Салтыков-Щедрин М. Господа Головлевы

ОГЛАВЛЕНИЕ

НЕДОЗВОЛЕННЫЕ СЕМЕЙНЫЕ РАДОСТИ

Однажды, незадолго от катастрофы с Петенькой, Арина Петровна, гостя в
Головлеве, заметила, что Евпраксеюшка словно бы поприпухла. Воспитанная в
практике крепостного права, при котором беременность дворовых девок служила
предметом подробных и не лишенных занимательности исследований и считалась
чуть не доходною статьею, Арина Петровна имела на этот счет взгляд острый и
безошибочный, так что для нее достаточно было остановить глаза на туловище
Евпраксеюшки, чтобы последняя, без слов и в полном сознании виновности,
отвернула от нее свое загоревшееся полымем лицо.
- Ну-тка, ну-тка, сударка! смотри на меня! тяжела? - допрашивала
опытная старушка провинившуюся голубицу; но в голосе ее не слышалось
укоризны, а, напротив, он звучал шутливо, почти весело, словно пахнуло на
нее старым, хорошим времечком.
Евпраксеюшка, не то стыдливо, не то самодовольно, безмолвствовала, и
только пуще и пуще алели ее щеки под испытующим взглядом Арины Петровны.
- То-то! еще вчера я смотрю - поджимаешься ты! Ходит, хвостом вертит -
словно и путевая! Да ведь меня, брат, хвостами-то не обманешь! Я на пять
верст вперед ваши девичьи штуки вижу! Ветром, что ли, надуло? с которых пор?
Признавайся! сказывай!
Последовал подробный допрос и не менее подробное объяснение. Когда
замечены первые признаки? имеется ли на примете бабушка-повитушка? знает ли
Порфирий Владимирыч об ожидающей его радости? бережет ли себя Евпраксеюшка,
не

поднимает ли чего тяжелого? и т. д. Оказалось, что Евпраксеюшка
беременна уж пятый месяц; что бабушки-повитушки на примете покуда еще нет;
что Порфирию Владимирычу хотя и было докладывано, но он ничего не сказал, а
только сложил руки ладонями внутрь, пошептал губами и посмотрел на образ, в
знак того, что все от бога и он, царь небесный, сам обо всем промыслит; что,
наконец, Евпраксеюшка однажды не остереглась, подняла самовар и в ту же
минуту почувствовала, что внутри у нее что-то словно оборвалось.
- Однако, оглашенные вы, как я на вас посмотрю! - тужила Арина
Петровна, выслушавши эти признания, - придется, видно, мне самой в это дело
взойти! На-тко, пятый месяц беременна, а у них даже бабушки-повитушки на
примете нет! Да ты хоть бы Улитке, глупая, показалась!
- И то собиралась, да барин Улитушку-то не очень...
- Вздор, сударыня, вздор! Там, провинилась ли, нет ли Улитка перед
барином - это само собой! а тут этакой случай - а он на-поди! Что нам,
целоваться, что ли, с ней? Нет, неминучее дело, что мне самой придется в это
дело вступиться!
Арина Петровна хотела было взгрустнуть, пользуясь этим случаем, что вот
и до сих пор, даже на старости лет, ей приходится тяготы носить; но предмет
разговора был так привлекателен, что она только губами чмокнула и
продолжала:
- Ну, сударка, теперь только распоясывайся! Любо было кататься -
попробуй-ка саночки повозить! Попробуй! попробуй! Я вот трех сынов да дочку
вырастила, да пятерых детей маленькими схоронила - я знаю! Вот они где у
нас, мужчинки-то, сидят! - прибавила она, ударяя себя кулаком по затылку.
И вдруг ее словно озарило.
- Батюшки! да, никак, еще под постный день! Постой, погоди! сосчитаю!
Начали по пальцам считать, сочли раз, другой, третий - выходило именно
как раз под постный день.
- Ну, так, так! это - святой-то человек! Ужо, погоди, подразню его!
Молитвенник-то наш! в какую рюху попал! подразню! не я буду, если не
подразню! - шутила старушка.
Действительно, в тот же день, за вечерним чаем, Арина Петровна, в
присутствии Евпраксеюшки, подшучивала над Иудушкой.
- Смиренник-то наш! смотри, какую штуку удрал! Уж, и взаправду, не
ветром ли крале-то твоей надуло? Ну, брат, удивил!

Иудушка сначала брезгливо пожимался при маменькиных шуточках, но
убедившись, что Арина Петровна говорит "по-родственному", "всей душой", - и
сам мало-помалу повеселел.
- Проказница вы, маменька! право, проказница! - шутил и он в свою
очередь; но, впрочем, по своему обыкновению,
отнесся к предмету семейного разговора уклончиво.
- Чего "проказница"! серьезно об этом переговорить надо! Ведь это -
какое дело-то! "Тайна" тут - вот я тебе что скажу! Хоть и не настоящим
манером, а все-таки... Нет, надо очень, да и как еще очень об этом деле
поразмыслить! Ты как думаешь: здесь, что ли, ей рожать велишь или в город
повезешь?
- Не знаю я, маменька, ничего я, душенька, не знаю! - уклонялся
Порфирий Владимирыч, - проказница вы! право, проказница!
- Ну, так постой же, сударка! Ужо мы с тобой на прохладе об этом деле
потолкуем! И как, и что - все подробно определим! А то ведь эти мужчинки -
им бы только прихоть свою исполнить, а потом отдувайся наша сестра за них,
как знает!
Сделавши свое открытие, Арина Петровна почувствовала себя как рыба в
воде. Целый вечер проговорила она с Евпраксеюшкой и наговориться не могла.
Даже щеки у ней разгорелись и глаза как-то по-юношески заблестели.
- Ведь это, сударка, как бы ты думала? - ведь это... божественное! -
настаивала она, - потому что хоть и не тем порядком, а все-таки настоящим
манером... Только ты у меня смотри! Ежели да под постный день - боже тебя
сохрани! и засмею тебя! и со свету угоню!
Призвали на совет и Улитушку. Сначала об настоящем деле поговорили, что
и как, не нужно ли промывательное поставить, или моренковой мазью живот
потереть, потом опять обратились к излюбленной теме и начали по пальцам
рассчитывать - и все выходило именно как раз на постный день! Евпраксеюшка
алела, как маков цвет, но не отнекивалась, а ссылалась на подневольное свое
положение...
- Мне что ж! - говорила она, - мое дело - как "они" хотят! Коли ежели
барин прикажут - может ли наша сестра против их приказаньев идти!
- Ну, ну, тихоня! не лебези хвостом! - шутила Арина Петровна, - сама,
чай...

Словом сказать, женщины занялись этим делом всласть. Арина Петровна
целый ряд случаев из своего прошлого вспомнила и, разумеется, не преминула
повествовать об них. Сначала рассказала про свои личные беременности. Как
она Степкой-балбесом мучилась, как, будучи беременной Павлом Владимирычем,
ездила на перекладной в Москву, чтоб дубровинского аукциона не упустить, да
потом из-за этого на тот свет чуть-чуть не отправилась, и т. д., и т. д. Все
роды были чем-нибудь замечательны; одни только достались легко - это были
роды Иудушки.
- Просто даже вот ни на эстолько тягости не чувствовала! - говорила
она, - сижу, бывало, и думаю: господи! да неужто я тяжела! И как настало
время, прилегла я этак на минуточку на кровать, и уж сама не знаю как -
вдруг разрешилась! Самый это легкий для меня сын был! Самый, самый легкий!
Потом начались рассказы про дворовых девок: скольких она сама
"заставала", скольких выслеживала при помощи доверенных лиц, и
преимущественно Улитушки. Старческая память с изумительною отчетливостью
хранила эти воспоминания. Во всем ее прошлом, сером, всецело поглощенном
мелким и крупным скопидомством, сослеживание вожделеющих дворовых девок было
единственным романическим элементом, затрогивавшим какую-то живую струну.
Это была своего рода беллетристика в скучном журнале, в котором
читатель ожидает встретиться с исследованиями о сухих туманах и о месте
погребения Овидия - и вдруг, вместо того, читает: Вот мчится тройка
удалая... Развязки нехитрых романов девичьей обыкновенно бывали очень
строгие и даже бесчеловечные (виновную выдавали замуж в дальную деревню,
непременно за мужика-вдовца, с большим семейством; виновного - разжаловывали
в скотники или отдавали в солдаты); но воспоминания об этих развязках как-то
стерлись (память культурных людей относительно прошлого их поведения вообще
снисходительна), а самый процесс сослеживания "амурной интриги" так и
мелькал до сих пор перед глазами, словно живой. Да и не мудрено! этот
процесс, во времена оны, велся с таким же захватывающим интересом, с какие
нынче читается фельетонный роман, в котором автор, вместо того чтобы сразу
увенчать взаимное вожделение героев, на самом патетическом месте ставит
точку и пишет: продолжение впредь.
- Немало я таки с ними мученьев приняла! - повествовала Арина Петровна.
- Иная до последней минуты

перемогается, лебезит - все надеется обмануть! Ну, да меня, голубушка,
не перехитришь! я сама на этих делах зубы съела! - прибавляла она почти
сурово, словно грозясь кому-то.
Наконец следовали рассказы из области беременностей, так сказать,
политических, относительно которых Арина Петровна являлась уже не
карательницей, а укрывательницей и потаковщицей.
Так, например, у папеньки Петра Иваныча, дряхлого семидесятилетнего
старика, тоже "сударка" была и тоже оказалась вдруг с прибылью, и нужно
было, по высшим соображениям, эту прибыль от старика утаить. А она, Арина
Петровна, как на грех, была в ту пору в ссоре с братцем Петром Петровичем,
который тоже, ради каких-то политических соображений, беременность эту
сослеживал и хотел старику глаза насчет "сударки" открыть.
- И как бы ты думала! почти на глазах у папеньки мы всю эту механику
выполнили! Спит, голубчик, у себя в спаленке, а мы рядышком орудуем! Да
шепотком, да на цыпочках! Сама я, собственными руками, и рот-то ей зажимала,
чтоб не кричала, и белье-то собственными руками убирала, а сынка-то ее -
прехорошенький, здоровенький такой родился! - и того, села на извозчика, да
в воспитательный спровадила! Так что братец, как через неделю узнал, только
ахнул: ну, сестра!
Была и еще политическая беременность: с сестрицей Варварой Михайловной
дело случилось. Муж у нее в поход под турка уехал, а она возьми да и не
остерегись! Прискакала как угорелая в Головлево - спасай, сестра!
- Ну, мы хоть в то время в контрах промежду себя были, однако я и виду
ей не подала: честь честью ее приняла, утешила, успокоила, да, под видом
гощенья, так это дело кругленько обделала, что муж и в могилу ушел - ничего
не знал!
Так повествовала Арина Петровна, и, надо сказать правду, редкий
рассказчик находил себе таких внимательных слушателей. Евпраксеюшка
старалась не проронить слова, как будто бы перед ней проходили воочию
перипетии какой-то удивительной волшебной сказки; что же касается до
Улитушки, то она, как соучастница большей части рассказываемого, только
углами губ причмокивала.
Улитушка тоже расцвела и отдохнула. Тревожная была ее жизнь. С юных лет
сгорала она холопским честолюбием, и во сне и наяву бредила, как бы господам
послужить да над своим братом покомандовать - и все неудачно. Только что
занесет,

бывало, ногу на ступеньку повыше, ан ее оттуда словно невидимая сила
какая шарахнет и опять втопчет в самую преисподнюю. Всеми качествами
полезной барской слуги обладала она в совершенстве: была ехидна, злоязычна и
всегда готова на всякое предательство, но в то же время страдала какою-то
неудержимой повадливостью, которая всю ее ехидность обращала в ничто. В
былое время Арина Петровна охотно пользовалась ее услугой, когда нужно было
секретное расследование по девичьей сделать или вообще сомнительное дело
какое-нибудь округлить, но никогда не ценила ее заслуги и не допускала ни до
какой солидной должности. Вследствие этого Улитка и жаловалась, и языком
язвила; но на жалобы ее не обращалось внимания, потому что всем было ведомо,
что Улитка - девка злая, сейчас тебя в преисподнюю проклянет, а через
минуту, помани ее только пальцем, - она и опять прибежит, станет на задних
лапках служить. Так и промыкалась она, куда-то все выбиваясь и никогда
ничего не успевая достигнуть, до тех пор пока исчезновение крепостного права
окончательно не положило предела ее холопскому честолюбию.
В молодости ее был даже случай, который подавал ей надежды очень
серьезные. В одну из своих побывок в Головлеве Порфирий Владимирыч свел с
ней связь и даже, как гласило головлевское предание, имел от нее ребенка, за
что и состоял долгое время под гневом у маменьки Арины Петровны.
Поддерживалась ли эта связь впоследствии, при дальнейших наездах Иудушки в
отчий дом - неизвестно; но, во всяком случае, когда Порфирий Владимирыч
собрался в Головлево совсем на жительство, мечтаниям Улитушки пришлось
рухнуть самым обидным образом. Немедленно по приезде Иудушки она кинулась к
нему с целым ворохом сплетен, в которых Арина Петровна обвинялась чуть не в
мошенничестве; но "барин" сплетни выслушал благосклонно, а на Улитку
взглянул все-таки холодно и прежней ее "заслуги" не попомнил. Обманутая в
расчетах и обиженная, Улитушка перекинулась в Дубровино, где братец Павел
Владимирыч, из ненависти к братцу Порфирию Владимирычу, охотно принял ее и
даже сделал экономкою. Тут ее фонды как будто поправились. Павел Владимирыч
сидел на антресолях и выпивал рюмку за рюмкой, а она с утра до вечера бойко
бегала по кладовым и погребам, гремела ключами, громко язычничала и даже
завела какие-то контры с Ариной Петровной, которую чуть не сжила со свету.

Но Улитушка слишком любила всякие предательства, чтобы в тишине
пользоваться выпавшим на ее долю хорошим житьем. Это было то самое время,
когда Павел Владимирыч испивал уже настолько, что можно было с известными
надеждами относиться к исходу этого беспробудного пьянства. Порфирий
Владимирыч понял, что в таком положении дела Улитушка представляет
неоцененный клад - и вновь поманил ее пальцем. Ей было дано из Головлева
приказание - не отходить ни на шаг от облюбованной жертвы, ни в чем ей не
противоречить, даже в ненависти к братцу Порфирию Владимирычу, а только
всеми мерами устранять вмешательство Арины Петровны. Это было одно из тех
родственных злодейств, на которые Иудушка не то чтобы решался по зрелом
размышлении, а как-то само собой проделывал, как самую обыкновенную затею.
Излишне было бы говорить, что Улитушка выполнила поручение в точности. Павел
Владимирыч не переставал ненавидеть брата, но чем больше он ненавидел, тем
больше пил и тем меньше становился способен выслушивать какие-либо замечания
Арины Петровны насчет "распоряжения". Каждое движение умирающего, каждое его
слово немедленно делались известными в Головлеве, так что Иудушка мог с
полным знанием дела определить минуту, когда ему следует выйти из-за кулис и
появиться на сцену настоящим господином созданного им положения. И он
воспользовался этим, то есть нагрянул в Дубровино именно тогда, когда оно,
так сказать, само отдалось ему в руки.
За эту услугу Порфирий Владимирыч подарил Улитушке шерстяной материи на
платье, но до себя все-таки не допустил. Опять шарахнулась Улитушка с высоты
величия в преисподнюю, и на этот раз, казалось, так, что уж никто на свете
ее никогда не поманит пальцем.
В виде особенной милости за то, что она "за братцем в последние минуты
ходила", Иудушка отделил ей угол в избе, где вообще ютились оставшиеся, по
упразднении крепостного права, заслуженные дворовые. Там Улитушка
окончательно смирилась, так что когда Порфирий Владимирыч облюбовал
Евпраксеюшку, то она не только не выказала никакой строптивости, но даже
первая пришла к "бариновой сударке" на поклон и поцеловала ее в плечико.
И вдруг, в ту минуту, когда она уже сама сознавала себя забытою и
заброшенною, - ей опять посчастливилось: Евпраксеюшка забеременела.
Вспомнили, что где-то в людской избе

ютится "золотой человек", и поманили его пальцем. Правда, не сам
"барин" поманил, но и того уж достаточно, что он не попрепятствовал.
Улитушка ознаменовала свое вступление в господский дом тем, что взяла у
Евпраксеюшки из рук самовар и с форсом и несколько избочась принесла его в
столовую, где в то время сидел и Порфирий Владимирыч. И "барин" - не сказал
ни слова. Ей показалось, что он даже улыбнулся, когда в другой раз, с тем же
самоваром в руках, она встретила его в коридоре и еще издали закричала:
- Барин! посторонись - ожгу!
Призванная Ариной Петровной на семейный совет, Улитушка некоторое время
кобенилась и не хотела сесть. Но когда Арина Петровна ласково на нее
прикрикнула:
- Садись-ко! садись! нечего штуки-фигуры выкидывать! Царь всех нас
ровными сделал - садись! - то и она села, сначала смирнехонько, а потом и
язык распустила.
Эта женщина тоже припоминала. Много всякого гною скопилось в ее памяти
из прежней крепостной практики. Независимо от выполнения деликатных
поручений по предмету сослеживания девичьих вожделений, Улитушка состояла в
головлевском доме в качестве аптекарши и лекарки. Сколько она поставила в
своей жизни горчичников, рожков и в особенности клистиров! Ставила она
клистиры и старому барину Владимиру Михайлычу, и старой барыне Арине
Петровне, и молодым барчукам всем до единого - и сохранила об этом самые
благодарные воспоминания. И вот теперь для этих воспоминаний представилось
почти неоглядное поле...
Головлевский дом как-то таинственно оживился. Арина Петровна то и дело
наезжала из Погорелки к "доброму сыну", и под ее надзором деятельно шли
приготовления, которым покуда не давалось еще названия. После вечернего чая
все три женщины забирались в Евпраксеюшкину комнату, лакомились домашним
вареньем, играли в дураки и до поздних петухов предавались воспоминаниям, от
которых "сударка", по временам, шибко алела. Всякий самый ничтожный случай
служил поводом к новым и новым рассказам. Подаст Евпраксеюшка вареньица
малинового - Арина Петровна расскажет, как она, будучи беременна дочкой
Сонькой, да не запаху малины выносить не могла.
- Только в дом принесут - я уж и слышу, что ее принесли! Так вот благим
матом и кричу: вон! вон ее, проклятую,

несите! А после, как выпросталась, - и опять ничего! и опять полюбила!
Принесет Евпраксеюшка икорки закусить - Арина Петровна и насчет икорки
случай вспомнит.
- А вот с икоркой у меня случай был - так именно диковинный! В ту пору
я - с месяц ли, с два ли я только что замуж вышла - и вдруг так ли мне этой
икры захотелось, вынь да положь! Заберусь это, бывало, потихоньку в кладовую
и все ем, все ем! Только и говорю я своему благоверному: что, мол, это,
Владимир Михайлыч, значит, что я все икру ем? А он этак улыбнулся и говорит:
"Да ведь ты, мой друг, тяжела!" И точно, ровно через девять месяцев после
того я и выпросталась, Степку-балбеса родила!
Порфирий Владимирыч между тем продолжал с прежнею загадочностью
относиться к беременности Евпраксеюшки и даже ни разу не высказался
определенно относительно своей прикосновенности к этому делу. Весьма
естественно, что это стесняло женщин, мешало их излияниям, и потому Иудушку
почти совсем обросили и без церемонии гнали вон, когда он заходил вечером на
огонек в Евпраксеюшкину комнату.
- Ступай-ка, ступай, молодец! - весело говорила Арина Петровна, -ты
свое дело сделал, теперь наше, женское дело наступило! На нашей улице
праздник!
Иудушка смиренно удалялся, и хотя при этом не упускал случая попенять
доброму другу маменьке, что она сделалась к нему немилостива, но в глубине
души был очень доволен, что его не тревожат и что Арина Петровна приняла
горячее участие в затруднительном для него обстоятельстве. Если б этого
участия не было - бог знает, что бы ему пришлось предпринять, чтобы смять
это пакостное дело, при одном воспоминании о котором он ежился и
отплевывался. А теперь, благодаря опытности Арины Петровны и ловкости
Улитушки, он надеялся, что "беда" пройдет без огласки и что ему самому, быть
может, придется узнать о результате ее, когда уже все совсем будет кончено.

x x x

Расчеты Порфирия Владимирыча, однако ж, не оправдались. Сначала
случилась катастрофа с Петенькой, а невдолге за нею последовала и смерть
Арины Петровны. Приходилось расплачиваться самолично, и, притом, без всякой
надежды на какую-нибудь паскудную комбинацию. Нельзя было отослать

/с194 Евпраксеюшку, яко непотребную, к родным, потому что, благодаря
вмешательству Арины Петровны, дело зашло слишком далеко и было у всех на
знати. На усердие Улитушки тоже надежда была плоха, потому что хоть она и
ловкая девка, но ежели ей довериться, то, пожалуй, и от судебного
следователя потом не убережешься. В первый раз в жизни Иудушка серьезно и
искренно возроптал на свое одиночество, в первый раз смутно понял, что
окружающие люди - не просто пешки, годные только на то, чтоб морочить их.
"И что бы ей стоило крошечку погодить, - сетовал он втихомолку на
милого друга маменьку, - устроила бы все как следует, умнехонько да
смирнехонько - и Христос бы с ней! Пришло время умирать - делать нечего!
жалко старушку, да коли так богу угодно, и слезы наши, и доктора, и
лекарства наши, и мы все - все против воли божией бессильно! Пожила
старушка, попользовалась! И сама барыней век прожила, и детей господами
оставила! Пожила, и будет!"
И, по обыкновению, суетливая его мысль, не любившая задерживаться на
предмете, представляющем какие-нибудь практические затруднения, сейчас же
перекидывалась в сторону, к предмету более легкому, по поводу которого можно
было празднословить бессрочно и беспрепятственно.
"И как ведь скончалась-то, именно только праведники такой кончины
удостоиваются! - лгал он самому себе, сам, впрочем, не понимая, лжет он или
говорит правду, - без болезни, без смуты... так! Вздохнула - смотрим, а ее
уж и нет! Ах, маменька, маменька! И улыбочка на лице, и румянчик... И ручка
сложена, как будто благословить хочет, и глазки закрыла... адье!"
И вдруг, в самом разгаре жалостливых слов, опять словно кольнет его.
Опять эта пакость... тьфу! тьфу! тьфу! Ну что бы стоило маменьке крошечку
повременить! И всего-то с месяц, а может быть, и меньше осталось - так вот
на-поди!
Некоторое время пробовал было он и на вопросы Улитушки так же
отнекиваться, как отнекивался перед милым другом маменькой: не знаю! ничего
я не знаю! Но к Улитушке, как бабе наглой и, притом же, почувствовавшей свою
силу, не так-то легко было подойти с подобными приемами.
- Я, что ли, знаю! я, что ли, кузов-то строила!- на первых же порах
обрезала она его так, что он понял, что отныне расчеты на счастливое
соединение роли прелюбодея с ролью

постороннего наблюдателя результатов собственного прелюбодеяния
окончательно рухнули для него.
Беда надвигалась все ближе и ближе, беда неминучая, почти осязаемая!
Она преследовала его ежеминутно и, что всего хуже, парализовала его
пустомыслие. Он употреблял всевозможные усилия, чтоб смять представление об
ней, утопить его в потоке праздных слов, но это удавалось ему только
отчасти. Пробовал он как-нибудь спрятаться за непререкаемостью законов
высшего произволения и, по обыкновению, делал из этой темы целый клубок,
который бесконечно разматывал, припутывая сюда и притчу о волосе, с
человеческой головы не падающем, и легенду о здании, на песце строимом; но в
ту самую минуту, когда праздные мысли беспрепятственно скатывались одна за
другой в какую-то загадочную бездну, когда бесконечное разматывание клубка
уж казалось вполне обеспеченным, - вдруг, словно из-за угла, врывалось одно
слово и сразу обрывало нитку. Увы! это слово было: "прелюбодеяние" и
обозначало такое действие, в котором Иудушка и перед самим собой сознаться
не хотел.
И вот, когда, после тщетных попыток забыть и убить, делалось, наконец,
ясным, что он пойман, - на него нападала тоска. Он принимался ходить по
комнате, ни об чем не думая, а только ощущая, что внутри у него сосет и
дрожит.
Это была совсем новая узда, которую в первый раз в жизни узнало его
праздномыслие. До сих пор, в какую бы сторону ни шла его пустопорожняя
фантазия, повсюду она встречала лишенное границ пространство, на протяжении
которого складывались всевозможные комбинации. Даже погибель Володьки,
Петьки, даже смерть Арины Петровны не затрудняли его праздномыслия. Это были
факты обыкновенные, общепризнанные, для оценки которых существовала и
обстановка общепризнанная, искони обусловленная. Панихиды, сорокоусты,
поминальные обеды и проч. - все это он, по обычаю, отбыл как следует и всем
этим, так сказать, оправдал себя и перед людьми, и перед провидением. Но
прелюбодеяние... это что же такое? Ведь это - обличение целой жизни, это -
обнаружение ее внутренней лжи! Хотя и прежде его разумели кляузником,
положим даже - "кровопивцем", но во всей этой людской молви было так мало
юридической подкладки, что он мог с полным основанием возразить: докажи! И
вдруг теперь... прелюбодей! Прелюбодей уличенный, несомненный (он даже мер
никаких, по милости Арины Петровны (ах, маменька!

маменька!), не принял, даже солгать не успел), да еще и "под постный
день"... тьфу!.. тьфу! тьфу!
В этих внутренних собеседованиях с самим собою, как ни запутано было их
содержание, замечалось даже что-то похожее на пробуждение совести. Но
представлялся вопрос: пойдет ли Иудушка дальше по этому пути, или же
пустомыслие и тут сослужит ему обычную службу и представит новую лазейку,
благодаря которой он, как и всегда, успеет выйти сухим из воды?
Покуда Иудушка изнывал таким образом под бременем пустоутробия, в
Евпраксеюшке, мало-помалу, совершался совсем неожиданный внутренний
переворот. Ожидание материнства, по-видимому, разрешило умственные узы,
связывавшие ее. До сих пор она ко всему относилась безучастно, а на Порфирия
Владимирыча смотрела как на "барина", к которому у ней существовали
подневольные отношения. Теперь она впервые что-то поняла, нечто вроде того,
что у нее свое дело есть, в котором она - "сама большая" и где помыкать ею
безвозбранно нельзя. Вследствие этого даже выражение ее лица, обыкновенно
тупое и нескладное, как-то осмыслилось и засветилось.
Смерть Арины Петровны была первым фактом в ее полубессознательной
жизни, который подействовал на нее отрезвляющим образом. Как ни своеобразны
были отношения старой барыни к предстоящему материнству Евпраксеюшки, но
все-таки в них просвечивало несомненное участие, а не одна паскудно-гадливая
уклончивость, которая встречалась со стороны Иудушки. Поэтому Евпраксеюшка
начала видеть в Арине Петровне что-то вроде заступы, как бы подозревая, что
впереди готовится на нее какое-то нападение. Предчувствие этого нападения
преследовало ее тем упорнее, что оно не было освещено сознанием, а только
наполняло все ее существо постоянною тоскливою смутой. Мысль была
недостаточно сильна, чтоб указать прямо, откуда придет нападение и в чем оно
будет состоять; но инстинкты уже были настолько взбудоражены, что при виде
Иудушки чувствовался безотчетный страх. Да, оно придет оттуда! - отзывалось
во всех сердечных ее тайниках, - оттуда, из этого наполненного прахом гроба,
к которому она доселе была приставлена, как простая наймитка, и который
каким-то чудом сделался отцом и властелином ее ребенка! Чувство, которое
пробуждалось в ней при этой последней мысли, было похоже на ненависть и даже
непременно перешло бы в ненависть, если б не находило для себя отвлечения в
участии Арины Петровны, которая добродушной своей болтовней не давала ей
времени задуматься.
Но вот Арина Петровна сначала удалилась в Погорелку, а наконец и совсем
угасла. Евпраксеюшке сделалось совсем жутко. Тишина, в которую погрузился
головлевский дом, нарушалась только шуршаньем, возвещавшим, что Иудушка,
крадучись и подобравши полы халата, бродит по коридору и подслушивает у
дверей. Изредка кто-нибудь из челядинцев набежит со двора, хлопнет дверью в
девичьей, и опять изо всех углов так и ползет тишина. Тишина мертвая,
наполняющая существо суеверною, саднящею тоской. А так как Евпраксеюшка в
это время была уже на сносях, то для нее не существовало даже ресурса
хозяйственных хлопот, которые в былое время настолько утомляли ее физически,
что она к вечеру ходила уже как сонная. Пробовала было она приласкаться к
Порфирию Владимирычу, но попытки эти каждый раз вызывали краткие, но злобные
сцены, которые даже на ее неразвитую натуру действовали мучительно. Поэтому
приходилось сидеть сложа руки и думать, то есть тревожиться. А поводы для
тревоги с каждым днем становились все больше и больше, потому что смерть
Арины Петровны развязала руки Улитушке и ввела в головлевский дом новый
элемент сплетен, сделавшихся отныне единственным живым делом, на котором
отдыхала душа Иудушки.
Улитушка поняла, что Порфирий Владимирыч трусит и что в этой
пустоутробной и изолгавшейся натуре трусость очень близко граничит с
ненавистью. Сверх того, она отлично знала, что Порфирий Владимирыч не
способен не только на привязанность, но даже и на простое жаленье; что он
держит Евпраксеюшку лишь потому, что благодаря ей домашний обиход идет не
сбиваясь с однажды намеченной колеи. Заручившись этими несложными данными,
Улитушка имела полную возможность ежеминутно питать и лелеять то чувство
ненависти, которое закипало в душе Иудушки каждый раз, когда что-нибудь
напоминало ему о предстоящей "беде".
В скором времени целая сеть сплетен опутала Евпраксеюшку со всех
сторон. Улитушка то и дело "докладывала" барину. То придет пожалуется на
безрассудное распоряжение домашнею провизией.
- Чтой-то, барин, как у вас добра много выходит! Давеча пошла я на
погреб за солониной; думаю, давно ли другую

кадку зачали - смотрю, ан ее там куска с два ли, с три ли на донышке
лежит!
- Неужто? - уставлялся в нее глазами Иудушка.
- Кабы не сама своими глазами видела - не поверила бы! Даже
удивительно, куда этакая прорва идет! Масла, круп, огурцов - всего! У других
господ кашу-то людям с гусиным жиром дают - таковские! - а у нас - все с
маслом, да все с чухонскиим!
- Неужто? - почти пугался Порфирий Владимирыч.
То придет и невзначай о барском белье доложит:
- Вы бы, баринушка, остановили Евпраксеюшку-то. Конечно, дело ее -
девичье, непривычное, а вот хоть бы насчет белья... Целые вороха она этого
белья извела на простыни да на пеленки, а белье-то все тонкое.
Порфирий Владимирыч только сверкнет глазами в ответ, но вся его пустая
утроба так и повернется при этих словах.
- Известно, младенца своего жалеет! - продолжает Улитушка медоточивым
голосом, - думает, и невесть что случилось... прынец народится! А между
прочиим, мог бы он, младенец-то, и на посконных простыньках уснуть... в
ихним звании!
Иногда она даже попросту поддразнивала Иудушку.
- А что я вас хотела, баринушка, спросить, - начинала она, - как вы
насчет младенца-то располагаете? сынком, что ли, своим его сделаете или, по
примеру прочиих, в воспитательный...
Но Порфирий Владимирыч в самом начале прерывал вопрос таким мрачным
взглядом, что Улитушка умолкала.
И вот, посреди закипавшей со всех сторон ненависти, все ближе и ближе
надвигалась минута, когда появление на свет крошечного плачущего "раба
божия" должно было разрешить чем-нибудь царствовавшую в головлевском доме
нравственную сумятицу и в то же время увеличить собой число прочих плачущих
"рабов божиих", населяющих вселенную.

x x x

Седьмой час вечера. Порфирий Владимирыч успел уже выспаться после обеда
и сидит у себя в кабинете, исписывая цифирными выкладками листы бумаги. На
этот раз его занимает вопрос: сколько было бы у него теперь денег, если б
маменька Арина Петровна подаренные ему при рождении дедушкой Петром
Иванычем, на зубок, сто рублей ассигнациями не присвоила себе, а положила бы
вкладом в ломбард на имя

малолетнего Порфирия? Выходит, однако, немного: всего восемьсот рублей
ассигнациями.
- Положим, что капитал и небольшой, - праздномыслит Иудушка, - а
все-таки хорошо, когда знаешь, что про черный день есть. Занадобилось - и
взял. Ни у кого не попросил, никому не поклонился - сам взял, свое, кровное,
дедушкой подаренное! Ах, маменька! маменька! и как это вы, друг мой, так,
очертя голову, действовали!
Увы! Порфирий Владимирыч уже успокоился от тревог, которые еще так
недавно парализовали его праздномыслие. Своеобразные проблески совести,
пробужденные затруднениями, в которые его поставили беременность
Евпраксеюшки и нежданная смерть Арины Петровны, мало-помалу затихли.
Пустомыслие сослужило и тут свою обычную службу, и Иудушке в конце концов
удалось-таки, с помощью неимоверных усилий, утопить представление о "беде" в
бездне праздных слов. Нельзя сказать, чтоб он сознательно на что-нибудь
решился, но как-то сама собой вдруг вспомнилась старая, излюбленная формула:
"Ничего я не знаю! ничего я не позволяю и ничего не разрешаю!" - к которой
он всегда прибегал в затруднительных обстоятельствах, и очень скоро положила
конец внутренней сумятице, временно взволновавшей его. Теперь он уж смотрел
на предстоящие роды как на дело, до него не относящееся, а потому и самому
лицу своему постарался сообщить выражение бесстрастное и непроницаемое. Он
почти игнорировал Евпраксеюшку и даже не называл ее по имени, а ежели
случалось иногда спросить об ней, то выражался так: "А что та... все еще
больна?" Словом сказать, оказался настолько сильным, что даже Улитушка,
которая в школе крепостного права довольно-таки понаторела в науке
сердцеведения, поняла, что бороться с таким человеком, который на все готов
и на все согласен, совершенно нельзя.
Головлевский дом погружен в тьму; только в кабинете у барина, да еще в
дальней боковушке, у Евпраксеюшки, мерцает свет. На Иудушкиной половине
царствует тишина, прерываемая щелканьем на счетах да шуршаньем карандаша,
которым Порфирий Владимирыч делает на бумаге циничные выкладки. И вдруг,
среди общего безмолвия, в кабинет врывается отдаленный, но раздирающий стон.
Иудушка вздрагивает; губы его моментально трясутся; карандаш делает
неподлежащий штрих.

- Сто двадцать один рубль да двенадцать рублей десять копеек... -
шепчет Порфирий Владимирыч, усиливаясь заглушить неприятное впечатление,
произведенное стоном.
Но стоны повторяются чаще и чаще и делаются, наконец, беспокойными.
Работа становится настолько неудобною, что Иудушка оставляет письменный
стол. Сначала он ходит по комнате, стараясь не слышать; но любопытство
мало-помалу берет верх над пустоутробием. Потихоньку приотворяет он дверь
кабинета, просовывает голову в тьму соседней комнаты и в выжидательной позе
прислушивается.
"Ахти! никак, и лампадку перед иконой "Утоли моя печали" засветить
позабыли!" - мелькает у него в голове.
Но вот послышались в коридоре чьи-то ускоренные, тревожные шаги.
Порфирий Владимирыч поспешно юркнул головой опять в кабинет, осторожно
притворил дверь и на цыпочках рысцой подошел к образу. Через секунду он уже
был "при всей форме", так что когда дверь распахнулась и Улитушка вбежала в
комнату, то она застала его стоящим на молитве со сложенными руками.
- Как бы Евпраксеюшка-то у нас богу душу не отдала! - сказала Улитушка,
не побоявшись нарушить молитвенное стояние Иудушки.
Но Порфирий Владимирыч даже не обернулся к ней, а только поспешнее
обыкновенного зашевелил губами и вместо ответа помахал одной рукой в
воздухе, словно отмахиваясь от назойливой мухи.
- Что рукою-то дрыгаете! плоха, говорю, Евпраксеюшка, того гляди,
помрет! - грубо настаивала Улитушка.
На сей раз Иудушка обернулся, но лицо у него было такое спокойное,
елейное, как будто он только что, в созерцании божества, отложил всякое
житейское попечение и даже не понимает, по какому случаю могут тревожить
его.
- Хоть и грех, по молитве, бранить, но как человек не могу не попенять:
сколько раз я просил не тревожить меня, когда я на молитве стою! - сказал он
приличествующим молитвенному настроению голосом, позволив себе, однако,
покачать головой в знак христианской укоризны, - ну что еще такое у вас там?
- Чему больше быть: Евпраксеюшка мучится, разродиться не может! точно в
первый раз слышите... ах, вы! хоть бы взглянули!

- Что же смотреть! доктор я, что ли? совет, что ли, дать могу? Да и не
знаю я, никаких я ваших дел не знаю! Знаю, что в доме больная есть, а чем
больна и отчего больна - об этом и узнавать, признаться, не любопытствовал!
Вот за батюшкой послать, коли больная трудна - это я присоветовать могу!
Пошлете за батюшкой, вместе помолитесь, лампадочки у образов засветите... а
после мы с батюшкой чайку попьем!
Порфирий Владимирыч был очень доволен, что он в эту решительную минуту
так категорически выразился. Он смотрел на Улитушку светло и уверенно,
словно говорил: а ну-тка, опровергни теперь меня! Даже Улитушка не нашлась
ввиду этого благодушия.
- Пришли бы! взглянули бы! - повторила она в другой раз.
- Не приду, потому что ходить незачем. Кабы за делом, я бы и без зова
твоего пошел. За пять верст нужно по делу идти - за пять верст пойду; за
десять верст нужно - и за десять верст пойду! И морозец на дворе, и
метелица, а я все иду да иду! Потому знаю: дело есть, нельзя не идти!
Улитушке думалось, что она спит и в сонном видении сам сатана предстал
перед нею и разглагольствует.
- Вот за попом послать, это - так. Это дельно будет. Молитва - ты
знаешь ли. что об молитве-то в Писании сказано? Молитва - недугующих
исцеление - вот что сказано! Так ты так и распорядись! Пошлите за батюшкой,
помолитесь вместе... и я в это же время помолюсь! Вы там, в образной,
помолитесь, а я здесь, у себя, в кабинете, у бога милости попрошу... Общими
силами: вы там, я тут - смотришь, ан молитва-то и дошла!
Послали за батюшкой, но, прежде нежели он успел прийти, Евпраксеюшка, в
терзаниях и муках, уж разрешилась. Порфирий Владимирыч мог догадаться по
беготне и хлопанью дверьми, которые вдруг поднялись в стороне девичьей, что
случилось что-нибудь решительное. И действительно, через несколько минут в
коридоре вновь послышались торопливые шаги, и вслед за тем в кабинет на всех
парусах влетела Улитушка, держа в руках крохотное существо, завернутое в
белье.
- На-тко те! Погляди-тко те! - возгласила она торжественным голосом,
поднося ребенка к самому лицу Порфирия Владимирыча.
Иудушку на мгновение словно бы поколебало, даже корпус его пошатнулся
вперед, и в глазах блеснула какая-то искорка. Но это было именно только на
одно мгновение, потому что

вслед за тем он уже брезгливо отвернул свое лицо от младенца и обеими
руками замахал в его сторону
- Нет, нет! боюсь я их... не люблю! ступай... ступай! - лепетал он,
выражая всем лицом своим бесконечную гадливость.
- Да вы хоть бы спросили: мальчик или девочка? - увещевала его
Улитушка.
- Нет, нет... и незачем... и не мое это дело! Ваши это дела, а я не
знаю... Ничего я не знаю, и знать мне не нужно... Уйди от меня, ради Христа!
уйди!
Опять сонное видение, и опять сатана... Улитушку даже взорвало.
- А вот я возьму да на диван вам и брошу... нянчитесь с ним! -
пригрозила она.
Но Иудушка был не такой человек, которого можно было пронять. В то
время когда Улитушка произносила свою угрозу, он уже повернулся лицом к
образам и скромно воздевал руками. Очевидно, он просил бога простить всем: и
тем, "иже ведением и неведением", и тем, "иже словом, и делом, и
помышлением", а за себя благодарил, что он - не тать, и не мздоимец, и не
прелюбодей, и что бог, по милости своей, укрепил его на стезе праведных.
Даже нос у него вздрагивал от умиления, так что Улитушка, наблюдавшая за
ним, плюнула и ушла.
- Вот одного Володьку бог взял - другого Володьку дал! - как-то совсем
некстати сорвалось у него с мысли; но он тотчас же подметил эту неожиданную
игру ума и мысленно проговорил: "тьфу! тьфу! тьфу!"
Пришел и батюшка, попел и покадил. Иудушка слышал, как дьячок тянул:
"Заступница усердная!" - и сам разохотился - подтянул дьячку. Опять
прибежала Улитушка, крикнула в дверь:
- Володимером назвали!
Странное совпадение этого обстоятельства с недавнею аберрацией мысли,
тоже напоминавшей о погибшем Володьке, умилило Иудушку. Он увидел в этом
божеское произволение и, на этот раз уже не отплевываясь, сказал самому
себе:
- Вот и славу богу! одного Володьку бог взял, другого дал! Вот оно,
бог-то! В одном месте теряешь, думаешь, что и не найдешь - ан бог-то возьмет
да в другом месте сторицей вознаградит!
Наконец доложили, что самовар подан и батюшка ожидает в столовой.
Порфирий Владимирыч окончательно стих и умилился. Отец Александр,
действительно, уже сидел в

столовой, в ожидании Порфирия Владимирыча. Головлевский батюшка был
человек политичный и старавшийся придерживаться в сношениях с Иудушкой
светского тона; но он очень хорошо понимал, что в господской усадьбе
еженедельно и под большие праздники совершаются всенощные бдения, а сверх
того, каждое 1-е число служится молебен, и что все это доставляет причту не
менее ста рублей в год дохода. Кроме того, ему небезызвестно было, что
церковная земля еще не была надлежащим образом отмежевана и что Иудушка не
раз, проезжая мимо поповского луга, говаривал: "Ах, хорош лужок!" Поэтому в
светское обращение батюшки примешивалась и немалая доля "страха иудейска",
который выражался в том, что батюшка при свиданиях с Порфирием Владимирычем
старался приводить себя в светлое и радостное настроение, хотя бы и не имел
повода таковое ощущать, и когда последний в разговоре позволял себе
развивать некоторые ереси относительно путей провидения, предбудущей жизни и
прочего, то, не одобряя их прямо, видел, однако, в них не кощунство или
богохульство, но лишь свойственное дворянскому званию дерзновение ума.
Когда Иудушка вошел, батюшка торопливо благословил его и еще торопливее
отдернул руку, словно боялся, что кровопивец укусит ее. Хотел было он
поздравить своего духовного сына с новорожденным Владимиром, но подумал,
как-то еще отнесется к этому обстоятельству сам Иудушка, и остерегся.
- Мжица на дворе ныне, - начал батюшка, - по народным приметам, в коих,
впрочем, частицею и суеверие примечается, оттепель таковая погода
предзнаменует.
- А может быть, и мороз; мы загадываем про оттепель - а бог возьмет да
морозцу пошлет! - возразил Иудушка, хлопотливо и даже почти весело
присаживаясь к чайному столу, за которым на сей раз хозяйничал лакей Прохор.
- Это точно, что человек нередко, в мечтании своем, стремится
недосягаемая досягнуть и к недоступному доступ найти. А вследствие того, или
повод для раскаяния, или и самую скорбь для себя обретает.
- А потому и надо нам от гаданий да от заглядываний подальше себя
держать, а быть довольными тем, что бог пошлет. Пошлет бог тепла - мы теплу
будем рады; пошлет бог морозцу - и морозцу милости просим! Велим пожарче
печечки натопить, а которые в путь шествуют, те в шубки покрепче завернутся
- вот и тепленько нам будет!
- Справедливо!

- Многие нынче любят кругом да около ходить: и то не так, и другое не
по-ихнему, и третье вот этак бы сделать, а я этого не люблю. И сам не
загадываю, и в других не похвалю. Высокоумие это - вот я какой взгляд на
такие попытки имею!
- И это справедливо.
- Мы все здесь - странники; я так на себя и смотрю! Вот чайку попить,
закусить что-нибудь, легонькое... это нам дозволено! Потому бог нам тело и
прочие части дал... Этого и правительство нам не воспрещает: кушать кушайте,
а язык за зубами держите!
- И опять-таки вполне справедливо! - крякнул батюшка и от внутреннего
ликования стукнул об блюдечко донышком опорожненного стакана.
- Я так рассуждаю, что ум дан человеку не для того, чтоб испытывать
неизвестное, а для того, чтоб воздерживаться от грехов. Вот ежели я,
например, чувствую плотскую немощь или смущение и призываю на помощь ум:
укажи, мол, пути, как мне ту немощь побороть - вот тогда я поступаю
правильно! Потому что в этих случаях ум действительно пользу оказать может.
- А больше все-таки вера, - слегка поправил батюшка.
- Вера - сама по себе, а ум сам по себе. Вера на цель указывает, а ум -
пути изыскивает. Туда толкнется, там постучится... блуждает, а между тем и
полезное что-нибудь отыщет. Вот лекарства разные, травы целебные, пластыри,
декокты - все это ум изобретает и открывает. Но надобно, чтоб все было
согласно с верою - на пользу, а не на вред.
- И против этого возразить ничего не могу!
- Я, батя, книжку одну читал, так там именно сказано: услугами ума,
ежели оный верою направляется, отнюдь не следует пренебрегать, ибо человек
без ума в скором времени делается игралищем страстей. А я даже так думаю,
что и первое грехопадение человеческое оттого произошло, что дьявол, в
образе змия, рассуждение человеческое затмил.
Батюшка на это не возражал, но и от похвалы воздержался, потому что не
мог себе еще уяснить, к чему склоняется Иудушкина речь.
- Часто мы видим, что люди не только впадают в грех мысленный, но и
преступления совершают - и все через недостаток ума. Плоть искушает, а ума
нет - вот и летит человек в пропасть. И сладенького-то хочется, и
веселенького, и

приятненького, а в особенности ежели женский пол... как тут без ума
уберечись! А коли ежели у меня есть ум, я взял канфарки или маслица; там
потер, в другом месте подсыпал - смотришь, искушение-то с меня как рукой
сняло!
Иудушка замолчал, как бы выжидая, что скажет на это батюшка, но батюшка
все еще недоумевал, к чему клонится Иудушкина речь, и потому только крякнул
и без всякого резона сказал:
- Вот у меня на дворе куры... Суетятся, по случаю солноворота; бегают,
мечутся, места нигде сыскать не могут...
- И все оттого, что ни у птиц, ни у зверей, ни у пресмыкающих - ума
нет. Птица - это что такое? Ни у ней горя, ни заботушки - летает себе! Вот
давеча смотрю в окно: копаются воробьи носами в навозе - и будет с них! А
человеку - этого мало!
- Однако в иных случаях и Писание на птиц небесных указывает!
- В иных случаях - это так. В тех случаях, когда и без ума вера спасает
- тогда птицам подражать нужно. Вот богу молиться, стихи сочинять...
Порфирий Владимирыч умолк. Он был болтлив по природе, и, в сущности, у
него так и вертелось на языке происшествие дня. Но, очевидно, не созрела еще
форма, в которой приличным образом могли быть выражены разглагольствия по
этому предмету.
- Птицам ум не нужен, - наконец сказал он, - потому что у них соблазнов
нет. Или, лучше сказать, есть соблазны, да никто с них за это не взыскивает.
У них все натуральное: ни собственности нет, за которой нужно присмотреть,
ни законных браков нет, а следовательно, нет и вдовства. Ни перед богом, ни
перед начальством они в ответе не состоят: один у них начальник - петух!
- Петух! Петух! это так точно! он у них - вроде как султан турецкий!
- А человек все так сам для себя устроил, что ничего у него
натурального нет, а потому ему и ума много нужно. И самому чтобы в грех не
впасть, и других бы в соблазн не ввести. Так ли, батя?
- Истинная это правда. И Писание советует соблазняющее око истребить.
- Это ежели буквально понимать, а можно, и не истребляя ока, так
устроить, чтобы оно не соблазнялось. К молитве

чаще обращаться, озлобление телесное усмирять. Вот я, например, и в
поре, и нельзя сказать, чтоб хил... Ну, и прислуга у меня женская есть... а
мне и горюшка мало! Знаю, что без прислуги нельзя - ну и держу! И мужскую
прислугу держу, и женскую - всякую! Женская прислуга тоже в хозяйстве нужна.
На погреб сходить, чайку налить, насчет закусочки распорядиться... ну и
Христос с ней! Она свое дело делает, я - свое... вот мы и поживаем!
Говоря это, Иудушка старался смотреть батюшке в глаза, батюшка тоже, с
своей стороны, старался смотреть в глаза Иудушке. Но, к счастью, между ними
стояла свечка, так что они могли вволю смотреть друг на друга и видеть
только пламя свечи.
- А притом, я и так еще рассуждаю: ежели с прислугой в короткие
отношения войти - непременно она командовать в доме начнет. Пойдут это
дрязги да непорядки, перекоры да грубости: ты слово, а она - два... А я от
этого устраняюсь.
У батюшки даже в глазах зарябило: до того пристально он смотрел на
Иудушку. Поэтому, и чувствуя, что светские приличия требуют, чтобы
собеседник хоть от времени до времени вставлял слово в общий разговор, он
покачал головой и произнес:
- Тсс...
- А ежели при этом еще так поступать, как другие... вот как соседушка
мой, господин Анпетов, например, или другой соседушка, господин Утробин...
так и до греха недалеко. Вон у господина Утробина: никак, с шесть человек
этой пакости во дворе копается... А я этого не хочу. Я говорю так: коли бог
у меня моего ангела-хранителя отнял - стало быть, так его святой воле
угодно, чтоб я вдовцом был. А ежели я, по милости божьей, вдовец, то, стало
быть, должен вдоветь честно и ложе свое нескверно содержать. Так ли, батя?
- Тяжко, сударь!
- Сам знаю, что тяжко, и все-таки исполняю. Кто говорит: тяжко! а я
говорю: чем тяжче, тем лучше, только бы бог укрепил! Не всем сладенького да
легонького - надо кому-нибудь и для бога потрудиться! Здесь себя сократишь -
там получишь! Здесь - "трудом" это называется, а там - заслугой зовется!
Справедливо ли я говорю?
- Уж на что же справедливее!

- Тоже и об заслугах надо сказать. И они неравные бывают. Одна заслуга
- большая, а другая заслуга - малая! А ты как бы думал!
- Как же возможно! Большая ли заслуга или малая!
- Так вот оно на мое и выходит. Коли человек держит себя аккуратно: не
срамословит, не суесловит, других не осуждает, коли он притом никого не
огорчил, ни у кого ничего не отнял... ну, и насчет соблазнов этих вел себя
осторожно - так и совесть у того человека завсегда покойна будет. И ничто к
нему не пристанет, никакая грязь! А ежели кто из-за угла и осудит его, так,
по моему мнению, такие осуждения даже в расчет принимать не следует. Плюнуть
на них - и вся недолга!
- В сих случаях христианские правила прощение преимущественнее
рекомендуют!
- Ну, или простить! Я всегда так и делаю: коли меня кто осуждает, я его
прощу да еще богу за него помолюсь! И ему хорошо, что за него молитва до
бога дошла, да и мне хорошо: помолился, да и забыл!
- Вот это правильно: ничто так не облегчает души, как молитва! И
скорби, и гнев, и давке болезнь - все от нее, как тьма нощная от солнца,
бежит!
- Ну, вот и слава богу! И всегда так вести себя нужно, чтобы жизнь
наша, словно свеча в фонаре, вся со всех сторон видна была... И осуждать
меньше будут - потому, не за что! Вот хоть бы мы: посидели, поговорили,
побеседовали - кто же может нас за это осудить? А теперь пойдем да богу
помолимся, а потом и баиньки. А завтра опять встанем... так ли, батюшка?
Иудушка встал и с шумом отодвинул свой стул, в знак окончания
собеседования. Батюшка, с своей стороны, тоже поднялся и занес было руку для
благословения; но Порфирий Владимирыч, в виде особого на сей раз
расположения, поймал его руку и сжал ее в обеих своих.
- Так Владимиром, батюшка, назвали? - сказал он, печально качая головой
в сторону Евпраксеюшкиной комнаты.
- В честь святаго и равноапостольного князя Владимира, сударь.
- Ну и слава богу! Прислуга она усердная, верная, а вот насчет ума - не
взыщите! Оттого и впадают они... в пре-лю-бо-де-яние!

x x x

Весь следующий день Порфирий Владимирыч не выходил из кабинета и
молился, прося себе у бога вразумления. На третий день он вышел к утреннему
чаю не в халате, как обыкновенно, а одетый по-праздничному в сюртук, как он
всегда делал, когда намеревался приступить к чему-нибудь решительному. Лицо
у него было бледно, но дышало душевным просветлением; на губах играла
блаженная улыбка; глаза смотрели ласково, как бы всепрощающе; кончик носа,
вследствие молитвенного угобжения, слегка покраснел. Он молча выпил свои три
стакана чаю и в промежутках между глотками шевелил губами, складывал руки и
смотрел на образ, как будто все еще, несмотря на вчерашний молитвенный труд,
ожидал от него скорой помощи и предстательства. Наконец, пропустив последний
глоток, потребовал к себе Улитушку и встал перед образом, дабы еще раз
подкрепить себя божественным собеседованием, а в то же время и Улите
наглядно показать, что то, что имеет произойти вслед за сим, - дело не его,
а богово. Улитушка, впрочем, с первого же взгляда на лицо Иудушки поняла,
что в глубине его души решено предательство.
- Вот я и богу помолился! - начал Порфирий Владимирыч, и в знак
покорности его святой воле опустил голову и развел руками.
- И распрекрасное дело! - ответила Улитушка, но в голосе ее звучала
такая несомненная проницательность, что Иудушка невольно поднял на нее
глаза.
Она стояла перед ним в обыкновенной своей позе, одну руку положив
поперек груди, другую - уперши в подбородок; но по лицу ее так и светились
искорки смеха. Порфирий Владимирыч слегка покачал головой, в знак
христианской укоризны.
- Небось бог милости прислал? - продолжала Улитушка, не смущаясь
предостерегательным движением своего собеседника.
- Все-то ты кощунствуешь! - не выдержал Иудушка, - сколько раз я и
лаской, и шуточкой старался тебя от этого остеречь, а ты все свое! Злой у
тебя язык... ехидный!
- Ничего я, кажется... Обыкновенно, коли богу помолились, значит, бог
милости прислал!
- То-то вот "кажется"! А ты не все, что тебе "кажется", зря болтай;
иной раз и помолчать умей! Я об деле, а она - "кажется"!

/с210
Улитушка только переступила с ноги на ногу, вместо ответа, как бы
выражая этим движением, что все, что Порфирий Владимирыч имеет сказать ей,
давным-давно ей известно и переизвестно.
- Ну, так слушай же ты меня, - начал Иудушка, - молился я богу, и вчера
молился, и сегодня, и все выходит, что как-никак, а надо нам Володьку
пристроить!
- Известно, надо пристроить! Не щенок - в болото не бросишь!
- Стой, погоди! дай мне слово сказать... язва ты, язва! Ну! Так вот я и
говорю: как-никак, а надо Володьку пристроить. Первое дело, Евпраксеюшку
пожалеть нужно, а второе дело - и его человеком сделать.
Порфирий Владимирыч взглянул на Улитушку, вероятно, ожидая, что вот-вот
она всласть с ним покалякает, но она отнеслась к делу совершенно просто и
даже цинически.
- Мне, что ли, в воспитательный-то везти? - спросила она, смотря на
него в упор.
- Ах-ах! - вступился Иудушка, - уж ты и решила... таранта егоровна! Ах,
Улитка, Улитка! все-то у тебя на уме прыг да шмыг! все бы тебе поболтать да
поегозить! А почему ты знаешь: может, я и не думаю об воспитательном? Может,
я так... другое что-нибудь для Володьки придумал?
- Что ж, и другое что - и в этом худого нет!
- Вот я и говорю: хоть, с одной стороны, и жалко Володьку, а с другой
стороны, коли порассудить да поразмыслить - ан выходит, что дома его держать
нам не приходится!
- Известное дело! что люди скажут! скажут: откуда, мол, в головлевском
доме чужой мальчишечка проявился?
- И это, да еще и то: пользы для него никакой дома не будет. Мать
молода - баловать будет; я, старый, хотя и сбоку припека, а за верную службу
матери... туда же, пожалуй! Нет-нет - да и снизойдешь. Где бы за проступок
посечь малого, а тут, за тем да за сем... да и слез бабьих, да крику не
оберешься - ну, и махнешь рукой! Так ли?
- Справедливо это. Надоест.
- А мне хочется, чтоб все у нас хорошохонько было. Чтоб из него, из
Володьки-то, со временем настоящий человек вышел. И богу слуга, и царю -
подданный. Коли ежели бог его крестьянством благословит, так чтобы землю
работать умел... Косить там, пахать, дрова рубить - всего чтобы понемножку.

А ежели ему в другое звание судьба будет, так чтобы ремесло знал,
науку... Оттуда, слышь, и в учителя некоторые попадают !
- Из воспитательного-то? прямо генералами делают!
- Генералами не генералами, а все-таки... Может, и знаменитый
какой-нибудь человек из Володьки выйдет! А воспитывают их там - отлично! Это
уж я сам знаю! Кроватки чистенькие, мамки здоровенькие, рубашечки на
детушках беленькие, рожочки, сорочки, пеленочки... словом, все!
- Чего лучше... для незаконныих!
- А ежели он и в деревню в питомцы попадет - что ж, и Христос с ним! К
трудам приучаться с малолетства будет, а ведь труд - та же молитва! Вот мы -
мы настоящим манером молимся! встанем перед образом, крестное знамение
творим, и ежели наша молитва угодна богу, то он подает нам за нее! А мужичок
- тот трудится! Иной и рад бы настоящим манером помолиться, да ему вряд и в
праздник поспеть. А бог все-таки видит его труды - за труды ему подает, как
нам за молитву. Не всем в палатах жить да по балам прыгать - надо
кому-нибудь и в избеночке курненькой пожить, за землицей-матушкой походить
да похолить ее! А счастье-то - еще бабушка надвое сказала - где оно? Иной и
в палатах и в неженье живет, да через золото слезы льет, а другой и в
соломку зароется, хлебца с кваском покушает, а на душе-то у него рай! Так,
что ли, я говорю?
- Чего лучше, как рай на душе!
- Так мы вот как с тобой, голубушка, сделаем. Возьми-ка ты проказника
Володьку, заверни его тепленько да уютненько, да и скатай с ним живым
манером в Москву. Кибиточку я распоряжусь снарядить для вас крытенькую,
лошадочек парочку прикажу заложить, а дорога у нас теперь гладкая, ровная:
ни ухабов, ни выбоин - кати да покатывай! Только ты у меня смотри: чтоб все
честь честью было. По-моему, по-головлевски... как я люблю! Сорочка чтобы
чистенькая, рожочек... рубашоночек, простынек, свивальничков, пеленочек,
одеяльцев - всего чтобы вдоволь было! Бери! командуй! а не дадут, так меня,
старого, за бока бери - мне жалуйся! А в Москву приедешь - на постоялом
остановись. Харчи там, самоварчик, чайку - требуй! Ах, Володька, Володька!
вот грех какой случился! И жаль расстаться с тобой, а делать, брат, нечего!
Сам после пользу увидишь, сам будешь благодарить!

Иудушка слегка воздел руками и потрепетал губами, в знак умной молитвы.
Но это не мешало ему исподлобья взглядывать на Улитушку и подмечать
язвительные мелькания, которыми подергивалось лицо ее.
- Ты что? сказать что-нибудь хочешь? - спросил он ее.
- Ничего я. Известно, мол: будет благодарить, коли благодетелев своих
отыщет.
- Ах ты, дурная, дурная! да разве мы без билета его туда отдадим! А ты
билетец возьми! По билетцу-то мы и сами его как раз отыщем! Вот выхолят,
выкормят, уму-разуму научат, а мы с билетцем и тут как тут: пожалуйте
молодца нашего, Володьку-проказника, назад! С билетцем-то мы его со дна
морского выудим... Так ли я говорю?
Но Улитушка ничего не ответила на вопрос; только язвительные мелькания
на лице ее выступили еще резче прежнего. Порфирий Владимирыч не выдержал.
- Язва ты, язва! - сказал он, - дьявол в тебе сидит, черт... тьфу!
тьфу! тьфу! Ну, будет. Завтра, чуть свет, возьмешь ты Володьку, да
скорехонько, чтоб Евпраксеюшка не слыхала, и отправляйтесь с богом в Москву.
Воспитательный-то знаешь?
- Важивала, - однословно ответила Улитушка, как бы намекая на что-то в
прошлом.
- А важивала - так тебе и книги в руки. Стало быть, и входы и выходы -
все должно быть тебе известно. Смотри же, помести его, да начальников
низенько попроси - вот так!
Порфирий Владимирыч встал и поклонился, коснувшись рукою земли.
- Чтоб ему хорошо там было! не как-нибудь, а настоящим бы манером! Да
билетец, билетец-то выправь. Не забудь! По билету мы его после везде отыщем!
А на расходы я тебе две двадцатипятирублевеньких отпущу. Знаю ведь я, все
знаю! И там сунуть придется, и в другом месте барашка в бумажке подарить...
Ахти, грехи наши, грехи! Все мы люди, все человеки, все сладенького да
хорошенького хотим! Вот и Володька наш! Кажется, велик ли, и всего с
ноготок, а поди-ка, сколько уж денег стоит!
Сказавши это, Иудушка перекрестился и низенько поклонился Улитушке,
молчаливо рекомендуя ей не оставить проказника Володьку своими попечениями.
Будущее приблудной семьи было устроено самым простым способом.

x x x

На другое утро после этого разговора, покуда молодая мать металась в
жару и бреду, Порфирий Владимирыч стоял перед окном в столовой, шевелил
губами и крестил стекло. С красного двора выезжала рогожная кибитка,
увозившая Володьку. Вот она поднялась на горку, поравнялась с церковью,
повернула налево и скрылась в деревне. Иудушка сотворил последнее крестное
знамение и вздохнул.
"Вот батя намеднись про оттепель говорил, - сказал он самому себе, - ан
бог-то морозцу вместо оттепели послал! Морозцу, да еще какого! Так-то и
всегда с нами бывает! Мечтаем мы, воздушные замки строим, умствуем, думаем и
бога самого перемудрить - а бог возьмет да в одну минуту все наше высокоумие
в ничто обратит!"

ВЫМОРОЧНЫЙ

Агония Иудушки началась с того, что ресурс празднословия, которым он до
сих пор так охотно злоупотреблял, стал видимо сокращаться. Все вокруг него
опустело: одни перемерли, другие - ушли. Даже Аннинька, несмотря на жалкую
будущность кочующей актрисы, не соблазнилась головлевскими привольями.
Оставалась одна Евпраксеюшка, но независимо от того, что это был ресурс
очень ограниченный, и в ней произошла какая-то порча, которая не замедлила
пробиться наружу и раз навсегда убедить Иудушку, что красные дни прошли для
него безвозвратно.
До сих пор Евпраксеюшка была до такой степени беззащитна, что Порфирий
Владимирыч мог угнетать ее без малейших опасений. Благодаря крайней
неразвитости ума и врожденной дряблости характера, она даже не чувствовала
этого угнетения. Покуда Иудушка срамословил, она безучастно смотрела ему в
глаза и думала совсем о другом. Но теперь она вдруг нечто поняла, и
ближайшим результатом пробудившейся способности понимания явилось внезапное,
еще не сознанное, но злое и непобедимое отвращение.
Очевидно, пребывание в Головлеве погорелковской барышни не прошло
бесследно для Евпраксеюшки. Хотя последняя и не могла дать себе отчета,
какого рода боли вызвали

в ней случайные разговоры с Аннинькой, но внутренно она почувствовала
себя совершенно взбудораженною. Прежде ей никогда не приходило в голову
спросить себя, зачем Порфирий Владимирыч, как только встретит живого
человека, так тотчас же начинает опутывать его целою сетью словесных
обрывков, в которых ни за что уцепиться невозможно, но от которых делается
невыносимо тяжело; теперь ей стало ясно, что Иудушка, в строгом смысле, не
разговаривает, а "тиранит" и что, следовательно, не лишнее его "осадить",
дать почувствовать, что и ему пришла пора "честь знать". И вот она начала
вслушиваться в его бесконечные словоизлияния и действительно только одно в
них и поняла: что Иудушка пристает, досаждает, зудит.
"Вот барышня говорила, будто он и сам не знает, зачем говорит, -
рассуждала она сама с собою, - нет, в нем это злость действует! Знает он,
который человек против него защиты не имеет, - ну и вертит им, как ему
любо!"
Впрочем, это было еще второстепенное обстоятельство. Главным образом,
действие приезда Анниньки в Головлево выразилось в том, что он взбунтовал в
Евпраксеюшке инстинкты ее молодости. До сих пор эти инстинкты как-то тупо
тлели в ней, теперь - они горячо и привязчиво вспыхнули. Многое она поняла
из того, к чему прежде относилась совсем безучастно. Вот, например: почему
же нибудь да не согласилась Аннинька остаться в Головлеве, так-таки напрямик
и сказала: страшно! Почему так? - а потому просто, что она молода, что ей
"жить хочется". Вот и она, Евпраксеюшка, тоже молода... Да, молода! Это
только так кажется, будто молодость в ней жиром заплыла - нет, временем куда
тоже шибко она сказывается! И зовет и манит; то замрет, то опять вспыхнет.
Думала она, что и с Иудушкой дело обойдется, а теперь вот... "Ах ты,
гнилушка старая! ишь ведь как обошел!" Хорошо бы теперича с дружком пожить,
да с настоящим, с молоденьким! Обнялися бы, завалилися, стал бы милый дружок
целовать-миловать, ласковые слова на ушко говорить: ишь, мол, ты белая да
рассыпчатая! "Ах, кикимора проклятая! нашел ведь чем - костями своими
старыми прельстить! Смотри, чай, и у погорелковской барышни молодчик есть!
Беспременно есть! То-то она подобрала хвосты да удрала. А тут вот сиди в
четырех стенах, жди, пока ему, старому, в голову вступит!.."
Разумеется, Евпраксеюшка не сразу заявила о своем бунте, но, однажды
вступивши на этот путь, уже не останавливалась. Отыскивала прицепки,
припоминала прошлое, и, между тем

как Иудушка даже не подозревал, что внутри ее зреет какая-то темная
работа, она молчаливо, но ежеминутно разжигала себя до ненависти. Сперва
явились общие жалобы, вроде "чужой век заел"; потом наступила очередь для
сравнений. "Вот, в Мазулине Пелагеюшка у барина в экономках живет: сидит
руки склавши, да в шелковых платьях ходит. Ни она на скотный, ни на погреб -
сидит у себя в покойчике да бисером вяжет!" И все эти обиды и протесты
заканчивались одним общим воплем:
- Уж как же у меня теперича против тебя, распостылого, сердце
разожглось! Ну так разожглось! так разожглось!
К этому главному поводу присоединился и еще один, который был в
особенности тем дорог, что мог послужить отличнейшею прицепкою для
вступления в борьбу. А именно: воспоминание о родах и об исчезновении сына
Володьки.
В то время, когда произошло это исчезновение, Евпраксеюшка отнеслась к
этому факту как-то тупо. Порфирий Владимирыч ограничился тем, что объявил ей
об отдаче новорожденного в добрые руки, а чтобы утешить, подарил ей новый
шалевой платок. Затем все опять заплыло и пошло по-старому. Евпраксеюшка
даже рьянее прежнего окунулась в тину хозяйственных мелочей, словно хотела
на них сорвать неудавшееся свое материнство. Но продолжало ли потихоньку
теплиться материнское чувство в Евпраксеюшке, или просто ей блажь в голову
вступила, во всяком случае, воспоминание о Володьке вдруг воскресло. И
воскресло в ту самую минуту, когда на Евпраксеюшку повеяло чем-то новым,
свободным, вольным, когда она почувствовала, что есть иная жизнь,
сложившаяся совсем иначе, нежели в стенах головлевского дома. Понятно, что
придирка была слишком хороша, чтоб не воспользоваться ею.
- Ишь ведь, что сделал! - разжигала она себя, - робенка отнял! словно
щенка в омуте утопил!
Мало-помалу, мысль эта овладела ею всецело. Она и сама поверила
какому-то страстному желанию вновь соединиться с ребенком, и чем назойливее
разгоралось это желание, тем больше и больше силы приобретала ее досада
против Порфирия Владимирыча.
- По крайности, теперь хоть забава бы у меня была! Володя! Володюшка!
рожоный мой! Где-то ты? чай к паневнице в деревню спихнули! Ах, пропасти на
вас нет, господа вы проклятые! Наделают робят, да и забросят, как щенят в
яму:

никто, мол, не спросит с нас! Лучше бы мне в ту пору ножом себя по
горлу полыхнуть, нечем ему, охавернику, над собой надругаться давать!
Явилась ненависть, желание досадить, изгадить жизнь, извести; началась
несноснейшая из всех войн - война придирок, поддразниваний, мелких уколов.
Но именно только такая война и могла сломить Порфирия Владимирыча.

x x x

Однажды, за утренним чаем, Порфирий Владимирыч был очень неприятно
изумлен. Обыкновенно он в это время источал из себя целые массы словесного
гноя, а Евпраксеюшка, с блюдечком чая в руке, молча внимала ему, зажав
зубами кусок сахару и от времени до времени фыркая. И вдруг, только что
начал он развивать мысль (к чаю в этот день был подан теплый,
свежеиспеченный хлеб), что хлеб бывает разный: видимый, который мы едим и
через это тело свое поддерживаем, и невидимый, - духовный, который мы
вкушаем и тем стяжаем себе душу, как Евпраксеюшка самым бесцеремонным
образом перебила его разглагольствия.
- Сказывают, в Мазулине Палагеюшка хорошо живет! - начала она,
обернувшись всем корпусом к окну и развязно покачивая ногами, сложенными
одна на другую.
Иудушка слегка вздрогнул от неожиданности, но на первый раз, однако, не
придал этому случаю особенного значения.
- И ежели мы долго не едим хлеба видимого, - продолжал он, - то
чувствуем голод телесный; если же продолжительное время не вкушаем хлеба
духовного...
- Палагеюшка, слышь, в Мазулине хорошо живет! - вновь перебила его
Евпраксеюшка и на этот раз уже, очевидно, неспроста.
Порфирий Владимирыч вскинул на нее изумленные глаза, но все-таки
воздержался от выговора, словно бы почуял что-то недоброе.
- А хорошо живет Палагеюшка - так и Христос с ней! - кротко молвил он в
ответ.
- Ейный-то господин, - продолжала колобродить Евпраксеюшка, - никаких
неприятностев ей не делает, ни работой не принуждает, а между прочиим, завсе
в шелковых платьях водит!

Изумление Порфирия Владимирыча росло. Речи Евпраксеюшки были до такой
степени ни с чем не сообразны, что он даже не нашелся, что предпринять в
данном случае.
- И на всякий день у нее платья разные, - словно во сне бредила
Евпраксеюшка, - на сегодня одно, на завтра другое, а на праздник особенное.
И в церкву в коляске четверней ездят: сперва она, потом господин. А поп, как
увидит коляску, трезвонить начинает. А потом она у себя в своей комнате
сидит. Коли господину желательно с ней время провести, господина у себя
принимает, а не то так с девушкой, с горничной ейной, разговаривает или
бисером вяжет!
- Ну, так что ж? - очнулся наконец Порфирий Владимирыч.
- Об том-то я и говорю, что Палагеюшкино житье очень уж хорошо!
- А твое небось худо житье? Ах-ах-ах, какая ты, однако ж... ненасытная!
Смолчи на этот раз Евпраксеюшка, Порфирий Владимирыч, конечно,
разразился бы целым потоком бездельных слов, в котором бесследно потонули бы
все дурацкие намеки, возмутившие правильное течение его празднословия. Но
Евпраксеюшка, по-видимому, и намерения не имела молчать.
- Что говорить! - огрызнулась она, - и мое житье не худое! В затрапезах
не хожу, и то слава те господи! В прошлом году за два ситцевых платья по
пяти рублей отдали... расшиблись!
- А шерстяное-то платье позабыла? а платок-то недавно кому купили?
ах-ах-ах!
Вместо ответа Евпраксеюшка уперлась в стол рукой, в которой держала
блюдечко, и метнула в сторону Иудушки косой взгляд, исполненный такого
глубокого презрения, что ему с непривычки сделалось жутко.
- А ты знаешь ли, как бог за неблагодарность-то наказывает? - как-то
нерешительно залепетал он, надеясь, что хоть напоминание о боге
сколько-нибудь образумит неизвестно с чего взбаламутившуюся бабу. Но
Евпраксеюшка не только не пронялась этим напоминанием, но тут же на первых
словах оборвала его.
- Нечего! нечего зубы-то заговаривать! нечего на бога указывать! -
сказала она, - не маленькая! Будет! повластвовали! потиранили!
Порфирий Владимирыч замолчал. Налитой стакан с чаем стоял перед ним
почти остывший, но он даже не

притрогивался к нему. Лицо его побледнело, губы слегка вздрагивали, как
бы усиливаясь сложиться в усмешку, но без успеха.
- А ведь это - Анюткины штуки! это она, ехидная, натравила тебя! -
наконец произнес он, сам, впрочем, не отдавая себе ясного отчета в том, что
говорит.
- Какие же это штуки?
- Да вот, что ты разговаривать-то со мной начала... Она! она научила!
Некому другому, как ей! - волновался Порфирий Владимирыч. - Смотри-тка те,
ни с того ни с сего вдруг шелковых платьев захотелось! Да ты знаешь ли,
бесстыдница, кто из вашего званья в шелковых-то платьях ходит?
- Скажите, так буду знать!
- Да просто самые... ну, самые беспутные, те только ходят!
Но Евпраксеюшка даже этим не усовестилась, но, напротив того, с
какою-то наглою резонностью ответила:
- Не знаю, почему они беспутные... Известно, господа требуют... Который
господин нашу сестру на любовь с собой склонил... ну, и живет она, значит...
с им! И мы с вами не молебны, чай, служим, а тем же, чем и мазулинский
барин, занимаемся.
- Ах, ты... тьфу! тьфу! тьфу!
Порфирий Владимирыч даже помертвел от неожиданности. Он смотрел во все
глаза на взбунтовавшуюся наперсницу, и целая масса праздных слов так и
закипала у него в груди. Но в первый раз в жизни он смутно заподозрил, что
бывают случаи, когда и праздным словом убить человека нельзя.
- Ну, голубушка! с тобой, я вижу, сегодня не сговорить! - сказал он,
вставая из-за стола.
- И сегодня не сговорите, и завтра не сговорите... никогда! Будет!
повластвовали! Наслушалась я довольно; послушайте теперь вы, каковы мои
слова будут!
Порфирий Владимирыч бросился было на нее с сжатыми кулаками, но она так
решительно выпятила вперед свою грудь, что он внезапно опешил. Оборотился
лицом к образу, воздел руки, потрепетал губами и тихим шагом побрел в
кабинет.
Весь этот день ему было не по себе. Он еще не имел определенных
опасений за будущее, но уже одно то волновало его, что случился такой факт,
который совсем не входил в обычное распределение его дня, и что факт этот
прошел безнаказанно. Даже к обеду он не вышел, а притворился больным и

скромненько, притворно ослабевшим голосом попросил принести ему поесть
в кабинет
Вечером, после чаю, который, в первый раз в жизни, прошел совершенно
безмолвно, он встал, по обыкновению, на молитву; но напрасно губы его
шептали обычное последование на сон грядущим: возбужденная мысль даже
внешним образом отказывалась следить за молитвой. Какое-то дрянное, но
неотступное беспокойство овладело всем его существом, а ухо невольно
прислушивалось к слабеющим отголоскам дня, еще раздававшимся то там, то сям,
в разных углах головлевского дома. Наконец, когда пронесся где-то за стеной
последний отчаянный зевок и вслед за тем вдруг все стихло, словно окунулось
куда-то глубоко на дно, он не выдержал. Бесшумно крадучись, побрел он вдоль
коридора и, подойдя к Евпраксеюшкиной комнате, приложил к двери ухо, чтоб
послушать. Евпраксеюшка была одна, и слышно было только, как она, зевая,
произносит: "Господи! Спас милостивый! Успленья матушка!" - и в то же время
горстью чешет себе поясницу. Порфирий Владимирыч попробовал взяться за ручку
двери замка, но дверь была заперта.
- Евпраксеюшка! ты здесь? - окликнул он.
- Здесь, да не про вас! - огрызнулась она так грубо, что Иудушке
осталось молча отретироваться в кабинет.
На другой день последовал другой разговор. Евпраксеюшка, как нарочно,
выбирала время утреннего чая для уязвления Порфирия Владимирыча. Словно она
чутьем чуяла, что все его бездельничества распределены с такой точностью,
что нарушенное утро причиняло беспокойство и боль уже на целый день.
- Посмотрела бы я, хоть бы глазком бы полюбовалась, как некоторые люди
живут! - начала она как-то загадочно.
Порфирия Владимирыча всего передернуло. "Начинается!" - подумал он, но
смолчал и ждал, что дальше будет.
- Право! с дружком с милыим да с молоденькиим! Ходят по комнатам
парочкой да друг на дружку любуются! Ни он словом бранным ее не попрекнет,
ни она против его. "Душенька моя" да "друг мой", только и разговора у них!
Мило! благородно!
Эта материя была особенно ненавистна для Порфирия Владимирыча. Хотя он
и допускал прелюбодеяние в размерах строгой необходимости, но все-таки
считал любовное времяпрепровождение бесовским искушением. Однако он и на
этот

раз смалодушничал, тем больше что ему хотелось чаю, который уж
несколько минут прел на конфорке. А Евпраксеюшка и не думала наливать его.
- Конечно, из нашей сестры много глупых бывает, - продолжала она,
нахально раскачиваясь на стуле и барабаня рукой по столу, - иную так осетит,
что она из-за ситцевого платья на все готова, а другая и просто, безо всего,
себя потеряет!.. Квасу, говорит, огурцов, пей-ешь, сколько хочется! Нашли,
чем прельстить!
- Так неужто ж из интереса одного... - рискнул робко заметить Порфирий
Владимирыч, следя глазами за чайником, из которого уже начинал валить пар.
- Кто говорит: из-за интереса из-за одного? уж не я ли интересанткой
сделалась! - вдруг кинулась в сторону Евпраксеюшка, - куска, видно, стало
жалко! Куском попрекать стали?
- Я не попрекаю, а так говорю: не из одного, говорю, интереса люди...
- То-то "говорю"! Вы говорите, да не заговаривайтесь! Ишь ты! из
интересу я служу! а позвольте спросить, какой такой интерес я у вас нашла?
Окромя квасу да огурцов...
- Ну, не один квас да огурцы... - не удержался, увлекся, в свою
очередь, Порфирий Владимирыч.
- Что ж, сказывайте! сказывайте, что еще?
- А кто к Николе каждый месяц четыре мешка муки посылает?
- Ну-с, четыре мешка! еще чего нет ли?
- Круп, масла постного... словом, всего...
- Ну, круп, масла постного... уж для родителев-то жалко стало! Ах, вы!
- Я не говорю, что жалко, а вот ты...
- Я же виновата сделалась! Мне куска без попреков съесть не дадут, да я
же виновата состою!
Евпраксеюшка не выдержала и залилась слезами. А чай между тем прел да
прел на конфорке, так что Порфирий Владимирыч не на шутку встревожился.
Поэтому он перемог себя, тихонько подсел к Евпраксеюшке и потрепал ее по
спине.
- Ну, добро, наливай-ка чай... чего разрюмилась!
Но Евпраксеюшка еще раза два-три всхлипнула, надула губы и уперлась
мутными глазами в пространство.
- Вот ты сейчас об молоденьких говорила, - продолжал он, стараясь
придать своему голосу ласкающую интонацию, - что ж, ведь и мы тово... не
перестарки, чай, тоже!

- Нашли чего! отстаньте от меня!
- Право-ну! Да я... знаешь ли ты... когда я в департаменте служил, так
за меня директор дочь свою выдать хотел!
- Протухлая, видно, была... кособокая какая-нибудь!
- Нет, как следует девица... а как она не шей ты мне матушка пела! так
пела! так пела!
- Она-то пела, да подпеватель-то был плохой!
- Нет, я, кажется...
Порфирий Владимирыч недоумевал. Он не прочь был даже поподличать,
показать, что и он может в парочке пройтись. В этих видах он начал как-то
нелепо раскачиваться всем корпусом и даже покусился обнять Евпраксеюшку за
талию, но она грубо уклонилась от его протянутых рук и сердито крикнула:
- Говорю честью: уйди, домовой! не то кипятком ошпарю! И чаю мне вашего
не надо! ничего не надо! Ишь что вздумали - куском попрекать начали! Уйду я
отсюда! вот те Христос, уйду!
И она, действительно, ушла, хлопнув дверью и оставив Порфирия
Владимирыча одного в столовой.
Иудушка был совсем озадачен. Он начал было сам наливать себе чай, но
руки его до того дрожали, что потребовалась помощь лакея.
- Нет, этак нельзя! надо как-нибудь это устроить... сообразить! -
шептал он, в волнении расхаживая взад и вперед по столовой.
Но именно ни "устроить", ни "сообразить" он ничего не был в состоянии.
Мысль его до того привыкла перескакивать от одного фантастического предмета
к другому, нигде не встречая затруднений, что самый простой факт обыденной
действительности заставал его врасплох. Едва начинал он "соображать", как
целая масса пустяков обступала его со всех сторон и закрывала для мысли
всякий просвет на действительную жизнь. Лень какая-то обуяла его, общая
умственная и нравственная анемия. Так и тянуло его прочь от действительной
жизни на мягкое ложе призраков, которые он мог перестанавливать с места на
место, одни пропускать, другие выдвигать, словом, распоряжаться, как ему
хочется.
И опять целый день провел он в полном одиночестве, потому что
Евпраксеюшка на этот раз уже ни к обеду, ни к вечернему чаю не явилась, а
ушла на целый день на село к попу в гости и возвратилась только поздно
вечером. Даже заняться ничем он не мог, потому что и пустяки на время как
будто

оставили его. Одна безвыходная мысль тиранила: надо как-нибудь
устроить, надо! Ни праздных выкладок он не мог делать, ни стоять на молитве.
Он чувствовал, что к нему приступает какой-то недуг, которого он покуда еще
не может определить. Не раз останавливался он перед окном, думая к
чему-нибудь приковать колеблющуюся мысль, чем-нибудь развлечь себя, и все
напрасно. На дворе начиналась весна, но деревья стояли голые, даже свежей
травы еще не показывалось. Вдали виднелись черные поля, по местам
испещренные белыми пятнами снега, еще державшегося в низких местах и
ложбинах. Дорога сплошь чернела грязью и сверкала лужами. Но все это
представлялось ему словно сквозь сетку. Около мокрых служб царствовало
полнейшее безлюдье, хотя везде все двери были настежь; в доме тоже никого
докликаться было нельзя, хотя до слуха беспрестанно долетали какие-то звуки,
вроде отдаленного хлопанья дверьми. Вот бы теперь невидимкой оборотиться
хорошо да подслушать, что об нем хамово отродье говорит! Понимают ли подлецы
его милости или, может быть, за его же добро да его же судачат? Ведь им хоть
с утра до вечера в хайло-то пихай, все мало, все как с гуся вода! Давно ли,
кажется, новую кадку с огурцами начали, а уж... Но только что он начал
забываться на этой мысли, только что начинал соображать, сколько в кадке
может быть огурцов и сколько следует, при самом широком расчете, положить
огурцов на человека, как опять в голове мелькнул луч действительности и
разом перевернул вверх дном все его расчеты.
"Ишь ты ведь! даже не спросилась - ушла!" - думалось ему, покуда глаза
бродили в пространстве, усиливаясь различить поповский дом, в котором, по
всем вероятиям, в эту минуту соловьем разливалась Евпраксеюшка.
Но вот и обед подали; Порфирий Владимирыч сидит за столом один и как-то
вяло хлебает пустой суп (он терпеть не мог суп без ничего, но она сегодня
нарочно велела именно такой сварить).
"Чай, и попу-то до смерти тошно, что она к нему напросилась! - думается
ему, - все же лишний кусок подать надо! И щец, и кашки... а для гостьи,
пожалуй, и жарковца какого-нибудь..."
Опять фантазия его разыгрывается, опять он начинает забываться, словно
сон его заводит. Сколько лишних ложек щец пойдет? сколько кашки? и что поп с
попадьей говорят по случаю прихода Евпраксеюшки? как они промежду себя
ругают

ее... Все это, и кушанья и речи, так и мечется у него, словно живое,
перед глазами.
- Поди, из чашки так все вместе и хлебают! Ушла! сумела, где себе найти
лакомство! на дворе слякоть, грязь - долго ли до беды! Придет ужо, хвосты
обтрепанные принесет... ах ты, гадина! именно гадина! Да, надо, надобно
как-нибудь.
На этой фразе мысль неизменно обрывалась. После обеда лег он, по
обыкновению, заснуть, но только измучился, проворочавшись с боку на бок.
Евпраксеюшка пришла домой уж тогда, когда стемнело, и так прокралась в свой
угол, что он и не заметил. Приказывал он людям, чтоб непременно его
предупредили, когда она воротится, но и люди, словно стакнулись, смолчали.
Попробовал он опять толкнуться к ней в комнату, но и на этот раз нашел дверь
запертою.
На третий день, утром, Евпраксеюшка хоть и явилась к чаю, но заговорила
еще грознее и шибче.
- Где-то Володюшка мой теперь? - начала она, притворно давая своему
голосу слезливый тон.
Порфирий Владимирыч совсем помертвел при этом вопросе.
- Хоть бы глазком на него взглянула, как он, родимый, там мается! А то,
пожалуй, и помер уж... право!
Иудушка трепетно шевелил губами, шепча молитву.
- У нас все не как у людей! Вот у мазулинского господина Палагеюшка
дочку родила - сейчас ее в батист-дикос нарядили, постельку розовенькую для
ей устроили... Одной мамке сколько сарафанов да кокошников надарили! А у
нас... э-эх... вы!
Евпраксеюшка круто повернула голову к окну и шумно вздохнула.
- Правду говорят, что все господа проклятые! Народят детей - и забросят
в болото, словно щенят! И горюшка им мало! И ответа ни перед кем не дадут,
словно и бога на них нет! Волк - и тот этого не сделает!
У Порфирия Владимирыча так и вертело все нутро. Он долго перемогал
себя, но наконец не выдержал и процедил сквозь зубы:
- Однако... новые моды у тебя завелись! уж третий день сряду я твои
разговоры слушаю!
- Что ж, и моды! Моды - так моды! не все вам одним говорить - можно,
чай, и другим слово вымолвить! Право-ну! Ребенка прижили - и что с ним
сделали! В деревне, чай, у бабы

в избе сгноили! ни призору за ним, ни пищи, ни одежи... лежит, поди, в
грязи да соску прокислую сосет!
Она прослезилась и концом шейного платка утерла глаза.
- Вот уж правду погорелковская барышня сказала, что страшно с вами.
Страшно и есть. Ни удовольствия, ни радости, одни только каверзы... В тюрьме
арестанты лучше живут. По крайности, если б у меня теперича ребенок был -
все бы я забаву какую ни на есть видела. А то на-тко! был ребенок - и того
отняли!
Порфирий Владимирыч сидел на месте и как-то мучительно мотал головой,
точно его и в самом деле к стене прижали. По временам из груди его даже
вырывались стоны.
- Ах, тяжело! - наконец произнес он.
- Нечего "тяжело"! сама себя раба бьет, коли плохо жнет! Право, съезжу
я в Москву, хоть глазком на Володьку взгляну! Володька! Володенька!
ми-и-илый! Барин! съезжу-ка, что ли, я в Москву?
- Незачем! - глухо отозвался Порфирий Владимирыч.
- Ан съезжу! и не спрошусь ни у кого, и никто запретить мне не может!
Потому, я - мать!
- Какая ты мать! Ты девка гулящая - вот ты кто! - разразился наконец
Порфирий Владимирыч, - сказывай, что тебе от меня надобно?
К этому вопросу Евпраксеюшка, по-видимому, не приготовилась. Она
уставилась в Иудушку глазами и молчала, словно размышляя, чего ей, в самом
деле, надобно?
- Вот как! уж девкой гулящей звать стали! - вскрикнула она, заливаясь
слезами.
- Да! девка гулящая! девка, девка! тьфу! тьфу! тьфу!
Порфирий Владимирыч окончательно вышел из себя, вскочил с места и почти
бегом выбежал из столовой.
Это была последняя вспышка энергии, которую он позволил себе. Затем он
как-то быстро осунулся, отупел и струсил, тогда как приставаньям
Евпраксеюшки и конца не было видно. У ней была в распоряжении громадная
сила: упорство тупоумия, и так как эта сила постоянно била в одну точку:
досадить, изгадить жизнь, то по временам она являлась чем-то страшным.
Мало-помалу арена столовой сделалась недостаточною для нее; она врывалась в
кабинет и там настигала Иудушку (прежде она и подумать не посмела бы войти
туда, когда барин "занят"). Придет, сядет к окну, упрется посоловелыми
глазами в пространство, почешется лопатками об косяк и начнет

колобродить. В особенности же пришлась ей по сердцу одна тема для
разговоров - тема, в основании которой лежала угроза оставить Головлево. В
сущности, она никогда серьезно об этом не думала и даже была бы очень
изумлена, если б ей вдруг предложили возвратиться в родительский дом; но она
догадывалась, что Порфирий Владимирыч пуще всего боится, чтоб она не ушла.
Приговаривалась она к этому предмету всегда помаленьку, окольными путями.
Помолчит, почешет в ухе и вдруг словно бы что вспомнит.
- Сегодня у Николы, поди, блины пекут!
Порфирий Владимирыч при этом вступлении зеленеет от злости. Перед этим
он только что начал очень сложное вычисление - на какую сумму он может
продать в год молока, ежели все коровы в округе примрут, а у него одного, с
божьею помощью, не только останутся невредимы, но даже будут давать молока
против прежнего вдвое. Однако, ввиду прихода Евпраксеюшки и поставленного ею
вопроса о блинах, он оставляет свою работу и даже усиливается улыбнуться.
- Отчего же там блины пекут? - спрашивает он, осклабляясь всем лицом
своим, - ах, батюшки, да ведь и в самом деле, родительская сегодня! а я-то,
ротозей, и позабыл! Ах, грех какой! маменьку-то покойницу и помянуть будет
нечем!
- Поела бы я блинков... родительскиих!
- А кто ж тебе не велит! распорядись! Кухарку Марьюшку за бока! а не то
так Улитушку! Ах, хорошо Улитка блины печет!
- Может, она и другим чем на вас потрафила? - язвит Евпраксеюшка.
- Нет, грех сказать, хорошо, даже очень хорошо Улитка блины печет!
Легкие, мягкие - ай, поешь!
Порфирий Владимирыч хочет шуточкой да смешком развлечь Евпраксеюшку.
- Поела бы я блинов, да не головлевских, а родительскиих! - кобенится
она.
- И за этим у нас дело не станет! Архипушку-кучера за бока! вели
парочку лошадушек заложить, кати себе да покатывай!
- Нет уж! что уж! попалась птица в западню... сама глупа была! Кому
меня, этакую-то, нужно? Сами гулящей девкой недавно назвали... чего уж!
- Ах-ах-ах! и не стыдно тебе напраслину на меня говорить! А ты знаешь
ли, как бог-то за напраслину наказывает?

- Назвали, прямо так-таки гулящей и назвали! вот и образ тут, при нем,
при батюшке! Ах, распостылое мне это Головлево ! сбегу я отсюда! право,
сбегу!
Говоря это, Евпраксеюшка ведет себя совершенно непринужденно:
раскачивается на стуле, копается в носу, почесывается. Очевидно, она
разыгрывает комедию, дразнит.
- Я, Порфирий Владимирыч, вам что-то хотела сказать, - продолжает она
колобродить, - ведь мне домой надобно!
- Погостить, что ли, к отцу с матерью собралась?
- Нет, я совсем. Останусь, значит, у Николы.
- Что так? обиделась чем-нибудь?
- Нет, не обиделась, а так... надо же когда-нибудь... Да и скучно у
вас... инда страшно! В доме-то словно все вымерло! Людишки - вольница, все
по кухням да по людским прячутся, сиди в целом доме одна; еще зарежут, того
гляди! Ночью спать ляжешь - изо всех углов шепоты ползут!
Однако проходили дни за днями, а Евпраксеюшка и не думала приводить в
исполнение свою угрозу. Тем не менее действие этой угрозы на Порфирия
Владимирыча было очень решительное. Он вдруг как-то понял, что, несмотря на
то, что с утра до вечера изнывал в так называемых трудах, он, собственно
говоря, ровно ничего не делал и мог бы остаться без обеда, не иметь ни
чистого белья, ни исправного платья, если б не было чьего-то глаза, который
смотрел за тем, чтоб его домашний обиход не прерывался. До сих пор он как бы
не чувствовал жизни, не понимал, что она имеет какую-то обстановку, которая
созидается не сама собой. Весь его день шел однажды заведенным порядком; все
в доме группировалось лично около него и ради него; все делалось в свое
время; всякая вещь находилась на своем месте - словом сказать, везде
царствовала такая неизменная точность, что он даже не придавал ей никакого
значения. Благодаря этому порядку вещей, он мог на всей своей воле
предаваться и празднословию и праздномыслию, не опасаясь, чтобы уколы
действительной жизни когда-нибудь вывели его на свежую воду. Правда, что вся
эта искусственная махинация держалась на волоске; но человеку, постоянно
погруженному в самого себя, не могло и в голову прийти, что этот волосок
есть нечто очень тонкое, легко рвущееся. Ему казалось, что жизнь
установилась прочно, навсегда... И вдруг все это должно рушиться, рушиться в
один миг, по одному дурацкому слову: нет уж! что уж! уйду! Иудушка
совершенно растерялся. Что, ежели она в самом деле уйдет? - думалось ему.

И он мысленно начинал строить всевозможные нелепые комбинации, с целью
как-нибудь удержать ее, и даже решался на такие уступки в пользу бунтующей
Евпраксеюшкиной младости, которые ему никогда бы прежде и в голову не
пришли.
- Тьфу! тьфу! тьфу! - отплевывался он, когда возможность столкновения с
кучером Архипушкой или с конторщиком Игнатом представлялась ему во всей
обидной наготе своей.
Скоро, однако ж, он убедился, что страх его насчет ухода Евпраксеюшки
был по малой мере неоснователен, и вслед за тем существование его как-то
круто вступило в новый и совершенно для него неожиданный базис. Евпраксеюшка
не только не уходила, но даже заметно приутихла с своими приставаниями.
Взамен того она совершенно обросила Порфирия Владимирыча. Наступил май,
пришли красные дни, и она уж почти совсем не являлась в дом. Только по
постоянному хлопанью дверей Иудушка догадывался, что она за чем-нибудь
прибежала к себе в комнату, с тем чтобы вслед за тем опять исчезнуть.
Вставая утром, он не находил на обычном месте своего платья и должен был
вести продолжительные переговоры, чтобы получить чистое белье, чай и обед
ему подавали то спозаранку, от слишком поздно, причем прислуживал полупьяный
лакей Прохор, который являлся к столу в запятнанном сюртуке и от которого
вечно воняло какою-то противной смесью рыбы и водки.
Тем не менее Порфирий Владимирыч уж и тому был рад, что Евпраксеюшка
оставляла его в покое. Он примирялся даже с беспорядком, лишь бы знать, что
в доме все-таки есть некто, кто этот беспорядок держит в своих руках. Его
страшила не столько безурядица, сколько мысль о необходимости личного
вмешательства в обстановку жизни. С ужасом представлял он себе, что может
наступить минута, когда ему самому придется распоряжаться, приказывать,
надсматривать. В предвидении этой минуты он старался подавить в себе всякий
протест, закрывал глаза на наступавшее в доме безначалие, стушевывался,
молчал. А на барском дворе между тем шла ежедневная открытая гульба. С
наступлением тепла головлевская усадьба, дотоле степенная и даже угрюмая,
оживилась. Вечером все население дворовых, и заштатные, и состоящие на
действительной службе, и стар, и млад - все высыпало на улицу. Пели песни,
играли на гармонике, хохотали, взвизгивали, бегали в горелки. На
Игнате-конторщике появилась ярко-красная рубаха и

какая-то неслыханно узенькая жакетка, борты которой совсем не закрывали
его молодецки выпяченной груди. Архип-кучер самовольно завладел выездною
шелковой рубашкой и плисовой безрукавкой и, очевидно, соперничал с Игнатом в
планах насчет сердца Евпраксеюшки. Евпраксеюшка бегала между ними и, словно
шальная, кидалась то к одному, то к другому. Порфирий Владимирыч боялся
взглянуть в окно, чтоб не сделаться свидетелем любовной сцены, но не слышать
не мог. По временам в ушах его раздавался звук полновесного удара: это кучер
Архипушка всей пятерней дал раза Евпраксеюшке, гоняясь за нею в горелках (и
она не рассердилась, а только присела слегка); по временам до него доносился
разговор.
- Евпраксея Никитишна! а Евпраксея Никитишна! - взывает пьяненький
Прохор с барского крыльца.
- Чего надобно?
- Ключ от чаю пожалуйте, барин чаю просят!
- Подождет... кикимора!

x x x

В короткое время Порфирий Владимирыч совсем одичал. Весь обычный ход
его жизни был взбудоражен и извращен, но он как-то уж перестал обращать на
это внимание. Он ничего не требовал от жизни, кроме того, чтоб его не
тревожили в его последнем убежище - в кабинете. Насколько он прежде был
придирчив и надоедлив в отношениях к окружающим, настолько же теперь
сделался боязлив и угрюмо-покорен. Казалось, всякое общение с действительной
жизнью прекратилось для него. Ничего бы не слышать, никого бы не видеть -
вот чего он желал. Евпраксеюшка могла целыми днями не показываться в доме,
людишки могли сколько хотели вольничать и бездельничать на дворе - он ко
всему относился безучастно, как будто ничего не было. Прежде, если б
конторщик позволил себе хотя малейшую неаккуратность в составлении
рапортичек о состоянии различных отраслей хозяйственного управления, он
наверное истиранил бы его поучениями; теперь - ему по целым неделям
приходилось сидеть без рапортичек, и он только изредка тяготился этим, а
именно, когда ему нужна была цифра для подкрепления каких-нибудь
фантастических расчетов. Зато в кабинете, один на один с самим собою, он
чувствовал себя полным хозяином, имеющим возможность праздномыслить, сколько
душе угодно. Подобно тому как оба брата его умерли, одержимые запоем, так
точно и он страдал тою же болезнью. Только это был запой иного рода - запой
праздномыслия. Запершись в кабинете и засевши за письменный стол, он с утра
до вечера изнывал над фантастической работой: строил всевозможные
несбыточные предположения, учитывал самого себя, разговаривал с
воображаемыми собеседниками и создавал целые сцены, в которых первая
случайно взбредшая на ум личность являлась действующим лицом.
В этом омуте фантастических действий и образов главную роль играла
какая-то болезненная жажда стяжания. Хотя Порфирий Владимирыч и всегда
вообще был мелочен и наклонен к кляузе, но, благодаря его практической
нелепости, никаких прямых выгод лично для него от этих наклонностей не
получалось. Он надоедал, томил, тиранил (преимущественно самых беззащитных
людей, которые, так сказать, сами напрашивались на обиду), но и сам чаще
всего терял от своей затейливости. Теперь эти свойства всецело перенеслись
на отвлеченную, фантастическую почву, где уже не имелось места ни для
отпора, ни для оправданий, где не было ни сильных, ни слабых, где не
существовало ни полиции, ни мировых судов (или, лучше сказать, существовали,
но единственно в видах ограждения его, Иудушкиных, интересов) и где,
следовательно, он мог свободно опутывать целый мир сетью кляуз, притеснений
и обид.
Он любил мысленно вымучить, разорить, обездолить, пососать кровь.
Перебирал, одну за другой, все отрасли своего хозяйства: лес, скотный двор,
хлеб, луга и проч., и на каждой созидал узорчатое здание фантастических
притеснений, сопровождаемых самыми сложными расчетами, куда входили и
штрафы, и ростовщичество, и общие бедствия, и приобретение ценных бумаг -
словом сказать, целый запутанный мир праздных помещичьих идеалов. А так как
тут все зависело от произвольно предполагаемых переплат или недоплат, то
каждая переплаченная или недоплаченная копейка служила поводом для переделки
всего здания, которое таким образом видоизменялось до бесконечности. Затем,
когда утомленная мысль уже не в силах была следить с должным вниманием за
всеми подробностями спутанных выкладок по операциям стяжания, он переносил
арену своей фантазии на вымыслы, более растяжимые. Припоминал все
столкновения и пререкания, какие случались у него с людьми не только в
недавнее время, но и в самой отдаленной молодости, и разработывал их с таким
расчетом, что

всегда из всякого столкновения выходил победителем. Он мстил мысленно
своим бывшим сослуживцам по департаменту, которые опередили его по службе и
растравили его самолюбие настолько, что заставили отказаться от служебной
карьеры; мстил однокашникам по школе, которые некогда пользовались своею
физической силой, чтоб дразнить и притеснять его; мстил соседям по имению,
которые давали отпор его притязаниям и отстаивали свои права; мстил слугам,
которые когда-нибудь сказали ему грубое слово или просто не оказали
достаточной почтительности; мстил маменьке Арине Петровне за то, что она
просадила много денег на устройство Погорелки, денег, которые, "по всем
правам", следовали ему; мстил братцу Степке-балбесу за то, что он прозвал
его Иудушкой; мстил тетеньке Варваре Михайловне за то, что она, в то время
когда уж никто этого не ждал, вдруг народила детей "с бору да с сосенки",
вследствие чего сельцо Горюшкино навсегда ускользнуло из головлевского рода.
Мстил живым, мстил мертвым.
Фантазируя таким образом, он незаметно доходил до опьянения; земля
исчезала у него из-под ног, за спиной словно вырастали крылья. Глаза
блестели, губы тряслись и покрывались пеной, лицо бледнело и принимало
угрожающее выражение. И, по мере того как росла фантазия, весь воздух кругом
него населялся призраками, с которыми он вступал в воображаемую борьбу.
Существование его получило такую полноту и независимость, что ему
ничего не оставалось желать. Весь мир был у его ног, разумеется, тот
немудреный мир, который был доступен его скудному миросозерцанию. Каждый
простейший мотив он мог варьировать бесконечно, за каждый мог по нескольку
раз приниматься сызнова, разработывая всякий раз на новый манер. Это был
своего рода экстаз, ясновидение, нечто подобное тому, что происходит на
спиритических сеансах. Ничем не ограничиваемое воображение создает мнимую
действительность, которая, вследствие постоянного возбуждения умственных
сил, претворяется в конкретную, почти осязаемую. Это - не вера, не
убеждение, а именно умственное распутство, экстаз. Люди обесчеловечиваются;
их лица искажаются, глаза горят, язык произносит непроизвольные речи, тело
производит непроизвольные движения.
Порфирий Владимирыч был счастлив. Он плотно запирал окна и двери, чтоб
не слышать, спускал шторы, чтоб не видеть.

Все обычные жизненные отправления, которые прямо не соприкасались с
миром его фантазии, он делал на скорую руку, почти с отвращением. Когда
пьяненький Прохор стучался в дверь его комнаты, докладывая, что подано
кушать, он нетерпеливо вбегал в столовую, наперекор всем прежним привычкам,
спеша съедал свои три перемены кушанья и опять скрывался в кабинет. Даже в
манерах у него, при столкновении с живыми людьми, явилось что-то отчасти
робкое, отчасти глупо-насмешливое, как будто он в одно и то же время и
боялся и вызывал. Утром он спешил встать как можно раньше, чтобы сейчас же
приняться за работу. Молитвенное стояние сократил; слова молитвы произносил
безучастно, не вникая в их смысл, крестные знамения и воздеяния рук творил
машинально, неотчетливо. Даже представление об аде и его мучительных
возмездиях (за каждый грех - возмездие особенное), по-видимому, покинуло
его.
А Евпраксеюшка методу тем млела в чаду плотского вожделения. Гарцуя в
нерешимости между конторщиком Игнатом и кучером Архипушкой и в то же время
кося глазами на краснорожего плотника Илюшу, который с целой артелью
подрядился вывесить господский погреб, она ничего не замечала, что делается
в барском доме. Она думала, что барин какую-нибудь "новую комедию"
разыгрывает, и немало веселых слов было произнесено по этому поводу в
дружеской компании почувствовавших себя на свободе людишек. Но однажды,
как-то случайно, зашла она в столовую в то время, когда Иудушка наскоро
доедал кусок жареного гуся, и вдруг ей сделалось жутко.
Порфирий Владимирыч сидел в засаленном халате, из которого местами
выбивалась уж вата; он был бледен, нечесан, оброс какой-то щетиной вместо
бороды.
- Баринушка! что такое? что случилось? - бросилась она к нему в испуге.
Но Порфирий Владимирыч только глупо-язвительно улыбнулся в ответ на ее
восклицание, словно хотел сказать: а ну-ка, попробуй теперь меня чем-нибудь
уязвить!
- Баринушка! да что такое? Говорите! что случилось? - повторила она.
Он встал, уставил в нее исполненный ненависти взгляд и с расстановкою
произнес:
- Если ты, девка распутная, еще когда-нибудь... в кабинет ко мне...
Убью!

x x x

Благодаря этой случайности, существование Порфирия Владимирыча с
внешней стороны изменилось к лучшему. Не чувствуя никаких материальных
помех, он свободно отдался своему одиночеству, так что даже не видал, как
прошло лето. Август уж перевалил на вторую половину; дни сократились; на
дворе непрерывно сеял мелкий дождь; земля взмокла; деревья стояли понуро,
роняя на землю пожелтевшие листья. На дворе и около людской царствовала
невозмутимая тишина; дворовые ютились по своим углам, частию вследствие
хмурой погоды, частию вследствие того, что догадались, что с барином
происходит что-то неладное. Евпраксеюшка окончательно очнулась, забыла и о
шелковых платьях, и о милых дружках, и по целым часам сидела в девичьей на
ларе, не зная, как ей быть и что предпринять. Пьяненький Прохор дразнил ее,
что она извела барина, опоила его и что не миновать ей за это по владимирке
погулять.
А Иудушка между тем сидит запершись у себя в кабинете и мечтает. Ему
еще лучше, что на дворе свежее сделалось; дождь, без устали дребезжащий в
окна его кабинета, наводит на него полудремоту, в которой еще свободнее,
шире развертывается его фантазия. Он представляет себя невидимкою и в этом
виде мысленно инспектирует свои владения, в сопровождении старого Ильи,
который еще при папеньке, Владимире Михайловиче, старостой служил и
давным-давно на кладбище схоронен.
- Умный мужик Илья! старинный слуга! Нынче такие-то люди выводятся.
Нынче что: поюлить да потарантить, а чуть до дела коснется - и нет никого!-
рассуждает вам с собою Порфирий Владимирыч, очень довольный, что Илья из
мертвых воскрес.
Не торопясь да богу помолясь, никем не видимые, через поля и овраги,
через долы и луга, пробираются они на пустошь Уховщину и долго не верят
глазам своим. Стоит перед ними лесище стена стеной, стоит, да только
вершинами в вышине гуляет. Деревья все одно к одному, красные - сосняк;
которые в два, а которые и в три обхвата; стволы у них прямые, обнаженные, а
вершины могучие, пушистые: долго, значит, еще этому лесу стоять можно!
- Вот, брат, так лесок! - в восхищении восклицает Иудушка.

- Заказничок! - объясняет старик Илья, - еще при покойном дедушке
вашем, при Михаиле Васильиче, с образами обошли - вон он какой вырос!
- А сколько, по-твоему, тут десятин будет?
- Да, в ту пору ровно семьдесят десятин мерили, ну, а нынче... тогда
десятина-то хозяйственная была, против нынешней в полтора раза побольше.
- Ну, а как ты думаешь, сколько на каждой десятине примерно дерев
сидит?
- Кто их знает! у бога они сосчитаны!
- А я так думаю, что непременно шестьсот - семьсот на десятину будет.
Да не на старую десятину, а на нынешнюю, на тридцатку. Постой! погоди! ежели
по шестисот... ну, по шестисот по пятидесяти положить,- сколько же на ста
пяти десятинах дерев будет?
Порфирий Владимирыч берет лист бумаги и умножает 105 на 650:
оказывается 68.250 дерев.
- Теперича, ежели весь этот лес продать... по разноте... как ты
думаешь, можно по десяти рублей за дерево взять?
Старик Илья трясет головой.
- Мало! - говорит он, - ведь это - какой лес! из каждого дерева два
мельничных вала выйдет, да еще строевое бревно, хоть в какую угодно стройку,
да семеричок, да товарничку, да сучья... По-вашему, мельничный-то вал -
сколько он стоит?
Порфирий Владимирыч притворяется, что не знает, хотя он давно уж все до
последней копейки определил и установил.
- По здешнему месту один вал десяти рублей стоит, а кабы в Москву, так
и цены бы ему, кажется, не было! Ведь это - какой вал! его на тройке
только-только увезти! да еще другой вал, потоньше, да бревно, да семеричок,
да дров, да сучьев ... Ан дерево-то, бедно-бедно, в двадцати рублях пойдет.
Слушает Порфирий Владимирыч Ильины речи и не наслушается их! Умный,
верный мужик, этот Илья! Да и все вообще управление ему как-то необыкновенно
удачно привел бог сладить! В помощниках у Ильи старый Вавило служит (тоже
давно на кладбище лежит) - вот, брат, так кряж! В конторщиках маменькин
земский Филипп-перевезенец (из вологодских деревень его, лет шестьдесят тому
назад, перевезли); полесовщики все испытанные, неутомимые; псы у амбаров -
злые! И люди и псы - все готовы за барское добро хоть черту горло
перегрызть!

- А ну-тко, брат, давай прикинем: сколько это будет, ежели всю пустошь
по разноте распродать?
Порфирий Владимирыч снова рассчитывает мысленно, сколько стоит большой
вал, сколько вал поменьше, сколько строевое бревно, семерик, дрова, сучья.
Потом складывает, умножает, в ином месте отсекает дроби, в другом
прибавляет. Лист бумаги наполняется столбцами цифр.
- На-тко, брат, смотри, что вышло! - показывает Иудушка воображаемому
Илье какую-то совсем неслыханную цифру, так что даже Илья, который, и со
своей стороны, не прочь от приумножения барского добра, и тот словно
съежился.
- Что-то как будто и многовато! - говорит он, в раздумье поводя
лопатками.
Но Порфирий Владимирыч уже откинул все сомнения и только веселенько
хихикает.
- Чудак, братец, ты! Это уж не я, а цифра говорит. Наука, братец, такая
есть, арифметикой называется... уж она, брат, не солжет! Ну, хорошо, с
Уховщиной теперь покончили; пойдем-ка, брат, в Лисьи Ямы, давно я там не
бывал! Сдается мне, что мужики там пошаливают, ой, пошаливают мужики! Да и
Гаранька-сторож... знаю! знаю! Хороший Гаранька, усердный сторож, верный -
это что и говорить! а все-таки... Маленько он как будто сшибаться стал!
Идут они неслышно, невидимо, сквозь чащу березовую, едва пробираются и
вдруг останавливаются, притаивши дыхание. На самой дороге лежит на боку
мужицкий воз, а мужик стоит и тужит, глядючи на сломанную ось.
Потужил-потужил, выругал ось, да и себя кстати ругнул, вытянул лошадь кнутом
по спине ("ишь, ворона!"), однако делать что-нибудь надо - не стоять же на
одном месте до завтра! Озирается вор-мужичонко, прислушивается: не едет ли
кто, потом выбирает подходящую березку, вынимает топор... А Иудушка все
стоит, не шелохнется... Дрогнула березка, зашаталася и вдруг, словно сноп,
повалилась наземь. Хочет мужик отрубить от комля, сколько на ось надобно, но
Иудушка уж решил, что настоящий момент наступил. Крадучись, подползает он к
мужику и мигом выхватывает из рук его топор.
- Ах! - успевает только крикнуть застигнутый врасплох вор.
- "Ах!" - передразнивает его Порфирий Владимирыч, - а чужой лес
воровать дозволяется? "Ах!" - а чью березку-то, свою, что ли, срубил?

- Простите, батюшка!
- Я, братец, давно всем простил! Сам богу грешен и других осуждать не
смею! Не я, а закон осуждает. Ось-то, которую ты срубил, на усадьбу привези,
да и рублик штрафу кстати уж захвати; а покуда пускай топорик у меня
полежит! Небось, брат, сохранно будет!
Довольный тем, что успел на самом деле доказать Илье справедливость
своего мнения насчет Гараньки, Порфирий Владимирыч с места преступления
заходит мысленно в избу полесовщика и делает приличное поучение. Потом он
отправляется домой и по дороге ловит в господском овсе трех крестьянских
кур. Воротившись в кабинет, он опять принимается за работу, и целая
особенная хозяйственная система вдруг зарождается в его уме. Все растущее и
прозябающее на его земле, сеяное и несеяное, обращается в деньги по разноте,
и притом со штрафом. Все люди вдруг сделались порубщиками и потравщиками, а
Иудушка не только не скорбит об этом, но, напротив, даже руки себе потирает
от удовольствия.
- Травите, батюшки, рубите! мне же лучше, - повторяет он, совершенно
довольный.
И тут же берет новый лист бумаги и принимается за выкладки и
вычисления.
Сколько на десятине овса растет и сколько этот овес может денег
принести, ежели его куры мужицкие помнут и за все помятое штраф уплатят?
"А овес-то, хоть и помят, ан после дождичка и опять поправился!" -
мысленно присовокупляет Иудушка.
Сколько в Лисьих Ямах березок растет и сколько за них можно денег
взять, ежели их мужики воровским манером порубят и за все порубленное штраф
заплатят?
"А березка-то, хоть она и срублена, ко мне же в дом на протопленье
пойдет, стало быть, дров самому пилить не надо!" - опять присовокупляет
Иудушка мысленно.
Громадные колонны цифр испещряют бумагу; сперва рубли, потом десятки,
сотни, тысячи... Иудушка до того устает за работой и, главное, так волнуется
ею, что весь в поту встает из-за стола и ложится отдохнуть на диван. Но
взбунтовавшееся воображение и тут не укрощает своей деятельности, а только
избирает другую, более легкую тему.
- Умная женщина была маменька, Арина Петровна, - фантазирует Порфирий
Владимирыч, - умела и спросить, да и приласкать умела - оттого и служили ей
все с

удовольствием! однако и за ней грешки водились! Ой, много было за
покойницей блох!
Не успел Иудушка помянуть об Арине Петровне, а она уж и тут как тут;
словно чует ее сердце, что она ответ должна дать: сама к милому сыну из
могилы явилась.
- Не знаю, мой друг, не знаю, чем я перед тобой провинилась! - как-то
уныло говорит она, - кажется, я...
- Те-те-те, голубушка! лучше уж не грешите! - без церемонии обличает ее
Иудушка, - коли на то пошло, так я все перед вами сейчас выложу! Почему вы,
например, тетеньку Варвару Михайловну в ту пору не остановили?
- Как же ее останавливать! она и сама в полных летах была, сама имела
право распоряжаться собою!
- Ну, нет-с, позвольте-с! Муж-то какой у нее был? Старенький да
пьяненький - ну, самый, самый, значит... бесплодный! А между тем у ней
четверо детей проявилось... откуда, спрашиваю я вас, эти дети взялись?
- Что это, друг мой, как ты странно говоришь! как будто я в этом
причинна!
- Причинны не причинны, а все-таки повлиять могли! Смешком бы да
шуточкой, "голубушка" да "душенька" - смотришь, она бы и посовестилась! А вы
все напротив! На дыбы да с кондачка! Варька да Варька, да подлая да
бесстыжая! чуть не со всей округой ее перевенчали! вот, она и того... и она
тоже на дыбы встала! Жаль! Горюшкино-то наше бы теперь было!
- Далось тебе это Горюшкино! - говорит Арина Петровна, очевидно,
становясь в тупик перед обвинением сына.
- Мне что Горюшкино! Мне, пожалуй, и ничего не надо! Было бы на свечку
да на маслице - вот я и доволен! А вообще, по справедливости... Да,
маменька, и рад бы смолчать, а не сказать не могу: большой грех на вашей
душе лежит, очень, очень большой!
Арина Петровна уже ничего не отвечает, а только руками разводит, не то
подавленная, не то недоумевающая.
- Или бы вот, например, другое дело, - продолжает между тем Иудушка,
любуясь смущением маменьки, - зачем вы для брата Степана в ту пору дом в
Москве покупали?
- Надо было, мой друг; надо же было и ему какой-нибудь кусок выбросить,
- оправдывается Арина Петровна.
- А он взял да и промотал его! И добро бы вы его не знали: и буян-то он
был, и сквернослов, и непочтительный - нет-таки. Да еще папенькину
вологодскую деревеньку

хотели ему отдать! А деревенька-то какая! вся в одной меже, ни соседей,
ни чересполосицы, лесок хорошенький, озерцо... стоит как облупленное яичко,
Христос с ней! хорошо, что я в то время случился, да воспрепятствовал... Ах,
маменька, маменька, и не грех это вам!
- Да ведь сын он... пойми, все-таки - сын!
- Знаю я, и даже очень хорошо понимаю! И все-таки не нужно было этого
делать, не следовало! Дом-то двенадцать тысяч серебрецом заплачен - а где
они? Вот тут двенадцать тысяч плакали, да Горюшкино тетеньки Варвары
Михайловны, бедно-бедно, тысяч на пятнадцать оценить нужно... Ан денег-то и
многонько выйдет!
- Ну, ну, полно! уж перестань! не сердись, Христа ради!
- Я, маменька, не сержусь, я только по справедливости сужу... что
правда, то правда - терпеть не могу лжи! с правдой родился, с правдой жил, с
правдой и умру! Правду и бог любит, да и нам велит любить. Вот хоть бы про
Погорелку; всегда скажу, много, ах, как много денег вы извели на устройство
ее.
- Да, ведь, я сама в ней жила...
Иудушка очень хорошо читает на лице маменьки слова: кровопивец ты
несуразный! - но делает вид, что не замечает их.
- Нужды нет, что жили, а все-таки... Киотка-то и до сих пор в Погорелке
стоит, а чья она? Лошадь маленькая - тоже; шкатулочка чайная... сам
собственными глазами еще при папеньке в Головлеве ее видел! а вещичка-то
хорошенькая!
- Ну, что уж!
- Нет, маменька, не говорите! оно, конечно, сразу не видно, однако как
тут рубль, в другом месте - полтина, да в третьем - четвертачок... Как
посмотришь да поглядишь... А впрочем, позвольте, я лучше сейчас все на
цифрах прикину! Цифра - святое дело; она уж не солжет!
Порфирий Владимирыч опять устремляется к столу, чтоб привести наконец в
полную ясность, какие убытки ему нанесла добрый друг маменька. Он стучит на
счетах, выводит на бумаге столбцы цифр - словом, готовит все, чтоб
изобличить Арину Петровну. Но, к счастию для последней, колеблющаяся его
мысль не может долго удержаться на одном и том же предмете. Незаметно для
него самого к нему подкрадывается новый предмет стяжания и, словно каким
волшебством, дает его мысли совсем иное направление. Фигура Арины Петровны,
еще за

минуту перед тем так живо мелькавшая у него в глазах, вдруг окунулась в
омуте забвения. Цифры смешались...
Давно уж собирался Порфирий Владимирыч высчитать, что может принести
ему полеводство, и вот теперь наступил самый удобный для этого момент. Он
знает, что мужик всегда нуждается, всегда ищет занять и всегда же отдает без
обмана с лихвой. В особенности щедр мужик на свой труд, который "ничего не
стоит" и на этом основании всегда, при расчетах, принимается ни во что, в
знак любви. Много-таки на Руси нуждающегося народа, ах, как много! Много
людей, не могущих определить сегодня, что ждет их завтра, много таких,
которые, куда бы ни обратили тоскливые взоры - везде видят только
безнадежную пустоту, везде слышат только одно слово: отдай! отдай! И вот,
вокруг этих-то безнадежных людей, около этой-то перекатной голи, стелет
Иудушка свою бесконечную паутину, по временам переходя в какую-то неистовую
фантастическую оргию.
На дворе апрель, и мужику, по обыкновению, нечего есть. "Проелись,
голубчики! зиму-то пропраздновали, а к весне и животы подвело!" - рассуждает
Порфирий Владимирыч сам с собою, а он, как нарочно, только-только все счеты
по прошлогоднему полеводству в ясность привел. В феврале были обмолочены
последние скирды хлеба, в марте зерно лежало ссыпанные в закрома, а на днях
вся наличность уже разнесена по книгам в соответствующие графы. Иудушка
стоит у окна и поджидает. Вот вдали, на мосту, показался в тележонке мужик
Фока. На повертке в Головлево он как-то торопливо задергал вожжами и, за
неимением кнута, пугнул рукой лошадь, еле передвигающую ноги.
- Сюда! - шепчет Иудушка, - ишь у него лошадь-то! как только жива! А
покормить ее с месяц, другой - ничего животок будет! Рубликов двадцать пять,
а не то и все тридцать отдашь за нее.
Между тем Фока подъехал к людской избе, привязал к изгороди лошадь,
подкинул ей охапку сенной трухи и через минуту уже переминается с ноги на
ногу в девичьей, где Порфирий Владимирыч имеет обыкновение принимать
подобных просителей.
- Ну, друг! что скажешь хорошенького? - начинает Порфирий Владимирыч.
- Да вот, сударь, ржицы бы...

- Что так! свою-то, видно, уж съели? Ах, ах, грех какой! Вот кабы вы
поменьше водки пили, да побольше трудились, да богу молились, и землица-то
почувствовала бы! Где нынче зерно - смотришь, ан в ту пору два или три
получилось бы! Занимать-то бы и не надо!
Фока как-то нерешительно улыбается вместо ответа.
- Ты думаешь, бог-то далеко, так он и не видит? - продолжает
морализировать Порфирий Владимирыч, - ан бог-то - вот он он. И там, и тут, и
вот с нами, покуда мы с тобой говорим, - везде он! И все он видит, все
слышит, только делает вид, будто не замечает. Пускай, мол, люди своим умом
поживут; посмотрим, будут ли они меня помнить! А мы этим пользуемся, да
вместо того чтоб богу на свечку из достатков своих уделить, мы - в кабак да
в кабак! Вот за это за самое и не подает нам бог ржицы - так ли, друг?
- Это уж что говорить! Это так точно!
- Ну, так вот видишь ли, и ты теперь понял. А почему понял? потому что
бог милость свою от тебя отвратил. Уродись у тебя ржица, ты бы и опять
фордыбачить стал, а вот как бог-то...
- Справедливо это, и кабы ежели мы...
- Постой! дай я скажу! И всегда так бывает, друг, что бог забывающим
его напоминает об себе. И роптать мы на это не должны, а должны понимать,
что это для нашей же пользы делается. Кабы мы бога помнили, и он бы об нас
не забывал. Всего бы нам подал: и ржицы, и овсеца, и картофельцу - на,
кушай! И за скотинкой бы за твоей наблюл - вишь, лошадь-то у тебя! в чем
только дух держится! и птице, ежели у тебя есть, и той бы настоящее
направление дал!
- И это вся ваша правда, Порфирий Владимирыч.
- Бога чтить, это - первое, а потом - старших, которые от самих царей
отличие получили, помещиков, например.
- Да мы, Порфирий Владимирыч, и то, кажется...
- Тебе вот "кажется", а поразмысли да посуди - ан, может, и не так на
поверку выйдет. Теперь, как ты за ржицей ко мне пришел, грех сказать! очень
ты ко мне почтителен и ласков; а в позапрошлом году, помнишь, когда жнеи мне
понадобились, а я к вам, к мужичкам, на поклон пришел? помогите, мол,
братцы, вызвольте! вы что на мою просьбу ответили? самим, говорят, жать
надо! Нынче, говорят, не прежнее время, чтоб на господ работать, нынче -
воля! Воля, а ржицы нет!

Порфирий Владимирыч учительно взглядывает на Фоку; но тот не
шелохнется, словно оцепенел.
- Горды вы очень, от этого самого вам и счастья нет. Вот я, например:
кажется, и бог меня благословил, и царь пожаловал, а я - не горжусь! Как я
могу гордиться! что я такое! червь! козявка! тьфу! А бог-то взял да за
смиренство за мое и благословил меня! И сам милостию своею взыскал, да и
царю внушил, чтобы меня пожаловал.
- Я так, Порфирий Владимирыч, мекаю, что прежде, при помещиках, не в
пример лучше было! - льстит Фока.
- Да, брат, было и ваше времечко! попраздновали, пожили! Всего было у
вас, и ржицы, и сенца, и картофельцу! Ну, да что уж, старое поминать! я не
злопамятен; я, брат, давно об жнеях позабыл, только так, к слову
вспомнилось! Так как же ты говоришь, ржицы тебе понадобилось?
- Да, ржицы бы...
- Купить, что ли, собрался?
- Где купить! в одолжение, значит, до новой!
- Ахти-хти! Ржица-то, друг, нынче кусается! Не знаю уж, как и быть мне
с тобой...
Порфирий Владимирыч впадает в минутное раздумье, словно и действительно
не знает, как ему поступить. "И помочь человеку хочется, да и ржица
кусается..."
- Можно, мой друг, можно и в одолжение ржицы дать, - наконец говорит
он, - да, признаться сказать, и нет у меня продажной ржи: терпеть не могу
божьим даром торговать! Вот в одолжение - это так, это я с удовольствием. Я,
брат, ведь помню: сегодня я тебя одолжу, а завтра - ты меня одолжишь!
Сегодня у меня избыток - бери, одолжайся! четверть хочешь взять - четверть
бери! осьминка понадобилась - осьминку отсыпай! А завтра, может быть, так
дело повернет, что и мне у тебя под окошком постучать придется: одолжи, мол,
Фокушка, ржицы осьминку - есть нечего!
- Где уж! пойдете ли, сударь, вы!..
- Я-то не пойду, а к примеру... И не такие, друг, повороты на свете
бывают! Вон в газетах пишут: какой столб Наполеон был, да и тот прогадал, не
потрафил. Так-то, брат. Сколько же тебе требуется ржицы-то?
- Четвертцу бы, коли милость ваша будет.
- Можно и четвертцу. Только зараньше я тебе говорю: кусается, друг,
нынче рожь, куда как кусается! Так вот как мы с тобой сделаем: я тебе шесть
четверичков отмерить велю, а ты

мне, через восемь месяцев, два четверичка приполнцу отдашь - так оно
четвертца в аккурат и будет! Процентов я не беру, а от избытка ржицей...
У Фоки даже дух занялся от Иудушкинова предложения; некоторое время он
ничего не говорит, только лопатками пошевеливает.
- Не многовато ли будет, сударь? - наконец произносит он, очевидно
робея.
- А много - так к другим обратись! Я, друг, не неволю, а от души
предлагаю. Не я за тобой посылал, сам ты меня нашел. Ты - с запросцем, я - с
ответцем. Так-то, друг!
- Так-то так, да словно бы приполну-то уж много?
- Ах, ах, ах! А я еще думал, что ты - справедливый мужик, степенный!
Ну, а мне-то, скажи, чем мне-то жить прикажешь? Я-то откуда расходы свои
должен удовлетворять? Ведь у меня сколько расходов - знаешь ли ты?
Конца-краю, голубчик, расходам у меня не видно. Я и тому дай, и другого
удовлетвори, и третьему вынь да положь! Всем надо, все Порфирий Владимирыча
теребят, а Порфирий Владимирыч отдувайся за всех! Опять и то, кабы я купцу
рожь продал - я бы денежки сейчас на стол получил. Деньги, брат, - святое
дело. С деньгами накуплю я себе билетов, положу в верное место и стану
пользоваться процентами! Ни заботушки мне, ни горюшка, отрезал купончик -
пожалуйте денежки! А за рожью-то я еще походи, да похлопочи около нее, да
постарайся! Сколько ее усохнет, сколько на россыпь пойдет, сколько мышь
съест! Нет, брат, деньги - как можно! И давно бы мне за ум взяться пора!
давно бы в деньги все обратить, да и уехать от вас!
- А вы с нами, Порфирий Владимирыч, поживите.
- И рад бы, голубчик, да сил моих нет. Кабы прежние силы, конечно, еще
пожил бы, повоевал бы. Нет! пора, пора на покой! Уеду отсюда к
Троице-Сергию, укроюсь под крылышко угоднику - никто и не услышит меня. А уж
мне-то как хорошо будет: мирно, честно, тихо, ни гвалту, ни свары, ни шума -
точно на небеси!
Словом сказать, как ни вертится Фока, а дело слаживается, как хочется
Порфирию Владимирычу. Но этого мало: в самый момент, когда Фока уж
согласился на условия займа, является на сцену какая-то Шелепиха. Так,
пустошонка ледащая, с десятинку покосцу, да и то вряд ли... Так вот бы...
- Я тебе одолжение делаю - и ты меня одолжи, - говорит Порфирий
Владимирыч, - это уж не за проценты, а так,

в одолжение! Бог за всех, а мы друг по дружке! Ты десятинку-то шутя
скосишь, а я тебя напредки попомню! я, брат, ведь прост! Ты мне на рублик
послужишь, а я...
Порфирий Владимирыч встает и в знак окончания дела молится на церковь.
Фока, следуя его примеру, тоже крестится.
Фока исчез; Порфирий Владимирыч берет лист бумаги, вооружается счетами,
а костяшки так и прыгают под его проворными руками... Мало-помалу начинается
целая оргия цифр. Весь мир застилается в глазах Иудушки словно дымкой; с
лихорадочною торопливостью переходит он от счетов к бумаге, от бумаги к
счетам. Цифры растут, растут...

РАСЧЕТ

На дворе декабрь в половине: окрестность, схваченная неоглядным снежным
саваном, тихо цепенеет; за ночь намело на дороге столько сугробов, что
крестьянские лошади тяжко барахтаются в снегу, вывозя пустые дровнишки. А к
головлевской усадьбе и следа почти нет. Порфирий Владимирыч до того отвык от
посещений, что и главные ворота, ведущие к дому, и парадное крыльцо с
наступлением осени наглухо заколотил, предоставив домочадцам сообщаться с
внешним миром посредством девичьего крыльца и боковых ворот.
Утро; бьет одиннадцать. Иудушка, одетый в халат, стоит у окна и
бесцельно поглядывает вперед. Спозаранку бродил он взад и вперед по кабинету
и все об чем-то думал и высчитывал воображаемые доходы, так что наконец
запутался в цифрах и устал. И плодовитый сад, раскинутый против главного
фасада господского дома, и поселок, приютившийся на задах сада, - все
утонуло в снежных сувоях. После вчерашней вьюги день выдался морозный, и
снежная пелена сплошь блестит на солнце миллионами искр, так что Порфирий
Владимирыч невольно щурит глаза. На дворе пустынно и тихо; ни малейшего
движения ни у людской, ни около скотного двора; даже крестьянский поселок
угомонился, словно умер. Только над поповым домом вьется сизый дымок и
останавливает на себе внимание Иудушки.
"Одиннадцать часов било, а попадья еще не отстряпалась, - думается ему,
- вечно эти попы трескают!"

Выйдя из этого пункта, он начинает соображать: будни или праздник
сегодня, постный или скоромный день, и что должна стряпать попадья, - как
вдруг внимание его отвлекается в сторону. На горке, при самом выезде из
деревни Нагловки, показывается черная точка, которая постепенно придвигается
и растет. Порфирий Владимирыч вглядывается и, разумеется, прежде всего
задается целой массой праздных вопросов. Кто едет? мужик или другой кто?
Другому, впрочем, некому - стало быть, мужик... да, мужик и есть! Зачем
едет? ежели за дровами, так ведь нагловский лес по ту сторону деревни...
наверное, шельма, в барский лес воровать собрался! Ежели на мельницу, так
тоже, выехавши из Нагловки, надо взять вправо... Может быть, за попом?
кто-нибудь умирает или уж и умер?.. А может быть, и родился кто? Какая же
это баба родила? Ненила по осени с прибылью ходила, да той, кажется, еще
рано... Ежели уродился мальчик, так в ревизию со временем попадет - сколько
бишь в Нагловке, по последней ревизии, душ? А ежели девочка, так тех в
ревизию не записывают, да и вообще... А все-таки и без женского пола
нельзя... тьфу!
Иудушка отплевывается и смотрит на образ, как бы ища у него защиты от
лукавого.
Очень вероятно, что он долго блуждал бы таким образом мыслью, если б
показавшаяся у Нагловки черная точка обыкновенным порядком помелькала и
исчезла; но она все росла и росла и, наконец, повернула на гать, ведущую к
церкви. Тогда Иудушка совершенно отчетливо увидел, что едет небольшая
рогоженная кибитка, запряженная парой гусем. Вот она поднялась на взлобок и
поравнялась с церковью ("не благочинный ли? - мелькнуло у него, - то-то у
попа не отстряпались о сю пору!"), вот повернула вправо и направилась прямо
к усадьбе: "так и есть, сюда!" Порфирий Владимирыч инстинктивно запахнул
халат и отпрянул от окна, словно боясь, чтоб проезжий не заметил его.
Он отгадал: повозка подъехала к усадьбе и остановилась у боковых ворот.
Из нее поспешно выскочила молодая женщина. Одета она была совсем не по
сезону, в городское ватное пальто, больше для вида, нежели для тепла,
отороченное барашком, и, видимо, закоченела. Особа эта, никем не
встреченная, вприскочку побежала на девичье крыльцо, и через несколько
секунд уж слышно было, как хлопнула в девичьей дверь, а следом за этим опять
хлопнула другая дверь, а затем

во всех ближайших к выходу комнатах началась ходьба, хлопанье и суета.
Порфирий Владимирыч стоял у двери кабинета и прислушивался. Он так
давно не видал никого постороннего и вообще так отвык от общества людей, что
его взяла оторопь. Прошло с четверть часа; ходьба и хлопанье дверью не
перемежались, а ему все еще не докладывали. Это еще больше взволновало его.
Ясно, что приезжая принадлежала к числу лиц, которые, в качестве "присных",
не дают никакого повода сомневаться относительно своих прав на
гостеприимство. Кто же у него "присные"? Он начал припоминать, но память
как-то тупо ему служила. Был у него сын Володька да сын Петька, была
маменька Арина Петровна... давно, ах, давно это было! Вот в Горюшкине с
прошлой осени поселилась Надька Галкина, покойной тетеньки Варвары
Михайловны дочь - неужто ж она? Да нет, та уж однажды пыталась ворваться в
головлевское капище, да шиш съела! - "Не смеет она! не посмеет!" - твердил
Иудушка, приходя в негодование при одной мысли о возможности приезда
Галкиной. Но кто же может быть еще?
Покуда он таким образом припоминал, Евпраксеюшка
осторожно подошла к двери и доложила:
- Погорелковская барышня, Анна Семеновна. приехала.
Действительно, это была Аннинька. Но она до такой степени изменилась,
что почти не было возможности узнать ее. В Головлево явилась на этот раз уж
не та красивая, бойкая и кипящая молодостью девушка, с румяным лицом, серыми
глазами навыкате, с высокой грудью и тяжелой пепельной косой на голове,
которая приезжала сюда вскоре после смерти Арины Петровны, а какое-то
слабое, тщедушное существо с впалой грудью, вдавленными щеками, с нездоровым
румянцем, с вялыми телодвижениями, существо сутулое, почти сгорбленное. Даже
великолепная ее коса выглядела как-то мизерно, и только глаза, вследствие
общей худобы лица, казались еще больше, нежели прежде, и горели лихорадочным
блеском. Евпраксеюшка долгое время вглядывалась в нее, как в незнакомую, но
наконец-таки узнала.
- Барышня! вы ли? - вскрикнула она, всплеснув руками.
- Я. А что?
Сказавши это, Аннинька тихонько засмеялась, точно хотела прибавить: да,
вот как! отделали-таки меня!
- Дядя здоров? - спросила она.

- Что дяденька! так ништо... Только слава, что живут, а то и не видим
их почесть никогда!
- Что же с ним?
- Да так... от скуки, видно, с ними сделалось...
- Неужто и на бобах разводить перестал?
- Нынче они, барышня, молчат. Все говорили и вдруг замолчали. Слышим
иногда, как промежду себя в кабинете что-то разговаривают и даже смеются
будто, а выдут в комнаты - и опять замолчат. Сказывают, с покойным ихним
братцем, Степаном Владимирычем, то же было... Все были веселы - и вдруг
замолчали. Вы-то, барышня, все ли здоровы?
Аннинька только махнула рукою в ответ.
- Сестрица все ли здорова?
- Уже целый месяц, как в Кречетове при большой дороге в могиле лежит.
- Чтой-то, спаси господи! уж и при дороге?
- Известно, как самоубийц хоронят.
- Господи! все барышни были - и вдруг сами на себя ручку наложили...
Как же это так?
- Да, сперва "были барышни", а потом отравились - только и всего. А я
вот струсила, жить захотела! к вам вот приехала! Ненадолго, не пугайтесь...
умру!
Евпраксеюшка глядела на нее во все глаза, словно не понимала.
- Что на меня глядите? хороша? Ну, какова есть... А впрочем, после об
этом... после... Теперь велите-ка ямщика рассчитать да дядю предупредите.
Говоря это, она вынула из кармана старенький портмоне и достала оттуда
две желтеньких бумажки.
- А вот и имущество мое! - прибавила она, указывая на жиденький
чемодан, - тут все: и родовое, и благоприобретенное! Иззябла я,
Евпраксеюшка, очень иззябла! Вся я больна, ни одной косточки во мне не
больной нет, а тут, как нарочно, холодище... Еду, да об одном только думаю:
вот доберусь до Головлева, так хоть умру в тепле! Водки бы мне... есть у
вас?
- Да вы бы, барышня, чайку лучше; самовар сейчас будет готов.
- Нет, чай - потом, а теперь водки бы... Вы дяде, впрочем, не
сказывайте об водке-то покуда... Все само собой после увидится.
Покамест в столовой накрывали к чаю, явился и Порфирий Владимирыч. В
свою очередь и Аннинька с изумлением

встретилась с ним: до такой степени он похудел, выцвел и задичал. Он
обошелся с Аннинькой как-то странно: не то чтобы прямо холодно, а как будто
ему до нее совсем дела нет. Говорил мало, вынужденно, точно актер, с трудом
припоминающий фразы из давнишних ролей. Вообще был рассеян, как будто в
голове его в это время шла совсем другая и очень важная работа, от которой
его досадным образом оторвали по пустякам.
- Ну вот, ты и приехала! - сказал он, - чего хочешь? чаю? кофею?
распорядись!
В прежнее время, при родственных свиданиях, роль чувствительного
человека обыкновенно разыгрывал Иудушка, но на этот раз расчувствовалась
Аннинька, и расчувствовалась взаправду. Должно быть, очень у нее наболело
внутри, потому что она бросилась к Порфирию Владимирычу на грудь и крепко
его обняла.
- Дядя! я к вам! - крикнула она и вдруг залилась слезами.
- Ну что ж! милости просим! комнат у меня довольно - живи!
- Больна я, дяденька! очень, очень больна!
- А больна, так богу молиться надо! Я и сам, когда болен, - все
молитвой лечусь!
- Умирать я приехала к вам, дядя!
Порфирий Владимирыч испытующим оком взглянул на нее, и чуть заметная
усмешка скользнула по его губам.
- Доигралась? - произнес он чуть слышно, почти про себя.
- Да, доигралась. Любинька - та "доигралась" и умерла, а я вот... живу!
При известии о смерти Любиньки Иудушка набожно покрестился и молитвенно
пошептал. Аннинька между тем села к столу, облокотилась и, смотря в сторону
церкви, продолжала горько плакать.
- Вот плакать и отчаиваться - это грех! - учительно заметил Порфирий
Владимирыч, - по-христиански-то, знаешь ли, как надо? не плакать, а
покоряться и уповать - вот как по-христиански надлежит!
Но Аннинька откинулась на спинку стула и, тоскливо повесив руки,
повторяла:
- Ах, уж и не знаю! не знаю, не знаю, не знаю!

- Ежели ты об сестрице так убиваешься - так и это грех! - продолжал
между тем поучать Иудушка, - потому что хотя и похвально любить сестриц и
братцев, однако, если богу угодно одного из них или даже и нескольких
призвать к себе...
- Ах, нет, нет! вы, дядя, добрый? добрый вы? скажите!
Аннинька опять бросилась к нему и обняла.
- Ну, добрый, добрый! ну, говори! хочется чего-нибудь? закусочки?
чайку, кофейку? требуй! сама распорядись!
Анниньке вдруг вспомнилось, как в первый приезд ее в Головлево дяденька
спрашивал: "Телятинки хочется? поросеночка, картофельцу?" - и она поняла,
что никакого другого утешения ей здесь не сыскать.
- Благодарю вас, дядя, - сказала она, снова присаживаясь к столу, -
ничего особенного мне не нужно. Я заранее уверена, что буду всем довольна.
- А будешь довольна, так и слава богу! в Погорелку-то поедешь, что ли?
- Нет, дядя, я покамест у вас поживу. Ведь вы ничего не имеете против
этого?
- Христос с тобой! живи! Ежели я и спросил про Погорелку, так потому,
что на случай поездки распоряжение нужно сделать: кибиточку, лошадушек...
- Нет! после! после!
- И прекрасно. Когда-нибудь после съездишь, а покудова с нами поживи.
По хозяйству поможешь - я ведь один! Краля-то эта, - Иудушка почти с
ненавистью указал на Евпраксеюшку, разливавшую чай, - все по людским
рыскает, так иной раз и не докличешься никого, весь дом пустой! Ну, а
покамест прощай. Я к себе пойду. И помолюсь, и делом займусь, и опять
помолюсь... так-то, друг! Давно ли Любинька-то скончалась?
- Да с месяц, дядя.
- Так мы завтра ранехонько к обеденке сходим, да кстати и панихидку по
новопреставльшейся рабе божией Любви отслужим... Так прощай покуда! Кушай-ка
чай-то, а ежели закусочки захочется с дорожки, и закусочки подать вели. А в
обед опять увидимся. Поговорим, побеседуем; коли нужно что - распорядимся, а
не нужно - и так посидим!
Так произошло это первое родственное свидание. С окончанием его
Аннинька вступила в новую жизнь в том самом постылом Головлеве, из которого
она, уж дважды в течение своей недолгой жизни, не знала как вырваться.

x x x

Аннинька пошла под гору очень быстро. Вызванное головлевской поездкой
(после смерти бабушки Арины Петровны) сознание, что она "барышня", что у нее
есть свое гнездо и свои могилы, что не все в ее жизни исчерпывается вонью и
гвалтом гостиниц и постоялых дворов, что есть, наконец, убежище, в котором
ее не настигнут подлые дыханья, зараженные запахом вина и конюшни, куда не
ворвется тот "усатый", с охрипшим от перепоя голосом и воспаленными глазами
(ах, что он ей говорил! какие жесты в ее присутствии делал!), - это сознание
улетучилось почти сейчас вслед за тем, как только пропало из вида Головлево.
Аннинька отправилась в ту пору из Головлева прямо в Москву и начала
хлопотать, чтоб ее и сестру приняли на казенную сцену. С этой целью она
обращалась и к maman, директрисе института, в котором она воспитывалась, и к
некоторым институтским товаркам. Но везде ее приняли как-то странно. Maman,
отнесшаяся к ней в первую минуту довольно радушно, как только узнала, что
она играет на провинциальном театре, вдруг переменила благосклонное
выражение лица на важное и строгое, а товарки, большею частью замужние
женщины, взглянули на нее с таким нахальным изумлением, что она
просто-напросто струсила. Только одна, более добродушная, нежели другие,
желая показать участие, спросила:
- А скажи, душка, правда ли, что когда вы, актрисы, одеваетесь в
уборных, то вам стягивают корсеты офицеры?
Одним словом, ее попытки утвердиться в Москве так и остались попытками.
Надо, впрочем, сказать правду, что и настоящих задатков она для успеха на
столичной сцене не имела. И она и Любинька принадлежали к числу тех бойких,
но не особенно даровитых актрис, которые всю жизнь играют одну и ту же роль.
Анниньке удалась "Перикола", Любиньке - "Анютины глазки" и "Полковник старых
времен". И затем, за что бы они ни принимались, - везде выходили "Периколы"
и "Анютины глазки", а в большинстве случаев, пожалуй, и совсем ничего не
выходило. Приходилось Анниньке играть и "Прекрасную Елену" (по обязанностям
службы даже и часто); она накладывала на свои пепельные волосы совершенно
огненный парик, делала в тунике разрез до самого пояса, но и за всем тем
выходило посредственно, вяло, даже не цинично. От "Елены" она перешла к
"Отрывкам из герцогини Герольштейнской", и так как тут к бесцветной игре
прибавилась еще

/с250 совершенно бессмысленная постановка, то вышло уже что-то совсем
глупое. Наконец, взялась играть Клеретту в "Дочери Рынка", но здесь,
стараясь наэлектризовать публику, до такой степени переиграла, что и
неприхотливым провинциальным зрителям показалось, что по сцене мечется даже
не актриса, желающая "угодить", а просто какая-то непристойная лохань.
Вообще об Анниньке составилась репутация, что она актриса проворная,
обладающая недурным голосом, а так как при этом у нее была красивая
внешность, то в провинции она могла, пожалуй, делать сборы. Но и только.
Заставить говорить об себе она не могла и никакой определенной физиономии не
имела. Даже в среде провинциальной публики ее партию составляли
исключительно служители всех родов оружия, главная претензия которых
заключалась в том, чтобы иметь свободный вход за кулисы. В столице же она
была мыслима не иначе, как навязанная очень сильным покровительством, но и
за всем тем от публики она, наверное, заслужила бы только незавидное
прозвище "арфистки".
Приходилось возвращаться в провинцию. В Москве Аннинька получила от
Любиньки письмо, из которого узнала, что их труппа перекочевала из Кречетова
в губернский город Самоваров, чему она, Любинька, очень рада, потому что
подружилась с одним самоваровским земским деятелем, который до того увлекся
ею, что "готов, кажется, земские деньги украсть", лишь бы выполнить все, что
она ни пожелает. И действительно, приехавши в Самоваров, Аннинька застала
сестру среди роскошной, сравнительно, обстановки и легкомысленно решившею
бросить сцену. В минуту приезда у Любиньки находился и "друг" ее, земский
деятель Гаврило Степаныч Люлькин. Это был отставной гусарский
штабс-ротмистр, еще недавно belhomme, но теперь уже слегка отяжелевший. Лицо
у него было благородное, манеры благородные, образ мыслей благородный, но в
то же время все, вместе взятое, внушало уверенность, что человек этот отнюдь
не обратится в бегство перед земским ящиком. Любинька приняла сестру с
распростертыми объятиями и объявила, что в ее квартире для нее приготовлена
комната.
Но, под влиянием недавней поездки в "свое место", Аннинька
рассердилась. Между сестрами завязался горячий разговор, а потом произошла и
размолвка. Невольно вспомнилось при этом Анниньке, как воплинский батюшка
говорил, что трудно в актерском звании "сокровище" соблюсти.
Аннинька поселилась в гостинице и прекратила всякие сношения с сестрой.
Прошла Святая; на Фоминой начались спектакли, и Аннинька узнала, что на
место сестры уже выписана из Казани девица Налимова, актриса неважная, но
зато совершенно беспрепятственная в смысле телодвижений. По обыкновению,
Аннинька вышла перед публикой в "Периколе" и привела самоваровских
обывателей в восторг. Возвратившись в гостиницу, она нашла в своем номере
пакет, в котором оказались сторублевая бумажка и коротенькая записка,
гласившая: "А в случае чего, и еще столько же. Купец, торгующий модным
товаром, Кукишев". Аннинька рассердилась и пошла жаловаться хозяину
гостиницы, но хозяин объявил, что у Кукишева такое уж "обнаковение", чтоб
всех актрис с приездом поздравлять, а впрочем-де, он человек смирный и
обижаться на него не стоит. Следуя этому совету, Аннинька запечатала в
конверт письмо и деньги и, возвратив на другой день все по принадлежности,
успокоилась.
Но Кукишев оказался более упорным, нежели как об нем отозвался хозяин
гостиницы. Он считал себя в числе друзей Люлькина и находился в приятельских
отношениях к Любиньке. Человек он был состоятельный и, сверх того, подобно
Люлькину, в качестве члена городской управы состоял в самых благоприятных
условиях относительно городского ящика. И при сем, подобно тому же Люлькину,
обладал неустрашимостью. Наружность он имел, с гостинодворской точки зрения,
обольстительную. А именно, напоминал того жука, которого, по словам песни,
вместо ягод нашла в поле Маша:

Жука черного с усами
И с курчавой головой,
С черно-бурыми бровями -
Настоящий милый мой!

Затем, заручившись такою наружностью, он тем более считал себя вправе
дерзать, что Любинька прямо обещала ему свое содействие.
Вообще Любинька, по-видимому, окончательно сожгла свои корабли, и об
ней ходили самые неприятные для сестрина самолюбия слухи. Говорили, что
каждый вечер у ней собирается кутежная ватага, которая ужинает с полуночи до
утра. Что Любинька председает в этой компании и, представляя из себя
"цыганку", полураздетая (при этом Люлькин, обращаясь к пьяным друзьям,
восклицал: посмотрите! вот это так грудь!), с распущенными волосами и с
гитарой в руках, поет:

Ах, как было мне приятно С этим милым усачом!

/с253
Аннинька слушала эти рассказы и волновалась. И что всего более изумляло
ее - это то, что Любинька поет романс об усаче на цыганский манер:
точь-в-точь, как московская Матреша! Аннинька всегда отдавала полную
справедливость Любиньке, и если б ей сказали, например, что Любинька
"неподражаемо" поет куплеты из "Полковника старых времен" - она, разумеется,
нашла бы это совершенно натуральным и охотно поверила бы. Да этому нельзя
было и не верить, потому что и курская, и тамбовская, и пензенская публика
до сих пор помнит, с какою неподражаемою наивностью Любинька своим маленьким
голоском заявляла о желании быть подполковником... Но чтобы Любинька могла
петь по-цыгански, на манер Матреши - это изнините-с! это - ложь-с! Вот она,
Аннинька, может так петь - это несомненно. Это ее жанр, это ее амплуа, и
весь Курск, видевший ее в пьесе "Русские романсы в лицах", охотно
засвидетельствует, что она "может".
И Аннинька брала в руки гитару, перекидывала через плечо полосатую
перевязь, садилась на стул, клала ногу на ногу и начинала: и-эх! и-ах! И
действительно: выходило именно, точка в точку, так, как у цыганки Матреши.
Как бы то ни было, но Любинька роскошничала, а Люлькин, чтобы не
омрачать картины хмельного блаженства какими-нибудь отказами, по-видимому,
уже приступил к позаимствованиям из земского ящика. Не говоря о массе
шампанского, которая всякую ночь выпивалась и выливалась на пол в квартире
Любиньки, она сама делалась с каждым днем капризнее и требовательнее.
Явились на сцену сперва выписанные из Москвы платья от m-me Минангуа, а
потом и бриллианты от Фульда. Любинька была расчетлива и не пренебрегала
ценностями. Пьяная жизнь - сама по себе, а золото и камешки, и в особенности
выигрышные билеты, - сами по себе. Во всяком случае, жилось не то чтобы
весело, а буйно, беспардонно, из угара в угар. Одно было неприятно:
оказывалось нужным заслуживать благосклонное внимание господина
полицмейстера, который хотя и принадлежал к числу друзей Люлькина, но иногда
любил дать почувствовать, что он в некотором роде власть. Любинька всегда
угадывала. когда полицмейстер бывал недоволен ее угощением, потому что в
таких случаях к ней являлся на другой день утром частный пристав и требовал
паспорт. И она покорялась: утром подавала частному приставу закуску и водку,
а вечером собственноручно делала для господина полицмейстера какой-то
"шведский" пунш, до которого он был большой охотник.

Кукишев видел это разливанное море и сгорал от зависти. Ему захотелось
во что бы ни стало иметь точно такой же въезжий дом и точь-в-точь такую же
"кралю". Тогда можно было бы и время разнообразнее проводить: сегодня ночь -
у Люлькинской "крали", завтра ночь - у его, Кукишева, "крали". Это была его
заветная мечта, мечта глупого человека, который, чем глупее, тем упорнее в
достижении своих целей. И самою подходящею личностью для осуществления этой
мечты представлялась Аннинька.
Однако ж Аннинька не сдавалась. До сих пор кровь еще не говорила в ней,
хотя она имела поклонников и не стеснялась в обращении с ними. Была одна
минута, когда ей казалось, что она готова полюбить местного трагика,
Милославского 10-го, который, и в свою очередь, по-видимому, сгорал к ней
страстью. Но Милославский 10-й был так глуп и притом так упорно нетрезв, что
ни разу ничего ей не высказал, а только таращил глаза и как-то нелепо икал,
когда она проходила мимо. Так эта любовь и заглохла в самом зачатке. На всех
же остальных поклонников Аннинька просто смотрела, как на неизбежную
обстановку, на которую провинциальная актриса осуждена самыми условиями
своего ремесла. Она покорялась этим условиям, пользовалась теми маленькими
льготами (рукоплескания, букеты, катанья на тройках, пикники и проч.),
которые они ей предоставляли, но дальше этого, так сказать, внешнего
распутства не шла.
Так поступила она и теперь. В продолжение целого лета она неуклонно
пребывала на стези добродетели, ревниво ограждая свое "сокровище" и как бы
желая заочно доказать воплинскому батюшке, что и в среде актрис встречаются
личности, которым не чуждо геройство. Однажды она даже решилась пожаловаться
на Кукишева начальнику края, который благосклонно ее выслушал и за геройство
похвалил, рекомендовав и на будущее время пребывать в оном. Но вместе с сим,
увидев в ее жалобе лишь предлог для косвенного нападения на его собственную,
начальника края, персону, изволил присовокупить, что, истратив силы в борьбе
с внутренними врагами, не имеет твердого основания полагать, чтобы он мог
быть в требуемом смысле полезным. Выслушав это, Аннинька покраснела и ушла.
Между тем Кукишев действовал так ловко, что успел заинтересовать в
своих домогательствах и публику. Публика как-то вдруг догадалась, что
Кукишев прав и что девица Погорельская

1-я (так она печаталась в афишах) не бог весть какая "фря", чтобы
разыгрывать из себя недотрогу. Образовалась целая партия, которая поставила
себе задачей обуздать строптивую выскочку. Началось с того, что закулисные
завсегдатаи стали обегать ее уборную и свили себе гнездо по соседству, в
уборной девицы Налимовой. Потом - не выказывая, впрочем, прямо враждебных
действий - начали принимать девицу Погорельскую, при ее выходах, с такою
убийственною воздержностью, как будто на сцену появился не первый сюжет, а
какой-нибудь оглашенный статист. Наконец, настояли на том, чтобы антрепренер
отобрал у Анниньки некоторые роли и отдал их Налимовой. И что еще
любопытнее, во всей этой подпольной интриге самое деятельное участие
принимала Любинька, у которой Налимова состояла на правах наперсницы.
К осени Аннинька с изумлением увидела, что ее заставляют играть Ореста
в "Прекрасной Елене" и что из прежних первых ролей за ней оставлена только
Перикола, да и то потому, что сама девица Налимова не решилась соперничать с
ней в этой пьесе. Сверх того, антрепренер объявил ей, что, ввиду охлаждения
к ней публики, жалованье ее сокращается до 75 рублей в месяц с одним
полубенефисом в течение года.
Аннинька струсила, потому что при таком жалованье ей приходилось
переходить из гостиницы на постоялый двор. Она написала письма двум-трем
антрепренерам, предлагая свои услуги, но отовсюду получила ответ, что нынче
и без того от Перикол отбою нет, а так как, сверх того, из достоверных
источников сделалось известно об ее строптивости, то и тем больше надежд на
успех не предвидится.
Аннинька проживала последние запасные деньги. Еще неделя - и ей не
миновать было постоялого двора, наравне с девицей Хорошавиной, игравшей
Парфенису и пользовавшейся покровительством квартального надзирателя. На нее
начало находить что-то вроде отчаяния, тем больше, что в ее номер каждый
день таинственная рука подбрасывала записку одного и того же содержания:
"Перикола! покорись! Твой Кукишев". И вот в эту тяжелую минуту к ней совсем
неожиданно ворвалась Любинька.
- Скажи на милость, для какого принца ты свое сокровище бережешь? -
спросила она кратко.
Аннинька оторопела. Прежде всего ее поразило, что и воплинский батюшка,
и Любинька в одинаковом смысле

употребляют слово "сокровище". Только батюшка видит в сокровище
"основу", а Любинька смотрит на него, как на пустое дело, от которого,
впрочем, "подлецы-мужчины" способны доходить до одурения.
Затем она невольно опросила себя: что такое, в самом деле, это
сокровище? действительно ли оно сокровище и стоит ли беречь его? - и увы! не
нашла на этот вопрос удовлетворительного ответа. С одной стороны, как будто
совестно остаться без сокровища, а с другой... ах, черт побери! да неужели
же весь смысл, вся заслуга жизни в том только и должны выразиться, чтобы
каждую минуту вести борьбу за сокровище?
- Я в полгода успела тридцать выигрышных билетов скопить, - продолжала
между тем Любинька, - да вещей сколько... Посмотри, какое на мне платье!
Любинька повернулась кругом, обдернулась сперва спереди, потом сзади и
дала себя осмотреть со всех сторон. Платье было действительно и дорогое, и
изумительно сшитое: прямо от Минангуа из Москвы.
- Кукишев - добрый, - опять начала Любинька, - он тебя, как куколку,
вырядит, да и денег даст. Театр-то можно будет и побоку... достаточно!
- Никогда! - горячо вскрикнула Аннинька, которая еще не забыла слов:
святое искусство!
- Можно и остаться, если хочешь. Старший оклад опять получишь, впереди
Налимовой пойдешь.
Аннинька молчала.
- Ну, прощай. Меня внизу ждут наши. И Кукишев там. Едем?
Но Аннинька продолжала молчать.
- Ну, подумай, коли есть над чем думать... А когда надумаешь - приходи!
Прощай!
17-го сентября, в день Любинькиных именин, афиша самоварновского театра
возвещала экстраординарное представление. Аннинька явилась вновь в роли
"Прекрасной Елены", и в тот же вечер, "на сей только раз", роль Ореста
выполнила девица Погорельская 2-я, то есть Любинька. К довершению торжества
и тоже "на сей только раз", девицу Налимову одели в трико и коротенькую
визитку, слегка тронули лицо сажей, вооружили железным листом и выпустили на
сцену в роли кузнеца Клеона. Ввиду всего этого, и публика была как-то

восторженно настроена. Едва показалась из-за кулис Аннинька, как ее
встретил такой гвалт, что она, совсем уже отвыкшая от оваций, почувствовала,
что к ее горлу подступают рыдания. А когда в третьем акте, в сцене ночного
пробуждения, она встала с кушетки почти обнаженная, то в зале поднялся в
полном смысле слова стон. Так что один чересчур наэлектризованный зритель
крикнул появившемуся в дверях Менелаю: "Да уйди ты, постылый человек, вон!"
Аннинька поняла, что публика простила ее. С своей стороны, Кукишев, во
фраке, в белом галстуке и белых перчатках, с достоинством заявлял о своем
торжестве и в антрактах поил в буфете шампанским знакомых и незнакомых.
Наконец, и антрепренер театра, преисполненный ликования, явился в уборную
Анниньки и, встав на колени, сказал:
- Ну вот, барышня, теперь - вы паинька! И потому с нынешнего же вечера,
по-прежнему, переводитесь на высший оклад с соответствующим числом
бенефисов-с!
Одним словом, все ее хвалили, все поздравляли и заявляли о сочувствии,
так что она и сама, сначала робевшая и как бы не находившая места от
гнетущей тоски, совершенно неожиданно прониклась убеждением, что она...
выполнила свою миссию!
После спектакля все отправились к имениннице, и тут поздравления
усугубились. В квартире Любиньки собралась такая толпа и сразу так надымила
табаком, что трудно было дышать. Сейчас же сели за ужин, и полилось
шампанское. Кукишев ни на шаг не отходил от Анниньки, которая, по-видимому,
была слегка смущена, но в то же время уже не тяготилась этим ухаживанием. Ей
казалось немножко смешно, но и лестно, что она так легко приобрела себе
этого рослого и сильного купчину, который шутя может подкову согнуть и
разогнуть и которому она может все приказать, и что захочет, то с ним и
сделает. За ужином началось общее веселье, то пьяное, беспорядочное веселье,
в котором не принимают участия ни ум, ни сердце и от которого на другой день
болит голова и ощущаются позывы на тошноту. Только один из присутствующих,
трагик Милославский 10-й, глядел угрюмо и, уклоняясь от шампанского, рюмка
за рюмкой хлопал водку-простеца. Что касается до Анниньки, то она некоторое
время воздерживалась от "упоения"; но Кукишев был так настоятелен и так
жалко умолял на коленях: "Анна Семеновна! за вами дюбет-с (debet)! Позвольте
просить-с! за наше блаженство-с! совет да любовь-с! Сделайте

/с258 ваше одолжение-с!" - что ей хоть и досадно было видеть его глупую
фигуру и слушать его глупые речи, но она все-таки не могла отказаться и не
успела опомниться, как у нее закружилась голова. Любинька, с своей стороны,
была так великодушна, что сама предложила Анниньке спеть "Ах, как было мне
приятно с этим милым усачом", что последняя и выполнила с таким
совершенством, что все воскликнули: "Вот это так уж точно...
по-Матрешиному!" Взамен того, Любинька мастерски спела куплеты о том, как
приятно быть подполковником, и всех сразу убедила, что это настоящий ее
жанр, в котором у нее точно так же нет соперниц, как у Анниньки - в песнях с
цыганским пошибом. В заключение Милославский 10-й и девица Налимова
представили "сцену-маскарад", в которой трагик декламировал отрывки из
"Уголино" ("Уголино", трагедия в 5-ти действиях, соч. Н. Полевого), а
Налимова подавала ему реплики из неизданной трагедии Баркова. Выходило нечто
до такой степени неожиданное, что девица Налимова чуть-чуть не затмила девиц
Погорельских и не сделалась героинею вечера.
Было уже почти светло, когда Кукишев, оставивши дорогую именинницу,
усаживал Анниньку в коляску. Благочестивые мещане возвращались от заутрени
и, глядя на расфранченную и слегка пошатывавшуюся девицу Погорельскую 1-ю,
угрюмо ворчали:
- Люди из церкви идут, а они вино жрут... пропасти на вас нет!
От сестры Аннинька отправилась уже не в гостиницу, а на свою квартиру,
маленькую, но уютную и очень мило отделанную. Туда же следом за ней вошел и
Кукишев.
Вся зима прошла в каком-то неслыханном чаду. Аннинька окончательно
закружилась, и ежели по временам вспоминала об "сокровище", то только для
того, чтобы сейчас же мысленно присовокупить: "Какая я, однако ж, была
дура!" Кукишев, под влиянием гордого сознания, что его идея насчет "крали"
равного достоинства с Любинькой осуществилась, не только не жалел денег, но,
подстрекаемый соревнованием, выписывал непременно два наряда, когда Люлькин
выписывал только один, и ставил две дюжины шампанского, когда Люлькин ставил
одну. Даже Любинька начала завидовать сестре, потому что последняя успела за
зиму накопить сорок выигрышных билетов, кроме порядочного количества золотых
безделушек с камешками и без камешков. Они, впрочем, опять сдружились и
решили все накопленное хранить сообща. При этом Аннинька все еще о чем-то
мечтала и в интимной беседе с сестрой говорила:
- Когда все это кончится, то мы поедем в Погорелку. У нас будут деньги,
и мы начнем хозяйничать.
На что Любинька очень цинично возражала:
- А ты думаешь, что это когда-нибудь кончится... дура!
На несчастье Анниньки, у Кукишева явилась новая "идея", которую он
начал преследовать с обычным упорством. Как человеку неразвитому и притом
несомненно неумному, ему казалось, что он очутится наверху блаженства, если
его "краля" будет "делать ему аккомпанемент", то есть вместе с ним станет
пить водку.
- Хлопнемте-с! вместе-с! по одной-с! - приставал он к ней беспрестанно
(он всегда говорил Анниньке "вы", во-первых, ценя в ней дворянское звание и,
во-вторых, желая показать, что и он недаром жил в "мальчиках" в московском
гостином дворе).
Аннинька некоторое время отнекивалась, ссылаясь на то, что и Люлькин
никогда не заставлял Любиньку пить водку.
- Однако же оне из любви к господину Люлькину все-таки кушают-с! -
возразил Кукишев, - да и позвольте вам доложить, кралечка-с, разве нам
господа Люлькины образец-с? Они - Люлькины-с, а мы с вами - Кукишевы-с!
Оттого мы и хлопнем, по-нашему-с, по-кукишевски-с!
Одним словом, Кукишев настоял. Однажды Аннинька приняла из рук своего
возлюбленного рюмку, наполненную зеленой жидкостью, и разом опрокинула ее в
горло. Разумеется, невзвидела света, поперхнулась, закашлялась, закружилась
и этим привела Кукишева в неистовый восторг.
- Позвольте вам доложить, кралечка! вы не так кушаете-с! вы слишком уж
скоро-с! - поучал он ее, когда она немного успокоилась, - пакальчик (так
называл он рюмку) следует держать в ручках вот как-с! Потом поднести к устам
и не торопясь: раз, два, три... Господи баслави!
И он спокойно и серьезно опрокинул рюмку в горло, точно вылил
содержание ее в лохань. Даже не поморщился, а только взял с тарелки
миниатюрный кусочек черного хлеба, обмакнул в солонку и пожевал.
Таким образом, Кукишев добился осуществления и второй своей "идеи" и
начал уж помышлять о том, какую бы такую новую "идею" выдумать, чтобы
господам Люлькиным в нос бросилась. И, разумеется, выдумал.

- Знаете ли что-с? - вдруг объявил он, - ужо, как лето наступит,
отправимтесь-ка мы с господами Люлькиными за канпанию ко мне на мельницу-с,
возьмем с собой саквояж-с (так называл он коробок с вином и закуской) и
искупаемся в речке-с, с обоюдного промежду себя согласия-с!
- Ну, уж этому-то никогда не бывать!- возражала с негодованием
Аннинька.
- Отчего так-с! Сначала искупаемся, потом чуточку хлопнем-с, а потом
немного проклаже и опять искупаемся-с! Расчудесное будет дело-с!
Неизвестно, осуществилась ли эта новая "идея" Кукишева, но известно,
что целый год длился этот пьяный угар и в продолжение этого времени ни
городская управа, ни земская таковая ж не обнаружили ни малейшего
беспокойства относительно господ Кукишева и Люлькина. Люлькин, впрочем,
ездил, для вида, в Москву и, воротившись, сказывал, что продал на сруб лес,
а когда ему напомнили, что он уже четыре года тому назад, когда жил с
цыганкой Домашкой, продал лес, то он возражал, что тогда он сбыл урочище
Дрыгаловское, а теперь - пустошь Дашкину Стыдобушку. Причем для придания
своему рассказу большего вероятия присовокупил, что проданная пустошь была
так названа потому, что при крепостном праве в этом лесу "застали" девку
Дашку и тут же на месте наказывали за это розгами. Что касается Кукишева, то
он, для отвода глаз, распускал под рукой слух, что беспошлинно провез из-за
границы в карандашах партию кружев и этою операцией нажил хороший барыш.
Тем не менее в сентябре следующего года полицмейстер попросил у
Кукишева заимообразно тысячу рублей, и Кукишев имел неблагоразумие отказать.
Тогда полицмейстер начал о чем-то перешептываться с товарищем прокурора
("Оба у меня шампанское каждый вечер лакали!" - показывал впоследствии на
суде Кукишев). И вот, 17-го сентября, в годовщину кукишевских "любвей",
когда он вместе с прочими вновь праздновал именины Любиньки, прибежал
гласный из городской управы и объявил Кукишеву, что в управе собралось
присутствие и составляется протокол.
- Стало быть, "дюбет" нашли? - довольно развязно воскликнул Кукишев и
без дальних разговоров последовал за посланным в управу, а оттуда в острог.
На другой день всполошилась и земская управа. Собрались члены, послали
в казначейство за денежным ящиком, считали, пересчитывали, но как ни хлопали
на счетах, а в конце концов

оказалось, что и тут "дюбет". Люлькин присутствовал при ревизии,
бледный, угрюмый, но... благородный! Когда "дюбет" обнаружился вполне
осязательно и члены, каждый про себя, обсуждали, какое Дрыгаловское урочище
придется каждому из них продавать для пополнения растраты, Люлькин подошел к
окну, вынул из кармана револьвер и тут же всадил себе пулю в висок.
Много говору наделало в городе это происшествие. Судили и сравнивали.
Люлькина жалели, говорили: по крайней мере, благородно покончил! Об Кукишеве
отзывались: аршинником родился, аршинником и умрет! А об Анниньке и Любиньке
говорили прямо, что это - "они", что это - "из-за них" и что их тоже не
мешало бы засадить в острог, чтобы подобным прощелыгам впредь неповадно
было.
Следователь, однако ж, не засадил их в острог, но зато так настращал,
что они совсем растерялись. Нашлись, конечно, люди, которые приятельски
советовали припрятать, что поценнее, но они слушали и ничего не понимали.
Благодаря этому адвокат истцов (обе управы наняли одного и того же
адвоката), отважный малый, в видах обеспечения исков, явился в сопровождении
судебного пристава к сестрам и все, что нашел, описал и опечатал, оставив в
их распоряжении только платья и те золотые и серебряные вещи, которые, судя
по выгравированным надписям, оказывались приношениями восхищенной публики.
Любинька успела, однако ж, при этом захватить пачку бумажек, подаренную ей
накануне, и спрятать за корсет. В этой пачке оказалось тысяча рублей - все,
чем сестры должны были неопределенное время существовать.
В ожидании суда их держали в Самоварном месяца четыре. Затем начался
суд, на котором они, а в особенности Аннинька, выдержали целую пытку.
Кукишев был циничен до мерзости; даже надобности не было в тех подробностях,
которые он выложил, но он, очевидно, хотел порисоваться перед
самоварновскими дамами и излагал решительно все. Прокурор и частный
обвинитель, люди молодые и тоже желавшие доставить самоварновским дамам
удовольствие, воспользовались этим, чтоб сообщить процессу игривый характер,
в чем, конечно, и успели. Аннинька несколько раз падала в обморок, но
частный обвинитель, озабочиваясь обеспечением иска, решительно не обращал на
это внимания и ставил вопрос за вопросом. Наконец следствие кончилось, и
предоставлено было слово заинтересованным сторонам. Уж поздно ночью
присяжные вынесли Кукишеву обвинительный приговор, с смягчающими, впрочем,
обстоятельствами, вследствие чего он был тут же

принужден к ссылке на житье в Западную Сибирь, в места не столь
отдаленные.
С окончанием дела сестры получили возможность уехать из Самоварного. Да
и время было, потому что спрятанная тысяча рублей подходила под исход. А
сверх того, и антрепренер кречетовского театра, с которым они предварительно
сошлись, требовал, чтобы они явились в Кречетов немедленно, грозя, в
противном случае, прервать переговоры. О деньгах, вещах, и бумагах,
опечатанных по требованию частного обвинителя, не было ни слуху ни духу...
Таковы были последствия небрежного обращения с "сокровищем".
Измученные, истерзанные, подавленные общим презрением, сестры утратили
всякую веру в свои силы, всякую надежду на просвет в будущем. Они похудели,
опустились, струсили. И, к довершению всего, Аннинька, побывавшая в школе
Кукишева, приучилась пить.
Дальше пошло еще хуже. В Кречетове, едва успели сестры выйти из вагона,
как их тотчас же разобрали по рукам. Любиньку принял ротмистр Папков,
Анниньку - купец Забвенный. Но прежних приволий уже не было. И Папков и
Забвенный были люди грубые, драчуны, но тратились умеренно (Забвенный
выражался: глядя по товару), а через три-четыре месяца и значительно
охладели. К довершению, рядом с умеренными любовными успехами шли и чересчур
умеренные успехи сценические. Антрепренер, выписавший сестер в расчете на
скандал, произведенный ими в Самоварнове, совсем неожиданно просчитался. На
первом же представлении, когда обе девицы Погорельские были на сцене, кто-то
из райка крикнул: "Эх вы, подсудимые!" - и кличка эта так и осталась за
сестрами, сразу решив их сценическую судьбу.
Потянулась вялая, глухая, лишенная всякого умственного интереса жизнь.
Публика была холодна, антрепренер дулся, покровители - не заступались.
Забвенный, который, подобно Кукишеву, мечтал, как он будет "понуждать" свою
кралю прохаживаться с ним по маленькой, как она сначала будет жеманиться, а
потом мало-помалу уступит, был очень обижен, когда увидел, что школа уже
пройдена сполна и что ему остается только одна утеха: собирать приятелей и
смотреть, как Анютка "водку жрет". С своей стороны, и Папков был недоволен и
находил, что Любинька похудела, или, как он выражался, "постервела".
- У тебя прежде телеса были, - допрашивал он ее, - сказывай, куда ты их
девала?

И вследствие этого не только не церемонился с нею, но даже не раз, под
пьяную руку, бивал.
К концу зимы сестры не имели ни покровителей "настоящих", ни
"постоянного положения". Они еще держались кой-как около театра, но о
"Периколах" и "Полковниках старых времен" не было уж и речи. Любинька,
впрочем, выглядела несколько бодрее, Аннинька же, как более нервная, совсем
опустилась и, казалось, позабыла о прошлом и не сознавала настоящего. Сверх
того, она начала подозрительно кашлять: навстречу ей, видимо, шел какой-то
загадочный недуг...
Следующее лето было ужасно. Мало-помалу сестер начали возить по
гостиницам к проезжающим господам, и на них установилась умеренная такса.
Скандалы следовали за скандалами, побоища за побоищами, но сестры были
живучи, как кошки, и все льнули, все желали жить. Они напоминали тех жалких
собачонок, которые, несмотря на ошпаривания, израненные, с перешибленными
ногами, все-таки лезут в облюбованное место, визжат и лезут. Держать при
театре подобные личности оказывалось неудобным.
В эту мрачную годину только однажды луч света ворвался в существование
Анниньки. А именно, трагик Милославский 10-й прислал из Самоварнова письмо,
в котором настоятельно предлагал ей руку и сердце. Аннинька прочла письмо и
заплакала. Целую ночь она металась, была, как говорится, сама не своя, но
наутро послала короткий ответ: "Для чего? для того, что ли, чтоб вместе
водку пить?" Затем мрак сгустился пуще прежнего, и снова начался бесконечный
подлый угар.
Любинька первая очнулась, или, лучше сказать, не очнулась, а
инстинктивно почувствовала, что жить довольно. Работы впереди уже не
предвиделось: и молодость, и красота, и зачатки дарования - все как-то вдруг
пропало. О том, что есть у них приют в Погорелке, ей ни разу даже не
вспомнилось. Это было что-то далекое, смутное, совсем забытое. Если их
прежде не манило в Погорелку, то теперь и подавно. Да, именно теперь, когда
приходилось почти умирать с голоду, теперь-то меньше всего и манило туда. С
каким лицом она явится? с лицом, на котором всевозможные пьяные дыхания
выжгли тавро: подлая! Везде они легли, эти проклятые дыхания, везде они
чувствуются, на всяком месте. И что всего ужаснее, и она и Аннинька
настолько освоились с этими дыханиями, что незаметно сделали их неразрывною
частью своего существования. Им не омерзительны ни трактирная вонь, ни гвалт
постоялых дворов, ни цинизм пьяных речей, так что если б они ушли в
Погорелку, то им, наверное, всего этого будет

недоставать. Но, кроме того, ведь и в Погорелке надо чем-нибудь
существовать. Сколько уж лет они мыкаются по белу свету, а об доходах с
Погорелки что-то не слыхать. Не миф ли она? не вымерли ли там все? Все эти
свидетели далекого и вечно памятного детства, когда их, сироток, бабенька
Арина Петровна воспитывала на кислом молоке и попорченной солонине... Ах,
что это было за детство! что это за жизнь... вся вообще! Вся жизнь... вся,
вся, вся жизнь!
Ясно, что надо умереть. Раз эта мысль осветила совесть, она делается уж
неотвязною. Обе сестры нередко пробуждались от угара, но у Анниньки эти
пробуждения сопровождались истериками, рыданиями, слезами и проходили
быстрее. Любинька была холоднее по природе, а потому не плакала, не
проклинала, а только упорно помнила, что она "подлая". Сверх того, Любинька
была рассудительна и как-то совершенно ясно вообразила, что жить даже и
расчета нет. Совсем ничего не видится впереди, кроме позора, нищеты и улицы.
Позор - дело привычки, его можно перенести, но нищету - никогда! Лучше
покончить разом со всем.
- Надо умереть, - сказала она однажды Анниньке тем же
холодно-рассудительным тоном, которым два года тому назад спрашивала ее, для
кого она бережет свое сокровище.
- Зачем? - как-то испуганно возразила Аннинька.
- Я тебе серьезно говорю: надо умереть! - повторила Любинька, - пойми!
очнись! постарайся!
- Что ж... умрем! - согласилась Аннинька, едва ли, однако же, сознавая
то суровое значение, которое заключало в себе это решение.
В тот же день Любинька наломала головок от фосфорных спичек и
приготовила два стакана настоя. Один из них выпила сама, другой подала
сестре. Но Аннинька мгновенно струсила и не хотела пить.
- Пей... подлая! - кричала на нее Любинька, - сестрица! милая!
голубушка! пей!
Аннинька, почти обезумев от страха, кричала и металась по комнате. И в
то же время инстинктивно хваталась руками за горло, словно пыталась
задавиться.
- Пей! пей... подлая!
Артистическая карьера девиц Погорельских кончилась. В тот же день
вечером Любинькин труп вывезли в поле и зарыли. Аннинька осталась жива.

x x x

По приезде в Головлево Аннинька очень быстро внесла в старое Иудушкино
гнездо атмосферу самого беспардонного кочевания. Вставала поздно; затем,
неодетая, нечесаная, с отяжелевшей головой, слонялась вплоть до обеда из
угла в угол, и до того вымученно кашляла, что Порфирий Владимирыч, сидя у
себя в кабинете, всякий раз пугался и вздрагивал. Комната ее вечно
оставалась неприбранною; постель стояла в беспорядке; принадлежности белья и
туалета валялись разбросанные по стульям и на полу. В первое время она
виделась с дядей только во время обеда и за вечерним чаем. Головлевский
владыка выходил из кабинета весь одетый в черное, говорил мало и только,
по-прежнему, изнурительно долго ел. По-видимому, он присматривался, и
Аннинька, по скошенным в ее сторону глазам его, догадывалась, что он
присматривался именно к ней.
Вслед за обедом наступали ранние декабрьские сумерки и начиналась
тоскливая ходьба по длинной анфиладе парадных комнат. Аннинька любила
следить, как постепенно потухают мерцания серого зимнего дня, как меркнет
окрестность и комнаты наполняются тенями и как потом вдруг весь дом окунется
в непроницаемую мглу. Она чувствовала себя легче среди этого мрака и потому
почти никогда не зажигала свечей. Только в конце длинной залы стрекотала и
оплывала дешевенькая пальмовая свечка, образуя своим пламенем небольшой
светящийся круг. Некоторое время в доме происходило обычное послеобеденное
движение: слышалось лязганье перемываемой посуды, раздавался стук
выдвигаемых и задвигаемых ящиков, но вскоре доносилось топанье удаляющихся
шагов, и затем наступала мертвая тишина. Порфирий Владимирыч ложился на
послеобеденный отдых, Евпраксеюшка зарывалась в своей комнате в перину,
Прохор уходил в людскую, и Аннинька оставалась совершенно одна. Она ходила
взад и вперед, напевая вполголоса и стараясь утомить себя и, главное, ни о
чем не думать. Идя по направлению к зале, вглядывалась в светящийся круг,
образуемый пламенем свечи; возвращаясь назад, усиливалась различить
какую-нибудь точку в сгустившейся мгле. Но, назло усилиям, воспоминания так
и плыли ей навстречу. Вот уборная, оклеенная дешевенькими обоями по дощатой
перегородке с неизбежным трюмо и не менее неизбежным букетом от подпоручика
Папкова 2-го; вот сцена с закопченными, захватанными и скользкими от сырости
декорациями; вот и она сама вертится на сцене, именно только вертится,
воображая, что играет; вот театральный зал, со сцены кажущийся таким
нарядным,

почти блестящим, а в действительности убогий, темный, с сборною мебелью
и с ложами, обитыми обшарканным малиновым плисом. И в заключение
обер-офицеры, обер-офицеры, обер-офицеры без конца. Потом гостиница с
вонючим коридором, слабо освещенным коптящею керосиновой лампой; номер, в
который она, по окончании спектакля, впопыхах забегает, чтоб переодеться для
дальнейших торжеств, номер с неприбранной с утра постелью, с умывальником,
наполненным грязной водой, с валяющеюся на полу простыней и забытыми на
спинке кресла кальсонами; потом общая зала, полная кухонного чада, с
накрытым посредине столом; ужин, котлеты под горошком, табачный дым, гвалт,
толкотня, пьянство, разгул... И опять обер-офицеры, обер-офицеры,
обер-офицеры без конца...
Таковы были воспоминания, относившиеся к тому времени, которое она
когда-то называла временем своих успехов, своих побед, своего
благополучия...
За этими воспоминаниями начинался ряд других. В них выдающуюся роль
играл постоялый двор, уже совсем вонючий, с промерзающими зимой стенами, с
колеблющимися полами, с дощатою перегородкой, из щелей которой выглядывали
глянцевитые животы клопов. Пьяные и драчливые ночи; проезжие помещики,
торопливо вынимающие из тощих бумажников зелененькую; хваты-купцы,
подбадривающие "актерок" чуть не с нагайкой в руках. А наутро головная боль,
тошнота и тоска, тоска без конца. В заключение - Головлево...
Головлево - это сама смерть, злобная, пустоутробная; это смерть, вечно
подстерегающая новую жертву. Двое дядей тут умерли; двое двоюродных братьев
здесь получили "особенно тяжкие" раны, последствием которых была смерть;
наконец, и Любинька... Хоть и кажется, что она умерла где-то в Кречетове "по
своим делам", но начало "особенно тяжких" ран несомненно положено здесь, в
Головлеве. Все смерти, все отравы, все язвы - все идет отсюда. Здесь
происходило кормление протухлой солониной, здесь впервые раздались в ушах
сирот слова: постылые, нищие, дармоеды, ненасытные утробы и проч.; здесь
ничто не проходило им даром, ничто не укрывалось от проницательного взора
черствой и блажной старухи: ни лишний кусок, ни изломанная грошовая кукла,
ни изорванная тряпка, ни стоптанный башмак. Всякое правонарушение немедленно
восстановлялось или укоризной, или шлепком. И вот, когда они получили
возможность располагать собой и поняли, что можно бежать от этого
паскудства, они и бежали... туда! И никто не удержал их от бегства, да и
нельзя было

удержать, потому что хуже, постылее Головлева не предвиделось ничего.
Ах, если б все это забыть! если б можно было хоть в мечте создать
что-нибудь иное, какой-нибудь волшебный мир, который заслонил бы собою и
прошедшее и настоящее. Но, увы! действительность, которую она пережила, была
одарена такою железною живучестью, что под гнетом ее сами собой потухли все
проблески воображения. Напрасно мечта усиливается создать ангельчиков с
серебряными крылышками - из-за этих ангельчиков неумолимо выглядывают
Кукишевы, Люлькины, Забвенные, Папковы... Господи! да неужто же все
утрачено? неужто даже способность лгать, обманывать себя - и та потонула в
ночных кутежах, в вине и разврате? Надо, однако ж, как-нибудь убить это
прошлое, чтоб оно не отравляло крови, не рвало на куски сердца! Надо, чтоб
на него легло что-нибудь тяжелое, которое раздавило бы его, уничтожило бы
совсем, дотла!
И как все это странно и жестоко сложилось! нельзя даже вообразить себе,
что возможно какое-нибудь будущее, что существует дверь, через которую можно
куда-нибудь выйти, что может хоть что-нибудь случиться. Ничего случиться не
может. И что всего несноснее: в сущности, она уже умерла, и между тем
внешние признаки жизни - налицо. Надо было тогда кончать, вместе с
Любинькой, а она зачем-то осталась. Как не раздавила ее та масса срама,
которая в то время со всех сторон надвинулась на нее? И каким ничтожным
червем нужно быть, чтобы выползти из-под такой груды разом налетевших
камней?
Вопросы эти заставляли ее стонать. Она бегала и кружилась по зале,
стараясь угомонить взбудораженные воспоминания. А навстречу так и плыли: и
герцогиня Герольштейнская, потрясающая гусарским ментиком, и Клеретта Анго,
в подвенечном платье, с разрезом впереди до самого пояса, и Прекрасная
Елена, с разрезами спереди, сзади и со всех боков... Ничего, кроме
бесстыдства и наготы... вот в чем прошла вся жизнь! Неужели все это было?
Около семи часов дом начинал вновь пробуждаться. Слышались
приготовления к предстоящему чаю, а наконец раздавался и голос Порфирия
Владимирыча. Дядя и племянница садились у чайного стола, разменивались
замечаниями о проходящем дне, но так как содержание этого дня было скудное,
то и разговор оказывался скудный же. Напившись чаю и выполнив обряд
родственного целования на сон грядущий, Иудушка окончательно заползал в свою
нору, а Аннинька отправлялась в комнату к Евпраксеюшке и играла с ней в
мельники.

С 11-ти часов начинался разгул. Предварительно удостоверившись, что
Порфирий Владимирыч угомонился, Евпраксеюшка ставила на стол разное
деревенское соленье и графин с водкой. Припоминались бессмысленные и
бесстыжие песни, раздавались звучи гитары, и в промежутках между песнями и
подлым разговором Аннинька выпивала. Пила она сначала "по-кукишевски",
хладнокровно, "господи баслави!", но потом постепенно переходила в мрачный
тон, начинала стонать, проклинать...
Евпраксеюшка смотрела на нее и "жалела".
- Посмотрю я на вас, барышня, - говорила она, - и так мне вас жалко!
так жалко?
- А вы выпейте вместе - вот и не жалко будет! - возражала Аннинька.
- Нет, мне как возможно! Меня и то уж из-за дяденьки вашего чуть из
духовного звания не исключили, а ежели да при этом...
- Ну, нечего, стало быть, и разговаривать. Давайте-ка лучше я вам
"Усача" спою.
Опять раздавалось бренчанье гитары, опять поднимался гик: и-ах! и-ох!
Далеко за полночь на Анниньку, словно камень, сваливался сон. Этот желанный
камень на несколько часов убивал ее прошедшее и даже угомонял недуг. А на
другой день, разбитая, полуобезумевшая, она опять выползала из-под него и
опять начинала жить.
И вот, в одну из таких паскудных ночей, когда Аннинька лихо распевала
перед Евпраксеюшкой репертуар своих паскудных песен, в дверях комнаты вдруг
показалась изнуренная, мертвенно-бледная фигура Иудушки. Губы его дрожали;
глаза ввалились и, при тусклом мерцании пальмовой свечи, казались как бы
незрящими впадинами; руки были сложены ладонями внутрь. Он постоял несколько
секунд перед обомлевшими женщинами и затем, медленно повернувшись, вышел.

x x x

Бывают семьи, над которыми тяготеет как бы обязательное
предопределение. Особливо это замечается в среде той мелкой дворянской
сошки, которая, без дела, без связи с общей жизнью и без правящего значения,
сначала ютилась под защитой крепостного права, рассеянная по лицу земли
русской, а ныне уже без всякой защиты доживает свой век в разрушающихся
усадьбах. В жизни этих жалких семей и удача, и неудача - все как-то слепо,
не гадано, не думано.

Иногда над подобной семьей вдруг прольется как бы струя счастья. У
захудалых корнета и корнетши, смирно хиреющих в деревенском захолустье,
внезапно появляется целый выводок молодых людей, крепоньких, чистеньких,
проворных и чрезвычайно быстро усвояющих жизненную суть. Одним словом,
"умниц". Все всплошь умницы - и юноши и юницы. Юноши - отлично кончают курс
в "заведениях" и уже на школьных скамьях устраивают себе связи и
покровительства. Вовремя умеют выказать себя скромными (j'aime cette
modestie! - говорят про них начальники) и вовремя же - самостоятельными
(j'aime cette independance!); чутко угадывают всякого рода веяния, и ни с
одним из них не порывают, не оставив назади надежной лазейки. Благодаря
этому они на всю жизнь обеспечивают для себя возможность без скандала и во
всякое время сбросить старую шкуру и облечься в новую, а в случае чего и
опять надеть старую шкуру. Словом сказать, это истинные делатели века сего,
которые всегда начинают искательством и почти всегда кончают предательством.
Что же касается до юниц, то и они, в мере своей специальности, содействуют
возрождению семьи, то есть удачно выходят замуж, и затем обнаруживают
столько такта в распоряжении своими амурами, что без труда завоевывают
видные места в так называемом обществе.
Благодаря этим случайно сложившимся условиям, удача так и плывет
навстречу захудалой семье. Первые удачники, бодро выдержавши борьбу, в свою
очередь воспитывают новое чистенькое поколение, которому живется уже легче,
потому что главные пути не только намечены, но и проторены. За этим
поколением вырастут еще поколения, покуда, наконец, семья естественным путем
не войдет в число тех, которые, уж без всякой предварительной борьбы, прямо
считают себя имеющими прирожденное право на пожизненное ликование.
В последнее время, по случаю возникновения запроса на так называемых
"свежих людей", запроса, обусловленного постепенным вырождением людей "не
свежих", примеры подобных удачливых семей начали прорываться довольно часто.
И прежде бывало, что от времени до времени на горизонте появлялась звезда с
"косицей", но это случалось редко, во-первых, потому, что стена, окружавшая
ту беспечальную область, на вратах которой написано: "Здесь во всякое время
едят пироги с начинкой", почти не представляла трещин, а во-вторых, и
потому, что для того, чтобы, в сопровождении "косицы",

мне нравится эта скромность! (фр.)
мне нравится эта независимость! (фр.)

/с271 проникнуть в эту область, нужно было воистину иметь за душой
что-либо солидное. Ну, а нынче и трещин порядочно прибавилось, да и самое
дело проникновения упростилось, так как от пришельца солидных качеств не
спрашивается, а требуется лишь "свежесть", и больше ничего.
Но наряду с удачливыми семьями существует великое множество и таких,
представителям которых домашние пенаты, с самой колыбели, ничего,
по-видимому, не дарят, кроме безвыходного злополучия. Вдруг, словно вша,
нападает на семью не то невзгода, не то порок и начинает со всех сторон
есть. Расползается по всему организму, прокрадывается в самую сердцевину и
точит поколение за поколением. Появляются коллекции слабосильных людишек,
пьяниц, мелких развратников, бессмысленных празднолюбцев и вообще
неудачников. И чем дальше, тем мельче вырабатываются людишки, пока наконец
на сцену не выходят худосочные зауморыши, вроде однажды уже изображенных
мною Головлят, зауморыши, которые при первом же натиске жизни не выдерживают
и гибнут.
Именно такого рода злополучный фатум тяготел над головлевской семьей. В
течение нескольких поколении три характеристические черты проходили через
историю этого семейства: праздность, непригодность к какому бы то ни было
делу и запой. Первые две приводили за собой пустословие, пустомыслие и
пустоутробие, последний - являлся как бы обязательным заключением общей
жизненной неурядицы. На глазах у Порфирия Владимирыча сгорело несколько
жертв этого фатума, а кроме того, предание гласило еще о дедах и прадедах.
Все это были озорливые, пустомысленные и никуда не пригодные пьянчуги, так
что головлевская семья, наверное, захудала бы окончательно, если бы посреди
этой пьяной неурядицы случайным метеором не блеснула Арина Петровна. Эта
женщина, благодаря своей личной энергии, довела уровень благосостояния семьи
до высшей точки, но и за всем тем ее труд пропал даром, потому что она не
только не передала своих качеств никому из детей, а, напротив, сама умерла,
опутанная со всех сторон праздностью, пустословием и пустоутробием.
До сих пор Порфирий Владимирыч, однако ж, крепился. Может быть, он
сознательно оберегался пьянства, ввиду бывших примеров, но, может быть, его
покуда еще удовлетворял запой пустомыслия. Однако ж, окрестная молва недаром
обрекала Иудушку заправскому, "пьяному" запою. Да он и сам по временам как
бы чувствовал, что в существовании его есть

См. рассказ "Семейные итоги". (Прим. М. Е Салтыкова-Щедрина.)

какой-то пробел; что пустомыслие дает многое, но не все. А именно:
недостает чего-то оглушающего, острого, которое окончательно упразднило бы
представление о жизни и раз навсегда выбросило бы его в пустоту.
И вот вожделенный момент подвернулся сам собою. Долгое время, с самого
приезда Анниньки, Порфирий Владимирыч, запершись в кабинет, прислушивался к
смутному шуму, доносившемуся до него с другого конца дома; долгое время он
отгадывал и недоумевал... И наконец учуял.
На другой день Аннинька ожидала поучений, но таковых не последовало. По
обычаю, Порфирий Владимирыч целое утро просидел запершись в кабинете, но
когда вышел к обеду, то вместо одной рюмки водки (для себя) налил две и
молча, с глуповатой улыбкой указал рукой на одну из них Анниньке. Это было,
так сказать, молчаливое приглашение, которому Аннинька и последовала.
- Так ты говоришь, что Любинька умерла? - спохватился Иудушка в средине
обеда.
- Умерла, дядя.
- Ну, царство небесное! Роптать - грех, а помянуть - следует. Помянем,
что ли?
- Помянемте, дядя.
Выпили еще по одной, и затем Иудушка умолк: очевидно, он еще не вполне
оправился после своей продолжительной одичалости. Только после обеда, когда
Аннинька, выполняя родственный обряд, подошла поблагодарить дяденьку
поцелуем в щеку, он в свою очередь потрепал ее по щеке и вымолвил:
- Вот ты какая!
Вечером, в тот же день, во время чая, который на сей раз длился
продолжительнее обыкновенного, Порфирий Владимирыч некоторое время с той же
загадочной улыбкой посматривал на Анниньку, но наконец предложил:
- Закусочки, что ли, велеть поставить?
- Что ж... велите!
- То-то, лучше уж у дяди на глазах, чем по закоулкам... По крайней
мере, дядя...
Иудушка не договорил. Вероятно, он хотел сказать, что дядя, по крайней
мене, "удержит", но слово как-то не выговорилось.
С этих пор каждый вечер в столовой появлялась закуска. Наружные ставни
окон затворялись, прислуга удалялась спать, и племянница с дядей оставались
глаз на глаз. Первое время Иудушка как бы не поспевал, но достаточно было

недолговременной практики, чтоб он вполне сравнялся с Аннинькой. Оба
сидели, не торопясь выпивали и между рюмками припоминали и беседовали.
Разговор, сначала безразличный и вялый по мере того как головы
разгорячались, становился живее и живее и, наконец, неизменно переходил в
беспорядочную ссору, основу которой составляли воспоминания о головлевских
умертвиях и увечиях.
Зачинщицею этих ссор всегда являлась Аннинька. Она с беспощадною
назойливостью раскапывала головлевский архив и в особенности любила дразнить
Иудушку, доказывая, что главная роль во всех увечьях, наряду с покойной
бабушкой, принадлежала ему. При этом каждое слово ее дышало такою циническою
ненавистью, что трудно было себе представить, каким образом в этом
замученном, полупотухшем организме могло еще сохраниться столько жизненного
огня. Эти поддразнивания уязвляли Иудушку до бесконечности; но он возражал
слабо и больше сердился, а когда Аннинька, в своем озорливом науськиванье,
заходила слишком далеко, то кричал криком и проклинал.
Такого рода сцены повторялись изо дня в день, без изменения. Хотя все
подробности скорбного семейного синодика были исчерпаны очень быстро, но
синодик этот до такой степени неотступно стоял перед этими подавленными
существами, что все мыслительные их способности были как бы прикованы к
нему. Всякий эпизод, всякое воспоминание прошлого растравляли какую-нибудь
язву, и всякая язва напоминала о новой свите головлевских увечий. Какое-то
горькое, мстительное наслаждение чувствовалось в разоблачении этих отрав, в
их расценке и давке в преувеличениях. Ни в прошлом, ни в настоящем не
оказывалось ни одного нравственного устоя, за который можно бы удержаться.
Ничего, кроме жалкого скопидомства, с одной стороны, и бессмысленного
пустоутробия - с другой. Вместо хлеба - камень, вместо поучения - колотушка.
И, в качестве варианта, паскудное напоминание о дармоедстве, хлебогадстве, о
милостыне, об утаенных кусках... Вот ответ, который получало молодое сердце,
жаждавшее привета, тепла, любви. И что ж! по какой-то горькой насмешке
судьбы, в результате этой жестокой школы оказалось не суровое отношение к
жизни, а страстное желание насладиться ее отравами. Молодость сотворила чудо
забвения; она не дала сердцу окаменеть, не дала сразу развиться в нем
начаткам ненависти, а, напротив, опьянила его жаждой жизни. Отсюда
бесшабашный, закулисный угар, который в течение нескольких лет не дал прийти
в себя и далеко отодвинул вглубь все головлевское.

Только теперь, когда уже почуялся конец, в сердце вспыхнула сосущая
боль, только теперь Аннинька настоящим образом поняла свое прошлое и начала
настоящим образом ненавидеть.
Хмельные беседы продолжались далеко за полночь, и если б их не смягчала
хмельная же беспорядочность мыслей и речей, то они, на первых же порах,
могли бы разрешиться чем-нибудь ужасным. Но, к счастью, ежели вино открывало
неистощимые родники болей в этих замученных сердцах, то оно же и
умиротворяло их. Чем глубже надвигалась над собеседниками ночь, тем
бессвязнее становились речи и бессильнее обуревавшая их ненависть. Под конец
не только не чувствовалось боли, но вся насущная обстановка исчезала из глаз
и заменялась светящеюся пустотой. Языки запутывались, глаза закрывались,
телодвижения коснели. И дядя и племянница тяжело поднимались с мест и,
пошатываясь, расходились по своим логовищам.
Само собой разумеется, что в доме эти ночные похождения не могли
оставаться тайной. Напротив того, характер их сразу определился настолько
ясно, что никому не показалось странным, когда кто-то из домочадцев, по
поводу этих похождений, произнес слово "уголовщина". Головлевские хоромы
окончательно оцепенели; даже по утрам не видно было никакого движения.
Господа просыпались поздно, и затем, до самого обеда, из конца в конец дома
раздавался надрывающий душу кашель Анниньки, сопровождаемый непрерывными
проклятиями. Иудушка со страхом прислушивался к этим раздирающим звукам и
угадывал, что и к нему тоже идет навстречу беда, которая окончательно
раздавит его.
Отовсюду, из всех углов этого постылого дома, казалось, выползали
"умертвия". Куда ни пойдешь, в какую сторону ни повернешься, везде шевелятся
серые призраки. Вот папенька Владимир Михайлович, в белом колпаке,
дразнящийся языком и цитирующий Баркова; вот братец Степка-балбес и рядом с
ним братец Пашка-тихоня; вот Любинька, а вот и последние отпрыски
головлевского рода: Володька и Петька... И все это хмельное, блудное,
измученное, истекающее кровью... И над всеми этими призраками витает живой
призрак, и этот живой призрак - не кто иной, как сам он, Порфирий Владимирыч
Головлев, последний представитель выморочного рода...

x x x

В конце концов постоянные припоминания старых умертвий должны были
оказать свое действие. Прошлое до того выяснилось, что малейшее
прикосновение к нему производило боль. Естественным последствием этого был
не то испуг, не то пробуждение совести, скорее даже последнее, нежели
первое. К удивлению, оказывалось, что совесть не вовсе отсутствовала, а
только была загнана и как бы позабыта. И вследствие этого утратила ту
деятельную чуткость, которая обязательно напоминает человеку о ее
существовании.
Такие пробуждения одичалой совести бывают необыкновенно мучительны.
Лишенная воспитательного ухода, не видя никакого просвета впереди, совесть
не дает примирения, не указывает на возможность новой жизни, а только
бесконечно и бесплодно терзает. Человек видит себя в каменном мешке,
безжалостно отданным в жертву агонии раскаяния, именно одной агонии, без
надежды на возврат к жизни. И никакого иного средства утишить эту бесплодную
разъедающую боль, кроме шанса воспользоваться минутою мрачной решимости,
чтобы разбить голову о камни мешка...
Иудушка в течение долгой пустоутробной жизни никогда даже в мыслях не
допускал, что тут же, о бок с его существованием, происходит процесс
умертвия. Он жил себе потихоньку да помаленьку, не торопясь да богу
помолясь, и отнюдь не предполагал, что именно из этого-то и выходит более
или менее тяжелое увечье. А, следовательно, тем меньше мог допустить, что он
сам и есть виновник этих увечий.
И вдруг ужасная правда осветила его совесть, но осветила поздно, без
пользы, уже тогда, когда перед глазами стоял лишь бесповоротный и
непоправимый факт. Вот он состарелся, одичал, одной ногой в могиле стоит, а
нет на свете существа, которое приблизилось бы к нему, "пожалело" бы его.
Зачем он один? зачем он видит кругом не только равнодушие, но и ненависть?
отчего все, что ни прикасалось к нему, - все погибло? Вот тут, в этом самом
Головлеве, было когда-то целое человечье гнездо - каким образом случилось,
что и пера не осталось от этого гнезда? Из всех выпестованных в нем птенцов
уцелела только племянница, но и та явилась, чтоб надругаться над ним и
доконать его. Даже Евпраксеюшка - уж на что простодушна - и та ненавидит.
Она живет в Головлеве, потому что отцу ее, пономарю, ежемесячно посылается
отсюда домашний запас, но живет, несомненно ненавидя. И ей он, Иуда, нанес
тягчайшее увечье, и у ней он сумел отнять свет жизни, отняв сына и

бросив его в какую-то безыменную яму. К чему же привела вся его жизнь?
Зачем он лгал, пустословил, притеснял, скопидомствовал? Даже с материальной
точки зрения, с точки зрения "наследства" - кто воспользуется результатами
этой жизни? кто?
Повторяю: совесть проснулась, но бесплодно. Иудушка стонал, злился,
метался и с лихорадочным озлоблением ждал вечера не для того только, чтобы
бестиально упиться, а для того, чтобы утопить в вине совесть. Он ненавидел
"распутную девку", которая с такой холодной наглостью бередила его язвы, и в
то же время неудержимо влекся к ней, как будто еще не все между ними было
высказано, а оставались еще и еще язвы, которые тоже необходимо было
растравить. Каждый вечер он заставлял Анниньку повторять рассказ о
Любинькиной смерти, и каждый вечер в уме его больше и больше созревала идея
о саморазрушении. Сначала эта мысль мелькнула случайно, но, по мере того как
процесс умертвий выяснялся, она прокрадывалась глубже и глубже и, наконец,
сделалась единственною светящеюся точкой во мгле будущего.
К тому же и физическое его здоровье резко пошатнулось. Он уже серьезно
кашлял и по временам чувствовал невыносимые приступы удушья, которые,
независимо от нравственных терзаний, сами по себе в состоянии наполнить
жизнь сплошной агонией. Все внешние признаки специального головлевского
отравления были налицо, и в ушах его уже раздавались стоны братца
Павлушки-тихони, задохшегося на антресолях дубровинского дома. Однако ж эта
впалая, худая грудь, которая, казалось, ежеминутно готова была треснуть,
оказывалась удивительно живучею. С каждым днем вмещала она все большую и
большую массу физических мук, а все-таки держалась, не уступала. Как будто и
организм своей неожиданной устойчивостью мстил за старые умертвия. "Неужто ж
это не конец?" - каждый раз с надеждой говорил Иудушка, чувствуя приближение
припадка; а конец все не приходил. Очевидно, требовалось насилие, чтобы
ускорить его.
Одним словом, с какой стороны ни подойди, все расчеты с жизнью
покончены. Жить и мучительно, и не нужно; всего нужнее было бы умереть; но
беда в том, что смерть не идет. Есть что-то изменнически-подлое в этом
озорливом замедлении умирания, когда смерть призывается всеми силами души, а
она только обольщает и дразнит...

Дело было в исходе марта, и страстная неделя подходила к концу. Как ни
опустился в последние годы Порфирий

Владимирыч, но установившееся еще с детства отношение к святости этих
дней подействовало и на него. Мысли сами собой настроивались на серьезный
лад; в сердце не чувствовалось никакого иного желания, кроме жажды
безусловной тишины. Согласно с этим настроением, и вечера утратили свой
безобразно-пьяный характер и проводились молчаливо, в тоскливом воздержании.
Иудушка и Аннинька сидели вдвоем в столовой. Не далее как час тому
назад кончилась всенощная, сопровождаемая чтением двенадцати евангелий, и в
комнате еще слышался сильный запах ладана. Часы пробили десять, домашние
разошлись по углам, и в доме водворилось глубокое, сосредоточенное молчание.
Аннинька, взявши голову в обе руки, облокотилась на стол и задумалась;
Порфирий Владимирыч сидел напротив, молчаливый и печальный.
На Анниньку эта служба всегда производила глубоко потрясающее
впечатление. Еще будучи ребенком, она горько плакала, когда батюшка
произносил: "И сплетше венец из терния, возложиша на главу его, и трость в
десницу его", - и всхлипывающим дискантиком подпевала дьячку: "Слава
долготерпению твоему, господи! слава тебе!" А после всенощной, вся
взволнованная, прибегала в девичью и там, среди сгустившихся сумерек (Арина
Петровна не давала в девичью свечей, когда не было работы), рассказывала
рабыням "страсти господни". Лились тихие рабьи слезы, слышались глубокие
рабьи воздыхания. Рабыни чуяли сердцами своего господина и искупителя,
верили, что он воскреснет, воистину воскреснет. И Аннинька тоже чуяла и
верила. За глубокой ночью истязаний, подлых издевок и покиваний, для всех
этих нищих духом виднелось царство лучей и свободы. Сама старая барыня,
Арина Петровна, обыкновенно грозная, делалась в эти дни тихою, не брюзжала,
не попрекала Анниньку сиротством, а гладила ее по головке и уговаривала не
волноваться. Но Аннинька даже в постели долго не могла успокоиться,
вздрагивала, металась, по нескольку раз в течение ночи вскакивала и
разговаривала сама с собой.
Потом наступили годы учения, а затем и годы странствования. Первые были
бессодержательны, вторые - мучительно пошлы. Но и тут, среди безобразий
актерского кочевья, Аннинька ревниво выделяла "святые дни" и отыскивала в
душе отголоски прошлого, которые помогали ей по-детски умиляться и вздыхать.
Теперь же, когда жизнь выяснилась вся, до последней подробности, когда
прошлое проклялось само собою, а в будущем не предвиделось ни раскаяния, ни
прощения, когда иссяк источник умиления, а вместе с ним иссякли и

слезы, - впечатление, произведенное только что выслушанным сказанием о
скорбном пути, было поистине подавляющим. И тогда, в детстве, над нею
тяготела глубокая ночь, но за тьмою все-таки предчувствовались лучи. Теперь
- ничего не предчувствовалось, ничего не предвиделось: ночь, вечная,
бессменная ночь - и ничего больше. Аннинька не вздыхала, не волновалась и,
кажется, даже ни о чем не думала, а только впала в глубокое оцепенение.
С своей стороны, и Порфирий Владимирыч, с не меньшею аккуратностью, с
молодых ногтей чтил "святые дни", но чтил исключительно с обрядной стороны,
как истый идолопоклонник. Каждогодно, накануне великой пятницы, он приглашал
батюшку, выслушивал евангельское сказание, вздыхал, воздевал руки, стукался
лбом в землю, отмечал на свече восковыми катышками число прочитанных
евангелий и все-таки ровно ничего не понимал. И только теперь, когда
Аннинька разбудила в нем сознание "умертвий", он понял впервые, что в этом
сказании идет речь о какой-то неслыханной неправде, совершившей кровавый суд
над Истиной...
Конечно, было бы преувеличением сказать, что по поводу этого открытия в
душе его возникли какие-либо жизненные сопоставления, но несомненно, что в
ней произошла какая-то смута, почти граничащая с отчаянием. Эта смута была
тем мучительнее, чем бессознательнее прожилось то прошлое, которое послужило
ей источником. Было что-то страшное в этом прошлом, а что именно - в массе
невозможно припомнить. Но и позабыть нельзя. Что-то громадное, которое до
сих пор неподвижно стояло, прикрытое непроницаемою завесою, и только теперь
двинулось навстречу, каждоминутно угрожая раздавить. Если б еще оно
взаправду раздавило - это было бы самое лучшее; но ведь он живуч - пожалуй,
и выползет. Нет, ждать развязки от естественного хода вещей - слишком
гадательно; надо самому создать развязку, чтобы покончить с непосильною
смутою. Есть такая развязка, есть. Он уже с месяц приглядывается к ней, и
теперь, кажется, не проминет. "В субботу приобщаться будем - надо на могилку
к покойной маменьке проститься сходить!" - вдруг мелькнуло у него в голове.
- Сходим, что ли? - обратился он к Анниньке, сообщая ей вслух о своем
предположении.
- Пожалуй... съездимте...
- Нет, не съездимте, а... - начал было Порфирий Владимирыч и вдруг
оборвал, словно сообразил, что Аннинька может помешать.

"А ведь я перед покойницей маменькой... ведь я ее замучил... я!" -
бродило между тем в его мыслях, и жажда "проститься" с каждой минутой
сильнее и сильнее разгоралась в его сердце. Но "проститься" не так, как
обыкновенно прощаются, а пасть на могилу и застыть в воплях смертельной
агонии.
- Так ты говоришь, что Любинька сама от себя умерла? - вдруг спросил
он, видимо, с целью подбодрить себя.
Сначала Аннинька словно не расслышала вопроса дяди, но, очевидно, он
дошел до нее, потому что через две-три минуты она сама ощутила непреодолимую
потребность возвратиться к этой смерти, измучить себя ею.
- Так и сказала: пей... подлая?! - переспросил он, когда она подробно
повторила свой рассказ.
- Да... сказала.
- А ты осталась? не выпила?
- Да... вот живу...
Он встал и несколько раз в видимом волнении прошелся взад и вперед по
комнате. Наконец подошел к Анниньке и погладил ее по голове.
- Бедная ты! бедная ты моя! - произнес он тихо.
При этом прикосновении в ней произошло что-то неожиданное. Сначала она
изумилась. но постепенно лицо ее начало искажаться, искажаться, и вдруг
целый поток истерических, ужасных рыданий вырвался из ее груди.
- Дядя! вы добрый? скажите, вы добрый? - почти криком кричала она.
Прерывающимся голосом, среди слез и рыданий, твердила она свой вопрос,
тот самый, который она предложила еще в тот день, когда после "странствия"
окончательно воротилась для водворения в Головлеве, и на который он в то
время дал такой нелепый ответ.
- Вы добрый? скажите! ответьте! вы добрый?
- Слышала ты, что за всенощной сегодня читали? - спросил он, когда она,
наконец, затихла, - ах, какие это были страдания! Ведь только этакими
страданиями и можно... И простил! всех навсегда простил!
Он опять начал большими шагами ходить по комнате, убиваясь, страдая и
не чувствуя, как лицо его покрывается каплями пота.
- Всех простил! - вслух говорил он сам с собою, - не только тех,
которые тогда напоили его оцтом с желчью, но и тех, которые и после, вот
теперь, и впредь, во веки веков будут подносить к его губам оцет, смешанный
с желчью... Ужасно! ах, это ужасно!

И вдруг, остановившись перед ней, спросил:
- А ты... простила?
Вместо ответа она бросилась к нему и крепко его обняла.
- Надо меня простить! - продолжал он, - за всех... И за себя... и за
тех, которых уж нет... Что такое! что такое сделалось?! - почти растерянно
восклицал он, озираясь кругом, - где... все?..

Измученные, потрясенные, разошлись они по комнатам. Но Порфирию
Владимирычу не спалось. Он ворочался с боку на бок в своей постели и все
припоминал, какое еще обязательство лежит на нем. И вдруг в его памяти
совершенно отчетливо восстановились те слова, которые случайно мелькнули в
его голове часа за два перед тем. "Надо на могилку к покойнице маменьке
проститься сходить..." При этом напоминании ужасное, томительное
беспокойство овладело всем существом его...
Наконец он не выдержал, встал с постели и надел халат. На дворе было
еще темно, и ниоткуда не доносилось ни малейшего шороха. Порфирий Владимирыч
некоторое время ходил по комнате, останавливался перед освещенным лампадкой
образом искупителя в терновом венце и вглядывался в него. Наконец он
решился. Трудно сказать, насколько он сам сознавал свое решение, но через
несколько минут он, крадучись, добрался до передней и щелкнул крючком,
замыкавшим входную дверь.
На дворе выл ветер и крутилась мартовская мокрая метелица, посылая в
глаза целые ливни талого снега. Но Порфирий Владимирыч шел по дороге, шагая
по лужам, не чувствуя ни снега, ни ветра и только инстинктивно запахивая
полы халата.

x x x

На другой день, рано утром, из деревни, ближайшей к погосту, на котором
была схоронена Арина Петровна, прискакал верховой с известием, что в
нескольких шагах от дороги найден закоченевший труп головлевского барина.
Бросились к Анниньке, но она лежала в постели в бессознательном положении,
со всеми признаками горячки. Тогда снарядили нового верхового и отправили
его в Горюшкино к "сестрице" Надежде Ивановне Галкиной (дочке тетеньки
Варвары Михайловны), которая уже с прошлой осени зорко следила за всем,
происходившим в Головлеве.

1875-1880

Конец