмет разговора, она не
остановилась и болтала об оранжереях, о красоте нового распустившегося
цветка, и князь после супа смягчился.
После обеда он прошел к невестке. Маленькая княгиня сидела за маленьким
столиком и болтала с Машей, горничной. Она побледнела, увидав свекора.
Маленькая княгиня очень переменилась. Она скорее была дурна, нежели
хороша, теперь. Щеки опустились, губа поднялась кверху, глаза были обтянуты
книзу.
-- Да, тяжесть какая-то, -- отвечала она на вопрос князя, что она
чувствует.
-- Не нужно ли чего?
-- Нет, merci, mon pere. [21]
-- Ну, хорошо, хорошо.
Он вышел и дошел до официантской. Алпатыч, нагнув голову, стоял в
официантской.
-- Закидана дорога?
-- Закидана, ваше сиятельство; простите, ради Бога, по одной глупости.
Князь перебил его и засмеялся своим неестественным смехом.
-- Ну, хорошо, хорошо.
Он протянул руку, которую поцеловал Алпатыч, и прошел в кабинет.
Вечером приехал князь Василий. Его встретили на прешпекте (так
назывался проспект) кучера и официанты, с криком провезли его возки и сани к
флигелю по нарочно засыпанной снегом дороге.
Князю Василью и Анатолю были отведены отдельные комнаты.
Анатоль сидел, сняв камзол и подпершись руками в бока, перед столом, на
угол которого он, улыбаясь, пристально и рассеянно устремил свои прекрасные
большие глаза. На всю жизнь свою он смотрел как на непрерывное увеселение,
которое кто-то такой почему-то обязался устроить для него. Так же и теперь
он смотрел на свою поездку к злому старику и к богатой уродливой наследнице.
Все это могло выйти, по его предположению, очень хорошо и забавно. А отчего
же не жениться, коли она очень богата? Это никогда не мешает, думал Анатоль.
Он выбрился, надушился с тщательностью и щегольством, сделавшимися его
привычкою, и с прирожденным ему добродушно-победительным выражением, высоко
неся красивую голову, вошел в комнату к отцу. Около князя Василья хлопотали
его два камердинера, одевая его; он сам оживленно оглядывался вокруг себя и
весело кивнул входившему сыну, как будто он говорил: "Так, таким мне тебя и
надо!"
-- Нет, без шуток, батюшка, она очень уродлива? А? -- спросил он, как
бы продолжая разговор, не раз веденный во время путешествия.
-- Полно. Глупости! Главное дело -- старайся быть почтителен и
благоразумен с старым князем.
-- Ежели он будет браниться, я уйду, -- сказал Анатоль. -- Я этих
стариков терпеть не могу. А?
-- Помни, что для тебя от этого зависит все.
В это время в девичьей не только был известен приезд министра с сыном,
но внешний вид их обоих был уже подробно описан. Княжна Марья сидела одна в
своей комнате и тщетно пыталась преодолеть свое внутреннее волнение.
"Зачем они писали, зачем Лиза говорила мне про это? Ведь этого не может
быть! -- говорила она себе, взглядывая в зеркало. -- Как я выйду в гостиную?
Ежели бы он даже мне понравился, я бы не могла быть теперь с ним сама
собою". Одна мысль о взгляде ее отца приводила ее в ужас.
Маленькая княгиня и m-lle Bourienne получили уже все нужные сведения от
горничной Маши о том, какой румяный, чернобровый красавец был министерский
сын, и о том, как папенька их насилу ноги проволок на лестницу, а он, как
орел, шагая по три ступеньки, пробежал зa ним. Получив эти сведения,
маленькая княгиня с m-lle Bourienne,еще из коридора слышные своими
оживленно-переговаривавшими голосами, вошли в комнату княжны.
-- Ils sont arrives, Marieie, [22] вы знаете? -- сказала
маленькая княгиня, переваливаясь своим животом и тяжело опускаясь на кресло.
Она уже не была в той блузе, в которой сидела поутру, а на ней было
одно из лучших ее платьев; голова ее была тщательно убрана, и на лице ее
было оживление, не скрывавшее, однако, опустившихся и помертвевших очертаний
лица. В том наряде, в котором она бывала обыкновенно в обществах в
Петербурге, еще заметнее было, как много она подурнела. На m-lle Bourienne
тоже появилось уже незаметно какое-то усовершенствование наряда, которое
придавало ее хорошенькому, свеженькому лицу еще более привлекательности.
-- Eh bien, et vous restez comme vous etes, chere princesse? --
заговорила она. -- On va venir annoncer, que ces messieurs sont au salon; il
faudra descendre, et vous ne faites pas un petit brin de toilette!
[23]
Маленькая княгиня поднялась с кресла, позвонила горничную и поспешно и
весело принялась придумывать наряд для княжны Марьи и приводить его в
исполнение. Княжна Марья чувствовала себя оскорбленной в чувстве
собственного достоинства тем, что приезд обещанного ей жениха волновал ее, и
еще более она была оскорблена тем, что обе ее подруги и не предполагали,
чтобы это могло быть иначе. Сказать им, как ей совестно было за себя и за
них, это значило выдать свое волнение; кроме того отказаться от наряжения,
которое предлагали ей, повело бы к продолжительным шуткам и настаиваниям.
Она вспыхнула, прекрасные глаза ее потухли, лицо ее покрылось пятнами и с
тем некрасивым выражением жертвы, чаще всего останавливающемся на ее лице,
она отдалась во власть m-lle Bourienne и Лизы. Обе женщины заботились
совершенно искренно о том, чтобы сделать ее красивой. Она была так дурна,
что ни одной из них не могла притти мысль о соперничестве с нею; поэтому они
совершенно искренно, с тем наивным и твердым убеждением женщин, что наряд
может сделать лицо красивым, принялись за ее одеванье.
-- Нет, право, ma bonne amie, [24] это платье нехорошо, --
говорила Лиза, издалека боком взглядывая на княжну. -- Вели подать, у тебя
там есть масака. Право! Что ж, ведь это, может быть, судьба жизни решается.
А это слишком светло, нехорошо, нет, нехорошо!
Нехорошо было не платье, но лицо и вся фигура княжны, но этого не
чувствовали m-lle Bourienne и маленькая княгиня; им все казалось, что ежели
приложить голубую ленту к волосам, зачесанным кверху, и спустить голубой
шарф с коричневого платья и т. п., то все будет хорошо. Они забывали, что
испуганное лицо и фигуру нельзя было изменить, и потому, как они ни
видоизменяли раму и украшение этого лица, само лицо оставалось жалко и
некрасиво. После двух или трех перемен, которым покорно подчинялась княжна
Марья, в ту минуту, как она была зачесана кверху (прическа, совершенно
изменявшая и портившая ее лицо), в голубом шарфе и масака нарядном платье,
маленькая княгиня раза два обошла кругом нее, маленькой ручкой оправила тут
складку платья, там подернула шарф и посмотрела, склонив голову, то с той,
то с другой стороны.
-- Нет, это нельзя, -- сказала она решительно, всплеснув руками. --
Non, Marie, decidement ca ne vous va pas. Je vous aime mieux dans
votre petite robe grise de tous les jours. Non, de grace, faites cela pour
moi. [25] Катя, -- сказала она горничной, -- принеси княжне
серенькое платье, и посмотрите, m-lle Bourienne, как я это устрою, --
сказала она с улыбкой предвкушения артистической радости.
Но когда Катя принесла требуемое платье, княжна Марья неподвижно все
сидела перед зеркалом, глядя на свое лицо, и в зеркале увидала, что в глазах
ее стоят слезы, и что рот ее дрожит, приготовляясь к рыданиям.
-- Voyons, chere princesse, -- сказала m-lle Bourienne, -- encore un
petit effort. [26]
Маленькая княгиня, взяв платье из рук горничной, подходила к княжне
Марье.
-- Нет, теперь мы это сделаем просто, мило, -- говорила она.
Голоса ее, m-lle Bourienne и Кати, которая о чем-то засмеялась,
сливались в веселое лепетанье, похожее на пение птиц.
-- Non, laissez-moi, [27] -- сказала княжна.
И голос ее звучал такой серьезностью и страданием, что лепетанье птиц
тотчас же замолкло. Они посмотрели на большие, прекрасные глаза, полные слез
и мысли, ясно и умоляюще смотревшие на них, и поняли, что настаивать
бесполезно и даже жестоко.
-- Au moins changez de coiffure, -- сказала маленькая княгиня. -- Je
vous disais, -- с упреком сказала она, обращаясь к m-lle Bourienne, --
Marieie a une de ces figures, auxquelles ce genre de coiffure ne va pas du
tout. Mais du tout, du tout. Changez de grace. [28]
-- Laissez-moi, laissez-moi, tout ca m'est parfaitement egal,
[29] -- отвечал голос, едва удерживающий слезы.
M-lle Bourienne и маленькая княгиня должны были признаться самим себе,
что княжна. Марья в этом виде была очень дурна, хуже, чем всегда; но было
уже поздно. Она смотрела на них с тем выражением, которое они знали,
выражением мысли и грусти. Выражение это не внушало им страха к княжне
Марье. (Этого чувства она никому не внушала.) Но они знали, что когда на ее
лице появлялось это выражение, она была молчалива и непоколебима в своих
решениях.
-- Vous changerez, n'est-ce pas?[30] -- сказала Лиза, и когда
княжна Марья ничего не ответила, Лиза вышла из комнаты.
Княжна Марья осталась одна. Она не исполнила желания Лизы и не только
не переменила прически, но и не взглянула на себя в зеркало. Она, бессильно
опустив глаза и руки, молча сидела и думала. Ей представлялся муж, мужчина,
сильное, преобладающее и непонятно-привлекательное существо, переносящее ее
вдруг в свой, совершенно другой, счастливый мир. Ребенок свой, такой, какого
она видела вчера у дочери кормилицы, -- представлялся ей у своей собственной
груди. Муж стоит и нежно смотрит на нее и ребенка. "Но нет, это невозможно:
я слишком дурна", думала она.
-- Пожалуйте к чаю. Князь сейчас выйдут, -- сказал из-за двери голос
горничной.
Она очнулась и ужаснулась тому, о чем она думала. И прежде чем итти
вниз, она встала, вошла в образную и, устремив на освещенный лампадой черный
лик большого образа Спасителя, простояла перед ним с сложенными несколько
минут руками. В душе княжны Марьи было мучительное сомненье. Возможна ли для
нее радость любви, земной любви к мужчине? В помышлениях о браке княжне
Марье мечталось и семейное счастие, и дети, но главною, сильнейшею и
затаенною ее мечтою была любовь земная. Чувство было тем сильнее, чем более
она старалась скрывать его от других и даже от самой себя. Боже мой, --
говорила она, -- как мне подавить в сердце своем эти мысли дьявола? Как мне
отказаться так, навсегда от злых помыслов, чтобы спокойно исполнять Твою
волю? И едва она сделала этот вопрос, как Бог уже отвечал ей в ее
собственном сердце: "Не желай ничего для себя; не ищи, не волнуйся, не
завидуй. Будущее людей и твоя судьба должна быть неизвестна тебе; но живи
так, чтобы быть готовой ко всему. Если Богу угодно будет испытать тебя в
обязанностях брака, будь готова исполнить Его волю". С этой успокоительной
мыслью (но все-таки с надеждой на исполнение своей запрещенной, земной
мечты) княжна Марья, вздохнув, перекрестилась и сошла вниз, не думая ни о
своем платье, ни о прическе, ни о том, как она войдет и что скажет. Что
могло все это значить в сравнении с предопределением Бога, без воли Которого
не падет ни один волос с головы человеческой.

IV.

Когда княжна Марья взошла в комнату, князь Василий с сыном уже были в
гостиной, разговаривая с маленькой княгиней и m-lle Bourienne. Когда она
вошла своей тяжелой походкой, ступая на пятки, мужчины и m-lle Bourienne
приподнялись, и маленькая княгиня, указывая на нее мужчинам, сказала: Voila
Marie! [31] Княжна Марья видела всех и подробно видела. Она видела
лицо князя Василья, на мгновенье серьезно остановившееся при виде княжны и
тотчас же улыбнувшееся, и лицо маленькой княгини, читавшей с любопытством на
лицах гостей впечатление, которое произведет на них Marie. Она видела и
m-lle Bourienne с ее лентой и красивым лицом и оживленным, как никогда,
взглядом, устремленным на него; но она не могла видеть его, она видела
только что-то большое, яркое и прекрасное, подвинувшееся к ней, когда она
вошла в комнату. Сначала к ней подошел князь Василий, и она поцеловала
плешивую голову, наклонившуюся над ее рукою, и отвечала на его слова, что
она, напротив, очень хорошо помнит его. Потом к ней подошел Анатоль. Она все
еще не видала его. Она только почувствовала нежную руку, твердо взявшую ее,
и чуть дотронулась до белого лба, над которым были припомажены прекрасные
русые волосы. Когда она взглянула на него, красота его поразила ее. Анатопь,
заложив большой палец правой руки за застегнутую пуговицу мундира, с
выгнутой вперед грудью, а назад -- спиною, покачивая одной отставленной
ногой и слегка склонив голову, молча, весело глядел на княжну, видимо
совершенно о ней не думая. Анатоль был не находчив, не быстр и не
красноречив в разговорах, но у него зато была драгоценная для света
способность спокойствия и ничем не изменяемая уверенность. Замолчи при
первом знакомстве несамоуверенный человек и выкажи сознание неприличности
этого молчания и желание найти что-нибудь, и будет нехорошо; но Анатоль
молчал, покачивал ногой, весело наблюдая прическу княжны. Видно было, что он
так спокойно мог молчать очень долго. "Ежели кому неловко это молчание, так
разговаривайте, а мне не хочется", как будто говорил его вид. Кроме того в
обращении с женщинами у Анатоля была та манера, которая более всего внушает
в женщинах любопытство, страх и даже любовь, -- манера презрительного
сознания своего превосходства. Как будто он говорил им своим видом: "Знаю
вас, знаю, да что с вами возиться? А уж вы бы рады!" Может быть, что он
этого не думал, встречаясь с женщинами (и даже вероятно, что нет, потому что
он вообще мало думал), но такой у него был вид и такая манера. Княжна
почувствовала это и, как будто желая ему показать, что она и не смеет думать
об том, чтобы занять его, обратилась к старому князю. Разговор шел общий и
оживленный, благодаря голоску и губке с усиками, поднимавшейся над белыми
зубами маленькой княгини. Она встретила князя Василья с тем приемом шуточки,
который часто употребляется болтливо-веселыми людьми и который состоит в
том, что между человеком, с которым так обращаются, и собой предполагают
какие-то давно установившиеся шуточки и веселые, отчасти не всем известные,
забавные воспоминания, тогда как никаких таких воспоминаний нет, как их и не
было между маленькой княгиней и князем Васильем. Князь Василий охотно
поддался этому тону; маленькая княгиня вовлекла в это воспоминание никогда
не бывших смешных происшествий и Анатоля, которого она почти не знала. M-lle
Bourienne тоже разделяла эти общие воспоминания, и даже княжна Марья с
удовольствием почувствовала и себя втянутою в это веселое воспоминание.
-- Вот, по крайней мере, мы вами теперь вполне воспользуемся, милый
князь, -- говорила маленькая княгиня, разумеется по-французски, князю
Василью, -- это не так, как на наших вечерах у Annette, где вы всегда
убежите; помните cette chere Annette? [32]
-- А, да вы мне не подите говорить про политику, как Annette!
-- А наш чайный столик?
-- О, да!
-- Отчего вы никогда не бывали у Annette? -- спросила маленькая княгиня
у Анатоля. -- А я знаю, знаю, -- сказала она, подмигнув, -- ваш брат Ипполит
мне рассказывал про ваши дела. -- О! -- Она погрозила ему пальчиком. -- Еще
в Париже ваши проказы знаю!
-- А он, Ипполит, тебе не говорил? -- сказал князь Василий (обращаясь к
сыну и схватив за руку княгиню, как будто она хотела убежать, а он едва
успел удержать ее), -- а он тебе не говорил, как он сам, Ипполит, иссыхал по
милой княгине и как она le mettait a la porte? [33]
-- Oh! C'est la perle des femmes, princesse! [34] -- обратился
он к княжне.
С своей стороны m-lle Bourienne не упустила случая при слове Париж
вступить тоже в общий разговор воспоминаний. Она позволила себе спросить,
давно ли Анатоль оставил Париж, и как понравился ему этот город. Анатоль
весьма охотно отвечал француженке и, улыбаясь, глядя на нее, разговаривал с
нею про ее отечество. Увидав хорошенькую Bourienne, Анатоль решил, что и
здесь, в Лысых Горах, будет нескучно. "Очень недурна! -- думал он, оглядывая
ее, -- очень недурна эта demoiselle de compagn.[35] Надеюсь, что
она возьмет ее с собой, когда выйдет за меня, -- подумал он, -- la petite
est gentille".
Старый князь неторопливо одевался в кабинете, хмурясь и обдумывая то,
что ему делать. Приезд этих гостей сердил его. "Что мне князь Василий и его
сынок? Князь Василий хвастунишка, пустой, ну и сын хорош должен быть",
ворчал он про себя. Его сердило то, что приезд этих гостей поднимал в его
душе нерешенный, постоянно заглушаемый вопрос, -- вопрос, насчет которого
старый князь всегда сам себя обманывал. Вопрос состоял в том, решится ли он
когда-либо расстаться с княжной Марьей и отдать ее мужу. Князь никогда прямо
не решался задавать себе этот вопрос, зная вперед, что он ответил бы по
справедливости, а справедливость противоречила больше чем чувству, а всей
возможности его жизни. Жизнь без княжны Марьи князю Николаю Андреевичу,
несмотря на то, что он, казалось, мало дорожил ею, была немыслима. "И к чему
ей выходить замуж? -- думал он, -- наверно, быть несчастной. Вон Лиза за
Андреем (лучше мужа теперь, кажется, трудно найти), а разве она довольна
своей судьбой? И кто ее возьмет из любви? Дурна, неловка. Возьмут за связи,
за богатство. И разве не живут в девках? Еще счастливее!" Так думал,
одеваясь, князь Николай Андреевич, а вместе с тем все откладываемый вопрос
требовал немедленного решения. Князь Василий привез своего сына, очевидно, с
намерением сделать предложение и, вероятно, нынче или завтра потребует
прямого ответа. Имя, положение в свете приличное. "Что ж, я не прочь, --
говорил сам себе князь, -- но пусть он будет стоить ее. Вот это-то мы и
посмотрим".
-- Это-то мы и посмотрим, -- проговорил он вслух. -- Это-то мы и
посмотрим.
И он, как всегда, бодрыми шагами вошел в гостиную, быстро окинул
глазами всех, заметил и перемену платья маленькой княгини, и ленточку
Bourienne, и уродливую прическу княжны Марьи, и улыбки Bourienne и Анатоля,
и одиночество своей княжны в общем разговоре. "Убралась, как дура! --
подумал он, злобно взглянув на дочь. -- Стыда нет: а он ее и знать не
хочет!"
Он подошел к князю Василью.
-- Ну, здравствуй, здравствуй; рад видеть.
-- Для мила дружка семь верст не околица, -- заговорил князь Василий,
как всегда, быстро, самоуверенно и фамильярно. -- Вот мой второй, прошу
любить и жаловать.
Князь Николай Андреевич оглядел Анатоля. -- Молодец, молодец! -- сказал
он, -- ну, поди поцелуй, -- и он подставил ему щеку.
Анатоль поцеловал старика и любопытно и совершенно-спокойно смотрел на
него, ожидая, скоро ли произойдет от него обещанное отцом чудацкое.
Князь Николай Андреевич сел на свое обычное место в угол дивана,
подвинул к себе кресло для князя Василья, указал на него и стал
расспрашивать о политических делах и новостях. Он слушал как будто со
вниманием рассказ князя Василья, но беспрестанно взглядывал на княжну Марью.
-- Так уж из Потсдама пишут? -- повторил он последние слова князя
Василья и вдруг, встав, подошел к дочери.
-- Это ты для гостей так убралась, а? -- сказал он. -- Хороша, очень
хороша. Ты при гостях причесана по-новому, а я при гостях тебе говорю, что
вперед не смей ты переодеваться без моего спроса.
-- Это я, mon pиre, [36] виновата, -- краснея, заступилась
маленькая княгиня.
-- Вам полная воля-с, -- сказал князь Николай Андреевич, расшаркиваясь
перед невесткой, -- а ей уродовать себя нечего -- и так дурна.
И он опять сел на место, не обращая более внимания на до слез
доведенную дочь.
-- Напротив, эта прическа очень идет княжне, -- сказал князь Василий.
-- Ну, батюшка, молодой князь, как его зовут? -- сказал князь Николай
Андреевич, обращаясь к Анатолию, -- поди сюда, поговорим, познакомимся.
"Вот когда начинается потеха", подумал Анатоль и с улыбкой подсел к
старому князю.
-- Ну, вот что: вы, мой милый, говорят, за границей воспитывались. Не
так, как нас с твоим отцом дьячок грамоте учил. Скажите мне, мой милый, вы
теперь служите в конной гвардии? -- спросил старик, близко и пристально
глядя на Анатоля.
-- Нет, я перешел в армию, -- отвечал Анатоль, едва удерживаясь от
смеха.
-- А! хорошее дело. Что ж, хотите, мой милый, послужить царю и
отечеству? Время военное. Такому молодцу служить надо, служить надо. Что ж,
во фронте?
-- Нет, князь. Полк наш выступил. А я числюсь. При чем я числюсь, папа?
-- обратился Анатоль со смехом к отцу.
-- Славно служит, славно. При чем я числюсь! Ха-ха-ха! -- засмеялся
князь Николай Андреевич.
И Анатоль засмеялся еще громче. Вдруг князь Николай Андреевич
нахмурился.
-- Ну, ступай, -- сказал он Анатолю.
Анатоль с улыбкой подошел опять к дамам.
-- Ведь ты их там за границей воспитывал, князь Василий? А? --
обратился старый князь к князю Василью.
-- Я делал, что мог; и я вам скажу, что тамошнее воспитание гораздо
лучше нашего.
-- Да, нынче все другое, все по-новому. Молодец малый! молодец! Ну,
пойдем ко мне.
Он взял князя Василья под руку и повел в кабинет.
Князь Василий, оставшись один-на-один с князем, тотчас же объявил ему о
своем желании и надеждах.
-- Что ж ты думаешь, -- сердито сказал старый князь, -- что я ее держу,
не могу расстаться? Вообразят себе! -- проговорил он сердито. -- Мне хоть
завтра! Только скажу тебе, что я своего зятя знать хочу лучше. Ты знаешь мои
правила: все открыто! Я завтра при тебе спрошу: хочет она, тогда пусть он
поживет. Пускай поживет, я посмотрю. -- Князь фыркнул.
-- Пускай выходит, мне все равно, -- закричал он тем пронзительным
голосом, которым он кричал при прощаньи с сыном.
-- Я вам прямо скажу, -- сказал князь Василий тоном хитрого человека,
убедившегося в ненужности хитрить перед проницательностью собеседника. -- Вы
ведь насквозь людей видите. Анатоль не гений, но честный, добрый малый,
прекрасный сын и родной.
-- Ну, ну, хорошо, увидим.
Как оно всегда бывает для одиноких женщин, долго проживших без мужского
общества, при появлении Анатоля все три женщины в доме князя Николая
Андреевича одинаково почувствовали, что жизнь их была не жизнью до этого
времени. Сила мыслить, чувствовать, наблюдать мгновенно удесятерилась во
всех их, и как будто до сих пор происходившая во мраке, их жизнь вдруг
осветилась новым, полным значения светом.
Княжна Марья вовсе не думала и не помнила о своем лице и прическе.
Красивое, открытое лицо человека, который, может быть, будет ее мужем,
поглощало все ее внимание. Он ей казался добр, храбр, решителен, мужествен и
великодушен. Она была убеждена в этом. Тысячи мечтаний о будущей семейной
жизни беспрестанно возникали в ее воображении. Она отгоняла и старалась
скрыть их.
"Но не слишком ли я холодна с ним? -- думала княжна Марья. -- Я
стараюсь сдерживать себя, потому что в глубине души чувствую себя к нему уже
слишком близкою; но ведь он не знает всего того, что я о нем думаю, и может
вообразить себе, что он мне неприятен".
И княжна Марья старалась и не умела быть любезной с новым гостем. "La
pauvre fille! Elle est diablement laide", [37] думал про нее
Анатоль.
M-lle Bourienne, взведенная тоже приездом Анатоля на высокую степень
возбуждения, думала в другом роде. Конечно, красивая молодая девушка без
определенного положения в свете, без родных и друзей и даже родины не думала
посвятить свою жизнь услугам князю Николаю Андреевичу, чтению ему книг и
дружбе к княжне Марье. M-lle Bourienne давно ждала того русского князя,
который сразу сумеет оценить ее превосходство над русскими, дурными, дурно
одетыми, неловкими княжнами, влюбится в нее и увезет ее; и вот этот русский
князь, наконец, приехал. У m-lle Bourienne была история, слышанная ею от
тетки, доконченная ею самой, которую она любила повторять в своем
воображении. Это была история о том, как соблазненной девушке представлялась
ее бедная мать, sa pauvre mere, и упрекала ее за то, что она без брака
отдалась мужчине. M-lle Bourienne часто трогалась до слез, в воображении
своем рассказывая ему, соблазнителю, эту историю. Теперь этот он, настоящий
русский князь, явился. Он увезет ее, потом явится ma pauvre mere, и он
женится на ней. Так складывалась в голове m-lle Bourienne вся ее будущая
история, в самое то время как она разговаривала с ним о Париже. Не расчеты
руководили m-lle Bourienne (она даже ни минуты не обдумывала того, что ей
делать), но все это уже давно было готово в ней и теперь только
сгруппировалось около появившегося Анатоля, которому она желала и старалась,
как можно больше, нравиться.
Маленькая княгиня, как старая полковая лошадь, услыхав звук трубы,
бессознательно и забывая свое положение, готовилась к привычному галопу
кокетства, без всякой задней мысли или борьбы, а с наивным, легкомысленным
весельем.
Несмотря на то, что Анатоль в женском обществе ставил себя обыкновенно
в положение человека, которому надоедала беготня за ним женщин, он
чувствовал тщеславное удовольствие, видя свое влияние на этих трех женщин.
Кроме того он начинал испытывать к хорошенькой и вызывающей Bourienne то
страстное, зверское чувство, которое на него находило с чрезвычайной
быстротой и побуждало его к самым грубым и смелым поступкам.
Общество после чаю перешло в диванную, и княжну попросили поиграть на
клавикордах. Анатоль облокотился перед ней подле m-lle Bourienne, и глаза
его, смеясь и радуясь, смотрели на княжну Марью. Княжна Марья с мучительным
и радостным волнением чувствовала на себе его взгляд. Любимая соната
переносила ее в самый задушевно-поэтический мир, а чувствуемый на себе
взгляд придавал этому миру еще большую поэтичность. Взгляд же Анатоля, хотя
и был устремлен на нее, относился не к ней, а к движениям ножки m-lle
Bourienne, которую он в это время трогал своею ногою под фортепиано. M-lle
Bourienne смотрела тоже на княжну, и в ее прекрасных глазах было тоже новое
для княжны Марьи выражение испуганной радости и надежды.
"Как она меня любит! -- думала княжна Марья. -- Как я счастлива теперь
и как могу быть счастлива с таким другом и таким мужем! Неужели мужем?"
думала она, не смея взглянуть на его лицо, чувствуя все тот же взгляд,
устремленный на себя.
Ввечеру, когда после ужина стали расходиться, Анатоль поцеловал руку
княжны. Она сама не знала, как у ней достало смелости, но она прямо
взглянула на приблизившееся к ее близоруким глазам прекрасное лицо. После
княжны он подошел к руке m-lle Bourienne (это было неприлично, но он делал
все так уверенно и просто), и m-lle Bourienne вспыхнула и испуганно
взглянула на княжну.
"Quelle delicatesse" [38] -- подумала княжна. -- Неужели Ame
(так звали m-lle Bourienne) думает, что я могу ревновать ее и не ценить ее
чистую нежность и преданность ко мне. -- Она подошла к m-lle Bourienne и
крепко ее поцеловала. Анатоль подошел к руке маленькой княгини.
-- Non, non, non! Quand votre pere m'ecrira, que vous vous conduisez
bien, je vous donnerai ma main a baiser. Pas avant. [39] -- И,
подняв пальчик и улыбаясь, она вышла из комнаты.

V.

Все разошлись, и, кроме Анатоля, который заснул тотчас же, как лег на
постель, никто долго не спал эту ночь.
"Неужели он мой муж, именно этот чужой, красивый, добрый мужчина;
главное -- добрый", думала княжна Марья, и страх, который почти никогда не
приходил к ней, нашел на нее. Она боялась оглянуться; ей чудилось, что
кто-то стоит тут за ширмами, в темном углу. И этот кто-то был он -- дьявол,
и он -- этот мужчина с белым лбом, черными бровями и румяным ртом.
Она позвонила горничную и попросила ее лечь в ее комнате.
M-lle Bourienne в этот вечер долго ходила по зимнему саду, тщетно
ожидая кого-то и то улыбаясь кому-то, то до слез трогаясь воображаемыми
словами рauvre mere, упрекающей ее за ее падение.
Маленькая княгиня ворчала на горничную за то, что постель была
нехороша. Нельзя было ей лечь ни на бок, ни на грудь. Все было тяжело и
неловко. Живот ее мешал ей. Он мешал ей больше, чем когда-нибудь, именно
нынче, потому что присутствие Анатоля перенесло ее живее в другое время,
когда этого не было и ей было все легко и весело. Она сидела в кофточке и
чепце на кресле. Катя, сонная и с спутанной косой, в третий раз перебивала и
переворачивала тяжелую перину, что-то приговаривая.
-- Я тебе говорила, что все буграми и ямами, -- твердила маленькая
княгиня, -- я бы сама рада была заснуть, стало быть, я не виновата, -- и
голос ее задрожал, как у собирающегося плакать ребенка.
Старый князь тоже не спал. Тихон сквозь сон слышал, как он сердито
шагал и фыркал носом. Старому князю казалось, что он был оскорблен за свою
дочь. Оскорбление самое больное, потому что оно относилось не к нему, а к
другому, к дочери, которую он любит больше себя. Он сказал себе, что он
передумает все это дело и найдет то, что справедливо и должно сделать, но
вместо того он только больше раздражал себя.
"Первый встречный показался -- и отец и все забыто, и бежит кверху,
причесывается и хвостом виляет, и сама на себя не похожа! Рада бросить отца!
И знала, что я замечу. Фр... фр... фр... И разве я не вижу, что этот дурень
смотрит только на Бурьенку (надо ее прогнать)! И как гордости настолько нет,
чтобы понять это! Хоть не для себя, коли нет гордости, так для меня, по
крайней мере. Надо ей показать, что этот болван об ней и не думает, а только
смотрит на Bourienne. Нет у ней гордости, но я покажу ей это"...
Сказав дочери, что она заблуждается, что Анатоль намерен ухаживать за
Bourienne, старый князь знал, что он раздражит самолюбие княжны Марьи, и его
дело (желание не разлучаться с дочерью) будет выиграно, и потому успокоился
на этом. Он кликнул Тихона и стал раздеваться.
"И чорт их принес! -- думал он в то время, как Тихон накрывал ночной
рубашкой его сухое, старческое тело, обросшее на груди седыми волосами. -- Я
их не звал. Приехали расстраивать мою жизнь. И немного ее осталось".
-- К чорту! -- проговорил он в то время, как голова его еще была
покрыта рубашкой.
Тихон знал привычку князя иногда вслух выражать свои мысли, а потому с
неизменным лицом встретил вопросительно-сердитый взгляд лица, появившегося
из-под рубашки.
-- Легли? -- спросил князь.
Тихон, как и все хорошие лакеи, знал чутьем направление мыслей барина.
Он угадал, что спрашивали о князе Василье с сыном.
-- Изволили лечь и огонь потушили, ваше сиятельство.
-- Не за чем, не за чем... -- быстро проговорил князь и, всунув ноги в
туфли и руки в халат, пошел к дивану, на котором он спал.
Несмотря на то, что между Анатолем и m-lle Bourienne ничего не было
сказано, они совершенно поняли друг друга в отношении первой части романа,
до появления pauvre mere, поняли, что им нужно много сказать друг другу
тайно, и потому с утра они искали случая увидаться наедине. В то время как
княжна прошла в обычный час к отцу, m-lle Bourienne сошлась с Анатолем в
зимнем саду.
Княжна Марья подходила в этот день с особенным трепетом к двери
кабинета. Ей казалось, что не только все знают, что нынче совершится решение
ее судьбы, но что и знают то, что она об этом думает. Она читала это
выражение в лице Тихона и в лице камердинера князя Василья, который с
горячей водой встретился в коридоре и низко поклонился ей.
Старый князь в это утро был чрезвычайно ласков и старателен в своем
обращении с дочерью. Это выражение старательности хорошо знала княжна Марья.
Это было то выражение, которое бывало на его лице в те минуты, когда сухие
руки его сжимались в кулак от досады за то, что княжна Марья не понимала
арифметической задачи, и он, вставая, отходил от нее и тихим голосом
повторял несколько раз одни и те же слова.
Он тотчас же приступил к делу и начал разговор, говоря "вы".
-- Мне сделали пропозицию насчет вас, -- сказал он, неестественно
улыбаясь. -- Вы, я думаю, догадались, -- продолжал он, -- что князь Василий
приехал сюда и привез с собой своего воспитанника (почему-то князь Николай
Андреич называл Анатоля воспитанником) не для моих прекрасных глаз. Мне
вчера сделали пропозицию насчет вас. А так как вы знаете мои правила, я
отнесся к вам.
-- Как мне вас понимать, mon pere? -- проговорила княжна, бледнея и
краснея.
-- Как понимать! -- сердито крикнул отец. -- Князь Василий находит тебя
по своему вкусу для невестки и делает тебе пропозицию за своего
воспитанника. Вот как понимать. Как понимать?!... А я у тебя спрашиваю.
-- Я не знаю, как вы, mon pere, -- шопотом проговорила княжна.
-- Я? я? что ж я-то? меня-то оставьте в стороне. Не я пойду замуж. Что
вы? вот это желательно знать.
Княжна видела, что отец недоброжелательно смотрел на это дело, но ей в
ту же минуту пришла мысль, что теперь или никогда решится судьба ее жизни.
Она опустила глаза, чтобы не видеть взгляда, под влиянием которого она
чувствовала, что не могла думать, а могла по привычке только повиноваться, и
сказала:
-- Я желаю только одного -- исполнить вашу волю, -- сказала она, -- но
ежели бы мое желание нужно было выразить...
Она не успела договорить. Князь перебил ее.
-- И прекрасно, -- закричал он. -- Он тебя возьмет с приданным, да
кстати захватит m-lle Bourienne. Та будет женой, а ты...
Князь остановился. Он заметил впечатление, произведенное этими словами
на дочь. Она опустила голову и собиралась плакать.
-- Ну, ну, шучу, шучу, -- сказал он. -- Помни одно, княжна: я держусь
тех правил, что девица имеет полное право выбирать. И даю тебе свободу.
Помни одно: от твоего решения зависит счастье жизни твоей. Обо мне нечего
говорить.
-- Да я не знаю... mon pere.
-- Нечего говорить! Ему велят, он не только на тебе, на ком хочешь
женится; а ты свободна выбирать... Поди к себе, обдумай и через час приди ко
мне и при нем скажи: да или нет. Я знаю, ты станешь молиться. Ну, пожалуй,
молись. Только лучше подумай. Ступай. Да или нет, да или нет, да или нет! --
кричал он еще в то время, как княжна, как в тумане, шатаясь, уже вышла из
кабинета.
Судьба ее решилась и решилась счастливо. Но что отец сказал о m-lle
Bourienne, -- этот намек был ужасен. Неправда, положим, но все-таки это было
ужасно, она не могла не думать об этом. Она шла прямо перед собой через
зимний сад, ничего не видя и не слыша, как вдруг знакомый шопот m-lle
Bourienne разбудил ее. Она подняла глаза и в двух шагах от себя увидала
Анатоля, который обнимал француженку и что-то шептал ей. Анатоль с страшным
выражением на красивом лице оглянулся на княжну Марью и не выпустил в первую
секунду талию m-lle Bourienne, которая не видала ее.
"Кто тут? Зачем? Подождите!" как будто говорило лицо Анатоля. Княжна
Марья молча глядела на них. Она не могла понять этого. Наконец, m-lle
Bourienne вскрикнула и убежала, а Анатоль с веселой улыбкой поклонился
княжне Марье, как будто приглашая ее посмеяться над этим странным случаем,
и, пожав плечами, прошел в дверь, ведшую на его половину.
Через час Тихон пришел звать княжну Марью. Он звал ее к князю и
прибавил, что и князь Василий Сергеич там. Княжна, в то время как пришел
Тихон, сидела на диване в своей комнате и держала в своих объятиях плачущую
m-lla Bourienne. Княжна Марья тихо гладила ее по голове. Прекрасные
глаза княжны, со всем своим прежним спокойствием и лучистостью, смотрели с
нежной любовью и сожалением на хорошенькое личико m-lle Bourienne.
-- Non, princesse, je suis perdue pour toujours dans votre coeur,
[40] -- говорила m-lle Bourienne.
-- Pourquoi? Je vous aime plus, que jamais, -- говорила княжна Марья,
-- et je tacherai de faire tout ce qui est en mon pouvoir pour votre
bonheur. [41]
-- Mais vous me meprisez, vous si pure, vous ne comprendrez jamais cet
egarement de la passion. Ah, ce n'est que ma pauvre mere... [42]
-- Je comprends tout, [43] -- отвечала княжна Марья, грустно
улыбаясь. -- Успокойтесь, мой друг. Я пойду к отцу, -- сказала она и вышла.
Князь Василий, загнув высоко ногу, с табакеркой в руках и как бы
расчувствованный донельзя, как бы сам сожалея и смеясь над своей
чувствительностью, сидел с улыбкой умиления на лице, когда вошла княжна
Марья. Он поспешно поднес щепоть табаку к носу.
-- Ah, ma bonne, ma bonne, [44] -- сказал он, вставая и взяв
ее за обе руки. Он вздохнул и прибавил: -- Le sort de mon fils est en vos
mains. Decidez, ma bonne, ma chere, ma douee Marieie qui j'ai toujours
aimee, comme ma fille. [45]
Он отошел. Действительная слеза показалась на его глазах.
-- Фр... фр... -- фыркал князь Николай Андреич.
-- Князь от имени своего воспитанника... сына, тебе делает пропозицию.
Хочешь ли ты или нет быть женою князя Анатоля Курагина? Ты говори: да или
нет! -- закричал он, -- а потом я удерживаю за собой право сказать и свое
мнение. Да, мое мнение и только свое мнение, -- прибавил князь Николай
Андреич, обращаясь к князю Василью и отвечая на его умоляющее выражение. --
Да или нет?
-- Мое желание, mon pere, никогда не покидать вас, никогда не разделять
своей жизни с вашей. Я не хочу выходить замуж, -- сказала она решительно,
взглянув своими прекрасными глазами на князя Василья и на отца.
-- Вздор, глупости! Вздор, вздор, вздор! -- нахмурившись, закричал
князь Николай Андреич, взял дочь за руку, пригнул к себе и не поцеловал, но
только пригнув свой лоб к ее лбу, дотронулся до нее и так сжал руку, которую
он держал, что она поморщилась и вскрикнула.
Князь Василий встал.
-- Ma chere, je vous dirai, que c'est un moment que je n'oublrai
jamais, jamais; mais, ma bonne, est-ce que vous ne nous donnerez pas un peu
d'esperance de toucher ce coeur si bon, si genereux. Dites, que peut-etre...
L'avenir est si grand. Dites: peut-etre. [46]
-- Князь, то, что я сказала, есть все, что есть в моем сердце. Я
благодарю за честь, но никогда не буду женой вашего сына.
-- Ну, и кончено, мой милый. Очень рад тебя видеть, очень рад тебя
видеть. Поди к себе, княжна, поди, -- говорил старый князь. -- Очень, очень
рад тебя видеть, -- повторял он, обнимая князя Василья.
"Мое призвание другое, -- думала про себя княжна Марья, мое призвание
-- быть счастливой другим счастием, счастием любви и самопожертвования. И
что бы мне это ни стоило, я сделаю счастие бедной Ame. Она так страстно его
любит. Она так страстно раскаивается. Я все сделаю, чтобы устроить ее брак с
ним. Ежели он не богат, я дам ей средства, я попрошу отца, я попрошу Андрея.
Я так буду счастлива, когда она будет его женою. Она так несчастлива, чужая,
одинокая, без помощи! И Боже мой, как страстно она любит, ежели она так
могла забыть себя. Может быть, и я сделала бы то же!..." думала княжна
Марья.

VI.

Долго Ростовы не имели известий о Николушке; только в середине зимы
графу было передано письмо, на адресе которого он узнал руку сына. Получив
письмо, граф испуганно и поспешно, стараясь не быть замеченным, на-цыпочках
пробежал в свой кабинет, заперся и стал читать. Анна Михайловна, узнав (как
она и все знала, что делалось в доме) о получении письма, тихим шагом вошла
к графу и застала его с письмом в руках рыдающим и вместе смеющимся. Анна
Михайловна, несмотря на поправившиеся дела, продолжала жить у Ростовых.
-- Mon bon ami? -- вопросительно-грустно и с готовностью всякого
участия произнесла Анна Михайловна.
Граф зарыдал еще больше. "Николушка... письмо... ранен... бы... был...
ma сhere... ранен... голубчик мой... графинюшка... в офицеры произведен...
слава Богу... Графинюшке как сказать?..."
Анна Михайловна подсела к нему, отерла своим платком слезы с его глаз,
с письма, закапанного ими, и свои слезы, прочла письмо, успокоила графа и
решила, что до обеда и до чаю она приготовит графиню, а после чаю объявит
все, коли Бог ей поможет.
Все время обеда Анна Михайловна говорила о слухах войны, о Николушке;
спросила два раза, когда получено было последнее письмо от него, хотя знала
это и прежде, и заметила, что очень легко, может быть, и нынче получится
письмо. Всякий раз как при этих намеках графиня начинала беспокоиться и
тревожно взглядывать то на графа, то на Анну Михайловну, Анна Михайловна
самым незаметным образом сводила разговор на незначительные предметы.
Наташа, из всего семейства более всех одаренная способностью чувствовать
оттенки интонаций, взглядов и выражений лиц, с начала обеда насторожила уши
и знала, что что-нибудь есть между ее отцом и Анной Михайловной и что-нибудь
касающееся брата, и что Анна Михайловна приготавливает. Несмотря на всю свою
смелость (Наташа знала, как чувствительна была ее мать ко всему, что
касалось известий о Николушке), она не решилась за обедом сделать вопроса и
от беспокойства за обедом ничего не ела и вертелась на стуле, не слушая
замечаний своей гувернантки. После обеда она стремглав бросилась догонять
Анну Михайловну и в диванной с разбега бросилась ей на шею.
-- Тетенька, голубушка, скажите, что такое?
-- Ничего, мой друг.
-- Нет, душенька, голубчик, милая, персик, я не отстaнy, я знаю, что вы
знаете.
Анна Михайловна покачала головой.
-- Voua etes une fine mouche, mon enfant, [47] -- сказала она.
-- От Николеньки письмо? Наверно! -- вскрикнула Наташа, прочтя
утвердительный ответ в лице Анны Михайловны.
-- Но ради Бога, будь осторожнее: ты знаешь, как это может поразить
твою maman.
-- Буду, буду, но расскажите. Не расскажете? Ну, так я сейчас пойду
скажу.
Анна Михайловна в коротких словах рассказала Наташе содержание письма с
условием не говорить никому.
Честное, благородное слово, -- крестясь, говорила Наташа, -- никому не
скажу, -- и тотчас же побежала к Соне.
-- Николенька...ранен...письмо... -- проговорила она торжественно и
радостно.
-- Nicolas! -- только выговорила Соня, мгновенно бледнея.
Наташа, увидав впечатление, произведенное на Соню известием о ране
брата, в первый раз почувствовала всю горестную сторону этого известия.
Она бросилась к Соне, обняла ее и заплакала. -- Немножко ранен, но
произведен в офицеры; он теперь здоров, он сам пишет, -- говорила она сквозь
слезы.
-- Вот видно, что все вы, женщины, -- плаксы, -- сказал Петя,
решительными большими шагами прохаживаясь по комнате. -- Я так очень рад и,
право, очень рад, что брат так отличился. Все вы нюни! ничего не понимаете.
-- Наташа улыбнулась сквозь слезы.
-- Ты не читала письма? -- спрашивала Соня.
-- Не читала, но она сказала, что все прошло, и что он уже офицер...
-- Слава Богу, -- сказала Соня, крестясь. -- Но, может быть, она
обманула тебя. Пойдем к maman.
Петя молча ходил по комнате.
-- Кабы я был на месте Николушки, я бы еще больше этих французов убил,
-- сказал он, -- такие они мерзкие! Я бы их побил столько, что кучу из них
сделали бы, -- продолжал Петя.
-- Молчи, Петя, какой ты дурак!...
-- Не я дурак, а дуры те, кто от пустяков плачут, -- сказал Петя.
-- Ты его помнишь? -- после минутного молчания вдруг спросила Наташа.
Соня улыбнулась: "Помню ли Nicolas?"
-- Нет, Соня, ты помнишь ли его так, чтоб хорошо помнить, чтобы все
помнить, -- с старательным жестом сказала Наташа, видимо, желая придать
своим словам самое серьезное значение. -- И я помню Николеньку, я помню, --
сказала она. -- А Бориса не помню. Совсем не помню...
-- Как? Не помнишь Бориса? -- спросила Соня с удивлением.
-- Не то, что не помню, -- я знаю, какой он, но не так помню, как
Николеньку. Его, я закрою глаза и помню, а Бориса нет (она закрыла глаза),
так, нет -- ничего!
-- Ах, Наташа, -- сказала Соня, восторженно и серьезно глядя на свою
подругу, как будто она считала ее недостойной слышать то, что она намерена
была сказать, и как будто она говорила это кому-то другому, с кем нельзя
шутить. -- Я полюбила раз твоего брата, и, что бы ни случилось с ним, со
мной, я никогда не перестану любить его во всю жизнь.
Наташа удивленно, любопытными глазами смотрела на Соню и молчала. Она
чувствовала, что то, что говорила Соня, была правда, что была такая любовь,
про которую говорила Соня; но Наташа ничего подобного еще не испытывала. Она
верила, что это могло быть, но не понимала.
-- Ты напишешь ему? -- спросила она.
Соня задумалась. Вопрос о том, как писать к Nicolas и нужно ли писать и
как писать, был вопрос, мучивший ее. Теперь, когда он был уже офицер и
раненый герой, хорошо ли было с ее стороны напомнить ему о себе и как будто
о том обязательстве, которое он взял на себя в отношении ее.
-- Не знаю; я думаю, коли он пишет, -- и я напишу, -- краснея, сказала
она.
-- И тебе не стыдно будет писать ему?
Соня улыбнулась. -- Нет.
-- А мне стыдно будет писать Борису, я не буду писать.
-- Да отчего же стыдно?Да так, я не знаю. Неловко, стыдно.
-- А я знаю, отчего ей стыдно будет, -- сказал Петя, обиженный первым
замечанием Наташи, -- оттого, что она была влюблена в этого толстого с
очками (так называл Петя своего тезку, нового графа Безухого); теперь
влюблена в певца этого (Петя говорил об итальянце, Наташином учителе пенья):
вот ей и стыдно.
-- Петя, ты глуп, -- сказала Наташа.
-- Не глупее тебя, матушка, -- сказал девятилетний Петя, точно как
будто он был старый бригадир.
Графиня была приготовлена намеками Анны Михайловны во время обеда. Уйдя
к себе, она, сидя на кресле, не спускала глаз с миниатюрного портрета сына,
вделанного в табакерке, и слезы навертывались ей на глаза. Анна Михайловна с
письмом на цыпочках подошла к комнате графини и остановилась.
-- Не входите, -- сказала она старому графу, шедшему за ней, -- после,
-- и затворила за собой дверь.
Граф приложил ухо к замку и стал слушать.
Сначала он слышал звуки равнодушных речей, потом один звук голоса Анны
Михайловны, говорившей длинную речь, потом вскрик, потом молчание, потом
опять оба голоса вместе говорили с радостными интонациями, и потом шаги, и
Анна Михайловна отворила ему дверь. На лице Анны Михайловны было гордое
выражение оператора, окончившего трудную ампутацию и вводящего публику для
того, чтоб она могла оценить его искусство.
-- C'est fait! [48] -- сказала она графу, торжественным жестом
указывая на графиню, которая держала в одной руке табакерку с портретом, в
другой -- письмо и прижимала губы то к тому, то к другому.
Увидав графа, она протянула к нему руки, обняла его лысую голову и
через лысую голову опять посмотрела на письмо и портрет и опять для того,
чтобы прижать их к губам, слегка оттолкнула лысую голову. Вера, Наташа, Соня
и Петя вошли в комнату, и началось чтение. В письме был кратко описан поход
и два сражения, в которых участвовал Николушка, производство в офицеры и
сказано, что он целует руки maman и papa, прося их благословения, и целует
Веру, Наташу, Петю. Кроме того он кланяется m-r Шелингу, и m-mе Шос и няне,
и, кроме того, просит поцеловать дорогую Соню, которую он все так же любит и
о которой все так же вспоминает. Услыхав это, Соня покраснела так, что слезы
выступили ей на глаза. И, не в силах выдержать обратившиеся на нее взгляды,
она побежала в залу, разбежалась, закружилась и, раздув баллоном платье
свое, раскрасневшаяся и улыбающаяся, села на пол. Графиня плакала.
-- О чем же вы плачете, maman? -- сказала Вера. -- По всему, что он
пишет, надо радоваться, а не плакать.
Это было совершенно справедливо, но и граф, и графиня, и Наташа -- все
с упреком посмотрели на нее. "И в кого она такая вышла!" подумала графиня.
Письмо Николушки было прочитано сотни раз, и те, которые считались
достойными его слушать, должны были приходить к графине, которая не
выпускала его из рук. Приходили гувернеры, няни, Митенька, некоторые
знакомые, и графиня перечитывала письмо всякий раз с новым наслаждением и
всякий раз открывала по этому письму новые добродетели в своем Николушке.
Как странно, необычайно, радостно ей было, что сын ее -- тот сын, который
чуть заметно крошечными членами шевелился в ней самой 20 лет тому назад, тот
сын, за которого она ссорилась с баловником-графом, тот сын, который
выучился говорить прежде: "груша", а потом "баба", что этот сын теперь там,
в чужой земле, в чужой среде, мужественный воин, один, без помощи и
руководства, делает там какое-то свое мужское дело. Весь всемирный вековой
опыт, указывающий на то, что дети незаметным путем от колыбели делаются
мужами, не существовал для графини. Возмужание ее сына в каждой поре
возмужания было для нее так же необычайно, как бы и не было никогда
миллионов-миллионов людей, точно так же возмужавших. Как не верилось 20 лет
тому назад, чтобы то маленькое существо, которое жило где-то там у ней под
сердцем, закричало бы и стало сосать грудь и стало бы говорить, так и теперь
не верилось ей, что это же существо могло быть тем сильным, храбрым
мужчиной, образцом сыновей и людей, которым он был теперь, судя по этому
письму.
-- Что за штиль, как он описывает мило! -- говорила она, читая
описательную часть письма. -- И что за душа! Об себе ничего... ничего! О
каком-то Денисове, а сам, верно, храбрее их всех. Ничего не пишет о своих
страданиях. Что за сердце! Как я узнаю его! И как вспомнил всех! Никого не
забыл. Я всегда, всегда говорила, еще когда он вот какой был, я всегда
говорила...
Более недели готовились, писались брульоны и переписывались набело
письма к Николушке от всего дома; под наблюдением графини и заботливостью
графа собирались нужные вещицы и деньги для обмундирования и обзаведения
вновь произведенного офицера. Анна Михайловна, практическая женщина, сумела
устроить себе и своему сыну протекцию в армии даже и для переписки. Она
имела случай посылать свои письма к великому князю Константину Павловичу,
который командовал гвардией. Ростовы предполагали, что русская гвардия за
границей, есть совершенно-определительный адрес, и что ежели письмо дойдет
до великого князя, командовавшего гвардией, то нет причины, чтобы оно не
дошло до Павлоградского полка, который должен быть там же поблизости; и
потому решено было отослать письма и деньги через курьера великого князя к
Борису, и Борис уже должен был доставить их к Николушке. Письма были от
старого графа, от графини, от Пети, от Веры, от Наташи, от Сони и, наконец,
6 000 денег на обмундировку и различные вещи, которые граф посылал сыну.

VII.

12-го ноября кутузовская боевая армия, стоявшая лагерем около Ольмюца,
готовилась к следующему дню на смотр двух императоров -- русского и
австрийского. Гвардия, только что подошедшая из России, ночевала в 15-ти
верстах от Ольмюца и на другой день прямо на смотр, к 10-ти часам утра,
вступала на ольмюцкое поле.
Николай Ростов в этот день получил от Бориса записку, извещавшую его,
что Измайловский полк ночует в 15-ти верстах не доходя Ольмюца, и что он
ждет его, чтобы передать письмо и деньги. Деньги были особенно нужны Ростову
теперь, когда, вернувшись из похода, войска остановились под Ольмюцом, и
хорошо снабженные маркитанты и австрийские жиды, предлагая всякого рода
соблазны, наполняли лагерь. У павлоградцев шли пиры за пирами, празднования
полученных за поход наград и поездки в Ольмюц к вновь прибывшей туда
Каролине Венгерке, открывшей там трактир с женской прислугой. Ростов недавно
отпраздновал свое вышедшее производство в корнеты, купил Бедуина, лошадь
Денисова, и был кругом должен товарищам и маркитантам. Получив записку
Бориса, Ростов с товарищем поехал до Ольмюца, там пообедал, выпил бутылку
вина и один поехал в гвардейский лагерь отыскивать своего товарища детства.
Ростов еще не успел обмундироваться. На нем была затасканная юнкерская
куртка с солдатским крестом, такие же, подбитые затертой кожей, рейтузы и
офицерская с темляком сабля; лошадь, на которой он ехал, была донская,
купленная походом у казака; гусарская измятая шапочка была ухарски надета
назад и набок. Подъезжая к лагерю Измайловского полка, он думал о том, как
он поразит Бориса и всех его товарищей-гвардейцев своим обстреленным боевым
гусарским видом.
Гвардия весь поход прошла, как на гуляньи, щеголяя своей чистотой и
дисциплиной. Переходы были малые, ранцы везли на подводах, офицерам
австрийское начальство готовило на всех переходах прекрасные обеды. Полки
вступали и выступали из городов с музыкой, и весь поход (чем гордились
гвардейцы), по приказанию великого князя, люди шли в ногу, а офицеры пешком
на своих местах. Борис все время похода шел и стоял с Бергом, теперь уже
ротным командиром. Берг, во время похода получив роту, успел своей
исполнительностью и аккуратностью заслужить доверие начальства и устроил
весьма выгодно свои экономические дела; Борис во время похода сделал много
знакомств с людьми, которые могли быть ему полезными, и через
рекомендательное письмо, привезенное им от Пьера, познакомился с князем
Андреем Болконским, через которого он надеялся получить место в штабе
главнокомандующего. Берг и Борис, чисто и аккуратно одетые, отдохнув после
последнего дневного перехода, сидели в чистой отведенной им квартире перед
круглым столом и играли в шахматы. Берг держал между колен курящуюся
трубочку. Борис, с свойственной ему аккуратностью, белыми тонкими руками
пирамидкой уставлял шашки, ожидая хода Берга, и глядел на лицо своего
партнера, видимо думая об игре, как он и всегда думал только о том, чем он
был занят.
-- Ну-ка, как вы из этого выйдете? -- сказал он.
-- Будем стараться, -- отвечал Берг, дотрогиваясь до пешки и опять
опуская руку.
В это время дверь отворилась.
-- Вот он, наконец, -- закричал Ростов. -- И Берг тут! Ах ты,
петизанфан, але куше дормир, [49] -- закричал он, повторяя слова
няньки, над которыми они смеивались когда-то вместе с Борисом.
-- Батюшки! как ты переменился! -- Борис встал навстречу Ростову, но,
вставая, не забыл поддержать и поставить на место падавшие шахматы и хотел
обнять своего друга, но Николай отсторонился от него. С тем особенным
чувством молодости, которая боится битых дорог, хочет, не подражая другим,
по-новому, по-своему выражать свои чувства, только бы не так, как выражают
это, часто притворно, старшие, Николай хотел что-нибудь особенное сделать
при свидании с другом: он хотел как-нибудь ущипнуть, толкнуть Бориса, но
только никак не поцеловаться, как это делали все. Борис же, напротив,
спокойно и дружелюбно обнял и три раза поцеловал Ростова.
Они полгода не видались почти; и в том возрасте, когда молодые люди
делают первые шаги на пути жизни, оба нашли друг в друге огромные перемены,
совершенно новые отражения тех обществ, в которых они сделали свои первые
шаги жизни. Оба много переменились с своего последнего свидания и оба хотели
поскорее выказать друг другу происшедшие в них перемены.
-- Ах вы, полотеры проклятые! Чистенькие, свеженькие, точно с гулянья,
не то, что мы грешные, армейщина, -- говорил Ростов с новыми для Бориса
баритонными звуками в голосе и армейскими ухватками, указывая на свои
забрызганные грязью рейтузы.
Хозяйка-немка высунулась из двери на громкий голос Ростова.
-- Что, хорошенькая? -- сказал он, подмигнув.
-- Что ты так кричишь! Ты их напугаешь, -- сказал Борис. -- А я тебя не
ждал нынче, -- прибавил он. -- Я вчера, только отдал тебе записку через
одного знакомого адъютанта Кутузовского -- Болконского. Я не думал, что он
так скоро тебе доставит... Ну, что ты, как? Уже обстрелен? -- спросил Борис.
Ростов, не отвечая, тряхнул по солдатскому Георгиевскому кресту,
висевшему на снурках мундира, и, указывая на свою подвязанную руку,
улыбаясь, взглянул на Берга.
-- Как видишь, -- сказал он.
-- Вот как, да, да! -- улыбаясь, сказал Борис, -- а мы тоже славный
поход сделали. Ведь ты знаешь, его высочество постоянно ехал при нашем
полку, так что у нас были все удобства и все выгоды. В Польше что за приемы
были, что за обеды, балы -- я не могу тебе рассказать. И цесаревич очень
милостив был ко всем нашим офицерам.
И оба приятеля рассказывали друг другу -- один о своих гусарских
кутежах и боевой жизни, другой о приятности и выгодах службы под командою
высокопоставленных лиц и т. п.
-- О гвардия! -- сказал Ростов. -- А вот что, пошли-ка за вином.
Борис поморщился.
-- Ежели непременно хочешь, -- сказал он.
И, подойдя к кровати, из-под чистых подушек достал кошелек и велел
принести вина.
-- Да, и тебе отдать деньги и письмо, -- прибавил он.
Ростов взял письмо и, бросив на диван деньги, облокотился обеими руками
на стол и стал читать. Он прочел несколько строк и злобно взглянул на Берга.
Встретив его взгляд, Ростов закрыл лицо письмом.
-- Однако денег вам порядочно прислали, -- сказал Берг, глядя на
тяжелый, вдавившийся в диван кошелек. -- Вот мы так и жалованьем, граф,
пробиваемся. Я вам скажу про себя...
-- Вот что, Берг милый мой, -- сказал Ростов, -- когда вы получите из
дома письмо и встретитесь с своим человеком, у которого вам захочется
расспросить про все, и я буду тут, я сейчас уйду, чтоб не мешать вам.
Послушайте, уйдите, пожалуйста, куда-нибудь, куда-нибудь... к чорту! --
крикнул он и тотчас же, схватив его за плечо и ласково глядя в его лицо,
видимо, стараясь смягчить грубость своих слов, прибавил: -- вы знаете, не
сердитесь; милый, голубчик, я от души говорю, как нашему старому знакомому.
-- Ах, помилуйте, граф, я очень понимаю, -- сказал Берг, вставая и
говоря в себя горловым голосом.
-- Вы к хозяевам пойдите: они вас звали, -- прибавил Борис.
Берг надел чистейший, без пятнушка и соринки, сюртучок, взбил перед
зеркалом височки кверху, как носил Александр Павлович, и, убедившись по
взгляду Ростова, что его сюртучок был замечен, с приятной улыбкой вышел из
комнаты.
-- Ах, какая я скотина, однако! -- проговорил Ростов, читая письмо.
-- А что?
-- Ах, какая я свинья, однако, что я ни разу не писал и так напугал их.
Ах, какая я свинья, -- повторил он, вдруг покраснев. -- Что же, пошли за
вином Гаврилу! Ну, ладно, хватим! -- сказал он...
В письмах родных было вложено еще рекомендательное письмо к князю
Багратиону, которое, по совету Анны Михайловны, через знакомых достала
старая графиня и посылала сыну, прося его снести по назначению и им
воспользоваться.
-- Вот глупости! Очень мне нужно, -- сказал Ростов, бросая письмо под
стол.
-- Зачем ты это бросил? -- спросил Борис.
-- Письмо какое-то рекомендательное, чорта ли мне в письме!
-- Как чорта ли в письме? -- поднимая и читая надпись, сказал Борис. --
Письмо это очень нужное для тебя.
-- Мне ничего не нужно, и я в адъютанты ни к кому не пойду.
-- Отчего же? -- спросил Борис.
-- Лакейская должность!
-- Ты все такой же мечтатель, я вижу, -- покачивая головой, сказал
Борис.
-- А ты все такой же дипломат. Ну, да не в том дело... Ну, ты что? --
спросил Ростов.
-- Да вот, как видишь. До сих пор все хорошо; но признаюсь, желал бы я
очень попасть в адъютанты, а не оставаться во фронте.
-- Зачем?
-- Затем, что, уже раз пойдя по карьере военной службы, надо стараться
делать, коль возможно, блестящую карьеру.
-- Да, вот как! -- сказал Ростов, видимо думая о другом.
Он пристально и вопросительно смотрел в глаза своему другу, видимо
тщетно отыскивая разрешение какого-то вопроса.
Старик Гаврило принес вино.
-- Не послать ли теперь за Альфонс Карлычем? -- сказал Борис. -- Он
выпьет с тобою, а я не могу.
-- Пошли, пошли! Ну, что эта немчура? -- сказал Ростов с презрительной
улыбкой.
-- Он очень, очень хороший, честный и приятный человек, -- сказал
Борис.
Ростов пристально еще раз посмотрел в глаза Борису и вздохнул. Берг
вернулся, и за бутылкой вина разговор между тремя офицерами оживился.
Гвардейцы рассказывали Ростову о своем походе, о том, как их чествовали в
России, Польше и за границей. Рассказывали о словах и поступках их
командира, великого князя, анекдоты о его доброте и вспыльчивости. Берг, как
и обыкновенно, молчал, когда дело касалось не лично его, но по случаю
анекдотов о вспыльчивости великого князя с наслаждением рассказал, как в
Галиции ему удалось говорить с великим князем, когда он объезжал полки и
гневался за неправильность движения. С приятной улыбкой на лице он
рассказал, как великий князь, очень разгневанный, подъехав к нему, закричал:
"Арнауты!" (Арнауты -- была любимая поговорка цесаревича, когда он был в
гневе) и потребовал ротного командира.
-- Поверите ли, граф, я ничего не испугался, потому что я знал, что я
прав. Я, знаете, граф, не хвалясь, могу сказать, что я приказы по полку
наизусть знаю и устав тоже знаю, как Отче наш на небесех. Поэтому, граф, у
меня по роте упущений не бывает. Вот моя совесть и спокойна. Я явился. (Берг
привстал и представил в лицах, как он с рукой к козырьку явился.
Действительно, трудно было изобразить в лице более почтительности и
самодовольства.) Уж он меня пушил, как это говорится, пушил, пушил; пушил не
на живот, а на смерть, как говорится; и "Арнауты", и черти, и в Сибирь, --
говорил Берг, проницательно улыбаясь. -- Я знаю, что я прав, и потому молчу:
не так ли, граф? "Что, ты немой, что ли?" он закричал. Я все молчу. Что ж вы
думаете, граф? На другой день и в приказе не было: вот что значит не
потеряться. Так-то, граф, -- говорил Берг, закуривая трубку и пуская
колечки.
-- Да, это славно, -- улыбаясь, сказал Ростов.
Но Борис, заметив, что Ростов сбирался посмеяться над Бергом, искусно
отклонил разговор. Он попросил Ростова рассказать о том, как и где он
получил рану. Ростову это было приятно, и он начал рассказывать, во время
рассказа все более и более одушевляясь. Он рассказал им свое Шенграбенское
дело совершенно так, как обыкновенно рассказывают про сражения участвовавшие
в них, то есть так, как им хотелось бы, чтобы оно было, так, как они слыхали
от других рассказчиков, так, как красивее было рассказывать, но совершенно
не так, как оно было. Ростов был правдивый молодой человек, он ни за что
умышленно не сказал бы неправды. Он начал рассказывать с намерением
рассказать все, как оно точно было, но незаметно, невольно и неизбежно для
себя перешел в неправду. Ежели бы он рассказал правду этим слушателям,
которые, как и он сам, слышали уже множество раз рассказы об атаках и
составили себе определенное понятие о том, что такое была атака, и ожидали
точно такого же рассказа, -- или бы они не поверили ему, или, что еще хуже,
подумали бы, что Ростов был сам виноват в том, что с ним не случилось того,
что случается обыкновенно с рассказчиками кавалерийских атак. Не мог он им
рассказать так просто, что поехали все рысью, он упал с лошади, свихнул руку
и изо всех сил побежал в лес от француза. Кроме того, для того чтобы
рассказать все, как было, надо было сделать усилие над собой, чтобы
рассказать только то, что было. Рассказать правду очень трудно; и молодые
люди редко на это способны. Они ждали рассказа о том, как горел он весь в
огне, сам себя не помня, как буря, налетал на каре; как врубался в него,
рубил направо и налево; как сабля отведала мяса, и как он падал в
изнеможении, и тому подобное. И он рассказал им все это.
В середине его рассказа, в то время как он говорил: "ты не можешь
представить, какое странное чувство бешенства испытываешь во время атаки", в
комнату вошел князь Андрей Болконский, которого ждал Борис. Князь Андрей,
любивший покровительственные отношения к молодым людям, польщенный тем, что
к нему обращались за протекцией, и хорошо расположенный к Борису, который
умел ему понравиться накануне, желал исполнить желание молодого человека.
Присланный с бумагами от Кутузова к цесаревичу, он зашел к молодому
человеку, надеясь застать его одного. Войдя в комнату и увидав
рассказывающего военные похождения армейского гусара (сорт людей, которых
терпеть не мог князь Андрей), он ласково улыбнулся Борису, поморщился,
прищурился на Ростова и, слегка поклонившись, устало и лениво сел на диван.
Ему неприятно было, что он попал в дурное общество. Ростов вспыхнул, поняв
это. Но это было ему все равно: это был чужой человек. Но, взглянув на
Бориса, он увидал, что и ему как будто стыдно за армейского гусара. Несмотря
на неприятный насмешливый тон князя Андрея, несмотря на общее презрение,
которое с своей армейской боевой точки зрения имел Ростов ко всем этим
штабным адъютантикам, к которым, очевидно, причислялся и вошедший, Ростов
почувствовал себя сконфуженным, покраснел и замолчал. Борис спросил, какие
новости в штабе, и что, без нескромности, слышно о наших предположениях?
-- Вероятно, пойдут вперед, -- видимо, не желая при посторонних
говорить более, отвечал Болконский.
Берг воспользовался случаем спросить с особенною учтивостию, будут ли
выдавать теперь, как слышно было, удвоенное фуражное армейским ротным
командирам? На это князь Андрей с улыбкой отвечал, что он не может судить о
столь важных государственных распоряжениях, и Берг радостно рассмеялся.
-- Об вашем деле, -- обратился князь Андрей опять к Борису, -- мы
поговорим после, и он оглянулся на Ростова. -- Вы приходите ко мне после
смотра, мы все сделаем, что можно будет.
И, оглянув комнату, он обратился к Ростову, которого положение детского
непреодолимого конфуза, переходящего в озлобление, он и не удостоивал
заметить, и сказал:
-- Вы, кажется, про Шенграбенское дело рассказывали? Вы были там?
-- Я был там, -- с озлоблением сказал Ростов, как будто бы этим желая
оскорбить адъютанта.
Болконский заметил состояние гусара, и оно ему показалось забавно. Он
слегка-презрительно улыбнулся.
-- Да! много теперь рассказов про это дело!
-- Да, рассказов, -- громко заговорил Ростов, вдруг сделавшимися
бешеными глазами глядя то на Бориса, то на Болконского, -- да, рассказов
много, но наши рассказы -- рассказы тех, которые были в самом огне
неприятеля, наши рассказы имеют вес, а не рассказы тех штабных молодчиков,
которые получают награды, ничего не делая.
-- К которым, вы предполагаете, что я принадлежу? -- спокойно и
особенно приятно улыбаясь, проговорил князь Андрей.
Странное чувство озлобления и вместе с тем уважения к спокойствию этой
фигуры соединялось в это время в душе Ростова.
-- Я говорю не про вас, -- сказал он, -- я вас не знаю и, признаюсь, не
желаю знать. Я говорю вообще про штабных.
-- А я вам вот что скажу, -- с спокойною властию в голосе перебил его
князь Андрей. -- Вы хотите оскорбить меня, и я готов согласиться с вами, что
это очень легко сделать, ежели вы не будете иметь достаточного уважения к
самому себе; но согласитесь, что и время и место весьма дурно для этого
выбраны. На-днях всем нам придется быть на большой, более серьезной дуэли, а
кроме того, Друбецкой, который говорит, что он ваш старый приятель,
нисколько не виноват в том, что моя физиономия имела несчастие вам не
понравиться. Впрочем, -- сказал он, вставая, -- вы знаете мою фамилию и
знаете, где найти меня; но не забудьте, -- прибавил он, -- что я не считаю
нисколько ни себя, ни вас оскорбленным, и мой совет, как человека старше
вас, оставить это дело без последствий. Так в пятницу, после смотра, я жду
вас, Друбецкой; до свидания, -- заключил князь Андрей и вышел, поклонившись
обоим.
Ростов вспомнил то, что ему надо было ответить, только тогда, когда он
уже вышел. И еще более был он сердит за то, что забыл сказать это. Ростов
сейчас же велел подать свою лошадь и, сухо простившись с Борисом, поехал к
себе. Ехать ли ему завтра в главную квартиру и вызвать этого ломающегося
адъютанта или, в самом деле, оставить это дело так? был вопрос, который
мучил его всю дорогу. То он с злобой думал о том, с каким бы удовольствием
он увидал испуг этого маленького, слабого и гордого человечка под его
пистолетом, то он с удивлением чувствовал, что из всех людей, которых он
знал, никого бы он столько не желал иметь своим другом, как этого
ненавидимого им адъютантика.

VIII.

На другой день свидания Бориса с Ростовым был смотр австрийских и
русских войск, как свежих, пришедших из России, так и тех, которые вернулись
из похода с Кутузовым. Оба императора, русский с наследником цесаревичем и
австрийский с эрцгерцогом, делали этот смотр союзной 80-титысячной армии.
С раннего утра начали двигаться щегольски вычищенные и убранные войска,
выстраиваясь на поле перед крепостью. То двигались тысячи ног и штыков с
развевавшимися знаменами и по команде офицеров останавливались,
заворачивались и строились в интервалах, обходя другие такие же массы пехоты
в других мундирах; то мерным топотом и бряцанием звучала нарядная кавалерия
в синих, красных, зеленых шитых мундирах с расшитыми музыкантами впереди, на
вороных, рыжих, серых лошадях; то, растягиваясь с своим медным звуком
подрагивающих на лафетах, вычищенных, блестящих пушек и с своим запахом
пальников, ползла между пехотой и кавалерией артиллерия и расставлялась на
назначенных местах. Не только генералы в полной парадной форме, с
перетянутыми донельзя толстыми и тонкими талиями и красневшими, подпертыми
воротниками, шеями, в шарфах и всех орденах; не только припомаженные,
расфранченные офицеры, но каждый солдат, -- с свежим, вымытым и выбритым
лицом и до последней возможности блеска вычищенной аммуницией, каждая
лошадь, выхоленная так, что, как атлас, светилась на ней шерсть и волосок к
волоску лежала примоченная гривка, -- все чувствовали, что совершается
что-то нешуточное, значительное и торжественное. Каждый генерал и солдат
чувствовали свое ничтожество, сознавая себя песчинкой в этом море людей, и
вместе чувствовали свое могущество, сознавая себя частью этого огромного
целого.
С раннего утра начались напряженные хлопоты и усилия, и в 10 часов все
пришло в требуемый порядок. На огромном поле стали ряды. Армия вся была
вытянута в три линии. Спереди кавалерия, сзади артиллерия, еще сзади пехота.
Между каждым рядом войск была как бы улица. Резко отделялись одна от
другой три части этой армии: боевая Кутузовская (в которой на правом фланге
в передней линии стояли павлоградцы), пришедшие из России армейские и
гвардейские полки и австрийское войско. Но все стояли под одну линию, под
одним начальством и в одинаковом порядке.
Как ветер по листьям пронесся взволнованный шопот: "едут! едут!"
Послышались испуганные голоса, и по всем войскам пробежала волна суеты
последних приготовлений.
Впереди от Ольмюца показалась подвигавшаяся группа. И в это же время,
хотя день был безветренный, легкая струя ветра пробежала по армии и чуть
заколебала флюгера пик и распущенные знамена, затрепавшиеся о свои древки.
Казалось, сама армия этим легким движением выражала свою радость при
приближении государей. Послышался один голос: "Смирно!" Потом, как петухи на
заре, повторились голоса в разных концах. И все затихло.
В мертвой тишине слышался топот только лошадей. То была свита
императоров. Государи подъехали к флангу и раздались звуки трубачей первого
кавалерийского полка, игравшие генерал-марш. Казалось, не трубачи это
играли, а сама армия, радуясь приближению государя, естественно издавала эти
звуки. Из-за этих звуков отчетливо послышался один молодой, ласковый голос
императора Александра. Он сказал приветствие, и первый полк гаркнул: Урра!
так оглушительно, продолжительно, радостно, что сами люди ужаснулись
численности и силе той громады, которую они составляли.
Ростов, стоя в первых рядах Кутузовской армии, к которой к первой
подъехал государь, испытывал то же чувство, какое испытывал каждый человек
этой армии, -- чувство самозабвения, гордого сознания могущества и
страстного влечения к тому, кто был причиной этого торжества.
Он чувствовал, что от одного слова этого человека зависело то, чтобы
вся громада эта (и он, связанный с ней, -- ничтожная песчинка) пошла бы в
огонь и в воду, на преступление, на смерть или на величайшее геройство, и
потому-то он не мог не трепетать и не замирать при виде этого
приближающегося слова.
-- Урра! Урра! Урра! -- гремело со всех сторон, и один полк за другим
принимал государя звуками генерал-марша; потом Урра!... генерал-марш и опять
Урра! и Урра!! которые, все усиливаясь и прибывая, сливались в оглушительный
гул.
Пока не подъезжал еще государь, каждый полк в своей безмолвности и
неподвижности казался безжизненным телом; только сравнивался с ним государь,
полк оживлялся и гремел, присоединяясь к реву всей той линии, которую уже
проехал государь. При страшном, оглушительном звуке этих голосов, посреди
масс войска, неподвижных, как бы окаменевших в своих четвероугольниках,
небрежно, но симметрично и, главное, свободно двигались сотни всадников
свиты и впереди их два человека -- императоры. На них-то безраздельно было
сосредоточено сдержанно-страстное внимание всей этой массы людей.
Красивый, молодой император Александр, в конно-гвардейском мундире, в
треугольной шляпе, надетой с поля, своим приятным лицом и звучным, негромким
голосом привлекал всю силу внимания.
Ростов стоял недалеко от трубачей и издалека своими зоркими глазами
узнал государя и следил за его приближением. Когда государь приблизился на
расстояние 20-ти шагов и Николай ясно, до всех подробностей, рассмотрел
прекрасное, молодое и счастливое лицо императора, он испытал чувство
нежности и восторга, подобного которому он еще не испытывал. Все -- всякая
черта, всякое движение -- казалось ему прелестно в государе.
Остановившись против Павлоградского полка, государь сказал что-то
по-французски австрийскому императору и улыбнулся.
Увидав эту улыбку, Ростов сам невольно начал улыбаться и почувствовал
еще сильнейший прилив любви к своему государю. Ему хотелось выказать
чем-нибудь свою любовь к государю. Он знал, что это невозможно, и ему
хотелось плакать.
Государь вызвал полкового командира и сказал ему несколько слов.
"Боже мой! что бы со мной было, ежели бы ко мне обратился государь! --
думал Ростов: -- я бы умер от счастия".
Государь обратился и к офицерам:
-- Всех, господа (каждое слово слышалось Ростову, как звук с неба),
благодарю от всей души.
Как бы счастлив был Ростов, ежели бы мог теперь умереть за своего царя!
-- Вы заслужили георгиевские знамена и будете их достойны.
"Только умереть, умереть за него!" думал Ростов.
Государь еще сказал что-то, чего не расслышал Ростов, и солдаты,
надсаживая свои груди, закричали: Урра! Ростов закричал тоже, пригнувшись к
седлу, что было его сил, желая повредить себе этим криком, только чтобы
выразить вполне свой восторг к государю.
Государь постоял несколько секунд против гусар, как будто он был в
нерешимости.
"Как мог быть в нерешимости государь?" подумал Ростов, а потом даже и
эта нерешительность показалась Ростову величественной и обворожительной, как
и все, что делал государь.
Нерешительность государя продолжалась одно мгновение. Нога государя, с
узким, острым носком сапога, как носили в то время, дотронулась до паха
энглизированной гнедой кобылы, на которой он ехал; рука государя в белой
перчатке подобрала поводья, он тронулся, сопутствуемый
беспорядочно-заколыхавшимся морем адъютантов. Дальше и дальше отъезжал он,
останавливаясь у других полков, и, наконец, только белый плюмаж его виднелся
Ростову из-за свиты, окружавшей императоров.
В числе господ свиты Ростов заметил и Болконского, лениво и распущенно
сидящего на лошади. Ростову вспомнилась его вчерашняя ссора с ним и
представился вопрос, следует -- или не следует вызывать его. "Разумеется, не
следует, -- подумал теперь Ростов... -- И стоит ли думать и говорить про это
в такую минуту, как теперь? В минуту такого чувства любви, восторга и
самоотвержения, что значат все наши ссоры и обиды!? Я всех люблю, всем
прощаю теперь", думал Ростов.
Когда государь объехал почти все полки, войска стали проходить мимо его
церемониальным маршем, и Ростов на вновь купленном у Денисова Бедуине
проехал в замке своего эскадрона, т. е. один и совершенно на виду перед
государем.
Не доезжая государя, Ростов, отличный ездок, два раза всадил шпоры
своему Бедуину и довел его счастливо до того бешеного аллюра рыси, которою
хаживал разгоряченный Бедуин. Подогнув пенящуюся морду к груди, отделив
хвост и как будто летя на воздухе и не касаясь до земли, грациозно и высоко
вскидывая и переменяя ноги, Бедуин, тоже чувствовавший на себе взгляд
государя, прошел превосходно.
Сам Ростов, завалив назад ноги и подобрав живот и чувствуя себя одним
куском с лошадью, с нахмуренным, но блаженным лицом, чортом, как говорил
Денисов, проехал мимо государя.
-- Молодцы павлоградцы! -- проговорил государь.
"Боже мой! Как бы я счастлив был, если бы он велел мне сейчас броситься
в огонь", подумал Ростов.
Когда смотр кончился, офицеры, вновь пришедшие и Кутузовские, стали
сходиться группами и начали разговоры о наградах, об австрийцах и их
мундирах, об их фронте, о Бонапарте и о том, как ему плохо придется теперь,
особенно когда подойдет еще корпус Эссена, и Пруссия примет нашу сторону.
Но более всего во всех кружках говорили о государе Александре,
передавали каждое его слово, движение и восторгались им.
Все только одного желали: под предводительством государя скорее итти
против неприятеля. Под командою самого государя нельзя было не победить кого
бы то ни было, так думали после смотра Ростов и большинство офицеров.
Все после смотра были уверены в победе больше, чем бы могли быть после
двух выигранных сражений.

IX.

На другой день после смотра Борис, одевшись в лучший мундир и
напутствуемый пожеланиями успеха от своего товарища Берга, поехал в Ольмюц к
Болконскому, желая воспользоваться его лаской и устроить себе наилучшее
положение, в особенности положение адъютанта при важном лице, казавшееся ему
особенно-заманчивым в армии. "Хорошо Ростову, которому отец присылает по
10-ти тысяч, рассуждать о том, как он никому не хочет кланяться и ни к кому
не пойдет в лакеи; но мне, ничего не имеющему, кроме своей головы, надо
сделать свою карьеру и не упускать случаев, а пользоваться ими".
В Ольмюце он не застал в этот день князя Андрея. Но вид Ольмюца, где
стояла главная квартира, дипломатический корпус и жили оба императора с
своими свитами -- придворных, приближенных, только больше усилил его желание
принадлежать к этому верховному миру.
Он никого не знал, и, несмотря на его щегольской гвардейский мундир,
все эти высшие люди, сновавшие по улицам, в щегольских экипажах, плюмажах,
лентах и орденах, придворные и военные, казалось, стояли так неизмеримо выше
его, гвардейского офицерика, что не только не хотели, но и не могли признать
его существование. В помещении главнокомандующего Кутузова, где он спросил
Болконского, все эти адъютанты и даже денщики смотрели на него так, как
будто желали внушить ему, что таких, как он, офицеров очень много сюда
шляется и что они все уже очень надоели. Несмотря на это, или скорее
вследствие этого, на другой день, 15 числа, он после обеда опять поехал в
Ольмюц и, войдя в дом, занимаемый Кутузовым, спросил Болконского. Князь
Андрей был дома, и Бориса провели в большую залу, в которой, вероятно,
прежде танцовали, а теперь стояли пять кроватей, разнородная мебель: стол,
стулья и клавикорды. Один адъютант, ближе к двери, в персидском халате,
сидел за столом и писал. Другой, красный, толстый Несвицкий, лежал на
постели, подложив руки под голову, и смеялся с присевшим к нему офицером.
Третий играл на клавикордах венский вальс, четвертый лежал на этих
клавикордах и подпевал ему. Болконского не было. Никто из этих господ,
заметив Бориса, не изменил своего положения. Тот, который писал, и к
которому обратился Борис, досадливо обернулся и сказал ему, что Болконский
дежурный, и чтобы он шел налево в дверь, в приемную, коли ему нужно видеть
его. Борис поблагодарил и пошел в приемную. В приемной было человек десять
офицеров и генералов.
В то время, как взошел Борис, князь Андрей, презрительно прищурившись
(с тем особенным видом учтивой усталости, которая ясно говорит, что, коли бы
не моя обязанность, я бы минуты с вами не стал разговаривать), выслушивал
старого русского генерала в орденах, который почти на цыпочках, на вытяжке,
с солдатским подобострастным выражением багрового лица что-то докладывал
князю Андрею.
-- Очень хорошо, извольте подождать, -- сказал он генералу тем
французским выговором по-русски, которым он говорил, когда хотел говорить
презрительно, и, заметив Бориса, не обращаясь более к генералу (который с
мольбою бегал за ним, прося еще что-то выслушать), князь Андрей с веселой
улыбкой, кивая ему, обратился к Борису.
Борис в эту минуту уже ясно понял то, что он предвидел прежде, именно
то, что в армии, кроме той субординации и дисциплины, которая была написана
в уставе, и которую знали в полку, и он знал, была другая, более
существенная субординация, та, которая заставляла этого затянутого с
багровым лицом генерала почтительно дожидаться, в то время как капитан князь
Андрей для своего удовольствия находил более удобным разговаривать с
прапорщиком Друбецким. Больше чем когда-нибудь Борис решился служить впредь
не по той писанной в уставе, а по этой неписанной субординации. Он теперь
чувствовал, что только вследствие того, что он был рекомендован князю
Андрею, он уже стал сразу выше генерала, который в других случаях, во
фронте, мог уничтожить его, гвардейского прапорщика. Князь Андрей подошел к
нему и взял за руку.
-- Очень жаль, что вчера вы не застали меня. Я целый день провозился с
немцами. Ездили с Вейротером поверять диспозицию. Как немцы возьмутся за
аккуратность -- конца нет!
Борис улыбнулся, как будто он понимал то, о чем, как об общеизвестном,
намекал князь Андрей. Но он в первый раз слышал и фамилию Вейротера и даже
слово диспозиция.
-- Ну что, мой милый, все в адъютанты хотите? Я об вас подумал за это
время.
-- Да, я думал, -- невольно отчего-то краснея, сказал Борис, -- просить
главнокомандующего; к нему было письмо обо мне от князя Курагина; я хотел
просить только потому, -- прибавил он, как бы извиняясь, что, боюсь, гвардия
не будет в деле.
-- Хорошо! хорошо! мы обо всем переговорим, -- сказал князь Андрей, --
только дайте доложить про этого господина, и я принадлежу вам.
В то время как князь Андрей ходил докладывать про багрового генерала,
генерал этот, видимо, не разделявший понятий Бориса о выгодах неписанной
субординации, так уперся глазами в дерзкого прапорщика, помешавшего ему
договорить с адъютантом, что Борису стало неловко. Он отвернулся и с
нетерпением ожидал, когда возвратится князь Андрей из кабинета
главнокомандующего.
-- Вот что, мой милый, я думал о вас, -- сказал князь Андрей, когда они
прошли в большую залу с клавикордами. -- К главнокомандующему вам ходить
нечего, -- говорил князь Андрей, -- он наговорит вам кучу любезностей,
скажет, чтобы приходили к нему обедать ("это было бы еще не так плохо для
службы по той субординации", подумал Борис), но из этого дальше ничего не
выйдет; нас, адъютантов и ординарцев, скоро будет батальон. Но вот что мы
сделаем: у меня есть хороший приятель, генерал-адъютант и прекрасный
человек, князь Долгоруков; и хотя вы этого можете не знать, но дело в том,
что теперь Кутузов с его штабом и мы все ровно ничего не значим: все теперь
сосредоточивается у государя; так вот мы пойдемте-ка к Долгорукову, мне и
надо сходить к нему, я уж ему говорил про вас; так мы и посмотрим; не найдет
ли он возможным пристроить вас при себе, или где-нибудь там, поближе .к
солнцу.
Князь Андрей всегда особенно оживлялся, когда ему приходилось
руководить молодого человека и помогать ему в светском успехе. Под предлогом
этой помощи другому, которую он по гордости никогда не принял бы для себя,
он находился вблизи той среды, которая давала успех и которая притягивала
его к себе. Он весьма охотно взялся за Бориса и пошел с ним к князю
Долгорукову.
Было уже поздно вечером, когда они взошли в Ольмюцкий дворец,
занимаемый императорами и их приближенными.
В этот самый день был военный совет, на котором участвовали все члены
гофкригсрата и оба императора. На совете, в противность мнения стариков --
Кутузова и князя Шварцернберга, было решено немедленно наступать и дать
генеральное сражение Бонапарту. Военный совет только что кончился, когда
князь Андрей, сопутствуемый Борисом, пришел во дворец отыскивать князя
Долгорукова. Еще все лица главной квартиры находились под обаянием
сегодняшнего, победоносного для партии молодых, военного совета. Голоса
медлителей, советовавших ожидать еще чего-то не наступая, так единодушно
были заглушены и доводы их опровергнуты несомненными доказательствами выгод
наступления, что то, о чем толковалось в совете, будущее сражение и, без
сомнения, победа, казались уже не будущим, а прошедшим. Все выгоды были на
нашей стороне. Огромные силы, без сомнения, превосходившие силы Наполеона,
были стянуты в одно место; войска были одушевлены присутствием императоров и
рвались в дело; стратегический пункт, на котором приходилось действовать,
был до малейших подробностей известен австрийскому генералу Вейротеру,
руководившему войска (как бы счастливая случайность сделала то, что
австрийские войска в прошлом году были на маневрах именно на тех полях, на
которых теперь предстояло сразиться с французом); до малейших подробностей
была известна и передана на картах предлежащая местность, и Бонапарте,
видимо, ослабленный, ничего не предпринимал.
Долгоруков, один из самых горячих сторонников наступления, только что
вернулся из совета, усталый, измученный, но оживленный и гордый одержанной
победой. Князь Андрей представил покровительствуемого им офицера, но князь
Долгоруков, учтиво и крепко пожав ему руку, ничего не сказал Борису и,
очевидно не в силах удержаться от высказывания тех мыслей, которые сильнее
всего занимали его в эту минуту, по-французски обратился к князю Андрею.
-- Ну, мой милый, какое мы выдержали сражение! Дай Бог только, чтобы
то, которое будет следствием его, было бы столь же победоносно. Однако, мой
милый, -- говорил он отрывочно и оживленно, -- я должен признать свою вину
перед австрийцами и в особенности перед Вейротером. Что за точность, что за
подробность, что за знание местности, что за предвидение всех возможностей,
всех условий, всех малейших подробностей! Нет, мой милый, выгодней тех
условий, в которых мы находимся, нельзя ничего нарочно выдумать. Соединение
австрийской отчетливости с русской храбростию -- чего ж вы хотите еще?
-- Так наступление окончательно решено? -- сказал Болконский.
-- И знаете ли, мой милый, мне кажется, что решительно Буонапарте
потерял свою латынь. Вы знаете, что нынче получено от него письмо к
императору. -- Долгоруков улыбнулся значительно.
-- Вот как! Что ж он пишет? -- спросил Болконский.
-- Что он может писать? Традиридира и т. п., все только с целью
выиграть время. Я вам говорю, что он у нас в руках; это верно! Но что
забавнее всего, -- сказал он, вдруг добродушно засмеявшись, -- это то, что
никак не могли придумать, как ему адресовать ответ? Ежели не консулу, само
собою разумеется не императору, то генералу Буонапарту, как мне казалось.
-- Но между тем, чтобы не признавать императором, и тем, чтобы называть
генералом Буонапарте, есть разница, -- сказал Болконский.
-- В том-то и дело, -- смеясь и перебивая, быстро говорил Долгоруков.
-- Вы знаете Билибина, он очень умный человек, он предлагал адресовать:
"узурпатору и врагу человеческого рода".
Долгоруков весело захохотал.
-- Не более того? -- заметил Болконский.
-- Но все-таки Билибин нашел серьезный титул адреса. И остроумный и
умный человек.
-- Как же?
-- Главе французского правительства, au chef du gouverienement
francais, -- серьезно и с удовольствием сказал князь Долгоруков. --
Не правда ли, что хорошо?
-- Хорошо, но очень не понравится ему, -- заметил Болконский.
-- О, и очень! Мой брат знает его: он не раз обедал у него, у
теперешнего императора, в Париже и говорил мне, что он не видал более
утонченного и хитрого дипломата: знаете, соединение французской ловкости и
итальянского актерства? Вы знаете его анекдоты с графом Марковым? Только
один граф Марков умел с ним обращаться. Вы знаете историю платка? Это
прелесть!
И словоохотливый Долгоруков, обращаясь то к Борису, то к князю Андрею,
рассказал, как Бонапарт, желая испытать Маркова, нашего посланника, нарочно
уронил перед ним платок и остановился, глядя на него, ожидая, вероятно,
услуги от Маркова и как, Марков тотчас же уронил рядом свой платок и поднял
свой, не поднимая платка Бонапарта.
-- Charmant, [50] -- сказал Болконский, -- но вот что, князь,
я пришел к вам просителем за этого молодого человека. Видите ли что?...
Но князь Андрей не успел докончить, как в комнату вошел адъютант,
который звал князя Долгорукова к императору.
-- Ах, какая досада! -- сказал Долгоруков, поспешно вставая и пожимая
руки князя Андрея и Бориса. -- Вы знаете, я очень рад сделать все, что от
меня зависит, и для вас и для этого милого молодого человека. -- Он еще раз
пожал руку Бориса с выражением добродушного, искреннего и оживленного
легкомыслия. -- Но вы видите... до другого раза!
Бориса волновала мысль о той близости к высшей власти, в которой он в
эту минуту чувствовал себя. Он сознавал себя здесь в соприкосновении с теми
пружинами, которые руководили всеми теми громадными движениями масс, которых
он в своем полку чувствовал себя маленькою, покорною и ничтожной" частью.
Они вышли в коридор вслед за князем Долгоруковым и встретили выходившего (из
той двери комнаты государя, в которую вошел Долгоруков) невысокого человека
в штатском платье, с умным лицом и резкой чертой выставленной вперед
челюсти, которая, не портя его, придавала ему особенную живость и
изворотливость выражения. Этот невысокий человек кивнул, как своему,
Долгорукому и пристально-холодным взглядом стал вглядываться в князя Андрея,
идя прямо на него и видимо, ожидая, чтобы князь Андрей поклонился ему или
дал дорогу. Князь Андрей не сделал ни того, ни другого; в лице его
выразилась злоба, и молодой человек, отвернувшись, прошел стороной коридора.
-- Кто это? -- спросил Борис.
-- Это один из самых замечательнейших, но неприятнейших мне людей. Это
министр иностранных дел, князь Адам Чарторижский.
-- Вот эти люди, -- сказал Болконский со вздохом, который он не мог
подавить, в то время как они выходили из дворца, -- вот эти-то люди решают
судьбы народов.
На другой день войска выступили в поход, и Борис не успел до самого
Аустерлицкого сражения побывать ни у Болконского, ни у Долгорукова и остался
еще на время в Измайловском полку.
X.

На заре 16 числа эскадрон Денисова, в котором служил Николай Ростов, и
который был в отряде князя Багратиона, двинулся с ночлега в дело, как
говорили, и, пройдя около версты позади других колонн, был остановлен на
большой дороге. Ростов видел, как мимо его прошли вперед казаки, 1-й и 2-й
эскадрон гусар, пехотные батальоны с артиллерией и проехали генералы
Багратион и Долгоруков с адъютантами. Весь страх, который он, как и прежде,
испытывал перед делом; вся внутренняя борьба, посредством которой он
преодолевал этот страх; все его мечтания о том, как он по-гусарски отличится
в этом деле, -- пропали даром. Эскадрон их был оставлен в резерве, и Николай
Ростов скучно и тоскливо провел этот день. В 9-м часу утра он услыхал пальбу
впереди себя, крики ура, видел привозимых назад раненых (их было немного) и,
наконец, видел, как в середине сотни казаков провели целый отряд французских
кавалеристов. Очевидно, дело было кончено, и дело было, очевидно небольшое,
но счастливое. Проходившие назад солдаты и офицеры рассказывали о блестящей
победе, о занятии города Вишау и взятии в плен целого французского
эскадрона. День был ясный, солнечный, после сильного ночного заморозка, и
веселый блеск осеннего дня совпадал с известием о победе, которое передавали
не только рассказы участвовавших в нем, но и радостное выражение лиц солдат,
офицеров, генералов и адъютантов, ехавших туда и оттуда мимо Ростова. Тем
больнее щемило сердце Николая, напрасно перестрадавшего весь страх,
предшествующий сражению, и пробывшего этот веселый день в бездействии.
-- Ростов, иди сюда, выпьем с горя! -- крикнул Денисов, усевшись на
краю дороги перед фляжкой и закуской.
Офицеры собрались кружком, закусывая и разговаривая, около погребца
Денисова.
-- Вот еще одного ведут! -- сказал один из офицеров, указывая на
французского пленного драгуна, которого вели пешком два казака.
Один из них вел в поводу взятую у пленного рослую и красивую
французскую лошадь.
-- Продай лошадь! -- крикнул Денисов казаку.
-- Изволь, ваше благородие...
Офицеры встали и окружили казаков и пленного француза. Французский
драгун был молодой малый, альзасец, говоривший по-французски с немецким
акцентом. Он задыхался от волнения, лицо его было красно, и, услыхав
французский язык, он быстро заговорил с офицерами, обращаясь то к тому, то к
другому. Он говорил, что его бы не взяли; что он не виноват в том, что его
взяли, а виноват le caporal, который послал его захватить попоны, что он ему
говорил, что уже русские там. И ко всякому слову он прибавлял: mais qu'on ne
fasse pas de mal a mon petit cheval [51] и ласкал свою лошадь.
Видно было, что он не понимал хорошенько, где он находится. Он то извинялся,
что его взяли, то, предполагая перед собою свое начальство, выказывал свою
солдатскую исправность и заботливость о службе. Он донес с собой в наш
арьергард во всей свежести атмосферу французского войска, которое так чуждо
было для нас.
Казаки отдали лошадь за два червонца, и Ростов, теперь, получив деньги,
самый богатый из офицеров, купил ее.
-- Mais qu'on ne fasse pas de mal a mon petit cheval, -- добродушно
сказал альзасец Ростову, когда лошадь передана была гусару.
Ростов, улыбаясь, успокоил драгуна и дал ему денег.
-- Але! Але! -- сказал казак, трогая за руку пленного, чтобы он шел
дальше.
-- Государь! Государь! -- вдруг послышалось между гусарами.
Все побежало, заторопилось, и Ростов увидал сзади по дороге несколько
подъезжающих всадников с белыми султанами на шляпах. В одну минуту все были
на местах и ждали. Ростов не помнил и не чувствовал, как он добежал до
своего места и сел на лошадь. Мгновенно прошло его сожаление о неучастии в
деле, его будничное расположение духа в кругу приглядевшихся лиц, мгновенно
исчезла всякая мысль о себе: он весь поглощен был чувством счастия,
происходящего от близости государя. Он чувствовал себя одною этою близостью
вознагражденным за потерю нынешнего дня. Он был счастлив, как любовник,
дождавшийся ожидаемого свидания. Не смея оглядываться во фронте и не
оглядываясь, он чувствовал восторженным чутьем его приближение. И он
чувствовал это не по одному звуку копыт лошадей приближавшейся кавалькады,
но он чувствовал это потому, что, по мере приближения, все светлее,
радостнее и значительнее и праздничнее делалось вокруг него. Все ближе и
ближе подвигалось это солнце для Ростова, распространяя вокруг себя лучи
кроткого и величественного света, и вот он уже чувствует себя захваченным
этими лучами, он слышит его голос -- этот ласковый, спокойный,
величественный и вместе с тем столь простой голос. Как и должно было быть по
чувству Ростова, наступила мертвая тишина, и в этой тишине раздались звуки
голоса государя.
-- Les huzards de Pavlograd? [52] -- вопросительно сказал он.
-- La reserve, sire! [53] -- отвечал чей-то другой голос,
столь человеческий после того нечеловеческого голоса, который сказал: Les
huzards de Pavlograd?
Государь поровнялся с Ростовым и остановился. Лицо Александра было еще
прекраснее, чем на смотру три дня тому назад. Оно сияло такою веселостью и
молодостью, такою невинною молодостью, что напоминало ребяческую
четырнадцатилетнюю резвость, и вместе с тем это было все-таки лицо
величественного императора. Случайно оглядывая эскадрон, глаза государя
встретились с глазами Ростова и не более как на две секунды остановились на
них. Понял ли государь, что делалось в душе Ростова (Ростову казалось, что
он все понял), но он посмотрел секунды две своими голубыми глазами в лицо
Ростова. (Мягко и кротко лился из них свет.) Потом вдруг он приподнял брови,
резким движением ударил левой ногой лошадь и галопом поехал вперед.
Молодой император не мог воздержаться от желания присутствовать при
сражении и, несмотря на все представления придворных, в 12 часов,
отделившись от 3-й колонны, при которой он следовал, поскакал к авангарду.
Еще не доезжая до гусар, несколько адъютантов встретили его с известием о
счастливом исходе дела.
Сражение, состоявшее только в том, что захвачен эскадрон французов,
было представлено как блестящая победа над французами, и потому государь и
вся армия, особенно после того, как не разошелся еще пороховой дым на поле
сражения, верили, что французы побеждены и отступают против своей воли.
Несколько минут после того, как проехал государь, дивизион павлоградцев
потребовали вперед. В самом Вишау, маленьком немецком городке, Ростов еще
раз увидал государя. На площади города, на которой была до приезда государя
довольно сильная перестрелка, лежало несколько человек убитых и раненых,
которых не успели подобрать. Государь, окруженный свитою военных и
невоенных, был на рыжей, уже другой, чем на смотру, энглизированной кобыле
и, склонившись на бок, грациозным жестом держа золотой лорнет у глаза,
смотрел в него на лежащего ничком, без кивера, с окровавленною головою
солдата. Солдат раненый был так нечист, груб и гадок, что Ростова оскорбила
близость его к государю. Ростов видел, как содрогнулись, как бы от
пробежавшего мороза, сутуловатые плечи государя, как левая нога его
судорожно стала бить шпорой бок лошади, и как приученная лошадь равнодушно
оглядывалась и не трогалась с места. Слезший с лошади адъютант взял под руки
солдата и стал класть на появившиеся носилки. Солдат застонал.
-- Тише, тише, разве нельзя тише? -- видимо, более страдая, чем
умирающий солдат, проговорил государь и отъехал прочь.
Ростов видел слезы, наполнившие глаза государя, и слышал, как он,
отъезжая, по-французски сказал Чарторижскому:
-- Какая ужасная вещь война, какая ужасная вещь! Quelle terrible chose
que la guerre!
Войска авангарда расположились впереди Вишау, в виду цепи
неприятельской, уступавшей нам место при малейшей перестрелке в продолжение
всего дня. Авангарду объявлена была благодарность государя, обещаны награды,
и людям роздана двойная порция водки. Еще веселее, чем в прошлую ночь,
трещали бивачные костры и раздавались солдатские песни.
Денисов в эту ночь праздновал производство свое в майоры, и Ростов, уже
довольно выпивший в конце пирушки, предложил тост за здоровье государя, но
"не государя-императора, как говорят на официальных обедах, -- сказал он, --
а за здоровье государя, доброго, обворожительного и великого человека; пьем
за его здоровье и за верную победу над французами!"
-- Коли мы прежде дрались, -- сказал он, -- и не давали спуску
французам, как под Шенграбеном, что же теперь будет, когда он впереди? Мы
все умрем, с наслаждением умрем за него. Так, господа? Может быть, я не так
говорю, я много выпил; да я так чувствую, и вы тоже. За здоровье Александра
первого! Урра!
-- Урра! -- зазвучали воодушевленные голоса офицеров.
И старый ротмистр Кирстен кричал воодушевленно и не менее искренно, чем
двадцатилетний Ростов.
Когда офицеры выпили и разбили свои стаканы, Кирстен налил другие и, в
одной рубашке и рейтузах, с стаканом в руке подошел к солдатским кострам и в
величественной позе взмахнув кверху рукой, с своими длинными седыми усами и
белой грудью, видневшейся из-за распахнувшейся рубашки, остановился в свете
костра.
-- Ребята, за здоровье государя-императора, за победу над врагами,
урра! -- крикнул он своим молодецким, старческим, гусарским баритоном.
Гусары столпились и дружно отвечали громким криком.
Поздно ночью, когда все разошлись, Денисов потрепал своей коротенькой
рукой по плечу своего любимца Ростова.
-- Вот на походе не в кого влюбиться, так он в ца'я влюбился, -- сказал
он.
-- Денисов, ты этим не шути, -- крикнул Ростов, -- это такое высокое,
такое прекрасное чувство, такое...
-- Ве'ю, ве'ю, д'ужок, и 'азделяю и одоб'яю...
-- Нет, не понимаешь!
И Ростов встал и пошел бродить между костров, мечтая о том, какое было
бы счастие умереть, не спасая жизнь (об этом он и не смел мечтать), а просто
умереть в глазах государя. Он действительно был влюблен и в царя, и в славу
русского оружия, и в надежду будущего торжества. И не он один испытывал это
чувство в те памятные дни, предшествующие Аустерлицкому сражению: девять
десятых людей русской армии в то время были влюблены, хотя и менее
восторженно, в своего царя и в славу русского оружия.

XI.

На следующий день государь остановился в Вишау. Лейб-медик Вилье
несколько раз был призываем к нему. В главной квартире и в ближайших войсках
распространилось известие, что государь был нездоров. Он ничего не ел и
дурно спал эту ночь, как говорили приближенные. Причина этого нездоровья
заключалась в сильном впечатлении, произведенном на чувствительную душу
государя видом раненых и убитых.
На заре 17-го числа в Вишау был препровожден с аванпостов французский
офицер, приехавший под парламентерским флагом, требуя свидания с русским
императором. Офицер этот был Савари. Государь только что заснул, и потому
Савари должен был дожидаться. В полдень он был допущен к государю и через
час поехал вместе с князем Долгоруковым на аванпосты французской армии.
Как слышно было, цель присылки Савари состояла в предложении свидания
императора Александра с Наполеоном. В личном свидании, к радости и гордости
всей армии, было отказано, и вместо государя князь Долгоруков, победитель
при Вишау, был отправлен вместе с Савари для переговоров с Наполеоном, ежели
переговоры эти, против чаяния, имели целью действительное желание мира.
Ввечеру вернулся Долгоруков, прошел прямо к государю и долго пробыл у
него наедине.
18 и 19 ноября войска прошли еще два перехода вперед, и неприятельские
аванпосты после коротких перестрелок отступали. В высших сферах армии с
полдня 19-го числа началось сильное хлопотливо-возбужденное движение,
продолжавшееся до утра следующего дня, 20-го ноября, в который дано было
столь памятное Аустерлицкое сражение.
До полудня 19 числа движение, оживленные разговоры, беготня, посылки
адъютантов ограничивались одной главной квартирой императоров; после полудня
того же дня движение передалось в главную квартиру Кутузова и в штабы
колонных начальников. Вечером через адъютантов разнеслось это движение по
всем концам и частям армии, и в ночь с 19 на 20 поднялась с ночлегов,
загудела говором и заколыхалась и тронулась громадным девятиверстным холстом
80-титысячная масса союзного войска.
Сосредоточенное движение, начавшееся поутру в главной квартире
императоров и давшее толчок всему дальнейшему движению, было похоже на
первое движение серединного колеса больших башенных часов. Медленно
двинулось одно колесо, повернулось другое, третье, и все быстрее и быстрее
пошли вертеться колеса, блоки, шестерни, начали играть куранты, выскакивать
фигуры, и мерно стали подвигаться стрелки, показывая результат движения.
Как в механизме часов, так и в механизме военного дела, так же
неудержимо до последнего результата раз данное движение, и так же безучастно
неподвижны, за момент до передачи движения, части механизма, до которых еще
не дошло дело. Свистят на осях колеса, цепляясь зубьями, шипят от быстроты
вертящиеся блоки, а соседнее колесо так же спокойно и неподвижно, как будто
оно сотни лет готово простоять этою неподвижностью; но пришел момент --
зацепил рычаг, и, покоряясь движению, трещит, поворачиваясь, колесо и
сливается в одно действие, результат и цель которого ему непонятны.
Как в часах результат сложного движения бесчисленных различных колес и
блоков есть только медленное и уравномеренное движение стрелки, указывающей
время, так и результатом всех сложных человеческих движений этих 1000
русских и французов -- всех страстей, желаний, раскаяний, унижений,
страданий, порывов гордости, страха, восторга этих людей -- был только
проигрыш Аустерлицкого сражения, так называемого сражения трех императоров,
т. е. медленное передвижение всемирно-исторической стрелки на циферблате
истории человечества.
Князь Андрей был в этот день дежурным и неотлучно при
главнокомандующем.
В 6-м часу вечера Кутузов приехал в главную квартиру императоров и,
недолго пробыв у государя, пошел к обер-гофмаршалу графу Толстому.
Болконский воспользовался этим временем, чтобы зайти к Долгорукову
узнать о подробностях дела. Князь Андрей чувствовал, что Кутузов чем-то
расстроен и недоволен, и что им недовольны в главной квартире, и что все
лица императорской главной квартиры имеют с ним тон людей, знающих что-то
такое, чего другие не знают; и поэтому ему хотелось поговорить с
Долгоруковым.
-- Ну, здравствуйте, mon cher, -- сказал Долгоруков, сидевший с
Билибиным за чаем. -- Праздник на завтра. Что ваш старик? не в духе?
-- Не скажу, чтобы был не в духе, но ему, кажется, хотелось бы, чтоб
его выслушали.
-- Да его слушали на военном совете и будут слушать, когда он будет
говорить дело; но медлить и ждать чего-то теперь, когда Бонапарт боится
более всего генерального сражения, -- невозможно.
-- Да вы его видели? -- сказал князь Андрей. -- Ну, что Бонапарт? Какое
впечатление он произвел на вас?
-- Да, видел и убедился, что он боится генерального сражения более
всего на свете, -- повторил Долгоруков, видимо, дорожа этим общим выводом,
сделанным им из его свидания с Наполеоном. -- Ежели бы он не боялся
сражения, для чего бы ему было требовать этого свидания, вести переговоры и,
главное, отступать, тогда как отступление так противно всей его методе
ведения войны? Поверьте мне: он боится, боится генерального сражения, его
час настал. Это я вам говорю.
-- Но расскажите, как он, что? -- еще спросил князь Андрей.
-- Он человек в сером сюртуке, очень желавший, чтобы я ему говорил
"ваше величество", но, к огорчению своему, не получивший от меня никакого
титула. Вот это какой человек, и больше ничего, -- отвечал Долгоруков,
оглядываясь с улыбкой на Билибина.
-- Несмотря на мое полное уважение к старому Кутузову, -- продолжал он,
-- хороши мы были бы все, ожидая чего-то и тем давая ему случай уйти или
обмануть нас, тогда как теперь он верно в наших руках. Нет, не надобно
забывать Суворова и его правила: не ставить себя в положение атакованного, а
атаковать самому. Поверьте, на войне энергия молодых людей часто вернее
указывает путь, чем вся опытность старых кунктаторов.
-- Но в какой же позиции мы атакуем его? Я был на аванпостах нынче, и
нельзя решить, где он именно стоит с главными силами, -- сказал князь
Андрей.
Ему хотелось высказать Долгорукову свой, составленный им, план атаки.
-- Ах, это совершенно все равно, -- быстро заговорил Долгоруков,
вставая и раскрывая карту на столе. -- Все случаи предвидены: ежели он стоит
у Брюнна...
И князь Долгоруков быстро и неясно рассказал план флангового движения
Вейротера.
Князь Андрей стал возражать и доказывать свой план, который мог быть
одинаково хорош с планом Вейротера, но имел тот недостаток, что план
Вейротера уже был одобрен. Как только князь Андрей стал доказывать невыгоды
того и выгоды своего, князь Долгоруков перестал его слушать и рассеянно
смотрел не на карту, а на лицо князя Андрея.
-- Впрочем, у Кутузова будет нынче военный совет: вы там можете все это
высказать, -- сказал Долгоруков.
-- Я это и сделаю, -- сказал князь Андрей, отходя от карты.
-- И о чем вы заботитесь, господа? -- сказал Билибин, до сих пор с
веселой улыбкой слушавший их разговор и теперь, видимо, собираясь пошутить.
-- Будет ли завтра победа или поражение, слава русского оружия застрахована.
Кроме вашего Кутузова, нет ни одного русского начальника колонн. Начальники:
Неrr general Wimpfen, le comte de Langeron, le prince de Lichtenstein, le
prince de Hohenloe et enfin Prsch... prsch... et ainsi de suite, comme tous
les noms polonais. [54]
-- Taisez vous, mauvaise langue, [55] -- сказал Долгоруков. --
Неправда, теперь уже два русских: Милорадович и Дохтуров, и был бы 3-й, граф
Аракчеев, но у него нервы слабы.
-- Однако Михаил Иларионович, я думаю, вышел, -- сказал князь Андрей.
-- Желаю счастия и успеха, господа, -- прибавил он и вышел, пожав руки
Долгорукову и Бибилину.
Возвращаясь домой, князь Андрей не мог удержаться, чтобы не спросить
молчаливо сидевшего подле него Кутузова, о том, что он думает о завтрашнем
сражении?
Кутузов строго посмотрел на своего адъютанта и, помолчав, ответил:
-- Я думаю, что сражение будет проиграно, и я так сказал графу Толстому
и просил его передать это государю. Что же, ты думаешь, он мне ответил? Eh,
mon cher general, je me mele de riz et des et cotelettes, melez vous des
affaires de la guerre. [56] Да... Вот что мне отвечали!

XII.

В 10-м часу вечера Вейротер с своими планами переехал на квартиру
Кутузова, где и был назначен военный совет. Все начальники колонн были
потребованы к главнокомандующему, и, за исключением князя Багратиона,
который отказался приехать, все явились к назначенному часу.
Вейротер, бывший полным распорядителем предполагаемого сражения,
представлял своею оживленностью и торопливостью резкую противоположность с
недовольным и сонным Кутузовым, неохотно игравшим роль председателя и
руководителя военного совета. Вейротер, очевидно, чувствовал себя во
главе.движения, которое стало уже неудержимо. Он был, как запряженная
лошадь, разбежавшаяся с возом под гору. Он ли вез, или его гнало, он не
знал; но он несся во всю возможную быстроту, не имея времени уже обсуждать
того, к чему поведет это движение. Вейротер в этот вечер был два раза для
личного осмотра в цепи неприятеля и два раза у государей, русского и
австрийского, для доклада и объяснений, и в своей канцелярии, где он
диктовал немецкую диспозицию. Он, измученный, приехал теперь к Кутузову.
Он, видимо, так был занят, что забывал даже быть почтительным с
главнокомандующим: он перебивал его, говорил быстро, неясно, не глядя в лицо
собеседника, не отвечая на деланные ему вопросы, был испачкан грязью и имел
вид жалкий, измученный, растерянный и вместе с тем самонадеянный и гордый.
Кутузов занимал небольшой дворянский замок около Остралиц. В большой
гостиной, сделавшейся кабинетом главнокомандующего, собрались: сам Кутузов,
Вейротер и члены военного совета. Они пили чай. Ожидали только князя
Багратиона, чтобы приступить к военному совету. В 8-м часу приехал ординарец
Багратиона с известием, что князь быть не может. Князь Андрей пришел
доложить о том главнокомандующему и, пользуясь прежде данным ему Кутузовым
позволением присутствовать при совете, остался в комнате.
-- Так как князь Багратион не будет, то мы можем начинать, -- сказал
Вейротер, поспешно вставая с своего места и приближаясь к столу, на котором
была разложена огромная карта окрестностей Брюнна,
Кутузов в расстегнутом мундире, из которого, как бы освободившись,
выплыла на воротник его жирная шея, сидел в вольтеровском кресле, положив
симметрично пухлые старческие руки на подлокотники, и почти спал. На звук
голоса Вейротера он с усилием открыл единственный глаз.
-- Да, да, пожалуйста, а то поздно, -- проговорил он и, кивнув головой,
опустил ее и опять закрыл глаза.
Ежели первое время члены совета думали, что Кутузов притворялся спящим,
то звуки, которые он издавал носом во время последующего чтения, доказывали,
что в эту минуту для главнокомандующего дело шло о гораздо важнейшем, чем о
желании выказать свое презрение к диспозиции или к чему бы то ни было: дело
шло для него о неудержимом удовлетворении человеческой потребности -- .сна.
Он действительно спал. Вейротер с движением человека, слишком занятого для
того, чтобы терять хоть одну минуту времени, взглянул на Кутузова и,
убедившись, что он спит, взял бумагу и громким однообразным тоном начал
читать диспозицию будущего сражения под заглавием, которое он тоже прочел:
"Диспозиция к атаке неприятельской позиции позади Кобельница и
Сокольница, 20 ноября 1805 года".
Диспозиция была очень сложная и трудная. В оригинальной диспозиции
значилось:
Da der Feind mit seinerien linken Fluegel an die mit Wald bedeckten
Berge lehnt und sich mit seinerien rechten Fluegel laengs Kobeinitz und
Sokolienitz hinter die dort befindIichen Teiche zieht, wir im Gegentheil mit
unserem linken Fluegel seinen rechten sehr debordiren, so ist es
vortheilhaft letzteren Fluegel des Feindes zu attakiren, besondere wenn wir
die Doerfer Sokolienitz und Kobelienitz im Besitze haben, wodurch wir dem
Feind zugleich in die Flanke fallen und ihn auf der Flaeche zwischen
Schlapanitz und dem Thuerassa-Walde verfolgen koennen, indem wir dem
Defileen von Schlapanitz und Bellowitz ausweichen, welche die feindliche
Front decken. Zu dieserien Endzwecke ist es noethig... Die erste Kolonne
Marieschirt... die zweite Kolonne Marieschirt... die dritte Kolonne
Marieschirt...[57] и т. д., читал Вейротер. Генералы, казалось,
неохотно слушали трудную диспозицию. Белокурый высокий генерал Буксгевден
стоял, прислонившись спиною к стене, и, остановив свои глаза на горевшей
свече, казалось, не слушал и даже не хотел, чтобы думали, что он слушает.
Прямо против Вейротера, устремив на него свои блестящие открытые глаза, в
воинственной позе, оперев руки с вытянутыми наружу локтями на колени, сидел
румяный Милорадович с приподнятыми усами и плечами. Он упорно молчал, глядя
в лицо Вейротера, и спускал с него глаза только в то время, когда
австрийский начальник штаба замолкал. В это время Милорадович значительно
оглядывался на других генералов. Но по значению этого значительного взгляда
нельзя было понять, был ли он согласен или несогласен, доволен или недоволен
диспозицией. Ближе всех к Вейротеру сидел граф Ланжерон и с тонкой улыбкой
южного французского лица, не покидавшей его во все время чтения, глядел на
свои тонкие пальцы, быстро перевертывавшие за углы золотую табакерку с
портретом. В середине одного из длиннейших периодов он остановил
вращательное движение табакерки, поднял голову и с неприятною учтивостью на
самых концах тонких губ перебил Вейротера и хотел сказать что-то; но
австрийский генерал, не прерывая чтения, сердито нахмурился и замахал
локтями, как бы говоря: потом, потом вы мне скажете свои мысли, теперь
извольте смотреть на карту и слушать. Ланжерон поднял глаза кверху с
выражением недоумения, оглянулся на Милорадовича, как бы ища объяснения, но,
встретив значительный, ничего не значущий взгляд Милорадовича, грустно
опустил глаза и опять принялся вертеть табакерку.
-- Une lecon de geographie, [58] -- проговорил он как
бы про себя, но довольно громко, чтобы его слышали.
Пржебышевский с почтительной, но достойной учтивостью пригнул рукой ухо
к Вейротеру, имея вид человека, поглощенного вниманием. Маленький ростом
Дохтуров сидел прямо против Вейротера с старательным и скромным видом и,
нагнувшись над разложенною картой, добросовестно изучал диспозиции и
неизвестную ему местность. Он несколько раз просил Вейротера повторять
нехорошо расслышанные им слова и трудные наименования деревень. Вейротер
исполнял его желание, и Дохтуров записывал.
Когда чтение, продолжавшееся более часу, было кончено, Ланжерон, опять
остановив табакерку и не глядя на Вейротера и ни на кого особенно, начал
говорить о том, как трудно было исполнить такую диспозицию, где положение
неприятеля предполагается известным, тогда как положение это может быть нам
неизвестно, так как неприятель находится в движении. Возражения Ланжерона
были основательны, но было очевидно, что цель этих возражений состояла
преимущественно в желании дать почувствовать генералу Вейротеру, столь
самоуверенно, как школьникам-ученикам, читавшему свою диспозицию, что он
имел дело не с одними дураками, а с людьми, которые могли и его поучить в
военном деле. Когда замолк однообразный звук голоса Вейротера, Кутузов
открыл глава, как мельник, который просыпается при перерыве усыпительного
звука мельничных колес, прислушался к тому, что говорил Ланжерон, и, как
будто говоря: "а вы все еще про эти глупости!" поспешно закрыл глаза и еще
ниже опустил голову.
Стараясь как можно язвительнее оскорбить Вейротера в его авторском
военном самолюбии, Ланжерон доказывал, что Бонапарте легко может атаковать,
вместо того, чтобы быть атакованным, и вследствие того сделать всю эту
диспозицию совершенно бесполезною. Вейротер на все возражения отвечал
твердой презрительной улыбкой, очевидно вперед приготовленной для всякого
возражения, независимо от того, что бы ему ни говорили.
-- Ежели бы он мог атаковать нас, то он нынче бы это сделал, -- сказал
он.
-- Вы, стало быть, думаете, что он бессилен, -- сказал Ланжерон.
-- Много, если у него 40 тысяч войска, -- отвечал Вейротер с улыбкой
доктора, которому лекарка хочет указать средство лечения.
-- В таком случае он идет на свою погибель, ожидая нашей атаки, -- с
тонкой иронической улыбкой сказал Ланжерон, за подтверждением оглядываясь
опять на ближайшего Милорадовича.
Но Милорадович, очевидно, в эту минуту думал менее всего о том, о чем
спорили генералы.
-- Ma foi, [59] -- сказал он, -- завтра все увидим на поле
сражения.
Вейротер усмехнулся опять тою улыбкой, которая говорила, что ему смешно
и странно встречать возражения от русских генералов и доказывать то, в чем
не только он сам слишком хорошо был уверен, но в чем уверены были им
государи-императоры.
-- Неприятель потушил огни, и слышен непрерывный шум в его лагере, --
сказал он. -- Что это значит? -- Или он удаляется, чего одного мы должны
бояться, или он переменяет позицию (он усмехнулся). Но даже ежели бы он и
занял позицию в Тюрасе, он только избавляет нас от больших хлопот, и
распоряжения все, до малейших подробностей, остаются те же.
-- Каким же образом?.. -- сказал князь Андрей, уже давно выжидавший
случая выразить свои сомнения.
Кутузов проснулся, тяжело откашлялся и оглянул генералов.
-- Господа, диспозиция на завтра, даже на нынче (потому что уже первый
час), не может быть изменена, -- сказал он. -- Вы ее слышали, и все мы
исполним наш долг. А перед сражением нет ничего важнее... (он помолчал) как
выспаться хорошенько.
Он сделал вид, что привстает. Генералы откланялись и удалились. Было
уже за полночь. Князь Андрей вышел.
-- -- -
Военный совет, на котором князю Андрею не удалось высказать свое
мнение, как он надеялся, оставил в нем неясное и тревожное впечатление. Кто
был прав: Долгоруков с Вейротером или Кутузов с Ланжероном и др., не
одобрявшими план атаки, он не знал. "Но неужели нельзя было Кутузову прямо
высказать государю свои мысли? Неужели это не может иначе делаться? Неужели
из-за придворных и личных соображений должно рисковать десятками тысяч и
моей, моей жизнью?" думал он.
"Да, очень может быть, завтра убьют", подумал он. И вдруг, при этой
мысли о смерти, целый ряд воспоминаний, самых далеких и самых задушевных,
восстал в его воображении; он вспоминал последнее прощание с отцом и женою;
он вспоминал первые времена своей любви к ней! Вспомнил о ее беременности, и
ему стало жалко и ее и себя, и он в нервично-размягченном и взволнованном
состоянии вышел из избы, в которой он стоял с Несвицким, и стал ходить перед
домом.
Ночь была туманная, и сквозь туман таинственно пробивался лунный свет.
"Да, завтра, завтра! -- думал он. -- Завтра, может быть, все будет кончено
для меня, всех этих воспоминаний не будет более, все эти воспоминания не
будут иметь для меня более никакого смысла. Завтра же, может быть, даже
наверное, завтра, я это предчувствую, в первый раз мне придется, наконец,
показать все то, что я могу сделать". И ему представилось сражение, потеря
его, сосредоточение боя на одном пункте и замешательство всех начальствующих
лиц. И вот та счастливая минута, тот Тулон, которого так долго ждал он,
наконец, представляется ему. Он твердо и ясно говорит свое мнение и
Кутузову, и Вейротеру, и императорам. Все поражены верностью его
соображения, но никто не берется исполнить его, и вот он берет полк,
дивизию, выговаривает условие, чтобы уже никто не вмешивался в его
распоряжения, и ведет свою дивизию к решительному пункту и один одерживает
победу. А смерть и страдания? говорит другой голос. Но князь Андрей не
отвечает этому голосу и продолжает свои успехи. Диспозиция следующего
сражения делается им одним. Он носит звание дежурного по армии при Кутузове,
но делает все он один. Следующее сражение выиграно им одним. Кутузов
сменяется, назначается он... Ну, а потом? говорит опять другой голос, а
потом, ежели ты десять раз прежде этого не будешь ранен, убит или обманут;
ну, а потом что ж? -- "Ну, а потом, -- отвечает сам себе князь Андрей, -- я
не знаю, что будет потом, не хочу и не могу знать: но ежели хочу этого, хочу
славы, хочу быть известным людям, хочу быть любимым ими, то ведь я не
виноват, что я хочу этого, что одного этого я хочу, для одного этого я живу.
Да, для одного этого! Я никогда никому не скажу этого, но, Боже мой! что же
мне делать, ежели я ничего не люблю, как только славу, любовь людскую.
Смерть, раны, потеря семьи, ничто мне не страшно. И как ни дороги, ни милы
мне многие люди -- отец, сестра, жена, -- самые дорогие мне люди, -- но, как
ни страшно и неестественно это кажется, я всех их отдам сейчас за минуту
славы, торжества над людьми, за любовь к себе людей, которых я не знаю и не
буду знать, за любовь вот этих людей", подумал он, прислушиваясь к говору на
дворе Кутузова. На дворе Кутузова слышались голоса укладывавшихся денщиков;
один голос, вероятно, кучера, дразнившего старого Кутузовского повара,
которого знал князь Андрей, и которого звали Титом, говорил: "Тит, а Тит?"
-- Ну, -- отвечал старик.
-- Тит, ступай молотить, -- говорил шутник.
-- Тьфу, ну те к чорту, -- раздавался голос, покрываемый хохотом
денщиков и слуг.
"И все-таки я люблю и дорожу только торжеством над всеми ими, дорожу
этой таинственной силой и славой, которая вот тут надо мной носится в этом
тумане!"

XIII.

Ростов в эту ночь был со взводом во фланкерской цепи, впереди отряда
Багратиона. Гусары его попарно были рассыпаны в цепи; сам он ездил верхом по
этой линии цепи, стараясь преодолеть сон, непреодолимо-клонивший его. Назади
его видно было огромное пространство неясно-горевших в тумане костров нашей
армии; впереди его была туманная темнота. Сколько ни вглядывался Ростов в
эту туманную даль, он ничего не видел: то серелось, то как будто чернелось
что-то; то мелькали как будто огоньки, там, где должен быть неприятель; то
ему думалось, что это только в глазах блестит у него. Глаза его закрывались,
и в воображении представлялся то государь, то Денисов, то московские
воспоминания, и он опять поспешно открывал глаза и близко перед собой он
видел голову и уши лошади, на которой он сидел, иногда черные фигуры гусар,
когда он в шести шагах наезжал на них, а вдали все ту же туманную
темноту."Отчего же? очень может быть, -- думал Ростов, -- что государь,
встретив меня, даст поручение, как и всякому офицеру: скажет: "Поезжай,
узнай, что там". Много рассказывали же, как совершенно случайно он узнал так
какого-то офицера и приблизил к себе. Что, ежели бы он приблизил меня к
себе! О, как бы я охранял его, как бы я говорил ему всю правду, как бы я
изобличал его обманщиков", и Ростов, для того чтобы живо представить себе
свою любовь и преданность государю, представлял себе врага или
обманщика-немца, которого он с наслаждением не только убивал, но по щекам
бил в глазах государя. Вдруг дальний крик разбудил Ростова. Он вздрогнул и
открыл глаза.
"Где я? Да, в цепи: лозунг и пароль -- дышло, Ольмюц. Экая досада, что
эскадрон наш завтра будет в резервах... -- подумал он. -- Попрошусь в дело.
Это, может быть, единственный случай увидеть государя. Да, теперь недолго до
смены. Объеду еще раз и, как вернусь, пойду к генералу и попрошу его". Он
поправился на седле и тронул лошадь, чтобы еще раз объехать своих гусар. Ему
показалось, что было светлей. В левой стороне виднелся пологий освещенный
скат и противоположный, черный бугор, казавшийся крутым, как стена. На бугре
этом было белое пятно, которого никак не мог понять Ростов: поляна ли это в
лесу, освещенная месяцем, или оставшийся снег, или белые дома? Ему
показалось даже, что по этому белому пятну зашевелилось что-то. "Должно
быть, снег -- это пятно; пятно -- une tache", думал Ростов. "Вот тебе и не
таш..."
"Наташа, сестра, черные глаза. На... ташка (Вот удивится, когда я ей
скажу, как я увидал государя!) Наташку... ташку возьми..." -- "Поправей-то,
ваше благородие, а то тут кусты", сказал голос гусара, мимо которого,
засыпая, проезжал Ростов. Ростов поднял голову, которая опустилась уже до
гривы лошади, и остановился подле гусара. Молодой детский сон непреодолимо
клонил его. "Да, бишь, что я думал? -- не забыть. Как с государем говорить
буду? Нет, не то -- это завтра. Да, да! На ташку, наступить... тупить нас --
кого? Гусаров. А гусары в усы... По Тверской ехал этот гусар с усами, еще я
подумал о нем, против самого Гурьева дома... Старик Гурьев... Эх, славный
малый Денисов! Да, все это пустяки. Главное теперь -- государь тут. Как он
на меня смотрел, и хотелось ему что-то сказать, да он не смел... Нет, это я
не смел. Да это пустяки, а главное -- не забывать, что я нужное-то думал,
да. На -- ташку, нас -- тупить, да, да, да. Это хорошо". -- И он опять упал
головой на шею лошади. Вдруг ему показалось, что в него стреляют. "Что? Что?
Что!... Руби! Что?..." заговорил, очнувшись, Ростов. В то мгновение, как он
открыл глаза, Ростов услыхал перед собою там, где был неприятель, протяжные
крики тысячи голосов. Лошади его и гусара, стоявшего подле него, насторожили
уши на эти крики. На том месте, с которого слышались крики, зажегся и потух
один огонек, потом другой, и по всей линии французских войск на горе
зажглись огни, и крики все более и более усиливались. Ростов слышал звуки
французских слов, но не мог их разобрать. Слишком много гудело голосов.
Только слышно было: аааа! и рррр
-- Что это? Ты как думаешь? -- обратился Ростов к гусару, стоявшему
подле него. -- Ведь это у неприятеля?
Гусар ничего не ответил.
-- Что ж, ты разве не слышишь? -- довольно долго подождав ответа, опять
спросил Ростов.
-- А кто е знает, ваше благородие, -- неохотно отвечал гусар.
-- По месту должно быть неприятель? -- опять повторил Ростов.
-- Може он, а може, и так, -- проговорил гусар, -- дело ночное. Ну!
шали! -- крикнул он на свою лошадь, шевелившуюся под ним.
Лошадь Ростова тоже торопилась, била ногой по мерзлой земле,
прислушиваясь к звукам и приглядываясь к огням. Крики голосов все
усиливались и усиливались и слились в общий гул, который могла произвести
только несколько-тысячная армия. Огни больше и больше распространялись,
вероятно, по линии французского лагеря. Ростову уже не хотелось спать.
Веселые, торжествующие крики в неприятельской армии возбудительно
действовали на него: Vive l'empereur, l'empereur! [60] уже ясно
слышалось теперь Ростову.
-- А недалеко, -- должно быть, за ручьем? -- сказал он стоявшему подле
него гусару.
Гусар только вздохнул, ничего не отвечая, и прокашлялся сердито. По
линии гусар послышался топот ехавшего рысью конного, и из ночного тумана
вдруг выросла, представляясь громадным слоном, фигура гусарского
унтер-офицера.
-- Ваше благородие, генералы! -- сказал унтер-офицер, подъезжая к
Ростову.
Ростов, продолжая оглядываться на огни и крики, поехал с унтер-офицером
навстречу нескольким верховым, ехавшим по линии. Один был на белой лошади.
Князь Багратион с князем Долгоруковым и адъютантами выехали посмотреть на
странное явление огней и криков в неприятельской армии. Ростов, подъехав к
Багратиону, рапортовал ему и присоединился к адъютантам, прислушиваясь к
тому, что говорили генералы.
-- Поверьте, -- говорил князь Долгоруков, обращаясь к Багратиону, --
что это больше ничего как хитрость: он отступил и в арьергарде велел зажечь
огни и шуметь, чтобы обмануть нас.
-- Едва ли, -- сказал Багратион, -- с вечера я их видел на том бугре;
коли ушли, так и оттуда снялись. Г. офицер, -- обратился князь Багратион к
Ростову, -- стоят там еще его фланкеры?
-- С вечера стояли, а теперь не могу знать, ваше сиятельство.
Прикажите, я съезжу с гусарами, -- сказал Ростов.
Багратион остановился и, не отвечая, в тумане старался разглядеть лицо
Ростова.
-- А что ж, посмотрите, -- сказал он, помолчав немного.
-- Слушаю-с.
Ростов дал шпоры лошади, окликнул унтер-офицера Федченку и еще двух
гусар, приказал им ехать за собою и рысью поехал под гору по направлению к
продолжавшимся крикам. Ростову и жутко и весело было ехать одному с тремя
гусарами туда, в эту таинственную и опасную туманную даль, где никто не был
прежде его. Багратион закричал ему с горы, чтобы он не ездил дальше ручья,
но Ростов сделал вид, как будто не слыхал его слов, и, не останавливаясь,
ехал дальше и дальше, беспрестанно обманываясь, принимая кусты за деревья и
рытвины за людей и беспрестанно объясняя свои обманы. Спустившись рысью под
гору, он уже не видал ни наших, ни неприятельских огней, но громче, яснее
слышал крики французов. В лощине он увидал перед собой что-то вроде реки, но
когда он доехал до нее, он узнал проезженную дорогу. Выехав на дорогу, он
придержал лошадь в нерешительности: ехать по ней, или пересечь ее и ехать по
черному полю в гору. Ехать по светлевшей в тумане дороге было безопаснее,
потому что скорее можно было рассмотреть людей. "Пошел за мной", проговорил
он, пересек дорогу и стал подниматься галопом на гору, к тому месту, где с
вечера стоял французский пикет.
-- Ваше благородие, вот он! -- проговорил сзади один из гусар.
И не успел еще Ростов разглядеть что-то, вдруг зачерневшееся в тумане,
как блеснул огонек, щелкнул выстрел, и пуля, как будто жалуясь на что-то,
зажужжала высоко в тумане и вылетела из слуха. Другое ружье не выстрелило,
но блеснул огонек на полке. Ростов повернул лошадь и галопом поехал назад.
Еще раздались в разных промежутках четыре выстрела, и на разные тоны запели
пули где-то в тумане. Ростов придержал лошадь, повеселевшую так же, как он,
от выстрелов, и поехал шагом. "Ну-ка еще, ну-ка еще!" говорил в его душе
какой-то веселый голос. Но выстрелов больше не было.
Только подъезжая к Багратиону, Ростов опять пустил свою лошадь в галоп
и, держа руку у козырька, подъехал к нему.
Долгоруков все настаивал на своем мнении, что французы отступили и
только для того, чтобы обмануть нас, разложили огни.
-- Что же это доказывает? -- говорил он в то время, как Ростов подъехал
к ним. -- Они могли отступить и оставить пикеты.
-- Видно, еще не все ушли, князь, -- сказал Багратион. -- До
завтрашнего утра, завтра все узнаем.
-- На горе пикет, ваше сиятельство, все там же, где был с вечера, --
доложил Ростов, нагибаясь вперед, держа руку у козырька и не в силах
удержать улыбку веселья, вызванного в нем его поездкой и, главное, звуками
пуль.
-- Хорошо, хорошо, -- сказал Багратион, -- благодарю вас, г. офицер.
-- Ваше сиятельство, -- сказал Ростов, -- позвольте вас просить.
-- Что такое?
-- Завтра эскадрон наш назначен в резервы; позвольте вас просить
прикомандировать меня к 1-му эскадрону.
-- Как фамилия?
-- Граф Ростов.
-- А, хорошо. Оставайся при мне ординарцем.
-- Ильи Андреича сын? -- сказал Долгоруков.
Но Ростов не отвечал ему.
-- Так я буду надеяться, ваше сиятельство.
-- Я прикажу.
"Завтра, очень может быть, пошлют с каким-нибудь приказанием к
государю, -- подумал он. -- Слава Богу".
-- -- -
Крики и огни в неприятельской армии происходили оттого, что в то время,
как по войскам читали приказ Наполеона, сам император верхом объезжал свои
бивуаки. Солдаты, увидав императора, зажигали пуки соломы и с криками: vive
l'empereur! бежали за ним. Приказ Наполеона был следующий:
"Солдаты! Русская армия выходит против вас, чтобы отмстить за
австрийскую, ульмскую армию. Это те же баталионы, которые вы разбили при
Голлабрунне и которые вы с тех пор преследовали постоянно до этого места.
Позиции, которые мы занимаем, -- могущественны, и пока они будут итти, чтоб
обойти меня справа, они выставят мне фланг! Солдаты! Я сам буду руководить
вашими баталионами. Я буду держаться далеко от огня, если вы, с вашей
обычной храбростью, внесете в ряды неприятельские беспорядок и смятение; но
если победа будет хоть одну минуту сомнительна, вы увидите вашего
императора, подвергающегося первым ударам неприятеля, потому что не может
быть колебания в победе, особенно в тот день, в который идет речь о чести
французской пехоты, которая так необходима для чести своей нации.
Под предлогом увода раненых не расстроивать ряда! Каждый да будет
вполне проникнут мыслию, что надо победить этих наемников Англии,
воодушевленных такою ненавистью против нашей нации. Эта победа окончит наш
поход, и мы можем возвратиться на зимние квартиры, где застанут нас новые
французские войска, которые формируются во Франции; и тогда мир, который я
заключу, будет достоин моего народа, вас и меня. Наполеон".

XIV.

В 5 часов утра еще было совсем темно. Войска центра, резервов и правый
фланг Багратиона стояли еще неподвижно; но на левом фланге колонны пехоты,
кавалерии и артиллерии, долженствовавшие первые спуститься с высот, для того
чтобы атаковать французский правый фланг и отбросить его, по диспозиции, в
Богемские горы, уже зашевелились и начали подниматься с своих ночлегов. Дым
от костров, в которые бросали все лишнее, ел глаза. Было холодно и темно.
Офицеры торопливо пили чай и завтракали, солдаты пережевывали сухари,
отбивали ногами дробь, согреваясь, и стекались против огней, бросая в дрова
остатки балаганов, стулья, столы, колеса, кадушки, все лишнее, что нельзя
было увезти с собою. Австрийские колонновожатые сновали между русскими
войсками и служили предвестниками выступления. Как только показывался
австрийский офицер около стоянки полкового командира, полк начинал
шевелиться: солдаты сбегались от костров, прятали в голенища трубочки,
мешочки в повозки, разбирали ружья и строились. Офицеры застегивались,
надевали шпаги и ранцы и, покрикивая, обходили ряды; обозные и денщики
запрягали, укладывали и увязывали повозки. Адъютанты, батальонные и полковые
командиры садились верхами, крестились, отдавали последние приказания,
наставления и поручения остающимся обозным, и звучал однообразный топот
тысячей ног. Колонны двигались, не зная куда и не видя от окружавших людей,
от дыма и от усиливающегося тумана ни той местности, из которой они
выходили, ни той, в которую они вступали.
Солдат в движении так же окружен, ограничен и влеком своим полком, как
моряк кораблем, на котором он находится. Как бы далеко он ни прошел, в какие
бы странные, неведомые и опасные широты ни вступил он, вокруг него -- как
для моряка всегда и везде те же палубы, мачты, канаты своего корабля --
всегда и везде те же товарищи, те же ряды, тот же фельдфебель Иван Митрич,
та же ротная собака Жучка, то же начальство. Солдат редко желает знать те
широты, в которых находится весь корабль его; но в день сражения, Бог знает
как и откуда, в нравственном мире войска слышится одна для всех строгая
нота, которая звучит приближением чего-то решительного и торжественного и
вызывает их на несвойственное им любопытство. Солдаты в дни сражений
возбужденно стараются выйти из интересов своего полка, прислушиваются,
приглядываются и жадно расспрашивают о том, что делается вокруг них.
Туман стал так силен, что, несмотря на то, что рассветало, не видно
было в десяти шагах перед собою. Кусты казались громадными деревьями, ровные
места -- обрывами и скатами. Везде, со всех сторон, можно было столкнуться с
невидимым в десяти шагах неприятелем. Но долго шли колонны все в том же
тумане, спускаясь и поднимаясь на горы, минуя сады и ограды, по новой,
непонятной местности, нигде не сталкиваясь с неприятелем. Напротив того, то
впереди, то сзади, со всех сторон, солдаты узнавали, что идут по тому же
направлению наши русские колонны. Каждому солдату приятно становилось на
душе оттого, что он знал, что туда же, куда он идет, то-есть неизвестно
куда, идет еще много, много наших.
-- Ишь ты, и курские прошли, -- говорили в рядах.
-- Страсть, братец ты мой, что войски нашей собралось! Вечор посмотрел,
как огни разложили, конца краю не видать. Москва, -- одно слово!
Хотя никто из колонных начальников не подъезжал к рядам и не говорил с
солдатами (колонные начальники, как мы видели на военном совете, были не в
духе и недовольны предпринимаемым делом и потому только исполняли приказания
и не заботились о том, чтобы повеселить солдат), несмотря на то, солдаты шли
весело, как и всегда, идя в дело, в особенности в наступательное. Но, пройдя
около часу все в густом тумане, большая часть войска должна была
остановиться, и по рядам пронеслось неприятное сознание совершающегося
беспорядка и бестолковщины. Каким образом передается это сознание, -- весьма
трудно определить; но несомненно то, что оно передается необыкновенно-верно
и быстро разливается, незаметно и неудержимо, как вода по лощине. Ежели бы
русское войско было одно, без союзников, то, может быть, еще прошло бы много
времени, пока это сознание беспорядка сделалось бы общею уверенностью; но
теперь, с особенным удовольствием и естественностью относя причину
беспорядков к бестолковым немцам, все убедились в том, что происходит
вредная путаница, которую наделали колбасники.
-- Что стали-то? Аль загородили? Или уж на француза наткнулись?
-- Нет не слыхать. А то палить бы стал.
-- То-то торопили выступать, а выступили -- стали без толку посереди
поля, -- все немцы проклятые путают. Эки черти бестолковые!
-- То-то я бы их и пустил наперед. А то, небось, позади жмутся. Вот и
стой теперь не емши.
-- Да что, скоро ли там? Кавалерия, говорят, дорогу загородила, --
говорил офицер.
-- Эх, немцы проклятые, своей земли не знают, -- говорил другой.
-- Вы какой дивизии? -- кричал, подъезжая, адъютант.
-- Осьмнадцатой.
-- Так зачем же вы здесь? вам давно бы впереди должно быть, теперь до
вечера не пройдете.
-- Вот распоряжения-то дурацкие; сами не знают, что делают, -- говорил
офицер и отъезжал.
Потом проезжал генерал и сердито не по-русски кричал что-то.
-- Тафа-лафа, а что бормочет, ничего не разберешь, -- говорил солдат,
передразнивая отъехавшего генерала. -- Расстрелял бы я их, подлецов!
-- В девятом часу велено на месте быть, а мы и половины не прошли. Вот
так распоряжения! -- повторялось с разных сторон.
И чувство энергии, с которым выступали в дело войска, начало обращаться
в досаду и злобу на бестолковые распоряжения и на немцев.
Причина путаницы заключалась в том, что во время движения австрийской
кавалерии, шедшей на левом фланге, высшее начальство нашло, что наш центр
слишком отдален от правого фланга, и всей кавалерии велено было перейти на
правую сторону. Несколько тысяч кавалерии продвигалось перед пехотой, и
пехота должна была ждать.
Впереди произошло столкновение между австрийским колонновожатым и
русским генералом. Русский генерал кричал, требуя, чтобы остановлена была
конница; австриец доказывал, что виноват был не он, а высшее начальство.
Войска между тем стояли, скучая и падая духом. После часовой задержки войска
двинулись, наконец, дальше и стали спускаться под гору. Туман, расходившийся
на горе, только гуще расстилался в низах, куда спустились войска. Впереди, в
тумане, раздался один, другой выстрел, сначала нескладно в разных
промежутках: тратта... тат, и потом все складнее и чаще, и завязалось дело
над речкою Гольдбахом.
Не рассчитывая встретить внизу над речкою неприятеля и нечаянно в
тумане наткнувшись на него, не слыша слова одушевления от высших
начальников, с распространившимся по войскам сознанием, что было опоздано,
и, главное, в густом тумане не видя ничего впереди и кругом себя, русские
лениво и медленно перестреливались с неприятелем, подвигались вперед и опять
останавливались, не получая во-время приказаний от начальников и адъютантов,
которые блудили по туману в незнакомой местности, не находя своих частей
войск. Так началось дело для первой, второй и третьей колонны, которые
спустились вниз. Четвертая колонна, при которой находился сам Кутузов,
стояла на Праценских высотах.
В низах, где началось дело, был все еще густой туман, наверху
прояснело, но все не видно было ничего из того, что происходило впереди.
Были ли все силы неприятеля, как мы предполагали, за десять верст от нас или
он был тут, в этой черте тумана, -- никто не знал до девятого часа.
Было 9 часов утра. Туман сплошным морем расстилался по низу, но при
деревне Шлапанице, на высоте, на которой стоял Наполеон, окруженный своими
маршалами, было совершенно светло. Над ним было ясное, голубое небо, и
огромный шар солнца, как огромный пустотелый багровый поплавок, колыхался на
поверхности молочного моря тумана. Не только все французские войска, но сам
Наполеон со штабом находился не по ту сторону ручьев и низов деревень
Сокольниц и Шлапаниц, за которыми мы намеревались занять позицию и начать
дело, но по сю сторону, так близко от наших войск, что Наполеон простым
глазом мог в нашем войске отличать конного от пешего. Наполеон стоял
несколько впереди своих маршалов на маленькой серой арабской лошади, в синей
шинели, в той самой, в которой он делал итальянскую кампанию. Он молча
вглядывался в холмы, которые как бы выступали из моря тумана, и по которым
вдалеке двигались русские войска, и прислушивался к звукам стрельбы в
лощине. В то время еще худое лицо его не шевелилось ни одним мускулом;
блестящие глаза были неподвижно устремлены на одно место. Его предположения
оказывались верными. Русские войска частью уже спустились в лощину к прудам
и озерам, частью очищали те Праценские высоты, которые он намерен был
атаковать и считал ключом позиции. Он видел среди тумана, как в углублении,
составляемом двумя горами около деревни Прац, все по одному направлению к
лощинам двигались, блестя штыками, русские колонны и одна за другой
скрывались в море тумана. По сведениям, полученным им с вечера, по звукам
колес и шагов, слышанным ночью на аванпостах, по беспорядочности движения
русских колонн, по всем предположениям он ясно видел, что союзники считали
его далеко впереди себя, что колонны, двигавшиеся близ Працена, составляли
центр русской армии, и что центр уже достаточно ослаблен для того, чтобы
успешно атаковать его. Но он все еще не начинал дела.
Нынче был для него торжественный день -- годовщина его коронования.
Перед утром он задремал на несколько часов и здоровый, веселый, свежий, в
том счастливом расположении духа, в котором все кажется возможным и все
удается, сел на лошадь и выехал в поле. Он стоял неподвижно, глядя на
виднеющиеся из-за тумана высоты, и на холодном лице его был тот особый
оттенок самоуверенного, заслуженного счастья, который бывает на лице
влюбленного и счастливого мальчика. Маршалы стояли позади его и не смели
развлекать его внимание. Он смотрел то на Праценские высоты, то на
выплывавшее из тумана солнце.
Когда солнце совершенно вышло из тумана и ослепляющим блеском брызнуло
по полям и туману (как будто он только ждал этого для начала дела), он снял
перчатку с красивой, белой руки, сделал ею знак маршалам и отдал приказание
начинать дело. Маршалы, сопутствуемые адъютантами, поскакали в разные
стороны, и через несколько минут быстро двинулись главные силы французской
армии к тем Праценским высотам, которые все более и более очищались русскими
войсками, спускавшимися налево в лощину.

XV.

В 8 часов Кутузов выехал верхом к Працу, впереди 4-й Милорадовичевской
колонны, той, которая должна была занять места колонн Пржебышевского и
Ланжерона, спустившихся уже вниз. Он поздоровался с людьми переднего полка и
отдал приказание к движению, показывая тем, что он сам намерен был вести эту
колонну. Выехав к деревне Прац, он остановился. Князь Андрей, в числе
огромного количества лиц, составлявших свиту главнокомандующего, стоял
позади его. Князь Андрей чувствовал себя взволнованным, раздраженным и
вместе с тем сдержанно-спокойным, каким бывает человек при наступлении давно
желанной минуты. Он твердо был уверен, что нынче был день его Тулона или его
Аркольского моста. Как это случится, он не знал, но он твердо был уверен,
что это будет. Местность и положение наших войск были ему известны,
насколько они могли быть известны кому-нибудь из нашей армии. Его
собственный стратегический план, который, очевидно, теперь и думать нечего
было привести в исполнение, был им забыт. Теперь, уже входя в план
Вейротера, князь Андрей обдумывал могущие произойти случайности и делал
новые соображения, такие, в которых могли бы потребоваться его быстрота
соображения и решительность.
Налево внизу, в тумане, слышалась перестрелка между невидными войсками.
Там, казалось князю Андрею, сосредоточится сражение, там встретится
препятствие, и "туда-то я буду послан, -- думал он, -- с бригадой или
дивизией, и там-то с знаменем в руке я пойду вперед и сломлю все, что будет
предо мной".
Князь Андрей не мог равнодушно смотреть на знамена проходивших
батальонов. Глядя на знамя, ему все думалось: может быть, это то самое
знамя, с которым мне придется итти впереди войск.
Ночной туман к утру оставил на высотах только иней, переходивший в
росу, в лощинах же туман расстилался еще молочно-белым морем. Ничего не было
видно в той лощине налево, куда спустились наши войска и откуда долетали
звуки стрельбы. Над высотами было темное, ясное небо, и направо огромный шар
солнца. Впереди, далеко, на том берегу туманного моря, виднелись выступающие
лесистые холмы, на которых должна была быть неприятельская армия, и
виднелось что-то. Вправо вступала в область тумана гвардия, звучавшая
топотом и колесами и изредка блестевшая штыками; налево, за деревней, такие
же массы кавалерии подходили и скрывались в море тумана. Спереди и сзади
двигалась пехота. Главнокомандующий стоял на выезде деревни, пропуская мимо
себя войска. Кутузов в это утро казался изнуренным и раздражительным. Шедшая
мимо его пехота остановилась без приказания, очевидно, потому, что впереди
что-нибудь задержало ее.
-- Да скажите же, наконец, чтобы строились в батальонные колонны и шли
в обход деревни, -- сердито сказал Кутузов подъехавшему генералу. -- Как же
вы не поймете, ваше превосходительство, милостивый государь, что растянуться
по этому дефилею улицы деревни нельзя, когда мы идем против неприятеля.
-- Я предполагал построиться за деревней, ваше
высокопревосходительство, -- отвечал генерал.
Кутузов желчно засмеялся.
-- Хороши вы будете, развертывая фронт в виду неприятеля, очень хороши.
-- Неприятель еще далеко, ваше высокопревосходительство. По
диспозиции...
-- Диспозиция! -- желчно вскрикнул Кутузов, -- а это вам кто сказал?...
Извольте делать, что вам приказывают.
-- Слушаю-с.
-- Mon cher, -- сказал шопотом князю Андрею Несвицкий, -- le vieux est
d'une humeur de chien.[61]
К Кутузову подскакал австрийский офицер с зеленым плюмажем на шляпе, в
белом мундире, и спросил от имени императора: выступила ли в дело четвертая
колонна?
Кутузов, не отвечая ему, отвернулся, и взгляд его нечаянно попал на
князя Андрея, стоявшего подле него. Увидав Болконского, Кутузов смягчил злое
и едкое выражение взгляда, как бы сознавая, что его адъютант не был виноват
в том, что делалось. И, не отвечая австрийскому адъютанту, он обратился к
Болконскому:
-- Allez voir, mon cher, si la troisieme division a depasse le village.
Dites-lui de s'arreter et d'attendre mes ordres.[62]
Только что князь Андрей отъехал, он остановил его.
-- Et demandez-lui, si les tirailleurs sont postes, -- прибавил он. --
Ce qu'ils font, ce qu'ils font! [63] -- проговорил он про себя, все
не отвечая австрийцу.
Князь Андрей поскакал исполнять поручение.
Обогнав все шедшие впереди батальоны, он остановил 3-ю дивизию и
убедился, что, действительно, впереди наших колонн не было стрелковой цепи.
Полковой командир бывшего впереди полка был очень удивлен переданным ему от
главнокомандующего приказанием рассыпать стрелков. Полковой командир стоял
тут в полной уверенности, что впереди его есть еще войска, и что неприятель
не может быть ближе 10-ти верст. Действительно, впереди ничего не было
видно, кроме пустынной местности, склоняющейся вперед и застланной густым
туманом. Приказав от имени главнокомандующего исполнить упущенное, князь
Андрей поскакал назад. Кутузов стоял все на том же месте и, старчески
опустившись на седле своим тучным телом, тяжело зевал, закрывши глаза.
Войска уже не двигались, а стояли ружья к ноге.
-- Хорошо, хорошо, -- сказал он князю Андрею и обратился к генералу,
который с часами в руках говорил, что пора бы двигаться, так как все колонны
с левого фланга уже спустились.
-- Еще успеем, ваше превосходительство, -- сквозь зевоту проговорил
Кутузов. -- Успеем! -- повторил он.
В это время позади Кутузова послышались вдали звуки здоровающихся
полков, и голоса эти стали быстро приближаться по всему протяжению
растянувшейся линии наступавших русских колонн. Видно было, что тот, с кем
здоровались, ехал скоро. Когда закричали солдаты того полка, перед которым
стоял Кутузов, он отъехал несколько в сторону и сморщившись оглянулся. По
дороге из Працена скакал как бы эскадрон разноцветных всадников. Два из них
крупным галопом скакали рядом впереди остальных. Один был в черном мундире с
белым султаном на рыжей энглизированной лошади, другой в белом мундире на
вороной лошади. Это были два императора со свитой. Кутузов, с аффектацией
служаки, находящегося во фронте, скомандовал "смирно" стоявшим войскам и,
салютуя, подъехал к императору. Вся его фигура и манера вдруг изменились. Он
принял вид подначальственного, нерассуждающего человека. Он с аффектацией
почтительности, которая, очевидно, неприятно поразила императора Александра,
подъехал и салютовал ему.
Неприятное впечатление, только как остатки тумана на ясном небе,
пробежало по молодому и счастливому лицу императора и исчезло. Он был, после
нездоровья, несколько худее в этот день, чем на ольмюцком поле, где его в
первый раз за границей видел Болконский; но то же обворожительное соединение
величавости и кротости было в его прекрасных, серых глазах, и на тонких
губах та же возможность разнообразных выражений и преобладающее выражение
благодушной, невинной молодости.
На ольмюцком смотру он был величавее, здесь он был веселее и
энергичнее. Он несколько разрумянился, прогалопировав эти три версты, и,
остановив лошадь, отдохновенно вздохнул и оглянулся на такие же молодые,
такие же оживленные, как и его, лица своей свиты. Чарторижский и
Новосильцев, и князь Болконский, и Строганов, и другие, все богато одетые,
веселые, молодые люди, на прекрасных, выхоленных, свежих, только что слегка
вспотевших лошадях, переговариваясь и улыбаясь, остановились позади
государя. Император Франц, румяный длиннолицый молодой человек, чрезвычайно
прямо сидел на красивом вороном жеребце и озабоченно и неторопливо
оглядывался вокруг себя. Он подозвал одного из своих белых адъютантов и
спросил что-то. "Верно, в котором часу они выехали", подумал князь Андрей,
наблюдая своего старого знакомого, с улыбкой, которую он не мог удержать,
вспоминая свою аудиенцию. В свите императоров были отобранные
молодцы-ординарцы, русские и австрийские, гвардейских и армейских полков.
Между ними велись берейторами в расшитых попонах красивые запасные царские
лошади.
Как будто через растворенное окно вдруг пахнуло свежим полевым воздухом
в душную комнату, так пахнуло на невеселый Кутузовский штаб молодостью,
энергией и уверенностью в успехе от этой прискакавшей блестящей молодежи.
-- Что ж вы не начинаете, Михаил Ларионович? -- поспешно обратился
император Александр к Кутузову, в то же время учтиво взглянув на императора
Франца.
-- Я поджидаю, ваше величество, -- отвечал Кутузов, почтительно
наклоняясь вперед.
Император пригнул ухо, слегка нахмурясь и показывая, что он не
расслышал.
-- Поджидаю, ваше величество, -- повторил Кутузов (князь Андрей
заметил, что у Кутузова неестественно дрогнула верхняя губа, в то время как
он говорил это поджидаю). -- Не все колонны еще собрались, ваше величество.
Государь расслышал, но ответ этот, видимо, не понравился ему; он пожал
сутуловатыми плечами, взглянул на Новосильцева, стоявшего подле, как будто
взглядом этим жалуясь на Кутузова.
-- Ведь мы не на Царицыном лугу, Михаил Ларионович, где не начинают
парада, пока не придут все полки, -- сказал государь, снова взглянув в глаза
императору Францу, как бы приглашая его, если не принять участие, то
прислушаться к тому, что он говорит; но император Франц, продолжая
оглядываться, не слушал.
-- Потому и не начинаю, государь, -- сказал звучным голосом Кутузов,
как бы предупреждая возможность не быть расслышанным, и в лице его еще раз
что-то дрогнуло. -- Потому и не начинаю, государь, что мы не на параде и не
на Царицыном лугу, -- выговорил он ясно и отчетливо.
В свите государя на всех лицах, мгновенно переглянувшихся друг с
другом, выразился ропот и упрек. "Как он ни стар, он не должен бы, никак не
должен бы говорить этак", выразили эти лица.
Государь пристально и внимательно посмотрел в глаза Кутузову, ожидая,
не скажет ли он еще чего. Но Кутузов, с своей стороны, почтительно нагнув
голову, тоже, казалось, ожидал. Молчание продолжалось около минуты.
-- Впрочем, если прикажете, ваше величество, -- сказал Кутузов,
поднимая голову и снова изменяя тон на прежний тон тупого, нерассуждающего,
но повинующегося генерала.
Он тронул лошадь и, подозвав к себе начальника колонны Милорадовича,
передал ему приказание к наступлению.
Войско опять зашевелилось, и два батальона Новгородского полка и
батальон Апшеронского полка тронулись вперед мимо государя.
В то время как проходил этот Апшеронский батальон, румяный Милорадович,
без шинели, в мундире и орденах и со шляпой с огромным султаном, надетой
набекрень и с поля, марш-марш выскакал вперед и, молодецки салютуя, осадил
лошадь перед государем.
-- С Богом, генерал, -- сказал ему государь.
-- Ma foi, sire, nous ferons ce que qui sera dans notre possibilite,
sire, [64] -- отвечал он весело, тем не менее вызывая насмешливую
улыбку у господ свиты государя своим дурным французским выговором.
Милорадович круто повернул свою лошадь и стал несколько позади
государя. Апшеронцы, возбуждаемые присутствием государя, молодецким, бойким
шагом отбивая ногу, проходили мимо императоров и их свиты.
-- Ребята! -- крикнул громким, самоуверенным и веселым голосом
Милорадович, видимо, до такой степени возбужденный звуками стрельбы,
ожиданием сражения и видом молодцов-апшеронцев, еще своих суворовских
товарищей, бойко проходивших мимо императоров, что забыл о присутствии
государя. -- Ребята, вам не первую деревню брать! -- крикнул он.
-- Рады стараться! -- прокричали солдаты.
Лошадь государя шарахнулась от неожиданного крика. Лошадь эта, носившая
государя еще на смотрах в России, здесь, на Аустерлицком поле, несла своего
седока, выдерживая его рассеянные удары левой ногой, настораживала уши от
звуков выстрелов, точно так же, как она делала это на Марсовом поле, не
понимая значения ни этих слышавшихся выстрелов, ни соседства вороного
жеребца императора Франца, ни всего того, что говорил, думал, чувствовал в
этот день тот, кто ехал на ней.
Государь с улыбкой обратился к одному из своих приближенных, указывая
на молодцов-апшеронцев, и что-то сказал ему.

XVI.

Кутузов, сопутствуемый своими адъютантами, поехал шагом за
карабинерами.
Проехав с полверсты в хвосте колонны, он остановился у одинокого
заброшенного дома (вероятно, бывшего трактира) подле разветвления двух
дорог. Обе дороги спускались под гору, и по обеим шли войска.
Туман начинал расходиться, и неопределенно, верстах в двух расстояния,
виднелись уже неприятельские войска на противоположных возвышенностях.
Налево внизу стрельба становилась слышнее. Кутузов остановился, разговаривая
с австрийским генералом. Князь Андрей, стоя несколько позади, вглядывался в
них и, желая попросить зрительную трубу у адъютанта, обратился к нему.
-- Посмотрите, посмотрите, -- говорил этот адъютант, глядя не на
дальнее войско, а вниз по горе перед собой. -- Это французы!
Два генерала и адъютанты стали хвататься за трубу, вырывая ее один у
другого. Все лица вдруг изменились, и на всех выразился ужас. Французов
предполагали за две версты от нас, а они явились вдруг, неожиданно перед
нами.
-- Это неприятель?... Нет!... Да, смотрите, он... наверное... Что ж
это? -- послышались голоса.
Князь Андрей простым глазом увидал внизу направо поднимавшуюся
навстречу апшеронцам густую колонну французов, не дальше пятисот шагов от
того места, где стоял Кутузов.
"Вот она, наступила решительная минута! Дошло до меня дело", подумал
князь Андрей, и ударив лошадь, подъехал к Кутузову. "Надо остановить
апшеронцев, -- закричал он, -- ваше высокопревосходительство!" Но в тот же
миг все застлалось дымом, раздалась близкая стрельба, и наивно испуганный
голос в двух шагах от князя Андрея закричал: "ну, братцы, шабаш!" И как
будто голос этот был команда. По этому голосу все бросилось бежать.
Смешанные, все увеличивающиеся толпы бежали назад к тому месту, где
пять минут тому назад войска проходили мимо императоров. Не только трудно
было остановить эту толпу, но невозможно было самим не податься назад вместе
с толпой.
Болконский только старался не отставать от нее и оглядывался,
недоумевая и не в силах понять того, что делалось перед ним. Несвицкий с
озлобленным видом, красный и на себя не похожий, кричал Кутузову, что ежели
он не уедет сейчас, он будет взят в плен наверное. Кутузов стоял на том же
месте и, не отвечая, доставал платок. Из щеки его текла кровь. Князь Андрей
протеснился до него.
-- Вы ранены? -- спросил он, едва удерживая дрожание нижней челюсти.
-- Раны не здесь, а вот где! -- сказал Кутузов, прижимая платок к
раненой щеке и указывая на бегущих. -- Остановите их! -- крикнул он и в то
же время, вероятно убедясь, что невозможно было их остановить, ударил лошадь
и поехал вправо.
Вновь нахлынувшая толпа бегущих захватила его с собой и повлекла назад.
Войска бежали такой густой толпой, что, раз попавши в середину толпы,
трудно было из нее выбраться. Кто кричал: "Пошел! что замешкался?" Кто тут
же, оборачиваясь, стрелял в воздух; кто бил лошадь, на которой ехал сам
Кутузов. С величайшим усилием выбравшись из потока толпы влево, Кутузов со
свитой, уменьшенной более чем вдвое, поехал на звуки близких орудийных
выстрелов. Выбравшись из толпы бегущих, князь Андрей, стараясь не отставать
от Кутузова, увидал на спуске горы, в дыму, еще стрелявшую русскую батарею и
подбегающих к ней французов. Повыше стояла русская пехота, не двигаясь ни
вперед на помощь батарее, ни назад по одному направлению с бегущими. Генерал
верхом отделился от этой пехоты и подъехал к Кутузову. Из свиты Кутузова
осталось только четыре человека. Все были бледны и молча переглядывались.
-- Остановите этих мерзавцев! -- задыхаясь, проговорил Кутузов
полковому командиру, указывая на бегущих; но в то же мгновение, как будто в
наказание за эти слова, как рой птичек, со свистом пролетели пули по полку и
свите Кутузова.
Французы атаковали батарею и, увидав Кутузова, выстрелили по нем. С
этим залпом полковой командир схватился за ногу; упало несколько солдат, и
подпрапорщик, стоявший с знаменем, выпустил его из рук; знамя зашаталось и
упало, задержавшись на ружьях соседних солдат.
Солдаты без команды стали стрелять.
-- Ооох! -- с выражением отчаяния промычал Кутузов и оглянулся. --
Болконский, -- прошептал он дрожащим от сознания своего старческого бессилия
голосом. -- Болконский, -- прошептал он, указывая на расстроенный батальон и
на неприятеля, -- что ж это?
Но прежде чем он договорил эти слова, князь Андрей, чувствуя слезы
стыда и злобы, подступавшие ему к горлу, уже соскакивал с лошади и бежал к
знамени.
-- Ребята, вперед! -- крикнул он детски-пронзительно.
"Вот оно!" думал князь Андрей, схватив древко знамени и с наслаждением
слыша свист пуль, очевидно, направленных именно против него. Несколько
солдат упало.
-- Ура! -- закричал князь Андрей, едва удерживая в руках тяжелое знамя,
и побежал вперед с несомненной уверенностью, что весь батальон побежит за
ним.
Действительно, он пробежал один только несколько шагов. Тронулся один,
другой солдат, и весь батальон с криком "ура!" побежал вперед и обогнал его.
Унтер-офицер батальона, подбежав, взял колебавшееся от тяжести в руках князя
Андрея знамя, но тотчас же был убит. Князь Андрей опять схватил знамя и,
волоча его за древко, бежал с батальоном. Впереди себя он видел наших
артиллеристов, из которых одни дрались, другие бросали пушки и бежали к нему
навстречу; он видел и французских пехотных солдат, которые хватали
артиллерийских лошадей и поворачивали пушки. Князь Андрей с батальоном уже
был в 20-ти шагах от орудий. Он слышал над собою неперестававший свист пуль,
и беспрестанно справа и слева от него охали и падали солдаты. Но он не
смотрел на них; он вглядывался только в то, что происходило впереди его --
на батарее. Он ясно видел уже одну фигуру рыжего артиллериста с сбитым на
бок кивером, тянущего с одной стороны банник, тогда как французский солдат
тянул банник к себе за другую сторону. Князь Андрей видел уже ясно
растерянное и вместе озлобленное выражение лиц этих двух людей, видимо, не
понимавших того, что они делали.
"Что они делают? -- думал князь Андрей, глядя на них: -- зачем не бежит
рыжий артиллерист, когда у него нет оружия? Зачем не колет его француз? Не
успеет добежать, как француз вспомнит о ружье и заколет его".
Действительно, другой француз, с ружьем на-перевес подбежал к
борющимся, и участь рыжего артиллериста, все еще не понимавшего того, что
ожидает его, и с торжеством выдернувшего банник, должна была решиться. Но
князь Андрей не видал, чем это кончилось. Как бы со всего размаха крепкой
палкой кто-то из ближайших солдат, как ему показалось, ударил его в голову.
Немного это больно было, а главное, неприятно, потому что боль эта
развлекала его и мешала ему видеть то, на что он смотрел.
"Что это? я падаю? у меня ноги подкашиваются", подумал он и упал на
спину. Он раскрыл глаза, надеясь увидать, чем кончилась борьба французов с
артиллеристами, и желая знать, убит или нет рыжий артиллерист, взяты или
спасены пушки. Но он ничего не видал. Над ним не было ничего уже, кроме неба
-- высокого неба, не ясного, но все-таки неизмеримо высокого, с тихо
ползущими по нем серыми облаками. "Как тихо, спокойно и торжественно, совсем
не так, как я бежал, -- подумал князь Андрей, -- не так, как мы бежали,
кричали и дрались; совсем не так, как с озлобленными и испуганными лицами
тащили друг у друга банник француз и артиллерист, -- совсем не так ползут
облака по этому высокому бесконечному небу. Как же я не видал прежде этого
высокого неба? И как я счастлив, я, что узнал его наконец. Да! все пустое,
все обман, кроме этого бесконечного неба. Ничего, ничего нет, кроме его. Но
и того даже нет, ничего нет, кроме тишины, успокоения. И слава Богу!..."

XVII.

На правом фланге у Багратиона в 9-ть часов дело еще не начиналось. Не
желая согласиться на требование Долгорукова начинать дело и желая отклонить
от себя ответственность, князь Багратион предложил Долгорукову послать
спросить о том главнокомандующего. Багратион знал, что, по расстоянию почти
10-ти верст, отделявшему один фланг от другого, ежели не убьют того, кого
пошлют (что было очень вероятно), и ежели он даже и найдет
главнокомандующего, что было весьма трудно, посланный не успеет вернуться
раньше вечера.
Багратион оглянул свою свиту своими большими, ничего невыражающими,
невыспавшимися глазами, и невольно замиравшее от волнения и надежды детское
лицо Ростова первое бросилось ему в глаза. Он послал его.
-- А ежели я встречу его величество прежде, чем главнокомандующего,
ваше сиятельство? -- сказал Ростов, держа руку у козырька.
-- Можете передать его величеству, -- поспешно перебивая Багратиона,
сказал Долгоруков.
Сменившись из цепи, Ростов успел соснуть несколько часов перед утром и
чувствовал себя веселым, смелым, решительным, с тою упругостью движений,
уверенностью в свое счастие и в том расположении духа, в котором все кажется
легко, весело и возможно.
Все желания его исполнялись в это утро; давалось генеральное сражение,
он участвовал в нем; мало того, он был ординарцем при храбрейшем генерале;
мало того, он ехал с поручением к Кутузову, а может быть, и к самому
государю. Утро было ясное, лошадь под ним была добрая. На душе его было
радостно и счастливо. Получив приказание, он пустил лошадь и поскакал вдоль
по линии. Сначала он ехал по линии Багратионовых войск, еще не вступавших в
дело и стоявших неподвижно; потом он въехал в пространство, занимаемое
кавалерией Уварова и здесь заметил уже передвижения и признаки приготовлений
к делу; проехав кавалерию Уварова, он уже ясно услыхал звуки пушечной и
орудийной стрельбы впереди себя. Стрельба все усиливалась.
В свежем, утреннем воздухе раздавались уже, не как прежде в неравные
промежутки, по два, по три выстрела и потом один или два орудийных выстрела,
а по скатам гор, впереди Працена, слышались перекаты ружейной пальбы,
перебиваемой такими частыми выстрелами из орудий, что иногда несколько
пушечных выстрелов уже не отделялись друг от друга, а сливались в один общий
гул.
Видно было, как по скатам дымки ружей как будто бегали, догоняя друг
друга, и как дымы орудий клубились, расплывались и сливались одни с другими.
Видны были, по блеску штыков между дымом, двигавшиеся массы пехоты и узкие
полосы артиллерии с зелеными ящиками.
Ростов на пригорке остановил на минуту лошадь, чтобы рассмотреть то,
что делалось; но как он ни напрягал внимание, он ничего не мог ни понять, ни
разобрать из того, что делалось: двигались там в дыму какие-то люди,
двигались и спереди и сзади какие-то холсты войск; но зачем? кто? куда?
нельзя было понять. Вид этот и звуки эти не только не возбуждали в нем
какого-нибудь унылого или робкого чувства, но, напротив, придавали ему
энергии и решительности.
"Ну, еще, еще наддай!" -- обращался он мысленно к этим звукам и опять
пускался скакать по линии, все дальше и дальше проникая в область войск, уже
вступивших в дело.
"Уж как это там будет, не знаю, а все будет хорошо!" думал Ростов.
Проехав какие-то австрийские войска, Ростов заметил, что следующая за
тем часть линии (это была гвардия) уже вступила в дело.
"Тем лучше! посмотрю вблизи", подумал он.
Он поехал почти по передней линии. Несколько всадников скакали по
направлению к нему. Это были наши лейб-уланы, которые расстроенными рядами
возвращались из атаки. Ростов миновал их, заметил невольно одного из них в
крови и поскакал дальше.
"Мне до этого дела нет!" подумал он. Не успел он проехать нескольких
сот шагов после этого, как влево от него, наперерез ему, показалась на всем
протяжении поля огромная масса кавалеристов на вороных лошадях, в белых
блестящих мундирах, которые рысью шли прямо на него. Ростов пустил лошадь во
весь скок, для того чтоб уехать с дороги от этих кавалеристов, и он бы уехал
от них, ежели бы они шли все тем же аллюром, но они все прибавляли хода, так
что некоторые лошади уже скакали. Ростову все слышнее и слышнее становился
их топот и бряцание их оружия и виднее становились их лошади, фигуры и даже
лица. Это были наши кавалергарды, шедшие в атаку на французскую кавалерию,
подвигавшуюся им навстречу.
Кавалергарды скакали, но еще удерживая лошадей. Ростов уже видел их
лица и услышал команду: "марш, марш!" произнесенную офицером, выпустившим во
весь мах свою кровную лошадь. Ростов, опасаясь быть раздавленным или
завлеченным в атаку на французов, скакал вдоль фронта, что было мочи у его
лошади, и все-таки не успел миновать их.
Крайний кавалергард, огромный ростом рябой мужчина, злобно нахмурился,
увидав перед собой Ростова, с которым он неминуемо должен был столкнуться.
Этот кавалергард непременно сбил бы с ног Ростова с его Бедуином (Ростов сам
себе казался таким маленьким и слабеньким в сравнении с этими громадными
людьми и лошадьми), ежели бы он не догадался взмахнуть нагайкой в глаза
кавалергардовой лошади. Вороная, тяжелая, пятивершковая лошадь шарахнулась,
приложив уши; но рябой кавалергард всадил ей с размаху в бока огромные
шпоры, и лошадь, взмахнув хвостом и вытянув шею, понеслась еще быстрее. Едва
кавалергарды миновали Ростова, как он услыхал их крик: "Ура!" и оглянувшись
увидал, что передние ряды их смешивались с чужими, вероятно французскими,
кавалеристами в красных эполетах. Дальше нельзя было ничего видеть, потому
что тотчас же после этого откуда-то стали стрелять пушки, и все застлалось
дымом.
В ту минуту как кавалергарды, миновав его, скрылись в дыму, Ростов
колебался, скакать ли ему за ними или ехать туда, куда ему нужно было. Это
была та блестящая атака кавалергардов, которой удивлялись сами французы.
Ростову страшно было слышать потом, что из всей этой массы огромных
красавцев-людей, из всех этих блестящих, на тысячных лошадях,
богачей-юношей, офицеров и юнкеров, проскакавших мимо его, после атаки
осталось только осьмнадцать человек.
"Что мне завидовать, мое не уйдет, и я сейчас, может быть, увижу
государя!" подумал Ростов и поскакал дальше.
Поровнявшись с гвардейской пехотой, он заметил, что чрез нее и около
нее летали ядры, не столько потому, что он слышал звук ядер, сколько потому,
что на лицах солдат он увидал беспокойство и на лицах офицеров --
неестественную, воинственную торжественность.
Проезжая позади одной из линий пехотных гвардейских полков, он услыхал
голос, назвавший его по имени.
-- Ростов!
-- Что? -- откликнулся он, не узнавая Бориса.
-- Каково? в первую линию попали! Наш полк в атаку ходил! -- сказал
Борис, улыбаясь той счастливой улыбкой, которая бывает у молодых людей, в
первый раз побывавших в огне.
Ростов остановился.
-- Вот как! -- сказал он. -- Ну что?
-- Отбили! -- оживленно сказал Борис, сделавшийся болтливым. -- Ты
можешь себе представить?
И Борис стал рассказывать, каким образом гвардия, ставши на место и
увидав перед собой войска, приняла их за австрийцев и вдруг по ядрам,
пущенным из этих войск, узнала, что она в первой линии, и неожиданно должна
была вступить в дело. Ростов, не дослушав Бориса, тронул свою лошадь.
-- Ты куда? -- спросил Борис.
-- К его величеству с поручением.
-- Вот он! -- сказал Борис, которому послышалось, что Ростову нужно
было его высочество, вместо его величества.
И он указал ему на великого князя, который в ста шагах от них, в каске
и в кавалергардском колете, с своими поднятыми плечами и нахмуренными
бровями, что-то кричал австрийскому белому и бледному офицеру.
-- Да ведь это великий князь, а мне к главнокомандующему или к
государю, -- сказал Ростов и тронул было лошадь.
-- Граф, граф! -- кричал Берг, такой же оживленный, как и Борис,
подбегая с другой стороны, -- граф, я в правую руку ранен (говорил он,
показывая кисть руки, окровавленную, обвязанную носовым платком) и остался
во фронте. Граф, держу шпагу в левой руке: в нашей породе фон Бергов, граф,
все были рыцари.
Берг еще что-то говорил, но Ростов, не дослушав его, уже поехал дальше.
Проехав гвардию и пустой промежуток, Ростов, для того чтобы не попасть
опять в первую линию, как он попал под атаку кавалергардов, поехал по линии
резервов, далеко объезжая то место, где слышалась самая жаркая стрельба и
канонада. Вдруг впереди себя и позади наших войск, в таком месте, где он
никак не мог предполагать неприятеля, он услыхал близкую ружейную стрельбу.
"Что это может быть? -- подумал Ростов. -- Неприятель в тылу наших
войск? Не может быть, -- подумал Ростов, и ужас страха за себя и за исход
всего сражения вдруг нашел на него. -- Что бы это ни было, однако, --
подумал он, -- теперь уже нечего объезжать. Я должен искать
главнокомандующего здесь, и ежели все погибло, то и мое дело погибнуть со
всеми вместе".
Дурное предчувствие, нашедшее вдруг на Ростова, подтверждалось все
более и более, чем дальше он въезжал в занятое толпами разнородных войск
пространство, находящееся за деревнею Працом.
-- Что такое? Что такое? По ком стреляют? Кто стреляет? -- спрашивал
Ростов, ровняясь с русскими и австрийскими солдатами, бежавшими
перемешанными толпами наперерез его дороги.
-- А чорт их знает? Всех побил! Пропадай все! -- отвечали ему
по-русски, по-немецки и по-чешски толпы бегущих и непонимавших точно так же,
как и он, того, что тут делалось.
-- Бей немцев! -- кричал один.
-- А чорт их дери, -- изменников.
-- Zum Henker diese Ruesen... [65] -- что-то ворчал немец.
Несколько раненых шли по дороге. Ругательства, крики, стоны сливались в
один общий гул. Стрельба затихла и, как потом узнал Ростов, стреляли друг в
друга русские и австрийские солдаты.
"Боже мой! что ж это такое? -- думал Ростов. -- И здесь, где всякую
минуту государь может увидать их... Но нет, это, верно, только несколько
мерзавцев. Это пройдет, это не то, это не может быть, -- думал он. -- Только
поскорее, поскорее проехать их!"
Мысль о поражении и бегстве не могла притти в голову Ростову. Хотя он и
видел французские орудия и войска именно на Праценской горе, на той самой,
где ему велено было отыскивать главнокомандующего, он не мог и не хотел
верить этому.

XVIII.

Около деревни Праца Ростову велено было искать Кутузова и государя. Но
здесь не только не было их, но не было ни одного начальника, а были
разнородные толпы расстроенных войск.
Он погонял уставшую уже лошадь, чтобы скорее проехать эти толпы, но чем
дальше он подвигался, тем толпы становились расстроеннее. По большой дороге,
на которую он выехал, толпились коляски, экипажи всех сортов, русские и
австрийские солдаты, всех родов войск, раненые и нераненые. Все это гудело и
смешанно копошилось под мрачный звук летавших ядер с французских батарей,
поставленных на Праценских высотах.
-- Где государь? где Кутузов? -- спрашивал Ростов у всех, кого мог
остановить, и ни от кого не мог получить ответа.
Наконец, ухватив за воротник солдата, он заставил его ответить себе.
-- Э! брат! Уж давно все там, вперед удрали! -- сказал Ростову солдат,
смеясь чему-то и вырываясь.
Оставив этого солдата, который, очевидно, был пьян, Ростов остановил
лошадь денщика или берейтора важного лица и стал расспрашивать его. Денщик
объявил Ростову, что государя с час тому назад провезли во весь дух в карете
по этой самой дороге, и что государь опасно ранен.
-- Не может быть, -- сказал Ростов, -- верно, другой кто.
-- Сам я видел, -- сказал денщик с самоуверенной усмешкой. -- Уж мне-то
пора знать государя: кажется, сколько раз в Петербурге вот так-то видал.
Бледный, пребледный в карете сидит. Четверню вороных как припустит, батюшки
мои, мимо нас прогремел: пора, кажется, и царских лошадей и Илью Иваныча
знать; кажется, с другим как с царем Илья кучер не ездит.
Ростов пустил его лошадь и хотел ехать дальше. Шедший мимо раненый
офицер обратился к нему.
-- Да вам кого нужно? -- спросил офицер. -- Главнокомандующего? Так
убит ядром, в грудь убит при нашем полку.
-- Не убит, ранен, -- поправил другой офицер.
-- Да кто? Кутузов? -- спросил Ростов.
-- Не Кутузов, а как бишь его, -- ну, да все одно, живых не много
осталось. Вон туда ступайте, вон к той деревне, там все начальство
собралось, -- сказал этот офицер, указывая на деревню Гостиерадек, и прошел
мимо.
Ростов ехал шагом, не зная, зачем и к кому он теперь поедет. Государь
ранен, сражение проиграно. Нельзя было не верить этому теперь. Ростов ехал
по тому направлению, которое ему указали и по которому виднелись вдалеке
башня и церковь. Куда ему было торопиться? Что ему было теперь говорить
государю или Кутузову, ежели бы даже они и были живы и не ранены?
-- Этой дорогой, ваше благородие, поезжайте, а тут прямо убьют, --
закричал ему солдат. -- Тут убьют!
-- О! что говоришь! сказал другой. -- Куда он поедет? Тут ближе.
Ростов задумался и поехал именно по тому направлению, где ему говорили,
что убьют.
"Теперь все равно: уж ежели государь ранен, неужели мне беречь себя?"
думал он. Он въехал в то пространство, на котором более всего погибло людей,
бегущих с Працена. Французы еще не занимали этого места, а русские, те,
которые были живы или ранены, давно оставили его. На поле, как копны на
хорошей пашне, лежало человек десять, пятнадцать убитых, раненых на каждой
десятине места. Раненые сползались по два, по три вместе, и слышались
неприятные, иногда притворные, как казалось Ростову, их крики и стоны.
Ростов пустил лошадь рысью, чтобы не видать всех этих страдающих людей, и
ему стало страшно. Он боялся не за свою жизнь, а за то мужество, которое ему
нужно было и которое, он знал, не выдержит вида этих несчастных.
Французы, переставшие стрелять по этому, усеянному мертвыми и ранеными,
полю, потому что уже никого на нем живого не было, увидав едущего по нем
адъютанта, навели на него орудие и бросили несколько ядер. Чувство этих
свистящих, страшных звуков и окружающие мертвецы слились для Ростова в одно
впечатление ужаса и сожаления к себе. Ему вспомнилось последнее письмо
матери. "Что бы она почувствовала, -- подумал он, -- коль бы она видела меня
теперь здесь, на этом поле и с направленными на меня орудиями".
В деревне Гостиерадеке были хотя и спутанные, но в большем порядке
русские войска, шедшие прочь с поля сражения. Сюда уже не доставали
французские ядра, и звуки стрельбы казались далекими. Здесь все уже ясно
видели и говорили, что сражение проиграно. К кому ни обращался Ростов, никто
не мог сказать ему, ни где был государь, ни где был Кутузов. Одни говорили,
что слух о ране государя справедлив, другие говорили, что нет, и объясняли
этот ложный распространившийся слух тем, что, действительно, в карете
государя проскакал назад с поля сражения бледный и испуганный обер-гофмаршал
граф Толстой, выехавший с другими в свите императора на поле сражения. Один
офицер сказал Ростову, что за деревней, налево, он видел кого-то из высшего
начальства, и Ростов поехал туда, уже не надеясь найти кого-нибудь, но для
того только, чтобы перед самим собою очистить свою совесть. Проехав версты
три и миновав последние русские войска, около огорода, окопанного канавой,
Ростов увидал двух стоявших против канавы всадников. Один, с белым султаном
на шляпе, показался почему-то знакомым Ростову; другой, незнакомый всадник,
на прекрасной рыжей лошади (лошадь эта показалась знакомою Ростову) подъехал
к канаве, толкнул лошадь шпорами и, выпустив поводья, легко перепрыгнул
через канаву огорода. Только земля осыпалась с насыпи от задних копыт
лошади. Круто повернув лошадь, он опять назад перепрыгнул канаву и
почтительно обратился к всаднику с белым султаном, очевидно, предлагая ему
сделать то же. Всадник, которого фигура показалась знакома Ростову и
почему-то невольно приковала к себе его внимание, сделал отрицательный жест
головой и рукой, и по этому жесту Ростов мгновенно узнал своего
оплакиваемого, обожаемого государя.
"Но это не мог быть он, один посреди этого пустого поля", подумал
Ростов. В это время Александр повернул голову, и Ростов увидал так живо
врезавшиеся в его памяти любимые черты. Государь был бледен, щеки его впали
и глаза ввалились; но тем больше прелести, кротости было в его чертах.
Ростов был счастлив, убедившись в том, что слух о ране государя был
несправедлив. Он был счастлив, что видел его. Он знал, что мог, даже должен
был прямо обратиться к нему и передать то, что приказано было ему передать
от Долгорукова.
Но как влюбленный юноша дрожит и млеет, не смея сказать того, о чем он
мечтает ночи, и испуганно оглядывается, ища помощи или возможности отсрочки
и бегства, когда наступила желанная минута, и он стоит наедине с ней, так и
Ростов теперь, достигнув того, чего он желал больше всего на свете, не знал,
как подступить к государю, и ему представлялись тысячи соображений, почему
это было неудобно, неприлично и невозможно.
"Как! Я как будто рад случаю воспользоваться тем, что он один и в
унынии. Ему неприятно и тяжело может показаться неизвестное лицо в эту
минуту печали; потом, что я могу сказать ему теперь, когда при одном взгляде
на него у меня замирает сердце и пересыхает во рту?" Ни одна из тех
бесчисленных речей, которые он, обращая к государю, слагал в своем
воображении, не приходила ему теперь в голову. Те речи большею частию
держались совсем при других условиях, те говорились большею частию в минуту
побед и торжеств и преимущественно на смертном одре от полученных ран, в то
время как государь благодарил его за геройские поступки, и он, умирая,
высказывал ему подтвержденную на деле любовь свою.
"Потом, что же я буду спрашивать государя об его приказаниях на правый
фланг, когда уже теперь 4-й час вечера, и сражение проиграно? Нет,
решительно я не должен подъезжать к нему. Не должен нарушать его
задумчивость. Лучше умереть тысячу раз, чем получить от него дурной взгляд,
дурное мнение", решил Ростов и с грустью и с отчаянием в сердце поехал
прочь, беспрестанно оглядываясь на все еще стоявшего в том же положении
нерешительности государя.
В то время как Ростов делал эти соображения и печально отъезжал от
государя, капитан фон-Толь случайно наехал на то же место и, увидав
государя, прямо подъехал к нему, предложил ему свои услуги и помог перейти
пешком через канаву. Государь, желая отдохнуть и чувствуя себя нездоровым,
сел под яблочное дерево, и Толь остановился подле него. Ростов издалека с
завистью и раскаянием видел, как фон-Толь что-то долго и с жаром говорил
государю, как государь, видимо, заплакав, закрыл глаза рукой и пожал руку
Толю.
"И это я мог бы быть на его месте?" подумал про себя Ростов и, едва
удерживая слезы сожаления об участи государя, в совершенном отчаянии поехал
дальше, не зная, куда и зачем он теперь едет.
Его отчаяние было тем сильнее, что он чувствовал, что его собственная
слабость была причиной его горя.
Он мог бы... не только мог бы, но он должен был подъехать к государю. И
это был единственный случай показать государю свою преданность. И он не
воспользовался им... "Что я наделал?" подумал он. И он повернул лошадь и
поскакал назад к тому месту, где видел императора; но никого уже не было за
канавой. Только ехали повозки и экипажи. От одного фурмана Ростов узнал, что
Кутузовский штаб находится неподалеку в деревне, куда шли обозы. Ростов
поехал за ними.
Впереди его шел берейтор Кутузова, ведя лошадей в попонах. За
берейтором ехала повозка, и за повозкой шел старик дворовый, в картузе,
полушубке и с кривыми ногами.
-- Тит, а Тит! -- сказал берейтор.
-- Чего? -- рассеянно отвечал старик.
-- Тит! Ступай молотить.
-- Э, дурак, тьфу! -- сердито плюнув, сказал старик. Прошло несколько
времени молчаливого движения, и повторилась опять та же шутка.
В пятом часу вечера сражение было проиграно на всех пунктах. Более ста
орудий находилось уже во власти французов.
Пржебышевский с своим корпусом положил оружие. Другие колонны, растеряв
около половины людей, отступали расстроенными, перемешанными толпами.
Остатки войск Ланжерона и Дохтурова, смешавшись, теснились около прудов
на плотинах и берегах у деревни Аугеста.
В 6-м часу только у плотины Аугеста еще слышалась жаркая канонада одних
французов, выстроивших многочисленные батареи на спуске Праценских высот и
бивших по нашим отступающим войскам.
В арьергарде Дохтуров и другие, собирая батальоны, отстреливались от
французской кавалерии, преследовавшей наших. Начинало смеркаться. На узкой
плотине Аугеста, на которой столько лет мирно сиживал в колпаке
старичок-мельник с удочками, в то время как внук его, засучив рукава
рубашки, перебирал в лейке серебряную трепещущую рыбу; на этой плотине, по
которой столько лет мирно проезжали на своих парных возах, нагруженных
пшеницей, в мохнатых шапках и синих куртках моравы и, запыленные мукой, с
белыми возами уезжали по той же плотине, -- на этой узкой плотине теперь
между фурами и пушками, под лошадьми и между колес толпились обезображенные
страхом смерти люди, давя друг друга, умирая, шагая через умирающих и убивая
друг друга для того только, чтобы, пройдя несколько шагов, быть точно. так
же убитыми.
Каждые десять секунд, нагнетая воздух, шлепало ядро или разрывалась
граната в средине этой густой толпы, убивая и обрызгивая кровью тех, которые
стояли близко. Долохов, раненый в руку, пешком с десятком солдат своей роты
(он был уже офицер) и его полковой командир, верхом, представляли из себя
остатки всего полка. Влекомые толпой, они втеснились во вход к плотине и,
сжатые со всех сторон, остановились, потому что впереди упала лошадь под
пушкой, и толпа вытаскивала ее. Одно ядро убило кого-то сзади их, другое
ударилось впереди и забрызгало кровью Долохова. Толпа отчаянно надвинулась,
сжалась, тронулась несколько шагов и опять остановилась.
Пройти эти сто шагов, и, наверное, спасен; простоять еще две минуты, и
погиб, наверное, думал каждый. Долохов, стоявший в середине толпы, рванулся
к краю плотины, сбив с ног двух солдат, и сбежал на скользкий лед, покрывший
пруд.
-- Сворачивай, -- закричал он, подпрыгивая по льду, который трещал под
ним, -- сворачивай! -- кричал он на орудие. -- Держит!...
Лед держал его, но гнулся и трещал, и очевидно было, что не только под
орудием или толпой народа, но под ним одним он сейчас рухнется. На него
смотрели и жались к берегу, не решаясь еще ступить на лед. Командир полка,
стоявший верхом у въезда, поднял руку и раскрыл рот, обращаясь к Долохову.
Вдруг одно из ядер так низко засвистело над толпой, что все нагнулись.
Что-то шлепнулось в мокрое, и генерал упал с лошадью в лужу крови. Никто не
взглянул на генерала, не подумал поднять его.
-- Пошел на лед! пошел по льду! Пошел! вороти! аль не слышишь! Пошел!
-- вдруг после ядра, попавшего в генерала, послышались бесчисленные голоса,
сами не зная, что и зачем кричавшие.
Одно из задних орудий, вступавшее на плотину, своротило на лед. Толпы
солдат с плотины стали сбегать на замерзший пруд. Под одним из передних
солдат треснул лед, и одна нога ушла в воду; он хотел оправиться и
провалился по пояс.
Ближайшие солдаты замялись, орудийный ездовой остановил свою лошадь, но
сзади все еще слышались крики: "Пошел на лед, что стал, пошел! пошел!" И
крики ужаса послышались в толпе. Солдаты, окружавшие орудие, махали на
лошадей и били их, чтобы они сворачивали и подвигались. Лошади тронулись с
берега. Лед, державший пеших, рухнулся огромным куском, и человек сорок,
бывших на льду, бросились кто вперед, кто назад, потопляя один другого.
Ядра все так же равномерно свистели и шлепались на лед, в воду и чаще
всего в толпу, покрывавшую плотину, пруды и берег.

XIX.

На Праценской горе, на том самом месте, где он упал с древком знамени в
руках, лежал князь Андрей Болконский, истекая кровью, и, сам не зная того,
стонал тихим, жалостным и детским стоном.
К вечеру он перестал стонать и совершенно затих. Он не знал, как долго
продолжалось его забытье. Вдруг он опять чувствовал себя живым и страдающим
от жгучей и разрывающей что-то боли в голове.
"Где оно, это высокое небо, которое я не знал до сих пор и увидал
нынче?" было первою его мыслью. "И страдания этого я не знал также, --
подумал он. -- Да, я ничего, ничего не знал до сих пор. Но где я?"
Он стал прислушиваться и услыхал звуки приближающегося топота лошадей и
звуки голосов, говоривших по-французски. Он раскрыл глаза. Над ним было
опять все то же высокое небо с еще выше поднявшимися плывущими облаками,
сквозь которые виднелась синеющая бесконечность. Он не поворачивал головы и
не видал тех, которые, судя по звуку копыт и голосов, подъехали к нему и
остановились.
Подъехавшие верховые были Наполеон, сопутствуемый двумя адъютантами.
Бонапарте, объезжая поле сражения, отдавал последние приказания об усилении
батарей стреляющих по плотине Аугеста и рассматривал убитых и раненых,
оставшихся на поле сражения.
-- De beaux hommes! [66] -- сказал Наполеон, глядя на убитого
русского гренадера, который с уткнутым в землю лицом и почернелым затылком
лежал на животе, откинув далеко одну уже закоченевшую руку.
-- Les munitions des pieces de position sont epuisees, sire!
[67] -- сказал в это время адъютант, приехавший с батарей,
стрелявших по Аугесту.
-- Faites avancer celles de la reserve, [68] -- сказал
Наполеон, и, отъехав несколько шагов, он остановился над князем Андреем,
лежавшим навзничь с брошенным подле него древком знамени (знамя уже, как
трофей, было взято французами).
-- Voila une belle mort, [69] -- сказал Наполеон, глядя на
Болконского.
Князь Андрей понял, что это было сказано о нем, и что говорит это
Наполеон. Он слышал, как называли sire того, кто сказал эти слова. Но он
слышал эти слова, как бы он слышал жужжание мухи. Он не только не
интересовался ими, но он и не заметил, а тотчас же забыл их. Ему жгло
голову; он чувствовал, что он исходит кровью, и он видел над собою далекое,
высокое и вечное небо. Он знал, что это был Наполеон -- его герой, но в эту
минуту Наполеон казался ему столь маленьким, ничтожным человеком в сравнении
с тем, что происходило теперь между его душой и этим высоким, бесконечным
небом с бегущими по нем облаками. Ему было совершенно все равно в эту
минуту, кто бы ни стоял над ним, что бы ни говорил об нем; он рад был только
тому, что остановились над ним люди, и желал только, чтоб эти люди помогли
ему и возвратили бы его к жизни, которая казалась ему столь прекрасною,
потому что он так иначе понимал ее теперь. Он собрал все свои силы, чтобы
пошевелиться и произвести какой-нибудь звук. Он слабо пошевелил ногою и
произвел самого его разжалобивший, слабый, болезненный стон.
-- А! он жив, -- сказал Наполеон. -- Поднять этого молодого человека,
ce jeune homme, и свезти на перевязочный пункт!
Сказав это, Наполеон поехал дальше навстречу к маршалу Лану, который,
сняв шляпу, улыбаясь и поздравляя с победой, подъезжал к императору.
Князь Андрей не помнил ничего дальше: он потерял сознание от страшной
боли, которую причинили ему укладывание на носилки, толчки во время движения
и сондирование раны на перевязочном пункте. Он очнулся уже только в конце
дня, когда его, соединив с другими русскими ранеными и пленными офицерами,
понесли в госпиталь. На этом передвижении он чувствовал себя несколько
свежее и мог оглядываться и даже говорить.
Первые слова, которые он услыхал, когда очнулся, -- были слова
французского конвойного офицера, который поспешно говорил:
-- Надо здесь остановиться: император сейчас проедет; ему доставит
удовольствие видеть этих пленных господ.
-- Нынче так много пленных, чуть не вся русская армия, что ему,
вероятно, это наскучило, -- сказал другой офицер.
-- Ну, однако! Этот, говорят, командир всей гвардии императора
Александра, -- сказал первый, указывая на раненого русского офицера в белом
кавалергардском мундире.
Болконский узнал князя Репнина, которого он встречал в петербургском
свете. Рядом с ним стоял другой, 19-летний мальчик, тоже раненый
кавалергардский офицер.
Бонапарте, подъехав галопом, остановил лошадь.
-- Кто старший? -- сказал он, увидав пленных.
Назвали полковника, князя Репнина.
-- Вы командир кавалергардского полка императора Александра? -- спросил
Наполеон.
-- Я командовал эскадроном, -- отвечал Репнин.
-- Ваш полк честно исполнил долг свой, -- сказал Наполеон.
-- Похвала великого полководца есть лучшая награда cолдату, -- сказал
Репнин.
-- С удовольствием отдаю ее вам, -- сказал Наполеон. Кто этот молодой
человек подле вас?
Князь Репнин назвал поручика Сухтелена.
Посмотрев на него, Наполеон сказал, улыбаясь:
-- II est venu bien jeune se frotter a nous. [70]
-- Молодость не мешает быть храбрым, -- проговорил обрывающимся голосом
Сухтелен.
-- Прекрасный ответ, -- сказал Наполеон. -- Молодой человек, вы далеко
пойдете!
Князь Андрей, для полноты трофея пленников выставленный также вперед,
на глаза императору, не мог не привлечь его внимания. Наполеон, видимо,
вспомнил, что он видел его на поле и, обращаясь к нему, употребил то самое
наименование молодого человека -- jeune homme, под которым Болконский в
первый раз отразился в его памяти.
-- Et vous, jeune homme? Ну, а вы, молодой человек? -- обратился он к
нему, -- как вы себя чувствуете, mon brave?
Несмотря на то, что за пять минут перед этим князь Андрей мог сказать
несколько слов солдатам, переносившим его, он теперь, прямо устремив свои
глаза на Наполеона, молчал... Ему так ничтожны казались в эту минуту все
интересы, занимавшие Наполеона, так мелочен казался ему сам герой его, с
этим мелким тщеславием и радостью победы, в сравнении с тем высоким,
справедливым и добрым небом, которое он видел и понял, -- что он не мог
отвечать ему.
Да и все казалось так бесполезно и ничтожно в сравнении с тем строгим и
величественным строем мысли, который вызывали в нем ослабление сил от
истекшей крови, страдание и близкое ожидание смерти. Глядя в глаза
Наполеону, князь Андрей думал о ничтожности величия, о ничтожности жизни,
которой никто не мог понять значения, и о еще большем ничтожестве смерти,
смысл которой никто не мог понять и объяснить из живущих.
Император, не дождавшись ответа, отвернулся и, отъезжая, обратился к
одному из начальников:
-- Пусть позаботятся об этих господах и свезут их в мой бивуак; пускай
мой доктор Ларрей осмотрит их раны. До свидания, князь Репнин, -- и он,
тронув лошадь, галопом поехал дальше.
На лице его было сиянье самодовольства и счастия.
Солдаты, принесшие князя Андрея и снявшие с него попавшийся им золотой
образок, навешенный на брата княжною Марьею, увидав ласковость, с которою
обращался император с пленными, поспешили возвратить образок.
Князь Андрей не видал, кто и как надел его опять, но на груди его сверх
мундира вдруг очутился образок на мелкой золотой цепочке.
"Хорошо бы это было, -- подумал князь Андрей, взглянув на этот образок,
который с таким чувством и благоговением навесила на него сестра, -- хорошо
бы это было, ежели бы все было так ясно и просто, как оно кажется княжне
Марье. Как хорошо бы было знать, где искать помощи в этой жизни и чего ждать
после нее, там, за гробом! Как бы счастлив и спокоен я был, ежели бы мог
сказать теперь: Господи, помилуй меня!... Но кому я скажу это! Или сила --
неопределенная, непостижимая, к которой я не только не могу обращаться, но
которой не могу выразить словами, -- великое все или ничего, -- говорил он
сам себе, -- или это тот Бог, который вот здесь зашит, в этой ладонке,
княжной Марьей? Ничего, ничего нет верного, кроме ничтожества всего того,
что мне понятно, и величия чего-то непонятного, но важнейшего!"
Носилки тронулись. При каждом толчке он опять чувствовал невыносимую
боль; лихорадочное состояние усилилось, и он начинал бредить. Те мечтания об
отце, жене, сестре и будущем сыне и нежность, которую он испытывал в ночь
накануне сражения, фигура маленького, ничтожного Наполеона и над всем этим
высокое небо, составляли главное основание его горячечных представлений.
Тихая жизнь и спокойное семейное счастие в Лысых Горах представлялись
ему. Он уже наслаждался этим счастием, когда вдруг являлся маленький
Напoлеон с своим безучастным, ограниченным и счастливым от несчастия других
взглядом, и начинались сомнения, муки, и только небо обещало успокоение. К
утру все мечтания смешались и слились в хаос и мрак беспамятства и забвения,
которые гораздо вероятнее, по мнению самого Ларрея, доктора Наполеона,
должны были разрешиться смертью, чем выздоровлением.
-- C'est un sujet nerveux et bilieux, -- сказал Ларрей, -- il n'en
rechappera pas. [71]
Князь Андрей, в числе других безнадежных раненых, был сдан на попечение
жителей.

Примечания

[(сноска 1)] в конце концов,
[(сноска 2)] Ты знаешь, я завален делами; но было бы
безжалостно покинуть тебя так; разумеется, что я тебе говорю, есть
единственно возможное.
[(сноска 3)] [Но, мой милый,]
[(сноска 4)] [очаровательно.]
[(сноска 5)] у меня будет прекрасная Элен, на которую никогда
не устанешь любоваться.
[(сноска 6)] У меня есть на вас виды в этот вечер.
[(сноска 7)] Моя милая Элен, надо, чтобы вы были
сострадательны к моей бедной тетке, которая питает к вам обожание. Побудьте
с ней минут 10.
[(сноска 8)] И как держит себя!
[(сноска 9)] Надеюсь, вы не скажете другой раз, что у меня
скучают,
[(сноска 10)] Хорошо, я вас оставлю в вашем уголке. Я вижу,
вам там хорошо,
[(сноска 11)] Говорят, вы отделываете свой петербургский дом.
[(сноска 12)] Это хорошо, но не переезжайте от князя Василия.
Хорошо иметь такого друга. Я кое-что об этом знаю. Не правда ли?
[(сноска 13)] Все это хорошо, но надо это кончить,
[(сноска 14)] Это такой прекрасный человек, наш добрый
Вязмитинов...
[(сноска 15)] Конечно, это очень блестящая партия, но счастье,
моя милая... -- Браки совершаются на небесах,
[(сноска 16)] Алина, посмотри, что они делают.
[(сноска 17)] Я вас люблю!
[(сноска 18)] К нам едут гости, князь.
[(сноска 19)] Его сиятельство князь Курагин с сыном, сколько я
слышала?
[(сноска 20)] [батюшка.]
[(сноска 21)] [благодарю, батюшка.]
[(сноска 22)] Они приехали, Мари,
[(сноска 23)] Ну, а вы остаетесь, в чем были, княжна? Сейчас
придут сказать, что они вышли. Надо будет итти вниз, а вы хоть бы чуть-чуть
принарядились!
[(сноска 24)] [мой добрый друг,]
[(сноска 25)] Нет, Мари, решительно это не идет к вам. Я вас
лучше люблю в вашем сереньком ежедневном платьице: пожалуйста, сделайте это
для меня.
[(сноска 26)] Ну, княжна, еще маленькое усилие.
[(сноска 27)] Нет, оставьте меня,
[(сноска 28)] По крайней мере, перемените прическу. У Мари
одно из тех лиц, которым этот род прически совсем нейдет. Перемените,
пожалуйста.
[(сноска 29)] Оставьте меня, мне все равно,
[(сноска 30)] Вы перемените, не правда ли?
[(сноска 31)] [Вот Мари!]
[(сноска 32)] [милую Аннет?]
[(сноска 33)] выгнала его из дома?
[(сноска 34)] Ах! это перл женщин, княжна!
[(сноска 35)] [компаньонка.] ... [малютка -- мила.]
[(сноска 36)] [батюшка,]
[(сноска 37)] Бедная девушка, она дьявольски дурна собою,
[(сноска 38)] [Какая деликатность,]
[(сноска 39)] Нет, нет, нет! Когда отец ваш напишет мне, что
вы себя ведете хорошо, тогда я дам вам поцеловать руку. Не прежде.
[(сноска 40)] Нет, княжна, я навсегда утратила ваше
расположение,
[(сноска 41)] Почему же? Я вас люблю больше, чем когда-либо, и
постараюсь сделать для вашего счастия все, что в моей власти.
[(сноска 42)] Но вы так чисты, вы презираете меня; вы никогда
не поймете этого увлечения страсти. Ах, моя бедная мать...
[(сноска 43)] Я все понимаю,
[(сноска 44)] Ах, милая, милая.
[(сноска 45)] Судьба моего сына в ваших руках. Решите, моя
милая, моя дорогая, моя кроткая Мари, которую я всегда любил, как дочь.
[(сноска 46)] Моя милая, я вам скажу, что эту минуту я никогда
не забуду, но, моя добрейшая, дайте нам хоть малую надежду возможности
тронуть это сердце, столь доброе и великодушное. Скажите: может быть...
Будущность так велика. Скажите: может быть.
[(сноска 47)] Ты вострушка, дитя мое.
[(сноска 48)] Дело сделано!
[(сноска 49)] [Дети, идите ложиться спать,]
[(сноска 50)] [Очаровательно,]
[(сноска 51)] Но не обижайте мою лошадку,
[(сноска 52)] Павлоградские гусары?
[(сноска 53)] Резерв, ваше величество!
[(сноска 54)] Вимпфен, граф Ланжерон, князь Лихтенштейн,
Гогенлое и еще Пришпршипрш, как все польские имена.
[(сноска 55)] Удержите ваше злоязычие.
[(сноска 56)] И, любезный генерал! Я занят рисом и котлетами,
а вы занимайтесь военными делами.
[(сноска 57)] Так как неприятель опирается левым крылом своим
на покрытые лесом горы, а правым крылом тянется вдоль Кобельница и
Сокольница позади находящихся там прудов, а мы, напротив, превосходим нашим
левым крылом его правое, то выгодно нам атаковать сие последнее
неприятельское крыло, особливо если мы займем деревни Сокольниц и Кобельниц,
будучи поставлены в возможность нападать на фланг неприятеля и преследовать
его в равнине между Шлапаницем и лесом Тюрасским, избегая вместе с тем
дефилеи между Шлапаницем и Беловицем, которою прикрыт неприятельский фронт.
Для этой цели необходимо... Первая колонна марширует... вторая колонна
марширует... третья колонна марширует...
[(сноска 58)] Урок из географии,
[(сноска 59)] [Ей Богу,]
[(сноска 60)] [Да здравствует император, император!]
[(сноска 61)] Мой милый, наш старик сильно не в духе.
[(сноска 62)] Ступайте, мой милый, посмотрите, прошла ли через
деревню третья дивизия. Велите ей остановиться и ждать моего приказа.
[(сноска 63)] И спросите, размещены ли стрелки. -- Что они
делают, что они делают!
[(сноска 64)] Право, ваше величество, мы сделаем, что будет
нам возможно сделать, ваше величество,
[(сноска 65)] К чорту этих русских...
[(сноска 66)] Красавцы!
[(сноска 67)] Батарейных зарядов больше нет, ваше величество!
[(сноска 68)] Велите привезти из резервов,
[(сноска 69)] Вот прекрасная смерть,
[(сноска 70)] Молод же явился он состязаться с нами.
[(сноска 71)] Это человек нервный и желчный, он не
выздоровеет.

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел художественная литература