Толстой Л. Анна Каренина

ОГЛАВЛЕНИЕ

ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ

I

Левины жили уже третий месяц в Москве. Уже давно прошел тот срок,
когда, по самым верным расчетам людей, знающих эти дела, Кити должна была
родить; а она все еще носила, и ни по чему не было заметно, чтобы время было
ближе теперь, чем два месяца назад. И доктор, и акушерка, и Долли, и мать, и
в особенности Левин, без ужаса не могший подумать о приближавшемся, начинали
испытывать нетерпение и беспокойство; одна Кити чувствовала себя совершенно
спокойною и счастливою.
Она теперь ясно сознавала зарождение в себе нового чувства любви к
будущему, отчасти для нее уже настоящему ребенку и с наслаждением
прислушивалась к этому чувству. Он теперь уже не был вполне частью ее, а
иногда жил и своею независимою от нее жизнью. Часто ей бывало больно от это-
го, но вместе с тем хотелось смеяться от странной новой радости.
Все, кого она любила, были с нею, и все были так добры к ней, так
ухаживали за нею, так одно приятное во всем предоставлялось ей, что если б
она не знала и не чувствовала, что это должно скоро кончиться, она бы и не
желала лучшей и приятнейшей жизни. Одно, что портило ей прелесть этой жизни,
было то, что муж ее был не тот, каким она любила его и каким он бывал в
деревне.
Она любила его спокойный, ласковый и гостеприимный тон в деревне. В
городе же он постоянно казался беспокоен и настороже, как будто боясь, чтобы
кто-нибудь не обидел его и, главное, ее. Там, в деревне, он, очевидно зная
себя на своем месте, никуда не спешил и никогда не бывал не занят. Здесь, в
городе, он постоянно торопился, как бы не пропустить чего-то, и делать ему
было нечего. И ей было жалко его. Для других, она знала, он не представлялся
жалким; напротив, когда Кити в обществе смотрела на него, как иногда смотрят
на любимого человека, стараясь видеть его как будто чужого, чтоб определить
себе то впечатление, которое он производит на других, она видела, со страхом
даже для своей ревности, что он не только не жалок, но очень привлекателен
своею порядочностью, несколько старомодною, застенчивою вежливостью с
женщинами, своею сильною фигурой и особенным, как ей казалось, выразительным
лицом. Но она видела его не извне, а изнутри; она видела, что он здесь не
настоящий; иначе она не могла определить себе его состояние. Иногда она в
душе упрекала его за то, что он не умеет жить в городе: иногда же
сознавалась, что ему действительно трудно было устроить здесь свою жизнь
так, чтобы быть ею довольным.
В самом деле, что ему было делать? В карты он не любил играть. В клуб
не ездил. С веселыми мужчинами вроде Облонского водиться, она уже знала
теперь, что' значило... это значило пить и ехать после питья куда-то. Она
без ужаса не могла подумать, куда в таких случаях ездили мужчины. Ездить в
свет? Но она знала, что для этого надо находить удовольствие в сближении с
женщинами молодыми, и она не могла желать этого. Сидеть дома с нею, с
матерью и сестрами? Но, как ни были ей приятны и веселы одни и те же
разговоры, - "Алины-Надины", как называл эти разговоры между сестрами старый
князь, - она знала, что ему должно быть это скучно. Что же ему оставалось
делать? Продолжать писать свою книгу? Он и попытался это делать и ходил
сначала в библиотеку заниматься выписками и справками для своей книги; но,
как он говорил ей, чем больше он ничего не делал, тем меньше у него
оставалось времени. И, кроме того, он жаловался ей, что слишком много
разговаривал здесь о своей книге и что потому все мысли о ней спутались у
него и потеряли интерес.
Одна выгода этой городской жизни была та, что ссор здесь, в городе,
между ними никогда не было. Оттого ли, что условия городские другие, или
оттого, что они оба стали осторожнее и благоразумнее в этом отношении, в
Москве у них не было ссор из-за ревности, которых они так боялись, переезжая
в город.
В этом отношении случилось даже одно очень важное для них обоих
событие, именно встреча Кити с Вронским.
Старуха княгиня Марья Борисовна, крестная мать Кити, всегда очень ее
любившая, пожелала непременно видеть ее. Кити, никуда по своему положению не
ездившая, поехала с отцом к почтенной старухе и встретила у ней Вронского.
Кити при этой встрече могла упрекнуть себя только в том, что на
мгновение, когда она узнала в штатском платье столь знакомые ей когда-то
черты, у ней прервалось дыхание, кровь прилила к сердцу, и яркая краска, она
чувствовала это, выступила на лицо. Но это продолжалось лишь несколько
секунд. Еще отец, нарочно громко заговоривший с Вронским, не кончил своего
разговора, как она была уже вполне готова смотреть на Вронского, говорить с
ним, если нужно, точно так же, как она говорила с княгиней Марьей
Борисовной, и главное, так, чтобы все до последней интонации и улыбки было
одобрено мужем, которого невидимое присутствие она как будто чувствовала над
собой в эту минуту.
Она сказала с ним несколько слов, даже спокойно улыбнулась на его шутку
о выборах, которые он назвал "наш парламент". (Надо было улыбнуться, чтобы
показать, что она поняла шутку.) Но тотчас же она отвернулась к княгине
Марье Борисовне и ни разу не взглянула на него, пока он не встал, прощаясь;
тут она посмотрела на него, но, очевидно, только потому, что неучтиво не
смотреть на человека, когда он кланяется.
Она благодарна была отцу за то, что он ничего не сказал ей о встрече с
Вронским; но она видела по особенной нежности его после визита, во время
обычной прогулки, что он был доволен ею. Она сама была довольна собою. Она
никак не ожидала, чтоб у нее нашлась эта сила задержать где-то в глубине
души все воспоминания прежнего чувства к Вронскому и не только казаться, но
и быть к нему вполне равнодушною и спокойною.
Левин покраснел гораздо больше ее, когда она сказала ему, что встретила
Вронского у княгини Марьи Борисовны. Ей очень трудно было сказать это ему,
но еще труднее было продолжать говорить о подробностях встречи, так как он
не спрашивал ее, а только, нахмурившись, смотрел на нее.
- Мне очень жаль, что тебя не было, - сказала она. - Не то, что тебя не
было в комнате... я бы не была так естественна при тебе... Я теперь краснею
гораздо больше, гораздо, гораздо больше, - говорила она, краснея до слез. -
Но что ты не мог видеть в щелку.
Правдивые глаза сказали Левину, что она была довольна собою, и он,
несмотря на то, что она краснела, тотчас же успокоился и стал расспрашивать
ее, чего только она и хотела. Когда он узнал все, даже до той подробности,
что она только в первую секунду не могла не покраснеть, но что потом ей было
так же просто и легко, как с первым встречным, Левин совершенно повеселел и
сказал, что он очень рад этому и теперь уже не поступит так глупо, как на
выборах, а постарается при первой встрече с Вронским быть как можно
дружелюбнее.
- Так мучительно думать, что есть человек почти враг, с которым тяжело
встречаться, - сказал Левин. - Я очень, очень рад.

II

- Так заезжай, пожалуйста, к Болям, - сказала Кити мужу, когда он в
одиннадцать часов, пред тем как уехать из дома, зашел к ней. - Я знаю, что
ты обедаешь в клубе, папа тебя записал. А утро что ты делаешь?
- Я к Катавасову только, - отвечал Левин.
- Что же так рано?
- Он обещал меня познакомить с Метровым. Мне хотелось поговорить с ним
о моей работе, это известный ученый петербургский, - сказал Левин.
- Да, это его статью ты так хвалил? Ну, а потом? - сказала Кити.
- Еще в суд, может быть, заеду по делу сестры.
- А в концерт? - спросила она.
- Да что я поеду один!
- Нет, поезжай; там дают эти новые вещи... Это тебя так интересовало. Я
бы непременно поехала.
- Ну, во всяком случае я заеду домой пред обедом, - сказал он, глядя на
часы.
- Надень же сюртук, чтобы прямо заехать к графине Боль.
- Да разве это непременно нужно?
- Ах, непременно! Он был у нас. Ну что тебе стоит? Заедешь, сядешь,
поговоришь пять минут о погоде, встанешь и уедешь.
- Ну, ты не поверишь, я так от этого отвык, что это-то мне и совестно.
Как это? Пришел чужой человек, сел, посидел безо всякого дела, им помешал,
себя расстроил и ушел.
Кити засмеялась.
- Да ведь ты делал визиты холостым? - сказала она.
- Делал, но всегда бывало совестно, а теперь так отвык, что, ей-богу,
лучше два дня не обедать вместо этого визита. Так совестно! Мне все кажется,
что они обидятся, скажут: зачем это ты приходил без дела?
- Нет, не обидятся. Уж я за это тебе отвечаю, - сказала Кити, со смехом
глядя на его лицо. Она взяла его за руку. - Ну, прощай... Поезжай,
пожалуйста.
Он уже хотел уходить, поцеловав руку жены, когда она остановила его.
- Костя, ты знаешь, что у меня уж остается только пятьдесят рублей.
- Ну что ж, я заеду возьму из банка. Сколько? - сказал он с знакомым ей
выражением неудовольствия.
- Нет, ты постой. - Она удержала его за руку. - Поговорим, меня это
беспокоит. Я, кажется, ничего лишнего не плачу, а деньги так и плывут.
Что-нибудь мы не так делаем.
- Нисколько, - сказал он, откашливаясь и глядя на нее исподлобья.
Это откашливанье она знала. Это был признак его сильного недовольства,
не на нее, а на самого себя. Он действительно был недоволен, но не тем, что
денег вышло много, а что ему напоминают то, о чем он, зная, что в этом
что-то неладно, желает забыть.
- Я велел Соколову продать пшеницу и за мельницу взять вперед. Деньги
будут во всяком случае.
- Нет, но я боюсь, что вообще много...
- Нисколько, нисколько, - повторял он. - Ну, прощай, душенька.
- Нет, право, я иногда жалею, что послушалась мама. Как бы хорошо было
в деревне! А то я вас всех измучала, и деньги мы тратим...
- Нисколько, нисколько. Ни разу еще не было с тех пор, как я женат,
чтоб я сказал, что лучше было бы иначе, чем как есть.
- Правда? - сказала она, глядя ему в глаза.
Он сказал это не думая, только чтоб утешить ее. Но когда он, взглянув
на нее, увидал, что эти правдивые милые глаза вопросительно устремлены на
него, он повторил то же уже от всей души. "Я решительно забываю ее", -
подумал он. И он вспомнил то, что так скоро ожидало их.
- А скоро? Как ты чувствуешь? - прошептал он, взяв ее за обе руки.
- Я столько раз думала, что теперь ничего не думаю и не знаю.
- И не страшно?
Она презрительно усмехнулась.
- Ни капельки, - сказала она.
- Так если что, я буду у Катавасова.
- Нет, ничего не будет, и не думай. Я поеду с папа гулять на бульвар.
Мы заедем к Долли. Пред обедом тебя жду. Ах, да! Ты знаешь, что положение
Долли становится решительно невозможным? Она кругом должна, денег у нее нет.
Мы вчера говорили с мама и с Арсением (так она звала мужа сестры Львовой) и
решили тебя с ним напустить на Стиву. Это решительно невозможно. С папа
нельзя говорить об этом... Но если бы ты и он...
- Ну что же мы можем? - сказал Левин.
- Все-таки ты будешь у Арсения, поговори с ним; он тебе скажет, что мы
решили.
- Ну, с Арсением я вперед на все согласен. Так я заеду к нему. Кстати,
если в концерт, то я с Натали и поеду. Ну, прощай.
На крыльце старый, еще холостой жизни, слуга Кузьма, заведывавший
городским хозяйством, остановил Левина.
- Красавчика (это была лошадь, левая дышловая, приведенная из деревни)
перековали, а все хромает, - сказал он. - Как прикажете?
Первое время в Москве Левина занимали лошади, приведенные из деревни.
Ему хотелось устроить эту часть как можно лучше и дешевле; но оказалось, что
свои лошади обходились дороже извозчичьих, и извозчика все-таки брали.
- Вели за коновалом послать, наминка, может быть.
- Ну, а для Катерины Александровны? - спросил Кузьма.
Левина уже не поражало теперь, как в первое время его жизни в Москве,
что для переезда с Воздвиженки на Сивцев Вражек нужно было запрягать в
тяжелую карету пару сильных лошадей, провезти эту карету по снежному месиву
четверть версты и стоять там четыре часа, заплатив за это пять рублей.
Теперь уже это казалось ему натурально.
- Вели извозчику привести пару в нашу карету, - сказал он.
- Слушаю-с.
И, так просто и легко разрешив благодаря городским условиям
затруднение, которое в деревне потребовало бы столько личного труда и
внимания, Левин вышел на крыльцо и, кликнув извозчика, сел и поехал на
Никитскую. Дорогой он уже не думал о деньгах, а размышлял о том, как он
познакомится с петербургским ученым, занимающимся социологией, и будет
говорить с ним о своей книге.
Только в самое первое время в Москве те странные деревенскому жителю,
непроизводительные, но неизбежные расходы, которые потребовались от него со
всех сторон, поражали Левина. Но теперь он уже привык к ним. С ним случилось
в этом отношении то, что, говорят, случается с пьяницами: первая рюмка -
коло'м, вторая соколо'м, а после третьей - мелкими пташечками. Когда Левин
разменял первую сторублевую бумажку на покупку ливрей лакею и швейцару, он
невольно сообразил, что эти никому не нужные ливреи, но неизбежно
необходимые, судя по тому, как удивились княгиня и Кити при намеке, что без
ливреи можно обойтись, - что эти ливреи будут стоить двух летних работников,
то есть около трехсот рабочих дней от святой до заговень, и каждый день
тяжкой работы с раннего утра до позднего вечера, - и эта сторублевая бумажка
еще шла коло'м. Но следующая, размененная на покупку провизии к обеду для
родных, стоившей двадцать восемь рублей, хотя и вызвала в Левине
воспоминание о том, что двадцать восемь рублей - это девять четвертей овса,
который, потея и кряхтя, косили, вязали, молотили, веяли, подсевали и
насыпали, - эта следующая пошла все-таки легче. А теперь размениваемые
бумажки уже давно не вызывали таких соображений и летели мелкими пташечками.
Соответствует ли труд, положенный на приобретение денег, тому удовольствию,
которое доставляет покупаемое на них, - это соображение уж давно было
потеряно. Расчет хозяйственный о том, что есть известная цена, ниже которой
нельзя продать известный хлеб, тоже был забыт. Рожь, цену на которую он так
долго выдерживал, была продана пятьюдесятью копейками на четверть дешевле,
чем за нее давали месяц тому назад. Даже и расчет, что при таких расходах
невозможно будет прожить весь год без долга, - и этот расчет уже не имел
никакого значения. Только одно требовалось: иметь деньги в банке, не
спрашивая, откуда они, так, чтобы знать всегда, на что завтра купить
говядины. И этот расчет до сих пор у него соблюдался: у него всегда были
деньги в банке. Но теперь деньги в банке вышли, и он не знал хорошенько,
откуда взять их. И это-то на минуту, когда Кити напомнила о деньгах,
расстроило его;но ему некогда было думать об этом.Он ехал, размышляя о
Катавасове и предстоящем знакомстве с Метровым.

III

Левин в этот свой приезд сошелся опять близко с бывшим товарищем по
университету, профессором Катавасовым, с которым он не видался со времени
своей женитьбы. Катавасов был ему приятен ясностию и простотой своего
миросозерцания. Левин думал, что ясность миросозерцания Катавасова вытекала
из бедности его натуры, Катавасов же думал, что непоследовательность мысли
Левина вытекала из недостатка дисциплины его ума; но ясность Катавасова была
приятна Левину, и обилие недисциплинованных мыслей Левина было приятно
Катавасову, и они любили встречаться и спорить.
Левин читал Катавасову некоторые места из своего сочинения, и они
понравились ему. Вчера, встретив Левина на публичной лекции, Катавасов
сказал ему, что известный Метров, которого статья так понравилась Левину,
находится в Москве и очень заинтересован тем, что ему сказал Катавасов о
работе Левина, и что Метров будет у него завтра в одиннадцать часов и очень
рад познакомиться с ним.
- Решительно исправляетесь, батюшка, приятно видеть, - сказал
Катавасов, встречая Левина в маленькой гостиной. - Я слышу звонок и думаю:
не может быть, чтобы вовремя... Ну что, каковы черногорцы? По породе воины.
- А что? - спросил Левин.
Катавасов в коротких словах передал ему последнее известие и, войдя в
кабинет, познакомил Левина с невысоким, плотным, очень приятной наружности
человеком. Это был Метров. Разговор остановился на короткое время на
политике и на том, как смотрят в высших сферах в Петербурге на последние
события. Метров передал известные ему из верного источника слова, будто бы
сказанные по этому случаю государем и одним из министров. Катавасов же
слышал тоже за верное, что государь сказал совсем другое. Левин постарался
придумать такое положение, в котором и те и другие слова могли быть сказаны,
и разговор на эту тему прекратился.
- Да вот написал почти книгу об естественных условиях рабочего в
отношении к земле, - сказал Катавасов. - Я не специалист, но мне
понравилось, как естественнику, то, что он не берет человечества как чего-то
вне зоологических законов, а, напротив, видит зависимость его от среды и в
этой зависимости отыскивает законы развития.
- Это очень интересно, - сказал Метров.
- Я, собственно, начал писать сельскохозяйственную книгу, но невольно,
занявшись главным орудием сельского хозяйства, рабочим, - сказал Левин,
краснея, - пришел к результатам совершенно неожиданным.
И Левин сжал осторожно, как бы ощупывая почву, излагать свой взгляд. Он
знал, что Метров написал статью против общепринятого политико-экономического
учения, но до какой степени он мог надеяться на сочувствие в нем к своим
новым взглядам, он не знал и не мог догадаться по умному и спокойному лицу
ученого.
- Но в чем же вы видите особенные свойства русского рабочего? - сказал
Метров. - В зоологических, так сказать, его свойствах или в тех условиях, в
которых он находится?
Левин видел, что в вопросе этом уже высказывалась мысль, с которою он
был несогласен; но он продолжал излагать свою мысль, состоящую в том, что
русский рабочий имеет совершенно особенный от других народов взгляд на
землю. И чтобы доказать это положение, он поторопился прибавить, что, по его
мнению, этот взгляд русского народа вытекает из сознания им своего призвания
заселить огромные, незанятые пространства на востоке.
- Легко быть введену в заблуждение, делая заключение об общем призвании
народа, - сказал Метров, перебивая Левина. - Состояние рабочего всегда будет
зависеть от его отношения к земле и капиталу.
И уже не давая Левину досказать свою мысль, Метров начал излагать ему
особенность своего учения.
В чем состояла особенность его учения, Левин не понял, потому что и не
трудился понимать: он видел, что Метров, так же как и другие, несмотря на
свою статью, в которой он опровергал учение экономистов, смотрел все-таки на
положение русского рабочего только с точки зрения капитала, заработной платы
и ренты. Хотя он и должен был признать, что в восточной, самой большой части
России рента еще нуль, что заработная плата выражается для девяти десятых
восьмидесятимиллионного русского населения только пропитанием самих себя и
что капитал еще не существует иначе, как в виде самых первобытных орудий, -
но он только с этой точки зрения рассматривал всякого рабочего, хотя во
многом и не соглашался с экономистами и имел свою новую теорию о заработной
плате, которую он и изложил Левину.
Левин слушал неохотно и сначала возражал. Ему хотелось перебить
Метрова, чтобы сказать свою мысль, которая, по его мнению, должна была
сделать излишним дальнейшее изложение. Но потом, убедившись, что они до
такой степени различно смотрят на дело, что никогда не поймут друг друга, он
уже и не противоречил и только слушал. Несмотря на то,что ему теперь уж
вовсе не было интересно то, что говорил Метров, он испытывал, однако,
некоторое удовольствие, слушая его. Самолюбие его было польщено тем, что
такой ученый человек так охотно, с таким вниманием и доверием к знанию
предмета Левиным, иногда одним намеком указывая на целую сторону дела,
высказывал ему свои мысли. Он приписывал это своему достоинству, не зная
того, что Метров, переговорив со всеми своими близкими, особенно охотно
говорил об этом предмете с каждым новым человеком, да и вообще охотно
говорил со всеми о занимавшем его, неясном еще ему самому предмете.
- Однако мы опоздаем, - сказал Катавасов, взглянув на часы, как только
Метров кончил свое изложение.
- Да, нынче заседание в Обществе любителей в память пятидесятилетнего
юбилея Свинтича, - сказал Катавасов на вопрос Левина. - Мы собирались с
Петром Иванычем. Я обещал прочесть об его трудах по зоологии. Поедем с нами,
очень интересно.
- Да, и в самом деле пора, - сказал Метров. - Поедемте с нами, а
оттуда, если угодно, ко мне. Я бы очень желал прослушать ваш труд.
- Нет, что ж. Это так еще, не кончено. Но в заседание я очень рад.
- Что ж, батюшка, слышали? Подал отдельное мнение, - сказал Катавасов,
в другой комнате надевавший фрак.
И начался разговор об университетском вопросе. Университетский вопрос
был очень важным событием в эту зиму в Москве. Три старые профессора в
совете не приняли мнения молодых; молодые подали отдельное мнение. Мнение
это,по суждению одних,было ужасное, по суждению других, было самое простое и
справедливое мнение, и профессора разделились на две партии.
Одни, к которым принадлежал Катавасов, видели в противной стороне
подлый донос и обман; другие - мальчишество и неуважение к авторитетам.
Левин, хотя и не принадлежавший к университету, несколько раз уже в свою
бытность в Москве слышал и говорил об этом деле и имел свое составленное на
этот счет мнение; он принял участие в разговоре, продолжавшемся и на улице,
пока все трое дошли до здания старого университета.
Заседание уже началось. У стола, покрытого сукном, за который сели
Катавасов и Метров, сидело шесть человек, и один из них, близко пригибаясь к
рукописи, читал что-то. Левин сел на один из пустых стульев, стоявших вокруг
стола, и шепотом спросил у сидевшего тут студента, что читают. Студент,
недовольно оглядев Левина, сказал:
- Биография.
Хотя Левин и не интересовался биографией ученого, но невольно слушал и
узнал кое-что интересного и нового о жизни знаменитого ученого.
Когда чтец кончил, председатель поблагодарил его и прочел присланные
ему стихи поэта Мента на этот юбилей и несколько слов в благодарность
стихотворцу. Потом Катавасов своим громким, крикливым голосом прочел свою
записку об ученых трудах юбиляра.
Когда Катавасов кончил, Левин посмотрел на часы, увидал, что уже второй
час, и подумал, что он не успеет до концерта прочесть Метрову свое
сочинение, да теперь ему уж и не хотелось этого. Он во время чтения думал
тоже о бывшем разговоре. Ему теперь ясно было, что хотя мысли Метрова, может
быть, и имеют значение, но и его мысли также имеют значение; мысли эти могут
уясниться и привести к чему-нибудь, только когда каждый будет отдельно
работать на избранном пути, а из сообщения этих мыслей ничего выйти не
может. И, решившись отказаться от приглашения Метрова, Левин в конце
заседания подошел к нему. Метров познакомил Левина с председателем, с
которым он говорил о политической новости. При этом Метров рассказал
председателю то же, что он рассказывал Левину, а Левин сделал те же
замечания, которые он уже делал нынче утром, но для разнообразия высказал и
свое новое мнение, которое тут же пришло ему в голову. После этого начался
разговор опять об университетском вопросе. Так как Левин уже все это слышал,
он поторопился сказать Метрову, что сожалеет, что не может воспользоваться
его приглашением, раскланялся и поехал ко Львову.

IV

Львов, женатый на Натали, сестре Кити, всю свою жизнь провел в столицах
и за границей, где он и воспитывался и служил дипломатом.
В прошлом году он оставил дипломатическую службу, не по неприятности (у
него никогда ни с кем не бывало неприятностей), и перешел на службу в
дворцовое ведомство в Москву, для того чтобы дать наилучшее воспитание своим
двум мальчикам.
Несмотря на самую резкую противоположность в привычках и во взглядах и
на то, что Львов был старше Левина, они в эту зиму очень сошлись и полюбили
друг друга.
Львов был дома, и Левин без доклада вошел к нему.
Львов в домашнем сюртуке с поясом, в замшевых ботинках сидел на кресле
и в pince-nez с синими стеклами читал книгу, стоявшую на пюпитре, осторожно
на отлете держа красивою рукой до половины испеплившуюся сигару.
Прекрасное, тонкое и молодое еще лицо его,которому курчавые блестящие
серебряные волосы придавали еще более породистое выражение, просияло
улыбкой, когда он увидел Левина.
- Отлично! А я хотел к вам посылать. Ну,что Кити? Садитесь сюда,
спокойнее... - Он встал и подвинул качалку. - Читали последний циркуляр в
"Journal de St.-Petersbourg"? Я нахожу прекрасно, - сказал он с несколько
французским акцентом.
Левин рассказал слышанное от Катавасова о том, что говорят в
Петербурге, и, поговорив о политике, рассказал про свое знакомство с
Метровым и поездку в заседание. Львова это очень заинтересовало.
- Вот я завидую вам, что у вас есть входы в этот интересный ученый мир,
- сказал он. И,разговорившись, как обыкновенно, тотчас же перешел на более
удобный ему французский язык. - Правда, что мне и некогда. Моя и служба и
занятия детьми лишают меня этого; а потом я не стыжусь сказать, что мое
образование слишком недостаточно.
- Этого я не думаю, - сказал Левин с улыбкой и, как всегда, умиляясь на
его низкое мнение о себе, отнюдь не напущенное на себя из желания казаться
или даже быть скромным, но совершенно искреннее.
- Ах, как же! Я теперь чувствую, как я мало образован. Мне для
воспитания детей даже нужно много освежить в памяти и просто выучиться.
Потому что мало того, чтобы были учителя, нужно, чтобы был наблюдатель, как
в вашем хозяйстве нужны работники и надсмотрщик. Вот я читаю, - он показал
грамматику Буслаева, лежавшую на пюпитре, - требуют от Миши, и это так
трудно... Ну вот объясните мне. Здесь он говорит...
Левин хотел объяснить ему, что понять этого нельзя, а надо учить; но
Львов не соглашался с ним.
- Да, вот вы над этим смеетесь!
- Напротив, вы не можете себе представить, как, глядя на вас, я всегда
учусь тому, что мне предстоит, - именно воспитанию детей.
- Ну, уж учиться-то нечему, - сказал Львов.
- Я только знаю, - сказал Левин, - что я не видал лучше воспитанных
детей, чем ваши, и не желал бы детей лучше ваших.
Львов, видимо, хотел удержаться, чтобы не высказать своей радости, но
так и просиял улыбкой.
- Только бы были лучше меня. Вот все, чего я желаю. Вы не знаете еще
всего труда, - начал он, - с мальчиками, которые, как мои, были запущены
этою жизнью за границей.
- Это все нагоните. Они такие способные дети. Главное - нравственное
воспитание. Вот чему я учусь, глядя на ваших детей.
- Вы говорите - нравственное воспитание. Нельзя себе представить, как
это трудно! Только что вы побороли одну сторону, другие вырастают, и опять
борьба. Если не иметь опоры в религии, - помните, мы с вами говорили, - то
никакой отец одними своими силами без этой помощи не мог бы воспитывать.
Интересовавший всегда Левина разговор этот был прерван вошедшею, одетою
уже для выезда, красавицей Натальей Александровной.
- А я не знала, что вы здесь, - сказала она, очевидно не только не
сожалея, но даже радуясь, что перебила этот давно известный ей и наскучивший
разговор. - Ну, что Кити? Я обедаю у вас нынче. Вот что, Арсений, -
обратилась она к мужу, - ты возьмешь карету...
И между мужем и женой началось суждение, как они проведут день.Так как
мужу надо было ехать встречать кого-то по службе, а жене в концерт и
публичное заседание юго-восточного комитета, то надо было много решить и
обдумать. Левин, как свой человек, должен был принимать участие в этих
планах. Решено было, что Левин поедет с Натали в концерт и на публичное
заседание, а оттуда карету пришлют в контору за Арсением, и он заедет за ней
и свезет ее к Кити; или же если он не кончит дел, то пришлет карету, и Левин
поедет с нею.
- Вот он меня портит, - сказал Львов жене, - уверяет меня, что наши
дети прекрасные, когда я знаю, что в них столько дурного.
- Арсений доходит до крайности, я всегда говорю, - сказала жена. - Если
искать совершенства, то никогда не будешь доволен. И правду говорит папа,
что, когда нас воспитывали, была одна крайность - нас держали в антресолях,
а родители жили в бельэтаже; теперь напротив - родителей в чулан, а детей в
бельэтаж. Родители уж теперь не должны жить, а все для детей.
- Что ж, если это приятнее? - сказал Львов, улыбаясь своею красивою
улыбкой и дотрогиваясь до ее руки. - Кто тебя не знает, подумает, что ты не
мать, а мачеха.
- Нет, крайность ни в чем не хороша, - спокойно сказала Натали,
укладывая его разрезной ножик на стол в определенное место.
- Ну вот, подите сюда, совершенные дети, - сказал он входившим
красавцам мальчикам, которые, поклонившись Левину, подошли к отцу, очевидно
желая о чем-то спросить его.
Левину хотелось поговорить с ними, послушать, что они скажут отцу, но
Натали заговорила с ним, и тут же вошел в комнату товарищ Львова по службе,
Махотин, в придворном мундире, чтобы ехать вместе встречать кого-то, и
начался уж неумолкаемый разговор о Герцеговине, о княжне Корзинской, о думе
и скоропостижной смерти Апраксиной.
Левин и забыл про данное ему поручение. Он вспомнил, уже выходя в
переднюю.
- Ах, Кити мне поручила что-то переговорить с вами об Облонском, -
сказал он, когда Львов остановился на лестнице, провожая жену и его.
- Да, да maman хочет, чтобы мы, les beau-freres, напали на него, -
сказал он, краснея и улыбаясь. - И потом, почему же я?
- Так я же нападу на него, - улыбаясь, сказала Львова, дожидавшаяся
конца разговора в своей белой собачьей ротонде. - Ну, поедемте.

V

В утреннем концерте давались две очень интересные вещи.
Одна была фантазия "Король Лир в степи", другая был квартет,
посвященный памяти Баха. Обе вещи были новые и в новом духе, и Левину
хотелось составить о них свое мнение. Проводив свояченицу к ее креслу, он
стал у колонны и решился как можно внимательнее и добросовестнее слушать. Он
старался не развлекаться и не портить себе впечатления, глядя на махание
руками белогалстучного капельмейстера, всегда так неприятно развлекающее
музыкальное внимание, на дам в шляпах, старательно для концерта завязавших
себе уши лентами, и на все эти лица, или ничем не занятые, или занятые
самыми разнообразными интересами, но только не музыкой. Он старался избегать
встреч со знатоками музыки и говорунами, а стоял, глядя вниз перед собой, и
слушал.
Но чем более он слушал фантазию Короля Лира, тем далее он чувствовал
себя от возможности составить себе какое-нибудь определенное мнение.
Беспрестанно начиналось, как будто собиралось музыкальное выражение чувства,
но тотчас же оно распадалось на обрывки новых начал музыкальных выражений, а
иногда просто на ничем, кроме прихоти композитора, не связанные, но
чрезвычайно сложные звуки. Но и самые отрывки этих музыкальных выражений,
иногда хороших, были неприятны, потому что были совершенно неожиданны и
ничем не приготовлены. Веселость, и грусть, и отчаяние, и нежность, и
торжество являлись безо всякого на то права, точно чувства сумасшедшего. И,
так же как у сумасшедшего, чувства эти проходили неожиданно.
Левин во все время исполнения испытывал чувство глухого, смотрящего на
танцующих. Он был в совершенном недоумении, когда кончилась пиеса, и
чувствовал большую усталость от напряженного и ничем не вознагражденного
внимания. Со всех сторон послышались громкие рукоплескания. Все встали,
заходили, заговорили. Желая разъяснить по впечатлению других свое
недоумение, Левин пошел ходить, отыскивая знатоков, и рад был, увидав одного
из известных знатоков в разговоре со знакомым ему Песцовым.
- Удивительно! - говорил густой бас Песцова. - Здравствуйте, Константин
Дмитрич. В особенности образно и скульптурно, так сказать, и богато красками
то место, где вы чувствуете приближение Корделии, где женщина, das ewig
Weibliche, вступает в борьбу с роком. Не правда ли?
- То есть почему же тут Корделия? - робко спросил Левин, совершенно
забыв, что фантазия изображала короля Лира в степи.
- Является Корделия... вот!- сказал Песцов, ударяя пальцами по атласной
афише, которую он держал в руке, и передавая ее Левину.
Тут только Левин вспомнил заглавие фантазии и поспешил прочесть в
русском переводе стихи Шекспира, напечатанные на обороте афиши.
- Без этого нельзя следить, - сказал Песцов, обращаясь к Левину, так
как собеседник его ушел и поговорить ему больше не с кем было.
В антракте между Левиным и Песцовым завязался спор о достоинствах и
недостатках вагнеровского направления музыки. Левин доказывал, что ошибка
Вагнера и всех его последователей в том, что музыка хочет переходить в
область чужого искусства, что так же ошибается поэзия, когда описывает черты
лиц, что должна делать живопись, и, как пример такой ошибки, он привел
скульптора, который вздумал высекать из мрамора тени поэтических образов,
восстающие вокруг фигуры поэта на пьедестале. "Тени эти так мало тени у
скульптора, что они даже держатся о лестницу", - сказал Левин. Фраза эта
понравилась ему, но он не помнил, не говорил ли он прежде эту же самую фразу
и именно Песцову, и, сказав это, он смутился.
Песцов же доказывал, что искусство одно и что оно может достигнуть
высших своих проявлений только в соединении всех родов.
Второй нумер концерта Левин уже не мог слушать. Песцов, остановившись
подле него, почти все время говорил с ним, осуждая эту пьесу за ее излишнюю,
приторную напущенную простоту и сравнивая ее с простотой прерафаелитов в
живописи. При выходе Левин встретил еще много знакомых, с которыми он
поговорил и о политике, и о музыке, и об общих знакомых; между прочим,
встретил графа Боля, про визит к которому он совсем забыл.
- Ну, так поезжайте сейчас, - сказала ему Львова, которой он передал
это, - может быть, вас не примут, а потом заезжайте за мной в заседание. Вы
застанете еще.

VI

- Может быть, не принимают? - сказал Левин, входя в сени дома графини
Боль.
- Принимают, пожалуйте, - сказал швейцар, решительно снимая с него
шубу.
"Экая досада, - думал Левин, со вздохом снимая одну перчатку и
расправляя шляпу. - Ну, зачем я иду? ну, что мне с ними говорить?"
Проходя через первую гостиную, Левин встретил в дверях графиню Боль, с
озабоченным и строгим лицом что-то приказывавшую слуге. Увидав Левина, она
улыбнулась и попросила его в следующую маленькую гостиную, из которой
слышались голоса. В этой гостиной сидели на креслах две дочери графини и
знакомый Левину московский полковник. Левин подошел к ним, поздоровался и
сел подле дивана, держа шляпу на колене.
- Как здоровье вашей жены? Вы были в концерте? Мы не могли. Мама должна
была быть на панихиде.
- Да, я слышал.... Какая скоропостижная смерть, - сказал Левин.
Пришла графиня, села на диван и спросила тоже про жену и про концерт.
Левин ответил и повторил вопрос про скоропостижность смерти Апраксиной.
- Она всегда, впрочем, была слабого здоровья.
- Вы были вчера в опере?
- Да, я был.
- Очень хороша была Лукка.
- Да, очень хороша, - сказал он и начал, так как ему совершенно было
все равно, что о нем подумают, повторять то, что сотни раз слышал об
особенности таланта певицы. Графиня Боль притворялась, что слушала. Потом,
когда он достаточно поговорил и замолчал, полковник, молчавший до сих пор,
начал говорить. Полковник заговорил тоже про оперу и про освещение. Наконец,
сказав про предполагаемую folle journee у Тюрина, полковник засмеялся,
зашумел, встал и ушел. Левин тоже встал, но по лицу графини он заметил, что
ему еще не пора уходить. Еще минуты две надо. Он сел.
Но так как он все думал о том, как это глупо, то и не находил предмета
разговора и молчал.
- Вы не едете на публичное заседание? Говорят, очень интересно, -
начала графиня.
- Нет, я обещал моей belle-soeur заехать за ней, - сказал Левин.
Наступило молчание. Мать с дочерью еще раз переглянулись.
"Ну, кажется, теперь пора", - подумал Левин и встал. Дамы пожали ему
руку и просили передать mille choses жене.
Швейцар спросил его, подавая шубу:
- Где изволите стоять? - и тотчас же записал в большую, хорошо
переплетенную книжку.
"Разумеется, мне все равно, но все-таки совестно и ужасно глупо", -
подумал Левин, утешая себя тем, что все это делают, и поехал в публичное
заседание комитета, где он должен был найти свояченицу, чтобы с ней вместе
ехать домой.
В публичном заседании комитета было много народа и почти все общество.
Левин застал еще обзор, который, как все говорили, был очень интересен.
Когда кончилось чтение обзора, общество сошлось, и Левин встретил и
Свияжского, звавшего его нынче вечером непременно в Общество сельского
хозяйства, где будет читаться знаменитый доклад, и Степана Аркадьича,
который только что приехал с бегов, и еще много других знакомых, и Левин еще
поговорил и послушал разные суждения о заседании, о новой пьесе и о
процессе. Но, вероятно,вследствие усталости внимания, которую он начинал
испытывать, говоря о процессе, он ошибся, и ошибка эта потом несколько раз с
досадой вспоминалась ему. Говоря о предстоящем наказании иностранцу,
судившемуся в России, и о том, как было бы неправильно наказать его высылкой
за границу, Левин повторил то, что он слышал вчера в разговоре от одного
знакомого.
- Я думаю, что выслать его за границу - все равно что наказать щуку,
пустив ее в воду, - сказал Левин.
Уже потом он вспомнил, что эта, как будто выдаваемая им за свою, мысль,
услышанная им от знакомого, была из басни Крылова и что знакомый повторил
эту мысль из фельетона газеты.
Заехав со свояченицей домой и застав Кити веселою и благополучною,
Левин поехал в клуб.

VII

Левин приехал в клуб в самое время. Вместе с ним подъезжали гости и
члены. Левин не был в клубе очень давно, с тех пор как он еще по выходе из
университета жил в Москве и ездил в свет. Он помнил клуб, внешние
подробности его устройства, но совсем забыл то впечатление, которое он в
прежнее время испытывал в клубе. Но только что въехав на широкий полукруглый
двор и слезши с извозчика, он вступил на крыльцо и навстречу ему швейцар в
перевязи беззвучно отворил дверь и поклонился; только что он увидал в
швейцарской калоши и шубы членов, сообразивших, что менее труда снимать
калоши внизу, чем вносить их наверх; только что он услыхал таинственный,
предшествующий ему звонок и увидал, входя по отлогой ковровой лестнице,
статую на площадке и в верхних дверях третьего, состарившегося знакомого
швейцара в клубной ливрее, неторопливо и не медля отворявшего дверь и
оглядывавшего гостя, - Левина охватило давнишнее впечатление клуба,
впечатление отдыха, довольства и приличия.
- Пожалуйте шляпу, - сказал швейцар Левину, забывшему правило клуба
оставлять шляпы в швейцарской. - Давно не бывали. Князь вчера еще записали
вас. Князя Степана Аркадьича нету еще.
Швейцар знал не только Левина, но и все ето связи и родство и тотчас же
упомянул о близких ему людях.
Пройдя первую проходную залу с ширмами и направо перегороженную
комнату, где сидит фруктовщик, Левин, перегнав медленно шедшего старика, во-
шел в шумевшую народом столовую.
Он прошел вдоль почти занятых уже столов, оглядывая гостей. То там, то
сям попадались ему самые разнообразные, и старые и молодые, и едва знакомые
и близкие, люди. Ни одного не было сердитого и озабоченного лица. Все,
казалось, оставили в швейцарской с шапками свои тревоги и заботы и
собирались неторопливо пользоваться материальными благами жизни. Тут был и
Свияжский, и Щербацкий, и Неведовский, и старый князь, и Вронский, и Сергей
Иванович.
- А! что ж опоздал? - улыбаясь, сказал князь, подавая ему руку через
плечо. - Что Кити? - прибавил он, поправляя салфетку, которую заткнул себе
за пуговицу жилета.
- Ничего, здорова; они втроем дома обедают.
- А, Алины-Надины. Ну, у нас места нет. А иди к тому столу да занимай
скорее место, - сказал князь и, отвернувшись, осторожно принял тарелку с
ухою из налимов.
- Левин, сюда! - крикнул несколько дальше добродушный голос. Это был
Туровцын. Он сидел с молодым военным, и подле них были два перевернутые
стула. Левин с радостью подошел к ним. Он и всегда любил добродушного кутилу
Туровцына, - с ним соединялось воспоминание объяснения с Кити, - но нынче,
после всех напряженно умных разговоров, добродушный вид Туровцына был ему
особенно приятен.
- Это вам и Облонскому. Он сейчас будет.
Очень прямо державшийся военный с веселыми, всегда смеющимися глазами
был петербуржец Гагин. Туровцын познакомил их.
- Облонский вечно опоздает.
- А, вот и он.
- Ты только что приехал? - сказал Облонский. быстро подходя к ним. -
Здорово. Пил водку? Ну, пойдем.
Левин встал и пошел с ним к большому столу, уставленному водками и
самыми разнообразными закусками. Казалось, из двух десятков закусок можно
было выбрать, что было по вкусу, но Степан Аркадьич потребовал какую-то
особенную, и один из стоявших ливрейных лакеев тотчас принес требуемое. Они
выпили по рюмке и вернулись к столу.
Сейчас же, еще за ухой, Гагину подали шампанского, и он велел наливать
в четыре стакана. Левин не отказался от предлагаемого вина и спросил другую
бутылку. Он проголодался и ел и пил с большим удовольствием и еще с бо'льшим
удовольствием принимал участие в веселых и простых разговорах собеседников.
Гагин, понизив голос, рассказывал новый петербургский анекдот, и анекдот,
хотя неприличный и глупый, был так смешон, что Левин расхохотался так
громко, что на него оглянулись соседи.
- Это в том же роде, как: "Я этого-то и терпеть не могу!" Ты знаешь? -
спросил Степан Аркадьич. - Ах, это прелесть! Подай еще бутылку, - сказал он
лакею и начал рассказывать.
- Петр Ильич Виновский просят, - перебил старичок лакей Степана
Аркадьича, поднося два тоненькие стакана доигрывающего шампанского и
обращаясь к Степану Аркадьичу и к Левину. Степан Аркадьич взял стакан и, пе-
реглянувшись на другой конец стола с плешивым рыжим усатым мужчиной, помахал
ему, улыбаясь, головой.
- Кто это? - спросил Левин.
- Ты его у меня встретил раз, помнишь? Добрый малый.
Левин сделал то же, что Степан Аркадьич, и взял стакан.
Анекдот Степана Аркадьича был тоже очень забавен. Левин рассказал свой
анекдот, который тоже понравился. Потом зашла речь о лошадях, о бегах
нынешнего дня и о том, как лихо Атласный Вронского выиграл первый приз.
Левин не заметил, как прошел обед.
- А! вот и они! - в конце уже обеда сказал Степап Аркадьевич,
перегибаясь через спинку стула и протягивая руку шедшему к нему Вронскому с
высоким гвардейским полковником. В лице Вронского светилось тоже общее
клубное веселое добродушие. Он весело облокотился на плечо Степану
Аркадьичу, что-то шепча ему, и с тою же веселою улыбкой протянул руку
Левину.
- Очень рад встретиться, - сказал он. - А я вас тогда искал на выборах,
но мне сказали, что вы уже уехали, - сказал он ему.
- Да, я в тот же день уехал. Мы только что говорили об вашей лошади.
Поздравляю вас, - сказал Левин. - Это очень быстрая езда.
- Да ведь у вас тоже лошади.
- Нет, у моего отца были; но я помню и знаю.
- Ты где обедал? - спросил Степан Аркадьич.
- Мы за вторым столом, за колоннами.
- Его поздравляли, - сказал высокий полковник. - Второй императорский
приз; кабы мне такое счастие в карты, как ему на лошадей.
- Ну, что же золотое время терять. Я иду в инфернальную, - сказал
полковник и отошел от стола.
- Это Яшвин, - отвечал Туровцыну Вронский и присел на освободившееся
подле них место. Выпив предложенный бокал, он спросил бутылку. Под влиянием
ли клубного впечатлениям, или выпитого вина Левин разговорился с Вронским о
лучшей породе скота и был очень рад, что не чувствует никакой враждебности к
этому человеку. Он даже сказал ему между прочим, что слышал от жены, что она
встретила его у княгини Марьи Борисовны.
- Ах, княгиня Марья Борисовна, это прелесть!- сказал Степан Аркадьич и
рассказал про нее анекдот, который всех насмешил. В особенности Вронский так
добродушно расхохотался, что Левин почувствовал себя совсем примиренным с
ним.
- Что ж, кончили? - сказал Степан Аркадьич, вставая и улыбаясь. -
Пойдем!

VIII

Выйдя из-за стола, Левин, чувствуя, что у него на ходьбе особенно
правильно и легко мотаются руки, пошел с Гагиным через высокие комнаты к
бильярдной. Проходя через большую залу, он столкнулся с тестем.
- Ну, что? Как тебе нравится наш храм праздности? - сказал князь, взяв
его под руку. - Пойдем пройдемся.
- Я и то хотел походить, посмотреть. Это интересно.
- Да, тебе интересно. Но мне интерес уж другой, чем тебе. Ты вот
смотришь на этих старичков, - сказал он, указывая на сгорбленного члена с
отвислою губой, который, чуть передвигая ноги в мягких сапогах, прошел им
навстречу, - и думаешь, что они так родились шлюпиками.
- Как шлюпиками?
- Ты вот и не знаешь этого названия. Это наш клубный термин. Знаешь,
как яйца катают, так когда много катают, то сделается шлюпик. Так и наш
брат: ездишь-ездишь в клуб и сделаешься шлюпиком. Да, вот ты смеешься, а наш
брат уже смотрит, когда сам в шлюпики попадет. Ты знаешь князя Чеченского? -
спросил князь, и Левин видел по лицу, что он собирается рассказать что-то
смешное.
- Нет, не знаю.
- Ну, как же! Ну, князь Чеченский, известный. Ну, все равно. Вот он
всегда на бильярде играет. Он еще года три тому назад не был в шлюпиках и
храбрился. И сам других шлюпиками называл. Только приезжает он раз, а
швейцар наш... ты знаешь, Василий? Ну, этот толстый. Он бонмотист большой.
Вот и спрашивает князь Чеченский у него: "Ну что, Василий, кто да кто
приехал? А шлюпики есть?" А он ему говорит: "Вы третий". Да, брат, так-то!
Разговаривая и здороваясь со встречавшимися знакомыми, Левин с князем
прошел все комнаты: большую, где стояли уже столы и играли в небольшую игру
привычные партнеры; диванную, где играли в шахматы и сидел Сергей Иванович,
разговаривая с кем-то; бильярдную, где на изгибе комнаты у дивана
составилась веселая партия с шампанским, в которой участвовал Гагин;
заглянули и в инфернальную, где у одного стола, за который уже сел Яшвин,
толпилось много державших. Стараясь не шуметь, они вошли и в темную
читальную, где под лампами с абажурами сидел один молодой человек с сердитым
лицом, перехватывавший один журнал за другим, и плешивый генерал,
углубленный в чтение. Вошли и в ту комнату, которую князь называл умною. В
этой комнате трое господ горячо говорили о последней политической новости.
- Князь, пожалуйте, готово, - сказал один из его партнеров, найдя его
тут, и князь ушел. Левин посидел, послушал; но, вспомнив все разговоры
нынешнего утра, ему вдруг стало ужасно скучно. Он поспешно встал и пошел
искать Облонского и Туровцына, с которыми было весело.
Туровцын сидел с кружкой питья на высоком диване в бильярдной, и Степан
Аркадьич с Вронским о чем-то разговаривали у двери в дальнем углу комнаты.
- Она не то что скучает, но эта неопределенность, нерешительность
положения, - слышал Левин и хотел поспешно отойти; но Степан Аркадьич
подозвал его.
- Левин! - сказал Степан Аркадьич, и Левин заметил, что у него на
глазах были не слезы, а влажность. как это всегда бывало у него, или когда
он выпил, или когда он расчувствовался. Нынче было то и другое. - Левин, не
уходи, - сказал он и крепко сжал его руку за локоть, очевидно ни за что не
желая выпустить его.
- Это мой искренний, едва ли не лучший друг, - сказал он Вронскому. -
Ты для меня тоже еще более близок и дорог. И я хочу и знаю, что вы должны
быть дружны и близки, потому что вы оба хорошие люди.
- Что ж, нам остается только поцеловаться, - добродушно шутя, сказал
Вронский, подавая руку. Он быстро взял протянутую руку и крепко пожал ее.
- Я очень, очень рад, - сказал Левин, пожимая его руку.
- Человек, бутылку шампанского, - сказал Степан Аркадьич.
- И я очень рад, - сказал Вронский.
Но, несмотря на желание Степана Аркадьича и их взаимное желание, им
говорить было нечего, и оба это чувствовали.
- Ты знаешь, что он не знаком с Анной? - сказал Степан Аркадьич
Вронскому. - И я непременно хочу свозить его к ней. Поедем, Левин!
- Неужели? - сказал Вронский. - Она будет очень рада. Я бы сейчас
поехал домой, - прибавил он, - но Яшвин меня беспокоит, и я хочу побыть тут,
пока он кончит.
- А что, плохо?
- Все проигрывает, и я только один могу его удержать.
- Так что ж, пирамидку? Левин, будешь играть? Ну, и прекрасно, - сказал
Степан Аркадьич. - Ставь пирамидку, - обратился он к маркеру.
- Давно готово, - отвечал маркер, уже уставивший в треугольник шары и
для развлечения перекатывавший красный.
- Ну, давайте.
После партии Вронский и Левин подсели к столу Гагина, и Левин стал по
предложению Степана Аркадьича держать на тузы. Вронский то сидел у стола,
окруженный беспрестанно подходившими к нему знакомыми, то ходил в
инфернальную проведывать Яшвина. Левин испытывал приятный отдых от
умственной усталости утра. Его радовало прекращение враждебности с Вронским,
и впечатление спокойствия, приличия и удовольствия не оставляло его.
Когда партия кончилась, Степан Аркадьич взял Левина под руку.
- Ну, так поедем к Анне. Сейчас? А? Она дома. Я давно обещал ей
привезти тебя. Ты куда собирался вечером?
- Да никуда особенно. Я обещал Свияжскому в Общество сельского
хозяйства. Пожалуй, поедем, - сказал Левин.
- Отлично; едем! Узнай, приехала ли моя карета, - обратился Степан
Аркадьич к лакею.
Левин подошел к столу, заплатил проигранные им на тузы сорок рублей,
заплатил каким-то таинственным образом известные старичку лакею, стоявшему у
притолоки, расходы по клубу и, особенно размахивая руками, пошел по всем
залам к выходу.

IX

- Облонского карету! - сердитым басом прокричал швейцар. Карета
подъехала, и оба сели. Только первое время, пока карета выезжала из ворот
клуба, Левин продолжал испытывать впечатление клубного покоя, удовольствия и
несомненной приличности окружающего; но как только карета выехала на улицу и
он почувствовал качку экипажа по неровной дороге, услыхал сердитый крик
встречного извозчика, увидел при неярком освещении красную вывеску кабака и
лавочки, впечатление это разрушилось, и он начал обдумывать свои поступки и
спросил себя, хорошо ли он делает, что едет к Анне. Что скажет Кити? Но
Степан Аркадьич не дал ему задуматься и, как бы угадывая его сомнения,
рассеял их.
- Как я рад, -сказал он, - что ты узнаешь ее. Ты знаешь, Долли давно
этого желала. И Львов был же у нее и бывает. Хоть она мне и сестра, -
продолжал Степан Аркадьич, - я смело могу сказать, что это замечательная
женщина. Вот ты увидишь. Положение ее очень тяжело, в особенности теперь.
- Почему же в особенности теперь?
- У нас идут переговоры с ее мужем о разводе. И он согласен; но тут
есть затруднения относительно сына, и дело это, которое должно было
кончиться давно уже, вот тянется три месяца. Как только будет развод, она
выйдет за Вронского. Как это глупо, этот старый обычай кружения, "Исаия
ликуй", в который никто не верит и который мешает счастью людей!- вставил
Степан Аркадьич. - Ну, и тогда их положение будет определенно, как мое, как
твое.
- В чем же затруднение? - сказал Левин.
- Ах, это длинная и скучная история! Все это так неопределенно у нас.
Но дело в том, - она, ожидая этого развода здесь, в Москве, где все его и ее
знают, живет три месяца; никуда не выезжает, никого не видает из женщин,
кроме Долли, потому что, понимаешь ли, она не хочет, чтобы к ней ездили из
милости; эта дура княжна Варвара - и та уехала, считая это неприличным. Так
вот, в этом положении другая женщина не могла бы найти в себе ресурсов. Она
же, вот ты увидишь, как она устроила свою жизнь, как она спокойна, достойна.
Налево, в переулок, против церкви! - крикнул Степан Аркадьич, перегибаясь в
окно кареты. - Фу, как жарко! - сказал он, несмотря на двенадцать градусов
мороза распахивая еще больше свою и так распахнутую шубу.
- Да ведь у ней дочь; верно, она ею занята? - сказал Левин.
- Ты, кажется, представляешь себе всякую женщину только самкой, une
couveuse, -сказал Степан Аркадьич. - Занята, то непременно детьми. Нет, она
прекрасно воспитывает ее, кажется, но про нее не слышно. Она занята,
во-первых, тем, что пишет. Уж я вижу, что ты иронически улыбаешься, но
напрасно. Она пишет детскую книгу и никому не говорит про это, но мне
читала, и я давал рукопись Воркуеву... знаешь, этот издатель... и сам он
писатель, кажется. Он знает толк, и он говорит, что это замечательная вещь.
Но ты думаешь, что это женщина-автор? Нисколько. Она прежде всего женщина с
сердцем, ты вот увидишь. Теперь у ней девочка англичанка и целое семейство,
которым она занята.
- Что ж, это филантропическое что-нибудь?
- Вот ты все сейчас хочешь видеть дурное. Не филантропическое, а
сердечное. У них, то есть у Вронского, был тренер англичанин, мастер своего
дела, но пьяница. Он совсем запил, delirium tremens, и семейство брошено.
Она увидала их, помогла, втянулась, и теперь все семейство на ее руках; да
не так, свысока, деньгами, а она сама готовит мальчиков по-русски в
гимназию, а девочку взяла к себе. Да вот ты увидишь ее.
Карета въехала на двор, и Степан Аркадьич громко позвонил у подъезда, у
которого стояли сани.
И, не спросив у отворившего дверь артельщика, дома ли, Степан Аркадьич
вошел в сени. Левин шел за ним, все более и более сомневаясь в том, хорошо
или дурно он делает.
Посмотревшись в зеркало, Левин заметил, что он красен; но он был
уверен, что не пьян, и пошел по ковровой лестнице вверх за Степаном
Аркадьичем. Наверху, у поклонившегося, как близкому человеку, лакея Степан
Аркадьич спросил, кто у Анны Аркадьевны, и получил ответ, что господин
Воркуев.
- Где они?
- В кабинете.
Пройдя небольшую столовую с темными деревянными стенами, Степан
Аркадьич с Левиным по мягкому ковру вошли в полутемный кабинет, освещенный
одною с большим темным абажуром лампой. Другая лампа-рефрактор горела на
стене и освещала большой во весь рост портрет женщины, на который Левин
невольно обратил внимание. Это был портрет Анны, деланный в Италии
Михайловым. В то время как Степан Аркадьич заходил за трельяж и говоривший
мужской голос замолк, Левин смотрел на портрет, в блестящем освещении
выступавший из рамы, и не мог оторваться от него. Он даже забыл, где был, и,
не слушая того, что говорилось, не спускал глаз с удивительного портрета.
Это была не картина, а живая прелестная женщина с черными вьющимися
волосами, обнаженными плечами и руками и задумчивою полуулыбкой на покрытых
нежным пушком губах, победительно и нежно смотревшая на него смущавшими его
глазами. Только потому она была не живая, что она была красивее, чем может
быть живая.
- Я очень рада, - услыхал он вдруг подле себя голос, очевидно
обращенный к нему, голос той самой женщины, которою он любовался на
портрете. Анна вышла ему навстречу из-за трельяжа, и Левин увидел в
полусвете кабинета ту самую женщину портрета в темном, разноцветно-синем
платье, не в том положении, не с тем выражением, но на той самой высоте
красоты, на которой она была уловлена художником на портрете. Она была менее
блестяща в действительности, но зато в живой было и что-то такое новое
привлекательное, чего не было на портрете.

X

Она встала ему навстречу, не скрывая своей радости увидать его. И в том
спокойствии, с которым она протянула ему маленькую и энергическую руку и
познакомила его с Воркуевым и указала на рыжеватую хорошенькую девочку,
которая тут же сидела за работой, назвав ее своею воспитанницей, были
знакомые и приятные Левину приемы женщины большого света, всегда спокойной и
естественной.
- Очень, очень рада, - повторила она, и в устах ее для Левина эти
простые слова почему-то получили особенное значение. - Я вас давно знаю и
люблю, и по дружбе со Стивой и за вашу жену... я знала ее очень мало
времени, но она оставила во мне впечатление прелестного цветка, именно
цветка. И она уж скоро будет матерью!
Она говорила свободно и неторопливо, изредка переводя свой взгляд с
Левина на брата, и Левин чувствовал, что впечатление, произведенное им, было
хорошее, и ему с нею тотчас же стало легко, просто и приятно, как будто он с
детства знал ее.
- Мы с Иваном Петровичем поместились в кабинете Алексея, - сказала она,
отвечая Степану Аркадьичу на его вопрос, можно ли курить, - именно затем,
чтобы курить, - и, взглянув на Левина, вместо вопроса: курит ли он?
подвинула к себе черепаховый портсигар и вынула пахитоску.
- Как твое здоровье нынче? - спросил ее брат.
- Ничего. Нервы, как всегда.
- Не правда ли, необыкновенно хорошо? - сказал Степан Аркадьич,
заметив, что Левин взглядывал на портрет.
- Я не видал лучше портрета.
- И необыкновенно похоже, не правда ли? - сказал Воркуев.
Левин поглядел с портрета на оригинал. Особенный блеск осветил лицо
Анны в то время, как она почувствовала на себе его взгляд. Левин покраснел
и, чтобы скрыть свое смущение, хотел спросить, давно ли она видела Дарью
Александровну; но в то же время Анна заговорила:
- Мы сейчас говорили с Иваном Петровичем о последних картинах
Ващенкова. Вы видели их?
- Да, я видел, - отвечал Левин.
- Но виновата, я вас перебила, вы хотели сказать...
Левин спросил, давно ли она видела Долли.
- Вчера она была у меня, она очень рассержена за Гришу на гимназию.
Латинский учитель, кажется, несправедлив был к нему.
- Да, я видел картины. Они мне не очень понравились, - вернулся Левин к
начатому ею разговору.
Левин говорил теперь совсем уже не с тем ремесленным отношением к делу,
с которым он разговаривал в это утро. Всякое слово в разговоре с нею
получало особенное значение. И говорить с ней было приятно, еще приятнее
было слушать ее.
Анна говорила не только естественно, умно, но умно и небрежно, не
приписывая никакой цены своим мыслям, а придавая большую цену мыслям
собеседника.
Разговор зашел о новом направлении искусства, о новой иллюстрации
библии французским художником. Воркуев обвинял художника в реализме,
доведенном до грубости. Левин сказал, что французы довели условность в
искусстве как никто и что поэтому они особенную заслугу видят в возвращении
к реализму. В том, что они уже не лгут, они видят поэзию.
Никогда еще ни одна умная вещь, сказанная Левиным, не доставляла ему
такого удовольствия, как эта. Лицо Анны вдруг все просияло, когда она вдруг
оценила эту мысль. Она засмеялась.
- Я смеюсь, - сказала она, - как смеешься, когда увидишь очень похожий
портрет. То, что вы сказали, совершенно характеризует французское искусство
теперь, и живопись, и даже литературу: Zola, Daudet. Но, может быть, это
всегда так бывает, что строят свои conceptions из выдуманных, условных
фигур, а потом - все combinaisons сделаны, выдуманные фигуры надоели, и
начинают придумывать более натуральные, справедливые фигуры.
- Вот это совершенно верно! -сказал Воркуев.
- Так вы были в клубе? - обратилась она к брату.
"Да, да, вот женщина!" - думал Левин, забывшись и упорно глядя на ее
красивое подвижное лицо, которое теперь вдруг совершенно переменилось. Левин
не слыхал,о чем она говорила, перегнувшись к брату, но он был поражен
переменой ее выражения. Прежде столь прекрасное в своем спокойствии, ее лицо
вдруг выразило странное любопытство, гнев и гордость. Но это продолжалось
только одну минуту. Она сощурилась, как бы вспоминая что-то.
- Ну, да, впрочем, это никому не интересно, - сказала она и обратилась
к англичанке:
- Please order the tea in the drawing-room.
Девочка поднялась и вышла.
- Ну что же, она выдержала экзамен? - спросил Степан Аркадьич.
- Прекрасно. Очень способная девочка и милый характер.
- Кончится тем, что ты ее будешь любить больше своей.
- Вот мужчина говорит. В любви нет больше и меньше. Люблю дочь одною
любовью, ее - другою.
- Я вот говорю Анне Аркадьевне, - сказал Воркуев, - что если б она
положила хоть одну сотую той энергии на общее дело воспитания русских детей,
которую она кладет на эту англичанку, Анна Аркадьевна сделала бы большое,
полезное дело.
- Да вот что хотите, я не могла. Граф Алексей Кириллыч очень поощрял
меня (произнося слова граф Алексей Кириллыч, она просительно-робко взглянула
на Левина, и он невольно отвечал ей почтительным и утвердительным взглядом)
- поощрял меня заняться школой в деревне. Я ходила несколько раз. Они очень
милы, но я не могла привязаться к этому делу. Вы говорите - энергию. Энергия
основана на любви. А любовь неоткуда взять, приказать нельзя. Вот я полюбила
эту девочку, сама не знаю зачем.
И она опять взглянула на Левина. И улыбка и взгляд ее - все говорило
ему, что она к нему только обращает свою речь, дорожа его мнением и вместе с
тем вперед зная, что они понимают друг друга.
- Я совершенно это понимаю, - отвечал Левин. - На школу и вообще на
подобные учреждения нельзя положить сердца, и от этого думаю, что именно эти
филантропические учреждения дают всегда так мало результатов.
Она помолчала, потом улыбнулась.
- Да, да, - подтвердила она. - Я никогда не могла. Je n'ai pas le coeur
assez large, чтобы полюбить целый приют с гаденькими девочками. Cela ne m'a
jamais reussi. Столько есть женщин, которые из этого делают position
sociale. И теперь тем более, - сказала она с грустным, доверчивым
выражением, обращаясь по внешности к брату, но, очевидно, только к Левину. -
И теперь, когда мне так нужно какое-нибудь занятие, я не могу. - И, вдруг
нахмурившись (Левин понял, что она нахмурилась на самое себя за то, что
говорит про себя), она переменила разговор. - Я знаю про вас, - сказала она
Левину, - что вы плохой гражданин, и я вас защищала, как умела.
- Как же вы меня защищали?
- Смотря по нападениям. Впрочем, не угодно ли чаю? - Она поднялась и
взяла в руку переплетенную сафьянную книгу.
- Дайте мне, Анна Аркадьевна, - сказал Воркуев, указывая на книгу. -
Это очень стоит того.
- О нет, это все так неотделано.
- Я ему сказал, - обратился Степан Аркадьич к сестре, указывая на
Левина.
- Напрасно сделал. Мое писанье - это вроде тех корзиночек из резьбы,
которые мне продавала, бывало, Лиза Мерцалова из острогов. Она заведывала
острогами в этом обществе, - обратилась она к Левину. - И эти несчастные
делали чудеса терпения.
И Левин увидал еще новую черту в этой так необыкновенно понравившейся
ему женщине. Кроме ума, грации, красоты, в ней была правдивость. Она от него
не хотела скрывать всей тяжести своего положения. Сказав это, она вздохнула,
и лицо ее, вдруг приняв строгое выражение, как бы окаменело. С таким
выражением на лице она была еще красивее, чем прежде; но это выражение было
новое; оно было вне того сияющего счастьем и раздающего счастье круга
выражений, которые были уловлены художником на портрете. Левин посмотрел еще
раз на портрет и на ее фигуру, как она, взяв руку брата, проходила с ним в
высокие двери, и почувствовал к ней нежность и жалость, удивившие его
самого.
Она попросила Левина и Воркуева пройти в гостиную, а сама осталась
поговорить о чем-то с братом. "О разводе, о Вронском, о том, что он делает в
клубе, обо мне?" - думал Левин. И его так волновал вопрос о том, что она
говорит со Степаном Аркадьичем, что он почти не слушал того, что рассказывал
ему Воркуев о достоинствах написанного Анной Аркадьевной романа для детей.
За чаем продолжался тот же приятный, полный содержания разговор. Не
только не было ни одной минуты, чтобы надо было отыскивать предмет для
разговора, но, напротив, чувствовалось, что не успеваешь сказать того, что
хочешь, и охотно удерживаешься, слушая, что говорит другой. И все, что ни
говорили, не только она сама, но Воркуев, Степан Аркадьич, - все получало,
как казалось Левину, благодаря ее вниманию и замечаниям особенное значение.
Следя за интересным разговором, Левин все время любовался ею - и
красотой ее, и умом, образованностью, и вместе простотой и задушевностью. Он
слушал, говорил и все время думал о ней, о ее внутренней жизни, стараясь
угадать ее чувства. И, прежде так строго осуждавший ее, он теперь, по
какому-то странному ходу мыслей, оправдывал ее и вместе жалел и боялся, что
Вронский не вполне понимает ее. В одиннадцатом часу, когда Степан Аркадьич
поднялся, чтоб уезжать (Воркуев еще раньше уехал), Левину показалось, что он
только что приехал. Левин с сожалением тоже встал.
- Прощайте, - сказала она, удерживая его за руку и глядя ему в глаза
притягивающим взглядом. - Я очень рада, que la glace est rompue.
Она выпустила его руку и прищурилась.
- Передайте вашей жене, что я люблю ее, как прежде, и что если она не
может простить мне мое положение, то я желаю ей никогда не прощать меня.
Чтобы простить, надо пережить то, что я пережила, а от этого избави ее бог.
- Непременно, да, я передам... - краснея, говорил Левин.

XI

"Какая удивительная, милая и жалкая женщина", - думал он, выходя со
Степаном Аркадьичем на морозный воздух.
- Ну, что? Я говорил тебе, - сказал ему Степан Аркадьич, видя, что
Левин был совершенно побежден.
- Да, - задумчиво отвечал Левин, - необыкновенная женщина! Не то что
умна, но сердечная удивительно. Ужасно жалко ее!
- Теперь, бог даст, скоро все устроится. Ну то-то, вперед не суди, -
сказал Степан Аркадьич, отворяя дверцы кареты. - Прощай, нам не по дороге.
Не переставая думать об Анне, о всех тех самых простых разговорах,
которые были с нею, и вспоминая при этом все подробности выражения ее лица,
все более и более входя в ее положение и чувствуя к ней жалосгь, Левин
приехал домой.
Дома Кузьма передал Левину, что Катерина Александровна здоровы, что
недавно только уехали от них сестрицы, и подал два письма. Левин тут же, в
передней, чтобы потом не развлекаться, прочел их. Одно было от Соколова,
приказчика. Соколов писал, что пшеницу нельзя продать, дают только пять с
половиной рублей, а денег больше взять неоткудова. Другое письмо было от
сестры. Она упрекала его за то, что дело ее все еще не было сделано.
"Ну, продадим за пять с полтиной, коли не дают больше", - тотчас же с
необыкновенною легкостью решил Левин первый вопрос, прежде казавшийся ему
столь трудным. "Удивительно, как здесь все время занято", - подумал он о
втором письме. Он чувствовал себя виноватым пред сестрой за то, что до сих
пор не сделал того, о чем она просила его. "Нынче опять не поехал в суд, но
нынче уж точно было некогда". И, решив, что он это непременно сделает
завтра, пошел к жене. Идя к ней, Левин воспоминанием быстро пробежал весь
проведенный день. Все события дня были разговоры: разговоры, которые он
слушал и в которых участвовал. Все разговоры были о таких предметах,
которыми он, если бы был один и в деревне, никогда бы не занялся, а здесь
они были очень интересны. И все разговоры были хорошие; только в двух местах
было не совсем хорошо. Одно то, что' он сказал про щуку, другое - что было
что-то не то в нежной жалости, которую он испытывал к Анне.
Левин застал жену грустною и скучающею. Обед трех сестер удался бы
очень весело, но потом его ждали, ждали, всем стало скучно, сестры
разъехались, и она осталась одна.
- Ну, а ты что делал? - спросила она, глядя ему в глаза, что-то
особенно подозрительно блестевшие. Но, чтобы не помешать ему все рассказать,
она скрыла свое внимание и с одобрительной улыбкой слушала его рассказ о
том, как он провел вечер.
- Ну, я очень рад был, что встретил Вронского. Мне очень легко и просто
было с ним. Понимаешь, теперь я постараюсь никогда не видаться с ним, но
чтоб эта неловкость была кончена, - сказал он и, вспомнив, что он, стараясь
никогда не видаться, тотчас же поехал к Анне, он покраснел. - Вот мы
говорим, что народ пьет; не знаю, кто больше пьет, народ или наше сословие;
народ хоть в праздник, но...
Но Кити неинтересно было рассуждение о том, как пьет народ. Она видела,
что он покраснел, и желала знать, почему.
- Ну, потом где ж ты был?
- Стива ужасно упрашивал меня поехать к Анне Аркадьевне.
И, сказав это, Левин покраснел еще больше, и сомнения его о том, хорошо
ли, или дурно он сделал, поехав к Анне, были окончательно разрешены. Он знал
теперь, что этого не надо было делать.
Глаза Кити особенно раскрылись и блеснули при имени Анны, но, сделав
усилие над собой, она скрыла свое волнение и обманула его.
- А!- только сказала она.
- Ты, верно, не будешь сердиться, что я поехал. Стива просил, и Долли
желала этого, - продолжал Левин.
- О нет, - сказала она, но в глазах ее он видел усилие над собой, не
обещавшее ему ничего доброго.
- Она очень милая, очень, очень жалкая, хорошая женщина, - говорил он,
рассказывая про Анну, ее занятия и про то, что она велела сказать.
- Да, разумеется, она очень жалкая, - сказала Кити, когда он кончил. -
От кого ты письмо получил?
Он сказал ей и, поверив ее спокойному тону, пошел раздеваться.
Вернувшись, он застал Кити на том же кресле. Когда он подошел к ней,
она взглянула на него и зарыдала.
- Что? что? - спрашивал он, уж зная вперед, что.
- Ты влюбился в эту гадкую женщину, она обворожила тебя. Я видела по
твоим глазам.. Да, да! Что ж может выйти из этого? Ты в клубе пил, пил,
играл и потом поехал... к кому? Нет, уедем... Завтра я уеду.
Долго Левин не мог успокоить жену. Наконец он успокоил ее, только
признавшись, что чувство жалости в соединении с вином сбили его и он
поддался хитрому влиянию Анны и что он будет избегать ее. Одно, в чем он
искреннее всего признавался, было то, что, живя так долго в Москве, за
одними разговорами, едой и питьем, он ошалел. Они проговорили до трех часов
ночи. Только в три часа они настолько примирились, что могли заснуть.

XII

Проводив гостей, Анна, не садясь, стала ходить взад и вперед по
комнате. Хотя она бессознательно (как она действовала в это последнее время
в отношении ко всем молодым мужчинам) целый вечер делала все возможное для
того, чтобы возбудить в Левине чувство любви к себе, и хотя она знала, что
она достигла этого, насколько это возможно в отношении к женатому честному
человеку и в один вечер, и хотя он очень понравился ей (несмотря на резкое
различие, с точки зрения мужчин, между Вронским и Левиным, она, как женщина,
видела в них то самое общее, за что и Кити полюбила и Вронского и Левина),
как только он вышел из комнаты, она перестала думать о нем.
Одна и одна мысль неотвязно в разных видах преследовала ее. "Если я так
действую на других, на этого семейного, любящего человека, отчего же он так
холоден во мне?.. и не то что холоден, он любит меня, я это знаю. Но что-то
новое теперь разделяет нас. Отчего нет его целый вечер? Он велел сказать со
Стивой, что не может оставить Яшвина и должен следить за его игрой. Что за
дитя Яшвин? Но положим, что это правда. Он никогда не говорит неправды. Но в
этой правде есть другое. Он рад случаю показать мне, что у него есть другие
обязанности. Я это знаю, я с этим согласна. Но зачем доказывать мне это? Он
хочет доказать мне, что его любовь ко мне не должна мешать его свободе. Но
мне не нужны доказательства, мне нужна любовь. Он бы должен был понять всю
тяжесть этой жизни моей здесь, в Москве. Разве я живу? Я не живу, а ожидаю
развязки, которая все оттягивается и оттягивается. Ответа опять нет! И Стива
говорит, что он не может ехать к Алексею Александровичу. А я не могу писать
еще. Я ничего не могу делать, ничего начинать, ничего изменять, я сдерживаю
себя, жду, выдумывая себе забавы - семейство англичанина, писание, чтение,
но все это только обман, все это тот же морфин. Он бы должен пожалеть меня",
- говорила она, чувствуя, как слезы жалости о себе выступают ей на глаза.
Она услыхала порывистый звонок Вронского и поспешно утерла эти слезы, и
не только утерла слезы, но села к лампе и развернула книгу, притворившись
спокойною. Надо было показать ему, что она недовольна тем, что он не
вернулся, как обещал, только недовольна, но никак не показывать ему своего
горя и, главное, жалости о себе. Ей можно было жалеть о себе, но не ему о
ней. Она не хотела борьбы, упрекала его за то, что он хотел бороться, но
невольно сама становилась в положение борьбы.
- Ну, ты не скучала? - сказал он, оживленно и весело подходя к ней. -
Что за страшная страсть - игра!
- Нет, я не скучала и давно уж выучилась не скучать. Стива был и Левин.
- Да, они хотели к тебе ехать. Ну, как тебе понравился Левин? - сказал
он, садясь подле нее.
- Очень. Они недавно уехали. Что же сделал Яшвин?
- Был в выигрыше, семнадцать тысяч. Я его звал. Он совсем было уж
поехал. Но вернулся опять и теперь в проигрыше.
- Так для чего же ты оставался? - спросила она, вдруг подняв на него
глаза. Выражение ее лица было холодное и неприязненное. - Ты сказал Стиве,
что останешься, чтоб увезти Яшвина. А ты оставил же его.
То же выражение холодной готовности к борьбе выразилось и на его лице.
- Во-первых, я его ничего не просил передавать тебе, во-вторых, я
никогда не говорю неправды. А главное, я хотел остаться и остался, - сказал
он хмурясь. - Анна, зачем, зачем? - сказал он после минуты молчания,
перегибаясь к ней, и открыл руку, надеясь, что она положит в нее свою.
Она была рада этому вызову к нежности. Но какая-то странная сила зла не
позволяла ей отдаться своему влечению, как будто условия борьбы не позволяли
ей покориться.
- Разумеется, ты хотел остаться и остался. Ты делаешь все, что ты
хочешь. Но зачем ты говоришь мне это? Для чего? - говорила она, все более
разгорячаясь. - Разве кто-нибудь оспаривает твои права? Но ты хочешь быть
правым, и будь прав.
Рука его закрылась, он отклонился, и лицо его приняло еще более, чем
прежде, упорное выражение.
- Для тебя это дело упрямства, - сказала она, пристально поглядев на
него и вдруг найдя название этому раздражавшему ее выражению лица, - именно
упрямства. Для тебя вопрос, останешься ли ты победителем со мной, а для
меня... - Опять ей стало жалко себя, и она чуть не заплакала. - Если бы ты
знал, в чем для меня дело! Когда я чувствую, как теперь, что ты враждебно,
именно враждебно относишься ко мне, если бы ты знал, что это для меня
значит! Если бы ты знал, как я близка к несчастию в эти минуты, как я боюсь,
боюсь себя!- И она отвернулась, скрывая рыдания.
- Да о чем мы? - сказал он, ужаснувшись пред выражением ее отчаянья и
опять перегнувшись к ней и взяв ее руку и целуя ее. - За что? Разве я ищу
развлечения вне дома? Разве я не избегаю общества женщин?
- Еще бы! - сказала она.
- Ну, скажи, что я должен делать, чтобы ты была покойна? Я все готов
сделать для того, чтобы ты была счастлива, - говорил он, тронутый ее
отчаянием, - чего же я не сделаю, чтоб избавить тебя от горя какого-то, как
теперь, Анна! - сказал он.
- Ничего, ничего. - сказала она. - Я сама не знаю: одинокая ли жизнь,
нервы... Ну, не будем говорить. Что ж бега? ты мне не рассказал, - спросила
она, стараясь скрыть торжество победы, которая все-таки была на ее стороне.
Он спросил ужинать и стал рассказывать ей подробности бегов; но в тоне,
во взглядах его, все более и более делавшихся холодными, она видела, что он
не простил ей ее победу, что то чувство упрямства, с которым она боролась,
опять устанавливалось в нем. Он был к ней холоднее, чем прежде, как будто он
раскаивался в том, что покорился. И она, вспомнив те слова, которые дали ей
победу, именно: "Я близка к ужасному несчастью и боюсь себя", - поняла, что
оружие это опасно и что его нельзя будет употребить другой раз. А она
чувствовала, что рядом с любовью, которая связывала их, установился между
ними алой дух какой-то борьбы, которого она не могла изгнать ни из его, ни,
еще менее, из своего сердца.

XIII

Нет таких условий, к которым человек не мог бы привыкнуть, в
особенности если он видит, что все окружающие его живут так же. Левин не
поверил бы три месяца тому назад, что мог бы заснуть спокойно в тех
условиях, в которых он был нынче; чтобы, живя бесцельною, бестолковою
жизнию, притом жизнию сверх средств, после пьянства (иначе он не мог назвать
того, что было в клубе), нескладных дружеских отношений с человеком, в
которого когда-то была влюблена жена, и еще более нескладной поездки к
женщине, которую нельзя было иначе назвать, как потерянною, и после
увлечения своего этою женщиной и огорчения жены, - чтобы при этих условиях
он мог заснуть покойно. Но под влиянием усталости, бессонной ночи и выпитого
вина он заснул крепко и спокойно.
В пять часов скрип отворенной двери разбудил его. Он вскочил и
оглянулся. Кити не было на постели подле него. Но за перегородкой был движу-
щийся свет, и он слышал ее шаги.
- Что?.. что? - проговорил он спросонья. - Кити!
- Ничего, - сказала она, со свечой в руке выходя из-за перегородки. -
Мне нездоровилось, - сказала она, улыбаясь особенно милою и значительною
улыбкой.
- Что? началось, началось? - испуганно проговорил он. - Надо послать, -
и он торопливо стал одеваться.
- Нет, нет, - сказала она, улыбаясь и удерживая его рукой. - Наверное,
ничего. Мне нездоровилось только немного. Но теперь прошло.
И она, подойдя к кровати, потушила свечу, легла и затихла. Хотя ему и
подозрительна была тишина ее как будто сдерживаемого дыханья и более всего
выражение особенной нежности и возбужденности, с которою она, выходя из-за
перегородки, сказала ему "ничего", ему так хотелось спать, что он сейчас же
заснул. Только уж потом он вспомнил тишину ее дыханья и понял все, что
происходило в ее дорогой, милой душе в то время, как она, не шевелясь, в
ожидании величайшего события в жизни женщины, лежала подле него. В семь
часов его разбудило прикосновение ее руки к плечу и тихий шепот. Она как
будто боролась между жалостью разбудить его и желанием говорить с ним.
- Костя, не пугайся. Ничего. Но кажется... Надо послать за Лизаветой
Петровной.
Свеча опять была зажжена. Она сидела на кровати и держала в руке
вязанье, которым она занималась последние дни.
- Пожалуйста, не пугайся, ничего. Я не боюсь нисколько, - увидав его
испуганное лицо, сказала она и прижала его руку к своей груди, потом к своим
губам.
Он поспешно вскочил, не чувствуя себя и не спуская с нее глаз, надел
халат и остановился, все глядя на нее. Надо было идти, но он не мог
оторваться от ее взгляда. Он ли не любил ее лица, не знал ее выражения, ее
взгляда, но он никогда не видал ее такою. Как гадок и ужасен он
представлялся себе, вспомнив вчерашнее огорчение ее, пред нею, какою она
была теперь! Зарумянившееся лицо ее, окруженное выбившимися из-под ночного
чепчика мягкими волосами, сияло радостью и решимостью.
Как ни мало было неестественности и условности в общем характере Кити,
Левин был все-таки поражен тем, что обнажалось теперь пред ним, когда вдруг
все покровы были сняты и самое ядро ее души светилось в ее глазах. И в этой
простоте и обнаженности она, та самая, которую он любил, была еще виднее.
Она, улыбаясь, смотрела на него; но вдруг брови ее дрогнули, она подняла
голову и, быстро подойдя к нему, взяла его за руку и вся прижалась к нему,
обдавая его своим горячим дыханием. Она страдала и как будто жаловалась ему
на свои страданья. И ему в первую минуту по привычке показалось, что он
виноват. Но во взгляде ее была нежность, которая говорила, что она не только
не упрекает его, но любит за эти страдания. "Если не я, то кто же виноват в
этом?" - невольно подумал он, отыскивая виновника этих страданий, чтобы
наказать его; но виновника не было. Она страдала, жаловалась, и
торжествовала этими страданиями, и радовалась ими, и любила их. Он видел,
что в душе ее совершалось что-то прекрасное, но что? - он не мог понять. Это
было выше его понимания.
- Я послала к мама. А ты поезжай скорей за Лизаветой Петровной...
Костя!.. Ничего, прошло.
Она отошла от него и позвонила.
- Ну, вот иди теперь, Паша идет. Мне ничего.
И Левин с удивлением увидел, что она взяла вязанье, которое она
принесла ночью, и опять стала вязать.
В то время как Левин выходил в одну дверь, он слышал, как в другую
входила девушка. Он остановился у двери и слышал, как Кити отдавала
подробные приказания девушке и сама с нею стала передвигать кровать.
Он оделся и, пока закладывали лошадей, так как извозчиков еще не было.
опять вбежал в спальню и не на цыпочках, а на крыльях, как ему казалось. Две
девушки озабоченно перестанавливали что-то в спальне. Кити ходила и вязала,
быстро накидывая петли, и распоряжалась.
- Я сейчас еду к доктору. За Лизаветой Петровной поехали, но я еще
заеду. Не нужно ли что? Да, к Долли?
Она посмотрела на него, очевидно не слушая того, что он говорил.
- Да, да. Иди, иди, - быстро проговорила она, хмурясь и махая на него
рукой.
Он уже выходил в гостиную, как вдруг жалостный, тотчас же затихший стон
раздался из спальни. Он остановился и долго не мог понять.
"Да, это она", - сказал он сам себе и, схватившись за голову, побежал
вниз.
- Господи, помилуй! прости, помоги!- твердил он как-то вдруг неожиданно
пришедшие на уста ему слова. И он, неверующий человек, повторял эти слова не
одними устами. Теперь, в эту минуту, он знал, что все не только сомнения
его, но та невозможность по разуму верить, которую он знал в себе, нисколько
не мешают ему обращаться к богу. Все это теперь, как прах, слетело с его
души. К кому же ему было обращаться, как не к тому, в чьих руках он
чувствовал себя, свою душу и свою любовь?
Лошадь не была еще готова, но, чувствуя в себе особенное напряжение
физических сил и внимания к тому, что предстояло делать, чтобы не потерять
ни одной минуты, он, не дожидаясь лошади, вышел пешком и приказал Кузьме
догонять себя.
На углу он встретил спешившего ночного извозчика. На маленьких санках,
в бархатном салопе, повязанная платком, сидела Лизавета Петровна. "Слава
богу, слава богу!" - проговорил он, с восторгом узнав ее, теперь имевшее
особенно серьезное, даже строгое выражение, маленькое белокурое лицо. Не
приказывая останавливаться извозчику, он побежал назад рядом с нею.
- Так часа два. Не больше, - сказала она. - Вы застанете Петра
Дмитрича, только не торопите его. Да возьмите опиуму в аптеке.
- Так вы думаете, что может быть благополучно? Господи, помилуй и
помоги! - проговорил Левин, увидав свою выезжавшую из ворот лошадь. Вскочив
в сани рядом с Кузьмой, он велел ехать к доктору.

XIV

Доктор еще не вставал, и лакей сказал, что "поздно легли и не приказали
будить, а встанут скоро". Лакей чистил ламповые стекла и казался очень занят
этим. Эта внимательность лакея к стеклам и равнодушие к совершавшемуся у
Левина сначала изумили его, но тотчас, одумавшись, он понял, что никто не
знает и не обязан знать его чувств и что тем более надо действовать
спокойно, обдуманно и решительно, чтобы пробить эту стену равнодушия и
достигнуть своей цели. "Не торопиться и ничего не упускать", - говорил себе
Левин, чувствуя все больший и больший подъем физических сил и внимания ко
всему тому, что предстояло сделать.
Узнав, что доктор еще не вставал, Левин из разных планов,
представлявшихся ему, остановился на следующем: Кузьме ехать с запиской к
другому доктору, а самому ехать в аптеку за опиумом, а если, когда он
вернется, доктор еще не встанет, то, подкупив лакея или насильно, если тот
не согласится, будить доктора во что бы то на стало.
В аптеке худощавый провизор с тем же равнодушием, с каким лакей чистил
стекла, печатал облаткой порошки для дожидавшегося кучера и отказал в
опиуме. Стараясь не торопиться и не горячиться, назвав имена доктора и
акушерки и объяснив, для чего нужен опиум, Левин стал убеждать его. Провизор
спросил по-немецки совета, отпустить ли, и, получив из-за перегородки
согласие, достал пузырек, воронку, медленно отлил из большого в маленький,
наклеил ярлычок, запечатал, несмотря на просьбы Левина не делать этого, и
хотел еще завертывать. Этого Левин уже не мог выдержать; он решительно
вырвал у него из рук пузырек и побежал в большие стеклянные двери. Доктор не
вставал еще, и лакей, занятый теперь постилкой ковра, отказался будить.
Левин, не торопясь, достал десятирублевую бумажку и, медленно выговаривая
слова, но и не теряя времени, подал ему бумажку и объяснил, что Петр Дмитрич
(как велик и значителен казался теперь Левину прежде столь неважный Петр
Дмитрич!) обещал быть во всякое время, что он, наверно, не рассердится, и
потому чтобы он будил сейчас.
Лакей согласился, пошел наверх и попросил Левина в приемную.
Левину слышно было за дверью, как кашлял, ходил, мылся и что-то говорил
доктор. Прошло минуты три; Левину казалось, что прошло больше часа. Он не
мог более дожидаться.
- Петр Дмитрич, Петр Дмитрич! - умоляющим голосом заговорил он в
отворенную дверь. - Ради бога, простите меня. Примите меня, как есть. Уже
более двух часов.
- Сейчас, сейчас! - отвечал голос, и Левин с изумлением слышал, что
доктор говорил это улыбаясь.
- На одну минутку...
- Сейчас.
Прошло еще две минуты, пока доктор надевал сапоги, и еще две минуты,
пока доктор надевал платье и чесал голову.
- Петр Дмитрич!- жалостным голосом начал было опять Левин, но в это
время вышел доктор, одетый и причесанный. "Нет совести у этих людей, -
подумал Левин. - Чесаться, пока мы погибаем!"
- Доброе утро! - подавая ему руку и точно дразня его своим
спокойствием, сказал ему доктор. - Не торопитесь. Ну-с?
Стараясь как можно быть обстоятельнее, Левин начал рассказывать все
ненужные подробности о положении жены, беспрестанно перебивая свой рассказ
просьбами о том, чтобы доктор сейчас же с ним поехал.
- Да вы не торопитесь. Ведь вы не знаете. Я не нужен, наверное, но я
обещал и, пожалуй, приеду. Но спеху нет. Вы садитесь, пожалуйста, не угодно
ли кофею?
Левин посмотрел на него, спрашивая взглядом, смеется ли он над ним. Но
доктор и не думал смеяться.
- Знаю-с, знаю, - сказал доктор улыбаясь, - я сам семейный человек; но
мы, мужья, в эти минуты самые жалкие люди. У меня есть пациентка, так ее муж
при этом всегда убегает в конюшню.
- Но как вы думаете, Петр Дмитрич? Вы думаете, что может быть
благополучно?
- Все данные за благополучный исход.
- Так вы сейчас приедете? - сказал Левин, со злобой глядя на слугу,
вносившего кофей.
- Через часик.
- Нет, ради бога!
- Ну, так дайте кофею напьюсь.
Доктор взялся за кофей. Оба помолчали.
- Однако турок-то бьют решительно. Вы читали вчерашнюю телеграмму? -
сказал доктор, пережевывая булку.
- Нет, я не могу! - сказал Левин, вскакивая. - Так через четверть часа
вы будете?
- Через полчаса.
- Честное слово?
Когда Левин вернулся домой, он съехался с княгиней, и они вместе
подошли к двери спальни. У княгини были слезы на глазах, и руки ее дрожали.
Увидав Левина, она поняла его и заплакала.
- Ну что, душенька Лизавета Петровна, - сказала она, хватая за руку
вышедшую им навстречу с сияющим и озабоченным лицом Лизавету Петровну.
- Идет хорошо, - сказала она, - уговорите ее лечь. Легче будет.
С той минуты, как он проснулся и понял, в чем дело, Левин приготовился
на то, чтобы, не размышляя, не предусматривая ничего, заперев все мысли и
чувства, твердо, не расстраивая жену, а, напротив, успокоивая и поддерживая
ее храбрость, перенести то, что предстоит ему. Не позволяя себе даже думать
о том, что будет, чем это кончится, судя по расспросам о том, сколько это
обыкновенно продолжается, Левин в воображении своем приготовился терпеть и
держать свое сердце в руках часов пять, и ему это казалось возможно. Но
когда он вернулся от доктора и увидал опять ее страдания, он чаще и чаще
стал повторять: "Господи, прости, помоги", вздыхать и поднимать голову
кверху; и почувствовал страх, что не выдержит этого, расплачется или убежит.
Так мучительно ему было. А прошел только час.
Но после этого часа прошел еще час, два, три, все пять часов, которые
он ставил себе самым дальним сроком терпения, и положение было все то же; и
он все терпел, потому что больше делать было нечего, как терпеть, каждую
минуту думая, что он дошел до последних пределов терпения и что сердце его
вот-вот сейчас разорвется от сострадания.
Но проходили еще минуты, часы и еще часы, и чувства его страдания и
ужаса росли и напрягались еще более.
Все те обыкновенные условия жизни, без которых нельзя себе ничего
представить, не существовали более для Левина. Он потерял сознание времени.
То минуты, - те минуты, когда она призывала его к себе, и он держал ее за
потную, то сжимающую с необыкновенною силою, то отталкивающую его руку, -
казались ему часами, то часы казались ему минутами. Он был удивлен, когда
Лизавета Петровна попросила его зажечь свечу за ширмами и он узнал, что было
уже пять часов вечера. Если б ему сказали, что теперь только десять часов
утра, он так же мало был бы удивлен. Где он был в это время, он так же мало
знал, как и то, когда что было. Он видел ее воспаленное, то недоумевающее и
страдающее, то улыбающееся и успокаивающее его лицо. Он видел и княгиню,
красную, напряженную, с распустившимися буклями седых волос и в слезах,
которые она усиленно глотала, кусая губы, видел и Долли, и доктора,
курившего толстые папиросы, и Лизавету Петровну, с твердым, решительным и
успокаивающим лицом, и старого князя, гуляющего по зале с нахмуренным лицом.
Но как они приходили и выходили, где они были, он не знал. Княгиня была то с
доктором в спальне, то в кабинете, где очутился накрытый стол; то не она
была, а была Долли. Потом Левин помнил, что его посылали куда-то. Раз его
послали перенести стол и диван. Он с усердием сделал это, думая, что это для
нее нужно, и потом только узнал, что это он для себя готовил ночлег. Потом
его посылали к доктору в кабинет спрашивать что-то. Доктор ответил и потом
заговорил о беспорядках в Думе. Потом посылали его в спальню к княгине
принесть образ в серебряной золоченой ризе, и он со старою горничной княгини
лазил на шкапчик доставать и разбил лампадку, и горничная княгини
успокоивала его о жене и о лампадке, и он принес образ и поставил в головах
Кити, старательно засунув его за подушки. Но где, когда и зачем это все
было, он не знал. Он не понимал тоже, почему княгиня брала его за руку и,
жалостно глядя на него, просила успокоиться, и Долли уговаривала его поесть
и уводила из комнаты, и даже доктор серьезно и с соболезнованием смотрел на
него и предлагал капель.
Он знал и чувствовал только, что то, что совершалось, было подобно
тому, что совершалось год тому назад в гостинице губернского города на одре
смерти брата Николая. Но то было горе, - это была радость. Но и то горе и
эта радость одинаково были вне всех обычных условий жизни, были в этой
обычной жизни как будто отверстия, сквозь которые показывалось что-то
высшее. И одинаково тяжело, мучительно наступало совершающееся, и одинаково
непостижимо при созерцании этого высшего поднималась душа на такую высоту,
которой она никогда и не понимала прежде и куда рассудок уже не поспевал за
нею.
"Господи, прости и помоги", - не переставая твердил он себе, несмотря
на столь долгое и казавшееся полным отчуждение, чувствуя, что он обращается
к богу точно так же доверчиво и просто, как и во времена детства и первой
молодости.
Все это время у него были два раздельные настроения. Одно - вне ее
присутствия, с доктором, курившим одну толстую папироску за другою и
тушившим их о край полной пепельницы, с Долли и с князем, где шла речь об
обеде, о политике, о болезни Марьи Петровны и где Левин вдруг на минуту
совершенно забывал, что происходило, и чувствовал себя точно проснувшимся, и
другое настроение - в ее присутствии, у ее изголовья, где сердце хотело
разорваться и все не разрывалось от сострадания, и он не переставая молился
богу. И каждый раз, когда из минуты забвения его выводил долетавший из
спальни крик, он подпадал под то же самое странное заблуждение, которое в
первую мииуту нашло на него; каждый раз, услыхав крик, он вскакивал, бежал
оправдываться, вспоминал дорогой, что он не виноват, и ему хотелось
защитить, помочь. Но, глядя на нее, он опять видел, что помочь нельзя, и
приходил в ужас и говорил: "Господи, прости и помоги". И чем дальше шло
время, тем сильнее становились оба настроения: тем спокойнее, совершенно
забывая ее, он становился вне ее присутствия, и тем мучительнее становились
и самые ее страдания и чувство беспомощности пред ними. Он вскакивал, желал
убежать куда-нибудь, а бежал к ней.
Иногда, когда опять и опять она призывала его, он обвинял ее. Но,
увидав ее покорное, улыбающееся лицо и услыхав слова: "Я измучала тебя", он
обвинял бога, но, вспомнив о боге, он тотчас просил простить и помиловать.

XV

Он не знал, поздно ли, рано ли. Свечи уже все догорали. Долли только
что была в кабинете и предложила доктору прилечь. Левин сидел, слушая
рассказы доктора о шарлатане-магнетизере, и смотрел на пепел его папироски.
Был период отдыха, и он забылся. Он совершенно забыл о том, что происходило
теперь. Он слушал рассказ доктора и понимал его. Вдруг раздался крик, ни на
что не похожий. Крик был так страшен, что Левин даже не вскочил, но, не
переводя дыхания, испуганно-вопросительно посмотрел на доктора. Доктор
склонил голову набок, прислушиваясь, и одобрительно улыбнулся. Все было так
необыкновенно, что уж ничто не поражало Левина. "Верно, так надо", - подумал
он и продолжал сидеть. Чей это был крик? Он вскочил, на цыпочках вбежал в
спальню, обошел Лизавету Петровну, княгиню и стал на свое место, у
изголовья. Крик затих, но что-то переменилось теперь. Что - он не видел и не
понимал и не хотел видеть и понимать. Но он видел это по лицу Лизаветы
Петровны: лицо Лизаветы Петровны было строго и бледно и все так же
решительно, хотя челюсти ее немного подрагивали и глаза ее были пристально
устремлены на Кити. Воспаленное, измученное лицо Кити с прилипшею к потному
лицу прядью волос было обращено к нему и искало его взгляда. Поднятые руки
просили его рук. Схватив потными руками его холодные руки, она стала
прижимать их к своему лицу.
- Не уходи, не уходи! Я не боюсь, я не боюсь! - быстро говорила она. -
Мама, возьмите сережки. Они мне мешают. Ты не боишься? Скоро, скоро,
Лизавета Петровна...
Она говорила быстро, быстро и хотела улыбнуться. Но вдруг лицо ее
исказилось, она оттолкнула его от себя.
- Нет, это ужасно! Я умру, умру! Поди, поди!- закричала она, и опять
послышался тот же ни на что не похожий крик.
Левин схватился за голову и выбежал из комнаты.
- Ничего, ничего, все хорошо! - проговорила ему вслед Долли.
Но, что б они ни говорили, он знал, что теперь все погибло.
Прислонившись головой к притолоке, он стоял в соседней комнате и слышал
чей-то никогда не слыханный им визг, рев, и он знал, что это кричало то, что
было прежде Кити. Уже ребенка он давно не желал. Он теперь ненавидел этого
ребенка. Он даже не желал теперь ее жизни, он желал только прекращения этих
ужасных страданий.
- Доктор! Что же это? Что ж это? Боже мой! - сказал он, хватая за руку
вошедшего доктора.
- Кончается, - сказал доктор. И лицо доктора было так серьезно, когда
он говорил это, что Левин понял кончается в смысле - умирает.
Не помня себя, он вбежал в спальню. Первое, что он увидал, это было
лицо Лизаветы Петровны. Оно было еще нахмуренное и строже. Лица Кити не
было. На том месте, где оно было прежде, было что-то страшное и по виду
напряжения и по звуку, выходившему оттуда. Он припал головой к дереву
кровати, чувствуя, что сердце его разрывается. Ужасный крик не умолкал, он
сделался еще ужаснее и, как бы дойдя до последнего предела ужаса, вдруг
затих. Левин не верил своему слуху, но нельзя было сомневаться: крик затих,
и слышалась тихая суетня, шелест и торопливые дыхания, и ее прерывающийся,
живой и нежный, счастливый голос тихо произнес: "Кончено".
Он поднял голову. Бессильно опустив руки на одеяло, необычайно
прекрасная и тихая, она безмолвно смотрела на него и хотела и не могла улыб-
нуться.
И вдруг из того таинственного и ужасного, нездешнего мира, в котором он
жил эти двадцать два часа, Левин мгновенно почувствовал себя перенесенным в
прежний, обычный мир, но сияющий теперь таким новым светом счастья, что он
не перенес его. Натянутые струны все сорвались. Рыдания и слезы радости,
которых он никак не предвидел, с такою силой поднялись в нем, колебля все
его тело, что долго мешали ему говорить.
Упав на колени пред постелью, он держал пред губами руку жены и целовал
ее, и рука эта слабым движением пальцев отвечала на его поцелуи. А между тем
там, в ногах постели, в ловких руках Лизаветы Петровны, как огонек над
светильником, колебалась жизнь человеческого существа, которого никогда
прежде не было и которое так же, с тем же правом, с тою же значительностью
для себя, будет жить и плодить себе подобных.
- Жив! Жив! Да еще мальчик! Не беспокойтесь! - услыхал Левин голос
Лизаветы Петровны, шлепавшей дрожавшею рукой спину ребенка.
- Мама, правда? - сказал голос Кити.
Только всхлипыванья княгини отвечали ей.
И среди молчания, как несомненный ответ на вопрос матери, послышался
голос совсем другой, чем все сдержанно говорившие голоса в комнате. Это был
смелый, дерзкий, ничего не хотевший соображать крик непонятно откуда
явившегося нового человеческого существа.
Прежде, если бы Левину сказали, что Кити умерла, и что он умер с нею
вместе, и что у них дети ангелы, и что бог тут пред ними, - он ничему бы не
удивился; но теперь, вернувшись в мир действительности, он делал большие
усилия мысли, чтобы понять, что она жива, здорова и что так отчаянно
визжавшее существо есть сын его. Кити была жива, страдания кончились. И он
был невыразимо счастлив. Это он понимал и этим был вполне счастлив. Но
ребенок? Откуда, зачем, кто он?.. Он никак не мог понять, не мог привыкнуть
к этой мысли. Это казалось ему чем-то излишним, избытком, к которому он
долго не мог привыкнуть.

XVI

В десятом часу старый князь, Сергей Иванович и Степан Аркадьич сидели у
Левина и, поговорив о родильнице, разговаривали и о посторонних предметах.
Левин слушал их и, невольно при этих разговорах вспоминая прошедшее, то, что
было до нынешнего утра, вспоминал и себя, каким он был вчера до этого. Точно
сто лет прошло с тех пор. Он чувствовал себя на какой-то недосягаемой
высоте, с которой он старательно спускался, чтобы не обидеть тех, с кем
говорил. Он говорил и не переставая думал о жене, о подробностях ее
теперешнего состояния и о сыне, к мысли о существовании которого он старался
приучить себя. Весь мир женский, получивший для него новое, неизвестное ему
значение после того, как он женился, теперь в его понятиях поднялся так
высоко, что он не мог воображением обнять его. Он слушал разговор о
вчерашнем обеде в клубе и думал: "Что теперь делается с ней, заснула ли? Как
ей? Что она думает? Кричит ли сын Дмитрий?" И в средине разговора, в средине
фразы он вскочил и пошел из комнаты.
- Пришли мне сказать, можно ли к ней, - сказал князь.
- Хорошо, сейчас, - отвечал Левин и, не останавливаясь, пошел к ней.
Она не спала, а тихо разговаривала с матерью, делая планы о будущих
крестинах.
Убранная, причесанная, в нарядном чепчике с чем-то голубым, выпростав
руки на одеяло, она лежала на спине и, встретив его взглядом, взглядом
притягивала к себе. Взгляд ее, и так светлый, еще более светлел, по мере
того как он приближался к ней. На ее лице была та самая перемена от земного
к неземному, которая бывает на лице покойников; но там прощание, здесь
встреча. Опять волнение, подобное тому, какое он испытал в минуту родов,
подступило ему к сердцу. Она взяла его руку и спросила, спал ли он. Он не
мог отвечать и отворачивался, убедясь в своей слабости.
- А я забылась, Костя! - сказала она ему. - И мне так хорошо теперь.
Она смотрела на него, но вдруг выражение ее изменилось.
- Дайте мне его, - сказала она, услыхав писк ребенка. - Дайте, Лизавета
Петровна, и он посмотрит.
- Ну вот, пускай папа посмотрит, - сказала Лизавета Петровна, поднимая
и поднося что-то красное, странное и колеблющееся. - Постойте, мы прежде
уберемся, - и Лизавета Петровна положила это колеблющееся и красное на
кровать, стала развертывать и завертывать ребенка; одним пальцем поднимая и
переворачивая его и чем-то посыпая.
Левин, глядя на это крошечное жалкое существо, делал тщетные усилия,
чтобы найти в своей душе какие-нибудь признаки к нему отеческого чувства. Он
чувствовал к нему только гадливость. Но когда его обнажили и мелькнули
тоненькие-тоненькие ручки, ножки, шафранные, тоже с пальчиками, и даже с
большим пальцем, отличающимся от других, и когда он увидал, как, точно
мягкие пружинки, Лизавета Петровна прижимала эти таращившиеся ручки,
заключая их в полотняные одежды, на него нашла такая жалость к этому
существу и такой страх, что она повредит ему, что он удержал ее за руку.
Лизавета Петровна засмеялась.
- Не бойтесь, не бойтесь!
Когда ребенок был убран и превращен в твердую куколку, Лизавета
Петровна перекачнула его, как бы гордясь своею работой, и отстранилась,
чтобы Левин мог видеть сына во всей его красоте.
Кити, не спуская глаз, косясь, смотрела туда же.
- Дайте, дайте!- сказала она и даже поднялась было:
- Что вы, Катерина Александровна, это нельзя такие движения! Погодите,
я подам. Вот мы папаше покажемся, какие мы молодцы!
И Лизавета Петровна подняла к Левину на одной руке (другая только
пальцами подпирала качающийся затылок) это странное, качающееся и прячущее
свою голову за края пеленки красное существо. Но были тоже нос, косившие
глаза и чмокающие губы.
- Прекрасный ребенок! - сказала Лизавета Петровна.
Левин с огорчением вздохнул. Этот прекрасный ребенок внушал ему только
чувство гадливости и жалости.
Это было совсем не то чувство, которого он ожидал.
Он отвернулся, пока Лизавета Петровна устраивала его к непривычной
груди.
Вдруг смех заставил его поднять голову. Это Кити засмеялась. Ребенок
взялся за грудь.
- Ну, довольно, довольно! - говорила Лизавета Петровна, но Кити не
отпускала его. Он заснул на ее руках.
- Посмотри теперь, - сказала Кити, поворачивая к нему ребенка так,
чтобы он мог видеть его. Личико старческое вдруг еще более сморщилось, и
ребенок чихнул.
Улыбаясь и едва удерживая слезы умиления, Левин поцеловал жену и вышел
из темной комнаты.
Что он испытывал к этому маленькому существу, было совсем не то, что он
ожидал. Ничего веселого и радостного не было в этом чувстве; напротив, это
был новый мучительный страх. Это было сознание новой области уязвимости. И
это сознание было так мучительно первое время, страх за то, чтобы не
пострадало это беспомощное существо, был так силен, что из-за него и
незаметно было странное чувство бессмысленной радости и даже гордости,
которое он испытал, когда ребенок чихнул.

XVII

Дела Степана Аркадьича находились в дурном положении.
Деньги за две трети леса были уже прожиты, и, за вычетом десяти
процентов, он забрал у купца почти все вперед за последнюю треть. Купец
больше не давал денег, тем более что в эту зиму Дарья Александровна, в
первый раз прямо заявив права на свое состояние, отказалась расписаться на
контракте в получении денег за последнюю треть леса. Все жалованье уходило
на домашние расходы и на уплату мелких непереводившихся долгов. Денег совсем
не было.
Это было неприятно, неловко и не должно было так продолжаться, по
мнению Степана Аркадьича. Причина этого, по его понятию, состояла в том, что
он получал слишком мало жалованья. Место, которое он занимал, было,
очевидно, очень хорошо пять лет тому назад, но теперь уж было не то. Петров,
директором банка, получал двенадцать тысяч; Свентицкий - членом общества -
получал семнадцать тысяч; Митин, основав банк, получал пятьдесят тысяч.
"Очевидно, я заснул, и меня забыли", - думал про себя Степан Аркадьич. И он
стал прислушиваться, приглядываться и к концу зимы высмотрел место очень
хорошее и повел на него атаку, сначала из Москвы, через теток, дядей,
приятелей, а потом, когда дело созрело, весной сам поехал в Петербург. Это
было одно из тех мест, которых теперь, всех размеров, от тысячи до
пятидесяти тысяч в год жалованья, стало больше, чем прежде было теплых
взяточных мест; это было место члена от комиссии соединенного агентства
кредитно-взаимного баланса южно-железных дорог и банковых учреждений. Место
это, как и все такие места, требовало таких огромных знаний и деятельности,
которые трудно было соединить в одном человеке. А так как человека,
соединяющего эти качества, не было, то все-таки лучше было, чтобы место это
занимал честный, чем нечестный человек. А Степан Аркадьич был не только
человек честный (без ударения), но он был че'стный человек (с ударением), с
тем особенным значением, которое в Москве имеет это слово, когда говорят:
че'стный деятель, че'стный писатель, че'стный журнал, че'стное учреждение,
че'стное направление, и которое означает не только то, что человек или
учреждение не бесчестны, но и они способны при случае подпустить шпильку
правительству. Степан Аркадьич вращался в Москве в тех кругах, где введено
было это слово, считался там ч'естным человеком и потому имел более, чем
другие, прав на это место.
Место это давало от семи до десяти тысяч в год, и Облонский мог
занимать его, не оставляя своего казенного места. Оно зависело от двух
министерств, от одной дамы и от двух евреев; и всех этих людей, хотя они
были уже подготовлены, Степану Аркадьичу нужно было видеть в Петербурге.
Кроме того, Степан Аркадьич обещал сестре Анне добиться от Каренина
решительного ответа о разводе. И, выпросив у Долли пятьдесят рублей, он
уехал в Петербург.
Сидя в кабинете Каренина и слушая его проект о причинах дурного
состояния русских финансов, Степан Аркадьич выжидал только минуты, когда тот
кончит, чтобы заговорить о своем деле и об Анне.
- Да, это очень верно, - сказал он, когда Алексей Александрович, сняв
pince-nez, без которого он не мог читать теперь, вопросительно посмотрел на
бывшего шурина, - это очень верно в подробностях, но все-таки принцип нашего
времени - свобода.
- Да, но я выставляю другой принцип, обнимающий принцип свободы, -
сказал Алексей Александрович, ударяя на слове "обнимающий" и надевая опять
pince-nez, чтобы вновь прочесть слушателю то место, где это самое было
сказано.
И, перебрав красиво написанную с огромными полями рукопись, Алексей
Александрович вновь прочел убедительное место.
- Я не хочу протекционной системы не для выгоды частных лиц, но для
общего блага - и для низших и для высших классов одинаково, -говорил он,
поверх pince-nez глядя на Облонского. - Но они не могут понять этого, они
заняты только личными интересами и увлекаются фразами.
Степан Аркадьич знал, что когда Каренин начинал говорить о том, что
делают и думают они, те самые, которые не хотели принимать его проектов и
были причиной всего зла в России, что тогда уже близко было к концу; и
потому охотно отказался теперь от принципа свободы и вполне согласился.
Алексей Александрович замолк, задумчиво перелистывая свою рукопись.
- Ах, кстати, - сказал Степан Аркадьич, - я тебя хотел попросить при
случае, когда ты увидишься с Поморским, сказать ему словечко о том, что я бы
очень желал занять открывающееся место члена комиссии от соединенного
агентства кредитно-взаимного баланса южно-железных дорог.
Степану Аркадьичу название этого места, столь близкого его сердцу, уже
было привычно, и он, не ошибаясь, быстро выговаривал его.
Алексей Александрович расспросил, в чем состояла деятельность этой
новой комиссии, и задумался. Он соображал, нет ли в деятельности этой
комиссии чего-нибудь противоположного его проектам. Но, так как деятельность
этого нового учреждения была очень сложна и проекты его обнимали очень
большую область, он не мог сразу сообразить этого и, снимая pince-nez,
сказал:
- Без сомнения, я могу сказать ему; но для чего ты, собственно, желаешь
занять это место?
- Жалованье хорошее, до девяти тысяч, а мои средства...
- Девять тысяч, - повторил Алексей Александрович и нахмурился. Высокая
цифра этого жалованья напомнила ему, что с этой стороны предполагаемая
деятельность Степана Аркадьича была противна главному смыслу его проектов,
всегда клонившихся к экономии.
- Я нахожу, и написал об этом записку, что в наше время эти огромные
жалованья суть признаки ложной экономической assiette нашего управления.
- Да как же ты хочешь? - сказал Степан Аркадьич. - Ну, положим,
директор банка получает десять тысяч, - ведь он стоит этого. Или инженер по-
лучает двадцать тысяч. Живое дело, как хочешь!
- Я полагаю, что жалованье есть плата за товар, и оно должно подлежать
закону требованья и предложенья. Если же назначение жалованья отступает от
этого закона, как, например, когда я вижу, что выходят из института два
инженера, оба одинаково знающие и способные, и один получает сорок тысяч, а
другой довольствуется двумя тысячами; или что в директоры банков общества
определяют с огромным жалованьем правоведов, гусаров, не имеющих никаких
особенных специальных сведений, я заключаю, что жалованье назначается не по
закону требования и предложения, а прямо по лицеприятию. И тут есть
злоупотребление, важное само по себе и вредно отзывающееся на
государственной службе. Я полагаю...
Степан Аркадьич поспешил перебить зятя.
- Да, но ты согласись, что открывается новое, несомненно полезное
учреждение. Как хочешь, живое дело! Дорожат в особенности тем, чтобы дело
ведено было че'стно, - сказал Степан Аркадьич с ударением.
Но московское значение честного было непонятно для Алексея
Александровича.
- Честность есть только отрицательное свойство, - сказал он.
- Но ты мне сделаешь большое одолжение все-таки, - сказал Степан
Аркадьич, - замолвив словечко Поморскому. Так, между разговором...
- Да ведь это больше от Болгаринова зависит, кажется, - сказал Алексей
Александрович.
- Болгаринов с своей стороны совершенно согласен, - сказал Степан
Аркадьич, краснея.
Степан Аркадьич покраснел при упоминании о Болгаринове, потому что он в
этот же день утром был у еврея Болгаринова, и визит этот оставил в нем
неприятное воспоминание. Степан Аркадьич твердо знал, что дело, которому он
хотел служить, было новое, живое и честное дело; но нынче утром, когда
Болгаринов, очевидно нарочно, заставил его два часа дожидаться с другими
просителями в приемной, ему вдруг стало неловко.
То ли ему было неловко, что он, потомок Рюрика, князь Облонский, ждал
два часа в приемной у жида, или то, что в первый раз в жизни он не следовал
примеру предков, служа правительству, а выступал на новое поприще, но ему
было очень неловко. В эти два часа ожидания у Болгаринова Степан Аркадьич,
бойко прохаживаясь по приемной, расправляя бакенбарды, вступая в разговор с
другими просителями и придумывая каламбур, который он скажет о том, как он у
жида дожидался, старательно скрывал от других и даже от себя испытываемое
чувство.
Но ему во все это время было неловко и досадно, он сам не знал отчего:
оттого ли, что ничего не выходило из каламбура: "было дело до жида, и я
дожидался", или от чего-нибудь другого. Когда же, наконец, Болгаринов с
чрезвычайною учтивостью принял его, очевидно торжествуя его унижением, и
почти отказал ему, Степан Аркадьич поторопился как можно скорее забыть это.
И, теперь только вспомнив, покраснел.

XVIII

- Теперь у меня еще дело, и ты знаешь какое. Об Анне, - сказал,
помолчав немного и стряхнув с себя это неприятное впечатление, Степан
Аркадьич.
Как только Облонский произнес имя Анны, лицо Алексея Александровича
совершенно изменилось: вместо прежнего оживления оно выразило усталость и
мертвенность.
- Что, собственно, вы хотите от меня? - повертываясь на кресле и
защелкивая свой pince-nez, сказал он.
- Решения, какого-нибудь решения, Алексей Александрович. Я обращаюсь к
тебе теперь ("не как к оскорбленному мужу", - хотел сказать Степан Аркадьич,
но, побоявшись испортить этим дело, заменил это словами:) не как к
государственному человеку (что вышло некстати), а просто как к человеку, и
доброму человеку и христианину. Ты должен пожалеть ее, - сказал он.
- То есть в чем же, собственно? - тихо сказал Каренин.
- Да, пожалеть ее. Если бы ты ее видел, как я, - я провел всю зиму с
нею, - ты бы сжалился над нею. Положение ее ужасно, именно ужасно.
- Мне казалось, - отвечал Алексей Александрович более тонким, почти
визгливым голосом, - что Анна Аркадьевна имеет все то, чего она сама хотела.
- Ах, Алексей Александрович, ради бога, не будем делать рекриминаций!
Что прошло, то прошло, и ты знаешь, чего она желает и ждет, - развода.
- Но я полагал, что Анна Аркадьевна отказывается от развода в том
случае, если я требую обязательства оставить мне сына. Я так и отвечал и
думал, что дело это кончено. И считаю его оконченным, - взвизгнул Алексей
Александрович.
- Но, ради бога, не горячись, - сказал Степан Аркадьич, дотрагиваясь до
коленки зятя. - Дело не кончено. Если ты позволишь мне рекапитюлировать,
дело было так: когда вы расстались, ты был велик, как можно быть
великодушным; ты отдал ей все - свободу, развод даже. Она оценила это. Нет,
ты не думай. Именно оценила. До такой степени, что в эти первые минуты,
чувствуя свою вину пред тобой, она не обдумала и не могла обдумать всего.
Она от всего отказалась. Но действительность, время показали, что ее
положение мучительно и невозможно.
- Жизнь Анны Аркадьевны не может интересовать меня, - перебил Алексей
Александрович, поднимая брови.
- Позволь мне не верить, - мягко возразил Степан Аркадьич. - Положение
ее и мучительно для нее и безо всякой выгоды для кого бы то ни было. Она
заслужила его, ты скажешь. Она знает это и не просит тебя; она прямо
говорит, что она ничего не смеет просить. Но я, мы все родные, все любящие
ее просим, умоляем тебя. За что она мучается? Кому от этого лучше?
- Позвольте, вы, кажется, ставите меня в положение обвиняемого, -
проговорил Алексей Александрович.
- Да нет, да нет, нисколько, ты пойми меня, - опять дотрогиваясь до его
руки, -сказал Степан Аркадьич, как будто он был уверен, что это
прикосновение смягчает зятя. - Я только говорю одно: ее положение
мучительно, и оно может быть облегчено тобой, и ты ничего не потеряешь. Я
тебе все так устрою, что ты не заметишь. Ведь ты обещал.
- Обещание дано было прежде. И я полагал, что вопрос о сыне решал дело.
Кроме того, я надеялся, что у Анны Аркадьевны достанет великодушия... - с
трудом, трясущимися губами, выговорил побледневший Алексей Александрович.
- Она и предоставляет все твоему великодушию. Она просит, умоляет об
одном - вывести ее из того невозможного положения, в котором она находится.
Она уже не просит сына. Алексей Александрович, ты добрый человек. Войди на
мгновение в ее положение. Вопрос развода для нее, в ее положении, вопрос
жизни и смерти. Если бы ты не обещал прежде, она бы помирилась с своим
положением, жила бы в деревне. Но ты обещал, она написала тебе и переехала в
Москву. И вот в Москве, где каждая встреча ей нож в сердце, она живет шесть
месяцев, с каждым днем ожидая решения. Ведь это все равно, что
приговоренного к смерти держать месяцы с петлей на шее, обещая, может быть,
смерть, может быть, помилование. Сжалься над ней, и потом я берусь все так
устроить... Vos scrupules...
- Я не говорю об этом, об этом... - гадливо перебил его Алексей
Александрович. - Но, может быть, я обещал то, чего я не имел права обещать.
- Так ты отказываешь в том, что обещал?
- Я никогда не отказывал в исполнении возможного, но я желаю иметь
время обдумать, насколько обещанное возможно.
- Нет, Алексей Александрович! - вскакивая, заговорил Облонский, - я не
хочу верить этому! Она так несчастна, как только может быть несчастна
женщина, и ты не можешь отказать в такой...
- Насколько обещанное возможно. Vous professez d'etre un libre penseur.
Но я, как человек верующий, не могу в таком важном деле поступить противно
христианскому закону.
- Но в христианских обществах и у нас, сколько я знаю, развод допущен,
- сказал Степан Аркадьич. - Развод допущен и нашею церковью. И мы видим...
- Допущен, но не в этом смысле.
- Алексей Александрович, я не узнаю тебя, - помолчав, сказал Облонский.
- Не ты ли (и мы ли не оценили этого?) все простил и, движимый именно
христианским чувством, готов был всем пожертвовать? Ты сам сказал: отдать
кафтан, когда берут рубашку, и теперь...
- Я прошу, - вдруг вставая на ноги, бледный и с трясущеюся челюстью,
пискливым голосом заговорил Алексей Александрович, - прошу вас прекратить,
прекратить... этот разговор.
- Ах, нет! Ну, прости, прости меня, если я огорчил тебя, - сконфуженно
улыбаясь, заговорил Степан Аркадьич, протягивая руку, - но я все-таки, как
посол, только передавал свое поручение.
Алексей Александрович подал свою руку, задумался и проговорил:
- Я должен обдумать и поискать указаний. Послезавтра я дам вам
решительный ответ, - сообразив что-то, сказал он.

XIX

Степан Аркадьич хотел уже уходить, когда Корней пришел доложить:
- Сергей Алексеич!
- Кто это Сергей Алексеич? - начал было Степан Аркадьич, но тотчас же
вспомнил.
- Ах, Сережа!- сказал он. - "Сергей Алексеич" я думал, директор
департамента. "Анна и просила меня повидать его", - вспомнил он.
И он вспомнил то робкое, жалостное выражение, с которым Анна, отпуская
его, сказала: "Все-таки ты увидишь его. Узнай подробно, где он, кто при нем.
И, Стива... если бы возможно! Ведь возможно?" Степан Аркадьич понял, что
означало это "если бы возможно" - если бы возможно сделать развод так, чтоб
отдать ей сына... Теперь Степан Аркадьич видел, что об этом и думать нечего,
но все-таки рад был увидеть племянника.
Алексей Александрович напомнил шурину, что сыну никогда не говорят про
мать и что он просит его ни слова не упоминать про нее.
- Он был очень болен после того свидания с матерью, которое мы не
пре-ду-смотрели, - сказал Алексей Александрович. - Мы боялись даже за его
жизнь. Но разумное лечение и морские купанья летом исправили его здоровье, и
теперь я по совету доктора отдал его в школу. Действительно, влияние
товарищей оказало на него хорошее действие, и он совершенно здоров и учится
хорошо.
- Экой молодец стал! И то, не Сережа, а целый Сергей Алексеич!улыбаясь,
сказал Степан Аркадьич, глядя на бойко и развязно вошедшего красивого
широкого мальчика в синей курточке и длинных панталонах. Мальчик имел вид
здоровый и веселый. Он поклонился дяде, как чужому, но, узнав его, покраснел
и, точно обиженный и рассерженный чем-то, поспешно отвернулся от него.
Мальчик подошел к отцу и подал ему записку о баллах, полученных в школе.
- Ну, это порядочно, - сказал отец, - можешь идти.
- Он похудел и вырос и перестал быть ребенком, а стал мальчишкой; я это
люблю, - сказал Степан Аркадьич. - Да ты помнишь меня?
Мальчик быстро оглянулся на отца.
- Помню, mon oncle, - отвечал он, взглянув на дядю, и опять потупился.
Дядя подозвал мальчика и взял его за руку.
- Ну что ж, как дела? - сказал он, желая разговориться и не зная, что
сказать.
Мальчик, краснея и не отвечая, осторожно потягивал свою руку из руки
дяди. Как только Степан Аркадьич выпустил его руку, он, как птица,
выпущенная на волю, вопросительно взглянув на отца, быстрым шагом вышел из
комнаты.
Прошел год с тех пор, как Сережа видел в последний раз свою мать. С
того времени он никогда не слыхал более про нее. И в этот же год он был
отдан в школу и узнал и полюбил товарищей. Те мечты и воспоминания о матери,
которые после свидания с нею сделали его больным, теперь уже не занимали
его. Когда они приходили, он старательно отгонял их от себя, считая их
стыдными и свойственными только девочкам, а не мальчику и товарищу. Он знал,
что между отцом и матерью была ссора, разлучившая их, знал, что ему суждено
оставаться с отцом, и старался привыкнуть к этой мысли.
Увидать дядю, похожего на мать, ему было неприятно, потому что это
вызвало в нем те самые воспоминания, которые он считал стыдными. Это было
ему тем более неприятно, что по некоторым словам, которые он слышал,
дожидаясь у двери кабинета, и в особенности по выражению лица отца и дяди он
догадывался, что между ними должна была идти речь о матери. И чтобы не
осуждать того отца, с которым он жил и от которого зависел, и, главное, не
предаваться чувствительности, которую он считал столь унизительною, Сережа
старался не смотреть на этого дядю, приехавшего нарушать его спокойствие, и
не думать про то, что он напоминал.
Но когда вышедший вслед за ним Степан Аркадьич, увидав его на лестнице,
подозвал к себе и спросил, как он в школе проводит время между классами,
Сережа, вне присутствия отца, разговорился с ним.
- У нас теперь идет железная дорога, - сказал он, отвечая на его
вопрос. - Это видите ли как: двое садятся на лавку. Это пассажиры. А один
становится стоя на лавку же. И все запрягаются. Можно и руками, можно и
поясами, и пускаются чрез все залы. Двери уже вперед отворяются. Ну, и тут
кондуктором очень трудно быть!
- Это который стоя? - спросил Степан Аркадьич, улыбаясь.
- Да, тут надо и смелость и ловкость, особенно как вдруг остановятся
или кто-нибудь упадет.
- Да, это не шутка, - сказал Степан Аркадьич, с грустью вглядываясь в
эти оживленные, материнские глаза, теперь уж не ребячьи, не вполне уже
невинные. И, хотя он и обещал Алексею Александровичу не говорить про Анну,
он не вытерпел.
- А ты помнишь мать? - вдруг спросил он.
- Нет, не помню, - быстро проговорил Сережа и, багрово покраснев,
потупился. И уже дядя ничего более не мог добиться от него.
Славянин-гувернер через полчаса нашел своего воспитанника на лестнице и
долго не мог понять, злится он или плачет.
- Что ж, верно ушиблись, когда упали? - сказал гувернер. - Я говорил,
что это опасная игра. И надо сказать директору.
- Если б и ушибся, так никто бы не заметил. Уж это наверно.
- Ну так что же?
- Оставьте меня! Помню, не помню... Какое ему дело? Зачем мне помнить?
Оставьте меня в покое!- обратился он уже не к гувернеру, а ко всему свету.

XX

Степан Аркадьич, как и всегда, не праздно проводил время в Петербурге.
В Петербурге, кроме дел: развода сестры и места, ему, как и всегда, нужно
было освежиться, как он говорил, после московской затхлости.
Москва, несмотря на свои cafes chantants и омнибусы, была все-таки
стоячее болото. Это всегда чувствовал Степан Аркадьич. Пожив в Москве,
особенно в близости с семьей, он чувствовал, что падает духом. Поживя долго
безвыездно в Москве, он доходил до того, что начинал беспокоиться дурным
расположением и упреками жены, здоровьем, воспитанием детей, мелкими
интересами своей службы; даже то, что у него были долги, беспокоило его. Но
стоило только приехать и пожить в Петербурге, в том кругу, в котором он
вращался, где жили, именно жили, а не прозябали, как в Москве, и тотчас все
мысли эти исчезали и таяли, как воск от лица огня.
Жена?.. Нынче только он говорил с князем Чеченским. У князя Чеченского
была жена и семья - взрослые пажи дети, и была другая, незаконная семья, от
которой тоже были дети. Хотя первая семья тоже была хороша, князь Чеченский
чувствовал себя счастливее во второй семье. И он возил своего старшего сына
во вторую семью и рассказывал Степану Аркадьичу, что он находит это полезным
и развивающим для сына. Что бы на это сказали в Москве?
Дети? В Петербурге дети не мешали жить отцам. Дети воспитывались в
заведениях, и не было этого, распространяющегося в Москве - Львов, например,
- дикого понятия, что детям всю роскошь жизни, а родителям один труд и
заботы. Здесь понимали, что человек обязан жить для себя, как должен жить
образованный человек.
Служба? Служба здесь тоже не была та упорная, безнадежная лямка,
которую тянули в Москве; здесь был интерес в службе. Встреча, услуга, меткое
слово, уменье представлять в лицах разные штуки - и человек вдруг делал
карьеру, как Брянцев, которого вчера встретил Степан Аркадьич и который был
первый сановник теперь. Эта служба имела интерес.
В особенности же петербургский взгляд на денежные дела успокоительно
действовал на Степана Аркадьича. Бартнянский, проживающий по крайней мере
пятьдесят тысяч по тому train, который он вел, сказал ему об этом вчера
замечательное слово.
Перед обедом, разговорившись, Степан Аркадьич сказал Бартнянскому:
- Ты, кажется, близок с Мордвинским; ты мне можешь оказать услугу,
скажи ему, пожалуйста, за меня словечко. Есть место, которое бы я хотел
занять. Членом агентства...
- Ну, я все равно не запомню... Только что тебе за охота в эти
железнодорожные дела с жидами?.. Как хочешь, все-таки гадость!
Степан Аркадьич не сказал ему, что это было живое дело; Бартнянский бы
не понял этого.
- Деньги нужны, жить нечем.
- Живешь же?
- Живу, но долги.
- Что ты? Много? - с соболезнованием сказал Бартнянский.
- Очень много, тысяч двадцать.
Бартнянский весело расхохотался.
- О, счастливый человек! - сказал он. - У меня полтора миллиона и
ничего нет, и, как видишь, жить еще можно!
И Степан Аркадьич не на одних словах, а на деле видел справедливость
этого. У Живахова было триста тысяч долгу и ни копейки за душой, и он жил
же, да еще как! Графа Кривцова давно уже все отпели, а он содержал двух.
Петровский прожил пять миллионов и жил все точно так же и даже заведовал
финансами и получал двадцать тысяч жалованья. Но, кроме этого, Петербург
физически приятно действовал на Степана Аркадьича. Он молодил его. В Москве
он поглядывал иногда на седину, засыпал после обеда, потягивался, шагом,
тяжело дыша, входил на лестницу, скучал с молодыми женщинами, не танцевал на
балах. В Петербурге же он всегда чувствовал десять лет с костей.
Он испытывал в Петербурге то же, что говорил ему вчера еще
шестидесятилетний князь Облонский, Петр, только что вернувшийся из-за
границы.
- Мы здесь не умеем жить, - говорил Петр Облонский. - Поверишь ли, я
провел лето в Бадене; ну, право, я чувствовал себя совсем молодым человеком.
Увижу женщину молоденькую, и мысли... Пообедаешь, выпьешь слегка - сила,
бодрость. Приехал в Россию, - надо было к жене да еще в деревню, - ну, не
поверишь, через две недели надел халат, перестал одеваться к обеду. Какое о
молоденьких думать! Совсем стал старик. Только душу спасать остается. Поехал
в Париж - опять справился.
Степан Аркадьич точно ту же разницу чувствовал, как и Петр Облонский. В
Москве он так опускался, что в самом деле, если бы пожить там долго, дошел
бы, чего доброго, и до спасения души; в Петербурге же он чувствовал себя
опять порядочным человеком.
Между княгиней Бетси Тверской и Степаном Аркадьичем существовали
давнишние, весьма странные отношения. Степан Аркадьич всегда шутя ухаживал
за ней и говорил ей, тоже шутя, самые неприличные вещи, зная, что это более
всего ей нравится. На другой день после своего разговора с Карениным Степан
Аркадьич, заехав к ней, чувствовал себя столь молодым, что в этом шуточном
ухаживанье и вранье зашел нечаянно так далеко, что уже не знал, как
выбраться назад, так как, к несчастью, она не только не нравилась, но
противна была ему. Тон же этот установился потому, что он очень нравился ей.
Так что он уже был очень рад приезду княгини Мягкой, прекратившей их
уединение вдвоем.
- А, и вы тут, - сказала она, увидав его. - Ну, что ваша бедная сестра?
Вы не смотрите на меня так, - прибавила она. - С тех пор как все набросились
на нее, все те, которые хуже ее во сто тысяч раз, я нахожу, что она сделала
прекрасно. Я не могу простить Вронскому, что он не дал мне знать, когда она
была в Петербурге. Я бы поехала к ней и с ней повсюду. Пожалуйста, передайте
ей от меня мою любовь. Ну, расскажите же мне про нее.
- Да, ее положение тяжело, она... - начал было рассказывать Степан
Аркадьич, в простоте душевной приняв за настоящую монету слова княгини
Мягкой "расскажите про вашу сестру". Княгиня Мягкая тотчас же по своей
привычке перебила его и стала сама рассказывать.
- Она сделала то, что все, кроме меня, делают, но скрывают; а она не
хотела обманывать и сделала прекрасно. И еще лучше сделала, потому что
бросила этого полоумного вашего зятя. Вы меня извините. Все говорили, что он
умен, умен, одна я говорила, что он глуп. Теперь, когда он связался с Лидией
Ивановной и с Landau, все говорят, что он полоумный, и я бы и рада не
соглашаться со всеми, но на этот раз не могу.
- Да объясните мне, пожалуйста, - сказал Степан Аркадьич, - что это
такое значит? Вчера я был у него по делу сестры и просил решительного
ответа. Он не дал мне ответа и сказал, что подумает, а нынче утром я вместо
ответа получил приглашение на нынешний вечер к графине Лидии Ивановне.
- Ну так, так! - с радостью заговорила княгиня Мягкая. - Они спросят у
Landau, что он скажет.
- Как у Landau? Зачем? Что такое Landau?
- Как, вы не знаете Jules Landau, le fameux Jules Landau, le
clair-voyant? Он тоже полоумный, но от него зависит судьба вашей сестры. Вот
что происходит от жизни в провинции, вы ничего не знаете. Landau, видите ли,
commis был в магазине в Париже и пришел к доктору. У доктора в приемной он
заснул и во сне стал всем больным давать советы. И удивительные советы.
Потом Юрия Мелединского - знаете, больного? - жена узнала про этого Landau и
взяла его к мужу. Он мужа ее лечит. И никакой пользы ему не сделал,
по-моему, потому что он все такой же расслабленный, но они в него веруют и
возят с собой. И привезли в Россию. Здесь все на него набросились, и он всех
стал лечить. Графиню Беззубову вылечил, и она так полюбила его, что
усыновила.
- Как усыновила?
- Так, усыновила. Он теперь не Landau больше, а граф Беззубов. Но дело
не в том, а Лидия, - я ее очень люблю, но у нее голова не на месте, -
разумеется, накинулась теперь на этого Landau, и без него ни у нее, ни у
Алексея Александровича ничего не решается, и поэтому судьба вашей сестры
теперь в руках этого Landau, иначе графа Беззубова.

XXI

После прекрасного обеда и большого количества коньяку, выпитого у
Бартнянского, Степан Аркадьич, только немного опоздав против назначенного
времени, входил к графине Лидии Ивановне.
- Кто еще у графини? Француз? - спросил Степан Аркадьич швейцара,
оглядывая знакомое пальто Алексея Александровича и странное, наивное пальто
с застежками.
- Алексей Александрович Каренин и граф Беззубов, - строго отвечал
швейцар.
"Княгиня Мягкая угадала, - подумал Степан Аркадьич, входя на лестницу.
- Странно! Однако хорошо было бы сблизиться с ней. Она имеет огромное
влияние. Если она замолвит словечко Поморскому, то уже верно".
Было еще совершенно светло на дворе, но в маленькой гостиной графини
Лидии Ивановны с опущенными шторами уже горели лампы.
У круглого стола под лампой сидели графиня и Алексей Александрович, о
чем-то тихо разговаривая. Невысокий, худощавый человек с женским тазом, с
вогнутыми в коленках ногами, очень бледный, красивый, с блестящими
прекрасными глазами и длинными волосами, лежавшими на воротнике его сюртука,
стоял на другом конце, оглядывая стену с портретами. Поздоровавшись с
хозяйкой и с Алексеем Александровичем, Степан Аркадьич невольно взглянул еще
раз на незнакомого человека.
- Monsieur Landau! - обратилась к нему графиня с поразившею Облонского
мягкостью и осторожностью. И она познакомила их.
Landau поспешно оглянулся, подошел и, улыбнувшись, вложил в протянутую
руку Степана Аркадьича неподвижную потную руку и тотчас же опять отошел и
стал смотреть на портреты. Графиня и Алексей Александрович значительно
переглянулись.
- Я очень рада видеть вас, в особенности нынче, - сказала графиня Лидия
Ивановна, указывая Степану Аркадьичу место подле Каренина.
- Я вас познакомила с ним как с Landau, - сказала она тихим голосом,
взглянув на француза и потом тотчас на Алексея Александровича, - но он,
собственно, граф Беззубов, как вы, вероятно, знаете. Только он не любит
этого титула.
- Да, я слышал, - отвечал Степан Аркадьич, - говорят, он совершенно
исцелил графиню Беззубову.
- Она была нынче у меня, она так жалка! - обратилась графиня к Алексею
Александровичу. - Разлука эта для нее ужасна. Для нее это такой удар!
- А он положительно едет? - спросил Алексей Александрович.
- Да, он едет в Париж. Он вчера слышал голос, - сказала графиня Лидия
Ивановна, глядя на Степана Аркадьича.
- Ах, голос!- повторил Облонский, чувствуя, что надо быть как можно
осторожнее в этом обществе, в котором происходит или должно происходить
что-то особенное, к чему он не имеет еще ключа.
Наступило минутное молчание, после которого графиня Лидия Ивановна, как
бы приступая к главному предмету разговора, с тонкой улыбкой сказала
Облонскому:
- Я вас давно знаю и очень рада узнать вас ближе. Les amis de nos amis
sont nos amis. Но для того чтобы быть другом, надо вдумываться в состояние
души друга, а я боюсь, что вы этого не делаете в отношении к Алексею
Александровичу. Вы понимаете, о чем я говорю, - сказала она, поднимая свои
прекрасные задумчивые глаза.
- Отчасти, графиня, я понимаю, что положение Алексея Александровича...
- сказал Облонский, не понимая хорошенько, в чем дело, и потому желая
оставаться в общем.
- Перемена не во внешнем положении, - строго сказала графиня Лидия
Ивановна, вместе с тем следя влюбленным взглядом за вставшим и перешедшим к
Landau Алексеем Александровичем, - сердце его изменилось, ему дано новое
сердце, и я боюсь, что вы не вполне вдумались в ту перемену, которая
произошла в нем.
- То есть я в общих чертах могу представить себе эту перемену. Мы
всегда были дружны, и теперь... - отвечая нежным взглядом на взгляд графини,
сказал Степан Аркадьич, соображая, с которым из двух министров она ближе,
чтобы знать, о ком из двух придется просить ее.
- Та перемена, которая произошла в нем, не может ослабить его чувства
любви к ближним; напротив, перемена, которая произошла в нем, должна
увеличить любовь. Но я боюсь, что вы не понимаете меня. Не хотите ли чаю? -
сказала она, указывая глазами на лакея, подавшего на подносе чай.
- Не совсем, графиня. Разумеется, его несчастье...
- Да, несчастье, которое стало высшим счастьем, когда сердце стало
новое, исполнилось им, - сказала она, влюбленно глядя на Степана Аркадьича.
"Я думаю, что можно будет попросить замолвить обоим", - думал Степан
Аркадьич.
- О, конечно, графиня, - сказал он, - но я думаю, что эти перемены так
интимны, что никто, даже самый 6лизкий человек, не любит говорить.
- Напротив! Мы должны говорить и помогать друг другу.
- Да, без сомнения, но бывает такая разница убеждений, и притом.... - с
мягкою улыбкой сказал Облонский.
- Не может быть разницы в деле святой истины.
- О да, конечно, но... - и, смутившись, Степан Аркадьич замолчал. Он
понял, что дело шло о религии.
- Мне кажется, он сейчас заснет, - значительным шепотом проговорил
Алексей Александрович, подходя к Лидии Ивановне.
Степан Аркадьич оглянулся. Landau сидел у окна, облокотившись на ручку
и спинку кресла, опустив голову. Заметив обращенные на него взгляды, он
поднял голову и улыбнулся детски-наивною улыбкой.
- Не обращайте внимания, - сказала Лидия Ивановна и легким движением
подвинула стул Алексею Александровичу. - Я замечала... - начала она что-то,
как в комнату вошел лакей с письмом. Лидия Ивановна быстро пробежала записку
и, извинившись, с чрезвычайною быстротой написала и отдала ответ и вернулась
к столу. - Я замечала, - продолжала она начатый разговор, - что москвичи, в
особенности мужчины, самые равнодушные к религии люди.
- О нет, графиня, мне кажется, что москвичи имеют репутацию быть самыми
твердыми, - отвечал Степан Аркадьич.
- Да, насколько я понимаю, вы, к сожалению, из равнодушных, - с усталою
улыбкой, обращаясь к нему, сказал Алексей Александрович.
- Как можно быть равнодушным! - сказала Лидия Ивановна.
- Я в этом отношения не то что равнодушен, но в ожидании, - сказал
Степан Аркадьич с своею самою смягчающею улыбкой. - Я не думаю, чтобы для
меня наступило время этих вопросов.
Алексей Александрович и Лидия Ивановна переглянулись.
- Мы не можем знать никогда, наступило или нет для нас время, - сказал
Алексей Александрович строго. - Мы не должны думать о том, готовы ли мы, или
не готовы: благодать не руководствуемся человеческими соображениями; она
иногда не сходит на трудящихся и сходит на неприготовленных, как на Савла.
- Нет, кажется, не теперь еще, - сказала Лидия Ивановна, следившая в
это время за движениями француза.
Landau встал и подошел к ним.
- Вы мне позволите слушать? - спросил он.
- О да, я не хотела вам мешать, - нежно глядя на него, сказала Лидия
Ивановна, - садитесь с нами.
- Надо только не закрывать глаз, чтобы не лишиться света, - продолжал
Алексей Александрович.
- Ах, если бы вы знали то счастье, которое мы испытываем, чувствуя
всегдашнее его присутствие в своей душе! - сказала графиня Лидия Ивановна,
блаженно улыбаясь.
- Но человек может чувствовать себя неспособным иногда подняться на эту
высоту, - сказал Степан Аркадьич, чувствуя, что он кривит душою, признавая
религиоэную высоту, но вместе с тем не решаясь признаться в своем
свободомыслии перед особой, которая одним словом Поморскому может доставить
ему желаемое место.
- То есть вы хотите сказать, что грех мешает ему? - сказала Лидия
Ивановна. - Но это ложное мнение. Греха нет для верующих, грех уже искуплен.
Pardon, - прибавила она, глядя на опять вошедшего с другой запиской лакея.
Она прочла и на словах ответила:- Завтра у великой княгини, скажите. - Для
верующего нет греха, - продолжала она разговор.
- Да, но вера без дел мертва есть, - сказал Степан Аркадьич, вспомнив
эту фразу из катехизиса, одной улыбкой уже отстаивая свою независимость.
- Вот оно, из послания апостола Иакова, - сказал Алексей Александрович,
с некоторым упреком обращаясь к Лидии Ивановне, очевидно как о деле, о
котором они не раз уже говорили. - Сколько вреда сделало ложное толкование
этого места! Ничто так не отталкивает от веры, как это толкование. "У меня
нет дел, я не могу верить", тогда как это нигде не сказано. А сказано
обратное.
- Трудиться для бога, трудами, постом спасать душу, - с гадливым
презрением сказала графиня Лидия Ивановна, - это дикие понятия наших
монахов... Тогда как это нигде не сказано. Это гораздо проще и легче, - при-
бавила она, глядя на Облонского с тою самою ободряющею улыбкой, с которою
она при дворе ободряла молодых, смущенных новою обстановкой фрейлин.
- Мы спасены Христом, пострадавшим за нас. Мы спасены верой, - одобряя
взглядом ее слова, подтвердил Алексей Александрович.
- Vous comprenez l'anglais? - спросила Лидия Ивановна и, получив
утвердительный ответ, встала и начала перебирать на полочке книги.
- Я хочу прочесть "Safe and Happy", или "Under the wing"? - сказала
она, вопросительно взглянув на Каренина. И, найдя книгу и опять сев на
место, она открыла ее. - Это очень коротко. Тут описан путь, которым
приобретается вера, и то счастье превыше всего земного, которое при этом
наполняет душу. Человек верующий не может быть несчастлив, потому что он не
один. Да вот вы увидите. - Она собралась уже читать, как опять вошел лакей.
- Бороздина? Скажите, завтра в два часа. - Да, - сказала она, заложив
пальцем место в книге и со вздохом взглянув пред собой задумчивыми
прекрасными глазами. - Вот как действует вера настоящая. Вы знаете Санину
Мари? Вы знаете ее несчастье? Она потеряла единственного ребенка. Она была в
отчаянье. Ну, и что ж? Она нашла этого друга, и она благодарит бога теперь
за смерть своего ребенка. Вот счастье, которое дает вера!
- О да, это очень... - сказал Степан Аркадьич, довольный тем, что будут
читать и дадут ему немножко опомниться. "Нет, уж, видно, лучше ни о чем не
просить нынче, - думал он, - только бы, не напутав, выбраться отсюда".
- Вам будет скучно, - сказала графиня Лидия Ивановна, обращаясь к
Landau, - вы не знаете по-английски, но это коротко.
- О, я пойму, - сказал с той же улыбкой Landau и закрыл глаза.
Алексей Александрович и Лидия Ивановна значительно переглянулись, и
началось чтение.

XXII

Степан Аркадьич чувствовал себя совершенно озадаченным теми новыми для
него странными речами, которые он слышал. Усложненность петербургской жизни
вообще возбудительно действовала на него, выводя его из московского застоя;
но эти усложнения он любил и понимал в сферах, ему близких и знакомых; в
этой же чуждой среде он был озадачен, ошеломлен и не мог всего обнять.
Слушая графиню Лидию Ивановну и чувствуя устремленные на себя красивые,
наивные или плутовские - он сам не знал - глаза Landau, Степан Аркадьич
начинал испытывать какую-то особенную тяжесть в голове.
Самые разнообразные мысли путались у него в голове. "Мари Санина
радуется, что у ней умер ребенок... Хорошо бы покурить теперь... Чтобы спас-
тись, нужно только верить, и монахи не знают, как это надо делать, а знает
графиня Лидия Ивановна... И отчего у меня такая тяжесть в голове? От коньяку
или оттого, что уж очень все это странно? Я все-таки до сих пор ничего,
кажется, неприличного не сделал. Но все-таки просить ее уж нельзя. Говорят,
что они заставляют молиться. Как бы меня не заставили. Это уж будет слишком
глупо. И что за вздор она читает, а выговаривает хорошо. Landau - Беззубов.
Отчего он Беззубов?" Вдруг Степан Аркадьич почувствовал, что нижняя челюсть
его неудержимо начинает заворачиваться на зевок. Он поправил бакенбарды,
скрывая зевок, и встряхнулся. Но вслед за этим он почувствовал, что уже спит
и собирается храпеть. Он очнулся в ту минуту, как голос графини Лидии
Ивановны сказал: "Он спит".
Степан Аркадьич испуганно очнулся, чувствуя себя виноватым и уличенным.
Но тотчас же он утешился, увидав, что слова "он спит" относились не к нему,
а к Landau. Француз заснул так же, как Степан Аркадьич. Но сон Степана
Аркадьича, как он думал, обидел бы их впрочем, он и этого не думал, так уж
все ему казалось странным), а сон Landau обрадовал их чрезвычайно, особенно
графиню Лидию Ивановну.
- Mon ami, - сказала Лидия Ивановна, осторожно, чтобы не шуметь, занося
складки своего шелкового платья и в возбуждении своем называя уже Каренина
не Алексеем Александровичем, а "mon ami", - donnez lui la main. Vous voyez?
Шш! - зашикала она на вошедшего опять лакея. - Не принимать.
Француз спал или притворялся, что спит, прислонив голову к спинке
кресла, и потною рукой, лежавшею на колене, делал слабые движения, как будто
ловя что-то. Алексей Александрович встал, хотел осторожно, но, зацепив за
стол, подошел и положил свою руку в руку француза. Степан Аркадьич встал
тоже и, широко отворяя глаза, желая разбудить себя, если он спит, смотрел то
на того, то на другого. Все это было наяву. Степан Аркадьич чувствовал, что
у него в голове становится все более и более нехорошо.
- Que la personne qui est arrivee la derniere, celle qui demande,
qu'elle sorte! Qu'elle sorte! - проговорил француз, не открывая глаз.
- Vous m'excuserez, mais vous voyez... Revenez vers dix heures, encore
mieux demain.
- Qu'elle sorte!- нетерпеливо повторил француз.
- C'est moi, n'est ce pas?
И, получив утвердительный ответ, Степан Аркадьич, забыв и о том, что он
хотел просить Лидию Ивановну, забыв и о деле сестры, с одним желанием
поскорее выбраться отсюда, вышел на цыпочках и, как из зараженного дома,
выбежал па улицу и долго разговаривал и шутил с извозчиком, желая привести
себя поскорее в чувство.
Во французском театре, которого он застал последний акт, и потом у
татар за шампанским Степан Аркадьич отдышался немножко на свойственном ему
воздухе. Но все-таки в этот вечер ему было очень не по себе.
Вернувшись домой к Петру Облонскому, у которого он остановился в
Петербурге, Степан Аркадьич нашел записку от Бетси. Она писала ему, что
очень желает докончить начатый разговор и просит его приехать завтра. Едва
он успел прочесть эту записку и поморщиться над ней, как внизу послышались
грузные шаги людей, несущих что-то тяжелое.
Степан Аркадьич вышел посмотреть. Это был помолодевший Петр Облонский.
Он был так пьян, что не мог войти на лестницу; но он велел себя поставить на
ноги, увидав Степана Аркадьича, и, уцепившись за него, пошел с ним в его
комнату и там стал рассказывать ему про то, как он провел вечер, и тут же
заснул.
Степан Аркадьич был в упадке духа,что редко случалось с ним, и долго не
мог заснуть. Все, что он ни вспоминал, все было гадко, но гаже всего, точно
что-то постыдное, вспоминался ему вечер у графини Лидии Ивановны.
На другой день он получил от Алексея Александровича положительный отказ
о разводе Анны и понял, что решение это было основано на том, что вчера
сказал француз в своем настоящем или притворном сне.

XXIII

Для того чтобы предпринять что-нибудь в семейной жизни, необходимы или
совершенный раздор между супругами, или любовное согласие. Когда же
отношения супругов неопределенны и нет ни того, ни другого, никакое дело не
может быть предпринято.
Многие семьи по годам остаются на старых местах, постылых обоим
супругам, только потому, что нет ни полного раздора, ни согласия.
И Вронскому и Анне московская жизнь в жару и пыли, когда солнце светило
уже не по-весеннему, а по-летнему, и все деревья на бульварах уже давно были
в листьях, и листья уже были покрыты пылью, была невыносима; но они, не
переезжая в Воздвиженское, как это давно было решено, продолжали жить в
опостылевшей им обоим Москве, потому что в последнее время согласия не было
между ними.
Раздражение, разделявшее их, не имело никакой внешней причины, и все
попытки объяснения не только не устраняли, но увеличивали его. Это было
раздражение внутреннее, имевшее для нее основанием уменьшение его любви, для
него - раскаяние в том, что он поставил себя ради ее в тяжелое положение,
которое она, вместо того чтоб облегчить, делает еще более тяжелым. Ни тот,
ни другой не высказывали причины своего раздражения, но они считали друг
друга неправыми и при каждом предлоге старались доказать это друг другу.
Для нее весь он, со всеми его привычками, мыслями, желаниями, со всем
его душевным и физическим складом, был одно - любовь к женщинам, и эта
любовь, которая, по ее чувству, должна была быть вся сосредоточена на ней
одной, любовь эта уменьшилась; следовательно, по ее рассуждению, он должен
был часть любви перенести на других или на другую женщину, - и она
ревновала. Она ревновала его не к какой-нибудь женщине, а к уменьшению его
любви. Не имея еще предмета для ревности, она отыскивала его. По малейшему
намеку она переносила свою ревность с одного предмета на другой. То она
ревновала его к тем грубым женщинам, с которыми благодаря своим холостым
связям он так легко мог войти в сношения; то она ревновала его к светским
женщинам, с которыми он мог встретиться; то она ревновала его к воображаемой
девушке, на которой он хотел, разорвав с ней связь, жениться. И эта
последняя ревность более всего мучала ее, в особенности потому, что он сам
неосторожно в откровенную минуту сказал ей, что его мать так мало понимает
его, что позволила себе уговаривать его жениться на княжне Сорокиной.
И, ревнуя его, Анна негодовала на него и отыскивала во всем поводы к
негодованию. Во всем, что было тяжелого в ее положении, она обвиняла его.
Мучительное состояние ожидания, которое она между небом и землей прожила в
Москве, медленность и нерешительность Алексея Александровича, свое уединение
- она все приписывала ему. Если б он любил, он понимал бы всю тяжесть ее
положения и вывел бы ее из него. В том, что она жила в Москве, а не в
деревне, он же был виноват. Он не мог жить, зарывшись в деревне, как она
того хотела. Ему необходимо было общество, и он поставил ее в это ужасное
положение, тяжесть которого он не хотел понимать. И опять он же был виноват
в том, что она навеки разлучена с сыном.
Даже те редкие минуты нежности, которые наступали между ними, не
успокоивали ее: в нежности его теперь она видела оттенок спокойствия,
уверенности, которых не было прежде и которые раздражали ее.
Были уже сумерки. Анна одна, ожидая его возвращения с холостого обеда,
на который он поехал, ходила взад и вперед по его кабинету (комната, где
менее был слышен шум мостовой) и во всех подробностях передумывала выражения
вчерашней ссоры. Возвращаясь все назад от памятных оскорбительных слов спора
к тому, что было их поводом, она добралась, наконец, до начала разговора.
Она долго не могла поверить тому, чтобы раздор начался с такого безобидного,
не близкого ничьему сердцу разговора. А действительно это было так. Все
началось с того, что он посмеялся над женскими гимназиями, считая их
ненужными, а она заступилась за них. Он неуважительно отнесся к женскому
образованию вообще и сказал, что Ганна, покровительствуемая Анной
англичанка, вовсе не нуждалась в знании физики.
Это раздражило Анну. Она видела в этом презрительный намек на свои
занятия. И она придумала и сказала такую фразу, которая бы отплатила ему за
сделанную ей боль.
- Я не жду того, чтобы вы помнили меня, мои чувства, как может их
помнить любящий человек, но я ожидала просто деликатности, - сказала она.
И действительно, он покраснел от досады и что-то сказал неприятное. Она
не помнила, что она ответила ему, но только тут к чему-то он, очевидно с
желанием тоже сделать ей больно, сказал:
- Мне неинтересно ваше пристрастие к этой девочке, это правда, потому
что я вижу, что оно ненатурально.
Эта жестокость его, с которой он разрушал мир, с таким трудом
построенный ею себе, чтобы переносить свою тяжелую жизнь, эта
несправедливость его, с которой он обвинял ее в притворстве, в
ненатуральности, взорвали ее.
- Очень жалею, что одно грубое и материальное вам понятно и натурально,
- сказала она и вышла из комнаты.
Когда вчера вечером он пришел к ней, они не поминали о бывшей ссоре, но
оба чувствовали, что ссора заглажена, а не прошла.
Нынче он целый день не был дома, и ей было так одиноко и тяжело
чувствовать себя с ним в ссоре, что она хотела все забыть, простить и
примириться с ним, хотела обвинить себя и оправдать его.
"Я сама виновата. Я раздражительна, я бессмысленно ревнива. Я примирюсь
с ним, и уедем в деревню, там я буду спокойнее", - говорила она себе.
"Ненатурально", - вспомнила она вдруг более всего оскорбившее ее не
столько слово, сколько намерение сделать ей больно.
"Я знаю, что он хотел сказать; он хотел сказать: ненатурально, не любя
свою дочь, любить чужого ребенка. Что он понимает в любви к детям, в моей
любви к Сереже, которым я для него пожертвовала? Но это желание сделать мне
больно! Нет, он любит другую женщину, это не может быть иначе".
И, увидав, что, желая успокоить себя, она совершила опять столько раз
уже пройденный ею круг и вернулась к прежнему раздражению, она ужаснулась на
самое себя. "Неужели нельзя? Неужели я не могу взять на себя? - сказала она
себе и начала опять сначала. - Он правдив, он честен, он любит меня. Я люблю
его, на днях выйдет развод. Чего же еще нужно? Нужно спокойствие, доверие, и
я возьму на себя. Да, теперь, как он приедет, скажу, что я была виновата,
хотя я и не была виновата, и мы уедем".
И чтобы не думать более и не поддаваться раздражению, она позвонила и
велела внести сундуки для укладки вещей в деревню.
В десять часов Вронский приехал.

XXIV

- Что ж, было весело? - спросила она, с виноватым и кротким выражением
на лице выходя к нему навстречу.
- Как обыкновенно, - отвечал он, тотчас же по одному взгляду на нее
поняв, что она в одном из своих хороших расположений. Он уже привык к этим
переходам и нынче был особенно рад ему, потому что сам был в самом хорошем
расположении духа.
- Что я вижу! Вот это хорошо!- сказал он, указывая на сундуки в
передней.
- Да, надо ехать. Я ездила кататься, и так хорошо, что в деревню
захотелось. Ведь тебя ничто не задерживает?
- Только одного желаю. Сейчас я приду и поговорим, только переоденусь.
Вели чаю дать.
И он прошел в свой кабинет.
Было что-то оскорбительное в том, что он сказал: "Вот это хорошо", как
говорят ребенку, когда он перестал капризничать; и еще более была
оскорбительна та противоположность между ее виноватым и его самоуверенным
тоном; и она на мгновение почувствовала в себе поднимающееся желание борьбы;
но, сделав усилие над собой, она подавила его и встретила Вронского так же
весело.
Когда он вышел к ней, она рассказала ему, отчасти повторяя
приготовленные слова, свой день и свои планы на отъезд.
- Знаешь, на меня нашло почти вдохновение, - говорила она. - Зачем
ждать здесь развода? Разве не все равно в деревне? Я не могу больше ждать. Я
не хочу надеяться, не хочу ничего слышать про развод. Я решила, что это не
будет больше иметь влияния на мою жизнь. И ты согласен?
- О да!- сказал он, с беспокойством взглянув в ее взволнованное лицо.
- Что же вы там делали, кто был? - сказала она, помолчав.
Вронский назвал гостей.
- Обед был прекрасный, и гонка лодок, и все это было довольно мило, но
в Москве не могут без ridicule. Явилась какая-то дама, учительница плаванья
шведской королевы, и показывала свое искусство.
- Как? плавала? - хмурясь, спросила Анна.
- В каком-то красном costume de natation, старая, безобразная. Так
когда же едем?
- Что за глупая фантазия! Что же, она особенно как-нибудь плавает? - не
отвечая, сказала Анна.
- Решительно ничего особенного. Я и говорю, глупо ужасно. Так когда же
ты думаешь ехать?
Анна встряхнула головой, как бы желая отогнать неприятную мысль.
- Когда ехать? Да чем раньше, тем лучше. Завтра не успеем. Послезавтра.
- Да... нет, постой. Послезавтра воскресенье, мне надо быть у maman, -
сказал Вронский, смутившись, потому что, как только он произнес имя матери,
он почувствовал на себе пристальный подозрительный взгляд. Смущение его
подтвердило ей ее подозрения. Она вспыхнула и отстранялась от него. Теперь
уже не учительница шведской королевы, а княжна Сорокина, которая жила в
подмосковной деревне вместе с графиней Вронской, представилась Анне.
- Ты можешь поехать завтра? - сказала она.
- Да нет же! По делу, по которому я еду, доверенности и деньги не
получатся завтра, - отвечал он.
- Если так, то мы не уедем совсем.
- Да отчего же?
- Я не поеду позднее. В понедельник или никогда!
- Почему же? - как бы с удивлением сказал Вронский. - Ведь это не имеет
смысла!
- Для тебя это не имеет смысла, потому что до меня тебе никакого дела
нет. Ты не хочешь понять моей жизни. Одно, что меня занимало здесь, - Ганна.
Ты говоришь, что это притворство. Ты ведь говорил вчера, что я не люблю
дочь, а притворяюсь, что люблю эту англичанку, что это ненатурально; я бы
желала знать, какая жизнь для меня здесь может быть натуральна!
На мгновенье она очнулась и ужаснулась тому, что изменила своему
намерению. Но и зная, что она губит себя, она не могла воздержаться, не мог-
ла не показать ему, как он был неправ, не могла покориться ему.
- Я никогда не говорил этого; я говорил, что не сочувствую этой
внезапной любви.
- Отчего ты, хвастаясь своею прямотой, не говоришь правду?
- Я никогда не хвастаюсь и никогда не говорю неправду, - сказал он
тихо, удерживая поднимавшийся в нем гнев. - Очень жаль, если ты не
уважаешь...
- Уважение выдумали для того, чтобы скрывать пустое место, где должна
быть любовь. А если ты больше не любишь меня, то лучше и честнее это
сказать.
- Нет, это становится невыносимо! - вскрикнул Вронский, вставая со
стула. И, остановившись пред ней, он медленно выговорил:- Для чего ты
испытываешь мое терпение? - сказал он с таким видом, как будто мог бы
сказать еще многое, но удерживался. - Оно имеет пределы.
- Что вы хотите этим сказать? - вскрикнула она, с ужасом вглядываясь в
явное выражение ненависти, которое было во всем лице и в особенности в
жестоких, грозных глазах.
- Я хочу сказать... - начал было он, но остановился. - Я должен
спросить, чего вы от меня хотите.
- Чего я могу хотеть? Я могу хотеть только того, чтобы вы не покинули
меня, как вы думаете, - сказала она, поняв все то, чего он не досказал. - Но
этого я не хочу, это второстепенно. Я хочу любви, а ее нет. Стало быть, все
кончено!
Она направилась к двери.
- Постой! По...стой!- сказал Вронский, не раздвигая мрачной складки
бровей, но останавливая ее за руку. - В чем дело? Я сказал, что отъезд надо
отложить на три дня, ты мне на это сказала, что я лгу, что я нечестный
человек.
- Да, и повторяю, что человек, который попрекает меня, что он всем
пожертвовал для меня, - сказала она, вспоминая слова еще прежней ссоры, -
что это хуже, чем нечестный человек, - это человек без сердца.
- Нет, есть границы терпению!- вскрикнул он и быстро выпустил ее руку.
"Он ненавидит меня, это ясно", - подумала она и молча, не оглядываясь,
неверными шагами вышла из комнаты.
"Он любит другую женщину, это еще яснее, - говорила она себе, входя в
свою комнату. - Я хочу любви, а ее нет. Стало быть, все кончено, - повторила
она сказанные ею слова, - и надо кончить".
"Но как?" - спросила она себя и села на кресло пред зеркалом.
Мысли о том, куда она поедет теперь - к тетке ли, у которой она
воспитывалась, к Долли, или просто одна за границу, и о том, что он делает
теперь один в кабинете, окончательная ли это ссора, или возможно еще
примирение, и о том, что теперь будут говорить про нее все ее петербургские
бывшие знакомые, как посмотрит на это Алексей Александрович, и много других
мыслей о том, что будет теперь, после разрыва, приходили ей в голову, но она
не всею душой отдавалась этим мыслям. В душе ее была какая-то неясная мысль,
которая одна интересовала ее, но она не могла ее сознать. Вспомнив еще раз
об Алексее Александровиче, она вспомнила и время своей болезни после родов и
то чувство, которое тогда не оставляло ее. "Зачем я не умерла?" -
вспомнились ей тогдашние ее слова и тогдашнее ее чувство. И она вдруг поняла
то, что было в ее душе. Да, это была та мысль, которая одна разрешала все.
"Да, умереть!.."
"И стыд и позор Алексея Александровича, и Сережи, и мой ужасный стыд -
все спасается смертью. Умереть - и он будет раскаиваться, будет жалеть,
будет любить, будет страдать за меня". С остановившеюся улыбкой сострадания
к себе она сидела на кресле, снимая и надевая кольца с левой руки, живо с
разных сторон представляя себе его чувства после ее смерти.
Приближающиеся шаги, его шаги, развлекли ее. Как бы занятая
укладываньем своих колец, она не обратилась даже к нему.
Он подошел к ней и, взяв ее за руку, тихо сказал:
- Анна, поедем послезавтра, если хочешь. Я на все согласен.
Она молчала.
- Что же? - спросил он.
- Ты сам знаешь, - сказала она, и в ту же минуту, не в силах
удерживаться более, она зарыдала.
- Брось меня, брось!- выговаривала она между рыданьями. - Я уеду
завтра... Я больше сделаю. Кто я? развратная женщина. Камень на твоей шее. Я
не хочу мучать тебя, не хочу! Я освобожу тебя. Ты не любишь, ты любишь
другую!
Вронский умолял ее успокоиться и уверял, что нет призрака основания ее
ревности, что он никогда не переставал и не перестанет любить ее, что он
любит больше, чем прежде.
- Анна, за что так мучать себя и меня? - говорил он, целуя ее руки. В
лице его теперь выражалась нежность, и ей казалось, что она слышала ухом
звук слез в его голосе и на руке своей чувствовала их влагу.
И мгновенно отчаянная ревность Анны перешла в отчаянную, страстную
нежность; она обнимала его, покрывала поцелуями его голову, шею, руки.

XXV

Чувствуя, что примирение было полное, Анна с утра оживленно принялась
за приготовление к отъезду. Хотя и не было решено, едут ли они в
понедельник, или во вторник, так как оба вчера уступали один другому, Анна
деятельно приготавливалась к отъезду, чувствуя себя теперь совершенно
равнодушной к тому, что они уедут днем раньше или позже. Она стояла в своей
комнате над открытым сундуком, отбирая вещи, когда он, уже одетый, раньше
обыкновенного вошел к ней.
- Я сейчас съезжу к maman, она может прислать мне деньги чрез Егорова.
И завтра я готов ехать, - сказал он.
Как ни хорошо она была настроена, упоминание о поездке на дачу к матери
кольнуло ее.
- Нет, я и сама не успею, - сказала она и тотчас же подумала: "Стало
быть, можно было устроиться так, чтобы сделать, как я хотела". - Нет, как ты
хотел, так и делай. Иди в столовую, я сейчас приду, только отобрать эти
ненужные вещи, - сказала она, передавая на руку Аннушки, на которой уже
лежала гора тряпок, еще что-то.
Вронский ел свой бифстек, когда она вышла в столовую.
- Ты не поверишь, как мне опостылели эти комнаты, - сказала она, садясь
подле него к своему кофею. - Ничего нет ужаснее этих chambres garnies. Нет
выражения лица в них, нет души. Эти часы, гардины, главное обои - кошмар. Я
думаю о Воздвиженском, как об обетованной земле. Ты не отсылаешь еще
лошадей?
- Нет, они поедут после нас. А ты куда-нибудь едешь?
- Я хотела съездить к Вильсон. Мне ей свезти платья. Так решительно
завтра? - сказала она веселым голосом; но вдруг лицо ее изменилось.
Камердинер Вронского пришел спросить расписку на телеграмму из
Петербурга. Ничего не было особенного в получении Вронским депеши, но он,
как бы желая скрыть что-то от нее, сказал, что расписка в кабинете, и
поспешно обратился к ней.
- Непременно завтра я все кончу.
- От кого депеша? - спросила она, не слушая его.
- От Стивы, - отвечал он неохотно.
- Отчего же ты не показал мне? Какая же может быть тайна между Стивой и
мной?
Вронский воротил камердинера и велел принесть депешу.
- Я не хотел показывать потому, что Стива имеет страсть
телеграфировать; что ж телеграфировать, когда ничто не решено?
- О разводе?
- Да, но он пишет: ничего еще не мог добиться. На днях обещал
решительный ответ. Да вот прочти.
Дрожащими руками Анна взяла депешу и прочла то самое, что сказал
Вронский. В конце еще было прибавлено: надежды мало, но я сделаю все
возможное и невозможное.
- Я вчера сказала, что мне совершенно все равно, когда я получу и даже
получу ли развод, - сказала она покраснев. - Не было никакой надобности
скрывать от меня. "Так он может скрыть и скрывает от меня свою переписку с
женщинами", - подумала она.
- А Яшвин хотел приехать нынче утром с Войтовым, - сказал Вронский, -
кажется, что он выиграл с Певцова все, и даже больше того, что тот может
заплатить, - около шестидесяти тысяч.
- Нет, - сказала она, раздражаясь тем, что он так очевидно этой
переменой разговора показывал ей, что она раздражена, - почему же ты
думаешь, что это известие так интересует меня, что надо даже скрывать? Я
сказала, что не хочу об этом думать, и желала бы, чтобы ты этим так же мало
интересовался, как и я.
- Я интересуюсь потому, что люблю ясность, - сказал он.
- Ясность не в форме, а в любви, - сказала она, все более и более
раздражаясь не словами, а тоном холодного спокойствия, с которым он говорил.
- Для чего ты желаешь этого?
"Боже мой, опять о любви", - подумал он, морщась.
- Ведь ты знаешь для чего: для тебя и для детей, которые будут, -
сказал он.
- Детей не будет.
- Это очень жалко, - сказал он.
- Тебе это нужно для детей, а обо мне ты не думаешь? - сказала она,
совершенно забыв и не слыхав, что он сказал: "для тебя и для детей".
Вопрос о возможности иметь детей был давно спорный и раздражавший ее.
Его желание иметь детей она объясняла себе тем, что он не дорожил ее
красотой.
- Ах, я сказал: для тебя. Более всего для тебя, - морщась, точно от
боли, повторил он, - потому что я уверен, что бо'льшая доля твоего
раздражения происходит от неопределенности положения.
"Да, вот он перестал теперь притворяться, и видна вся его холодная
ненависть ко мне", подумала она, не слушая его слов, но с ужасом вглядываясь
в того холодного и жестокого судью, который, дразня ее, смотрел из его глаз.
- Причина не та, - сказала она, - и я даже не понимаю, как причиной
моего, как ты называешь, раздражения может быть то, что я нахожусь
совершенно в твоей власти. Какая же тут неопределенность положения?
Напротив.
- Очень жалею, что ты не хочешь понять, - перебил он ее, с упорством
желая высказать свою мысль, - неопределенность состоит в том, что тебе
кажется, что я свободен.
- Насчет этого ты можешь быть совершенно спокоен, - сказала она и,
отвернувшись от него, стала пить кофей.
Она подняла чашку, отставив мизинец, и поднесла ее ко рту. Отпив
несколько глотков, она взглянула на него и по выражению его лица ясно
поняла, что ему противны были рука, и жест, и звук, который она производила
губами.
- Мне совершенно все равно, что думает твоя мать и как она хочет женить
тебя, - сказала она, дрожащею рукой ставя чашку.
- Но мы не об этом говорим.
- Нет, об этом самом. И поверь, что для меня женщина без сердца, будь
она старуха или не старуха, твоя мать или чужая, не интересна, и я ее знать
не хочу.
- Анна, я прошу тебя не говорить неуважительно о моей матери.
- Женшина, которая не угадала сердцем, в чем лежат счастье и честь ее
сына, у той нет сердца.
- Я повторяю свою просьбу не говорить неуважительно о матери, которую я
уважаю, - сказал он, возвышая голос и строго глядя на нее.
Она не отвечала. Пристально глядя на него, на его лицо, руки, она
вспоминала со всеми подробностями сцену вчерашнего примирения и его
страстные ласки. "Эти, точно такие же ласки он расточал и будет и хочет
расточать другим женщинам!" - думала она.
- Ты не любишь мать. Это все фразы, фразы и фразы!- с ненавистью глядя
на него, сказала она.
- А если так, то надо...
- Надо решиться, и я решилась, - сказала она и хотела уйти, но в это
время в комнату вошел Яшвин.
Анна поздоровалась с ним и остановилась.
Зачем, когда в душе у нее была буря и она чувствовала, что стоит на
повороте жизни, который может иметь ужасные последствия, зачем ей в эту
минуту надо было притворяться пред чужим человеком, который рано или поздно
узнает же все, - она не знала; но, тотчас же смирив в себе внутреннюю бурю,
она села и стала говорить с гостем.
- Ну, что ваше дело? получили долг? - спросила она Яшвина.
- Да ничего; кажется, что я не получу всего, а в середу надо ехать. А
вы когда? - сказал Яшвин, жмурясь поглядывая на Вронского и, очевидно,
догадываясь о происшедшей ссоре.
- Кажется, послезавтра, - сказал Вронский.
- Вы, впрочем, уже давно собираетесь.
- Но теперь уже решительно, - сказала Анна, глядя прямо в глаза
Вронскому таким взглядом, который говорил ему, чтобы он и не думал о возмож-
ности примирения.
- Неужели же вам не жалко этого несчастного Певцова? - продолжала она
разговор с Яшвиным.
- Никогда не спрашивал себя, Анна Аркадьевна, жалко или не жалко. Ведь
мое все состояние тут, - он показал на боковой карман, -и теперь я богатый
человек; а нынче поеду в клуб и, может быть, выйду нищим. Ведь кто со мной
садится - тоже хочет оставить меня без рубашки, а я его. Ну, и мы боремся, и
в этом-то удовольствие.
- Ну, а если бы вы были женаты, - сказала Анна, - каково бы вашей жене?
Яшвин засмеялся.
- Затем, видно, и не женился и никогда не собирался.
- А Гельсингфорс? - сказал Вронский, вступая в разговор, и взглянул на
улыбнувшуюся Анну.
Встретив его взгляд, лицо Анны вдруг приняло холодно-строгое выражение,
как будто она говорила ему: "Не забыто. Все то же".
- Неужели вы были влюблены? - сказала она Яшвину.
- О господи! сколько раз! Но, понимаете, одному можно сесть за карты,
но так, чтобы всегда встать, когда придет время rendez-vous. А мне можно
заниматься любовью, но так, чтобы вечером не опоздать к партии. Так я и
устраиваю.
- Нет, я не про то спрашиваю, а про настоящее. - Она хотела сказать
Гельсингфорс; но не хотела сказать слово, сказанное Вронским.
Приехал Войтов, покупавший жеребца; Анна встала и вышла из комнаты.
Пред тем как уезжать из дома, Вронский вошел к ней. Она хотела
притвориться, что ищет что-нибудь на столе, но, устыдившись притворства,
прямо взглянула ему в лицо холодным взглядом.
- Что вам надо? - cпросила она его по-французски.
- Взять аттестат на Гамбетту, я продал его, - сказал он таким тоном,
который выражал яснее слов: "Объясняться мне некогда, и ни к чему не
поведет".
"Я ни в чем не виноват пред нею, - думал он. - Если она хочет себя
наказывать, tant pis pour elle". Но, выходя, ему показалось, что она сказала
что-то, и сердце его вдруг дрогнуло от состраданья к ней.
- Что, Анна? - спросил он.
- Я ничего, - отвечала она так же холодно и спокойно.
"А ничего, так tant pis", - подумал он, опять похолодев, повернулся и
пошел. Выходя, он в зеркало увидал ее лицо, бледное, с дрожащими губами. Он
и хотел остановиться и сказать ей утешительное слово, но ноги вынесли его из
комнаты, прежде чем он придумал, что сказать. Целый этот день он провел вне
дома, и когда приехал поздно вечером, девушка сказала ему, что у Анны
Аркадьевны болит голова и она просила не входить к ней.

XXVI

Никогда еще не проходило дня в ссоре. Нынче это было в первый раз. И
это была не ссора. Это было очевидное признание в совершенном охлаждении.
Разве можно было взглянуть на нее так, как он взглянул, когда входил в
комнату за аттестатом? Посмотреть на нее, видеть, что сердце ее разрывается
от отчаяния, и пройти молча с этим равнодушно-спокойным лицом? Он не то что
охладел к ней, но он ненавидел ее, потому что любил другую женщину, - это
было ясно.
И, вспоминая все те жестокие слова, которые он сказал, Анна придумывала
еще те слова, которые он, очевидно, желал и мог сказать ей, и все более и
более раздражалась.
"Я вас не держу, - мог сказать он. - Вы можете идти куда хотите. Вы не
хотели разводиться с вашим мужем, вероятно, чтобы вернуться к нему.
Вернитесь. Если вам нужны деньги, я дам вам. Сколько нужно вам рублей?"
Все самые жестокие слова, которые мог сказать грубый человек, он сказал
ей в ее воображении, и она не прощала их ему, как будто он действительно
сказал их.
"А разве не вчера только он клялся в любви, он, правдивый и честный
человек? Разве я не отчаивалась напрасно уж много раз?" - вслед за тем
говорила она себе.
Весь день этот, за исключением поездки к Вильсон, которая заняла у нее
два часа, Анна провела в сомнениях о том, все ли кончено, или есть надежда
примирения, и надо ли ей сейчас уехать, или еще раз увидать его. Она ждала
его целый день и вечером, уходя в свою коммату, приказав передать ему, что у
нее голова болит, загадала себе: "Если он придет, несмотря на слова
горничной, то, значит, он еще любит. Если же нет, то, значит, все кончено, и
тогда я решу, что мне делать!.."
Она вечером слышала остановившийся стук его коляски, его звонок, его
шаги и разговор с девушкой: он поверил тому, что ему сказали, не хотел
больше ничего узнавать и пошел к себе. Стало быть, все было кончено.
И смерть, как единственное средство восстановить в его сердце любовь к
ней, наказать его и одержать победу в той борьбе, которую поселившийся в ее
сердце злой дух вел с ним, ясно и живо представилась ей.
Теперь было все равно: ехать или не ехать в Воздвиженское, получить или
не получить от мужа развод - все было ненужно. Нужно было одно - наказать
его.
Когда она налила себе обычный прием опиума и подумала о том, что стоило
только выпить всю склянку, чтобы умереть, ей показалось это так легко и
просто, что она опять с наслаждением стала думать о том, как он будет
мучаться, раскаиваться и любить ее память, когда уже будет поздно. Она
лежала в постели с открытыми глазами, глядя при свете одной догоравшей свечи
на лепной карниз потолка и на захватывающую часть его тень от ширмы, и живо
представляла себе, что он будет чувствовать, когда ее уже не будет и она
будет для него только одно воспоминание. "Как мог я сказать ей эти жестокие
слова? - будет говорить он. - Как мог я выйти из комнаты, не сказав ей
ничего? Но теперь ее уж нет. Она навсегда ушла от нас. Она там..." Вдруг
тень ширмы заколебалась, захватила весь карниз, весь потолок, другие тени с
другой стороны рванулись ей навстречу; на мгновение тени сбежали, но потом с
новой быстротой надвинулись, поколебались, слились, и все стало темно..
"Смерть!" - подумала она. И такой ужас нашел на нее, что она долго не могла
понять, где она, и долго не могла дрожащими руками найти спички и зажечь
другую свечу вместо той, которая догорела и потухла. "Нет, все - только
жить! Ведь я люблю его. Ведь он любит меня! Это было и пройдет", - говорила
она, чувствуя, что слезы радости возвращения к жизни текли по ее щекам. И,
чтобы спастись от своего страха, она поспешно пошла в кабинет к нему.
Он спал в кабинете крепким сном. Она подошла к нему и, сверху освещая
его лицо, долго смотрела на него. Теперь, когда он спал, она любила его так,
что при виде его не могла удержать слез нежности; но она знала, что если б
он проснулся, то он посмотрел бы на нее холодным, сознающим свою правоту
взглядом, и что, прежде чем говорить ему о своей любви, она должна бы была
доказать ему, как он был виноват пред нею. Она, не разбудив его, вернулась к
себе и после второго приема опиума к утру заснула тяжелым, неполным сном, во
все время которого она не переставала чувствовать себя.
Утром страшный кошмар, несколько раз повторявшийся ей в сновидениях еще
до связи с Вронским, представился ей опять и разбудил ее. Старичок с
взлохмаченной бородой что-то делал, нагнувшись над железом, приговаривая
бессмысленные французские слова, и она, как и всегда при этом кошмаре (что и
составляло его ужас) чувствовала, что мужичок этот не обращает на нее
внимания, но делает это какое-то страшное дело в железе над нею. И она
проснулась в холодном поту.
Когда она встала, ей, как в тумане, вспомнился вчерашний день.
"Была ссора. Было то, что бывало уже несколько раз. Я сказала, что у
меня голова болит, и он не входил. Завтра мы едем, надо видеть его и
готовиться к отъезду", - сказала она себе. И, узнав, что он в кабинете, она
пошла к нему. Проходя по гостиной, она услыхала, что у подъезда остановился
экипаж, и, выглянув в окно, увидала карету, из которой высовывалась молодая
девушка в лиловой шляпке, что-то приказывая звонившему лакею. После
переговоров в передней кто-то вошел наверх, и рядом с гостиной послышались
шаги Вронского. Он быстрыми шагами сходил по лестнице. Анна опять подошла к
окну. Вот он вышел без шляпы на крыльцо и подошел к карете. Молодая девушка
в лиловой шляпке передала ему пакет. Вронский, улыбаясь, сказал ей что-то.
Карета отъехала; он быстро взбежал назад по лестнице.
Туман, застилавший все в ее душе, вдруг рассеялся. Вчерашние чувства с
новой болью защемили больное сердце. Она не могла понять теперь, как она
могла унизиться до того, чтобы пробыть целый день с ним в его доме. Она
вошла к нему в кабинет, чтоб объявить ему свое решение.
- Это Сорокина с дочерью заезжала и привезла мне деньги и бумаги от
maman. Я вчера не мог получить. Как твоя голова, лучше? - сказал он
спокойно, не желая видеть и понимать мрачного и торжественного выражения ее
лица.
Она молча пристально смотрела на него, стоя посреди комнаты. Он
взглянул на нее, на мгновенье нахмурился и продолжал читать письмо. Она
повернулась и медленно пошла из комнаты. Он еще мог вернуть ее, но она дошла
до двери, он все молчал, и слышен был только звук шуршания перевертываемого
листа бумаги.
- Да, кстати, - сказал он в то время, как она была уже в дверях, -
завтра мы едем решительно? Не правда ли?
- Вы, но не я, - сказала она, оборачиваясь к нему.
- Анна, эдак невозможно жить...
- Вы, но не я, - повторила она.
- Это становится невыносимо!
- Вы... вы раскаетесь в этом, - сказала она и вышла.
Испуганный тем отчаянным выражением, с которым были сказаны эти слова,
он вскочил и хотел бежать за нею, но, опомнившись, опять сел и, крепко сжав
зубы, нахмурился. Эта неприличная, как он находил, угроза чего-то раздражила
его. "Я пробовал все, - подумал он, - остается одно - не обращать внимания",
и он стал собираться ехать в город и опять к матери, от которой надо было
получить подпись на доверенности.
Она слышала звуки его шагов по кабинету и столовой. У гостиной он
остановился. Но он не повернул к ней, он только отдал приказание о том, чтоб
отпустили без него Войтову жеребца. Потом она слышала, как подали коляску,
как отворилась дверь, и он вышел опять. Но вот он опять вошел в сени, и
кто-то взбежал наверх. Это камердинер вбегал за забытыми перчатками. Она
подошла к окну и видела, как он не глядя взял перчатки и, тронув рукой спину
кучера, что-то сказал ему. Потом, не глядя в окна, он сел в свою обычную
позу в коляске, заложив ногу на ногу, и, надевая перчатку, скрылся за углом.

XXVII

"Уехал! Кончено!" - сказала себе Анна, стоя у окна; и в ответ на этот
вопрос впечатления мрака при потухшей свече и страшного сна, сливаясь в
одно, холодным ужасом наполнили ее сердце.
"Нет, это не может быть!" - вскрикнула она и, перейдя комнату, крепко
позвонила. Ей так страшно теперь было оставаться одной, что, не дожидаясь
прихода человека, она пошла навстречу ему.
- Узнайте, куда поехал граф, - сказала она.
Человек отвечал, что граф поехал в конюшни.
- Они приказали доложить, что если вам угодно выехать, то коляска
сейчас вернется.
- Хорошо. Постойте. Сейчас я напишу записку. Пошлите Михайлу с запиской
в конюшни. Поскорее.
Она села и написала:
"Я виновата. Вернись домой, надо объясниться. Ради бога приезжай, мне
страшно".
Она запечатала и отдала человеку.
Она боялась оставаться одна теперь и вслед за человеком вышла из
комнаты и пошла в детскую.
"Что ж, это не то, это не он! Где его голубые глаза, милая и робкая
улыбка?" - была первая мысль ее, когда она увидала свою пухлую, румяную
девочку с черными вьющимися волосами, вместо Сережи, которого она, при
запутанности своих мыслей, ожидала видеть в детской. Девочка, сидя у стола,
упорно и крепко хлопала по нем пробкой и бессмысленно глядела на мать двумя
смородинами - черными глазами. Ответив англичанке, что она совсем здорова и
что завтра уезжает в деревню, Анна подсела к девочке и стала пред нею
вертеть пробку с графина. Но громкий, звонкий смех ребенка и движение,
которое она сделала бровью, так живо ей напомнили Вронского, что, удерживая
рыдания, она поспешно встала и вышла. "Неужели все кончено? Нет, это не
может быть, - думала она. - Он вернется. Но как он объяснит мне эту улыбку,
это оживление после того, как он говорил с ней? Но и не объяснит, все-таки
поверю. Если я не поверю, то мне остается одно, - а я не хочу".
Она посмотрела на часы. Прошло двенадцать минут. "Теперь уж он получил
записку и едет назад. Недолго, еще десять минут... Но что, если он не
приедет? Нет, этого не может быть. Надо, чтобы он не видел меня с
заплаканными глазами. Я пойду умоюсь. Да, да, причесалась ли я, или нет?" -
спросила она себя. И не могла вспомнить. Она ощупала голову рукой. "Да, я
причесана, но когда, решительно не помню". Она даже не верила своей руке и
подошла к трюмо, чтоб увидать, причесана ли она в самом деле, или нет? Она
была причесана и не могла вспомнить, когда она это делала. "Кто это?" -
думала она, глядя в зеркало на воспаленное лицо со странно блестящими
глазами, испуганно смотревшими на нее. "Да это я", - вдруг поняла она, и,
оглядывая себя всю, она почувствовала вдруг на себе его поцелуи и,
содрогаясь, двинула плечами. Потом подняла руку к губам и поцеловала ее.
"Что это, я с ума схожу", - и она пошла в спальню, где Аннушка убирала
комнату.
- Аннушка, - сказала она, останавливаясь пред ней и глядя на горничную,
сама не зная, что скажет ей.
- К Дарье Александровне вы хотели ехать, - как бы понимая, сказала
горничная.
- К Дарье Александровне? Да, я поеду.
"Пятнадцать минут туда, пятнадцать назад. Он едет уже, он приедет
сейчас. - Она вынула часы и посмотрела на них. - Но как он мог уехать,
оставив меня в таком положении? Как он может жить, не примирившись со мною?"
Она подошла к окну и стала смотреть на улицу. По времени он уже мог
вернуться. Но расчет мог быть неверен, и она вновь стала вспоминать, когда
он уехал, и считать минуты.
В то время как она отходила к большим часам, чтобы проверить свои,
кто-то подъехал. Взглянув из окна, она увидала его коляску. Но никто не шел
на лестницу, и внизу слышны были голоса. Это был посланный, вернувшийся в
коляске. Она сошла к нему.
- Графа не застали. Они уехали на Нижегородскую дорогу.
- Что тебе? Что?.. - обратилась она к румяному, веселому Михайле,
подававшему ей назад ее записку.
"Да ведь он не получил ее", - вспомнила она.
- Поезжай с этой же запиской в деревню к графине Вронской, знаешь? И
тотчас же привеэи ответ, - сказала она посланному.
"А я сама, что же я буду делать? - подумала она. - Да, я поеду к Долли,
это правда, а то я с ума сойду. Да, я могу еще телеграфировать". И она
написала депешу:
"Мне необходимо переговорить, сейчас приезжайте".
Отослав телеграмму, она пошла одеваться. Уже одетая и в шляпе, она
опять взглянула в глаза потолстевшей, спокойной Аннушки. Явное сострадание
было видно в этих маленьких добрых серых глазах.
- Аннушка, милая, что мне делать? - рыдая, проговорила Анна, беспомощно
опускаясь на кресло.
- Что же так беспокоиться, Анна Аркадьевна! Ведь это бывает. Вы
поезжайте, рассеетесь, - сказала горничная.
- Да, я поеду, - опоминаясь и вставая, сказала Анна. - А если без меня
будет телеграмма, прислать к Дарье Александровне... Нет, я сама вернусь.
"Да, не надо думать, надо делать что-нибудь, ехать, главное - уехать из
этого дома", - сказала она, с ужасом прислушиваясь к страшному клокотанью,
происходившему в ее сердце, и поспешно вышла и села в коляску.
- Куда прикажете? - спросил Петр, пред тем как садиться на козлы.
- На Знаменку, к Облонским.

XXVIII

Погода была ясная. Все утро шел частый, мелкий дождик, и теперь недавно
прояснило. Железные кровли, плиты тротуаров, голыши мостовой, колеса и кожи,
медь и жесть экипажей - все ярко блестело на майском солнце. Было три часа и
самое оживленное время на улицах.
Сидя в углу покойной коляски, чуть покачивавшейся своими упругими
рессорами на быстром ходу серых, Анна, при несмолкаемом грохоте колес и
быстро сменяющихся впечатлениях на чистом воздухе, вновь перебирая события
последних дней, увидала свое положение совсем иным, чем каким оно казалось
ей дома. Теперь и мысль о смерти не казалась ей более так страшна и ясна, и
самая смерть не представлялась более неизбежною. Теперь она упрекала себя за
то унижение, до которого она спустилась. "Я умоляю его простить меня. Я
покорилась ему. Признала себя виноватою. Зачем? Разве я не могу жить без
него?" И, не отвечая на вопрос, как она будет жить без него, она стала
читать вывески. "Контора и склад. Зубной врач. Да, я скажу Долли все. Она не
любит Вронского. Будет стыдно, больно, но я все скажу ей. Она любит меня, и
я последую ее совету. Я не покорюсь ему; я не позволю ему воспитывать себя.
Филиппов, калачи. Говорят, что они возят тесто в Петербург. Вода московская
так хороша. А мытищинские колодцы и блины". И она вспомнила, как давно,
давно, когда ей было еще семнадцать лет, она ездила с теткой к Троице. "На
лошадях еще. Неужели это была я, с красными руками? Как многое из того, что
тогда мне казалось так прекрасно и недоступно, стало ничтожно, а то, что
было тогда, теперь навеки недоступно. Поверила ли бы я тогда, что я могу
дойти до такого унижения? Как он будет горд и доволен, получив мою записку!
Но я докажу ему... Как дурно пахнет эта краска. Зачем они все красят и
строят? Моды и уборы", - читала она. Мужчина поклонился ей. Это был муж
Аннушки. "Наши паразиты, - вспомнила она, как это говорил Вронский. - Наши?
почему наши? Ужасно то, что нельзя вырвать с корнем прошедшего. Нельзя
вырвать, но можно скрыть память о нем. И я скрою". И тут она вспомнила о
прошедшем с Алексеем Александровичем, о том, как она изгладила его из своей
памяти. "Долли подумает, что я оставляю второго мужа и что я поэтому,
наверное, неправа. Разве я хочу быть правой! Я не могу!" - проговорила она,
и ей захотелось плакать. Но она тотчас же стала думать о том, чему могли так
улыбаться эти две девушки. "Верно, о любви? Они не знают, как это невесело,
как низко... Бульвар и дети. Три мальчика бегут, играя в лошадки. Сережа! И
я все потеряю, и не возвращу его. Да, все потеряю, если он не вернется. Он,
может быть, опоздал на поезд и уже вернулся теперь. Опять хочешь унижения! -
сказала она самой себе. - Нет, я войду к Долли и прямо скажу ей: я
несчастна, я стою того, я виновата, но я все-таки несчастна, помоги мне. Эти
лошади, эта коляска - как я отвратительна себе в этой коляске - все его; но
я больше не увижу их".
Придумывая те слова, в которых она все скажет Долли, и умышленно
растравляя свое сердце, Анна вошла на лестницу.
- Есть кто-нибудь? - спросила она в передней.
- Катерина Александровна Левина, - отвечал лакей.
"Кити! та самая Кити, в которую был влюблен Вронский, - подумала Анна,
- та самая, про которую он вспоминал с любовью. Он жалеет, что не женился на
ней. А обо мне он вспоминает с ненавистью и жалеет, что сошелся со мной".
Между сестрами, в то время как приехала Анна, шло совещание о
кормлении. Долли одна вышла встретить гостью, в эту минуту мешавшую их
беседе.
- А, ты не уехала еще? Я хотела сама быть у тебя, - сказала она, -
нынче я получила письмо от Стивы.
- Мы тоже получили депешу, - отвечала Анна, оглядываясь, чтоб увидать
Кити.
- Он пишет, что не может понять, чего именно хочет Алексей
Александрович, но что он не уедет без ответа.
- Я думала, у тебя есть кто-то. Можно прочесть письмо?
- Да, Кити, - смутившись, сказала Долли, - она в детской осталась. Она
была очень больна.
- Я слышала. Можно прочесть письмо?
- Я сейчас принесу. Но он не отказывает; напротив, Стива надеется, -
сказала Долли, останавливаясь вдверях.
- Я не надеюсь, да и не желаю, - сказала Анна.
"Что ж это, Кити считает для себя унизительным встретиться со мной? -
думала Анна, оставшись одна. - Может быть, она и права. Но не ей, той,
которая была влюблена в Вронского, не ей показывать мне это, хотя это и
правда. Я знаю, что меня в моем положении не может принимать ни одна
порядочная женщина. Я знаю, что с той первой минуты я пожертвовала ему всем!
И вот награда! О, как я ненавижу его! И зачем я приехала сюда? Мне еще хуже,
еще тяжелее, - Она слышала из другой комнаты голоса переговаривавшихся
сестер. - И что ж я буду говорить теперь Долли? Утешать Кити тем, что я
несчастна, подчиняться ее покровительству? Нет, да и Долли ничего не поймет.
И мне нечего говорить ей. Интересно было бы только видеть Кити и показать
ей, как я всех и все презираю, как мне все равно теперь".
Долли вошла с письмом. Анна прочла и молча передала его.
- Я все это знала, - сказала она. - И это меня нисколько не интересует.
- Да отчего же? Я, напротив, надеюсь, - сказала Долли, с любопытством
глядя на Анну. Она никогда не видела ее в таком странном раздраженном
состоянии. - Ты когда едешь? - спросила она.
Анна, сощурившись, смотрела пред собой и не отвечала ей.
- Что ж Кити прячется от меня? - сказала она, глядя на дверь и краснея.
- Ах, какие пустяки! Она кормит, и у нее не ладится дело, я ей
советовала... Она очень рада. Она сейчас придет, - неловко, не умея говорить
неправду, говорила Долли. - Да вот и она.
Узнав, что приехала Анна, Кити хотела не выходить; но Долли уговорила
ее. Собравшись с силами, Кити вышла и, краснея, подошла к ней и подала руку.
- Я очень рада, - сказала она дрожащим голосом.
Кити была смущена тою борьбой, которая происходила в ней, между
враждебностью к этой дурной женщине и желанием быть снисходительною к ней;
но как только она увидала красивое, симпатичное лицо Анны, вся враждебность
тотчас же исчезла.
- Я бы не удивилась, если бы вы и не хотели встретиться со мною. Я ко
всему привыкла. Вы были больны? Да, вы переменились, - сказала Анна.
Кити чувствовала, что Анна враждебно смотрит на нее. Она объясняла эту
враждебность неловким положением, в котором теперь чувствовала себя пред ней
прежде покровительствовавшая ей Анна, и ей стало жалко ее.
Они поговорили про болезнь, про ребенка, про Стиву, но, очевидно, ничто
не интересовало Анну.
- Я заехала проститься с тобой, - сказала она, вставая.
- Когда же вы едете?
Но Анна опять, не отвечая, обратилась к Кити.
- Да, я очень рада, что увидала вас, - сказала она с улыбкой. - Я
слышала о вас столько со всех сторон, даже от вашего мужа. Он был у меня, и
он мне очень понравился, - очевидно, с дурным намерением прибавила она. -
Где он?
- Он в деревню поехал, - краснея, сказала Кити.
- Кланяйтесь ему от меня, непременно кланяйтесь.
- Непременно!- наивно повторила Кити, соболезнующе глядя ей в глаза.
- Так прощай, Долли!- И, поцеловав Долли и пожав руку Кити, Анна
поспешно вышла.
- Все такая же и так же привлекательна. Очень хороша!- сказала Кити,
оставшись одна с сестрой. - Но что-то жалкое есть в ней! Ужасно жалкое!
- Нет, нынче в ней что-то особенное, - сказала Долли. - Когда я ее
провожала в передней, мне показалось, что она хочет плакать.

XXIX

Анна села в коляску в еще худшем состоянии, чем то, в каком она была,
уезжая из дома. К прежним мучениям присоединилось теперь чувство оскорбления
и отверженности, которое она ясно почувствовала при встрече с Кити.
- Куда прикажете? Домой? - спросил Петр.
- Да, домой, - сказала она, теперь и не думая о том, куда она едет.
"Как они, как на что-то страшное, непонятное и любопытное, смотрели на
меня. О чем он может с таким жаром рассказывать другому? - думала она, глядя
на двух пешеходов. - Разве можно другому рассказывать то, что чувствуешь? Я
хотела рассказывать Долли, и хорошо, что не рассказала. Как бы она рада была
моему несчастью! Она бы скрыла это; но главное чувство было бы радость о
том, что я наказана за те удовольствия, в которых она завидовала мне. Кити,
та еще бы более была рада. Как я ее всю вижу насквозь! Она знает, что я
больше, чем обыкновенно, любезна была к ее мужу. И она ревнует и ненавидит
меня. И презирает еще. В ее глазах я безнравственная женщина. Если б я была
безнравственная женщина, я бы могла влюбить в себя ее мужа... если бы
хотела. Да я и хотела. Вот этот доволен собой, - подумала она о толстом,
румяном господине, проехавшем навстречу, принявшем ее за знакомую и
приподнявшем лоснящуюся шляпу над лысою лоснящеюся головой и потом
убедившемся, что он ошибся. - Он думал, что он меня знает. А он знает меня
так же мало, как кто бы то ни было на свете знает меня. Я сама не знаю. Я
знаю свои аппетиты, как говорят французы. Вот им хочется этого грязного
мороженого. Это они знают наверное, - думала она, глядя на двух мальчиков,
остановивших мороженника, который снимал с головы кадку и утирал концом
полотенца потное лицо. - Всем нам хочется сладкого, вкусного. Нет конфет, то
грязного мороженого. И Кити так же: не Вронский, то Левин. И она завидует
мне. И ненавидит меня. И все мы ненавидим друг друга. Я Кити, Кити меня. Вот
это правда. Тютькин, coiffeur. Je me fais coiffer par Тютькин... Я это скажу
ему, когда он приедет, - подумала она и улыбнулась. Но в ту же минуту она
вспомнила, что ей некому теперь говорить ничего смешного. - Да и ничего
смешного, веселого нет. Все гадко. Звонят к вечерне, и купец этот как
аккуратно крестится! - точно боится выронить что-то. Зачем эти церкви, этот
звон и эта ложь? Только для того, чтобы скрыть, что мы все ненавидим друг
друга, как эти извозчики, которые так злобно бранятся. Яшвин говорит: он
хочет меня оставить без рубашки, а я его. Вот это правда!"
На этих мыслях, которые завлекли ее так, что она перестала даже думать
о своем положении, ее застала остановка у крыльца своего дома. Увидав
вышедшего ей навстречу швейцара, она только вспомнила, что посылала записку
и телеграмму.
- Ответ есть? - спросила она.
- Сейчас посмотрю, - отвечал швейцар и, взглянув на конторке, достал и
подал ей квадратный тонкий конверт телеграммы. "Я не могу приехать раньше
десяти часов. Вронский", прочла она.
- А посланный не возвращался?
- Никак нет, - отвечал швейцар.
"А, если так, то я знаю, что мне делать, - сказала она, и, чувствуя
поднимающийся в себе неопределенный гнев и потребность мести, она взбежала
наверх. - Я сама поеду к нему. Прежде чем навсегда уехать, я скажу ему все.
Никогда никого не ненавидела так, как этого человека!" - думала она. Увидав
его шляпу на вешалке, она содрогнулась от отвращения. Она не соображала
того, что его телеграмма была ответ на ее телеграмму и что он не получал еще
ее записки. Она представляла его себе теперь спокойно разговаривающим с
матерью и с Сорокиной и радующимся ее страданиям. "Да, надобно ехать
скорее", - сказала она себе, еще не зная, куда ехать. Ей хотелось поскорее
уйти от тех чувств, которые она испытывала в этом ужасном доме. Прислуга,
стены, вещи в этом доме - все вызывало в ней отвращение и злобу и давило ее
какою-то тяжестью.
"Да, надо ехать на станцию железной дороги, а если нет, то поехать туда
и уличить его". Анна посмотрела в газетах расписание поездов. Вечером
отходит в восемь часов две минуты. "Да, я поспею". Она велела заложить
других лошадей и занялась укладкой в дорожную сумку необходимых на несколько
дней вещей. Она знала, что не вернется более сюда. Она смутно решила себе в
числе тех планов, которые приходили ей в голову, и то, что после того, что
произойдет там на станции или в именье графини, она поедет по Нижегородской
дороге до первого города и останется там.
Обед стоял на столе; она подошла, понюхала хлеб и сыр и, убедившись,
что запах всего съестного ей противен, велела подавать коляску и вышла. Дом
уже бросал тень чрез всю улицу, и был ясный, еще теплый на солнце вечер. И
провожавшая ее с вещами Аннушка, и Петр, клавший вещи в коляску, и кучер,
очевидно недовольный, - все были противны ей и раздражали ее своими словами
и движениями.
- Мне тебя не нужно, Петр.
- А как же билет?
- Ну, как хочешь, мне все равно, - с досадой сказала она.
Петр вскочил на козлы и, подбоченившись, приказал ехать на вокзал.

XXX

"Вот она опять! Опять я понимаю все", - сказала себе Анна, как только
коляска тронулась и, покачиваясь, загремела по мелкой мостовой, и опять одно
за другим стали сменяться впечатления.
"Да, о чем я последнем так хорошо думала? - старалась вспомнить она. -
Тютькин, coiffer? Нет, не то. Да, про то, что говорит Яшвин: борьба за
существование и ненависть - одно, что связывает людей. Нет, вы напрасно
едете, - мысленно обратилась она к компании в коляске четверней, которая,
очевидно, ехала веселиться за город. - И собака, которую вы везете с собой,
не поможет вам. От себя не уйдете". Кинув взгляд в ту сторону, куда
оборачивался Петр, она увидала полумертвопьяного фабричного с качающеюся
головой, которого вез куда-то городовой. "Вот этот - скорее, - подумала она.
- Мы с графом Вронским также не нашли этого удовольствия, хотя и много
ожидали от него". И Анна обратила теперь в первый раз тот яркий свет, при
котором она видела все, на свои отношения с ним, о которых прежде она
избегала думать. "Чего он искал во мне? Любви не столько, сколько
удовлетворения тщеславия". Она вспоминала его слова, выражение лица его,
напоминающее покорную легавую собаку, в первое время их связи. И все теперь
подтверждало это. "Да, в нем было торжество тщеславного успеха. Разумеется,
была и любовь, но большая доля была гордость успеха. Он хвастался мной.
Теперь это прошло. Гордиться нечем. Не гордиться, а стыдиться. Он взял от
меня все, что мог, и теперь я не нужна ему. Он тяготится мною и старается не
быть в отношении меня бесчестным. Он проговорился вчера - он хочет развода и
женитьбы, чтобы сжечь свои корабли. Он любит меня - но как? The zest is
gone. Этот хочет всех удивить и очень доволен собой, - подумала она, глядя
на румяного приказчика, ехавшего на манежной лошади. - Да, того вкуса уж нет
для него во мне. Если я уеду от него, он в глубине души будет рад".
Это было не предположение, - она ясно видела это в том пронзительном
свете, который открывал ей теперь смысл жизни и людских отношений.
"Моя любовь все делается страстнее и себялюбивее, а его все гаснет и
гаснет, и вот отчего мы расходимся, - продолжала она думать. - И помочь
этому нельзя. У меня все в нем одном, и я требую, чтоб он весь больше и
больше отдавался мне. А он все больше и больше хочет уйти от меня. Мы именно
шли навстречу до связи, а потом неудержимо расходимся в разные стороны. И
изменить этого нельзя. Он говорит мне, что я бессмысленно ревнива, и я сама
говорила себе, что я бессмысленно ревнива; но это неправда. Я не ревнива, а
я недовольна. Но... - Она открыла рот и переместилась в коляске от волнения,
возбужденного в ней пришедшею ей вдруг мыслью. - Если б я могла быть
чем-нибудь, кроме любовницы, страстно любящей одни его ласки; но я не могу и
не хочу быть ничем другим. И я этим желанием возбуждаю в нем отвращение, а
он во мне злобу, и это не может быть иначе. Разве я не знаю, что он не стал
бы обманывать меня, что он не имеет видов на Сорокину, что он не влюблен в
Кити, что он не изменит мне? Я все это знаю, но мне от этого не легче. Если
он, не любя меня, из долга будет добр, нежен ко мне, а того не будет, чего я
хочу, - да это хуже в тысячу раз даже, чем злоба! Это - ад! А это-то и есть.
Он уж давно не любит меня. А где кончается любовь, там начинается ненависть.
Этих улиц я совсем не знаю. Горы какие-то, и все дома, дома... И в домах все
люди, люди... Сколько их, конца нет, и все ненавидят друг друга. Ну, пусть я
придумаю себе то, чего я хочу, чтобы быть счастливой. Ну? Я получаю развод,
Алексей Александрович отдает мне Сережу, и я выхожу замуж за Вронского".
Вспомнив об Алексее Александровиче, она тотчас с необыкновенною живостью
представила себе его, как живого, пред собой, с его кроткими, безжизненными,
потухшими глазами, синими жилами на белых руках, интонациями и треском
пальцев, и, вспомнив то чувство, которое было между ними и которое тоже
называлось любовью, вздрогнула от отвращения. "Ну, я получу развод и буду
женой Вронского. Что же, Кити перестанет так смотреть на меня, как она
смотрела нынче? Нет. Сережа перестанет спрашивать или думать о моих двух
мужьях? А между мною и Вронским какое же я придумаю новое чувство? Возможно
ли какое-нибудь не счастье уже, а только не мученье? Нет и нет!- ответила
она себе теперь без малейшего колебания. - Невозможно! Мы жизнью расходимся,
и я делаю его несчастье, он мое, и переделать ни его, ни меня нельзя. Все
попытки были сделаны, винт свинтился. Да, нищая с ребенком. Она думает, что
жалко ее. Разве все мы не брошены на свет затем только, чтобы ненавидеть
друг друга и потому мучать себя и других? Гимназисты идут, смеются. Сережа?
- вспомнила она. - Я тоже думала, что любила его, и умилялась над своею неж-
ностью. А жила же я без него, променяла же его на другую любовь и не
жаловалась на этот промен, пока удовлетворялась той любовью". И она с
отвращением вспомнила про то, что называла той любовью. И ясность, с которою
она видела теперь свою и всех людей жизнь, радовала ее. "Так и я, и Петр, и
кучер Федор, и этот купец, и все те люди, которые живут там по Волге, куда
приглашают эти объявления, и везде, и всегда", - думала она, когда уже
подъехала к низкому строению Нижегородской станции и к ней навстречу
выбежали артельщики.
- Прикажете до Обираловки? - сказал Петр.
Она совсем забыла, куда и зачем она ехала, и только с большим усилием
могла понять вопрос.
- Да, - сказала она ему, подавая кошелек с деньгами, и, взяв в руку
маленький красный мешочек, вышла из коляски.
Направляясь между толпой в залу первого класса, она понемногу
припоминала все подробности своего положения и те решения, между которыми
она колебалась. И опять то надежда, то отчаяние по старым наболевшим местам
стали растравлять раны ее измученного, страшно трепетавшего сердца. Сидя на
звездообразном диване в ожидании поезда, она, с отвращением глядя на
входивших и выходивших (все они были противны ей), думала то о том, как она
приедет на станцию, напишет ему записку и что' она напишет ему, то о том,
как он теперь жалуется матери (не понимая ее страданий) на свое положение, и
как она войдет в комнату, и что' она скажет ему. То она думала о том, как
жизнь могла бы быть еще счастлива, и как мучительно она любит и ненавидит
его, и как страшно бьется ее сердце.

XXXI

Раздался звонок, прошли какие-то молодые мужчины, уродливые, наглые и
торопливые и вместе внимательные к тому впечатлению, которое они
производили; прошел и Петр через залу в своей ливрее и штиблетах, с тупым
животным лицом, и подошел к ней, чтобы проводить ее до вагона. Шумные
мужчины затихли, когда она проходила мимо их по платформе, и один что-то
шепнул об ней другому, разумеется что-нибудь гадкое. Она поднялась на
высокую ступеньку и села одна в купе на пружинный испачканный, когда-то
белый диван. Мешок, вздрогнув на пружинах, улегся. Петр с дурацкой улыбкой
приподнял у окна в знак прощания свою шляпу с галуном, наглый кондуктор
захлопнул дверь и щеколду. Дама, уродливая, с турнюром (Анна мысленно
раздела эту женщину и ужаснулась на ее безобразие), и девочка ненатурально
смеясь, пробежали внизу.
- У Катерины Андреевны, все у нее, ma tante! - прокричала девочка.
"Девочка - и та изуродована и кривляется", - подумала Анна. Чтобы не
видать никого, она быстро встала и села к противоположному окну в пустом
вагоне. Испачканный уродливый мужик в фуражке, из-под которой торчали
спутанные волосы, прошел мимо этого окна, нагибаясь к колесам вагона.
"Что-то знакомое в этом безобразном мужике", - подумала Анна. И, вспомнив
свой сон, она, дрожа от страха, отошла к противоположной двери. Кондуктор
отворял дверь, впуская мужа с женой.
- Вам выйти угодно?
Анна не отвечала. Кондуктор и входившие не заметили под вуалем ужаса на
ее лице. Она вернулась в свой угол и села. Чета села с противоположной
стороны, внимательно, но скрытно оглядывая ее платье. И муж, и жена казались
отвратительны Анне. Муж спросил: позволит ли она курить, очевидно не для
того, чтобы курить, но чтобы заговорить с нею. Получив ее согласие, он
заговорил с женой по-французски о том, что ему еще менее, чем курить, нужно
было говорить. Они говорили, притворяясь, глупости, только для того, чтобы
она слыхала. Анна ясно видела, как они надоели друг другу и как ненавидят
друг друга. И нельзя было не ненавидеть таких жалких уродов.
Послышался второй звонок и вслед за ним передвижение багажа, шум, крик
и смех. Анне было так ясно, что никому нечему было радоваться, что этот смех
раздражил ее до боли, и ей хотелось заткнуть уши, чтобы не слыхать его.
Наконец прозвенел третий звонок, раздался свисток, визг паровика, рванулась
цепь, и муж перекрестился. "Интересно бы спросить у него, что он
подразумевает под этим", - с злобой взглянув на него, подумала Анна. Она
смотрела мимо дамы в окно на точно как будто катившихся назад людей,
провожавших поезд и стоявших на платформе. Равномерно вздрагивая на стычках
рельсов, вагон, в котором сидела Анна, прокатился мимо платформы, каменной
стены, диска, мимо других вагонов; колеса плавнее и маслянее, с легким
звоном зазвучали по рельсам, окно осветилось ярким вечерним солнцем, и
ветерок заиграл занавеской. Анна забыла о своих соседях в вагоне и, на
легкой качке езды вдыхая в себя свежий воздух, опять стала думать.
"Да, на чем я остановилась? На том, что я не могу придумать положения,
в котором жизнь не была бы мученьем, что все мы созданы затем, чтобы
мучаться, и что мы все знаем это и все придумываем средства, как бы обмануть
себя. А когда видишь правду, что же делать?"
- На то дан человеку разум, чтобы избавиться оттого, что его беспокоит,
- сказала по-французски дама, очевидно довольная своею фразой и гримасничая
языком.
Эти слова как будто ответили на мысль Анны.
"Избавиться от того, что беспокоит", - повторяла Анна. И, взглянув на
краснощекого мужа и худую жену, она поняла, что болезненная жена считает
себя непонятою женщиной и муж обманывает ее и поддерживает в ней это мнение
о себе. Анна как будто видела их историю и все закоулки их души, перенеся
свет на них. Но интересного тут ничего не было, и она продолжала свою мысль.
"Да, очень беспокоит меня, и на то дан разум, чтоб избавиться; стало
быть, надо избавиться. Отчего же не потушить свечу, когда смотреть больше не
на что, когда гадко смотреть на все это? Но как? Зачем этот кондуктор
пробежал по жердочке, зачем они кричат, эти молодые люди в том вагоне? Зачем
они говорят, зачем они смеются? Все неправда, все ложь, все обман, все
зло!.."
Когда поезд подошел к станции, Анна вышла в толпе других пассажиров и,
как от прокаженных, сторонясь от них, остановилась на платформе, стараясь
вспомнить, зачем она сюда приехала и что намерена была делать. Все, что ей
казалось возможно прежде, теперь так трудно было сообразить, особенно в
шумящей толпе всех этих безобразных людей, не оставлявших ее в покое. То
артельщики подбегали к ней, предлагая ей свои услуги; то молодые люди, стуча
каблуками по доскам платформы и громко разговаривая, оглядывали ее, то
встречные сторонились не в ту сторону. Вспомнив, что она хотела ехать
дальше, если нет ответа, она остановила одного артельщика и спросила, нет ли
тут кучера с запиской к графу Вронскому.
- Граф Вронский? От них сейчас тут были. Встречали княгиню Сорокину с
дочерью. А кучер какой из себя?
В то время как она говорила с артельщиком, кучер Михайла, румяный,
веселый, в синей щегольской поддевке и цепочке, очевидно гордый тем, что он
так хорошо исполнил поручение, подошел к ней и подал записку. Она
распечатала, и сердце ее сжалось еще прежде, чем она прочла.
"Очень жалею, что записка не застала меня. Я буду в десять часов", -
небрежным почерком писал Вронский.
"Так! Я этого ждала!" - сказала она себе с злою усмешкой.
- Хорошо, так поезжай домой, - тихо проговорила она, обращаясь к
Михайле. Она говорила тихо, потому что быстрота биения сердца мешала ей
дышать. "Нет, я не дам тебе мучать себя", - подумала она, обращаясь с
угрозой не к нему, не к самой себе, а к тому, кто заставлял ее мучаться, и
пошла по платформе мимо станции.
Две горничные, ходившие по платформе, загнули назад головы, глядя на
нее, что-то соображая вслух о ее туалете: "Настоящие", - сказали они о
кружеве, которое было на ней. Молодые люди не оставляли ее в покое. Они
опять, заглядывая ей в лицо и со смехом крича что-то ненатуральным голосом,
прошли мимо. Начальник станции, проходя, спросил, едет ли она. Мальчик,
продавец квасу, не спускал с нее глаз. "Боже мой, куда мне?" - все дальше и
дальше уходя по платформе, думала она. У конца она остановилась. Дамы и
дети, встретившие господина в очках и громко смеявшиеся и говорившие,
замолкли, оглядывая ее, когда она поравнялась с ними. Она ускорила шаг и
отошла от них к краю платформы. Подходил товарный поезд. Платформа
затряслась, и ей показалось, что она едет опять.
И вдруг, вспомнив о раздавленном человеке в день ее первой встречи с
Вронским, она поняла, что ей надо делать. Быстрым, легким шагом спустившись
по ступенькам, которые шли от водокачки к рельсам, она остановилась подле
вплоть мимо ее проходящего поезда. Она смотрела на низ вагонов, на винты и
цепи и на высокие чугунные колеса медленно катившегося первого вагона и
глазомером старалась определить середину между передними и задними колесами
и ту минуту, когда середина эта будет против нее.
"Туда!- говорила она себе, глядя в тень вагона, на смешанный с углем
песок, которым были засыпаны шпалы, - туда, на самую середину, и я накажу
его и избавлюсь от всех и от себя".
Она хотела упасть под поравнявшийся с ней серединою первый вагон. Но
красный мешочек, который она стала снимать с руки, задержал ее, и было уже
поздно: середина миновала ее. Надо было ждать следующего вагона. Чувство,
подобное тому, которое она испытывала, когда, купаясь, готовилась войти в
воду, охватило ее, и она перекрестилась. Привычный жест крестного знамения
вызвал в душе ее целый ряд девичьих и детских воспоминаний, и вдруг мрак,
покрывавший для нее все, разорвался, и жизнь предстала ей на мгновение со
всеми ее светлыми прошедшими радостями. Но она не спускала глаз с колес
подходящего второго вагона. И ровно в ту минуту, как середина между колесами
поравнялась с нею, она откинула красный мешочек и, вжав в плечи голову,
упала под вагон на руки и легким движением, как бы готовясь тотчас же
встать, опустилась на колена. И в то же мгновение она ужаснулась тому, что
делала. "Где я? Что я делаю? Зачем?" Она хотела подняться,откинуться; но
что-то огромное, неумолимое толкнуло ее в голову и потащило за спину.
"Господи, прости мне все!" - проговорила она, чувствуя невозможность борьбы.
Мужичок, приговаривая что-то, работал над железом. И свеча, при которой она
читала исполненную тревог, обманов, горя и зла книгу, вспыхнула более ярким,
чем когда-нибудь, светом, осветила ей все то, что прежде было во мраке,
затрещала, стала меркнуть и навсегда потухла.

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел художественная литература