Библиотека
Теология
КонфессииИностранные языкиДругие проекты |
Ваш комментарий о книге Шукшин В. Верую!По воскресеньям наваливалась особенная тоска. Какая-то нутряная, едкая...Максим физически чувствовал ее, гадину: как если бы неопрятная, не совсем здоровая баба, бессовестная, с тяжелым запахом изо рта, обшаривала его всего руками — ласкала и тянулась поцеловать. - Опять!.. Навалилась. - О!.. Господи... Пузырь: туда же, куда и люди,- тоска,- издевалась жена Максима, Люда, неласковая, рабочая женщина: она не знала, что такое тоска. — С чего тоска-то? Максим Яриков смотрел на жену черными, с горячим блеском глазами... Стискивал зубы. — Давай матерись. Полайся — она, глядишь, пройдет, тоска-то. Ты лаяться-то мастер. Максим иногда пересиливал себя — не ругался. Хотел, чтоб его поняли. — Не поймешь ведь. — Почему же я не пойму? Объясни, пойму. — Вот у тебя все есть — руки, ноги... и другие органы. Какого размера — это другой вопрос, но все, так сказать, на месте. Заболела нога — ты чувствуешь, захотела есть — налаживаешь обед... Так? — Ну. Максим легко снимался с места (он был сорокалетний легкий мужик, злой и порывистый, никак не мог измотать себя на работе, хоть работал много), ходил по горнице, и глаза его свирепо блестели. - Но у человека есть также — душа! Вот она, здесь,- болит! — Максим показывал на грудь.- Я же не выдумываю! Я элементарно чувствую — болит. — Больше нигде не болит? - Слушай! — взвизгивал Максим.- Раз хочешь понять, слушай! Если сама чурбаком уродилась, то постарайся хоть понять, что бывают люди с душой. Я же не прошу у тебя трешку на водку, я же хочу... Дура! — вовсе срывался Максим, потому что вдруг ясно понимал: никогда он не объяснит, что с ним происходит, никогда жена Люда не поймет его. Никогда! Распори он ножом свою грудь, вынь и покажи в ладонях душу, она скажет — требуха. Да и сам он не верил в такую-то — в кусок мяса. Стало быть, все это — пустые слова. Чего и злить себя? — Спроси меня напоследок: кого я ненавижу больше всего на свете? Я отвечу: людей, у которых души нету. Или она поганая. С вами говорить — все равно, что об стенку головой биться. — Ой, трепло! — Сгинь с глаз! — А тогда почему же ты такой злой, если у тебя душа есть? — А что, по-твоему, душа-то — пряник, что ли? Вот она как раз и не понимает, для чего я ее таскаю, душа-то, и болит. А я злюсь поэтому. Нервничаю. — Ну и нервничай, черт с тобой! Люди дождутся воскресенья-то да отдыхают культурно... В кино ходют. А этот — нервничает, видите ли. Пузырь. Максим остановился у окна, подолгу стоял неподвижно, смотрел на улицу. Зима. Мороз. Село коптит в стылое ясное небо серым дымом — люди согреваются. Пройдет бабка в ведрами на коромысле, даже за двойными рамами слышно, как скрипит под ее валенками тугой, крепкий снег. Собака залает сдуру и замолкнет — мороз. Люди — по домам, в тепле. Разговаривают, обед налаживают, обсуждают ближних... Есть — выпивают, но и там веселого мало. Максим, когда тоскует, не философствует, никого мысленно ни о чем не просит, чувствует боль и злобу. И злость эту свою он ни к кому не обращает, не хочется никому по морде дать и не хочется удавиться. Ничего не хочется — вот где сволочь-маета! И пластом, недвижно лежать — тоже не хочется. И водку пить не хочется — не хочется быть посмешищем, противно. Случалось, выпивал... Пьяный начинал вдруг каяться в таких мерзких грехах, от которых и людям и себе потом становилось нехорошо. Один раз спьяну бился в милиции головой об стенку на которой наклеены были всякие плакаты, ревел — оказывается: он и какой-то еще мужик, они вдвоем изобрели мощный двигатель величиной со спичечную коробку и чертежи передали американцам. Максим сознавал, что это — гнусное предательство, что он — "научный Власов", просил вести его под конвоем в Магадан. Причем он хотел идти туда непременно босиком. - Зачем же чертежи-то передал? — допытывался старшина, — И кому!!! Это Максим не знал, знал только, что это — "хуже Власова". И горько плакал. В одно такое мучительное воскресенье Максим стоял у окна и смотрел на дорогу. Опять было ясно и морозно, и дымились трубы. "Ну, и что? — сердито думал Максим. — Так же было сто лет назад. Что нового-то? И навсегда так будет. Вон парнишка идет, Ваньки Малофеева сын... А я помню самого Ваньку, когда он вот такой же ходил, и сам я такой был. Потом у этих — свои такие же будут. А у тех свои... И все? А зачем?" Совсем тошно стало Максиму... Он вспомнил, что к Илье Лапшину приехал в гости родственник жены, а родственник тот — поп. Самый натуральный поп — с колосьями. У попа что-то такое было с легкими — болел. Приехал лечиться." А лечился он барсучьим салом, барсуков ему добывал Илья. У попа было много денег, они с Ильёй часто пили спирт. Поп пил только спирт. Максим пошел к Лапшиным. Ильюха с попом сидели как раз за столом, попивали спирт и беседовали. Ильюха был уже на развезях — клевал носом и бубнил, что в то воскресенье, не в это, а в то воскресенье он принесет сразу двенадцать барсуков. — Мне столько не надо. Мне надо три хороших — жирных. — Я принесу двенадцать, а ты уж выбирай сам — каких. Мое дело принести. А ты уж выбирай сам, каких получше. Главное, чтоб ты оздоровел... А я их тебе приволоку двенадцать штук... Попу было скучно с Илюхой, и он обрадовался, когда пришел Максим. — Что? — спросил он. — Душа болит, — сказал Максим. — Я пришел узнать: у верующих душа болит или нет? — Спирту хочешь? — Ты только не подумай, что я пришел специально выпить. Я могу, конечно, выпить, но я не для того пришел. Мне интересно знать, болит у тебя когда-нибудь душа или нет? Поп калил в стаканы спирт, придвинул Максиму один стакан и графин с водой. — Разбавляй по вкусу. Поп был крупный шестидесятилетний мужчина, широкий в плечах, с огромными руками. Даже не верилось, что у него — что-то там с легкими. И глаза у попа — ясные, умные. И смотрит он пристально, даже нахально. Такому — не кадилом махать, а от алиментов скрываться. Никакой он не благостный, не постный — не ему бы, не с таким рылом, горести и печали человеческие — живые, трепетные нити — распутывать. Однако — Максим сразу это почувствовал — с попом очень интересно. - Душа болит? — Болит. — Так. — Поп выпил и промокнул губы крахмальной скатертью, уголочком. — Начнем подъезжать издалека. Слушай внимательно, не перебивай. — Поп откинулся на спинку стула, погладил бороду и с удовольствием заговорил. — Как только появился род человеческий, так появилось зло. Как появилось зло, так появилось желание бороться с ним, со злом то есть. Появилось добро. Значит, добро появилось только тогда, когда появилось зло. Другими словами, есть зло — есть добро, нет зла — нет добра. Понимаешь меня? — Ну, ну. — Не понукай, ибо не запряг еще.- Поп, видно, обожал порассуждать вот так вот — странно, далеко и безответственно.- Что такое Христос? Это воплощенное добро, призванное уничтожить зло на земле. Две тыщи лет он присутствует среди людей, как идея,- борется со злом. Илюха заснул за столом. — Две тыщи лет именем Христа уничтожается на земле зло, но конца этой войне не предвидится. Не кури, пожалуйста. Или отойди вон к отдушине и смоли. Максим погасил о подошву цигарку и с интересом продолжал слушать. — Чего с легкими-то? — поинтересовался для вежливости. — Болят,- кратко и неохотно пояснил поп. — Барсучатина-то помогает? — Помогает. Идем дальше, сын мой занюханный... — Ты что? — удивился Максим. — Я просил не перебивать меня. — Я насчет легких спросил... — Ты спросил: отчего болит душа? Я доходчиво рисую тебе картину мироздания, чтобы душа твоя обрела покой. Внимательно слушай и постигай. Итак, идея Христа возникла из желания победить зло. Иначе — зачем? Представь себе: победило добро. Победил Христос... Но тогда — зачем он нужен? Надобность в нем отпадает. Значит, это не есть нечто вечное, непреходящее, а есть временное средство, как диктатура пролетариата. Я же хочу верить в вечность, в вечную огромную силу и в вечный порядок, который будет. — В коммунизм, что ли? — Что коммунизм? — В коммунизм веришь? — Мне не положено. Опять перебиваешь! — Все. Больше не буду. Только ты это... понятней маленько говори. И не торопись. — Я говорю ясно: хочу верить в вечное добро, в вечную справедливость, в вечную Высшую силу, которая все это затеяла на земле. Я хочу познать эту силу и хочу надеяться, что сила эта — победит. Иначе — для чего все? А? Где такая сила? — Поп вопросительно посмотрел на Максима.- Есть она? Максим пожал плечами. — Не знаю. — Я тоже не знаю. — Вот те раз!.. — Вот те два. Я такой силы не знаю. Возможно, что мне, человеку, не дано и знать ее, и познать, и до конца осмыслить. В таком случае я отказываюсь понимать свое пребывание здесь на земле. Вот это как раз я и чувствую, и ты со своей больной душой пришел точно по адресу: у меня тоже болит душа. Только ты пришел за готовеньким ответом, а я сам пытаюсь дочерпаться до дна, но это — океан. И стаканами нам его не вычерпать. И когда мы глотаем вот эту гадость...- Поп выпил спирт, промокнул скатертью губы. — Когда мы пьем это, мы черпаем из океана в надежде достичь дна. Но — стаканами, стаканами, сын мой! Круг замкнулся — мы обречены. — Ты прости меня... Можно я одно замечание сделаю? — Валяй. — Ты какой-то... интересный поп. Разве такие попы бывают? — Я — человек, и ничто человеческое мне не чуждо. Так сказал один знаменитый безбожник, сказал очень верно. Несколько самонадеянно, правда, ибо при жизни никто его за бога и не почитал. — Значит, если я тебя правильно понял, бога нет? — Я сказал — нет. Теперь я скажу — да, есть. Налей-ка мне, сын мой, спирту, разбавь стакан на двадцать пять процентов водой и дай мне. И себе тоже налей. Налей, сын мой простодушный, и да увидим дно! — Поп выпил. — Теперь я скажу, что бог — есть. Имя ему — Жизнь. В этого бога я верую. Это — суровый, могучий Бог. Он предлагает добро и зло вместе — это, собственно, и есть рай. Чего мы решили, что добро должно победить зло? Зачем? Мне же интересно, например, понять, что ты пришел ко мне не истину выяснять, а спирт пить. И сидишь тут, напрягаешь глаза — делаешь вид, что тебе интересно слушать... Максим пошевелился на стуле. — Не менее интересно понять мне, что все-таки не спирт тебе нужен, а истина. И уж совсем интересно, наконец, установить: что же верно? Душа тебя привела сюда или спирт? Видишь, я работаю башкой, вместо того чтобы просто пожалеть тебя, сиротиночку мелкую. Поэтому, в соответствии с этим моим богом, я говорю: душа болит? Хорошо. Хорошо! Ты хоть зашевелился, ядрена мать! А то бы тебя с печки не стащить с равновесием-то душевным. Живи, сын мой, плачь и приплясывай. Не бойся, что будешь языком сковородки лизать на том свете, потому что ты уже здесь, на этом свете, получишь сполна и рай, и ад. — Поп говорил громко, лицо его пылало, он вспотел. — Ты пришел узнать: во что верить? Ты правильно догадался: у верующих душа не болит. Но во что верить? Верь в Жизнь. Чем все это кончится, не знаю. Куда все устремилось, тоже не знаю. Но мне крайне интересно бежать со всеми вместе, а если удастся, то и обогнать других... Зло? Ну — зло. Если мне кто-нибудь в этом великолепном соревновании сделает бяку в виде подножки, я поднимусь и дам в рыло. Никаких — "подставь правую" Дам в рыло, и баста. — А если у него кулак здоровей? — Значит, такая моя доля — за ним бежать. — А куда бежим-то? — На кудыкину гору. Какая тебе разница — куда? Все в одну сторону — добрые и злые. — Что-то я не чувствую, чтобы я устремлялся куда-нибудь,- сказал Максим. - Значит, слаб в коленках. Паралитик. Значит, доля такая — скулить на месте. Максим стиснул зубы... Въелся горячим злым взглядом в попа. — За что же мне доля такая несчастная? — Слаб. Слаб, как... вареный петух. Не вращай глазами. — Попяра!.. А если я счас, например, тебе дам разок по лбу, то как? Поп громко, густо — при больных-то легких! — расхохотался. — Видишь! — показал он свою ручищу. — Надежная: произойдет естественный отбор. — А я ружье принесу. — А тебя расстреляют. Ты это знаешь, поэтому ружье не принесешь, ибо ты слаб. — Ну — ножом пырну. Я могу. — Получишь пять лет. У меня поболит с месяц и заживет. Ты будешь пять лет тянуть. — Хорошо, тогда почему же у тебя у самого душа болит? — Я болен, друг мой. Я пробежал только половину дистанции и захромал. Налей. Максим налил. — Ты самолетом летал? — спросил поп. — Летал. Много раз. — А я летел вот сюда первый раз. Грандиозно! Когда я садился в него, я думал: если этот летающий барак навернется, значит, так надо. Жалеть и трусить не буду. Прекрасно чувствовал себя всю дорогу! А когда он меня оторвал от земли и понес, я даже погладил по боку — молодец. В самолет верую. Вообще в жизни много справедливого. Вот жалеют: Есенин мало прожил. Ровно — с песню. Будь она, эта песня, длинней, она не была бы такой щемящей. Длинных песен не бывает. — А у вас в церкви... как заведут... — У нас не песня, у нас — стон. Нет, Есенин... Здесь прожито как раз с песню. Любишь Есенина? — Люблю. — Споем? — Я не умею. — Слегка поддерживай, только не мешай. И поп загудел про клен заледенелый, да так грустно и умно как-то загудел, что и правда — защемило в груди. На словах "ах, и сам я нынче чтой-то стал нестойкий" поп ударил кулаком в столешницу и заплакал и затряс гривой. — Милый, милый!.. Любил крестьянина!.. Жалел! Милый!.. А я тебя люблю. Справедливо? Справедливо. Поздно? Поздно... Максим чувствовал, что он тоже начинает любить попа. — Отец! Отец... Слушай сюда! — Не хочу! — плакал поп. — Слушай сюда, колода! — Не хочу! Ты слаб в коленках... — Я таких, как ты, обставлю на первом же километре! Слаб в коленках... Тубик. — Молись! — Поп встал.- Повторяй за мной... — Пошел ты!.. Поп легко одной рукой поднял за шкирку Максима, поставил рядом с собой. — Повторяй за мной: верую! — Верую! — сказал Максим. — Громче! Торжественно: ве-рую! Вместе: ве-ру-ю-у! — Ве-ру-ю-у! — заблажили вместе. Дальше поп один привычной скороговоркой зачастил: — В авиацию, в механизацию сельского хозяйства, в научную революцию-у! В космос и невесомость! Ибо это объективно-о! Вместе! За мной!.. Вместе заорали: — Ве-ру-ю-у! — Верую, что скоро все соберутся в большие вонючие города! Верую, что задохнутся там и побегут опять в чисто поле!.. Верую! — Верую-у! — В барсучье сало, в бычачий рог, в стоячую оглоблю-у! В плоть и мякоть телесную-у!.. ...Когда Илюха Лапшин продрал глаза, он увидел: громадина поп мощно кидал по горнице могучее тело свое, бросался с маху вприсядку и орал и нахлопывал себя на бокам и по груди: — Эх, верую, верую! Ту-ды, ту-ды, ту-ды — раз! Верую, верую! М-па, м-па, м-па — два! Верую, верую!.. А вокруг попа, подбоченясь, мелко работал Максим Яриков и бабьим голосом громко вторил: — У-тя, у-тя, у-тя — три! Верую, верую! Е-тя, е-тя — все четыре! — За мной! — восклицал поп. — Верую! Верую! Максим пристраивался в затылок попу, они, приплясывая, молча совершали круг по избе, потом поп опять бросался вприсядку, как в прорубь, распахивал руки... Половицы гнулись. — Эх, верую, верую! Ты-на, ты-на, ты-на — пять! Все оглобельки — на ять! Верую! Верую! А где шесть, там и шерсть! Верую! Верую! Оба, поп и Максим, плясали с такой с какой-то злостью, с таким оcтервенением, что не казалось и странным, что они — пляшут. Тут — или плясать, или уж рвать на груди рубаху и плакать, и скрипеть зубами. Илюха посмотрел-посмотрел на них и пристроился плясать тоже. Но он только время от времени тоненько кричал: "Их-ха! Их-ха!" Он не знал слов. Рубаха на попе — на спине — взмокла, под рубахой могуче шевелились бугры мышц: он, видно, не знал раньше усталости вовсе, и болезнь не успела еще перекусить тугие его жилы. Их, наверно, не так легко перекусить: раньше он всех барсуков слопает. А надо будет, если ему посоветуют, попросит принести волка пожирнее — он так просто не уйдет. — За мной! — опять велел поп. И трое во главе с яростным, раскаленным попом пошли, приплясывая, кругом, кругом. Потом поп, как большой тяжелый зверь, опять прыгнул на середину круга, прогнул половицы... На столе задребезжали тарелки и стаканы. — Эх, верую! Верую!.. Ваш комментарий о книгеОбратно в раздел художественная литература |
|
