Достоевский Ф. Идиот

ОГЛАВЛЕНИЕ

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

I.

Поминутно жалуются, что у нас нет людей практических; что политических
людей, например, много, генералов тоже много; разных управляющих, сколько бы
ни понадобилось, сейчас можно найти каких угодно, - а практических людей
нет. По крайней мере, все жалуются, что нет. Даже, говорят, прислуги на
некоторых железных дорогах порядочной нет; администрации чуть-чуть сносной в
какой-нибудь компании пароходов устроить, говорят, никак невозможно. Там,
слышишь, на какой-нибудь новооткрытой дороге столкнулись или провалились на
мосту вагоны; там, пишут, чуть не зазимовал поезд среди снежного поля:
поехали на несколько часов, а пять дней простояли в снегу. Там,
рассказывают, многие тысячи пудов товару гниют на одном месте по два и по
три месяца, в ожидании отправки, а там, говорят (впрочем, даже и не
верится), один администратор, то-есть какой-то смотритель, какого-то
купеческого приказчика, пристававшего к нему с отправкой своих товаров,
вместо отправки администрировал по зубам, да еще объяснил свой
административный поступок тем, что он "погорячился". Кажется, столько
присутственных мест в государственной службе, что и подумать страшно; все
служили, все служат, все намерены служить, - так как бы, кажется, из такого
материала не составить какой-нибудь приличной компанейской пароходной
администрации?
На это дают иногда ответ чрезвычайно простой, - до того простой, что
даже и не верится такому объяснению. Правда, говорят, у нас все служили или
служат, и уже двести лет тянется это по самому лучшему немецкому образцу, от
пращуров к правнукам, - но служащие-то люди и есть самые непрактические, и
дошло до того, что отвлеченность и недостаток практического знания считался
даже между самими служащими, еще недавно, чуть не величайшими добродетелями
и рекомендацией. Впрочем, мы напрасно о служащих заговорили, мы хотели
говорить собственно о людях практических. Тут уж сомнения нет, что робость и
полнейший недостаток собственной инициативы постоянно считался у нас
главнейшим и лучшим признаком человека практического, - даже и теперь
считается. Но зачем винить только себя, - если только считать это мнение за
обвинение? Недостаток оригинальности и везде, во всем мире, спокон-века
считался всегда первым качеством и лучшею рекомендацией человека дельного,
делового и практического, и, по крайней мере, девяносто девять сотых людей
(это-то уж по крайней мере) всегда состояли в этих мыслях, и только разве
одна сотая людей постоянно смотрела и смотрит иначе.
Изобретатели и гении почти всегда при начале своего поприща (а очень
часто и в конце) считались в обществе не более как дураками, - это уж самое
рутинное замечание, слишком всем известное. Если, например, в продолжение
десятков лет все тащили свои деньги в ломбард и натащили туда миллиарды по
четыре процента, то уж разумеется, когда ломбарда не стало, и все остались
при собственной инициативе, то большая часть этих миллионов должна была
непременно погибнуть в акционерной горячке и в руках мошенников, - и это
даже приличием и благонравием требовалось. Именно благонравием; если
благонравная робость и приличный недостаток оригинальности составляли у нас
до сих пор, по общепринятому убеждению, неотъемлемое качество человека
дельного и порядочного, то уж слишком непорядочно и даже неприлично было бы
так слишком вдруг измениться. Какая, например, мать, нежно любящая свое
дитя, не испугается и не заболеет от страха, если ее сын или дочь чуть-чуть
выйдут из рельсов: "нет, уж лучше пусть будет счастлив и проживет в
довольстве и без оригинальности", думает каждая мать, закачивая свое дитя. А
наши няньки, закачивая детей, спокон-веку причитывают и припевают: "будешь в
золоте ходить, генеральский чин носить!" Итак, даже у наших нянек чин
генерала считался за предел русского счастья и, стало быть, был самым
популярным национальным идеалом спокойного, прекрасного блаженства. И в
самом деле: посредственно выдержав экзамен и прослужив тридцать пять лет, -
кто мог у нас не сделаться наконец генералом и не скопить известную сумму в
ломбарде? Таким образом, русский человек, почти безо всяких усилий,
достигал, наконец, звания человека дельного и практического. В сущности, не
сделаться генералом мог у нас один только человек оригинальный, другими
словами, беспокойный. Может быть, тут и есть некоторое недоразумение; но
говоря вообще, кажется, это верно, и общество наше было вполне справедливо,
определяя свой идеал человека практического. Тем не менее мы все-таки
наговорили много лишнего; хотели же собственно сказать несколько
пояснительных слов о знакомом нам семействе Епанчиных. Эти люди, или по
крайней мере наиболее рассуждающие члены в этом семействе, постоянно
страдали от одного почти общего их фамильного качества, прямо
противоположного тем добродетелям, о которых мы сейчас рассуждали выше. Не
понимая факта вполне (потому что его трудно понять), они все-таки иногда
подозревали, что у них в семействе как-то все идет не так, как у всех. У
всех гладко, у них шероховато; все катятся по рельсам, - они поминутно
выскакивают из рельсов. Все поминутно и благонравно робеют, а они нет.
Лизавета Прокофьевна, правда, слишком даже пугалась, но все-таки это была не
та благонравная светская робость, по которой они тосковали. Впрочем, может
быть, только одна Лизавета Прокофьевна и тревожилась: девицы были еще
молоды, - хотя народ очень проницательный и иронический, а генерал хоть и
проницал (не без туготы впрочем), но в затруднительных случаях говорил
только: гм! и в конце концов возлагал все упования на Лизавету Прокофьевну.
Стало быть, на ней и лежала ответственность. И не то чтобы, например,
семейство это отличалось какою-нибудь собственною инициативой или
выпрыгивало из рельсов по сознательному влечению к оригинальности, что было
бы уж совсем неприлично. О, нет! Ничего этого, по-настоящему, не было,
то-есть никакой сознательно-поставленной цели, а все-таки, в конце концов,
выходило так, что семейство Епанчиных, хотя и очень почтенное, было все же
какое-то не такое, каким следует быть вообще всем почтенным семействам. В
последнее время Лизавета Прокофьевна стала находить виноватою во всем одну
себя и свой "несчастный" характер, - отчего и увеличились ее страдания. Она
сама поминутно честила себя "глупою, неприличною чудачкой" и мучилась от
мнительности, терялась беспрерывно, не находила выхода в каком-нибудь самом
обыкновенном столкновении вещей и поминутно преувеличивала беду.
Еще в начале нашего рассказа мы упомянули, что Епанчины пользовались
общим и действительным уважением. Даже сам генерал Иван Федорович, человек
происхождения темного, был бесспорно и с уважением принят везде. Уважения он
и заслуживал, во-первых, как человек богатый и "не последний", и во-вторых,
как человек вполне порядочный, хотя и не далекий. Но некоторая тупость ума,
кажется, есть почти необходимое качество если не всякого деятеля, то по
крайней мере всякого серьезного наживателя денег. Наконец генерал имел
манеры порядочные, был скромен, умел молчать и в то же время не давать
наступать себе на ногу, - и не по одному своему генеральству, а и как
честный и благородный человек. Важнее всего было то, что он был человек с
сильною протекцией. Что же касается до Лизаветы Прокофьевны, то она, как уже
объяснено выше, была и роду хорошего, хотя у нас на род смотрят не очень,
если при этом нет необходимых связей. Но у ней оказались наконец и связи; ее
уважали и наконец полюбили такие лица, что после них, естественно, все
должны были ее уважать и принимать. Сомнения нет, что семейные мучения ее
были неосновательны, причину имели ничтожную и до смешного были
преувеличены; но если у кого бородавка на носу или на лбу, то ведь так и
кажется, что всем только одно было и есть на свете, чтобы смотреть на вашу
бородавку, над нею смеяться и осуждать вас за нее, хотя бы вы при этом
открыли Америку. Сомнения нет и в том, что в обществе Лизавету Прокофьевну
действительно почитали "чудачкой"; но при этом уважали ее бесспорно: а
Лизавета Прокофьевна стала не верить, наконец, и в то, что ее уважают, - в
чем и была вся беда. Смотря на дочерей своих, она мучилась подозрением, что
беспрерывно чем-то вредит их карьере, что характер ее смешон, неприличен и
невыносим, за что, разумеется, беспрерывно обвиняла своих же дочерей и Ивана
Федоровича и по целым дням с ними ссорилась, любя их в то же время до
самозабвения и чуть не до страсти.
Всего более мучило ее подозрение, что и дочери ее становятся такие же
точно "чудачки", как и она, и что таких девиц, как они, в свете не бывает,
да и быть не должно. "Нигилистки растут, да и только!" говорила она про себя
поминутно. В последний год и особенно в самое последнее время эта грустная
мысль стала все более и более в ней укрепляться. "Во-первых, зачем они замуж
не выходят?" спрашивала она себя поминутно. "Чтобы мать мучить, - в этом они
цель своей жизни видят, и это, конечно, так, потому что все это новые идеи,
все это проклятый женский вопрос! Разве не вздумала было Аглая назад тому
полгода обрезывать свои великолепные волосы? (Господи, да у меня даже не
было таких волос в мое время!) Ведь уж ножницы были в руках, ведь уж на
коленках только отмолила ее!.. Ну, эта, положим, со злости делала, чтобы
мать измучить, потому что девка злая, самовольная, избалованная, но,
главное, злая, злая, злая! Но разве эта толстая Александра не потянулась за
ней тоже свои космы обрезывать, и уже не по злости, не по капризу, а
искренно, как дура, которую Аглая же и убедила, что без волос ей спать будет
покойнее и голова не будет болеть? И сколько, сколько, сколько, - вот уже
пять лет, - было у них женихов? И право же были люди хорошие, даже
прекраснейшие люди случались! Чего же они ждут, чего не идут? Только чтобы
матери досадить, - больше нет никакой причины! Никакой! Никакой!"
Наконец взошло было солнце и для ее материнского сердца; хоть одна
дочь, хоть Аделаида будет наконец пристроена: "Хоть одну с плеч долой",
говорила Лизавета Прокофьевна, когда приходилось выражаться вслух (про себя
она выражалась несравненно нежнее). И как хорошо и как прилично обделалось
все дело; даже в свете с почтением заговорили. Человек известный, князь, с
состоянием, человек хороший и ко всему тому пришелся ей по сердцу, чего уж,
кажется, лучше? Но за Аделаиду она и прежде боялась менее, чем за других
дочерей, хотя артистические ее наклонности и очень иногда смущали
беспрерывно сомневающееся сердце Лизаветы Прокофьевны. "Зато характер
веселый, и при этом много благоразумия, - не пропадет, стало быть, девка",
утешалась она в конце концов. За Аглаю она более всех пугалась. Кстати
сказать, насчет старшей, Александры, Лизавета Прокофьевна и сама не знала
как быть: пугаться за нее или нет? То казалось ей, что уж совсем "пропала
девка"; двадцать пять лет, - стало быть и останется в девках. И "при такой
красоте"!.. Лизавета Прокофьевна даже плакала за нее по ночам, тогда как в
те же самые ночи Александра Ивановна спала самым спокойным сном. "Да что же
она такое, - нигилистка или просто дура?" - Что не дура, - в этом, впрочем,
и у Лизаветы Прокофьевны не было никакого сомнения: она чрезвычайно уважала
суждения Александры Ивановны и любила с нею советоваться. Но что "Мокрая
курица" - в этом сомнения нет никакого: "спокойна до того, что и растолкать
нельзя! Впрочем, и "мокрые курицы" не спокойны, - фу! Сбилась я с ними
совсем!" У Лизаветы Прокофьевны была какая-то необъяснимая сострадательная
симпатия к Александре Ивановне, больше даже чем к Аглае, которая была ее
идолом. Но желчные выходки (чем, главное, и проявлялись ее материнские
заботливость и симпатия), задирания, такие названия, как "мокрая курица",
только смешили Александру. Доходило иногда до того, что самые пустейшие вещи
сердили Лизавету Прокофьевну ужасно и выводили из себя. Александра Ивановна
любила, например, очень подолгу спать и видела обыкновенно много снов; но
сны ее отличались постоянно какою-то необыкновенною пустотой и невинностью,
- семилетнему ребенку впору; так вот, даже эта невинность снов стала
раздражать почему-то мамашу. Раз Александра Ивановна увидала во сне девять
куриц, и из-за этого вышла формальная ссора между нею и матерью, - почему?
трудно и объяснить. Раз, только один раз, удалось ей увидать во сне нечто
как будто оригинальное, - она увидала монаха, одного, в темной какой-то
комнате, в которую она все пугалась войти. Сон был тотчас же передан с
торжеством Лизавете Прокофьевне двумя хохотавшими сестрами; но мамаша опять
рассердилась и всех трех обозвала дурами. "Гм! спокойна, как дура, и ведь уж
совершенно "мокрая курица", растолкать нельзя, а грустит, совсем иной раз
грустно смотрит! О чем она горюет, о чем?" Иногда она задавала этот вопрос и
Ивану Федоровичу, и, по обыкновению своему, истерически, грозно, с ожиданием
немедленного ответа. Иван Федорович гумкал, хмурился, пожимал плечами и
решал наконец, разводя свои руки:
- Мужа надо!
- Только дай ей бог не такого, как вы, Иван Федорыч, - разрывалась,
наконец, как бомба, Лизавета Прокофьевна; - не такого в своих суждениях и
приговорах, как вы, Иван Федорыч, не такого грубого грубияна, как вы, Иван
Федорыч...
Иван Федорович спасался немедленно, а Лизавета Прокофьевна
успокоивалась после своего разрыва. Разумеется, в тот же день к вечеру она
неминуемо становилась необыкновенно внимательна, тиха, ласкова и почтительна
к Ивану Федоровичу, к "грубому своему грубияну" Ивану Федоровичу, к доброму
и милому, обожаемому своему Ивану Федоровичу, потому что она всю жизнь
любила и даже влюблена была в своего Ивана Федоровича, о чем отлично знал и
сам Иван Федорович и бесконечно уважал за это свою Лизавету Прокофьевну.
Но главным и постоянным мучением ее была Аглая.
"Совершенно, совершенно как я, мой портрет во всех отношениях, -
говорила про себя Лизавета Прокофьевна, - самовольный, скверный бесенок!
Нигилистка, чудачка, безумная, злая, злая, злая! О, господи, как она будет
несчастна!"
Но, как мы уже сказали, взошедшее солнце все было смягчило и осветило
на минуту. Был почти месяц в жизни Лизаветы Прокофьевны, в который она
совершенно было отдохнула от всех беспокойств. По поводу близкой свадьбы
Аделаиды заговорили в свете и об Аглае, и при этом Аглая держала себя везде
так прекрасно, так ровно, так умно, так победительно, гордо немножко, но
ведь это к ней так идет! Так ласкова, так приветлива была целый месяц к
матери! ("Правда, этого Евгения Павловича надо еще очень, очень рассмотреть,
раскусить его надо, да и Аглая, кажется, не очень-то больше других его
жалует!") Все-таки стала вдруг такая чудная девушка, - и как она хороша,
боже, как она хороша, день ото дня лучше! и вот...
И вот только что показался этот скверный князишка, этот дрянной
идиотишка, и все опять взбаламутилось, все в доме вверх дном пошло!
Что же, однако, случилось?
Для других бы ничего не случилось, наверно. Но тем-то и отличалась
Лизавета Прокофьевна, что в комбинации и в путанице самых обыкновенных
вещей, сквозь присущее ей всегда беспокойство, - она успевала всегда
разглядеть что-то такое, что пугало ее иногда до болезни, самым мнительным,
самым необъяснимым страхом, а, стало быть, и самым тяжелым. Каково же ей
было, когда вдруг теперь, сквозь всю бестолочь смешных и неосновательных
беспокойств, действительно стало проглядывать нечто как будто и в самом деле
важное, нечто как будто и в самом деле стоившее и тревог, и сомнений, и
подозрений.
"И как смели, как смели мне это проклятое анонимное письмо написать про
эту тварь, что она с Аглаей в сношениях?" думала Лизавета Прокофьевна всю
дорогу, пока тащила за собой князя, и дома, когда усадила его за круглым
столом, около которого было в сборе все семейство; "как смели подумать
только об этом? Да я бы умерла со стыда, если бы поверила хоть капельку, или
Аглае это письмо показала! Этакие насмешки на нас, на Епанчиных! И все, все
чрез Ивана Федорыча, все чрез вас, Иван Федорыч! Ах, зачем не переехали на
Елагин: я ведь говорила, что на Елагин! Это, может быть, Варька письмо
написала, я знаю, или, может быть... во всем, во всем Иван Федорыч виноват!
Это над ним эта тварь эту штуку выкинула, в память прежних связей, чтобы в
дураки его выставить, точно так, как прежде над ним, как над дураком,
хохотала, за нос водила, когда еще он ей жемчуги возил... А в конце концов
все-таки мы замешаны, все-таки дочки ваши замешаны, Иван Федорыч, девицы,
барышни, лучшего общества барышни, невесты; они тут находились, тут стояли,
все выслушали, да и в истории с мальчишками тоже замешаны, радуйтесь, тоже
тут были и слушали! Не прощу же, не прощу же я этому князишке, никогда не
прощу! И почему Аглая три дня в истерике, почему с сестрами чуть не
перессорилась, даже с Александрой, у которой всегда целовала руки, как у
матери - так уважала? Почему она три дня всем загадки загадывает? Что тут за
Гаврила Иволгин? Почему она вчера и сегодня Гаврилу Иволгина хвалить
принималась и расплакалась? Почему про этого проклятого "рыцаря бедного" в
этом анонимном письме упомянуто, тогда как она письмо от князя даже сестрам
не показала? И почему... зачем, зачем я к нему, как угорелая кошка, теперь
прибежала, и сама же его сюда притащила? Господи, с ума я сошла, что я
теперь наделала! С молодым человеком про секреты дочери говорить, да еще...
да еще про такие секреты, которые чуть не самого его касаются! Господи,
хорошо еще, что он идиот и... и... друг дома! Только неужели ж Аглая
прельстилась на такого уродика! Господи, что я плету! Тьфу! Оригиналы мы...
под стеклом надо нас всех показывать, меня первую, по десяти копеек за вход.
Не прощу я вам этого, Иван Федорыч, никогда не прощу! И почему она теперь
его не шпигует? Обещалась шпиговать, и вот не шпигует! Вон - вон, во все
глаза на него смотрит, молчит, не уходит, стоит, а сама же не велела ему
приходить... Он весь бледный сидит. И проклятый, проклятый этот болтун
Евгений Павлыч, всем разговором один завладел! Ишь разливается, слова
вставить не дает. Я бы сейчас про все узнала, только бы речь навести..."
Князь и действительно сидел, чуть не бледный, за круглым столом и,
казалось, был в одно и то же время в чрезвычайном страхе и, мгновениями, в
непонятном ему самому и захватывающем душу восторге. О, как он боялся
взглянуть в ту сторону, в тот угол, откуда пристально смотрели на него два
знакомые черные глаза, и в то же самое время как замирал он от счастия, что
сидит здесь опять между ними, услышит знакомый голос - после того, что она
ему написала. "Господи, что-то она скажет теперь!" Сам он не выговорил еще
ни одного слова и с напряжением слушал "разливавшегося" Евгения Павловича,
который редко бывал в таком довольном и возбужденном состоянии духа, как
теперь, в этот вечер. Князь слушал его и долго не понимал почти ни слова.
Кроме Ивана Федоровича, который не возвращался еще из Петербурга, все были в
сборе. Князь Щ. был тоже тут. Кажется, сбирались немного погодя, до чаю,
идти слушать музыку. Теперешний разговор завязался, повидимому, до прихода
князя. Скоро проскользнул на террасу вдруг откуда-то явившийся Коля. "Стало
быть, его принимают здесь попрежнему", подумал князь про себя.
Дача Епанчиных была роскошная дача, во вкусе швейцарской хижины, изящно
убранная со всех сторон цветами и листьями. Со всех сторон ее окружал
небольшой, но прекрасный цветочный сад. Сидели все на террасе, как и у
князя; только терраса была несколько обширнее и устроена щеголеватее.
Тема завязавшегося разговора, казалось, была немногим по сердцу;
разговор, как можно было догадаться, начался из-за нетерпеливого спора и,
конечно, всем бы хотелось переменить сюжет, но Евгений Павлович, казалось,
тем больше упорствовал и не смотрел на впечатление; приход князя как будто
возбудил его еще более. Лизавета Прокофьевна хмурилась, хотя и не все
понимала. Аглая, сидевшая в стороне, почти в углу, не уходила, слушала и
упорно молчала.
- Позвольте, - с жаром возражал Евгений Павлович, - я ничего и не
говорю против либерализма. Либерализм не есть грех; это необходимая
составная часть всего целого, которое без него распадется или замертвеет;
либерализм имеет такое же право существовать, как и самый благонравный
консерватизм; но я на русский либерализм нападаю, и опять-таки повторяю, что
за то собственно и нападаю на него, что русский либерал не есть русский
либерал, а есть не русский либерал. Дайте мне русского либерала, и я его
сейчас же при вас поцелую.
- Если только он захочет вас целовать, - сказала Александра Ивановна,
бывшая в необыкновенном возбуждении. Даже щеки ее разрумянились более
обыкновенного.
"Ведь вот, - подумала про себя Лизавета Прокофьевна, - то спит да ест,
не растолкаешь, а то вдруг подымется раз в год и заговорит так, что только
руки на нее разведешь".
Князь заметил мельком, что Александре Ивановне, кажется, очень не
нравится, что Евгений Павлович говорит слишком весело, говорит на серьезную
тему и как будто горячится, а в то же время как будто и шутит.
- Я утверждал сейчас, только что пред вашим приходом, князь, -
продолжал Евгений Павлович, - что у нас до сих пор либералы были только из
двух слоев, прежнего помещичьего (упраздненного) и семинарского. А так как
оба сословия обратились наконец в совершенные касты, в нечто совершенно от
нации особливое, и чем дальше, тем больше, от поколения к поколению, то,
стало быть, и все то, что они делали и делают, было совершенно не
национальное...
- Как? Стало быть, все что сделано - все не русское? - возразил князь
Щ.
- Не национальное; хоть и по-русски, но не национальное; и либералы у
нас не русские, и консерваторы не русские, все... И будьте уверены, что
нация ничего не признает из того, что сделано помещиками и семинаристами, ни
теперь, ни после...
- Вот это хорошо! Как можете вы утверждать такой парадокс, если только
это серьезно? Я не могу допустить таких выходок насчет русского помещика; вы
сами русский помещик, - горячо возражал князь Щ.
- Да ведь я и не в том смысле о русском помещике говорю, как вы
принимаете. Сословие почтенное, хоть по тому уж одному, что я к нему
принадлежу; особенно теперь, когда оно перестало существовать...
- Неужели и в литературе ничего не было национального? - перебила
Александра Ивановна.
- Я в литературе не мастер, но и русская литература, по-моему, вся не
русская, кроме разве Ломоносова, Пушкина и Гоголя.
- Во-первых, это не мало, а во-вторых, один из народа, а другие два -
помещики, - засмеялась Аделаида.
- Точно так, но не торжествуйте. Так как этим только троим до сих пор
из всех русских писателей удалось сказать каждому нечто действительно свое,
свое собственное, ни у кого не заимствованное, то тем самым эти трое и стали
тотчас национальными. Кто из русских людей скажет, напишет или сделает
что-нибудь свое, свое неотъемлемое и незаимствованное, тот неминуемо
становится национальным, хотя бы он и по-русски плохо говорил. Это для меня
аксиома. Но мы не об литературе начали говорить, мы заговорили о
социалистах, и чрез них разговор пошел; ну, так я утверждаю, что у нас нет
ни одного русского социалиста; нет и не было, потому что все наши социалисты
тоже из помещиков или семинаристов. Все наши отъявленные, афишованные
социалисты, как здешние, так и заграничные, больше ничего как либералы из
помещиков времен крепостного права. Что вы смеетесь? Дайте мне их книги,
дайте мне их учения, их мемуары, и я, не будучи литературным критиком,
берусь написать вам убедительнейшую литературную критику, в которой докажу
ясно как день, что каждая страница их книг, брошюр, мемуаров написана прежде
всего прежним русским помещиком. Их злоба, негодование, остроумие -
помещичьи (даже до-Фамусовские!); их восторг, их слезы, настоящие, может
быть, искренние слезы, но - помещичьи! Помещичьи или семинарские... Вы опять
смеетесь, и вы смеетесь, князь? Тоже не согласны?
Действительно, все смеялись, усмехнулся и князь.
- Я так прямо не могу еще сказать, согласен я или не согласен, -
произнес князь, вдруг перестав усмехаться и вздрогнув с видом пойманного
школьника, - но уверяю вас что слушаю вас с чрезвычайным удовольствием...
Говоря это, он чуть не задыхался, и даже холодный пот выступил у него
на лбу. Это были первые слова, произнесенные им с тех пор, как он тут сидел.
Он попробовал было оглянуться кругом, но не посмел; Евгений Павлович поймал
его жест и улыбнулся.
- Я вам, господа, скажу факт, - продолжал он прежним тоном, то-есть как
будто с необыкновенным увлечением и жаром и в то же время чуть не смеясь,
может быть, над своими же собственными словами, - факт, наблюдение и даже
открытие которого я имею честь приписывать себе и даже одному себе; по
крайней мере, об этом не было еще нигде сказано или написано. В факте этом
выражается вся сущность русского либерализма того рода, о котором я говорю.
Во-первых, что же, и есть либерализм, если говорить вообще, как не нападение
(разумное или ошибочное, это другой вопрос) на существующие порядки вещей?
Ведь так? Ну, так факт мой состоит в том, что русский либерализм не есть
нападение на существующие порядки вещей, а есть нападение на самую сущность
наших вещей, на самые вещи, а не на один только порядок, не на русские
порядки, а на самую Россию. Мой либерал дошел до того, что отрицает самую
Россию, то-есть ненавидит и бьет свою мать. Каждый несчастный и неудачный
русский факт возбуждает в нем смех и чуть не восторг. Он ненавидит народные
обычаи, русскую историю, все. Если есть для него оправдание, так разве в
том, что он не понимает, что делает, и свою ненависть к России принимает за
самый плодотворный либерализм (о, вы часто встретите у нас либерала,
которому аплодируют остальные, и который, может быть, в сущности самый
нелепый, самый тупой и опасный консерватор, и сам не знает того!). Эту
ненависть к России, еще не так давно, иные либералы наши принимали чуть не
за истинную любовь к отечеству и хвалились тем, что видят лучше других, в
чем она должна состоять; но теперь уже стали откровеннее и даже слова
"любовь к отечеству" стали стыдиться, даже понятие изгнали и устранили как
вредное и ничтожное. Факт этот верный, я стою за это и... надобно же было
высказать когда-нибудь правду вполне, просто и откровенно; но факт этот в то
же время и такой, которого нигде и никогда, спокон-веку и ни в одном народе,
не бывало и не случалось, а, стало быть, факт этот случайный и может пройти,
я согласен. Такого не может быть либерала нигде, который бы самое отечество
свое ненавидел. Чем же это все объяснить у нас? Тем самым, что и прежде, -
тем, что русский либерал есть покамест еще нерусский либерал; больше ничем,
по-моему.
- Я принимаю все, что ты сказал, за шутку, Евгений Павлыч, - серьезно
возразил князь Щ.
- Я всех либералов не видала и судить не берусь, - сказала Александра
Ивановна, - но с негодованием вашу мысль выслушала: вы взяли частный случай
и возвели в общее правило, а стало быть, клеветали.
- Частный случай? А-а! Слово произнесено, - подхватил Евгений Павлович.
- Князь, как вы думаете: частный это случай или нет?
- Я тоже должен сказать, что я мало видел и мало был... с либералами, -
сказал князь, - но мне кажется, что вы, может быть, несколько правы, и что
тот русский либерализм, о котором вы говорили, действительно отчасти
наклонен ненавидеть самую Россию, а не одни только ее порядки вещей.
Конечно, это только отчасти... конечно, это никак не может быть для всех
справедливо...
Он замялся и не докончил. Несмотря на все волнение свое, он был
чрезвычайно заинтересован разговором. В князе была одна особенная черта,
состоявшая в необыкновенной наивности внимания, с каким он всегда слушал
что-нибудь его интересовавшее, и ответов, какие давал, когда при этом к нему
обращались с вопросами. В его лице и даже в положении его корпуса как-то
отражалась эта наивность, эта вера, не подозревающая ни насмешки, ни юмора.
Но хоть Евгений Павлович и давно уже обращался к нему не иначе как с
некоторою особенною усмешкой, но теперь, при ответе его, как-то очень
серьезно посмотрел на него, точно совсем не ожидал от него такого ответа.
- Так... вот вы как однако странно, - проговорил он, - и вправду, вы
серьезно отвечали мне, князь?
- Да разве вы не серьезно спрашивали? - возразил тот в удивлении.
Все засмеялись.
- Верьте ему, - сказала Аделаида, - Евгений Павлыч всегда и всех
дурачит! Если бы вы знали, о чем он иногда пресерьезно рассказывает!
- По-моему, это тяжелый разговор, и не заводить бы его совсем, - резко
заметила Александра, - хотели идти гулять...
- И пойдемте, вечер прелестный! - вскричал Евгений Павлыч; - но чтобы
доказать вам, что в этот раз я говорил совершенно серьезно, и главное, чтобы
доказать это князю (вы, князь, чрезвычайно меня заинтересовали, и клянусь
вам, что я не совсем еще такой пустой человек, каким непременно должен
казаться, - хоть я и в самом деле пустой человек!), и... если позволите,
господа, я сделаю князю еще один последний вопрос, из собственного
любопытства, им и кончим. Этот вопрос мне, как нарочно, два часа тому назад
пришел в голову (видите, князь, я тоже иногда серьезные вещи обдумываю); я
его решил, но посмотрим, что скажет князь. Сейчас сказали про "частный
случай". Словцо это очень у нас знаменательное, его часто слышишь. Недавно
все говорили и писали об этом ужасном убийстве шести человек этим... молодым
человеком, и о странной речи защитника, где говорится, что при бедном
состоянии преступника ему естественно должно было придти в голову убить этих
шесть человек. Это не буквально, но смысл, кажется, тот, или подходит к
тому. По-моему личному мнению, защитник, заявляя такую странную мысль, был в
полнейшем убеждении, что он говорит самую либеральную, самую гуманную и
прогрессивную вещь, какую только можно сказать в наше время. Ну, так как
по-вашему будет: это извращение понятий и убеждений, эта возможность такого
кривого и замечательного взгляда на дело, есть ли это случай частный, или
общий?
Все захохотали.
- Частный, разумеется, частный, - засмеялись Александра и Аделаида.
- И позволь опять напомнить, Евгений Павлыч, - прибавил князь Ц., - что
шутка твоя слишком уже износилась.
- Как вы думаете, князь? - не дослушал Евгений Павлович, поймав на себе
любопытный и серьезный взгляд князя Льва Николаевича. - Как вам кажется:
частный это случай, или общий? Я, признаюсь, для вас и выдумал этот вопрос.
- Нет, не частный, - тихо, но твердо проговорил князь.
- Помилуйте, Лев Николаевич, - с некоторою досадой вскричал князь Щ., -
разве вы не видите, что он вас ловит; он решительно смеется и именно вас
предположил поймать на зубок.
- Я думал, что Евгений Павлыч говорил серьезно, - покраснел князь и
потупил глаза.
- Милый князь, - продолжал князь Щ., - да вспомните, о чем мы с вами
говорили один раз, месяца три тому назад; мы именно говорили о том, что в
наших молодых новооткрытых судах можно указать уже на столько замечательных
и талантливых защитников! А сколько в высшей степени замечательных решений
присяжных? Как вы сами радовались, и как я на вашу радость тогда
радовался... мы говорили, что гордиться можем... А эта неловкая защита, этот
странный аргумент, конечно, случайность, единица между тысячами.
Князь Лев Николаевич подумал, но с самым убежденным видом, хотя тихо и
даже как будто робко выговаривая, ответил:
- Я только хотел сказать, что искажение идей и понятий (как выразился
Евгений Павлыч) встречается очень часто, есть гораздо более общий, чем
частный случай, к несчастию. И до того, что если б это искажение не было
таким общим случаем, то, может быть, не было бы и таких невозможных
преступлений, как эти...
- Невозможных преступлений? Но уверяю же вас, что точно такие же
преступления и, может быть, еще ужаснее, и прежде бывали, и всегда были, и
не только у нас, но и везде, и, по-моему, еще очень долго будут повторяться.
Разница в том, что у нас прежде было меньше гласности, а теперь стали вслух
говорить и даже писать о них, потому-то и кажется, что эти преступники
теперь только и появились. Вот в чем ваша ошибка, чрезвычайно наивная
ошибка, князь, уверяю вас, - насмешливо улыбнулся князь Щ.
- Я сам знаю, что преступлений и прежде было очень много, и таких же
ужасных; я еще недавно в острогах был, и с некоторыми преступниками и
подсудимыми мне удалось познакомиться. Есть даже страшнее преступники, чем
этот, убившие по десяти человек, совсем не раскаиваясь. Но я вот что заметил
при этом: что самый закоренелый и нераскаянный убийца все-таки знает, что он
преступник, то-есть по совести считает, что он не хорошо поступил, хоть и
безо всякого раскаяния. И таков всякий из них; а эти ведь, о которых Евгений
Павлыч заговорил, не хотят себя даже считать преступниками и думают про
себя, что право имели и... даже хорошо поступили, то-есть почти ведь так.
Вот в этом-то и состоит, по-моему, ужасная разница. И заметьте, все это
молодежь, то-есть именно такой возраст, в котором всего легче и беззащитнее
можно подпасть под извращение идей.
Князь Щ. уже не смеялся и с недоумением выслушал князя. Александра
Ивановна, давно уже хотевшая что-то заметить, замолчала, точно какая-то
особенная мысль остановила ее. Евгений же Павлович смотрел на князя в
решительном удивлении и на этот раз уже безо всякой усмешки.
- Да вы что так на него удивляетесь, государь мой, - неожиданно
вступилась Лизавета Прокофьевна, - что он, глупее вас что ли, что не мог
по-вашему рассудить?
- Нет-с, я не про то, - сказал Евгений Павлович, - но только как же вы,
князь (извините за вопрос), если вы так это видите и замечаете, то как же вы
(извините меня опять) в этом странном деле... вот что на-днях было...
Бурдовского, кажется... как же вы не заметили такого же извращения идей и
нравственных убеждений? Точь-в-точь ведь такого же! Мне тогда показалось,
что вы совсем не заметили?
- А вот что, батюшка. - разгорячилась Лизавета Прокофьевна, - мы вот
все заметили, сидим здесь и хвалимся пред ним, а вот он сегодня письмо
получил от одного из них, от самого-то главного, угреватого, помнишь,
Александра? Он прощения в письме у него просит, хоть и по своему манеру, и
извещает, что того товарища бросил, который его поджигал-то тогда, -
помнишь, Александра? - и что князю теперь больше верит. Ну, а мы такого
письма еще не получали, хоть нам и не учиться здесь нос-то пред ним
подымать.
- А Ипполит тоже переехал к нам сейчас на дачу! - крикнул Коля.
- Как! уже здесь? - встревожился князь.
- Только что вы ушли с Лизаветой Прокофьевной, - и пожаловал; я его
перевез!
- Ну бьюсь же об заклад, - так и вскипела вдруг Лизавета Прокофьевна,
совсем забыв, что сейчас же князя хвалила, - об заклад бьюсь, что он ездил
вчера к нему на чердак и прощения у него на коленях просил, чтоб эта злая
злючка удостоила сюда переехать. Ездил ты вчера? Сам ведь признавался
давеча. Так или нет? Стоял ты на коленках или нет?
- Совсем не стоял, - крикну и Коля, - а совсем напротив: Ипполит у
князя руку вчера схватил и два раза поцеловал, я сам видел, тем и кончилось
все объяснение, кроме того, что князь просто сказал, что ему легче будет на
даче, и тот мигом согласился переехать, как только станет легче.
- Вы напрасно, Коля... - пробормотал князь, вставая и хватаясь за
шляпу, - зачем вы рассказываете, я...
- Куда это? - остановила Лизавета Прокофьевна.
- Не беспокойтесь, князь, - продолжал воспламененный Коля, - не ходите
и не тревожьте его, он с дороги заснул; он очень рад; и знаете, князь,
по-моему, гораздо лучше, если вы не нынче встретитесь, даже до завтра
отложите, а то он опять сконфузится. Он давеча утром говорил, что уже целые
полгода не чувствовал себя так хорошо и в силах; даже кашляет втрое меньше.
Князь заметил, что Аглая вдруг вышла из своего места и подошла к столу.
Он не смел на нее посмотреть, но он чувствовал всем существом, что в это
мгновение она на него смотрит и, может быть, смотрит грозно, что в черных
глазах ее непременно негодование, и лицо вспыхнуло.
- А мне кажется, Николай Ардалионович, что вы его напрасно сюда
перевезли, если это тот самый чахоточный мальчик, который тогда заплакал и к
себе звал на похороны, - заметил Евгений Павлович; - он так красноречиво
тогда говорил про стену соседнего дома, что ему непременно взгрустнется по
этой стене, будьте уверены.
- Правду сказал: рассорится, подерется с тобой и уедет, - вот тебе
сказ!
И Лизавета Прокофьевна с достоинством придвинула к себе корзинку с
своим шитьем, забыв, что уже все подымались на прогулку.
- Я припоминаю, что он стеной этой очень хвастался, - подхватил опять
Евгений Павлыч, - без этой стены ему нельзя будет красноречиво умереть, а
ему очень хочется красноречива умереть.
- Так что же? - пробормотал князь. - Если вы не захотите ему простить,
так он и без вас помрет... Теперь он для деревьев переехал.
- О, с моей стороны я ему все прощаю: можете ему это передать.
- Это не так надо понимать, - тихо и как бы нехотя ответил князь,
продолжая смотреть в одну точку на полу и не подымая глаз, - надо так, чтоб
и вы согласились принять от него прощение.
- Я-то в чем тут? В чем я пред ним виноват?
- Если не понимаете, так... но вы ведь понимаете; ему хотелось тогда...
всех вас благословить и от вас благословение получить, вот и все...
- Милый князь, - как-то опасливо подхватил поскорее князь Щ.,
переглянувшись кое с кем из присутствовавших, - рай на земле не легко
достается; а вы все-таки несколько на рай рассчитываете; рай вещь трудная,
князь, гораздо труднее, чем кажется вашему прекрасному сердцу. Перестанемте
лучше, а то мы все опять, пожалуй, сконфузимся, и тогда...
- Пойдемте на музыку, - резко проговорила Лизавета Прокофьевна, сердито
подымаясь с места. За нею встали все.

II.

Князь вдруг подошел к Евгению Павловичу.
- Евгений Павлыч, - сказал он с странною горячностью, схватив его за
руку, - будьте уверены, что я вас считаю за самого благороднейшего и лучшего
человека, несмотря ни на что; будьте в этом уверены...
Евгений Павлович даже отступил на шаг от удивления. Мгновение он
удерживался от нестерпимого припадка смеха; но, приглядевшись ближе, он
заметил, что князь был как бы не в себе, по крайней мере в каком-то
особенном состоянии.
- Бьюсь об заклад, - вскричал он, - что вы, князь, хотели совсем не то
сказать и, может быть, совсем и не мне... Но что с вами? Не дурно ли вам?
- Может быть, очень может быть, и вы очень тонко заметили, что, может
быть, я не к вам хотел подойти.
Сказав это, он как-то странно и даже смешно улыбнулся, но вдруг, как бы
разгорячившись, воскликнул:
- Не напоминайте мне про мой поступок три дня назад! Мне очень стыдно
было эти три дня... Я знаю, что я виноват...
- Да... да что же вы такого ужасного сделали?
- Я вижу, что вам, может быть, за меня всех стыднее, Евгений Павлович;
вы краснеете, это черта прекрасного сердца. Я сейчас уйду, будьте уверены.
- Да что это он? Припадки что ли у него так начинаются? - испуганно
обратилась Лизавета Прокофьевна к Коле.
- Не обращайте внимания, Лизавета Прокофьевна, у меня не припадок; я
сейчас уйду. Я знаю, что я... обижен природой. Я был двадцать четыре года
болен, до двадцатичетырехлетнего возраста от рождения. Примите же как от
больного и теперь. Я сейчас уйду, сейчас, будьте уверены. Я не краснею, -
потому что ведь от этого странно же краснеть, не правда ли? - но в обществе
я лишний... Я не от самолюбия... Я в эти три дня передумал и решил, что я
вас искренно и благородно должен уведомить при первом случае. Есть такие
идеи, есть высокие идеи, о которых я не должен начинать говорить, потому что
я непременно всех насмешу; князь Щ. про это самое мне сейчас напомнил... У
меня нет жеста приличного, чувства меры нет; у меня слова другие, а не
соответственные мысли, а это унижение для этих мыслей. И потому я не имею
права... к тому же я мнителен, я... я убежден, что в этом доме меня не могут
обидеть и любят меня более, чем я стою, но я знаю и ведь наверно знаю), что
после двадцати лет болезни непременно должно было что-нибудь да остаться,
так что нельзя не смеяться надо мной... иногда... ведь так?
Он как бы ждал ответа и решения, озираясь кругом. Все стояли в тяжелом
недоумении от этой неожиданной, болезненной и, казалось бы, во всяком случае
беспричинной выходки. Но эта выходка подала повод к странному эпизоду.
- Для чего вы это здесь говорите? - вдруг вскричала Аглая: - для чего
вы это им говорите? Им! Им!
Казалось, она была в последней степени негодования: глаза ее метали
искры. Князь стоял пред ней немой и безгласный и вдруг побледнел.
- Здесь ни одного нет, который бы стоил таких слов! - разразилась
Аглая: - здесь все, все не стоят вашего мизинца, ни ума, ни сердца вашего!
Вы честнее всех, благороднее всех, лучше всех, добрее всех, умнее всех!
Здесь есть недостойные нагнуться и поднять платок, который вы сейчас
уронили.... Для чего же вы себя унижаете и ставите ниже всех? Зачем вы все в
себе исковеркали, зачем в вас гордости нет?
- Господи, можно ли было подумать? - всплеснула руками Лизавета
Прокофьевна.
- Рыцарь бедный! Ура! - крикнул в упоении Коля.
- Молчите!.. Как смеют меня здесь обижать в вашем доме! - набросилась
вдруг Аглая на Лизавету Прокофьевну, уже в том истерическом состоянии, когда
не смотрят ни на какую черту и переходят всякое препятствие. - Зачем меня
все, все до единого мучают! Зачем они, князь, все три дня пристают ко мне
из-за вас? Я ни за что за вас не выйду замуж! Знайте, что ни за что и
никогда! Знайте это! Разве можно выйти за такого смешного, как вы? Вы
посмотрите теперь в зеркало на себя, какой вы стоите теперь!.. Зачем, зачем
они дразнят меня, что я за вас выйду замуж? Вы должны это знать! Вы тоже в
заговоре с ними!
- Никто никогда не дразнил! - пробормотала в испуге Аделаида.
- На уме ни у кого не было, слова такого не было сказано! - вскричала
Александра Ивановна.
- Кто ее дразнил? Когда ее дразнили? Кто мог ей это сказать? Бредит
она, или нет? - трепеща от гнева, обращалась ко всем Лизавета Прокофьевна.
- Все говорили, все до одного, все три дня! Я никогда, никогда не выйду
за него замуж!
Прокричав это, Аглая залилась горькими слезами, закрыла лицо платком и
упала на стул.
- Да он тебя еще и не прос...
- Я вас не просил, Аглая Ивановна, - вырвалось вдруг у князя.
- Что-о? - в удивлении, в негодовании, в ужасе протянула вдруг Лизавета
Прокофьевна, - что та-а-кое?
Она ушам своим не хотела верить.
- Я хотел сказать... я хотел сказать, - затрепетал князь, - я хотел
только изъяснить Аглае Ивановне... иметь такую честь объяснить, что я вовсе
не имел намерения... иметь честь просить ее руки... даже когда-нибудь... Я
тут ни в чем не виноват, ей богу, не виноват, Аглая Ивановна! Я никогда не
хотел, и никогда у меня в уме не было, никогда не захочу, вы сами увидите;
будьте уверены! Тут какой-нибудь злой человек меня оклеветал пред вами!
Будьте спокойны!
Говоря это, он приблизился к Аглае. Она отняла платок, которым
закрывала лицо, быстро взглянула на него и на всю его испуганную фигуру,
сообразила его слова и вдруг разразилась хохотом прямо ему в глаза, - таким
веселым и неудержимым хохотом, таким смешным и насмешливым хохотом, что
Аделаида первая не выдержала, особенно когда тоже поглядела на князя,
бросилась к сестре, обняла ее и захохотала таким же неудержимым,
школьнически-веселым смехом, как и та. Глядя на них, вдруг стал улыбаться и
князь, и с радостным и счастливым выражением стал повторять:
- Ну, слава богу, слава богу!
Тут уже не выдержала и Александра и захохотала от всего сердца.
Казалось, этому хохоту всех трех и конца не будет.
- Ну, сумасшедшие! - пробормотала Лизавета Прокофьевна: - то напугают,
а то...
Но смеялся уже и князь Щ., смеялся и Евгений Павлович, хохотал Коля без
умолку, хохотал, глядя на всех, и князь.
- Пойдемте гулять, пойдемте гулять! - кричала Аделаида: - все вместе и
непременно князь с нами; не за чем вам уходить, милый вы человек! Что за
милый он человек, Аглая! Не правда ли, мамаша? К тому же я непременно,
непременно должна его поцеловать и обнять за... за его объяснение сейчас с
Аглаей. Maman, милая, позвольте мне поцеловать его? Аглая! позволь мне
поцеловать твоего князя! - крикнула шалунья и действительно подскочила к
князю и поцеловала его в лоб. Тот схватил ее руки, крепко сжал, так что
Аделаида чуть не вскрикнула, с бесконечною радостию поглядел на нее и вдруг
быстро поднес ее руку к губам и поцеловал три раза.
- Идемте же! - звала Аглая. - Князь, вы меня поведете. Можно это,
maman? Отказавшему мне жениху? Ведь вы уж от меня отказались навеки, князь?
Да не так, не так подают руку даме, разве вы не знаете, как надо взять под
руку даму? вот так, пойдемте, мы пойдем впереди всех; хотите вы идти впереди
всех, tкte-а-tкte?
Она говорила без умолку, все еще смеясь порывами.
- Слава богу! Слава богу! - твердила Лизавета Прокофьевна, сама не зная
чему радуясь.
"Чрезвычайно странные люди!" - подумал князь Щ., может быть, в сотый
уже раз с тех пор как сошелся с ними, но... ему нравились эти странные люди.
Что же касается до князя, то, может быть, он ему и не слишком нравился;
князь Щ. был несколько нахмурен и как бы озабочен, когда все вышли на
прогулку.
Евгений Павлович, казалось, был в самом веселом расположении, всю
дорогу до воксала смешил Александру и Аделаиду, которые с какою-то уже
слишком особенною готовностию смеялись его шуткам, до того, что он стал
мельком подозревать, что они, может быть, совсем его и не слушают. От этой
мысли он вдруг, и не объясняя причины, расхохотался, наконец, чрезвычайно и
совершенно искренно (таков уже был характер!). Сестры, бывшие, впрочем, в
самом праздничном настроении, беспрерывно поглядывали на Аглаю и князя,
шедших впереди; видно было, что младшая сестрица задала им большую загадку.
Князь Щ. все старался заговаривать с Лизаветой Прокофьевной о вещах
посторонних, может быть, чтобы развлечь ее, и надоел ей ужасно. Она,
казалось, была совсем с разбитыми мыслями, отвечала невпопад и не отвечала
иной раз совсем. Но загадки Аглаи Ивановны еще не кончились в этот вечер.
Последняя пришлась на долю уже одного князя. Когда отошли шагов сто от дачи,
Аглая быстрым полушепотом сказала своему упорно молчавшему кавалеру:
- Поглядите направо.
Князь взглянул.
- Глядите внимательнее. Видите вы ту скамейку, в парке, вон где эти три
большие дерева... зеленая скамейка?
Князь ответил, что видит.
- Нравится вам местоположение? Я иногда рано, часов в семь утра, когда
все еще спят, сюда одна прихожу сидеть.
Князь пробормотал, что местоположение прекрасное.
- А теперь идите от меня, я не хочу с вами больше идти под руку. Или
лучше идите под руку, но не говорите со мной ни слова. Я хочу одна думать
про себя...
Предупреждение во всяком случае напрасное: князь наверно не выговорил
бы ни одного слова во всю дорогу и без приказания. Сердце его застучало
ужасно, когда он выслушал о скамейке. Чрез минуту он одумался и со стыдом
прогнал свою нелепую мысль.
В Павловском воксале по будням, как известно и как все, по крайней
мере, утверждают, публика собирается "избраннее" чем по воскресеньям и по
праздникам, когда наезжают "всякие люди" из города. Туалеты не праздничные,
но изящные. На музыку сходиться принято. Оркестр, может быть, действительно
лучший из наших садовых оркестров, играет вещи новые. Приличие и чинность
чрезвычайные, несмотря на некоторый общий вид семейственности и даже
интимности. Знакомые, все дачники, сходятся оглядывать друг друга. Многие
исполняют это с истинным удовольствием и приходят только для этого; но есть
и такие, которые ходят для одной музыки. Скандалы необыкновенно редки, хотя
однако же бывают даже и в будни. Но без этого ведь невозможно.
На этот раз вечер был прелестный, да и публики было довольно. Все места
около игравшего оркестра были заняты. Наша компания уселась на стульях
несколько в стороне, близ самого левого выхода из воксала. Толпа, музыка
несколько оживили Лизавету Прокофьевну и развлекли барышень; они успели
переглянуться кое с кем из знакомых и издали любезно кивнуть кой-кому
головой; успели оглядеть костюмы, заметить кой-какие странности,
переговорить о них, насмешливо улыбнуться. Евгений Павлович тоже очень часто
раскланивался. На Аглаю и князя, которые все еще были вместе, кое-кто уже
обратили внимание. Скоро к маменьке и к барышням подошли кое-кто из знакомых
молодых людей; двое или трое остались разговаривать; все были приятели с
Евгением Павловичем. Между ними находился один молодой и очень красивый
собой офицер, очень веселый, очень разговорчивый; он поспешил заговорить с
Аглаей и всеми силами старался обратить на себя ее внимание. Аглая была с
ним очень милостива и чрезвычайно смешлива. Евгений Павлович попросил у
князя позволения познакомить его с этим приятелем; князь едва понял, что с
ним хотят делать, но знакомство состоялось, оба раскланялись и подали друг
другу руки. Приятель Евгения Павловича сделал один вопрос, но князь,
кажется, на него не ответил или до того странно промямлил что-то про себя,
что офицер посмотрел на него очень пристально, взглянул потом на Евгения
Павловича, тотчас понял для чего тот выдумал это знакомство, чуть-чуть
усмехнулся и обратился опять к Аглае. Один Евгений Павлович заметил, что
Аглая внезапно при этом покраснела.
Князь даже и не замечал того, что другие разговаривают и любезничают с
Аглаей, даже чуть не забывал минутами, что и сам сидит подле нее. Иногда ему
хотелось уйти куда-нибудь, совсем исчезнуть отсюда, и даже ему бы нравилось
мрачное, пустынное место, только чтобы быть одному с своими мыслями, и чтобы
никто не знал, где он находится. Или, по крайней мере, быть у себя дома, на
террасе, но так, чтобы никого при этом не было, ни Лебедева, ни детей;
броситься на свой диван, уткнуть лицо в подушку и пролежать таким образом
день, ночь, еще день. Мгновениями ему мечтались и горы, и именно одна
знакомая точка в горах, которую он всегда любил припоминать, и куда он любил
ходить, когда еще жил там, и смотреть оттуда вниз на деревню, на чуть
мелькавшую внизу белую нитку водопада, на белые облака, на заброшенный
старый замок. О, как бы он хотел очутиться теперь там и думать об одном, -
о! всю жизнь об этом только - и на тысячу лет бы хватило! И пусть, пусть
здесь совсем забудут его. О, это даже нужно, даже лучше, если б и совсем не
знали его, и все это видение было бы в одном только сне. Да и не все ли
равно, что во сне, что наяву! - Иногда вдруг он начинал приглядываться к
Аглае и по пяти минут не отрывался взглядом от ее лица; но взгляд его был
слишком странен: казалось, он глядел на нее как на предмет, находящийся от
него за две версты, или как бы на портрет ее, а не на нее самое.
- Что вы на меня так смотрите, князь? - сказала она вдруг, прерывая
веселый разговор и смех с окружающими. - Я вас боюсь; мне все кажется, что
вы хотите протянуть вашу руку и дотронуться до моего лица пальцем, чтоб его
пощупать. Не правда ли, Евгений Павлыч, он так смотрит?
Князь выслушал, казалось, в удивлении, что к нему обратились,
сообразил, хотя, может быть, и не совсем понял, не ответил, но видя, что она
и все смеются, вдруг раздвинул рот и начал смеяться и сам. Смех кругом
усилился; офицер, должно быть, человек смешливый, просто прыснул со смеху.
Аглая вдруг гневно прошептала про себя:
- Идиот!
- Господи! Да неужели она такого... неужели ж она совсем помешается! -
проскрежетала про себя Лизавета Прокофьевна.
- Это шутка. Это та же шутка, что и тогда с "бедным рыцарем", - твердо
прошептала ей на ухо Александра, - и ничего больше! Она, по-своему, его
опять на зубок подняла. Только слишком далеко зашла эта шутка; это надо
прекратить, maman! Давеча она как актриса коверкалась, нас из-за шалости
напугала...
- Еще хорошо, что на такого идиота напала, - перешепнулась с ней
Лизавета Прокофьевна. Замечание дочери все-таки облегчило ее.
Князь однако же слышал, как его назвали идиотом, и вздрогнул, но не от
того, что его назвали идиотом. "Идиота" он тотчас забыл. Но в толпе,
недалеко от того места, где он сидел, откуда-то сбоку - он бы никак не
указал, в каком именно месте и в какой точке - мелькнуло одно лицо, бледное
лицо, с курчавыми темными волосами, с знакомыми, очень знакомыми улыбкой и
взглядом, - мелькнуло и исчезло. Очень могло быть, что это только
вообразилось ему; от всего видения остались у него во впечатлении кривая
улыбка, глаза и светлозеленый франтовской шейный галстук, бывший на
промелькнувшем господине. Исчез ли этот господин в толпе, или прошмыгнул в
воксал, князь тоже не мог бы определить.
Но минуту спустя он вдруг быстро и беспокойно стал озираться кругом;
это первое видение могло быть предвестником и предшественником второго
видения. Это должно было быть наверно. Неужели он забыл о возможной встрече,
когда отправлялись в воксал? Правда, когда он шел в воксал, то, кажется, и
не знал совсем, что идет сюда, - в таком он был состоянии. Если б он умел
или мог быть внимательнее, то он еще четверть часа назад мог бы заметить,
что Аглая изредка и тоже как бы с беспокойством мельком оглядывается, тоже
точно ищет чего-то кругом себя. Теперь, когда беспокойство его стало сильно
заметно, возросло волнение и беспокойство Аглаи, и лишь только он
оглядывался назад, почти тотчас же оглядывалась и она. Разрешение тревоги
скоро последовало.
Из того самого бокового выхода из воксала, близ которого помещались
князь и вся компания Епанчиных, вдруг показалась целая толпа, человек, по
крайней мере, в десять. Впереди толпы были три женщины; две из них были
удивительно хороши собой, и не было ничего странного, что, за ними двигается
столько поклонников. Но и поклонники, и женщины, - все это было нечто
особенное, нечто совсем не такое как остальная публика, собравшаяся на
музыку. Их тотчас заметили почти все, но большею частию старались показывать
вид, что совершенно их не видят, и только разве некоторые из молодежи
улыбнулись на них, передавая друг другу что-то вполголоса. Не видеть их
совсем было нельзя: они явно заявляли себя, говорили громко, смеялись. Можно
было предположить, что между ними многие и хмельные, хотя на вид некоторые
были в франтовских и изящных костюмах; но тут же были люди и весьма
странного вида, в странном платье, с странно-воспламененными лицами; между
ними было несколько военных; были и не из молодежи; были комфортно одетые, в
широко и изящно сшитом платье, с перстнями и запонками, в великолепных
смоляно-черных париках и бакенбардах и с особенно благородною, хотя
несколько брезгливою осанкой в лице, но от которых, впрочем, сторонятся в
обществе как от чумы. Между нашими загородными собраниями, конечно, есть и
отличающиеся необыкновенною чинностию и имеющие особенно хорошую репутацию;
но самый осторожный человек не может всякую минуту защититься от кирпича,
падающего с соседнего дома. Этот кирпич готовился теперь упасть и на чинную
публику, собравшуюся у музыки.
Чтобы перейти из воксала на площадку, где расположен оркестр, надобно
сойти три ступеньки. У самых этих ступенек и остановилась толпа; сходить не
решались, но одна из женщин выдвинулась вперед; за нею осмелились
последовать только двое из ее свиты. Один был довольно скромного вида
человек средних лет, с порядочною наружностью во всех отношениях, но имевший
вид решительного бобыля, то-есть из таких, которые никогда никого не знают,
и которых никто не знает. Другой, не отставший от своей дамы, был совсем
оборванец, самого двусмысленного вида. Никто больше не последовал за
эксцентричною дамой; но сходя вниз, она даже и не оглянулась назад, как
будто ей решительно все равно было, следуют ли за ней или нет. Она смеялась
и громко разговаривала попрежнему; одета была с чрезвычайным вкусом и
богато, но несколько пышнее, чем следовало. Она направилась мимо оркестра на
другую сторону площадки, где близ дороги ждала кого-то чья-то коляска.
Князь не видал ее уже слишком три месяца. Все эти дни по приезде в
Петербург он собирался быть у нее; но, может быть, тайное предчувствие
останавливало его. По крайней мере, он никак не мог угадать предстоящее ему
впечатление при встрече с нею, а он со страхом старался иногда представить
его. Одно было ясно ему, - что встреча будет тяжелая. Несколько раз
припоминал он в эти шесть месяцев то первое ощущение, которое произвело на
него лицо этой женщины, еще когда он увидал его только на портрете; но даже
во впечатлении от портрета, припоминал он, было слишком много тяжелого. Тот
месяц в провинции, когда он чуть не каждый день виделся с нею, произвел на
него действие ужасное, до того, что князь отгонял иногда даже воспоминания
об этом еще недавнем времени. В самом лице этой женщины всегда было для него
что-то мучительное: князь, разговаривая с Рогожиным, перевел это ощущение
ощущением бесконечной жалости, и это была правда: лицо это еще с портрета
вызывало из его сердца целое страдание жалости; это впечатление сострадания
и даже страдания за это существо не оставляло никогда его сердца, не
оставило и теперь. О, нет, даже было еще сильнее. Но тем, что он говорил
Рогожину, князь остался недоволен; и только теперь, в это мгновение ее
внезапного появления, он понял, может быть, непосредственным ощущением, чего
недоставало в его словах Рогожину. Недоставало слов, которые могли бы
выразить ужас; да, ужас! Он теперь, в эту минуту, вполне ощущал его; он был
уверен, был вполне убежден, по своим особым причинам, что эта женщина -
помешанная. Если бы, любя женщину более всего на свете, или предвкушая
возможность такой любви, вдруг увидеть ее на цепи, за железною решеткой, под
палкой смотрителя, - то такое впечатление было бы несколько сходно с тем,
что ощутил теперь князь.
- Что с вами? - быстро прошептала Аглая, оглядываясь на него и наивно
дергая его за руку.
Он повернул к ней голову, поглядел на нее, взглянул в ее черные,
непонятно для него сверкавшие в эту минуту глаза, попробовал усмехнуться ей,
но вдруг, точно мгновенно забыв ее, опять отвел глаза направо и опять стал
следить за своим чрезвычайным видением. Настасья Филипповна проходила в эту
минуту мимо самых стульев барышень. Евгений Павлович продолжал рассказывать
что-то, должно быть, очень смешное и интересное, Александре Ивановне,
говорил быстро и одушевленно. Князь помнил, что Аглая вдруг произнесла
полушепотом: "Какая..."
Слово неопределенное и недоговоренное; она мигом удержалась и не
прибавила ничего более, но этого было уже довольно. Настасья Филипповна,
проходившая как бы не примечая никого в особенности, вдруг обернулась в их
сторону и как будто только теперь приметила Евгения Павловича.
- Б-ба! Да ведь вот он! - воскликнула она, вдруг останавливаясь: - то
ни с какими курьерами не отыщешь, то как нарочно там сидит, где и не
вообразишь... Я ведь думала, что ты там... у дяди!
Евгений Павлович вспыхнул, бешено посмотрел на Настасью Филипповну, но
поскорей опять от нее отвернулся.
- Что?! Разве не знаешь? Он еще не знает, представьте себе!
Застрелился! Давеча утром дядя твой застрелился! Мне еще давеча в два часа
сказывали; да уж полгорода теперь знает; трехсот пятидесяти тысяч казенных
нет, говорят, а другие говорят: пятисот. А я-то все рассчитывала, что он
тебе еще наследство оставит; все просвистал. Развратнейший был старикашка...
Ну, прощай, bonne chance! Так неужели не съездишь? То-то ты в отставку
заблаговременно вышел, хитрец! Да вздор, знал, знал заране: может, вчера еще
знал...
Хотя в наглом приставании, в афишевании знакомства и короткости,
которых не было, заключалась непременно цель, и в этом уже не могло быть
теперь никакого сомнения, - но Евгений Павлович думал сначала отделаться
как-нибудь так, и во что бы ни стало не заметить обидчицы. Но слова Настасьи
Филипповны ударили в него как громом; услыхав о смерти дяди, он побледнел
как платок, и повернулся к вестовщице. В эту минуту Лизавета Прокофьевна
быстро поднялась с места, подняла всех за собой и чуть не побежала оттуда.
Только князь Лев Николаевич остался на одну секунду на месте, как бы в
нерешимости, да Евгений Павлович все еще стоял, не опомнившись. Но Епанчины
не успели отойти и двадцати шагов, как разразился страшный скандал.
Офицер, большой приятель Евгения Павловича, разговаривавший с Аглаей,
был в высшей степени негодования:
- Тут просто хлыст надо, иначе ничем не возьмешь с этою тварью! - почти
громко проговорил он. (Он, кажется, был и прежде конфидентом Евгения
Павловича.)
Настасья Филипповна мигом обернулась к нему. Глаза ее сверкнули; она
бросилась к стоявшему в двух шагах от нее и совсем незнакомому ей молодому
человеку, державшему в руке тоненькую, плетеную тросточку, вырвала ее у него
из рук и изо всей силы хлестнула своего обидчика наискось по лицу. Все это
произошло в одно мгновение... Офицер, не помня себя, бросился на нее; около
Настасьи Филипповны уже не было ее свиты; приличный господин средних лет уже
успел стушеваться совершенно, а господин навеселе стоял в стороне и хохотал
что было мочи. Чрез минуту, конечно, явилась бы полиция, но в эту минуту
горько пришлось бы Настасье Филипповне, если бы не подоспела неожиданная
помощь: князь, остановившийся тоже в двух шагах, успел схватить сзади за
руки офицера. Вырывая свою руку, офицер сильно оттолкнул его в грудь; князь
отлетел шага на три и упал на стул. Но у Настасьи Филипповны уже явились еще
два защитника. Пред нападавшим офицером стоял боксер, автор знакомой
читателю статьи и действительный член прежней Рогожинской компании.
- Келлер! Поручик в отставке, - отрекомендовался он с форсом. - Угодно
в рукопашную, капитан, то, заменяя слабый пол, к вашим услугам; произошел
весь английский бокс. Не толкайтесь, капитан; сочувствую кровавой обиде, но
не могу позволить кулачного права с женщиной в глазах публики. Если же, как
прилично блага-ароднейшему лицу, на другой манер, то - вы меня, разумеется,
понимать должны, капитан...
Но капитан уже опомнился и уже не слушал его. В эту минуту появившийся
из толпы Рогожин быстро подхватил под руку Настасью Филипповну и повел ее за
собой. С своей стороны, Рогожин казался потрясенным ужасно, был бледен и
дрожал. Уводя Настасью Филипповну, он успел-таки злобно засмеяться в глаза
офицеру и с видом торжествующего гостинодворца проговорить:
- Тью! Что взял! Рожа-то в крови! Тью!
Опомнившись и совершенно догадавшись, с кем имеет дело, офицер вежливо
(закрывая впрочем лицо платком) обратился к князю, уже вставшему со стула.
- Князь Мышкин, с которым я имел удовольствие познакомиться? - Она
сумасшедшая! Помешанная! Уверяю вас! - отвечал князь дрожащим голосом,
протянув к нему для чего-то свои дрожащие руки.
- Я, конечно, не могу похвалиться такими сведениями; но мне надо знать
ваше имя.
Он кивнул головой и отошел. Полиция подоспела ровно пять секунд спустя
после того, как скрылись последние действующие лица. Впрочем, скандал
продолжался никак не долее двух минут. Кое-кто из публики встали со стульев
и ушли, другие только пересели с одних мест на другие; третьи были очень
рады скандалу; четвертые сильно заговорили и заинтересовались. Одним словом,
дело кончилось по обыкновению. Оркестр заиграл снова. Князь пошел вслед за
Епанчиными. Если б он догадался, или успел взглянуть налево, когда сидел на
стуле, после того, как его оттолкнули, то увидел бы Аглаю, шагах в двадцати
от него, остановившуюся глядеть на скандальную сцену и не слушавшую призывов
матери и сестер, отошедших уже далее. Князь Щ., подбежав к ней, уговорил ее
наконец поскорее уйти. Лизавета Прокофьевна запомнила, что Аглая воротилась
к ним в таком волнении, что вряд ли и слышала их призывы. Но ровно чрез две
минуты, когда только вошли в парк, Аглая проговорила своим обыкновенным
равнодушным и капризным голосом:
- Мне хотелось посмотреть, чем кончится комедия.

III.

Происшествие в воксале поразило и мамашу, и дочек почти ужасом. В
тревоге и в волнении, Лизавета Прокофьевна буквально чуть не бежала с
дочерьми из воксала всю дорогу домой. По ее взгляду и понятиям, слишком
много произошло и обнаружилось в этом происшествии, так что в голове ее,
несмотря на весь беспорядок и испуг, зарождались уже мысли решительные. Но и
все понимали, что случилось нечто особенное, и что, может быть, еще и к
счастию, начинает обнаруживаться какая-то чрезвычайная тайна. Несмотря на
прежние заверения и объяснения князя Щ., Евгений Павлович "выведен был
теперь наружу", обличен, открыт и "обнаружен формально в своих связях с этою
тварью". Так думала Лизавета Прокофьевна и даже обе старшие дочери. Выигрыш
из этого вывода был тот, Что еще больше накопилось загадок. Девицы хоть и
негодовали отчасти про себя на слишком уже сильный испуг и такое явное
бегство мамаши, но, в первое время сумятицы, беспокоить ее вопросами не
решались. Кроме того, почему-то казалось им, что сестрица их, Аглая
Ивановна, может быть, знает в этом деле более, чем все они трое с мамашей.
Князь Щ. был тоже мрачен как ночь и тоже очень задумчив. Лизавета
Прокофьевна не сказала с ним во всю дорогу ни слова, а он, кажется, и не
заметил того. Аделаида попробовала было у него спросить: "О каком это дяде
сейчас говорили и что там такое в Петербурге случилось?" Но он пробормотал
ей в ответ с самою кислою миной что-то очень неопределенное о каких-то
справках, и что все это, конечно, одна нелепость. "В этом нет сомнения!"
ответила Аделаида и уже более ни о чем не спрашивала. Аглая же стала что-то
необыкновенно спокойна и заметила только дорогой, что слишком уже скоро
бегут. Раз она обернулась и увидела князя, который их догонял; заметив его
усилия их догнать, она насмешливо улыбнулась и уже более на него не
оглядывалась.
Наконец, почти у самой дачи, повстречался шедший им навстречу Иван
Федорович, только что воротившийся из Петербурга. Он тотчас же, с первого
слова, осведомился об Евгении Павловиче. Но супруга грозно прошла мимо него,
не ответив и даже не поглядев на него. По глазам дочерей и князя Щ. он
тотчас же догадался, что в доме гроза. Но и без этого его собственное лицо
отражало какое-то необыкновенное беспокойство. Он тотчас взял под руку князя
Щ., остановил его у входа в дом и почти шопотом переговорил с ним несколько
слов. По тревожному виду обоих, когда взошли потом на террасу и прошли к
Лизавете Прокофьевне, можно было подумать, что они оба услыхали какое-нибудь
чрезвычайное известие. Мало-по-малу все собрались у Лизаветы Прокофьевны
наверху, и на террасе остался наконец один только князь. Он сидел в углу,
как бы ожидая чего-то, а впрочем и сам не зная зачем; ему и в голову не
приходило уйти, видя суматоху в доме; казалось, он забыл всю вселенную и
готов был высидеть хоть два года сряду, где бы его ни посадили. Сверху
слышались ему иногда отголоски тревожного разговора. Он сам бы не сказал,
сколько просидел тут. Становилось поздно и совсем смерклось. На террасу
вдруг вышла Аглая; с виду она была спокойна, хотя несколько бледна. Увидев
князя, которого "очевидно не ожидала" встретить здесь на стуле, в углу,
Аглая улыбнулась как бы в недоумении.
- Что вы тут делаете? - подошла она к нему.
Князь что-то пробормотал, сконфузясь, и вскочил со стула; но Аглая
тотчас же села подле него, уселся опять и он. Она вдруг, но внимательно его
осмотрела, потом посмотрела в окно, как бы безо всякой мысли, потом опять на
него. "Может быть, ей хочется засмеяться", подумалось князю, "но нет, ведь
она бы тогда засмеялась".
- Может быть, вы чаю хотите, так я велю, - сказала она, после
некоторого молчания.
- Н-нет... Я не знаю...
- Ну как про это не знать! Ах да, послушайте: если бы вас кто-нибудь
вызвал на дуэль, что бы вы сделали? Я еще давеча хотела спросить.
- Да... кто же... меня никто не вызовет на дуэль.
- Ну если бы вызвали? Вы бы очень испугались?
- Я думаю, что я очень... боялся бы.
- Серьезно? Так вы трус?
- Н-нет; может быть, и нет. Трус тот, кто боится и бежит; а кто боится
и не бежит, тот еще не трус, - улыбнулся князь, пообдумав.
- А вы не убежите?
- Может быть, и не убегу, - засмеялся он наконец вопросам Аглаи.
- Я хоть женщина, а ни за что бы не убежала, - заметила она чуть не
обидчиво. - А впрочем, вы надо мной смеетесь и кривляетесь по вашему
обыкновению, чтобы себе больше интересу придать; скажите: стреляют
обыкновенно с двенадцати шагов? Иные и с десяти? Стало быть, это наверно
быть убитым или раненым?
- На дуэлях, должно быть, редко попадают.
- Как редко? Пушкина же убили.
- Это, может быть, случайно.
- Совсем не случайно; была дуэль на смерть, его и убили.
- Пуля попала так низко, что верно Дантес целил куда-нибудь выше, в
грудь или в голову; а так, как она попала, никто не целит, стало быть,
скорее всего пуля попала в Пушкина случайно, уже с промаха. Мне это
компетентные люди говорили.
- А мне это один солдат говорил, с которым я один раз разговаривала,
что им нарочно, по уставу, велено целиться, когда они в стрелки рассыпаются,
в полчеловека; так и сказано у них: "в полчеловека". Вот уже, стало быть, не
в грудь и не в голову, а нарочно в полчеловека велено стрелять. Я спрашивала
потом у одного офицера, он говорил, что это точно так и верно.
- Это верно, потому что с дальнего расстояния.
- А вы умеете стрелять?
- Я никогда не стрелял.
- Неужели и зарядить пистолет не умеете?
- Не умею. То-есть, я понимаю, как это сделать, но я никогда сам не
заряжал.
- Ну, так значит и не умеете, потому что тут нужна практика! Слушайте
же и заучите: во-первых, купите хорошего пистолетного пороху, не мокрого
(говорят, надо не мокрого, а очень сухого), какого-то мелкого, вы уже такого
спросите, а не такого, которым из пушек палят. Пулю, говорят, сами как-то
отливают. У вас пистолеты есть?
- Нет, и не надо, - засмеялся вдруг князь.
- Ах, какой вздор! непременно купите, хорошие, французские или
английские, это, говорят, самые лучшие. Потом возьмите пороху с наперсток,
может быть, два наперстка, и всыпьте. Лучше уж побольше. Прибейте войлоком
(говорят, непременно надо войлоком почему-то), это можно где-нибудь достать,
из какого-нибудь тюфяка, или двери иногда оживают войлоком. Потом, когда
всунете войлок, вложите пулю, - слышите же, пулю потом, а порох прежде, а то
не выстрелит. Чего вы смеетесь? Я хочу, чтобы вы каждый день стреляли по
нескольку раз и непременно бы научились в цель попадать. Сделаете?
Князь смеялся; Аглая в досаде топнула ногой. Ее серьезный вид, при
таком разговоре, несколько удивил князя. Он чувствовал отчасти, что ему бы
надо было про что-то узнать, про что-то спросить, - во всяком случае про
что-то посерьезнее того, как пистолет заряжают. Но все это вылетело у него
из ума, кроме одного того, что пред ним сидит она, а он на нее глядит, а о
чем бы она ни заговорила, ему в эту минуту было бы почти все равно.
Сверху на террасу сошел наконец сам Иван Федорович; он куда-то
отправлялся с нахмуренным, озабоченным и решительным видом.
- А, Лев Николаич, ты... Куда теперь? - спросил он, несмотря на то, что
Лев Николаевич и не думал двигаться с места: - пойдем-ка, я тебе словцо
скажу.
- До свидания, - сказала Аглая и протянула князю руку.
На террасе уже было довольно темно, князь не разглядел бы в это
мгновение ее лица совершенно ясно. Чрез минуту, когда уже они с генералом
выходили с дачи, он вдруг ужасно покраснел и крепко сжал свою правую руку.
Оказалось, что Ивану Федоровичу было с ним по пути; Иван Федорович,
несмотря на поздний час, торопился с кем-то о чем-то поговорить. Но покамест
он вдруг заговорил с князем быстро, тревожно, довольно бессвязно, часто
поминая в разговоре Лизавету Прокофьевну. Если бы князь мог быть в эту
минуту внимательнее, то он, может быть, догадался бы, что Ивану Федоровичу
хочется между прочим что-то и от него выведать, или, лучше сказать, прямо и
открыто о чем-то спросить его, но все не удается дотронуться до самой
главной точки. К стыду своему, князь был до того рассеян, что в самом начале
даже ничего и не слышал, и когда генерал остановился пред ним с каким-то
горячим вопросом, то он принужден был ему сознаться, что ничего не понимает.
Генерал пожал плечами.
- Странные вы все какие-то люди стали, со всех сторон, - пустился он
опять говорить. - Говорю тебе, что я совсем не понимаю идей и тревог
Лизаветы Прокофьевны. Она в истерике и плачет, и говорит, что нас осрамили и
опозорили: Кто? Как? С кем? Когда и почему? Я, признаюсь, виноват (в этом я
сознаюсь), много виноват, но домогательства этой... беспокойной женщины (и
дурно ведущей себя вдобавок) могут быть ограничены наконец полицией, и я
даже сегодня намерен кое с кем видеться и предупредить. Все можно устроить
тихо, кротко, ласково даже, по знакомству и отнюдь без скандала. Согласен
тоже, что будущность чревата событиями, и что много неразъясненного; тут
есть и интрига; но если здесь ничего не знают, там опять ничего объяснить не
умеют; если я не слыхал, ты не слыхал, тот не слыхал, пятый тоже ничего не
слыхал, то кто же наконец и слышал, спрошу тебя? Чем же это объяснить,
по-твоему, кроме того, что наполовину дело - мираж, не существует, в роде
того, как, например, свет луны... или другие привидения.
- Она помешанная, - пробормотал князь, вдруг припомнив, с болью, все
давешнее.
- В одно слово, если ты про эту. Меня тоже такая же идея посещала
отчасти, и я засыпал спокойно. Но теперь я вижу, что тут думают правильнее,
и не верю помешательству. Женщина вздорная, положим, но при этом даже
тонкая, не только не безумная. Сегодняшняя выходка на счет Капитона
Алексеича это слишком доказывает. С ее стороны дело мошенническое, то-есть,
по крайней мере, иезуитское, для особых целей.
- Какого Капитона Алексеича?
- Ах, боже мой, Лев Николаич, ты ничего не слушаешь. Я с того и начал,
что заговорил с тобой про Капитона Алексеича; поражен так, что даже и теперь
руки-ноги дрожат. Для того и в городе промедлил сегодня. Капитон Алексеич
Радомский, дядя Евгения Павлыча...
- Ну! - вскричал князь.
- Застрелился, утром, на рассвете, в семь часов. Старичок, почтенный,
семидесяти лет, эпикуреец, - и точь-в-точь как она говорила, - казенная
сумма, знатная сумма!
- Откуда же она...
- Узнала-то? Ха-ха! Да ведь кругом нее уже целый штаб образовался,
только что появилась. Знаешь какие лица теперь ее посещают и ищут этой
"чести знакомства". Натурально, давеча могла что-нибудь услышать от
приходивших, потому что теперь весь Петербург уже знает, и здесь
пол-Павловска или и весь уже Павловск. Но какое же тонкое замечание ее
насчет мундира-то, как мне пересказали, то-есть насчет того, что Евгений
Павлыч заблаговременно успел выйти в отставку! Эдакий адский намек! Нет, это
не выражает сумасшествия. Я, конечно, отказываюсь верить, что Евгений Павлыч
мог знать заранее про катастрофу, то-есть, что такого-то числа, в семь часов
и т. д. Но он мог все это предчувствовать. А я-то, а мы-то все и князь Щ.
рассчитывали, что еще тот ему наследство оставит! Ужас! Ужас! Пойми,
впрочем, я Евгения Павлыча не обвиняю ни в чем, и спешу объяснить тебе, но
все-таки, однако ж, подозрительно. Князь Щ. поражен чрезвычайно. Все это
как-то странно стряслось.
- Но что же в поведении Евгения Павлыча подозрительного?
- Ничего нет! Держал себя благороднейшим образом. Я и не намекал ни на
что. Свое-то состояние, я думаю, у него в целости. Лизавета Прокофьевна,
разумеется, и слышать не хочет... Но главное - все эти семейные катастрофы
или, лучше сказать, все эти дрязги, так что даже не знаешь, как и назвать...
Ты, подлинно сказать, друг дома. Лев Николаич, и вообрази, сейчас
оказывается, хоть впрочем и не точно, что Евгений Павлыч будто бы уже больше
месяца назад объяснился с Аглаей и получил будто бы от нее формальный отказ.
- Быть не может! - с жаром вскричал князь.
- Да разве ты что-нибудь знаешь? Видишь, дражайший, - встрепенулся и
удивился генерал, останавливаясь на месте как вкопаный, - я, может быть,
тебе напрасно и неприлично проговорился, но ведь это потому, что ты... что
ты... можно сказать, такой человек. Может быть, ты знаешь что-нибудь
особенное?
- Я ничего не знаю... об Евгении Павлыче, - пробормотал князь.
- И я не знаю! Меня... меня, брат, хотят решительно закопать в землю и
похоронить, и рассудить не хотят при этом, что это тяжело человеку, и что я
этого не вынесу. Сейчас такая сцена была, что ужас! Я, как родному сыну,
тебе говорю. Главное, Аглая точно смеется над матерью. Про то, что она,
кажется, отказала Евгению Павлычу с месяц назад, и что было у них
объяснение, довольно формальное, сообщили сестры, в виде догадки... впрочем,
твердой догадки. Но ведь это такое самовольное и фантастическое создание,
что и рассказать нельзя! Все великодушия, все блестящие качества сердца и
ума, - это все, пожалуй, в ней есть, но при этом каприз, насмешки. - словом,
характер бесовский и вдобавок с фантазиями. Над матерью сейчас насмеялась в
глаза, над сестрами, над князем Щ.; про меня и говорить нечего, надо мной
она редко когда не смеется, но ведь я что, я, знаешь, люблю ее, люблю даже,
что она смеется, - и, кажется, бесенок этот меня за это особенно любит,
то-есть больше всех других, кажется. Побьюсь об заклад, что она и над тобой
уже в чем-нибудь насмеялась. Я вас сейчас застал в разговоре после давешней
грозы наверху; она с тобой сидела как ни в чем не бывало.
Князь покраснел ужасно и сжал правую руку, но промолчал.
- Милый, добрый мой Лев Николаич! - с чувством и с жаром сказал вдруг
генерал: - я... и даже сама Лизавета Прокофьевна (которая, впрочем, тебя
опять начала честить, а вместе с тобой и меня за тебя, не понимаю только за
что), мы все-таки тебя любим, любим искренно и уважаем, несмотря даже ни на
что, то-есть на все видимости. Но согласись, милый друг, согласись сам,
какова вдруг загадка, и какова досада слышать, когда вдруг этот
хладнокровный бесенок (потому что она стояла пред матерью с видом
глубочайшего презрения ко всем нашим вопросам, а к моим преимущественно,
потому что я, чорт возьми, сглупил, вздумал было строгость показать, так как
я глава семейства, - ну, и сглупил), этот хладнокровный бесенок так вдруг и
объявляет с усмешкой, что эта "помешанная" (так она выразилась, и мне
странно, что она в одно слово с тобой: "разве вы не могли, говорит, до сих
пор догадаться"), что эта помешанная "забрала себе в голову, во что бы то ни
стало, меня замуж за князя Льва Николаича выдать, а для того Евгения Павлыча
из дому от нас выживает..."; только и сказала; никакого больше объяснения не
дала, хохочет себе, а мы рот разинули, хлопнула дверью и вышла. Потом мне
рассказали о давешнем пассаже с нею и с тобой... и... и... послушай, милый
князь, ты человек необидчивый и очень рассудительный, я это в тебе заметил,
но... не рассердись: ей богу, она над тобой смеется. Как ребенок смеется, и
потому ты на нее не сердись, но это решительно так. Не думай чего-нибудь, -
она просто дурачит и тебя, и нас всех, от безделья. Ну, прощай! Ты знаешь
наши чувства? Наши искренние к тебе чувства? Они неизменны, никогда и ни в
чем... но... мне теперь сюда, до свиданья! Редко я до такой степени сидел
плохо в тарелке (как это говорится-то?), как теперь сижу... Ай да дача!
Оставшись один на перекрестке, князь осмотрелся кругом, быстро перешел
через улицу, близко подошел к освещенному окну одной дачи, развернул
маленькую бумажку, которую крепко сжимал в правой руке во все время
разговора с Иваном Федоровичем, и прочел, ловя слабый луч света:
"Завтра в семь часов утра я буду на зеленой скамейке, в парке, и буду
вас ждать. Я решилась говорить с вами об одном чрезвычайно важном деле,
которое касается прямо до вас.
"Р. S. Надеюсь, вы никому не покажете этой записки. Хоть мне и совестно
писать вам такое наставление, но я рассудила, что вы того стоите, и
написала, - краснея от стыда за ваш смешной характер.
"PP. SS. Это та самая зеленая скамейка, которую я вам давеча показала.
Стыдитесь! Я принуждена была и это приписать".
Записка была написана на-скоро и сложена кое-как, всего вероятнее, пред
самым выходом Аглаи на террасу. В невыразимом волнении, похожем на испуг,
князь крепко зажал опять в руку бумажку и отскочил поскорей от окна, от
света, точно испуганный вор; но при этом движении вдруг плотно столкнулся с
одним господином, который очутился прямо у него за плечами.
- Я за вами слежу, князь, - проговорил господин.
- Это вы, Келлер? - вскричал князь в удивлении.
- Ищу вас, князь. Поджидал вас у дачи Епанчиных, разумеется, не мог
войти. Шел за вами, пока вы шли с генералом. К вашим услугам, князь,
располагайте Келлером. Готов жертвовать и даже умереть, если понадобится.
- Да... зачем?
- Ну, уж наверно последует вызов. Этот поручик Моловцов, я его знаю,
то-есть не лично... он не перенесет оскорбления. Нашего брата, то-есть меня
да Рогожина, он, разумеется, наклонен почесть за шваль, и может быть
заслуженно, таким образом в ответе вы один и приходитесь. Придется заплатить
за бутылки, князь. Он про вас осведомлялся, я слышал, и уж наверно завтра
его приятель к вам пожалует, а может, и теперь уже ждет. Если удостоите
чести выбрать в секунданты, то за вас готов и под красную шапку; затем и
искал вас, князь.
- Так и вы тоже про дуэль! - захохотал вдруг князь к чрезвычайному
удивлению Келлера. Он хохотал ужасно. Келлер, действительно бывший чуть не
на иголках, до тех пор пока не удовлетворился, предложив себя в секунданты,
почти обиделся, смотря на такой развеселый смех князя.
- Вы, однако ж, князь, за руки его давеча схватили. Благородному лицу и
при публике это трудно перенести.
- А он меня в грудь толкнул! - смеясь вскричал князь: - не за что нам
драться! Я у него прощения попрошу, вот и все. А коли драться, так драться!
пусть стреляет, я даже хочу. Ха-ха! Я теперь умею пистолет заряжать! Знаете
ли, что меня сейчас учили, как пистолет зарядить. Вы умеете пистолет
заряжать, Келлер? Надо прежде пороху купить, пистолетного, не мокрого и не
такого крупного, которым из пушек палят; а потом сначала пороху положить,
войлоку откуда-нибудь из двери достать, и потом уже пулю вкатить, а не пулю
прежде пороха, потому что не выстрелит. Слышите, Келлер: потому что не
выстрелит. Ха-ха! Разве это не великолепнейший резон, друг Келлер? Ах,
Келлер, знаете ли, что я вас сейчас обниму и поцелую. Ха-ха-ха! Как вы это
давеча очутились так вдруг пред ним? Приходите ко мне как-нибудь поскорее
пить шампанское. Все напьемся пьяны! Знаете ли вы, что у меня двенадцать
бутылок шампанского есть, у Лебедева на погребе? Лебедев мне "по случаю"
продал третьего дня, на другой же день, как я к нему переехал, я все и
купил! Я всю компанию соберу! А что, вы будете спать эту ночь?
- Как и всякую, князь.
- Ну, так спокойных снов! Ха-ха!
Князь перешел через дорогу и исчез в парке, оставив в раздумьи
несколько озадаченного Келлера. Он еще не видывал князя в таком странном
настроении, да и вообразить до сих пор не мог.
"Лихорадка, может быть, потому что нервный человек, и все это
подействовало, но уж, конечно, не струсит. Вот эти-то и не трусят, ей богу!"
думал про себя Келлер. "Гм! шампанское! Интересное однако ж известие.
Двенадцать бутылок-с; дюжинка; ничего, порядочный гарнизон. А бьюсь об
заклад, что Лебедев под заклад от кого-нибудь это шампанское принял. Гм...
он однако ж довольно мил, этот князь; право, я люблю этаких; терять однако
же времени нечего и... если шампанское, то самое время и есть..."
Что князь был как в лихорадке, это, разумеется, было справедливо.
Он долго бродил по темному парку и, наконец, "нашел себя" расхаживающим
по одной аллее. В сознании его оставалось воспоминание, что по этой аллее он
уже прошел, начиная от скамейки до одного старого дерева, высокого и
заметного, всего шагов сотню, раз тридцать или сорок взад и вперед.
Припомнить то, что он думал в этот по крайней мере целый час в парке, он бы
никак не смог, если бы даже и захотел. Он уловил себя, впрочем, на одной
мысли, от которой покатился вдруг со смеху; хотя смеяться было и нечему, но
ему все хотелось смеяться. Ему вообразилось, что предположение о дуэли могло
зародиться и не в одной голове Келлера, и что, стало быть, история о том,
как заряжают пистолет, могла быть и не случайная... "Ба!" - остановился он
вдруг, озаренный другою идеей: - "давеча она сошла на террасу, когда я сидел
в углу, и ужасно удивилась, найдя меня там, и - так смеялась... о чае
заговорила; а ведь у ней в это время уже была эта бумажка в руках, стало
быть, она непременно знала, что я сижу на террасе, так зачем же она
удивилась? Ха-ха-ха!"
Он выхватил записку из кармана и поцеловал ее, но тотчас же остановился
и задумался:
"Как это странно! Как это странно!" проговорил он чрез минуту даже с
какою-то грустью: в сильные минуты ощущения радости ему всегда становилось
грустно, он сам не знал отчего. Он пристально осмотрелся кругом и удивился,
что зашел сюда. Он очень устал, подошел к скамейке и сел на нее. Кругом была
чрезвычайная тишина. Музыка уже кончилась в воксале. В парке уже, может
быть, не было никого; конечно, было не меньше половины двенадцатого. Ночь
была тихая, теплая, светлая, - петербургская ночь начала июня месяца, но в
густом, тенистом парке, в аллее, где он находился, было почти уже совсем
темно.
Если бы кто сказал ему в эту минуту, что он влюбился, влюблен страстною
любовью, то он с удивлением отверг бы эту мысль и, может быть, даже с
негодованием. И если бы кто прибавил к тому, что записка Аглаи есть записка
любовная, назначение любовного свидания, то он сгорел бы со стыда за того
человека и, может быть, вызвал бы его на дуэль. Все это было вполне
искренне, и он ни разу не усомнился и не допустил ни малейшей "двойной"
мысли о возможности любви к нему этой девушки, или даже о возможности своей
любви к этой девушке. Возможность любви к нему, "к такому человеку, как он",
он почел бы делом чудовищным. Ему мерещилось, что это была просто шалость с
ее стороны, если, действительно, тут что-нибудь есть; но он как-то слишком
был равнодушен собственно к шалости и находил ее слишком в порядке вещей;
сам же был занят и озабочен чем-то совершенно другим. Словам, проскочившим
давеча у взволнованного генерала на счет того, что она смеется над всеми, а
над ним, над князем, в особенности, он поверил вполне. Ни малейшего
оскорбления не почувствовал он при этом; по его мнению, так и должно было
быть. Все состояло для него главным образом в том, что завтра он опять
увидит ее, рано утром, будет сидеть с нею рядом на зеленой скамейке, слушать
как заряжают пистолет и глядеть на нее. Больше ему ничего и не надо было.
Вопрос о том, - что такое она ему намерена сказать, и какое такое это важное
дело, до него прямо касающееся? - раз или два тоже мелькнул в его голове.
Кроме того, в действительном существовании этого "важного дела", по которому
звали его, он не усомнился ни на одну минуту, но совсем почти не думал об
этом важном деле теперь, до того, что даже не чувствовал ни малейшего
побуждения думать о нем.
Скрип тихих шагов на песке аллеи заставил его поднять голову. Человек,
лицо которого трудно было различить в темноте, подошел к скамейке и сел
подле него. Князь быстро придвинулся к нему, почти вплоть, и различил
бледное лицо Рогожина.
- Так и знал, что где-нибудь здесь бродишь, не долго и проискал, -
пробормотал сквозь зубы Рогожин.
В первый раз сходились они после встречи их в коридоре трактира.
Пораженный внезапным появлением Рогожина, князь некоторое время не мог
собраться с мыслями, и мучительное ощущение воскресло в его сердце. Рогожин
видимо понимал впечатление, которое производил; но хоть он и сбивался
вначале, говорил как бы с видом какой-то заученной развязности, но князю
скоро показалось, что в нем не было ничего заученного и даже никакого
особенного смущения: если была какая неловкость в его жестах и разговоре, то
разве только снаружи; в душе этот человек не мог измениться.
- Как ты... отыскал меня здесь? - спросил князь, чтобы что-нибудь
выговорить.
- От Келлера слышал (я к тебе заходил), "в парк-де пошел": ну, думаю,
так оно и есть.
- Что такое "есть"? - тревожно подхватил князь выскочившее слово.
Рогожин усмехнулся, но объяснения не дал.
- Я получил твое письмо, Лев Николаич; ты это все напрасно... и охота
тебе!.. А теперь я к тебе от нее: беспременно велит тебя звать; что-то
сказать тебе очень надо. Сегодня же и просила.
- Я приду завтра. Я сейчас домой иду; ты... ко мне?
- Зачем? Я тебе все сказал; прощай.
- Не зайдешь разве? - тихо спросил его князь.
- Чуден ты человек, Лев Николаич, на тебя подивиться надо.
Рогожин язвительно усмехнулся.
- Почему? С чего у тебя такая злоба теперь на меня? - грустно и с жаром
подхватил князь. - Ведь ты сам знаешь теперь, что все, что ты думал, не
правда. А ведь я, впрочем, так и думал, что злоба в тебе до сих пор на меня
не прошла, и знаешь почему? Потому что ты же на меня посягнул, оттого и
злоба твоя не проходит. Говорю тебе, что помню одного того Парфена Рогожина,
с которым я крестами в тот день побратался; писал я это тебе во вчерашнем
письме, чтобы ты и думать обо всем этом бреде забыл и говорить об этом не
зачинал со мной. Чего ты сторонишься от меня? Чего руку от меня прячешь?
Говорю тебе, что все это, что было тогда, за один только бред почитаю: я
тебя наизусть во весь тогдашний день теперь знаю, как себя самого. То, что
ты вообразил, не существовало и не могло существовать. Для чего же злоба
наша будет существовать?
- Какая у тебя будет злоба! - засмеялся опять Рогожин в ответ на
горячую, внезапную речь князя. Он действительно стоял сторонясь от него,
отступив шага на два и пряча свои руки.
- Теперь мне не стать к тебе вовсе ходить, Лев Николаич, - медленно и
сентенциозно прибавил он в заключение.
- До того уж меня ненавидишь, что ли?
- Я тебя не люблю, Лев Николаич, так зачем я к тебе пойду? Эх, князь,
ты точно как ребенок какой, захотелось игрушки - вынь да положь, а дела не
понимаешь. Это ты все точно так в письме отписал, что и теперь говоришь, да
разве я не верю тебе? Каждому твоему слову верю и знаю, что ты меня не
обманывал никогда и впредь не обманешь; а я тебя все-таки не люблю. Ты вот
пишешь, что ты все забыл, и что одного только крестового брата Рогожина
помнишь, а не того Рогожина, который на тебя тогда нож подымал. Да почему
ты-то мои чувства знаешь? (Рогожин опять усмехнулся.) Да я, может, в том ни
разу с тех пор и не покаялся, а ты уже свое братское прощение мне прислал.
Может, я в тот же вечер о другом совсем уже думал, а об этом...
- И думать забыл! - подхватил князь: - да еще бы! И бьюсь об заклад,
что ты прямо тогда на чугунку и сюда в Павловск на музыку прикатил, и в
толпе ее точно так же как и сегодня следил да высматривал. Эк чем удивил! Да
не был бы ты тогда в таком положении, что об одном только и способен был
думать, так, может быть, и ножа бы на меня не поднял. Предчувствие тогда я с
утра еще имел, на тебя глядя; ты знаешь ли, каков ты тогда был? Как крестами
менялись, тут, может, и зашевелилась во мне эта мысль. Для чего ты меня к
старушке тогда водил? Свою руку этим думал сдержать? Да и не может быть,
чтобы подумал, а так только почувствовал, как и я... Мы тогда в одно слово
почувствовали. Не подыми ты руку тогда на меня (которую бог отвел), чем бы я
теперь пред тобой оказался? Ведь я ж тебя все равно в этом подозревал, один
наш грех, в одно слово! (Да не морщись! Ну, и чего ты смеешься?) "Не
каялся!" Да если б и хотел, то, может быть, не смог бы покаяться, потому что
и не любишь меня вдобавок. И будь я как ангел пред тобою невинен, ты
все-таки терпеть меня не будешь, пока будешь думать, что она не тебя, а меня
любит. Вот это ревность, стало быть, и есть. А только вот что я в эту неделю
надумал, Парфен, и скажу тебе: знаешь ли ты, что она тебя теперь, может
больше всех любит, и так даже, что чем больше мучает, тем больше и любит.
Она этого не скажет тебе, да надо видеть уметь. Для чего она в конце-концов
за тебя все-таки замуж идет? Когда-нибудь скажет это тебе самому. Иные
женщины даже хотят, чтоб их так любили, а она именно такого характера! А
твой характер и любовь твоя должны ее поразить! Знаешь ли, что женщина
способна замучить человека жестокостями и насмешками, и ни разу угрызения
совести не почувствует, потому что про себя каждый раз будет думать, смотря
на тебя: "вот теперь я его измучаю до смерти, да зато потом ему любовью моею
наверстаю..." Рогожин захохотал, выслушав князя.
- Да что, князь, ты и сам как-нибудь к этакой не попал ли? Я кое-что
слышал про тебя, если правда?
- Что, что ты мог слышать? - вздрогнул вдруг князь и остановился в
чрезвычайном смущении.
Рогожин продолжал смеяться. Он не без любопытства и, может быть, не без
удовольствия выслушал князя; радостное и горячее увлечение князя очень
поразило и ободрило его.
- Да и не то что слышал, а и сам теперь вижу, что правда, - прибавил
он; - ну когда ты так говорил, как теперь? Ведь этакой разговор точно и не
от тебя. Не слышал бы я о тебе такого, так и не пришел бы сюда; да еще в
парк, в полночь.
- Я тебя совсем не понимаю, Парфен Семеныч.
- Она-то давно еще мне про тебя разъясняла, а теперь я давеча и сам
рассмотрел, как ты на музыке с тою сидел. Божилась мне, вчера и сегодня
божилась, что ты в Аглаю Епанчину как кошка влюблен. Мне это, князь, все
равно, да и дело оно не мое: если ты ее разлюбил, так она еще не разлюбила
тебя. Ты ведь знаешь, что она тебя с тою непременно повенчать хочет, слово
такое дала, хе-хе! Говорит мне: "без евтого за тебя не выйду, они в церковь,
и мы в церковь". Что тут такое, я понять не могу и ни разу не понимал: или
любит тебя без предела, или... коли любит, так как же с другою тебя венчать
хочет? Говорит: "хочу его счастливым видеть", значит, стало быть, любит.
- Я говорил и писал тебе, что она... не в своем уме, - сказал князь, с
мучением выслушав Рогожина.
- Господь знает! Это ты, может, и ошибся... она мне, впрочем, день
сегодня назначила, как с музыки привел ее: через три недели, а может, и
раньше, наверно, говорит, под венец пойдем; поклялась, образ сняла,
поцеловала. За тобой, стало быть, князь, теперь дело, хе-хе!
- Это все бред! Этому, что ты про меня говоришь, никогда, никогда не
бывать! Завтра я к вам приду...
- Какая же сумасшедшая? - заметил Рогожин: - как же она для всех прочих
в уме, а только для тебя одного как помешанная? Как же она письма-то пишет
туда? Коли сумасшедшая, так и там бы по письмам заметили.
- Какие письма? - спросил князь в испуге.
- Туда пишет, к той, а та читает. Аль не знаешь? Ну, так узнаешь;
наверно покажет тебе сама.
- Этому верить нельзя! - вскричал князь.
- Эх! Да ты, Лев Николаич, знать, немного этой дорожки еще прошел,
сколько вижу, а только еще начинаешь. Пожди мало: будешь свою собственную
полицию содержать, сам день и ночь дежурить, и каждый шаг оттуда знать, коли
только...
- Оставь и не говори про это никогда! - вскричал князь. - Слушай,
Парфен, я вот сейчас пред тобой здесь ходил и вдруг стал смеяться, чему не
знаю, а только причиной было, что я припомнил, что завтрашний день - день
моего рождения как нарочно приходится. Теперь чуть ли не двенадцать часов,
Пойдем, встретим день! У меня вино есть, выпьем вина, пожелай мне того, чего
я и сам не знаю теперь пожелать, и именно ты пожелай, а я тебе твоего
счастья полного пожелаю. Не то подавай назад крест! Ведь не прислал же мне
крест на другой-то день! Ведь на тебе? На тебе и теперь?
- На мне, - проговорил Рогожин.
- Ну, и пойдем. Я без тебя не хочу мою новую жизнь встречать, потому
что новая моя жизнь началась! Ты не знаешь, Парфен, что моя новая жизнь
сегодня началась?
- Теперь сам вижу и сам знаю, что началась; так и ей донесу. Не в себе
ты совсем, Лев Николаич!

IV.

С чрезвычайным удивлением заметил князь, подходя к своей даче с
Рогожиным, что на его террасе, ярко освещенной, собралось шумное и
многочисленное общество. Веселая компания хохотала, голосила; кажется, даже
спорила до крику; подозревалось с первого взгляда самое радостное
препровождение времени. И действительно, поднявшись на террасу, он увидел,
что все пили, и пили шампанское, и, кажется, уже довольно давно, так что
многие из пирующих успели весьма приятно одушевиться. Гости были все
знакомые князя, но странно было, что они собрались разом все, точно по зову,
хотя князь никого не звал, а про день своего рождения он и сам только-что
вспомнил нечаянно.
- Объявил, знать, кому, что шампанского выставишь, вот они и сбежались,
- пробормотал Рогожин, всходя вслед за князем на террасу, - мы эвтот пункт
знаем; им только "свистни... - прибавил он почти со злобой, конечно
припоминая свое недавнее прошлое.
Все встретили князя криками и пожеланиями, окружили его. Иные были
очень шумны, другие гораздо спокойнее, но все торопились поздравить,
прослышав о дне рождения, и всякий ждал своей очереди. Присутствие некоторых
лиц заинтересовало князя, например, Бурдовского; но всего удивительнее было,
что среди этой компании очутился вдруг и Евгений Павлович; князь почти
верить себе не хотел и чуть не испугался, увидев его.
Тем временем Лебедев, раскрасневшийся и почти восторженный, подбежал с
объяснениями; он был довольно сильно готов. Из болтовни его оказалось, что
все собрались совершенно натурально и даже нечаянно. Прежде всех, перед
вечером, приехал Ипполит, и, чувствуя себя гораздо лучше, пожелал подождать
князя на террасе. Он расположился на диване; потом к нему сошел Лебедев,
затем все его семейство, то-есть генерал Иволгин и дочери. Бурдовский
приехал с Ипполитом, сопровождая его. Ганя и Птицын зашли, кажется, недавно,
проходя мимо (их появление совпадало с происшествием в воксале); затем
явился Келлер, объявил о дне рождения и потребовал шампанского. Евгений
Павлович зашел всего с полчаса назад. На шампанском и чтоб устроить праздник
настаивал изо всех сил и Коля. Лебедев с готовностью подал вина.
- Но своего, своего! - лепетал он князю: - на собственное иждивение,
чтобы прославить и поздравить, и угощение будет, закуска, и об этом дочь
хлопочет; но, князь, если бы вы знали, какая тема в ходу. Помните у Гамлета:
"быть или не быть?" Современная тема-с, современная! Вопросы и ответы... И
господин Терентьев в высшей степени... спать не хочет! А шампанского он
только глотнул, глотнул, не повредит... Приближьтесь, князь, и решите! Все
вас ждали, все только и ждали вашего счастливого ума...
Князь заметил милый, ласковый взгляд Веры Лебедевой, тоже торопившейся
пробраться к нему сквозь толпу. Мимо всех, он протянул руку ей первой; она
вспыхнула от удовольствия и пожелала ему "счастливой жизни с этого самого
дня". Затем стремглав побежала на кухню; там она готовила закуску; но и до
прихода князя, - только что на минуту могла оторваться от дела, - являлась
на террасу и изо всех сил слушала горячие споры о самых отвлеченных и
странных для нее вещах, не умолкавших между подпившими гостями. Младшая
сестра ее, разевавшая рот, заснула в следующей комнате, на сундуке, но
мальчик, сын Лебедева, стоял подле Коли и Ипполита, и один вид его
одушевленного лица показывал, что он готов простоять здесь на одном месте,
наслаждаясь и слушая, хоть еще часов десять сряду.
- Я вас особенно ждал и ужасно рад, что вы пришли такой счастливый, -
проговорил Ипполит, когда князь, тотчас после Веры, подошел пожать ему руку.
- А почему вы знаете, что я "такой счастливый"?
- По лицу видно. Поздоровайтесь с господами и присядьте к нам сюда
поскорее. Я особенно вас ждал, - прибавил он, значительно напирая на то, что
он ждал. На замечание князя: "не повредило бы ему так поздно сидеть?" - он
отвечал, что сам себе удивляется, как это он три дня назад умереть хотел, и
что никогда он не чувствовал себя лучше, как в этот вечер. Бурдовский
вскочил и пробормотал, что он "так...", что он с Ипполитом "сопровождал", и
что тоже рад; что в письме он "написал вздор", а теперь "рад просто...". Не
договорив, он крепко сжал руку князя и сел на стул.
После всех князь подошел и к Евгению Павловичу. Тот тотчас же взял его
под руку.
- Мне вам только два слова сказать, - прошептал он вполголоса, - и по
чрезвычайно важному обстоятельству; отойдемте на минуту.
- Два слова, - прошептал другой голос в другое ухо князя, и другая рука
взяла его с другой стороны под руку. Князь с удивлением заметил страшно
взъерошенную, раскрасневшуюся, подмигивающую и смеющуюся фигуру, в которой в
ту же минуту узнал Фердыщенка, бог знает откуда взявшегося.
- Фердыщенка помните? - спросил тот.
- Откуда вы взялись? - вскричал князь.
- Он раскаивается! - вскричал подбежавший Келлер: - он спрятался, он не
хотел к вам выходить, он там в углу спрятался, он раскаивается, князь, он
чувствует себя виноватым.
- Да в чем же, в чем же?
- Это я его встретил, князь, я его сейчас встретил и привел; это редкий
из моих друзей; но он раскаивается.
- Очень рад, господа; ступайте, садитесь туда ко всем, я сейчас приду,
- отделался наконец князь, торопясь к Евгению Павловичу.
- Здесь у вас занимательно, - заметил тот, - и я с удовольствием
прождал вас с полчаса. Вот что, любезнейший Лев Николаевич, я все устроил с
Курмышевым, и зашел вас успокоить; вам нечего беспокоиться, он очень, очень
рассудительно принял дело, тем более, что, по-моему, скорее сам виноват.
- С каким Курмышевым?
- Да вот, которого вы за руки давеча схватили... Он был так взбешен,
что хотел уже к вам завтра прислать за объяснениями.
- Полноте, какой вздор!
- Разумеется, вздор, и вздором наверно бы кончилось; но у нас эти
люди...
- Вы, может быть, и еще за чем-нибудь пришли, Евгений Павлыч?
- О, разумеется, еще за чем-нибудь, - рассмеялся тот. - Я, милый князь,
завтра чем свет еду по этому несчастному делу (ну вот, о дяде-то) в
Петербург; представьте себе: все это верно, и все уже знают, кроме меня.
Меня так это все поразило, что я туда и не поспел зайти (к Епанчиным);
завтра тоже не буду, потому что буду в Петербурге, понимаете? Может, дня три
здесь не буду, - одним словом, дела мои захромали. Хоть дело и не бесконечно
важное, но я рассудил, что мне нужно кое в чем откровеннейшим образом
объясниться с вами, и не пропуская времени, то-есть до отъезда. Я теперь
посижу и подожду, если велите, пока разойдется компания; при том же мне
некуда более деваться: я так взволнован, что и спать не лягу. Наконец, хотя
бессовестно и непорядочно так прямо преследовать человека, но я вам прямо
скажу: я пришел искать вашей дружбы, милый мой князь; вы человек
бесподобнейший, то-есть не лгущий на каждом шагу, а может быть, и совсем, а
мне в одном деле нужен друг и советник, потому что я решительно теперь из
числа несчастных...
Он опять засмеялся.
- Вот в чем беда, - задумался на минуту князь, - вы хотите подождать
пока они разойдутся, а ведь бог знает, когда это будет. Не лучше ли нам
теперь сойти в парк; они, право, подождут; я извинюсь.
- Ни-ни, я имею свои причины, чтобы нас не заподозрили в экстренном
разговоре с целью; тут есть люди, которые очень интересуются нашими
отношениями, - вы не знаете этого, князь? И гораздо лучше будет, если
увидят, что и без того в самых дружелюбнейших, а не в экстренных только
отношениях, - понимаете? Они часа через два разойдутся; я у вас возьму минут
двадцать, ну - полчаса...
- Да милости просим, пожалуйте; я слишком рад и без объяснений; а за
ваше доброе слово о дружеских отношениях очень вас благодарю. Вы извините,
что я сегодня рассеян; знаете, я как-то никак не могу быть в эту минуту
внимательным.
- Вижу, вижу, - пробормотал Евгений Павлович с легкою усмешкой. Он был
очень смешлив в этот вечер.
- Что вы видите? - встрепенулся князь.
- А вы и не подозреваете, милый князь, - продолжал усмехаться Евгений
Павлович, не отвечая на прямой вопрос, - вы не подозреваете, что я просто
пришел вас надуть и мимоходом от вас что-нибудь выпытать, а?
- Что вы пришли выпытать, в этом и сомнения нет, - засмеялся наконец и
князь, - и даже, может быть, вы решили меня немножко и обмануть. Но ведь что
ж, я вас не боюсь; при том же мне теперь как-то все равно, поверите ли? И...
и... и так как я прежде всего убежден, что вы человек все-таки превосходный,
то ведь мы, пожалуй, и в самом деле кончим тем, что дружески сойдемся. Вы
мне очень понравились, Евгений Павлыч, вы... очень, очень порядочный,
по-моему, человек!
- Ну, с вами во всяком случае премило дело иметь, даже какое бы ни
было, - заключил Евгений Павлович; - пойдемте, я за ваше здоровье бокал
выпью; я ужасно доволен, что к вам пристал. А! - остановился он вдруг: -
этот господин Ипполит к вам жить переехал?
- Да.
- Он ведь не сейчас умрет, я думаю?
- А что?
- Так, ничего; я полчаса здесь с ним пробыл...
Ипполит все это время ждал князя и беспрерывно поглядывал на него и на
Евгения Павловича, когда они разговаривали в стороне. Он лихорадочно
оживился, когда они подошли к столу. Он был беспокоен и возбужден; пот
выступал на его лбу. В сверкавших глазах его высказывалось, кроме какого-то
блуждающего, постоянного беспокойства, и какое-то неопределенное нетерпение;
взгляд его переходил без цели с предмета на предмет, с одного лица на
другое. Хотя во всеобщем шумном разговоре он принимал до сих пор большое
участие, но одушевление его было только лихорадочное; собственно к разговору
он был невнимателен; спор его был бессвязен, насмешлив и небрежно
парадоксален; он не договаривал и бросал то, о чем за минуту сам начинал
говорить с горячечным жаром. Князь с удивлением и сожалением узнал, что ему
позволили в этот вечер беспрепятственно выпить полные два бокала
шампанского, и что початый стоявший перед ним бокал был уже третий. Но он
узнал это только потом; в настоящую же минуту был не очень заметлив.
- А знаете, что я ужасно рад тому, что именно сегодня день вашего
рождения, - прокричал Ипполит.
- Почему?
- Увидите; скорее усаживайтесь; во-первых, уж потому, что собрался весь
этот ваш... народ. Я так и рассчитывал, что народ будет; в первый раз в
жизни мне расчет удается! А жаль, что не знал о вашем рождении, а то бы
приехал с подарком... Ха-ха! Да, может, я и с подарком приехал! Много ли до
света?
- До рассвета и двух часов не осталось, - заметил Птицын, посмотрев на
часы.
- Да зачем теперь рассвет, когда на дворе и без него читать можно? -
заметил кто-то.
- Затем, что мне надо краюшек солнца увидеть. Можно пить за здоровье
солнца, князь, как вы думаете?
Ипполит спрашивал резко, обращаясь ко всем без церемонии, точно
командовал, но, кажется, сам не замечал того.
- Выпьем, пожалуй; только вам бы успокоиться, Ипполит, а?
- Вы все про спанье; вы, князь, моя нянька! Как только солнце покажется
и "зазвучит" на небе (кто это сказал в стихах: "на небе солнце зазвучало"?
бессмысленно, но хорошо!) - так мы и спать. Лебедев! Солнце ведь источник
жизни? Что значат "источники жизни" в Апокалипсисе? Вы слыхали о "звезде
Полынь", князь?
- Я слышал, что Лебедев признает эту "звезду Полынь" сетью железных
дорог, распространившихся по Европе.
- Нет-с, позвольте-с, так нельзя-с! - закричал Лебедев, вскакивая и
махая руками, как будто желая остановить начинавшийся всеобщий смех: -
позвольте-с! С этими господами... эти все господа, - обернулся он вдруг к
князю, - ведь это, в известных пунктах, вот что-с... - и он без церемонии
постукал два раза по столу, отчего смех еще более усилился.
Лебедев был хотя и в обыкновенном "вечернем" состоянии своем, но на
этот раз он был слишком уж возбужден и раздражен предшествовавшим долгим
"ученым" спором, а в таких случаях к оппонентам своим он относился с
бесконечным и в высшей степени откровенным презрением.
- Это не так-с! У нас, князь, полчаса тому составился уговор, чтобы не
прерывать; чтобы не хохотать, покамест один говорит; чтоб ему свободно дали
все выразить, а потом уж пусть и атеисты, если хотят, возражают; мы генерала
председателем посадили, вот-с! А то что же-с? Этак всякого можно сбить, на
высокой идее-с, на глубокой идее-с...
- Да говорите, говорите: никто не сбивает! - раздались голоса.
- Говорите, да не заговаривайтесь.
- Что за "звезда Полынь" такая? - осведомился кто-то.
- Понятия не имею! - ответил генерал Иволгин, с важным видом занимая
свое недавнее место председателя.
- Я удивительно люблю все эти споры и раздражения, князь, ученые,
разумеется, - пробормотал между тем Келлер в решительном упоении и
нетерпении ворочаясь на стуле, - ученые и политические, - обратился он вдруг
и неожиданно к Евгению Павловичу, сидевшему почти рядом с ним. - Знаете, я
ужасно люблю в газетах читать про английские парламенты, то-есть не в том
смысле, про что они там рассуждают (я, знаете, не политик), а в том, как они
между собой объясняются, ведут себя, так сказать, как политики: "благородный
виконт, сидящий напротив", "благородный граф, разделяющий мысль мою",
"благородный мой оппонент, удививший Европу своим предложением", то-есть все
вот эти выраженьица, весь этот парламентаризм свободного народа - вот что
для нашего брата заманчиво! Я пленяюсь, князь. Я всегда был артист в глубине
души, клянусь вам, Евгений Павлыч.
- Так что же после этого, - горячился в другом углу Ганя, - выходит,
по-вашему, что железные дороги прокляты, что они гибель человечеству, что
они язва, упавшая на землю, чтобы замутить "источники жизни"?
Гаврила Ардалионович был в особенно возбужденном настроении в этот
вечер, и в настроении веселом, чуть не торжествующем, как показалось князю.
С Лебедевым он, конечно, шутил, поджигая его, но скоро и сам разгорячился.
- Не железные дороги, нет-с! - возражал Лебедев, в одно и то же время и
выходивший из себя, и ощущавший непомерное наслаждение: - собственно одни
железные дороги не замутят источников жизни, а все это в целом-с проклято,
все это настроение наших последних веков, в его общем целом, научном и
практическом, может быть, и действительно проклято-с.
- Наверно проклято или только может быть? Это ведь важно в этом случае,
- справился Евгений Павлович.
- Проклято, проклято, наверно проклято! - с азартом подтвердил Лебедев.
- Не торопитесь, Лебедев, вы по утрам гораздо добрее, - заметил,
улыбаясь, Птицын.
- А по вечерам зато откровеннее! По вечерам задушевнее и откровеннее! -
с жаром обернулся к нему Лебедев: - простодушнее и определительнее, честнее
и почтеннее, и хоть этим я вам и бок подставляю, но наплевать-с; я вас всех
вызываю теперь, всех атеистов: чем вы спасете мир и нормальную дорогу ему в
чем отыскали, - вы, люди науки, промышленности, ассоциаций, платы заработной
и прочего? Чем? Кредитом? Что такое кредит? К чему приведет вас кредит?
- Эк ведь у вас любопытство-то! - заметил Евгений Павлович.
- А мое мнение то, что кто такими вопросами не интересуется, тот
великосветский шенапан-с!
- Да хоть ко всеобщей солидарности и равновесию интересов приведет, -
заметил Птицын.
- И только, только! Не принимая никакого нравственного основания, кроме
удовлетворения личного эгоизма и материальной необходимости? Всеобщий мир,
всеобщее счастье - из необходимости! Так ли-с, если смею спросить, понимаю я
вас, милостивый мой государь?
- Да ведь всеобщая необходимость жить, пить и есть, а полнейшее,
научное, наконец, убеждение в том, что вы не удовлетворите этой
необходимости без всеобщей ассоциации и солидарности интересов, есть,
кажется, достаточно крепкая мысль, чтобы послужить опорною точкой и
"источником жизни" для будущих веков человечества, - заметил уже серьезно
разгорячившийся Ганя.
- Необходимость пить и есть, то-есть одно только чувство
самосохранения...
- Да разве мало одного только чувства самосохранения? Ведь чувство
самосохранения - нормальный закон человечества...
- Кто это вам сказал? - крикнул вдруг Евгений Павлович: - закон - это
правда, но столько же нормальный, сколько и закон разрушения, а пожалуй, и
саморазрушения. Разве в самосохранении одном весь нормальный закон
человечества?
- Эге! - вскрикнул Ипполит, быстро оборотясь к Евгению Павловичу и с
диким любопытством оглядывая его; но увидев, что он смеется, засмеялся и
сам, толкнул рядом стоящего Колю и опять спросил его, который час, даже сам
притянул к себе серебряные часы Коли и жадно посмотрел на стрелку. Затем,
точно все забыв, он протянулся на диване, закинул руки за голову и стал
смотреть в потолок; чрез полминуты он уже опять сидел за столом,
выпрямившись и вслушиваясь в болтовню разгорячившегося до последней степени
Лебедева.
- Мысль коварная и насмешливая, мысль шпигующая! - с жадностью
подхватил Лебедев парадокс Евгения Павловича: - мысль высказанная с целью
подзадорить в драку противников, но мысль верная! Потому что вы, светский
пересмешник и кавалерист (хотя и не без способностей!), и сами не знаете, до
какой степени ваша мысль есть глубокая мысль, есть верная мысль! Да-с. Закон
саморазрушения и закон самосохранения одинаково сильны в человечестве!
Дьявол одинаково владычествует человечеством до предела времен еще нам
неизвестного. Вы смеетесь? Вы не верите в дьявола? Неверие в дьявола есть
французская мысль, есть легкая мысль. Вы знаете ли, кто есть дьявол? Знаете
ли, как ему имя? И не зная даже имени его, вы смеетесь над формой его, по
примеру Вольтерову, над копытами, хвостом и рогами его, вами же
изобретенными; ибо нечистый дух есть великий и грозный дух, а не с копытами
и с рогами, вами ему изобретенными. Но не в нем теперь дело!..
- Почему вы знаете, что не в нем теперь дело? - крикнул вдруг Ипполит и
захохотал как будто в припадке.
- Мысль ловкая и намекающая! - похвалил Лебедев: - но опять-таки дело
не в том, а вопрос у нас в том, что не ослабели ли "источники жизни" с
усилением...
- Железных-то дорог? - крикнул Коля.
- Не железных путей сообщения, молодой, но азартный подросток, а всего
того направления, которому железные дороги могут послужить, так сказать,
картиной, выражением художественным. Спешат, гремят, стучат и торопятся для
счастия, говорят, человечества! "Слишком шумно и промышленно становится в
человечестве, мало спокойствия духовного", жалуется один удалившийся
мыслитель. "Пусть, но стук телег, подвозящих хлеб голодному человечеству,
может быть, лучше спокойствия духовного", отвечает тому победительно другой,
разъезжающий повсеместно мыслитель, и уходит от него с тщеславием. Не верю
я, гнусный Лебедев, телегам, подвозящим хлеб человечеству! Ибо телеги,
подвозящие хлеб всему человечеству, без нравственного основания поступку,
могут прехладнокровно исключить из наслаждения подвозимым значительную часть
человечества, что уже и было...
- Это телеги-то могут прехладнокровно исключить? - подхватил кто-то.
- Что уже и было, - подтвердил Лебедев, не удостоивая вниманием
вопроса, - уже был Мальтус, друг человечества. Но друг человечества с
шатостию нравственных оснований есть людоед человечества, не говоря о его
тщеславии; ибо оскорбите тщеславие которого-нибудь из сих бесчисленных
друзей человечества, и он тотчас же готов зажечь мир с четырех концов из
мелкого мщения, - впрочем, также точно как и всякий из нас, говоря по
справедливости, как и я, гнуснейший из всех, ибо я-то, может быть, первый и
дров принесу, а сам прочь убегу. Но не в том опять дело!
- Да в чем же наконец?
- Надоел!
- Дело в следующем анекдоте из прошедших веков, ибо я в необходимости
рассказать анекдот из прошедших веков. В наше время, в нашем отечестве,
которое, надеюсь, вы любите одинаково со мной, господа, ибо я, с своей
стороны, готов излить из себя даже всю кровь мою...
- Дальше! Дальше!
- В нашем отечестве, равно как и в Европе, всеобщие, повсеместные и
ужасные голода посещают человечество, по возможному исчислению и сколько
запомнить могу, не чаще теперь как один раз в четверть столетия, другими
словами, однажды в каждое двадцатипятилетие. Не спорю за точную цифру, но
весьма редко, сравнительно.
- С чем сравнительно?
- С двенадцатым столетием и с соседними ему столетиями с той и с другой
стороны. Ибо тогда, как пишут и утверждают писатели, всеобщие голода в
человечестве посещали его в два года раз или, по крайней мере, в три года
раз, так что при таком положении вещей человек прибегал даже к антропофагии,
хотя и сохраняя секрет. Один из таких тунеядцев, приближаясь к старости,
объявил сам собою и без всякого принуждения, что он в продолжение долгой и
скудной жизни своей умертвил и съел лично и в глубочайшем секрете шестьдесят
монахов и несколько светских младенцев, - штук шесть, но не более, то-есть
необыкновенно мало сравнительно с количеством съеденного им духовенства. До
светских же взрослых людей, как оказалось, он с этою целью никогда не
дотрогивался.
- Этого быть не может! - крикнул сам председатель, генерал, чуть даже
не обиженным голосом: - я часто с ним, господа, рассуждаю и спорю, и все о
подобных мыслях; но всего чаще он выставляет такие нелепости, что уши даже
вянут, ни на грош правдоподобия!
- Генерал! Вспомни осаду Карса, а вы, господа, узнайте, что анекдот мой
голая истина. От себя же замечу, что всякая почти действительность, хотя и
имеет непреложные законы свои, но почти всегда и невероятна, и
неправдоподобна. И чем даже действительнее, тем иногда и неправдоподобнее.
- Да разве можно съесть шестьдесят монахов? - смеялись кругом.
- Хоть он и съел их не вдруг, что очевидно, а, может быть, в пятнадцать
или в двадцать лет, что уже совершенно понятно и натурально...
- И натурально?
- И натурально! - с педантским упорством отгрызался Лебедев: - да и
кроме всего, католический монах уже по самой натуре своей повадлив и
любопытен, и его слишком легко заманить в лес или в какое-нибудь укромное
место и там поступить с ним по вышесказанному, - но я все-таки не оспариваю,
что количество съеденных лиц оказалось чрезвычайное, даже до невоздержности.
- Может быть, это и правда, господа, - заметил вдруг князь.
До сих пор он в молчании слушал споривших и не ввязывался в разговор;
часто от души смеялся вслед за всеобщими взрывами смеха. Видно было, что он
ужасно рад тому, что так весело, так шумно; даже тому, что они так много
пьют. Может быть, он и ни слова бы не сказал в целый вечер, но вдруг как-то
вздумал заговорить. Заговорил же с чрезвычайною серьезностию, так что все
вдруг обратились к нему с любопытством.
- Я, господа, про то собственно, что тогда бывали такие частые голода.
Про это и я слышал, хотя и плохо знаю историю. Но, кажется, так и должно
было быть. Когда я попал в Швейцарские горы, я ужасно дивился развалинам
старых рыцарских замков, построенных на склонах гор, по крутым скалам, и по
крайней мере на полверсте отвесной высоты (это значит несколько верст
тропинками). Замок известно что: это целая гора камней. Работа ужасная,
невозможная! И это уж, конечно, построили все эти бедные люди, вассалы.
Кроме того, они должны были платить всякие подати и содержать духовенство.
Где же тут было себя пропитать и землю обрабатывать? Их же тогда было мало,
должно быть ужасно умирали с голоду, и есть буквально, может быть, было
нечего. Я иногда даже думал; как это не пресекся тогда совсем этот народ и
что-нибудь с ним не случилось, как он мог устоять и вынести? Что были
людоеды и, может быть, очень много, то в этом Лебедев, без сомнения, прав;
только вот я не знаю, почему именно он замешал тут монахов, и что хочет этим
сказать?
- Наверно то, что в двенадцатом столетии только монахов и можно было
есть, потому что только одни монахи и были жирны, - заметил Гаврила
Ардалионович.
- Великолепнейшая и вернейшая мысль! - крикнул Лебедев: - ибо до
светских он даже и не прикоснулся. Ни единого светского на шестьдесят
нумеров духовенства, и это страшная мысль, историческая мысль,
статистическая мысль, наконец, и из таких-то фактов и воссоздается история у
умеющего; ибо до цифирной точности возводится, что духовенство, по крайней
мере в шестьдесят раз жило счастливее и привольнее, чем все остальное
тогдашнее человечество. И, может быть, по крайней мере, в шестьдесят раз
было жирнее всего остального человечества...
- Преувеличенье, преувеличенье, Лебедев! - хохотали кругом.
- Я согласен, что историческая мысль, но к чему вы ведете? - продолжал
спрашивать князь. (Он говорил с такою серьезностию и с таким отсутствием
всякой шутки и насмешки над Лебедевым, над которым все смеялись, что тон
его, среди общего тона всей компании, невольно становился комическим еще
немного, и стали бы подсмеиваться и над ним, но он не замечал этого.)
- Разве вы не видите, князь, что это помешанный? - нагнулся к нему
Евгений Павлович. - Мне давеча сказали здесь, что он помешался на
адвокатстве и на речах адвокатских и хочет экзамен держать. Я жду славной
пародии.
- Я веду к громадному выводу, - гремел между тем Лебедев. - Но разберем
прежде всего психологическое и юридическое состояние преступника. Мы видим,
что преступник или, так сказать, мой клиент, несмотря на всю невозможность
найти другое съедобное, несколько раз, в продолжение любопытной карьеры свой
обнаруживает желание раскаяться и отклоняет от себя духовенство. Мы видим
это ясно из фактов: упоминается, что он все-таки съел же пять или шесть
младенцев, сравнительно, цифра ничтожная, но зато знаменательная в другом
отношении. Видно, что мучимый страшными угрызениями (ибо клиент мой -
человек религиозный и совестливый, что я докажу) и чтоб уменьшить по
возможности грех свой, он, в виде пробы, переменял шесть раз пищу монашескую
на пищу светскую. Что в виде пробы, то это опять несомненно; ибо если бы
только для гастрономической вариации, то цифра шесть была бы слишком
ничтожною: почему только шесть нумеров, а не тридцать? (Я беру половину,
половину на половину.) Но если это была только проба, из одного отчаяния
пред страхом кощунства и оскорбления церковного, то тогда цифра шесть
становится слишком понятною; ибо шесть проб, чтоб удовлетворить угрызениям
совести, слишком достаточно, так как пробы не могли же быть удачными. И
во-первых, по моему мнению, младенец слишком мал, то-есть не крупен, так что
за известное время светских младенцев потребовалось бы втрое, впятеро
большая цифра нежели духовных, так что и грех, если и уменьшался с одной
стороны, то в конце концов увеличивался с другой, не качеством, так
количеством. Рассуждая так, господа, я, конечно, снисхожу в сердце
преступника двенадцатого столетия. Что же касается до меня, человека
столетия девятнадцатого, то я, может быть, рассудил бы и иначе, о чем вас и
уведомляю, так что нечего вам на меня, господа, зубы скалить, а вам,
генерал, уж и совсем неприлично. Во-вторых, младенец, по моему личному
мнению, непитателен, может быть, даже слишком сладок и приторен, так что, не
удовлетворяя потребности, оставляет одни угрызения совести. Теперь
заключение, финал, господа, финал, в котором заключается разгадка одного из
величайших вопросов тогдашнего и нашего времени! Преступник кончает тем, что
идет и доносит на себя духовенству и предает себя в руки правительству.
Спрашивается, какие муки ожидали его по тогдашнему времени, какие колеса,
костры и огни? Кто же толкал его идти доносить на себя? Почему не просто
остановиться на цифре шестьдесят, сохраняя секрет до последнего своего
издыхания? Почему не просто бросить монашество и жить в покаянии
пустынником? Почему, наконец, не поступить самому в монашество? Вот тут и
разгадка! Стало быть, было же нечто сильнейшее костров и огней и даже
двадцатилетней привычки! Стало быть, была же мысль сильнейшая всех
несчастий, неурожаев, истязаний, чумы, проказы и всего того ада, которого бы
и не вынесло то человечество без той связующей, направляющей сердце и
оплодотворяющей источники жизни мысли! Покажите же вы мне что-нибудь
подобное такой силе в наш век пороков и железных дорог... то-есть, надо бы
сказать: в наш век пароходов и железных дорог, но я говорю: в наш век
пороков и железных дорог, потому что я пьян, но справедлив! Покажите мне
связующую настоящее человечество мысль хоть в половину такой силы как в тех
столетиях. И осмельтесь сказать, наконец, что не ослабели, не помутились
источники жизни под этою "звездой", под этою сетью, опутавшею людей. И не
пугайте меня вашим благосостоянием, вашими богатствами, редкостью голода и
быстротой путей сообщений! Богатства больше, но силы меньше; связующей мысли
не стало; все размягчилось, все упрело, и все упрели! Все, все, все мы
упрели!.. Но довольно, и не в том теперь дело, а в том, что не распорядиться
ли нам, достопочтенный князь, насчет приготовленной для гостей закусочки?
Лебедев, чуть не доведший некоторых из слушателей до настоящего
негодования (надо заметить, что бутылки все время не переставали
откупориваться), неожиданным заключением своей речи насчет закусочки
примирил с собой тотчас же всех противников. Сам он называл такое заключение
"ловким, адвокатским оборотом дела". Веселый смех поднялся опять, гости
оживились; все встали из-за стола, чтобы расправить члены и пройтись по
террасе. Только Келлер остался недоволен речью Лебедева и был в чрезвычайном
волнении.
- Нападает на просвещение, проповедует изуверство двенадцатого
столетия, кривляется и даже безо всякой сердечной невинности: сам-то чем он
дом нажил? позвольте спросить, - говорил он вслух, останавливая всех и
каждого.
- Я видел настоящего толкователя Апокалипсиса, - говорил генерал в
другом углу, другим слушателям и между прочим Птицыну, которого ухватил за
пуговицу, - покойного Григория Семеновича Бурмистрова: тот, так сказать,
прожигал сердца. И во-первых, надевал очки, развертывал большую старинную
книгу в черном кожаном переплете, ну, и при этом седая борода, две медали за
пожертвования. Начинал сурово и строго, пред ним склонялись генералы, а дамы
в обморок падали, ну - а этот заключает закуской! Ни на что не похоже!
Птицын, слушавший генерала, улыбался и как будто собирался взяться за
шляпу, но точно не решался или беспрерывно забывал о своем намерении. Ганя,
еще до того времени, как встали из-за стола, вдруг перестал пить и отодвинул
от себя бокал; что-то мрачное прошло по лицу его. Когда встали из-за стола,
он подошел к Рогожину и сед с ним рядом. Можно было подумать, что они в
самых приятельских отношениях. Рогожин, который вначале тоже несколько раз
было собирался потихоньку уйти, сидел теперь неподвижно, потупив голову и
как бы тоже забыв, что хотел уходить. Во весь вечер он не выпил ни одной
капли вина и был очень задумчив; изредка только поднимал глаза и оглядывал
всех и каждого. Теперь же можно было подумать, что он чего-то здесь ждет,
чрезвычайно для него важного, и до времени решился не уходить.
Князь выпил всего два или три бокала и был только весел. Привстав из-за
стола, он встретил взгляд Евгения Павловича, вспомнил о предстоящем между
ними объяснении и улыбнулся приветливо. Евгений Павлович кивнул ему головой
и вдруг показал на Ипполита, которого пристально наблюдал в эту самую
минуту. Ипполит спал, протянувшись на диване.
- Зачем, скажите, затесался к вам этот мальчишка, князь? - сказал он
вдруг с такою явною досадой и даже со злобой, что князь удивился. - Бьюсь об
заклад, у него недоброе на уме!
- Я заметил, - сказал князь, - мне показалось, по крайней мере, что он
вас слишком интересует сегодня, Евгений Павлыч; это правда?
- И прибавьте: при моих собственных обстоятельствах мне и самому есть о
чем задуматься, так что я сам себе удивляюсь, что весь вечер не могу
оторваться от этой противной физиономии!
- У него лицо красивое...
- Вот, вот, смотрите! - крикнул Евгений Павлович, дернув за руку князя:
- вот!..
Князь еще раз с удивлением оглядел Евгения Павловича.

V.

Ипполит, под конец диссертации Лебедева вдруг заснувший на диване,
теперь вдруг проснулся, точно кто его толкнул в бок, вздрогнул, приподнялся,
осмотрелся кругом и побледнел; в каком-то даже испуге озирался он кругом; но
почти ужас выразился в его лице, когда он все припомнил и сообразил:
- Что, они расходятся? Кончено? все кончено? Взошло солнце? - спрашивал
он тревожно, хватая за руку князя: - который час? Ради бога: час? Я проспал.
Долго я спал? - прибавил он чуть не с отчаянным видом, точно он проспал
что-то такое, от чего, по крайней мере, зависела вся судьба его.
- Вы спали семь или восемь минут, - ответил Евгений Павлович.
Ипполит жадно посмотрел на него и несколько мгновений соображал.
- А... только! Стало быть, я...
И он глубоко и жадно перевел дух, как бы сбросив с себя чрезвычайную
тягость. Он догадался, наконец, что ничего "не кончено", что еще не
рассвело, что гости встали из-за стола только для закуски, и что кончилась
всего одна только болтовня Лебедева. Он улыбнулся, и чахоточный румянец, в
виде двух ярких пятен, заиграл на щеках его.
- А вы уж и минуты считали, пока я спал, Евгений Павлыч, - подхватил он
насмешливо, - вы целый вечер от меня не отрывались, я видел... А! Рогожин! Я
видел его сейчас во сне, - прошептал он князю, нахмурившись и кивая на
сидевшего у стола Рогожина; - ах, да, - перескочил он вдруг опять, - где же
оратор, где ж Лебедев? Лебедев, стало быть, кончил? О чем он говорил?
Правда, князь, что вы раз говорили, что мир спасет "красота"? Господа, -
закричал он громко всем, - князь утверждает, что мир спасет красота! А я
утверждаю, что у него оттого такие игривые мысли, что он теперь влюблен.
Господа, князь влюблен; давеча, только что он вошел, я в этом убедился. Не
краснейте, князь, мне вас жалко станет. Какая красота спасет мир? Мне это
Коля пересказал... Вы ревностный христианин? Коля говорит, что вы сами себя
называете христианином.
Князь рассматривал его внимательно и не ответил ему.
- Вы не отвечаете мне? Вы, может быть, думаете, что я вас очень люблю?
- прибавил вдруг Ипполит, точно сорвал.
- Нет, не думаю. Я знаю, что вы меня не любите.
- Как! Даже после вчерашнего? Вчера я был искренен с вами?
- Я и вчера знал, что вы меня не любите.
- То-есть, потому что я вам завидую, завидую? Вы всегда это думали и
думаете теперь, но... но зачем я говорю вам об этом? Я хочу выпить еще
шампанского; налейте мне, Келлер.
- Вам нельзя больше пить, Ипполит, я вам не дам... И князь отодвинул от
него бокал.
- И впрямь... - согласился он тотчас же, как бы задумываясь, - пожалуй,
еще скажут... да черт ли мне в том, что они скажут! Не правда ли, не правда
ли? Пускай их потом говорят, так ли, князь? И какое нам всем до того дело,
что будет потом!.. Я, впрочем, спросонья. Какой я ужасный сон видел, теперь
только припомнил... Я вам не желаю таких снов, князь, хоть я вас
действительно, может быть, не люблю. Впрочем, если не любишь человека, зачем
ему дурного желать, не правда ли? Что это я все спрашиваю; все-то я
спрашиваю! Дайте мне вашу руку; я вам крепко пожму ее, вот так... Вы однако
ж протянули мне руку? Стало быть, знаете, что я вам искренно ее пожимаю?..
Пожалуй, я не буду больше пить. Который час? Впрочем, не надо, я знаю
который час. Пришел час! Теперь самое время. Что это, там в углу закуску
ставят? Стало быть, этот стол свободен? прекрасно! Господа, я... однако все
эти господа и не слушают... я намерен прочесть одну статью, князь; закуска,
конечно, интереснее, но...
И вдруг совершенно неожиданно он вытащил из своего верхнего бокового
кармана большой, канцелярского размера пакет, запечатанный большою красною
печатью. Он положил его на стол пред собой.
Эта неожиданность произвела эффект в неготовом к тому, или, лучше
сказать в готовом, но не к тому, обществе. Евгений Павлович даже привскочил
на своем стуле; Ганя быстро придвинулся к столу; Рогожин тоже, но с какою-то
брюзгливою досадой, как бы понимая в чем дело. Случившийся вблизи Лебедев
подошел с любопытными глазками и смотрел на пакет, стараясь угадать в чем
дело.
- Что это у вас? - спросил с беспокойством князь.
- С первым краюшком солнца я улягусь, князь, я сказал; честное слово:
увидите! - вскричал Ипполит: - но... но... неужели вы думаете, что я не в
состоянии распечатать этот пакет? - прибавил он, с каким-то вызовом обводя
всех кругом глазами и как будто обращаясь ко всем безразлично. Князь
заметил, что он весь дрожал.
- Мы никто этого и не думаем, - ответил князь за всех, - и почему вы
думаете, что у кого-нибудь есть такая мысль, и что... что у вас за странная
идея читать? Что у вас тут такое, Ипполит?
- Что тут такое? Что с ним опять приключилось? - спрашивали кругом. Все
подходили, иные еще закусывая; пакет с красною печатью всех притягивал,
точно магнит.
- Это я сам вчера написал, сейчас после того, как дал вам слово, что
приеду к вам жить, князь. Я писал это вчера весь день, потом ночь и кончил
сегодня утром; ночью под утро я видел сон...
- Не лучше ли завтра? - робко перебил князь.
- Завтра "времени больше не будет"! - истерически усмехнулся Ипполит. -
Впрочем, не беспокойтесь, я прочту в сорок минут, ну - в час... И видите как
все интересуются; все подошли; все на мою печать смотрят, и ведь не
запечатай я статью в пакет, не было бы никакого эффекта! Ха-ха! Вот что она
значит, таинственность! Распечатывать или нет, господа? - крикнул он, смеясь
своим странным смехом и сверкая глазами. - Тайна! Тайна! А помните, князь,
кто провозгласил, что "времени больше не будет"? Это провозглашает огромный
и могучий ангел в Апокалипсисе.
- Лучше не читать! - воскликнул вдруг Евгений Павлович, но с таким
нежданным в нем видом беспокойства, что многим показалось это странным.
- Не читайте! - крикнул и князь, положив на пакет руку.
- Какое чтение? теперь закуска, - заметил кто-то. - Статья? В журнал
что ли? - осведомился другой. - Может, скучно? - прибавил третий. - Да что
тут такое? - осведомлялись остальные. Но пугливый жест князя точно испугал и
самого Ипполита.
- Так... не читать? - прошептал он ему как-то опасливо, с кривившеюся
улыбкой на посиневших губах: - не читать? - пробормотал он, обводя взглядом
всю публику, все глаза и лица, и как будто цепляясь опять за всех с прежнею,
точно набрасывающеюся на всех экспансивностью: - вы... боитесь? - повернулся
он опять к князю.
- Чего? - спросил тот, все более и более изменяясь.
- Есть у кого-нибудь двугривенный, двадцать копеек? - вскочил вдруг
Ипполит со стула, точно его сдернули: - какая-нибудь монетка?
- Вот! - подал тотчас же Лебедев; у него мелькнула мысль, что больной
Ипполит помешался.
- Вера Лукьяновна! - торопливо пригласил Ипполит: - возьмите, бросьте
на стол: орел или решетка? Орел - так читать!
Вера испуганно посмотрела на монетку, на Ипполита, потом на отца и
как-то неловко, закинув кверху голову, как бы в том убеждении, что уж ей
самой не надо смотреть на монетку, бросила ее на стол. Выпал орел.
- Читать! - прошептал Ипполит, как будто раздавленный решением судьбы;
он не побледнел бы более, если б ему прочли смертный приговор. - А впрочем,
- вздрогнул он вдруг, помолчав с полминуты, - что это? Неужели я бросал
сейчас жребий? - с тою же напрашивающеюся откровенностью осмотрел он всех
кругом. - Но ведь это удивительная психологическая черта! - вскричал он
вдруг, обращаясь к князю, в искреннем изумлении: - это... это непостижимая
черта, князь! - подтвердил он, оживляясь и как бы приходя в себя: - это вы
запишите, князь, запомните, вы ведь, кажется, собираете материалы насчет
смертной казни... Мне говорили, ха-ха! О, боже, какая бестолковая нелепость!
- Он сел на диван, облокотился на стол обоими локтями и схватил себя за
голову. - Ведь это даже стыдно!.. А чорт ли мне в том, что стыдно, - поднял
он почти тотчас же голову. - Господа! Господа, я распечатываю пакет, -
провозгласил он с какою-то внезапною решимостию, - я... я, впрочем, не
принуждаю слушать!..
Дрожащими от волнения руками он распечатал пакет, вынул из него
несколько листочков почтовой бумаги, мелко исписанных, положил их пред собой
и стал расправлять их.
- Да что это? Да что тут такое? Что будут читать? - мрачно бормотали
некоторые; другие молчали. Но все уселись и смотрели с любопытством. Может
быть, действительно ждали чего-то необыкновенного. Вера уцепилась за стул
отца и от испуга чуть не плакала; почти в таком же испуге был и Коля. Уже
усевшийся Лебедев вдруг приподнялся, схватился за свечки и приблизил их
ближе к Ипполиту, чтобы светлее было читать.
- Господа, это... это вы увидите сейчас что такое, - прибавил для
чего-то Ипполит и вдруг начал чтение: "Необходимое объяснение". Эпиграф:
"Aprиs moi le dйluge"... Фу, чорт возьми! - вскрикнул он, точно обжегшись: -
неужели я мог серьезно поставить такой глупый эпиграф?.. Послушайте,
господа!.. уверяю вас, что все это в конце-концов, может быть, ужаснейшие
пустяки! Тут только некоторые мои мысли... Если вы думаете, что тут...
что-нибудь таинственное или... запрещенное... одним словом...
- Читали бы без предисловий, - перебил Ганя.
- Завилял! - прибавил кто-то.
- Разговору много, - ввернул молчавший все время Рогожин. Ипполит вдруг
посмотрел на него, и когда глаза их встретились, Рогожин горько и желчно
осклабился и медленно произнес странные слова:
- Не так этот предмет надо обделывать, парень, не так...
Что хотел сказать Рогожин, конечно, никто не понял, но слова его
произвели довольно странное впечатление на всех; всякого тронула краюшком
какая-то одна, общая мысль. На Ипполита же слова эти произвели впечатление
ужасное: он так задрожал, что князь протянул было руку, чтобы поддержать
его, и он наверно бы вскрикнул, если бы видимо не оборвался вдруг его голос.
Целую минуту он не мог выговорить слова и, тяжело дыша, все смотрел на
Рогожина. Наконец, задыхаясь и с чрезвычайным усилием, выговорил:
- Так это вы... вы были, вы?
- Что был? Что я? - ответил, недоумевая. Рогожин, но Ипполит, вспыхнув
и почти с бешенством, вдруг его охватившим, резко и сильно вскричал:
- Вы были у меня на прошлой неделе, ночью, во втором часу, в тот день,
когда я к вам приходил утром, вы!! Признавайтесь, вы?
- На прошлой неделе, ночью? Да не спятил ли ты и впрямь с ума, парень?
"Парень" опять с минуту помолчал, приставив указательный палец ко лбу и
как бы соображая; но в бледной, все так же кривившейся от страха улыбке его
мелькнуло вдруг что-то как будто хитрое, даже торжествующее.
- Это были вы! - повторил он наконец чуть не шепотом, но с чрезвычайным
убеждением: - вы приходили ко мне и сидели молча у меня на стуле, у окна,
целый час; больше; в первом и во втором часу пополуночи; вы потом встали и
ушли в третьем часу... Это были вы, вы! Зачем вы пугали меня, зачем вы
приходили мучить меня, - не понимаю, но это были вы!
И во взгляде его мелькнула вдруг бесконечная ненависть, несмотря на все
еще не унимавшуюся в нем дрожь от испуга.
- Вы сейчас, господа, все это узнаете, я... я... слушайте...
Он опять, и ужасно торопясь, схватился за свои листочки; они
расползлись и разрознились, он силился их сложить; они дрожали в его
дрожавших руках; долго он не мог устроиться.
Чтение наконец началось. В начале, минут с пять, автор неожиданной
статьи все еще задыхался и читал бессвязно и неровно; но потом голос его
отвердел и стал вполне выражать смысл прочитанного. Иногда только довольно
сильный кашель прерывал его; с половины статьи он сильно охрип; чрезвычайное
одушевление, овладевавшее им все более и более по мере чтения, под конец
достигло высшей степени, как и болезненное впечатление на слушателей. Вот
вся эта "статья": "МОЕ НЕОБХОДИМОЕ ОБЪЯСНЕНИЕ". "Aprиs moi le dйluge!
"Вчера утром был у меня князь; между прочим он уговорил меня переехать
на свою дачу. Я так и знал, что он непременно будет на этом настаивать, и
уверен был, что он так прямо и брякнет мне, что мне на даче будет "легче
умирать между людьми и деревьями", как он выражается. Но сегодня он не
сказал умереть, а сказал "будет легче прожить", что однако же почти все
равно для меня, в моем положении. Я спросил его, что он подразумевает под
своими беспрерывными "деревьями", и почему он мне так навязывает эти
"деревья", и с удивлением узнал от него, что я сам будто бы на том вечере
выразился, что приезжал в Павловск в последний раз посмотреть на деревья.
Когда я заметил ему, что ведь все равно умирать, что под деревьями, что
смотря в окно на мои кирпичи, и что для двух недель нечего так церемониться,
то он тотчас же согласился; но зелень и чистый воздух, по его мнению,
непременно произведут во мне какую-нибудь физическую перемену, и мое
волнение и мои сны переменятся и, может быть, облегчатся. Я опять заметил
ему смеясь, что он говорит как материалист. Он ответил мне с своею улыбкой,
что он и всегда был материалист. Так как он никогда не лжет, то эти слова
что-нибудь да означают. Улыбка его хороша; я разглядел его теперь
внимательнее. Я не знаю, люблю или не люблю я его теперь; теперь мне некогда
с этим возиться. Моя пятимесячная ненависть к нему, надо заметить, в
последний месяц стала совсем утихать. Кто знает, может быть, я приезжал в
Павловск, главное, чтоб его увидать. Но... зачем я оставлял тогда мою
комнату? Приговоренный к смерти не должен оставлять своего угла; и если бы
теперь я не принял окончательного решения, а решился бы, напротив, ждать до
последнего часу, то, конечно, не оставил бы моей комнаты ни за что и не
принял бы предложения переселиться к нему "умирать" в Павловск.
"Мне нужно поспешить и кончить все это "объяснение" непременно до
завтра. Стало быть, у меня не будет времени перечитать и поправить; перечту
завтра, когда буду читать князю и двум, трем свидетелям, которых намерен
найти у него. Так как тут не будет ни одного слова лжи, а все одна правда,
последняя и торжественная, то мне заранее любопытно, какое впечатление она
произведет на меня самого в тот час и в ту минуту, когда я стану
перечитывать? Впрочем, я напрасно написал слова: "правда последняя и
торжественная"; для двух недель и без того лгать не стоит, потому что жить
две недели не стоит; это самое лучшее доказательство, что я напишу одну
правду. (NB. Не забыть мысли: не сумасшедший ли я в эту минуту, то-есть
минутами? Мне сказали утвердительно, что чахоточные в последней степени
иногда сходят с ума на время. Проверить это завтра за чтением, по
впечатлению на слушателей. Этот вопрос непременно разрешить в полной
точности; иначе нельзя ни к чему приступить.)
"Мне кажется, я написал сейчас ужасную глупость; но переправлять мне
некогда, я сказал; кроме того, я даю себе слово нарочно не переправлять в
этой рукописи ни одной строчки, даже если б я сам заметил, что противоречу
себе чрез каждые пять строк. Я хочу именно определить завтра за чтением,
правильно ли логическое течение моей мысли; замечаю ли я ошибки мои, и верно
ли, стало быть, все то, что я в этой комнате в эти шесть месяцев передумал,
или только один бред.
"Если б еще, два месяца тому назад мне пришлось, как теперь, оставлять
совсем мою комнату и проститься с Мейеровою стеной, то я уверен, мне было бы
грустно, Теперь же я ничего не ощущаю, а между тем завтра оставляю и
комнату, и стену, на веки! Стало быть, убеждение мое, что для двух недель не
стоит уже сожалеть или предаваться каким-нибудь ощущениям, одолело моею
природой и может уже теперь приказывать всем моим чувствам. Но правда ли
это? Правда ли, что моя природа побеждена теперь совершенно? Если бы меня
стали теперь пытать, то я бы стал наверно кричать и не сказал бы, что не
стоит кричать и чувствовать боль, потому что две недели только осталось
жить.
"Но правда ли то, что мне только две недели жить остается, а не больше?
Тогда в Павловске я солгал: Б-н мне ничего и говорил и никогда не видал
меня; но с неделю назад ко мне приводили студента Кислородова; по убеждениям
своим, он материалист, атеист и нигилист, вот почему я именно его и позвал:
мне надо было человека, чтобы сказал мне наконец голую правду, не нежничая и
без церемонии. Так он и сделал, и не только с готовностию и без церемонии,
но даже с видимым удовольствием (что, по-моему, уж и лишнее). Он брякнул мне
прямо, что мне осталось около месяца; может быть, несколько больше, если
будут хорошие обстоятельства; но может быть, даже и гораздо раньше умру. По
его мнению, я могу умереть и внезапно, даже, например, завтра: такие факты
бывали, и не далее как третьего дня одна молодая дама, в чахотке и в
положении, сходном с моим, в Коломне, собиралась идти на рынок покупать
провизию, но вдруг почувствовала себя дурно, легла на диван, вздохнула и
умерла. Все это Кислородов сообщил мне даже с некоторою щеголеватостию
бесчувствия и неосторожности, и как будто делая мне тем честь, то-есть
показывая тем, что принимает и меня за такое же всеотрицающее высшее
существо, как и сам он, которому умереть, разумеется, ничего не стоит. В
конце-концов все-таки факт облиневанный: месяц и никак не более! Что он не
ошибся в том, я совершенно уверен.
"Удивило меня очень, почему князь так угадал давеча, что я вижу "дурные
сны"; он сказал буквально, что в Павловске "мое волнение и сны" переменятся.
И почему же сны? Он или медик, или в самом деле необыкновенного ума и может
очень многое угадывать. (Но что он в конце-концов "идиот", в этом нет
никакого сомнения.) Как нарочно пред самым его приходом я видел один
хорошенький сон (впрочем из тех, которые мне теперь снятся сотнями). Я
заснул, - я думаю за час до его прихода, - и видел, что я в одной комнате
(но не в моей). Комната больше и выше моей, лучше меблирована, светлая,
шкаф, комод, диван и моя кровать, большая и широкая и покрытая зеленым
шелковым стеганым одеялом. Но в этой комнате я заметил одно ужасное
животное, какое-то чудовище. Оно было в роде скорпиона, но не скорпион, а
гаже и гораздо ужаснее, и, кажется, именно тем, что таких животных в природе
нет, и что оно нарочно у меня явилось, и что в этом самом заключается будто
бы какая-то тайна. Я его очень хорошо разглядел: оно коричневое и
скорлупчатое, пресмыкающийся гад, длиной вершка в четыре, у головы толщиной
в два пальца, к хвосту постепенно тоньше, так что самый кончик хвоста
толщиной не больше десятой доли вершка. На вершок от головы, из туловища
выходят, под углом в сорок пять градусов, две лапы, по одной с каждой
стороны, вершка по два длиной, так что все животное представляется, если
смотреть сверху, в виде трезубца. Головы я не рассмотрел, но видел два
усика, не длинные, в виде двух крепких игл, тоже коричневые. Такие же два
усика на конце хвоста и на конце каждой из лап, всего, стало быть, восемь
усиков. Животное бегало по комнате очень быстро, упираясь лапами и хвостом,
и когда бежало, то и туловище и лапы извивались как змейки, с необыкновенною
быстротой, несмотря на скорлупу, и на это было очень гадко смотреть. Я
ужасно боялся, что оно меня ужалит; мне сказали, что оно ядовитое, но я
больше всего мучился тем, кто его прислал в мою комнату, что хотят мне
сделать, и в чем тут тайна? Оно пряталось под комод, под шкаф, заползало в
углы. Я сед на стул с ногами и поджал их под себя. Оно быстро перебежало
наискось всю комнату и исчезло где-то около моего стула. Я в страхе
осматривался, но так как я сидел поджав ноги, то и надеялся, что оно не
всползет на стул. Вдруг я услышал сзади меня, почти у головы моей, какой-то
трескучий шелест; я обернулся и увидел, что гад всползает по стене и уже
наравне с моею головой, и касается даже моих волос хвостом, который вертелся
и извивался с чрезвычайною быстротой. Я вскочил, исчезло и животное. На
кровать я боялся лечь, чтоб оно не заползло под подушку. В комнату пришли
моя мать и какой-то ее знакомый. Они стали ловить гадину, но были спокойнее,
чем я, и даже не боялись. Но они ничего не понимали. Вдруг гад выполз опять;
он полз в этот раз очень тихо и как будто с каким-то особым намерением,
медленно извиваясь, что было еще отвратительнее, опять наискось комнаты, к
дверям. Тут моя мать отворила дверь и кликнула Норму, нашу собаку, -
огромный тернеф, черный и лохматый; умерла пять лет тому назад. Она
бросилась в комнату и стала над гадиной как вкопанная. Остановился и гад, но
все еще извиваясь и пощелкивая по полу концами лап и хвоста. Животные не
могут чувствовать мистического испуга, если не ошибаюсь; но в эту минуту мне
показалось, что в испуге Нормы было что-то как будто очень необыкновенное,
как будто тоже почти мистическое, и что она, стало быть, тоже предчувствует,
как и я, что в звере заключается что-то роковое и какая-то тайна. Она
медленно отодвигалась назад перед гадом, тихо и осторожно ползшим на нее;
он, кажется, хотел вдруг на нее броситься и ужалить. Но несмотря на весь
испуг. Норма смотрела ужасно злобно, хоть и дрожа всеми членами. Вдруг она
медленно оскалила свои страшные зубы, открыла всю свою огромную красную
пасть, приноровилась, изловчилась, решилась и вдруг схватила гада зубами.
Должно быть, гад сильно рванулся, чтобы выскользнуть, так что Норма еще раз
поймала его, уже на лету, и два раза всею пастью вобрала его в себя, все на
лету, точно глотая. Скорлупа затрещала на ее зубах; хвостик животного и
лапы, выходившие из пасти, шевелились с ужасною быстротой. Вдруг Норма
жалобно взвизгнула: гадина успела таки ужалить ей язык. С визгом и воем она
раскрыла от боли рот, и я увидел, что разгрызенная гадина еще шевелилась у
нее поперек рта, выпуская из своего полураздавленного туловища на ее язык
множество белого сока, похожего на сок раздавленного черного таракана... Тут
я проснулся, и вошел князь".
- Господа, - сказал Ипполит, вдруг отрываясь от чтения и даже почти
застыдившись, - я не перечитывал, но, кажется, я, действительно, много
лишнего написал. Этот сон...
- Есть-таки, - поспешил ввернуть Ганя.
- Тут слишком много личного, соглашаюсь, то-есть собственно обо мне...
Говоря это, Ипполит имел усталый и расслабленный вид и обтирал пот с
своего лба платком.
- Да-с, слишком уж собой интересуетесь, - прошипел Лебедев.
- Я, господа, никого не принуждаю, опять-таки; кто не хочет, тот может
и удалиться.
- Прогоняет... из чужого дома, - чуть слышно проворчал Рогожин.
- А как мы все вдруг встанем и удалимся? - проговорил внезапно
Фердыщенко, до сих пор, впрочем, не осмеливавшийся вслух говорить.
Ипполит вдруг опустил глаза и схватился за рукопись; но в ту же секунду
поднял опять голову и, сверкая глазами, с двумя красными пятнами на щеках,
проговорил, в упор смотря на Фердыщенка:
- Вы меня совсем не любите!
Раздался смех; впрочем, большинство не смеялось, Ипполит покраснел
ужасно.
- Ипполит, - сказал князь, - закройте вашу рукопись и отдайте ее мне, а
сами ложитесь спать здесь в моей комнате. Мы поговорим пред сном и завтра;
но с тем, чтоб уж никогда не развертывать эти листы. Хотите?
- Разве это возможно? - посмотрел на него Ипполит в решительном
удивлении. - Господа! - крикнул он, опять лихорадочно оживляясь, - глупый
эпизод, в котором я не умел вести себя. Более прерывать чтение не буду. Кто
хочет слушать - слушай...
Он поскорей глотнул из стакана воды, поскорей облокотился на стол,
чтобы закрыться от взглядов, и с упорством стал продолжать чтение. Стыд
скоро, впрочем, прошел...
"Идея о том (продолжал он читать), что не стоит жить несколько недель,
стала одолевать меня настоящим образом, я думаю, с месяц назад, когда мне
оставалось жить еще четыре недели, но совершенно овладела мной только три
дня назад, когда я возвратился с того вечера в Павловске. Первый момент
полного, непосредственного проникновения этою мыслью произошел на террасе у
князя, именно в то самое мгновение, когда я вздумал сделать последнюю пробу
жизни, хотел видеть людей и деревья (пусть это я сам говорил), горячился,
настаивал на праве Бурдовского, "моего ближнего", и мечтал, что все они
вдруг растопырят руки и примут меня в свои объятия, и попросят у меня в
чем-то прощения, а я у них; одним словом, я кончил как бездарный дурак. И
вот в эти-то часы и вспыхнуло во мне "последнее убеждение". Удивляюсь
теперь, каким образом я мог жить целые шесть месяцев без этого "убеждения"!
Я положительно знал, что у меня чахотка и неизлечимая; я не обманывал себя и
понимал дело ясно. Но чем яснее я его понимал, тем судорожнее мне хотелось
жить; я цеплялся за жизнь и хотел жить во что бы то ни стало. Согласен, что
я мог тогда злиться на темный и глухой жребий, распорядившийся раздавить
меня, как муху, и, конечно, не зная зачем; но зачем же я не кончил одною
злостью? Зачем я действительно начинал жить, зная, что мне уже нельзя
начинать; пробовал, зная, что мне уже нечего пробовать? А между тем я даже
книги не мог прочесть и перестал читать: к чему читать, к чему узнавать на
шесть месяцев? Эта мысль заставляла меня не раз бросать книгу.
"Да, эта Мейерова стена может много пересказать! Много я на ней
записал. Не было пятна на этой грязной стене, которого бы я не заучил.
Проклятая стена! А все-таки она мне дороже всех Павловских деревьев, то-есть
должна бы быть всех дороже, если бы мне не было теперь все равно.
"Припоминаю теперь, с каким жадным интересом я стал следить тогда за
ихнею жизнью; такого интереса прежде не бывало. Я с нетерпением и с бранью
ждал иногда Колю, когда сам становился так болен, что не мог выходить из
комнаты. Я до того вникал во все мелочи, интересовался всякими слухами, что,
кажется, сделался сплетником. Я не понимал, например, как эти люди, имея
столько жизни, не умеют сделаться богачами (впрочем, не понимаю и теперь). Я
знал одного бедняка, про которого мне потом рассказывали, что он умер с
голоду, и, помню, это вывело меня из себя: если бы можно было этого бедняка
оживить, я бы, кажется, казнил его. Мне иногда становилось легче на целые
недели, и я мог выходить на улицу; но улица стала наконец производить во мне
такое озлобление, что я по целым дням нарочно сидел взаперти, хотя и мог
выходить, как и все. Я не мог выносить этого шныряющего, суетящегося, вечно
озабоченного, угрюмого и встревоженного народа, который сновал около меня по
тротуарам. К чему их вечная печаль, вечная их тревога и суета; вечная,
угрюмая злость их (потому что они злы, злы, злы)? Кто виноват, что они
несчастны и не умеют жить, имея впереди по шестидесяти лет жизни? Зачем
Зарницын допустил себя умереть с голоду, имея у себя шестьдесят лет впереди?
И каждый-то показывает свое рубище, свои рабочие руки, злится и кричит: "мы
работаем как волы, мы трудимся, мы голодны как собаки и бедны! другие не
работают и не трудятся, а они богаты!" (Вечный припев!) Рядом с ними бегает
и суетится с утра до ночи какой-нибудь несчастный сморчок "из благородных",
Иван Фомич Суриков, - в нашем доме, над нами живет, - вечно с продранными
локтями, с обсыпавшимися пуговицами, у разных людей на посылках, по
чьим-нибудь поручениям, да еще с утра до ночи. Разговоритесь с ним: "беден,
нищ и убог, умерла жена, лекарства купить было не на что, а зимой заморозили
ребенка; старшая дочь на содержанье пошла..."; вечно хнычет, вечно плачется!
О, никакой, никакой во мне не было жалости к этим дуракам, и, теперь, ни
прежде, - я с гордостью это говорю! Зачем же он сам не Ротшильд? Кто
виноват, что у него нет миллионов, как у Ротшильда, что у него нет горы
золотых империалов и наполеондоров, такой горы, такой точно высокой горы,
как на Маслянице под балаганами! Коли он живет, стало быть, все в его
власти! Кто виноват, что он этого не понимает?
"О, теперь мне уже все равно, теперь уже мне некогда злиться, но тогда,
тогда, повторяю, я буквально грыз по ночам мою подушку и рвал мое одеяло от
бешенства. О, как я мечтал тогда, как желал, как нарочно желал, чтобы меня,
восемнадцатилетнего, едва одетого, едва прикрытого, выгнали вдруг на улицу и
оставили совершенно одного, без квартиры, без работы, без куска хлеба, без
родственников, без единого знакомого человека в огромнейшем городе,
голодного, прибитого (тем лучше!), но здорового, и тут-то бы я показал...
"Что показал?
"О, неужели вы полагаете, что я не знаю, как унизил себя и без того уже
моим "Объяснением"! Ну, кто же не сочтет меня за сморчка, не знающего жизни,
забыв, что мне уже не восемнадцать лет; забыв, что так жить, как я жил в эти
шесть месяцев, значит уже дожить до седых волос! Но пусть смеются и говорят,
что все это сказки. Я и вправду рассказывал себе сказки. Я наполнял ими
целые ночи мои напролет; я их все припоминаю теперь.
"Но неужели же мне их теперь опять пересказывать, - теперь, когда уж и
для меня миновала пора сказок? И кому же! Ведь я тешился ими тогда, когда
ясно видел, что мне даже и грамматику греческую запрещено изучать, как раз
было мне и вздумалось: "еще до синтаксиса не дойду, как помру", подумал я с
первой страницы и бросил книгу под стол. Она и теперь там валяется; я
запретил Матрене ее подымать.
"Пусть тот, кому попадется в руки мое "Объяснение", и у кого станет
терпения прочесть его, сочтет меня за помешанного, или даже за гимназиста, а
вернее всего за приговоренного к смерти, которому естественно стало
казаться, что все люди, кроме него, слишком жизнью не дорожат, слишком
дешево повадились тратить ее, слишком лениво, слишком бессовестно ею
пользуются, а стало быть, все до единого не достойны ее! И что же? я
объявляю, что читатель мой ошибется, и что убеждение мое совершенно
независимо от моего смертного приговора. Спросите, спросите их только, как
они все, сплошь до единого, понимают в чем счастье? О, будьте уверены, что
Колумб был счастлив не тогда, когда открыл Америку, а когда открывал ее;
будьте уверены, что самый высокий момент его счастья был, может быть, ровно
за три дня до открытия Нового Света, когда бунтующий экипаж в отчаянии чуть
не поворотил корабля в Европу, назад! Не в Новом Свете тут дело, хотя бы он
провалился. Колумб помер почти не видав его и, в сущности, не зная, что он
открыл? Дело в жизни, в одной жизни, - в открывании ее, беспрерывном и
вечном, а совсем не в открытии! Но что говорить! Я подозреваю, что все что я
говорю теперь так похоже на самые общие фразы, что меня наверно сочтут за
ученика низшего класса, представляющего свое сочинение на "восход солнца",
или скажут, что я, может быть, и хотел что-то высказать, но при всем моем
желании не сумел... "развиться". Но, однако ж, прибавлю, что во всякой
гениальной или новой человеческой мысли, или просто даже во всякой серьезной
человеческой мысли, зарождающейся в чьей-нибудь голове, всегда остается
нечто такое, чего никак нельзя передать другим людям, хотя бы вы исписали
целые томы и растолковывали вашу мысль тридцать пять лет; всегда останется
нечто, что ни за что не захочет выйти из-под вашего черепа и останется при
вас на веки? с тем вы и умрете, не передав никому, может быть, самого-то
главного из вашей идеи. Но если и я теперь тоже не сумел передать всего
того, что меня в эти шесть месяцев мучило, то по крайней мере поймут, что,
достигнув моего теперешнего "последнего убеждения", я слишком, может быть,
дорого заплатил за него; вот это-то я и считал необходимым, для известных
мне целей, выставить на вид в моем "Объяснении".
"Но однако ж я продолжаю".

VI.

"Не хочу солгать: действительность ловила и меня на крючок в эти шесть
месяцев и до того иногда увлекала, что я забывал о моем приговоре или,
лучше, не хотел о нем думать и даже делал дела. Кстати о тогдашней моей
обстановке. Когда я, месяцев восемь назад, стал уж очень болен, то прекратил
все мои сношения и оставил всех бывших моих товарищей. Так как я и всегда
был человек довольно угрюмый, то товарищи легко забыли меня; конечно, они
забыли бы меня и без этого обстоятельства. Обстановка моя дома, то-есть в
семействе", была тоже уединенная. Месяцев пять назад, я раз навсегда заперся
изнутри и отделил себя от комнат семьи совершенно. Меня постоянно слушались,
и никто не смел войти ко мне, кроме как в определенный час убрать комнату и
принести мне обедать. Мать трепетала пред моими приказаниями и даже не смела
предо мною нюнить, когда я решался иногда впускать ее к себе. Детей она
постоянно за меня колотила, чтобы не шумели и меня не беспокоили; я таки
часто на их крик жаловался; то-то, должно быть, они меня теперь любят!
"Верного Колю", как я его прозвал, я тоже, думаю, мучил порядочно. В
последнее время и он меня мучил: все это было натурально, люди и созданы,
чтобы друг друга мучить. Но я заметил, что он переносит мою
раздражительность так, как будто заранее дал себе слово щадить больного.
Естественно, это меня раздражало; но, кажется, он вздумал подражать князю в
"христианском смирении", что было уже несколько смешно. Это мальчик, молодой
и горячий и, конечно, всему подражает; но мне казалось иногда, что ему пора
бы жить и своим умом. Я его очень люблю. Мучил я тоже и Сурикова, жившего
над нами и бегавшего с утра до ночи по чьим-то поручениям; я постоянно
доказывал ему, что он сам виноват в своей бедности, так что он наконец
испугался и ходить ко мне перестал. Это очень смиренный человек,
смиреннейшее существо. (NB. Говорят, смирение есть страшная сила; надо
справиться об этом у князя, это его собственное выражение.) Но когда я, в
марте месяце, поднялся к нему на верх, чтобы посмотреть как они там
"заморозили", по его словам, ребенка, и нечаянно усмехнулся над трупом его
младенца, потому что стал опять объяснять Сурикову, что он "сам виноват", то
у этого сморчка вдруг задрожали губы, и он, одною рукой схватив меня за
плечо, другою показал мне дверь и тихо, то-есть чуть не шепотом, проговорил
мне: "ступайте-с!" Я вышел, и мне это очень понравилось, понравилось тогда
же, даже в ту самую минуту, как он меня выводил; но слова его долго
производили на меня потом, при воспоминании, тяжелое впечатление какой-то
странной, презрительной к нему жалости, которой бы я вовсе не хотел ощущать.
Даже в минуту такого оскорбления (я ведь чувствую же, что я оскорбил его,
хоть и не имел этого намерения), даже в такую минуту этот человек не мог
разозлиться! Запрыгали у него тогда губы вовсе не от злости, я клятву даю:
схватил он меня за руку и выговорил свое великолепное "ступайте-с"
решительно не сердясь. Достоинство было, даже много, даже вовсе ему и не к
лицу (так что, по правде, тут много было и комического), но злости не было.
Может быть, он просто вдруг стал презирать меня. С той поры, раза два, три,
как я встретил его на лестнице, он стал вдруг снимать предо мной шляпу, чего
никогда прежде не делывал, но уже не останавливался, как прежде, а пробегал,
сконфузившись, мимо. Если он и презирал меня, то все-таки по-своему: он
"смиренно презирал". А может быть, он снимал свою шляпу просто из страха,
как сыну своей кредиторши, потому что он матери моей постоянно должен и
никак не в силах выкарабкаться из долгов. И даже это всего вероятнее. Я
хотел было с ним объясниться, и знаю наверно, что он чрез десять минут стал
бы просить у меня прощения; но я рассудил, что лучше его уж не трогать.
"В это самое время, то-есть около того времени, как Суриков "заморозил"
ребенка, около половины марта, мне стало вдруг почему-то гораздо легче, и
так продолжалось недели две. Я стал выходить, всего чаще под сумерки. Я
любил мартовские сумерки, когда начинало морозить, и когда зажигали газ;
ходил иногда далеко. Раз, в Шестилавочной, меня обогнал в Темноте какой-то
"из благородных", я его не разглядел хорошенько; он нес что-то завернутое в
бумаге и одет был в каком-то кургузом и безобразном пальтишке, - не по
сезону легко. Когда он поровнялся с фонарем, шагах предо мной в десяти, я
заметил, что у него что-то выпало из кармана. Я поспешил поднять - и было
время, потому что уже подскочил какой-то в длинном кафтане, но, увидев вещь
в моих руках, спорить не стал, бегло заглянул мне в руки и проскользнул
мимо. Эта вещь была большой, сафьянный, старого устройства и туго набитый
бумажник; но почему-то я с первого взгляда угадал, что в нем было что
угодно, но только не деньги. Потерявший прохожий шел уже шагах в сорока
предо мной и Скоро за толпой пропал из виду. Я побежал и стал ему кричать;
но так как кроме "эй! мне нечего было крикнуть, то он и не обернулся. Вдруг
он шмыгнул налево, в ворота одного дома. Когда я вбежал в ворота, под
которыми было очень темно, уже никого не было. Дом был огромной величины,
одна из тех громадин, которые строятся аферистами для мелких квартир; в иных
из таких домов бывает иногда нумеров до ста. Когда я пробежал ворота, мне
показалось, что в правом, заднем углу огромного двора, как будто идет
человек, хотя в темноте я едва лишь мог различать. Добежав до угла, я увидел
вход на лестницу; лестница была узкая, чрезвычайно грязная и совсем не
освещенная; но слышалось, что в высоте взбегал еще по ступенькам человек, и
я пустился на лестницу, рассчитывая, что покамест ему где-нибудь отопрут, я
его догоню. Так и вышло. Лестницы были прекоротенькие, число их было
бесконечное, так что я ужасно задохся; дверь отворили и затворили опять в
пятом этаже, я это угадал еще тремя лестницами ниже. Покамест я взбежал,
пока отдышался на площадке, пока искал звонка, прошло несколько минут. Мне
отворила наконец одна баба, которая в крошечной кухне вздувала самовар; она
выслушала молча мои вопросы, ничего, конечно, не поняла и молча отворила мне
дверь в следующую комнату, тоже маленькую, ужасно низенькую, с скверною
необходимою мебелью и с широкою огромною постелью под занавесками, на
которой лежал "Терентьич" (так кликнула баба), мне показалось, хмельной. На
столе догорал огарок в железном ночнике и стоял полуштоф, почти
опорожненный. Терентьич что-то промычал мне, лежа, и махнул на следующую
дверь, а баба ушла, так что мне ничего не оставалось, как отворить эту
дверь. Я так и сделал, и вошел в следующую комнату.
"Эта комната была еще уже и теснее предыдущей, так что я не знал даже,
где повернуться; узкая, односпальная кровать в углу занимала ужасно много
места; прочей мебели было всего три простые стула, загроможденные всякими
лохмотьями, и самый простой кухонный, деревянный стол пред стареньким
клеенчатым диваном, так что между столом и кроватью почти уже нельзя было
пройти. На столе горел такой же железный ночник с сальною свечкой, как и в
той комнате, а на кровати пищал крошечный ребенок, всего, может быть,
трехнедельный, судя по крику; его "переменяла", то-есть перепеленывала,
больная и бледная женщина, кажется, молодая, в сильном неглиже и, может
быть, только что начинавшая вставать после родов; но ребенок не унимался и
кричал, в ожидании тощей груди. На диване спал другой ребенок, трехлетняя
девочка, прикрытая, кажется, фраком. У стола стоял господин в очень
истрепанном сюртуке (он уже снял пальто, и оно лежало на кровати) и
развертывал синюю бумагу, в которой было завернуто фунта два пшеничного
хлеба и две маленькие колбасы, На столе, кроме того, был чайник с чаем, и
валялись куски черного хлеба. Из-под кровати высовывался незапертый чемодан,
и торчали два узла с каким-то тряпьем.
"Одним словом, был страшный беспорядок. Мне показалось с первого
взгляда, что оба они, и господин, и дама - люди порядочные, но доведенные
бедностью до того унизительного состояния, в котором беспорядок одолевает
наконец всякую попытку бороться с ним и даже доводит людей до горькой
потребности находить в самом беспорядке этом, каждый день увеличивающемся,
какое-то горькое и как будто мстительное ощущение удовольствия.
"Когда я вошел, господин этот, тоже только что предо мною вошедший и
развертывавший свои припасы, о чем-то быстро и горячо переговаривался с
женой; та, хоть и не кончила еще пеленания, но уже успела занюнить; известия
были, должно быть, скверные, по обыкновению. Лицо этого господина, которому
было лет двадцать восемь на вид, смуглое и сухое, обрамленное черными
бакенбардами, с выбритым до лоску подбородком, показалось мне довольно
приличным и даже приятным; оно было угрюмо, с угрюмым взглядом, но с
каким-то болезненным оттенком гордости, слишком легко раздражающейся. Когда
я вошел, произошла странная сцена.
"Есть люди, которые в своей раздражительной обидчивости находят
чрезвычайное наслаждение, и особенно когда она в них доходит (что случается
всегда очень быстро) до последнего предела; в это мгновение им даже,
кажется, приятнее быть обиженными чем необиженными. Эти раздражающиеся
всегда потом ужасно мучатся раскаянием, если они умны, разумеется, и в
состоянии сообразить, что разгорячились в десять раз более, чем следовало.
Господин этот некоторое время смотрел на меня с изумлением, а жена с
испугом, как будто в том была страшная диковина, что и к ним кто-нибудь мог
войти; но вдруг он набросился на меня чуть не с бешенством; я не успел еще
пробормотать двух слов, а он, особенно видя, что я одет порядочно, почел,
должно быть, себя страшно обиженным тем, что я осмелился так бесцеремонно
заглянуть в его угол и увидать всю безобразную обстановку, которой он сам
так стыдился. Конечно, он обрадовался случаю сорвать хоть на ком-нибудь свою
злость на все свои неудачи. Одну минуту я даже думал, что он бросится в
драку; он побледнел точно в женской истерике и ужасно испугал жену.
"- Как вы смели так войти? Вон! - кричал он, дрожа и даже едва
выговаривая слова. Но вдруг он увидал в руках моих свой бумажник.
"- Кажется, вы обронили, - сказал я, как можно спокойнее и суше. (Так,
впрочем, и следовало.)
"Тот стоял предо мной в совершенном испуге и некоторое время как будто
понять ничего не мог; потом быстро схватился за свой боковой карман, разинул
рот от ужаса и ударил себя рукой по лбу.
"- Боже! Где вы нашли? Каким образом?
"Я объяснил в самых коротких словах и по возможности еще суше, как я
поднял бумажник, как я бежал и звал его и как, наконец, по догадке и почти
ощупью, взбежал за ним по лестнице.
"- О, боже! - вскрикнул он, обращаясь к жене: - тут все наши документы,
тут мои последние инструменты, тут все... о, милостивый государь, знаете ли
вы, что вы для меня сделали? Я бы пропал!
"Я схватился между тем за ручку двери, чтобы, не отвечая, уйти; но я
сам задыхался, и вдруг волнение мое разразилось таким сильнейшим припадком
кашля, что я едва мог устоять. Я видел, как господин бросался во все
стороны, чтобы найти мне порожний стул, как он схватил, наконец, с одного
стула лохмотья, бросил их на пол и, торопясь, подал мне стул, осторожно меня
усаживая. Но кашель мой продолжался и не унимался еще минуты три. Когда я
очнулся, он уже сидел подле меня на другом стуле, с которого тоже, вероятно,
сбросил лохмотья на пол, и пристально в меня всматривался.
"- Вы, кажется... страдаете? - проговорил он тем тоном, каким
обыкновенно говорят доктора, приступая к больному. - Я сам... медик (он не
сказал: доктор), - и, проговорив это, он для чего-то указал мне рукой на
комнату, как бы протестуя против своего теперешнего положения, - я вижу, что
вы...
"- У меня чахотка, - проговорил я как можно короче и встал.
"Вскочил тотчас и он.
"- Может быть, вы преувеличиваете и... приняв средства...
"Он был очень сбит с толку и как будто все еще не мог придти в себя;
бумажник торчал у него в левой руке.
"- О, не беспокоитесь, - перебил я опять, хватаясь за ручку двери, -
меня смотрел на прошлой неделе Б-н (опять я ввернул тут Б-на), - и дело мое
решенное. Извините...
"Я было опять хотел отворить дверь и оставить моего сконфузившегося,
благодарного и раздавленного стыдом доктора, но проклятый кашель как раз
опять захватил меня. Тут мой доктор настоял, чтоб я опять присел отдохнуть;
он обратился к жене, и та, не оставляя своего места, проговорила мне
несколько благодарных и приветливых слов. При этом она очень сконфузилась,
так что даже румянец заиграл на ее бледно-желтых, сухих щеках. Я остался, но
с таким видом, который каждую секунду показывал, что ужасно боюсь их
стеснить (так и следовало). Раскаяние моего доктора, наконец, замучило его,
я это видел.
"- Если я... - начал он, поминутно обрывая и перескакивая, - я так вам
благодарен и так виноват пред вами... я... вы видите... - он опять указал на
комнату, - в настоящую минуту я нахожусь в таком положении...
"- О, - сказал я, - нечего и видеть; дело известное; вы, должно быть,
потеряли место и приехали объясняться и опять искать места?
"- Почему... вы узнали? - спросил он с удивлением.
"- С первого взгляда видно, - отвечал я поневоле насмешливо, - сюда
много приезжают из провинций с надеждами, бегают, и так вот и живут.
"Он вдруг заговорил с жаром, с дрожащими губами; он стал жаловаться,
стал рассказывать и, признаюсь, увлек меня; я просидел у него почти час. Он
рассказал мне свою историю, впрочем, очень обыкновенную. Он был лекарем в
губернии, имел казенное место, но тут начались какие-то интриги, в которые
вмешали даже жену его. Он погордился, погорячился; произошла перемена
губернского начальства в пользу врагов его; под него подкопались,
пожаловались; он потерял место и на последние средства приехал в Петербург
объясняться; в Петербурге, известно, его долго не слушали, потом выслушали,
потом отвечали отказом, потом поманили обещаниями, потом отвечали
строгостию, потом велели ему что-то написать в объяснение, потом отказались
принять, что он написал, велели подать просьбу, - одним словом, он бегал уже
пятый месяц, проел все; последние женины тряпки были в закладе, а тут
родился ребенок и, и... "сегодня заключительный отказ на поданную просьбу, а
у меня почти хлеба нет, ничего нет, жена родила. Я, я..."
"Он вскочил со стула и отвернулся. Жена его плакала в углу, ребенок
начал опять пищать. Я вынул мою записную книжку и стал в нее записывать.
Когда я кончил и встал он стоял предо мной и глядел с боязливым
любопытством.
"- Я записал ваше имя, - сказал я ему, - ну, и все прочее: место
служения, имя вашего губернатора, числа, месяцы. У меня есть один товарищ,
еще по школе, Бахмутов, а у него дядя Петр Матвеевич Бахмутов,
действительный статский советник и служит директором...
"- Петр Матвеевич Бахмутов! - вскрикнул мой медик, чуть не задрожав: -
но ведь от него-то почти все и зависит!
"В самом деле, в истории моего медика и в развязке ее, которой я
нечаянно способствовал, все сошлось и уладилось, как будто нарочно было к
тому приготовлено, решительно точно в романе. Я сказал этим бедным людям,
чтоб они постарались не иметь никаких на меня надежд, что я сам бедный
гимназист (я нарочно преувеличил унижение; я давно кончил курс и не
гимназист), и что имени моего нечего им знать, но что я пойду сейчас же на
Васильевский Остров к моему товарищу Бахмутову, и так как я знаю наверно,
что его дядя, действительный статский советник, холостяк и не имеющий детей,
решительно благоговеет пред своим племянником и любит его до страсти, видя в
нем последнюю отрасль своей фамилии, то, "может быть, мой товарищ и сможет
сделать что-нибудь для вас и для меня, конечно, у своего дяди"...
"- Мне бы только дозволили объясниться с его превосходительством!
Только бы я возмог получить честь объяснить на словах! - воскликнул он,
дрожа как в лихорадке и с сверкавшими глазами. Он так и сказал: возмог.
Повторив еще раз, что дело наверно лопнет, и все окажется вздором, я
прибавил, что если завтра утром я к ним не приду, то значит дело кончено, и
им нечего ждать. Они выпроводили меня с поклонами, они были почти не в своем
уме. Никогда не забуду выражения их лиц. Я взял извозчика и тотчас же
отправился на Васильевский Остров.
"С этим Бахмутовым в гимназии, в продолжение нескольких лет, я был в
постоянной вражде. У нас он считался аристократом, по крайней мере, я так
называл его: прекрасно одевался, приезжал на своих лошадях, нисколько не
фанфаронил, всегда был превосходный товарищ, всегда был необыкновенно весел
и даже иногда очень остер, хотя ума был совсем не далекого, несмотря на то,
что всегда был первым в классе; я же никогда, ни в чем не был первым. Все
товарищи любили его, кроме меня одного. Он несколько раз в эти несколько лет
подходил ко мне; но я каждый раз угрюмо и раздражительно от него
отворачивался. Теперь я уже не видал его с год; он был в университете.
Когда, часу в девятом, я вошел к нему (при больших церемониях: обо мне
докладывали), он встретил меня сначала с удивлением, вовсе даже
неприветливо, но тотчас повеселел и, глядя на меня, вдруг расхохотался.
"- Да что это вздумалось вам придти ко мне, Терентьев? - вскричал он со
своею всегдашнею, милой развязностию, иногда дерзкою, но никогда не
оскорблявшею, которую я так в нем любил и за которую так его ненавидел. - Но
что это, - вскричал он с испугом, - вы так больны!
"Кашель меня замучил опять, я упал на стул и едва мог отдышаться.
"- Не беспокойтесь, у меня чахотка, - сказал я, - я к вам с просьбой.
"Он уселся с удивлением, и я тотчас же изложил ему всю историю доктора
и объяснил, что сам он, имея чрезвычайное влияние на дядю, может быть, мог
бы что-нибудь сделать.
"- Сделаю, непременно сделаю и завтра же нападу на дядю; и я даже рад,
и вы так все это хорошо рассказали... Но как это вам, Терентьев, вздумалось
все-таки ко мне обратиться?
"- От вашего дяди тут так много зависит, и при том мы, Бахмутов, всегда
были врагами, а так как вы человек благородный, то я подумал, что вы врагу
не откажете, - прибавил я с иронией.
"- Как Наполеон обратился к Англии! - вскричал он, захохотав. - Сделаю,
сделаю! Сейчас даже пойду, если можно! - прибавил он поспешно, видя, что я
серьезно и строго встаю со стула.
"И действительно, это дело, самым неожиданным образом, обделалось у нас
как не надо лучше. Чрез полтора месяца наш медик получил опять место в
другой губернии, получил прогоны, даже вспоможение. Я подозреваю, что
Бахмутов, который сильно повадился к ним ходить (тогда как я от этого
нарочно перестал к ним ходить и принимал забегавшего ко мне доктора почти
сухо), - Бахмутов, как я подозреваю, склонил доктора даже принять от него
взаймы. С Бахмутовым я виделся раза два в эти шесть недель, мы сошлись в
третий раз, когда провожали доктора. Проводы устроил Бахмутов у себя же в
доме, в форме обеда с шампанским, на котором присутствовала и жена доктора;
она, впрочем, очень скоро уехала к ребенку. Это было в начале мая, вечер был
ясный, огромный шар солнца опускался в залив. Бахмутов провожал меня домой;
мы пошли по Николаевскому мосту; оба подпили. Бахмутов говорил о своем
восторге, что дело это так хорошо кончилось, благодарил меня за что-то,
объяснял как приятно ему теперь после доброго дела, уверял, что вся заслуга
принадлежит мне, и что напрасно многие теперь учат и проповедуют, что
единичное доброе дело ничего не значит. Мне тоже ужасно захотелось
поговорить.
"- Кто посягает на единичную "милостыню" - начал я, - тот посягает на
природу человека и презирает его личное достоинство. Но организация
"общественной милостыни" и вопрос о личной свободе - два вопроса различные и
взаимно себя не исключающие. Единичное доброе дело останется всегда, потому
что оно есть потребность личности, живая потребность прямого влияния одной
личности на другую. В Москве жил один старик, один "генерал", то-есть
действительный статский советник, с немецким именем; он всю свою жизнь
таскался по острогам и по преступникам; каждая пересыльная партия в Сибирь
знала заранее, что на Воробьевых горах ее посетит "старичок генерал". Он
делал свое дело в высшей степени серьезно и набожно; он являлся, проходил по
рядам ссыльных, которые окружали его, останавливался пред каждым, каждого
расспрашивал о его нуждах, наставлений не читал почти никогда никому, звал
всех "голубчиками". Он давал деньги, присылал необходимые вещи - портянки,
подвертки, холста, приносил иногда душеспасительные книжки и оделял ими
каждого грамотного, с полным убеждением, что они будут их дорогой читать, и
что грамотный прочтет неграмотному. Про преступление он редко расспрашивал,
разве выслушивал, если преступник сам начинал говорить. Все преступники у
него были на равной ноге, различия не было. Он говорил с ними как с
братьями, но они сами стали считать его под конец за отца. Если замечал
какую-нибудь ссыльную женщину с ребенком на руках, он подходил, ласкал
ребенка, пощелкивал ему пальцами, чтобы тот засмеялся. Так поступал он
множество лет, до самой смерти; дошло до того, что его знали по всей России
и по всей Сибири, то-есть все преступники. Мне рассказывал один бывший в
Сибири, что он сам был свидетелем, как самые закоренелые преступники
вспоминали про генерала, а между тем, посещая партии, генерал редко мог
раздать более двадцати копеек на брата. Правда, вспоминали его не то что
горячо, или как-нибудь там очень серьезно. Какой-нибудь из "несчастных",
убивших каких-нибудь двенадцать душ, заколовший шесть штук детей,
единственно для своего удовольствия (такие, говорят, бывали), вдруг ни с
того, ни с сего, когда-нибудь, и всего-то, может быть, один раз во все
двадцать лет, вдруг вздохнет и скажет: "А что-то теперь старичок-генерал,
жив ли еще?" При этом, может быть, даже и усмехнется, - и вот и только
всего-то. А почем вы знаете, какое семя заброшено в его душу на веки этим
"старичком-генералом", которого он не забыл в двадцать лет? Почем вы знаете,
Бахмутов, какое значение будет иметь это приобщение одной личности к другой
в судьбах приобщенной личности?.. Тут ведь целая жизнь и бесчисленное
множество сокрытых от нас разветвлений. Самый лучший шахматный игрок, самый
острый из них может рассчитать только несколько ходов вперед; про одного
французского игрока, умевшего рассчитать десять ходов вперед, писали как про
чудо. Сколько же тут ходов и сколько нам неизвестного? Бросая ваше семя,
бросая вашу "милостыню", ваше доброе дело в какой бы то ни было форме, вы
отдаете часть вашей личности и принимаете в себя часть другой; вы взаимно
приобщаетесь один к другому; еще несколько внимания, и вы вознаграждаетесь
уже знанием, самыми неожиданными открытиями. Вы непременно станете смотреть
наконец на ваше дело как на науку? она захватит в себя всю вашу жизнь и
может наполнить всю жизнь. С другой стороны, все ваши мысли, все брошенные
вами семена, может быть, уже забытые вами, воплотятся и вырастут; получивший
от вас передаст другому. И почему вы знаете, какое участие вы будете иметь в
будущем разрешении судеб человечества? Если же знание и целая жизнь этой
работы вознесут вас наконец до того, что вы в состояний будете бросить
громадное семя, оставить миру в наследство громадную мысль, то... - И так
далее, я много тогда говорил. "- И подумать при этом, что вам-то и отказано
в жизни! - с горячим упреком кому-то вскричал Бахмутов.
"В эту минуту мы стояли на мосту, облокотившись на перила, и глядели на
Неву.
"- А знаете ли, что мне пришло в голову, - сказал я, нагнувшись еще
более над перилами.
"- Неужто броситься в воду? - вскричал Бахмутов чуть не в испуге. Может
быть, он прочел мою мысль в моем лице.
"- Нет, покамест одно только рассуждение, следующее: вот мне остается
теперь месяца два-три жить, может, четыре; но, например, когда будет
оставаться всего только два месяца, и если б я страшно захотел сделать одно
доброе дело, которое бы потребовало работы, беготни и хлопот, вот в роде
дела нашего доктора, то в таком случае я ведь должен бы был отказаться от
этого дела за недостатком остающегося мне времени и приискивать другое
"доброе дело", помельче, и которое в моих средствах (если уж так будет
разбирать меня на добрые дела). Согласитесь, что это забавная мысль!
"Бедный Бахмутов был очень встревожен за меня; он проводил меня до
самого дома и был так деликатен, что не пустился ни разу в утешения и почти
все молчал. Прощаясь со мной, он горячо сжал мне руку и просил позволения
навещать меня. Я отвечал ему, что если он будет приходить ко мне как
"утешитель" (потому что, если бы даже он и молчал, то все-таки приходил бы
как утешитель, я это объяснил ему), то ведь этим он мне будет, стало быть,
каждый раз напоминать еще больше о смерти. Он пожал плечами, но со мной
согласился; мы расстались довольно учтиво, чего я даже не ожидал.
"Но в этот вечер и в эту ночь брошено было первое семя моего
"последнего убеждения". Я с жадностью схватился за эту новую мысль, с
жадностью разбирал ее во всех ее излучинах, во всех видах ее (я не спал всю
ночь), и чем более я в нее углублялся, чем более принимал ее в себя, тем
более я пугался. Страшный испуг напал на меня наконец и не оставлял и в
следующие затем дни. Иногда, думая об этом постоянном испуге моем, я быстро
леденел от нового ужаса: по этому испугу я ведь мог заключить, что
"последнее убеждение" мое слишком серьезно засело во мне и непременно придет
к своему разрешению. Но для разрешения мне недоставало решимости. Три недели
спустя все было кончено, и решимость явилась, но по весьма странному
обстоятельству.
"Здесь в моем объяснении я отмечаю все эти цифры и числа. Мне, конечно,
все равно будет, но теперь (и, может быть, только в эту минуту) я желаю,
чтобы те, которые будут судить мой поступок, могли ясно видеть, из какой
логической цепи выводов вышло мое "последнее убеждение". Я написал сейчас
выше, что окончательная решимость, которой недоставало мне для исполнения
моего "последнего убеждения", произошла во мне, кажется, вовсе не из
логического вывода, а от какого-то странного толчка, от одного странного
обстоятельства, может быть, вовсе не связанного ничем с ходом дела. Дней
десять назад зашел ко мне Рогожин, по одному своему делу, о котором здесь
лишнее распространяться. Я никогда не видал Рогожина прежде, но слышал о нем
очень многое. Я дал ему все нужные справки, и он скоро ушел; а так как он и
приходил только за справками, то тем бы дело между нами и кончилось. Но он
слишком заинтересовал меня, и весь этот день я был под влиянием странных
мыслей, так что решился пойти к нему на другой день сам, отдать визит.
Рогожин был мне очевидно не рад и даже "деликатно" намекнул, что нам нечего
продолжать знакомство; но все-таки я провел очень любопытный час, как,
вероятно, и он. Между нами был такой контраст, который не мог не сказаться
нам обоим, особенно мне: я был человек уже сосчитавший дни свои, а он -
живущий самою полною, непосредственною жизнью, настоящею минутой, без всякой
заботы о "последних" выводах, цифрах или о чем бы то ни было, не касающемся
того, на чем... на чем... ну хоть на чем он помешан; пусть простит мне это
выражение господин Рогожин, пожалуй, хоть как плохому литератору, не
умевшему выразить свою мысль. Несмотря на всю его нелюбезность, мне
показалось, что он человек с умом и может многое понимать, хотя его мало что
интересует из постороннего. Я не намекал ему о моем "последнем убеждении",
но мне почему-то показалось, что он, слушая меня, угадал его. Он промолчал,
он ужасно молчалив. Я намекнул ему, уходя, что несмотря на всю между нами
разницу и на все противоположности, - les extrйmitйs se touchent (я
растолковал ему это по-русски), так что, может быть, он и сам вовсе не так
далек от моего "последнего убеждения", как кажется. На это он ответил мне
очень угрюмою и кислою гримасой, встал, сам сыскал мне мою фуражку, сделав
вид, будто бы я сам ухожу, и просто-за-просто вывел меня из своего мрачного
дома под видом того, что провожает меня из учтивости. Дом его поразил меня;
похож на кладбище, а ему, кажется, нравится, что, впрочем, понятно: такая
полная непосредственная жизнь, которою он живет, слишком полна сама по себе,
чтобы нуждаться в обстановке.
"Этот визит к Рогожину очень утомил меня. Кроме того, я еще с утра
чувствовал себя нехорошо; к вечеру я очень ослабел и лег на кровать, а по
временам чувствовал сильный жар и даже минутами бредил. Коля пробыл со мной
до одиннадцати часов. Я помню однако ж все, про что он говорил и про что мы
говорили. Но когда минутами смыкались мои глаза, то мне все представлялся
Иван Фомич, будто бы получавший миллионы денег. Он все не знал, куда их
девать, ломал себе над ними голову, дрожал от страха, что их украдут, и
наконец будто бы решил закопать их в землю. Я наконец посоветовал ему,
вместо того, чтобы закапывать такую кучу золота в землю даром, вылить из
всей этой груды золотой гробик "замороженному" ребенку и для этого ребенка
выкопать. Эту насмешку мою Суриков принял будто бы со слезами благодарности
и тотчас же приступил к исполнению плана. Я будто бы плюнул и ушел от него.
Коля уверял меня, когда я совсем очнулся, что я вовсе не спал, и что все это
время говорил с ним о Сурикове. Минутами я был в чрезвычайной тоске и
смятении, так что Коля ушел в беспокойстве. Когда я сам встал, чтобы
запереть за ним дверь на ключ, мне вдруг припомнилась картина, которую я
видел давеча у Рогожина, в одной из самых мрачных зал его дома, над дверями.
Он сам мне ее показал мимоходом; я, кажется, простоял пред нею минут пять. В
ней не было ничего хорошего в артистическом отношении; но она произвела во
мне какое-то странное беспокойство.
"На картине этой изображен Христос, только что снятый со креста. Мне
кажется, живописцы обыкновенно повадились изображать Христа и на кресте, и
снятого со креста, все еще с оттенком необыкновенной красоты в лице; эту
красоту они ищут сохранить ему даже при самых страшных муках. В картине же
Рогожина о красоте и слова нет; это в полном виде труп человека, вынесшего
бесконечные муки еще до креста, раны, истязания, битье от стражи, битье от
народа, когда он нес на себе крест и упал под крестом и наконец крестную
муку в продолжение шести часов (так, по крайней мере, по моему расчету).
Правда, это лицо человека только что снятого со креста, то-есть сохранившее
в себе очень много живого, теплого; ничего еще не успело закостенеть, так
что на лице умершего даже проглядывает страдание, как будто бы еще и теперь
им ощущаемое (это очень хорошо схвачено артистом); но зато лицо не пощажено
нисколько; тут одна природа, и воистину таков и должен быть труп человека,
кто бы он ни был, после таких мук. Я знаю, что христианская церковь
установила еще в первые века, что Христос страдал не образно, а
действительно, и что и тело его, стало быть, было подчинено на кресте закону
природы вполне и совершенно. На картине это лицо страшно разбито ударами,
вспухшее, со страшными, вспухшими и окровавленными синяками, глаза открыты,
зрачки скосились; большие, открытые белки глаз блещут каким-то мертвенным,
стеклянным отблеском. Но странно, когда смотришь на этот труп измученного
человека, то рождается один особенный и любопытный вопрос: если такой точно
труп (а он непременно должен был быть точно такой) видели все ученики его,
его главные будущие апостолы, видели женщины, ходившие за ним и стоявшие у
креста, все веровавшие в него и обожавшие его, то каким образом могли они
поверить, смотря на такой труп, что этот мученик воскреснет? Тут невольно
приходит понятие, что если так ужасна смерть, и так сильны законы природы,
то как же одолеть их? Как одолеть их, когда не победил их теперь даже тот,
который побеждал и природу при жизни своей, которому она подчинялась,
который воскликнул: "Талифа куми" - и девица встала, "Лазарь, гряди вон", -
и вышел умерший? Природа мерещится при взгляде на эту картину в виде
какого-то огромного, неумолимого и немого зверя, или вернее, гораздо вернее
сказать, хоть и странно, - в виде какой-нибудь громадной машины новейшего
устройства, которая бессмысленно захватила, раздробила и поглотила в себя,
глухо и бесчувственно, великое и бесценное существо - такое существо,
которое одно стоило всей природы и всех законов ее, всей земли, которая и
создавалась-то, может быть, единственно для одного только появления этого
существа! Картиной этою как будто именно выражается это понятие о темной,
наглой и бессмысленно-вечной силе, которой все подчинено, и передается вам
невольно. Эти люди, окружавшие умершего, которых тут нет ни одного на
картине, должны были ощутить страшную тоску и смятение в тот вечер,
раздробивший разом все их надежды и почти что верования. Они должны были
разойтись в ужаснейшем страхе, хотя и уносили каждый в себе громадную мысль,
которая уже никогда не могла быть из них исторгнута. И если б этот самый
учитель мог увидать свой образ накануне казни, то так ли бы сам он взошел на
крест, и так ли бы умер как теперь? Этот вопрос тоже невольно мерещится,
когда смотришь на картину.
"Все это мерещилось и мне отрывками, может быть, действительно между
бредом, иногда даже в образах, целые полтора часа по уходе Коли. Может ли
мерещиться в образе то, что не имеет образа? Но мне как будто казалось
временами, что я вижу, в какой-то странной и невозможной форме, эту
бесконечную силу, это глухое, темное и немое существо. Я помню, что кто-то
будто бы повел меня за руку, со свечкой в руках, показал мне какого-то
огромного и отвратительного тарантула и стал уверять меня, что это то самое
темное, глухое и всесильное существо, и смеялся над моим негодованием. В
моей комнате, пред образом, всегда зажигают на ночь лампадку, - свет тусклый
и ничтожный, но однако ж разглядеть все можно, а под лампадкой даже можно
читать. Я думаю, что был уже час первый в начале; я совершенно не спал и
лежал с открытыми глазами; вдруг дверь моей комнаты отворилась, и вошел
Рогожин.
"Он вошел, затворил дверь, молча посмотрел на меня и тихо прошел в угол
к тому стулу, который стоит почти под самою лампадкой. Я очень удивился и
смотрел в ожидании; Рогожин облокотился на столик и стал молча глядеть на
меня. Так прошло минуты две, три, и я помню, что его молчание очень меня
обидело и раздосадовало. Почему же он не хочет говорить? То, что он пришел
так поздно, мне показалось, конечно, странным, но помню, что я не был бог
знает как изумлен собственно этим. Даже напротив: я хоть утром ему и не
высказал ясно моей мысли, но я знаю, что он ее понял; а эта мысль была
такого свойства, что по поводу ее, конечно, можно было придти поговорить еще
раз, хотя бы даже и очень поздно. Я так и думал, что он за этим пришел. Мы
утром расстались несколько враждебно, и я даже помню, он раза два поглядел
на меня очень насмешливо. Вот эту-то насмешку я теперь и прочел в его
взгляде, она-то меня и обидела. В том же, что это действительно сам Рогожин,
а не видение, не бред, я сначала нисколько не сомневался. Даже и мысли не
было.
"Между тем он продолжал все сидеть и все смотрел на меня с тою же
усмешкой. Я злобно повернулся на постели, тоже облокотился на подушку, и
нарочно решился тоже молчать, хотя бы мы все время так просидели. Я
непременно почему-то хотел, чтоб он начал первый. Я думаю, так прошло минут
с двадцать. Вдруг мне представилась мысль: что если это не Рогожин, а только
видение?
"Ни в болезни моей и никогда прежде я не видел еще ни разу ни одного
привидения; но мне всегда казалось, еще когда я был мальчиком и даже теперь,
то-есть недавно, что если я увижу хоть раз привидение, то тут же на месте
умру, даже несмотря на то, что я ни в какие привидения не верю. Но когда мне
пришла мысль, что это не Рогожин, а только привидение, то помню, я нисколько
не испугался. Мало того, я на это даже злился. Странно еще и то, что
разрешение вопроса: привидение ли это, или сам Рогожин, как-то вовсе не так
занимало меня и тревожило, как бы, кажется, следовало; мне кажется, что я о
чем-то другом тогда думал. Меня, например, гораздо более занимало, почему
Рогожин, который давеча был в домашнем шлафроке и в туфлях, теперь во фраке,
в белом жилете и в белом галстуке? Мелькала тоже мысль: если это привидение,
и я его не боюсь, то почему же не встать, не подойти к нему и не
удостовериться самому? Может быть, впрочем, я не смел и боялся. Но когда я
только что успел подумать, что я боюсь, вдруг как будто льдом провели по
всему моему телу; я почувствовал холод в спине, и колени мои вздрогнули. В
самое это мгновение, точно угадав, что я боюсь. Рогожин отклонил свою руку,
на которую облокачивался, выпрямился и стал раздвигать свой рот, точно
готовясь смеяться; он смотрел на меня в упор. Бешенство охватило меня до
того, что я решительно хотел на него броситься, но так как я поклялся, что
не начну первый говорить, то и остался на кровати, тем более, что я все еще
был не уверен, сам ли это Рогожин иди нет?
"Я не помню наверно, сколько времени это продолжалось; не помню тоже
наверно, забывался ли я иногда минутами или нет? Только наконец Рогожин
встал, так же медленно и внимательно осмотрел меня, как и прежде, когда
вошел, но усмехаться перестал, и тихо, почти на цыпочках, подошел к двери,
отворил ее, притворил и вышел. Я не встал с постели; не помню, сколько
времени я пролежал еще с открытыми глазами и все думал; бог знает о чем я
думал; не помню тоже, как я забылся. На другое утро я проснулся, когда
стучались в мою дверь, в десятом часу. У меня так условлено, что если я сам
не отворю дверь до десятого часу и не крикну, чтобы мне подали чаю, то
Матрена сама должна постучать ко мне. Когда я отворил ей дверь, мне тотчас
представилась мысль: как же мог он войти, когда дверь была заперта? Я
справился и убедился, что настоящему Рогожину невозможно было войти, потому
что все наши двери на ночь запираются на замок.
"Вот этот особенный случай, который я так подробно описал, и был
причиной, что я совершенно "решился". Окончательному решению способствовала,
стало быть, не логика, не логическое убеждение, а отвращение. Нельзя
оставаться в жизни, которая принимает такие странные, обижающие меня формы.
Это привидение меня унизило. Я не в силах подчиняться темной силе,
принимающей вид тарантула. И только тогда, когда я, уже в сумерки, ощутил,
наконец, в себе окончательный момент полный решимости, мне стало легче. Это
был только первый момент; за другим моментом я ездил в Павловск, но это уже
довольно объяснено".

VII.

"У меня был маленький карманный пистолет; я завел его, когда еще был
ребенком, в тот смешной возраст, когда вдруг начинают нравиться истории о
дуэлях, о нападениях разбойников, о том как и меня вызовут на дуэль, и как
благородно я буду стоять под пистолетом. Месяц тому назад я его осмотрел и
приготовил. В ящике, где он лежал, отыскались две пули, а в пороховом рожке
пороху заряда на три. Пистолет этот дрянь, берет в сторону и бьет всего
шагов на пятнадцать; но уж, конечно, может своротить череп на сторону, если
приставить его вплоть к виску.
"Я положил умереть в Павловске, на восходе солнца и сойдя в парк, чтобы
не обеспокоить никого на даче. Мое "Объяснение" достаточно объяснит все дело
полиции. Охотники до психологии и те, кому надо, могут вывести из него все,
что им будет угодно. Я бы не желал, однако ж, чтоб эта рукопись предана была
гласности. Прошу князя сохранить экземпляр у себя и сообщить другой
экземпляр Аглае Ивановне Епанчиной. Такова моя воля. Завещаю мой скелет в
Медицинскую Академию для научной пользы.
"Я не признаю судей над собою и знаю, что я теперь вне всякой власти
суда. Еще недавно рассмешило меня предположение: что если бы мне вдруг
вздумалось теперь убить кого угодно, хоть десять человек разом, или сделать
что-нибудь самое ужасное, что только считается самым ужасным на этом свете,
то в какой просак поставлен бы был предо мной суд с моими двумя-тремя
неделями сроку и с уничтожением пыток и истязаний? Я умер бы комфортно в их
госпитале, в тепле и с внимательным доктором, и, может быть, гораздо
комфортнее и теплее, чем у себя дома. Не понимаю, почему людям в таком же
как я положении не приходит такая же мысль в голову, хоть бы только для
штуки? Может быть, впрочем, и приходит; веселых людей и у нас много
отыщется.
"Но если я и не признаю суда над собой, то все-таки знаю, что меня
будут судить, когда я уже буду ответчиком глухим и безгласным. Не хочу
уходить, не оставив слова в ответ, - слова свободного, а не вынужденного, -
не для оправдания, - о, нет! просить прощения мне не у кого и не в чем, - а
так, потому что сам желаю того.
"Тут, во-первых, странная мысль: кому, во имя какого права, во имя
какого побуждения вздумалось бы оспаривать теперь у меня мое право на эти
две-три недели моего срока? Какому суду тут дело? Кому именно нужно, чтоб я
был не только приговорен, но и благонравно выдержал срок приговора? Неужели
в самом деле, кому-нибудь это надо? Для нравственности? Я еще понимаю, что
если б я в цвете здоровья и сил посягнул на мою жизнь, которая "могла бы
быть полезна моему ближнему", и т. д., то нравственность могла бы еще
упрекнуть меня, по старой рутине, за то, что я распорядился моею жизнию без
спросу, или там в чем сама знает. Но теперь, теперь, когда мне уже прочитан
срок приговора? Какой нравственности нужно еще сверх вашей жизни, и
последнее хрипение, с которым вы отдадите последний атом жизни, выслушивая
утешения князя, который непременно дойдет в своих христианских
доказательствах до счастливой мысли, что в сущности оно даже и лучше, что вы
умираете. (Такие как он христиане всегда доходят до этой идеи: это их
любимый конек.) И чего им хочется с их смешными "павловскими деревьями"?
Усладить последние часы моей жизни? Неужто им непонятно, что чем более я
забудусь, чем более отдамся этому последнему призраку жизни и любви, которым
они хотят заслонить от меня мою Мейерову стену и все, что на ней так
откровенно и простодушно написано, тем несчастнее они меня сделают? Для чего
мне ваша природа, ваш Павловский парк, ваши восходы и закаты солнца, ваше
голубое небо и ваши вседовольные лица, когда весь этот пир, которому нет
конца, начал с того, что одного меня счел за лишнего? Что мне во всей этой
красоте, когда я каждую минуту, каждую секунду должен и принужден теперь
знать, что вот даже эта крошечная мушка, которая жужжит теперь около меня в
солнечном луче, и та даже во всем этом пире и хоре участница, место знает
свое, любит его и счастлива, а я один выкидыш, и только по малодушию моему
до сих пор не хотел понять это! О, я ведь знаю, как бы хотелось князю и всем
им довести меня до того, чтоб и я, вместо всех этих "коварных и злобных"
речей, пропел из благонравия и для торжества нравственности знаменитую и
классическую строфу Мильвуа: "О, puissent voir votre beautй sacrйe Tant
d'amis sourds а mes adieux! Qu'ils meurent pleins de jours, que lew mort
soit pleurйe! Qu'un ami leur ferme les yeux!"
"Но верьте, верьте, простодушные люди, что и в этой благонравной
строфе, в этом академическом благословении миру во французских стихах засело
столько затаенной желчи, столько непримиримой, самоусладившейся в рифмах
злобы, что даже сам поэт, может быть, попал в просак и принял эту злобу за
слезы умиления, с тем и помер; мир его праху! Знайте, что есть такой предел
позора в сознании собственного ничтожества и слабосилия, дальше которого
человек уже не может идти, и с которого начинает ощущать в самом позоре
своем громадное наслаждение... Ну, конечно, смирение есть громадная сила в
этом смысле, я это допускаю, - хотя и не в том смысле, в каком религия
принимает смирение за силу.
"Религия! Вечную жизнь я допускаю и, может быть, всегда допускал. Пусть
зажжено сознание волею высшей силы, пусть оно оглянулось на мир и сказало:
"я есмь!", и пусть ему вдруг предписано этою высшею силой уничтожиться,
потому что там так для чего-то, - и даже без объяснения для чего, - это
надо, пусть, я все это допускаю, но опять-таки вечный вопрос: для чего при
этом понадобилось смирение мое? Неужто нельзя меня просто съесть, не требуя
от меня похвал тому, что меня съело? Неужели там и в самом деле кто-нибудь
обидится тем, что я не хочу подождать двух недель? Не верю я этому; и
гораздо уж вернее предположить, что тут просто понадобилась моя ничтожная
жизнь, жизнь атома, для пополнения какой-нибудь всеобщей гармонии в целом,
для какого-нибудь плюса и минуса, для какого-нибудь контраста и прочее, и
прочее, точно так же, как ежедневно надобится в жертву жизнь множества
существ, без смерти которых остальной мир не может стоять (хотя надо
заметить, что это не очень великодушная мысль сама по себе). Но пусть! Я
согласен, что иначе, то-есть без беспрерывного поядения друг друга, устроить
мир было никак невозможно; я даже согласен допустить, что ничего не понимаю
в этом устройстве; но зато вот что я знаю наверно: Если уже раз мне дали
сознать, что "я есмь", то какое мне дело до того, что мир устроен с
ошибками, и что иначе он не может стоять? Кто же и за что меня после этого
будет судить? Как хотите, все это невозможно и несправедливо.
"А между тем я никогда, несмотря даже на все желание мое, не мог
представить себе, что будущей жизни и провидения нет. Вернее всего, что все
это есть, но что мы ничего не понимаем в будущей жизни и в законах ее. Но
если это так трудно и совершенно даже невозможно понять, то неужели я буду
отвечать за то, что не в силах был осмыслить непостижимое? Правда, они
говорят, и уж, конечно, князь вместе с ними, что тут-то послушание и нужно,
что слушаться нужно без рассуждений, из одного благонравия, и что за
кротость мою я непременно буду вознагражден на том свете. Мы слишком унижаем
провидение, приписывая ему наши понятия, с досады, что не можем понять его.
Но опять-таки, если понять его невозможно, то, повторяю, трудно и отвечать
за то, что не дано человеку понять. А если так, то как же будут судить меня
за то, что я не мог понять настоящей воли и законов провидения? Нет, уж
лучше оставим религию.
"Да и довольно. Когда я дойду до этих строк, то наверно уж взойдет
солнце и "зазвучит на небе", и польется громадная, неисчислимая сила по всей
подсолнечной. Пусть! Я умру, прямо смотря на источник силы и жизни, и не
захочу этой жизни! Если б я имел власть не родиться, то наверно не принял бы
существования на таких насмешливых условиях. Но я еще имею власть умереть,
хотя отдаю уже сочтенное. Не великая власть, не великий и бунт.
"Последнее объяснение: я умираю вовсе не потому, что не в силах
перенести эти три недели; о, у меня бы достало силы, и если б я захотел, то
довольно уже был бы утешен одним сознанием нанесенной мне обиды; но я не
французский поэт и не хочу таких утешений. Наконец, и соблазн: природа до
такой степени ограничила мою деятельность своими тремя неделями приговора,
что, может быть, самоубийство есть единственное дело, которое я еще могу
успеть начать и окончить по собственной воле моей. Что ж, может быть, я и
хочу воспользоваться последнею возможностью дела? Протест иногда не малое
дело..." "Объяснение" было окончено; Ипполит, наконец, остановился...
Есть в крайних случаях та степень последней цинической откровенности,
когда нервный человек, раздраженный и выведенный из себя, не боится уже
ничего и готов хоть на всякий скандал, даже рад ему; бросается на людей, сам
имея при этом не ясную, но твердую цель непременно минуту спустя слететь с
колокольни и тем разом разрешить все недоумения, если таковые при этом
окажутся. Признаком этого состояния обыкновенно бывает и приближающееся
истощение физических сил. Чрезвычайное, почти неестественное напряжение,
поддерживавшее до сих пор Ипполита, дошло до этой последней степени. Сам по
себе этот восемнадцатилетний, истощенный болезнью мальчик казался слаб как
сорванный с дерева дрожащий листик; но только что он успел обвести взглядом
своих слушателей, - в первый раз в продолжение всего последнего часа, - то
тотчас же самое высокомерное, самое презрительное и обидное отвращение
выразилось в его взгляде и улыбке. Он спешил своим вызовом. Но и слушатели
были в полном негодовании. Все с шумом и досадой вставали из-за стола.
Усталость, вино, напряжение усиливали беспорядочность и как бы грязь
впечатлений, если можно так выразиться.
Вдруг Ипполит быстро вскочил со стула, точно его сорвали с места.
- Солнце взошло! - вскричал он, увидев блестевшие верхушки деревьев и
показывая на них князю точно на чудо: - взошло!
- А вы думали не взойдет, что ли? - заметил Фердыщенко.
- Опять жарища на целый день, - с небрежною досадой бормотал Ганя,
держа в руках шляпу, потягиваясь и зевая, - ну как на месяц эдакой засухи!..
Идем или нет, Птицын?
Ипполит прислушивался с удивлением, доходившим до столбняка; вдруг он
страшно побледнел и весь затрясся.
- Вы очень неловко выделываете ваше равнодушие, чтобы меня оскорбить, -
обратился он к Гане, смотря на него в упор, - вы негодяй!
- Ну, это уж чорт знает что такое, эдак расстегиваться! - заорал
Фердыщенко: - что за феноменальное слабосилие!
- Просто дурак, - сказал Ганя. Ипполит несколько скрепился.
- Я понимаю, господа, - начал он, попрежнему дрожа и осекаясь на каждом
слове, - что я мог заслужить ваше личное мщение, и... жалею, что замучил вас
этим бредом (он указал на рукопись), а впрочем, жалею, что совсем не
замучил... (он глупо улыбнулся), замучил, Евгений Павлыч? - вдруг перескочил
он к нему с вопросом: - замучил или нет? Говорите!
- Растянуто немного, а впрочем...
- Говорите все! Не лгите хоть раз в вашей жизни! - дрожал и приказывал
Ипполит.
- О, мне решительно все равно! Сделайте одолжение, прошу вас, оставьте
меня в покое, - брезгливо отвернулся Евгений Павлович.
- Покойной ночи, князь, - подошел к князю Птицын.
- Да он сейчас застрелится, что же вы! Посмотрите на него! - вскрикнула
Вера и рванулась к Ипполиту в чрезвычайном испуге и даже схватила его за
руки: - ведь он сказал, что на восходе солнца застрелится, что же вы!
- Не застрелится! - с злорадством пробормотало несколько голосов, в том
числе Ганя.
- Господа, берегитесь! - крикнул Коля, тоже схватив Ипполита за руку: -
вы только на него посмотрите! Князь! Князь, да что же вы!
Около Ипполита столпились Вера, Коля, Келлер и Бурдовский; все четверо
схватились за него руками.
- Он имеет право, право!.. - бормотал Бурдовский, впрочем тоже совсем
как потерянный.
- Позвольте, князь, какие ваши распоряжения? - подошел к князю Лебедев,
хмельной и озлобленный до нахальства.
- Какие распоряжения?
- Нет-с; позвольте-с; я хозяин-с, хотя и не желаю манкировать вам в
уважении... Положим, что и вы хозяин, но я не хочу, чтобы так в моем
собственном доме... Так-с.
- Не застрелится; балует мальчишка! - с негодованием и с апломбом
неожиданно прокричал генерал Иволгин.
- Ай-да генерал! - похвалил Фердыщенко.
- Знаю, что не застрелится, генерал, многоуважаемый генерал, но
все-таки... ибо я хозяин.
- Послушайте, господин Терентьев, - сказал вдруг Птицын, простившись с
князем и протягивая руку Ипполиту, - вы, кажется, в своей тетрадке говорите
про ваш скелет и завещаете его Академии? Это вы про ваш скелет, собственный
ваш, то-есть ваши кости завещаете?
- Да, мои кости...
- То-то. А то ведь можно ошибиться; говорят, уже был такой случай.
- Что вы его дразните? - вскричал вдруг князь.
- До слез довели, - прибавил Фердыщенко.
Но Ипполит вовсе не плакал. Он двинулся-было с места. но четверо, его
обступившие, вдруг разом схватили его за руки. Раздался смех.
- К тому и вел, что за руки будут держать; на то и тетрадку прочел, -
заметил Рогожин. - Прощай, князь. Эк досиделись; кости болят.
- Если вы действительно хотели застрелиться, Терентьев, - засмеялся
Евгений Павлович, - то уж я бы, после таких комплиментов, на вашем месте,
нарочно бы не застрелился, чтоб их подразнить.
- Им ужасно хочется видеть, как я застрелюсь! - вскинулся на него
Ипполит.
Он говорил точно накидываясь.
- Им досадно, что не увидят.
- Так и вы думаете, что не увидят?
- Я вас не поджигаю; я, напротив, думаю, что очень возможно, что вы
застрелитесь. Главное, не сердитесь... - протянул Евгений Павлович,
покровительственно растягивая свои слова.
- Я теперь только вижу, что сделал ужасную ошибку, прочтя им эту
тетрадь! - проговорил Ипполит, с таким внезапно доверчивым видом смотря на
Евгения Павловича, как будто просил у друга дружеского совета.
- Положение смешное, но... право, не знаю, что вам посоветовать, -
улыбаясь ответил Евгений Павлович.
Ипполит строго в упор смотрел на него, не отрываясь, и молчал. Можно
было подумать, что минутами он совсем забывался.
- Нет-с, позвольте-с, манера-то ведь при этом какая-с, - проговорил
Лебедев, - "застрелюсь, дескать, в парке, чтобы никого не обеспокоить!" Это
он думает, что он никого не обеспокоит, что сойдет с лестницы три шага в
сад.
- Господа... - начал было князь.
- Нет-с, позвольте-с, многоуважаемый князь, - с яростию ухватился
Лебедев, - так как вы сами изволите видеть, что это не шутка, и так как
половина ваших гостей, по крайней мере, того же мнения и уверены, что
теперь, после произнесенных здесь слов, он уж непременно должен застрелиться
из чести, то я хозяин-с и при свидетелях объявляю, что приглашаю вас
способствовать!
- Что же надо сделать, Лебедев? Я готов вам способствовать.
- А вот что-с: во-первых, чтоб он тотчас же выдал свой пистолет,
которым он хвастался пред нами, со всеми препаратами. Если выдаст, то я
согласен на то, чтобы допустить его переночевать эту ночь в этом доме, в
виду болезненного состояния его, с тем, конечно, что под надзором с моей
стороны. Но завтра пусть непременно отправляется, куда ему будет угодно;
извините, князь! Если же не выдаст оружия, то я немедленно, сейчас же беру
его за руки, я за одну, генерал за другую, и сей же час пошлю известить
полицию, и тогда уже дело перейдет на рассмотрение полиции-с. Господин
Фердыщенко, по знакомству, сходит-с.
Поднялся шум; Лебедев горячился и выходил уже из меры; Фердыщенко
приготовлялся идти в полицию; Ганя неистово настаивал на том, что никто не
застрелится. Евгений Павлович молчал.
- Князь, слетали вы когда-нибудь с колокольни? - прошептал ему вдруг
Ипполит.
- Н-нет... - наивно ответил князь.
- Неужели вы думали, что я не предвидел всей этой ненависти! -
прошептал опять Ипполит, засверкав глазами и смотря на князя, точно и в
самом деле ждал от него ответа. - Довольно! - закричал он вдруг на всю
публику: - я виноват... больше всех! Лебедев, вот ключ (он вынул портмоне и
из него стальное кольцо с тремя или четырьмя небольшими ключиками), вот
этот, предпоследний... Коля вам укажет... Коля! Где Коля? - вскричал он
смотря на Колю и не видя его: - да... вот он вам укажет; он вместе со мной
давеча укладывал сак. Сведите его, Коля; у князя в кабинете, под столом...
мой сак... этим ключиком, внизу, в сундучке... мой пистолет и рожок с
порохом. Он сам укладывал давеча, господин Лебедев, он вам покажет; но с
тем, что завтра рано, когда я поеду в Петербург, вы мне отдадите пистолет
назад. Слышите? Я делаю это для князя; не для вас.
- Вот так-то лучше! - схватился за ключ Лебедев и, ядовито усмехаясь,
побежал в соседнюю комнату. Коля остановился, хотел было что-то заметить, но
Лебедев утащил его за собой.
Ипполит смотрел на смеющихся гостей. Князь заметил, что зубы его
стучат, как в самом сильном ознобе.
- Какие они все негодяи! - опять прошептал Ипполит князю в исступлении.
Когда он говорил с князем, то все наклонялся и шептал.
- Оставьте их; вы очень слабы...
- Сейчас, сейчас... сейчас уйду.
Вдруг он обнял князя.
- Вы, может быть, находите, что я сумасшедший? - посмотрел он на него,
странно засмеявшись.
- Нет, но вы...
- Сейчас, сейчас, молчите; ничего не говорите; стойте... я хочу
посмотреть в ваши глаза... Стойте так, я буду смотреть. Я с Человеком
прощусь.
Он стоял и смотрел на князя неподвижно и молча секунд десять, очень
бледный, со смоченными от пота висками и как-то странно хватаясь за князя
рукой, точно боясь его выпустить.
- Ипполит, Ипполит, что с вами? - вскричал князь.
- Сейчас... довольно... я лягу. Я за здоровье солнца выпью один
глоток... Я хочу, я хочу, оставьте!
Он быстро схватил со стола бокал, рванулся с места и в одно мгновение
подошел к сходу с террасы. Князь побежал-было за ним, но случилось так, что,
как нарочно, в это самое мгновение Евгений Павлович протянул ему руку,
прощаясь. Прошла одна секунда, и вдруг всеобщий крик раздался на террасе.
Затем наступила минута чрезвычайного смятения.
Вот что случилось:
Подойдя вплоть ко сходу с террасы, Ипполит остановился, держа в левой
руке бокал и опустив правую руку в правый боковой карман своего пальто.
Келлер уверял потом, что Ипполит еще и прежде все держал эту руку в правом
кармане, еще когда говорил с князем и хватал его левою рукой за плечо и за
воротник, и что эта-то правая рука в кармане, уверял Келлер, и зародила в
нем будто бы первое подозрение. Как бы там ни было, но некоторое
беспокойство заставило и его побежать за Ипполитом. Но и он не поспел. Он
видел только, как вдруг в правой руке Ипполита что-то блеснуло, и как в ту
же секунду маленький карманный пистолет очутился вплоть у его виска. Келлер
бросился схватить его за руку, но в ту же секунду Ипполит спустил курок.
Раздался резкий, сухой щелчок курка, но выстрела не последовало. Когда
Келлер обхватил Ипполита, тот упал ему на руки, точно без памяти, может
быть, действительно воображая, что он уже убит. Пистолет был уже в руках
Келлера. Ипполита подхватили, подставили стул, усадили его, и все столпились
кругом, все кричали, все спрашивали. Все слышали щелчок курка и видели
человека живого, даже не оцарапанного. Сам Ипполит сидел, не понимая, что
происходит, и обводил всех кругом бессмысленным взглядом. Лебедев и Коля
вбежали в это мгновение.
- Осечка? - спрашивали кругом.
- Может, и не заряжен? - догадывались другие.
- Заряжен! - провозгласил Келлер, осматривая пистолет: - но...
- Неужто осечка?
- Капсюля совсем не было, - возвестил Келлер. Трудно и рассказать
последовавшую жалкую сцену. Первоначальный и всеобщий испуг быстро начал
сменяться смехом; некоторые даже захохотали, находили в этом злорадное
наслаждение. Ипполит рыдал как в истерике, ломал себе руки, бросался ко
всем, даже к Фердыщенку, схватил его обеими руками и клялся ему, что он
забыл, "забыл совсем нечаянно, а не нарочно" положить капсюль, что "капсюли
эти вот все тут, в жилетном его кармане, штук десять" (он показывал всем
кругом), что он не насадил раньше, боясь нечаянного выстрела, в кармане, что
рассчитывал всегда успеть насадить, когда понадобится, и вдруг забыл. Он
бросался к князю, к Евгению Павловичу, умолял Келлера, чтоб ему отдали назад
пистолет, что он сейчас всем докажет, что "его честь, честь"... что он
теперь "обесчещен на веки!"...
Он упал наконец в самом деле без чувств. Его унесли в кабинет князя, и
Лебедев, совсем отрезвившийся, послал немедленно за доктором, а сам вместе с
дочерью, сыном, Бурдовским и генералом остался у постели больного. Когда
вынесли бесчувственного Ипполита, Келлер стал среди комнаты и провозгласил
во всеуслышание, разделяя и отчеканивая каждое слово, в решительном
вдохновении:
- Господа, если кто из вас еще раз, вслух, при мне, усомнится в том,
что капсюль забыт нарочно, и станет утверждать, что несчастный молодой
человек играл только комедию, - то таковой из вас будет иметь дело со мной.
Но ему не отвечали. Гости наконец разошлись, гурьбой и спеша. Птицын,
Ганя и Рогожин отправились вместе.
Князь был очень удивлен, что Евгений Павлович изменил свое намерение и
уходит не объяснившись.
- Ведь вы хотели со мной говорить, когда все разойдутся? - спросил он
его.
- Точно так, - сказал Евгений Павлович, вдруг садясь на стул и усаживая
князя подле себя, - но теперь я на время переменил намерение. Признаюсь вам,
что я несколько смущен, да и вы тоже. У меня сбились мысли; кроме того, то,
о чем мне хочется объясниться с вами, слишком для меня важная вещь, да и для
вас тоже. Видите, князь, мне хоть раз в жизни хочется сделать совершенно
честное дело, то-есть совершенно без задней мысли, ну, а я думаю, что я
теперь, в эту минуту, не совсем способен к совершенно-честному делу, да и
вы, может быть, тоже... то... и... ну, да мы потом объяснимся. Может, и дело
выиграет в ясности, и для меня, и для вас, если мы подождем дня три, которые
я пробуду теперь в Петербурге.
Тут он опять поднялся со стула, так что странно было зачем и садился.
Князю показалось тоже, что Евгений Павлович недоволен и раздражен, и смотрит
враждебно, что в его взгляде совсем не то что давеча.
- Кстати, вы теперь к страждущему?
- Да... я боюсь, - проговорил князь.
- Не бойтесь; проживет наверно недель шесть и даже, может, еще здесь и
поправится. А лучше всего прогоните-ка его завтра.
- Может, я и вправду подтолкнул его под руку тем, что... не говорил
ничего; он, может, подумал, что и я сомневаюсь в том, что он застрелится?
Как вы думаете, Евгений Павлыч?
- Ни-ни. Вы слишком добры, что еще заботитесь. Я слыхивал об этом, но
никогда не видывал в натуре, как человек нарочно застреливается из-за того,
чтоб его похвалили, или со злости, что его не хвалят за это. Главное, этой
откровенности слабосилия не поверил бы! А вы все-таки прогоните его завтра.
- Вы думаете, он застрелится еще раз?
- Нет, уж теперь не застрелится. Но берегитесь вы этих доморощенных
Ласенеров наших! Повторяю вам, преступление слишком обыкновенное прибежище
этой бездарной, нетерпеливой и жадной ничтожности.
- Разве это Ласенер?
- Сущность та же, хотя, может быть, и разные амплуа. Увидите, если этот
господин не способен укокошить десять душ, собственно для одной "штуки",
точь-в-точь как он сам нам прочел давеча в объяснении. Теперь мне эти слова
его спать не дадут.
- Вы, может быть, слишком уж беспокоитесь.
- Вы удивительны, князь; вы не верите, что он способен убить теперь
десять душ.
- Я боюсь вам ответить; это все очень странно, но...
- Ну, как хотите, как хотите! - раздражительно закончил Евгений
Павлович: - к тому же вы такой храбрый человек; не попадитесь только сами в
число десяти.
- Всего вероятнее, что он никого не убьет, - сказал князь, задумчиво
смотря на Евгения Павловича.
Тот злобно рассмеялся.
- До свидания, пора! А заметили вы, что он завещал копию с своей
исповеди Аглае Ивановне?
- Да, заметил и... думаю об этом.
- То-то, в случае десяти-то душ, - опять засмеялся Евгений Павлович, и
вышел.
Час спустя, уже в четвертом часу, князь сошел в парк. Он пробовал было
заснуть дома, но не мог, от сильного биения сердца. Дома, впрочем, все было
устроено и по возможности успокоено; больной заснул, и прибывший доктор
объявил, что никакой нет особенной опасности. Лебедев, Коля, Бурдовский
улеглись в комнате больного, чтобы чередоваться в дежурстве; опасаться,
стало быть, было нечего.
Но беспокойство князя возрастало с минуты на минуту. Он бродил по
парку, рассеянно смотря кругом себя, и с удивлением остановился, когда дошел
до площадки пред воксалом и увидал ряд пустых скамеек и пюпитров для
оркестра. Его поразило это место и показалось почему-то ужасно безобразным.
Он поворотил назад и прямо по дороге, по которой проходил вчера с Епанчиными
в воксал, дошел до зеленой скамейки, назначенной ему для свидания, уселся на
ней и вдруг громко рассмеялся, от чего тотчас же пришел в чрезвычайное
негодование. Тоска его продолжалась; ему хотелось куда-нибудь уйти... Он не
знал куда. Над ним на дереве пела птичка, и он стал глазами искать ее между
листьями; вдруг птичка вспорхнула с дерева, и в ту же минуту ему почему-то
припомнилась та "мушка", в "горячем солнечном луче", про которую Ипполит
написал, что и "она знает свое место и в общем хоре участница, а он один
только выкидыш". Эта фраза поразила его еще давеча, он вспомнил об этом
теперь. Одно давно забытое воспоминание зашевелилось в нем и вдруг разом
выяснилось.
Это было в Швейцарии, в первый год его лечения, даже в первые месяцы.
Тогда он еще был совсем как идиот, даже говорить не умел хорошо, понимать
иногда не мог, чего от него требуют. Он раз зашел в горы, в ясный, солнечный
день, и долго ходил с одною мучительною, но никак не воплощавшеюся мыслию.
Пред ним было блестящее небо, внизу озеро, кругом горизонт светлый и
бесконечный, которому конца края нет. Он долго смотрел и терзался. Ему
вспомнилось теперь, как простирал он руки свои в эту светлую, бесконечную
синеву и плакал. Мучило его то, что всему этому он совсем чужой. Что же это
за пир, что ж это за всегдашний великий праздник, которому нет конца и к
которому тянет его давно, всегда, с самого детства, и к которому он никак не
может пристать. Каждое утро восходит такое же светлое солнце; каждое утро на
водопаде радуга, каждый вечер снеговая, самая высокая гора, там вдали, на
краю неба, горит пурпуровым пламенем; каждая "маленькая мушка, которая
жужжит около него в горячем солнечном луче, во всем этом хоре участница:
место знает свое, любит его и счастлива"; каждая-то травка растет и
счастлива! И у всего свой путь, и все знает свой путь, с песнью отходит и с
песнью приходит: один он ничего не знает, ничего не понимает, ни людей, ни
звуков, всему чужой и выкидыш. О, он, конечно, не мог говорить тогда этими
словами и высказать свой вопрос; он мучился глухо и немо; но теперь ему
казалось, что он все это говорил и тогда; все эти самые слова, и что про эту
"мушку" Ипполит взял у него самого, из его тогдашних слов и слез. Он был в
этом уверен, и его сердце билось почему-то от этой мысли...
Он забылся на скамейке, но тревога его продолжалась и во сне. Пред
самым сном он вспомнил, что Ипполит убьет десять человек, и усмехнулся
нелепости предположения. Вокруг него стояла прекрасная, ясная тишина, с
одним только шелестом листьев, от которого, кажется, становится еще тише и
уединеннее кругом. Ему приснилось очень много снов и все тревожных, от
которых он поминутно вздрагивал. Наконец, пришла к нему женщина; он знал ее,
знал до страдания; он всегда мог назвать ее и указать, - но странно, - у ней
было теперь как будто совсем не такое лицо, какое он всегда знал, и ему
мучительно не хотелось признать ее за ту женщину. В этом лице было столько
раскаяния и ужасу, что, казалось, - это была страшная преступница, и только
что сделала ужасное преступление. Слеза дрожала на ее бледной щеке; она
поманила его рукой и приложила палец к губам, как бы предупреждая его идти
за ней тише. Сердце его замерло; он ни за что, ни за что не хотел признать
ее за преступницу; но он чувствовал, что тотчас же произойдет что-то
ужасное, на всю его жизнь. Ей, кажется, хотелось ему что-то показать, тут же
недалеко, в парке. Он встал, чтобы пойти за нею, и вдруг раздался подле него
чей-то светлый, свежий смех; чья-то рука вдруг очутилась в его руке; он
схватил .эту руку, крепко сжал и проснулся. Пред ним стояла и громко
смеялась Аглая.

VIII.

Она смеялась, но она и негодовала.
- Спит! Вы спали! - вскричала она с презрительным удивлением.
- Это вы! - пробормотал князь, еще не совсем опомнившись и с удивлением
узнавая ее: - ах, да! Это свидание... я здесь спал.
- Видела.
- Меня никто не будил кроме вас? Никого здесь кроме вас не было? Я
думал, здесь была... другая женщина.
- Здесь была другая женщина?!
Наконец он совсем очнулся.
- Это был только сон. - задумчиво проговорил он, - Странно, что в
этакую минуту такой сон... Садитесь.
Он взял ее за руку и посадил на скамейку; сам сел подле нее и
задумался. Аглая не начинала разговора, а только пристально оглядывала
своего собеседника. Он тоже взглядывал на нее, но иногда так, как будто
совсем не видя ее пред собой. Она начала краснеть.
- Ах да! - вздрогнул князь: - Ипполит застрелился!
- Когда? У вас? - спросила она, но без большого удивления: - ведь вчера
вечером он был, кажется, еще жив? Как же вы могли тут спать после всего
этого? - вскричала она, внезапно оживляясь.
- Да ведь он не умер, пистолет не выстрелил.
По настоянию Аглаи, князь должен был рассказать тотчас же и даже в
большой подробности всю историю прошлой ночи. Она торопила его в рассказе
поминутно, но сама перебивала беспрерывными вопросами и почти все
посторонними. Между прочим, она с большим любопытством выслушала о том, что
говорил Евгений Павлович, и несколько раз даже переспросила.
- Ну, довольно, надо торопиться, - заключила она, выслушав все, - всего
нам только час здесь быть, до восьми часов, потому что в восемь часов мне
надо непременно быть дома, чтобы не узнали, что я здесь сидела, а я за делом
пришла; мне много нужно вам сообщить. Только вы меня совсем теперь сбили. Об
Ипполите я думаю, что пистолет у него так и должен был не выстрелить, это к
нему больше идет. Но вы уверены, что он непременно хотел застрелиться, и что
тут не было обману?
- Никакого обману.
- Это и вероятнее. Он так и написал, чтобы вы мне принесли его
исповедь? Зачем же вы не принесли?
- Да ведь он не умер. Я у него спрошу.
- Непременно принесите и нечего спрашивать. Ему наверно это будет очень
приятно, потому что он, может быть, с тою целью и стрелял в себя, чтоб я
исповедь потом прочла. Пожалуста, прошу вас не смеяться над моими словами,
Лев Николаич, потому что это очень может так быть.
- Я не смеюсь, потому что и сам уверен, что отчасти это очень может так
быть.
- Уверены? Неужели вы тоже так думаете? - вдруг ужасно удивилась Аглая.
Она спрашивала быстро, говорила скоро, но как будто иногда сбивалась и
часто не договаривала; поминутно торопилась о чем-то предупреждать; вообще
она была в необыкновенной тревоге и хоть смотрела очень храбро и с каким-то
вызовом, но, может быть, немного и трусила. На ней было самое буднишное,
простое платье, которое очень к ней шло. Она часто вздрагивала, краснела и
сидела на краю скамейки. Подтверждение князя, что Ипполит застрелился для
того, чтоб она прочла его исповедь, очень ее удивило.
- Конечно, - объяснял князь, - ему хотелось, чтобы, кроме вас, и мы все
его похвалили...
- Как это похвалили?
- То-есть, это... как вам сказать? Это очень трудно сказать. Только ему
наверно хотелось, чтобы все его обступили и сказали ему, что его очень любят
и уважают, и все бы стали его очень упрашивать остаться в живых. Очень может
быть, что он вас имел всех больше в виду, потому что в такую минуту о вас
упомянул... хоть, пожалуй, и сам не знал, что имеет вас в виду.
- Этого уж я не понимаю совсем: имел в виду и не знал, что имел в виду.
А впрочем, я, кажется, понимаю: знаете ли, что я сама раз тридцать, еще даже
когда тринадцатилетнею девочкой была, думала отравиться, и все это написать
в письме к родителям, и тоже думала, как я буду в гробу лежать, и все будут
надо мною плакать, а себя обвинять, что были со мной такие жестокие... Чего
вы опять улыбаетесь, - быстро прибавила она, нахмуривая брови, - вы-то об
чем еще думаете про себя, когда один мечтаете? Может, фельдмаршалом себя
воображаете, и что Наполеона разбили?
- Ну, вот, честное слово, я об этом думаю, особенно когда засыпаю, -
засмеялся князь, - только я не Наполеона, а все австрийцев разбиваю.
- Я вовсе не желаю с вами шутить, Лев Николаич. С Ипполитом я увижусь
сама; прошу вас предупредить его. А с вашей стороны я нахожу, что все это
очень дурно, потому что очень грубо так смотреть и судить душу человека, как
вы судите Ипполита. У вас нежности нет: одна правда, стало быть -
несправедливо.
Князь задумался.
- Мне кажется, вы ко мне несправедливы, - сказал он, - ведь я ничего не
нахожу дурного в том, что он так думал потому что все склонны так думать; к
тому же, может быть, он и не думал совсем, а только этого хотел... ему
хотелось в последний раз с людьми встретиться, их уважение и любовь
заслужить; это ведь очень хорошие чувства, только как-то все тут не так
вышло; тут болезнь и еще что-то! При том же у одних все всегда хорошо
выходит, а у других ни на что не похоже...
- Это верно вы о себе прибавили? - заметила Аглая.
- Да, о себе, - ответил князь, не замечая никакого злорадства в
вопросе.
- Только все-таки я бы никак не заснула на вашем месте; стало быть, вы
куда ни приткнетесь, так тут уж и спите; это очень нехорошо с вашей стороны.
- Да ведь я всю ночь не спал, а потом ходил, ходил, был на музыке...
- На какой музыке?
- Там, где играли вчера, а потом пришел сюда, сел, думал, думал и
заснул.
- А, так вот как? Это изменяет в вашу пользу... А зачем вы на музыку
ходили?
- Не знаю, так...
- Хорошо, хорошо, потом; вы все меня перебиваете, и что мне за дело,
что вы ходили на музыку? О какой это женщине вам приснилось?
- Это... об... вы ее видели...
- Понимаю, очень понимаю. Вы очень ее... Как она вам приснилась, в
каком виде? А впрочем, я и знать ничего не хочу, - отрезала она вдруг с
досадой. - Не перебивайте меня...
Она переждала немного, как бы собираясь с духом или стараясь разогнать
досаду.
- Вот в чем все дело, для чего я вас позвала: я хочу сделать вам
предложение быть моим другом. Что вы так вдруг на меня уставились? -
прибавила она почти с гневом.
Князь действительно очень вглядывался в нее в эту минуту, заметив, что
она опять начала ужасно краснеть. В таких случаях, чем более она краснела,
тем более, казалось, и сердилась на себя за это, что видимо выражалось в ее
сверкавших глазах; обыкновенно, минуту спустя, она уже переносила свой гнев
на того, с кем говорила, был или не был тот виноват, и начинала с ним
ссориться. Зная и чувствуя свою дикость и стыдливость, она обыкновенно
входила в разговор мало и была молчаливее других сестер, иногда даже уж
слишком молчалива. Когда же, особенно в таких щекотливых случаях, непременно
надо было заговорить, то начинала разговор с необыкновенным высокомерием и
как будто с каким-то вызовом. Она всегда предчувствовала наперед, когда
начинала или хотела начать краснеть.
- Вы, может быть, не хотите принять предложение, - высокомерно
поглядела она на князя.
- О, нет, хочу, только это совсем не нужно... то-есть, я никак не
думал, что надо делать такое предложение, - сконфузился князь.
- А что же вы думали? Для чего же бы я сюда вас позвала? Что у вас на
уме? Впрочем, вы, может, считаете меня маленькою дурой, как все меня дома
считают?
- Я не знал, что вас считают дурой, я... я не считаю.
- Не считаете? Очень умно с вашей стороны. Особенно умно высказано.
- По-моему, вы даже, может быть, и очень умны иногда, - продолжал
князь, - вы давеча вдруг сказали одно слово очень умное. Вы сказали про мое
сомнение об Ипполите: "тут одна только правда, а стало быть, и
несправедливо". Это я запомню и обдумаю.
Аглая вдруг вспыхнула от удовольствия. Все эти перемены происходили в
ней чрезвычайно откровенно и с необыкновенною быстротой. Князь тоже
обрадовался и даже рассмеялся от радости, смотря на нее.
- Слушайте же, - начала она опять, - я долго ждала вас, чтобы вам все
это рассказать, с тех самых пор ждала, как вы мне то письмо оттуда написали
и даже раньше... Половину вы вчера от меня уже услышали: я вас считаю за
самого честного и за самого правдивого человека, всех честнее и правдивее, и
если говорят про вас, что у вас ум... то-есть, что вы больны иногда умом, то
это несправедливо; я так решила и спорила, потому что хоть вы и в самом деле
больны умом (вы, конечно, на это не рассердитесь, я с высшей точки говорю),
то зато главный ум у вас лучше, чем у них у всех, такой даже, какой им и не
снился, потому что есть два ума: главный и не главный. Так? Ведь так?
- Может быть и так, - едва проговорил князь; у него ужасно дрожало и
стукало сердце.
- Я так и знала, что вы поймете, - с важностью продолжала она. - Князь
Щ. и Евгений Павлыч ничего в этих двух умах не понимают, Александра тоже, а
представьте себе: maman поняла.
- Вы очень похожи на Лизавету Прокофьевну.
- Как это? Неужели? - удивилась Аглая.
- Ей богу так.
- Я благодарю вас, - сказала она, подумав, - я очень рада, что похожа
на maman. Вы, стало быть, очень ее уважаете? - прибавила она, совсем не
замечая наивности вопроса.
- Очень, очень, и я рад, что вы это так прямо поняли.
- И я рада, потому что я заметила, как над ней иногда... смеются. Но
слушайте главное: я долго думала и наконец вас выбрала. Я не хочу, чтобы
надо мной дома смеялись, я не хочу, чтобы меня считали за маленькую дуру; я
не хочу, чтобы меня дразнили... Я это все сразу поняла и наотрез отказала
Евгению Павлычу, потому что я не хочу, чтобы меня беспрерывно выдавали
замуж! Я хочу... я хочу... ну, я хочу бежать из дому, а вас выбрала, чтобы
вы мне способствовали.
- Бежать из дому! - вскричал князь.
- Да, да, да, бежать из дому! - вскричала она вдруг, воспламеняясь
необыкновенным гневом: - я не хочу, не хочу, чтобы там вечно заставляли меня
краснеть. Я не хочу краснеть ни пред ними, ни пред князем Щ., ни пред
Евгением Павлычем, ни перед кем, а потому и выбрала вас. С вами я хочу все,
все говорить, даже про самое главное, когда захочу; с своей стороны и вы не
должны ничего скрывать от меня. Я хочу хоть с одним человеком обо всем
говорить, как с собой. Они вдруг стали говорить, что я вас жду и что я вас
люблю. Это еще до вашего приезда было, а я им письма не показывала; а теперь
уж все говорят. Я хочу быть смелою и ничего не бояться. Я не хочу по их
балам ездить, я хочу пользу приносить. Я уж давно хотела уйти. Я двадцать
лет как у них закупорена, и все меня замуж выдают. Я еще четырнадцати лет
думала бежать, хоть и дура была. Теперь я уже все рассчитала и вас ждала,
чтобы все расспросить об загранице. Я ни одного собора готического не
видала, я хочу в Риме быть, я хочу все кабинеты ученые осмотреть, я хочу в
Париже учиться; я весь последний год готовилась и училась, и очень много
книг прочла; я все запрещенные книги прочла. Александра и Аделаида все книги
читают, им можно, а мне не все дают, за мной надзор. Я с сестрами не хочу
ссориться, но матери и отцу я давно уже объявила, что хочу совершенно
изменить мое социальное положение. Я положила заняться воспитанием, и я на
вас рассчитывала, потому что вы говорили, что любите детей. Можем мы вместе
заняться воспитанием, хоть не сейчас, так в будущем? Мы вместе будем пользу
приносить; я не хочу быть генеральскою дочкой... Скажите, вы очень ученый
человек?
- О, совсем нет.
- Это жаль, а я думала... как же я это думала? Вы все-таки меня будете
руководить, потому что я вас выбрала.
- Это нелепо, Аглая Ивановна.
- Я хочу, я хочу бежать из дому! - вскричала она, и опять глаза ее
засверкали: - если вы не согласитесь, так я выйду замуж за Гаврилу
Ардалионовича. Я не хочу, чтобы меня дома мерзкою женщиной почитали и
обвиняли бог знает в чем.
- В уме ли вы? - чуть не вскочил князь с места: - в чем вас обвиняют,
кто обвиняет?
- Дома, все, мать, сестры, отец, князь Щ., даже мерзкий ваш Коля! Если
прямо не говорят, то так думают. Я им всем в глаза это высказала, и матери,
и отцу. Maman была больна целый день; а на другой день Александра и папаша
сказали мне, что я сама не понимаю, что вру и какие слова говорю. А я им тут
прямо отрезала, что я уже все понимаю, все слова, что я уже не маленькая,
что я еще два года назад нарочно два романа Поль-де-Кока прочла, чтобы про
все узнать. Maman, как услышала, чуть в обморок не упала.
У князя мелькнула вдруг странная мысль. Он посмотрел пристально на
Аглаю и улыбнулся.
Ему даже не верилось, что пред ним сидит та самая высокомерная девушка,
которая так гордо и заносчиво прочитала ему когда-то письмо Гаврилы
Ардалионовича. Он понять не мог, как в такой заносчивой, суровой красавице
мог оказаться такой ребенок, может быть, действительно даже и теперь не
понимающий всех слов ребенок.
- Вы все дома жили, Аглая Ивановна? - спросил он: - я хочу сказать, вы
никуда не ходили в школу какую-нибудь, не учились в институте?
- Никогда и никуда не ходила; все дома сидела, закупоренная как в
бутылке, и из бутылки прямо и замуж пойду; что вы опять усмехаетесь? Я
замечаю, что вы тоже, кажется, надо мной смеетесь и их сторону держите, -
прибавила она, грозно нахмурившись; - не сердите меня, я и без того не знаю,
что со мной делается... я убеждена, что вы пришли сюда в полной уверенности,
что я в вас влюблена и позвала вас на свидание, - отрезала она
раздражительно.
- Я действительно вчера боялся этого, - простодушна проболтался князь
(он был очень смущен); - но сегодня я убежден, что вы...
- Как! - вскричала Аглая, и нижняя губка ее вдруг задрожала: - вы
боялись, что я... вы смели думать, что я... Господи! Вы подозревали,
пожалуй, что я позвала вас сюда с тем, чтобы вас в сети завлечь, и потом
чтобы нас тут застали и принудили вас на мне жениться...
- Аглая Ивановна! как вам не совестно? Как могла такая грязная мысль
зародиться в вашем чистом, невинном сердце? Бьюсь об заклад, что вы сами ни
одному вашему слову не верите и... сами не знаете, что говорите!
Аглая сидела, упорно потупившись, точно сама испугавшись того, что
сказала.
- Совсем мне не стыдно, - пробормотала она, - почему вы знаете, что у
меня сердце невинное? Как смели вы тогда мне любовное письмо прислать?
- Любовное письмо? Мое письмо - любовное! Это письмо самое
почтительное, это письмо из сердца моего вылилось в самую тяжелую минуту
моей жизни! Я вспомнил тогда о вас, как о каком-то свете... я...
- Ну, хорошо, хорошо, - перебила вдруг она, но совершенно не тем уже
тоном, а в совершенном раскаянии и чуть ли не в испуге, даже наклонилась к
нему, стараясь все еще не глядеть на него прямо, хотела было тронуть его за
плечо, чтоб еще убедительнее попросить не сердиться; - хорошо, - прибавила
она ужасно застыдившись; - я чувствую, что я очень глупое выражение
употребила. Это я так... чтобы вас испытать. Примите, как будто и не было
говорено. Если же я вас обидела, то простите. Не смотрите на меня,
пожалуста, прямо, отвернитесь. Вы сказали, что это очень грязная мысль: я
нарочно сказала, чтобы вас уколоть. Иногда я сама боюсь того, что мне
хочется сказать, да вдруг и скажу. Вы сказали сейчас, что написали это
письмо в самую тяжелую минуту вашей жизни... Я знаю в какую это минуту, -
тихо проговорила она, опять смотря в землю.
- О, если бы вы могли все знать!
- Я все знаю! - вскричала она с новым волнением: - вы жили тогда в
одних комнатах, целый месяц, с этою мерзкою женщиной, с которою вы
убежали...
Она уже не покраснела, а побледнела, выговаривая это, и вдруг встала с
места, точно забывшись, но тотчас же, опомнившись, села; губка ее долго еще
продолжала вздрагивать. Молчание продолжалось с минуту. Князь был ужасно
поражен внезапностью выходки и не знал, чему приписать ее.
- Я вас совсем не люблю - вдруг, сказала она, точно отрезала.
Князь не ответил; опять помолчали с минуту.
- Я люблю Гаврилу Ардалионовича... - проговорила она скороговоркой, но
чуть слышно и еще больше наклонив голову.
- Это неправда. - проговорил князь тоже почти шепотом.
- Стало быть, я лгу? Это правда; я дала ему слово, третьего дня, на
этой самой скамейке.
Князь испугался и на мгновение задумался.
- Это неправда, - повторил он решительно, - вы все это выдумали.
- Удивительно вежливо. Знайте, что он исправился; он любит меня более
своей жизни. Он предо мной сжег свою руку, чтобы только доказать, что любит
меня более своей жизни.
- Сжег свою руку?
- Да, свою руку. Верьте, не верьте - мне все равно. Князь опять
замолчал. В словах Аглаи не было шутки; она сердилась.
- Что ж, он приносил сюда с собой свечку, если это здесь происходило?
Иначе я не придумаю...
- Да... свечку. Что же тут невероятного?
- Целую или в подсвечнике?
- Ну да... нет... половину свечки... огарок... целую свечку, - все
равно, отстаньте!.. И спички, если хотите, принес. Зажег свечку и целые
полчаса держал палец на свечке; разве это не может быть?
- Я видел его вчера; у него здоровые пальцы.
Аглая вдруг прыснула со смеху, совсем как ребенок.
- Знаете, для чего я сейчас солгала? - вдруг обернулась она к князю с
самою детскою доверчивостью и еще со смехом, дрожавшим на ее губах: - потому
что когда лжешь, то если ловко вставишь что-нибудь не совсем обыкновенное,
что-нибудь эксцентрическое, ну, знаете, что-нибудь, что уж слишком резко,
или даже совсем не бывает, то ложь становится гораздо вероятнее. Это я
заметила. У меня только дурно вышло, потому что я не сумела...
Вдруг она опять нахмурилась, как бы опомнившись.
- Если я тогда, - обратилась она к князю, серьезно и даже грустно
смотря на него, - если я тогда и прочла вам про "бедного рыцаря", то этим
хоть и хотела... похвалить вас заодно, но тут же хотела и заклеймить вас за
поведение ваше и показать вам, что я все знаю...
- Вы очень несправедливы ко мне... к той несчастной, о которой вы
сейчас так ужасно выразились, Аглая.
- Потому что я все знаю, все, потому так и выразилась! Я знаю, как вы,
полгода назад, при всех предложили ей вашу руку. Не перебивайте, вы видите,
я говорю без коментариев. После этого она бежала с Рогожиным; потом вы жили
с ней в деревне какой-то, или в городе, и она от вас ушла к кому-то. (Аглая
ужасно покраснела.) Потом она опять воротилась к Рогожину, который любит ее
как... как сумасшедший. Потом вы, тоже очень умный человек, прискакали
теперь за ней сюда, тотчас же как узнали, что она в Петербург воротилась.
Вчера вечером вы бросились ее защищать, а сейчас во сне ее видели... Видите,
что я все знаю; ведь вы для нее, для нее сюда приехали?
- Да, для нее, - тихо ответил князь, грустно и задумчиво склонив голову
и не подозревая, каким сверкающим взглядом глянула на него Аглая, - для нее,
чтобы только узнать... Я не верю в ее счастье с Рогожиным, хотя... одним
словом, я не знаю, что бы я мог тут для нее сделать и чем помочь, но я
приехал.
Он вздрогнул и поглядел на Аглаю; та с ненавистью слушала его.
- Если приехали, не зная зачем, стало быть, уж очень любите, -
проговорила она наконец.
- Нет, - ответил князь, - нет, не люблю. О, если бы вы знали, с каким
ужасом вспоминаю я то время, которое провел с нею!
Даже содрогание прошло по его телу при этих словах.
- Говорите все, - сказала Аглая.
- Тут ничего нет такого, чего бы вы не могли выслушать. Почему именно
вам хотел я все это рассказать, и вам одной, - не знаю; может быть, потому
что вас в самом деле очень любил. Эта несчастная женщина глубоко убеждена,
что она самое павшее, самое порочное существо из всех на свете. О, не
позорьте ее, не бросайте камня. Она слишком замучила себя самое сознанием
своего незаслуженного позора! И чем она виновата, о боже мой! О, она
поминутно в исступлении кричит, что не признает за собой вины, что она
жертва людей, жертва развратника и злодея; но что бы она вам ни говорила,
знайте, что она сама, первая, не верит себе, и что она всею совестью своею
верит, напротив, что она... сама виновна. Когда я пробовал разогнать этот
мрак, то она доходила до таких страданий, что мое сердце никогда не заживет,
пока я буду помнить об этом ужасном времени. У меня точно сердце прокололи
раз навсегда. Она бежала от меня, знаете для чего? Именно чтобы доказать
только мне, что она - низкая. Но всего тут ужаснее то, что она и сама, может
быть, не знала того, что только мне хочет доказать это, а бежала потому, что
ей непременно, внутренно хотелось сделать позорное дело, чтобы самой себе
сказать тут же: "вот ты сделала новый позор, стало быть, ты низкая тварь!"
О, может быть, вы этого не поймете, Аглая! Знаете ли, что в этом
беспрерывном сознании позора для нее, может быть, заключается какое-то
ужасное, неестественное наслаждение, точно отмщение кому-то. Иногда я
доводил ее до того, что она как бы опять видела кругом себя свет; но тотчас
же опять возмущалась и до того доходила, что меня же с горечью обвиняла за
то, что я высока себя над нею ставлю (когда у меня и в мыслях этого не
было), и прямо объявила мне, наконец, на предложение брака, что она ни от
кого не требует ни высокомерного сострадания, ни помощи, ни "возвеличения до
себя". Вы видели ее вчера; неужто вы думаете, что она счастлива с этою
компанией, что это ее общество? Вы не знаете, как она развита и что она
может понять! Она даже удивляла меня иногда!
- Вы и там читали ей такие же... проповеди?
- О, нет, - задумчиво продолжал князь, не замечая тона вопроса, - я
почти все молчал. Я часто хотел говорить, но я, право, не знал, что сказать.
Знаете, в иных случаях лучше совсем не говорить. О, я любил ее; о, очень
любил... но потом... потом... потом она все угадала...
- Что угадала?
- Что мне только жаль ее, а что я... уже не люблю ее.
- Почему вы знаете, может, она в самом деле влюбилась в того...
помещика, с которым ушла?
- Нет, я все знаю; она лишь насмеялась над ним.
- А над вами никогда не смеялась?
- Н-нет. Она смеялась со злобы; о, тогда она меня ужасно укоряла, в
гневе, - и сама страдала! Но... потом... о, не напоминайте, не напоминайте
мне этого!
Он закрыл себе лицо руками.
- А знаете ли вы, что она почти каждый день пишет ко мне письма?
- Стало быть, это правда! - вскричал князь в тревоге: - я слышал, но
все еще не хотел верить.
- От кого слышали? - пугливо встрепенулась Аглая.
- Рогожин сказал мне вчера, только не совсем ясно.
- Вчера? Утром вчера? Когда вчера? Пред музыкой или после?
- После; вечером, в двенадцатом часу.
- А-а, ну, коли Рогожин... А знаете, о чем она пишет, мне в этих
письмах?
- Я ничему не удивляюсь; она безумная.
- Вот эти письма (Аглая вынула из кармана три письма в трех конвертах и
бросила их пред князем). Вот уже целую неделю она умоляет, склоняет,
обольщает меня, чтоб я за вас вышла замуж. Она... ну да, она умна, хоть и
безумная, и вы правду говорите, что она гораздо умнее меня... она пишет мне,
что в меня влюблена, что каждый день ищет случая видеть меня, хоть издали.
Она пишет, что вы любите меня, что она это знает, давно заметила, и что вы с
ней обо мне там говорили. Она хочет видеть вас счастливым; она уверена, что
только я составлю ваше счастие... Она так дико пишет... странно... Я никому
не показала писем, я вас ждала; вы знаете, что это значит? Ничего не
угадываете?
- Это сумасшествие; доказательство ее безумия, - проговорил князь, и
губы его задрожали.
- Вы уж не плачете ли?
- Нет, Аглая, нет, я не плачу, - посмотрел на нее князь.
- Что же мне тут делать? Что вы мне посоветуете? Не могу же я получать
эти письма!
- О, оставьте ее, умоляю вас! - вскричал князь: - что вам делать в этом
мраке; я употреблю все усилия, чтоб она вам не писала больше.
- Если так, то вы человек без сердца! - вскричала Аглая: - неужели вы
не видите, что не в меня она влюблена, а вас, вас одного она любит! Неужели
вы все в ней успели заметить, а этого не заметили? Знаете, что это такое,
что означают эти письма? Это ревность; это больше чем ревность! Она... вы
думаете она в самом деле замуж за Рогожина выйдет, как она пишет здесь в
письмах? Она убьет себя на другой день, только что мы обвенчаемся!
Князь вздрогнул; сердце его замерло. Но он в удивлении смотрел на
Аглаю: странно ему было признать, что этот ребенок давно уже женщина.
- Бог видит, Аглая, чтобы возвратить ей спокойствие и сделать ее
счастливою, я отдал бы жизнь мою, но... я уже не могу любить ее, и она это
знает!
- Так пожертвуйте собой, это же так к вам идет! Вы ведь такой великий
благотворитель. И не говорите мне "Аглая"... Вы и давеча сказали мне просто:
"Аглая"... Вы должны, вы обязаны воскресить ее, вы должны уехать с ней
опять, чтоб умирять и успокоивать ее сердце. Да ведь вы же ее и любите!
- Я не могу так пожертвовать собой, хоть я и хотел один раз и... может
быть, и теперь хочу. Но я знаю наверно, что она со мной погибнет, и потому
оставляю ее. Я должен был ее видеть сегодня в семь часов; я, может быть, не
пойду теперь. В своей гордости она никогда не простит мне любви моей, - и мы
оба погибнем! Это неестественно, но тут все неестественно. Вы говорите, она
любит меня, но разве это любовь? Неужели может быть такая любовь, после того
что я уже вытерпел! Нет, тут другое, а не любовь!
- Как вы побледнели! - испугалась вдруг Аглая.
- Ничего; я мало спал; ослаб, я... мы действительно про вас говорили
тогда, Аглая...
- Так это правда? Вы действительно могли с нею обо мне говорить и... и
как могли вы меня полюбить, когда всего один раз меня видели?
- Я не знаю как. В моем тогдашнем мраке мне мечталась... мерещилась,
может быть, новая заря. Я не знаю, как подумал о вас об первой. Я правду вам
тогда написал, что не знаю. Все это была только мечта от тогдашнего ужаса...
Я потом стал заниматься; я три года бы сюда не приехал...
- Стало быть, приехали для нее?
И что-то задрожало в голосе Аглаи.
- Да, для нее.
Прошло минуты две мрачного молчания с обеих сторон. Аглая поднялась с
места.
- Если вы говорите, - начала она нетвердым голосом, - если вы, сами
верите, что эта... ваша женщина... безумная, то мне ведь дела нет до ее
безумных фантазий... Прошу вас, Лев Николаич, взять эти три письма и бросить
ей от меня! И если она, - вскричала вдруг Аглая, - если она осмелится еще
раз мне прислать одну строчку, то скажите ей, что я пожалуюсь отцу и что ее
сведут в смирительный дом...
Князь вскочил и в испуге смотрел на внезапную ярость Аглаи; и вдруг как
бы туман упал пред ним...
- Вы не можете так чувствовать... это неправда! - бормотал он.
- Это правда! правда! - вскрикивала Аглая, почти не помня себя.
- Что такое правда? Какая правда? - раздался подле них испуганный
голос.
Пред ними стояла Лизавета Прокофьевна.
- То правда, что я за Гаврилу Ардалионовича замуж иду! Что я Гаврилу
Ардалионовича люблю и бегу с ним завтра же из дому! - набросилась на нее
Аглая. - Слышали вы? Удовлетворено ваше любопытство? Довольны вы этим?
И она побежала домой.
- Нет, уж вы, батюшка, теперь не уходите, - остановила князя Лизавета
Прокофьевна, - сделайте одолжение, пожалуйте ко мне объясниться... Что же
это за мука такая, я и так всю ночь не спала...
Князь пошел за нею.

IX.

Войдя в свой дом, Лизавета Прокофьевна остановилась в первой же
комнате; дальше она идти не могла и опустилась на кушетку, совсем
обессиленная, позабыв даже пригласить князя садиться. Это была довольно
большая зала, с круглым столом посредине, с камином, со множеством цветов на
этажерках у окон, и с другою стеклянною дверью в сад, в задней стене. Тотчас
же вошли Аделаида и Александра, вопросительно и с недоумением смотря на
князя и на мать.
Девицы обыкновенно вставали на даче около девяти часов; одна Аглая, в
последние два-три дня, повадилась вставать несколько раньше и выходила
гулять в сад, но все-таки не в семь часов, а в восемь или даже попозже.
Лизавета Прокофьевна, действительно не спавшая ночь от разных своих тревог,
поднялась около восьми часов, нарочно с тем чтобы встретить в саду Аглаю,
предполагая, что та уже встала; но ни в саду, ни в спальне ее не нашла. Тут
она встревожилась окончательно и разбудила дочерей. От служанки узнали, что
Аглая Ивановна еще в седьмом часу вышла в парк. Девицы усмехнулись новой
фантазии их фантастической сестрицы и заметили мамаше, что Аглая, пожалуй,
еще рассердится, если та пойдет в парк ее отыскивать, и что, наверно, она
сидит теперь с книгой на зеленой скамейке, о которой она еще три дня назад
говорила, и за которую чуть не поссорилась с князем Щ., потому что тот не
нашел в местоположении этой скамейки ничего особенного. Застав свидание и
слыша странные слова дочери, Лизавета Прокофьевна была ужасно испугана, по
многим причинам; но приведя теперь с собой князя, струсила, что начала дело:
"почему ж Аглая не могла бы встретиться и разговориться с князем в парке,
даже, наконец, если б это было и наперед условленное у них свидание?"
- Не подумайте, батюшка-князь, - скрепилась она, наконец, - что я вас
допрашивать сюда притащила... Я, голубчик, после вчерашнего вечера, может, и
встречаться-то с тобой долго не пожелала бы...
Она было немного осеклась.
- Но все-таки вам бы очень хотелось узнать, как мы встретились сегодня
с Аглаей Ивановной? - весьма спокойно докончил князь.
- Ну, что ж, и хотелось! - вспыхнула тотчас же Лизавета Прокофьевна. -
Не струшу и прямых слов. Потому что никого не обижаю и никого не желала
обидеть...
- Помилуйте, и без обиды натурально хочется узнать; вы мать. Мы сошлись
сегодня с Аглаей Ивановной у зеленой скамейки ровно в семь часов утра,
вследствие ее вчерашнего приглашения. Она дала мне знать вчера вечером
запиской, что ей надо видеть меня и говорить со мной о важном деле. Мы
свиделись и проговорили целый час о делах, собственно одной Аглаи Ивановны
касающихся; вот и все.
- Конечно, все, батюшка, и без всякого сомнения все, - с достоинством
произнесла Лизавета Прокофьевна.
- Прекрасно, князь! - сказала Аглая, вдруг входя в комнату: - благодарю
вас от всего сердца, что сочли и меня неспособною унизиться здесь до лжи.
Довольно с вас, maman, или еще намерены допрашивать?
- Ты знаешь, что мне пред тобой краснеть еще ни в чем до сих пор не
приходилось... хотя ты, может, и рада бы была тому, - назидательно ответила
Лизавета Прокофьевна. - Прощайте, князь, простите и меня, что обеспокоила. И
надеюсь, вы останетесь уверены в неизменном моем к вам уважении.
Князь тотчас же откланялся на обе стороны и молча вышел. Александра и
Аделаида усмехнулись и пошептались о чем-то промеж собой. Лизавета
Прокофьевна строго на них поглядела.
- Мы только тому, maman, - засмеялась Аделаида, - что князь так чудесно
раскланялся: иной раз совсем мешок, а тут вдруг как... как Евгений Павлыч.
- Деликатности и достоинству само сердце учит, а не танцмейстер, -
сентенциозно заключила Лизавета Прокофьевна и прошла к себе на верх, даже и
не поглядев на Аглаю.
Когда князь воротился к себе, уже около девяти часов, то застал на
террасе Веру Лукьяновну и служанку. Они вместе прибирали и подметали после
вчерашнего беспорядка.
- Слава богу, успели покончить до приходу! - радостно сказала Вера.
- Здравствуйте; у меня немного голова кружится; я плохо спал; я бы
заснул.
- Здесь на террасе, как вчера? Хорошо. Я скажу всем, чтобы вас не
будили. Папаша ушел куда-то.
Служанка вышла; Вера отправилась было за ней, но воротилась и
озабоченно подошла к князю.
- Князь, пожалейте этого... несчастного; не прогоняйте его сегодня.
- Ни за что не прогоню; как он сам хочет.
- Он ничего теперь не сделает и... не будьте с ним строги.
- О, нет, зачем же?
- И... не смейтесь над ним; вот это самое главное.
- О, отнюдь нет!
- Глупа я, что такому человеку, как вы, говорю об этом, - закраснелась
Вера. - А хоть вы и устали, - засмеялась она, полуобернувшись, чтоб уйти, -
а у вас такие славные глаза в эту минуту... счастливые.
- Неужто счастливые? - с живостью спросил князь, и радостно рассмеялся.
Но Вера, простодушная и нецеремонная, как мальчик, вдруг что-то
сконфузилась, покраснела еще больше и, продолжая смеяться, торопливо вышла
из комнаты.
"Какая... славная..." подумал князь, и тотчас забыл о ней. Он зашел в
угол террасы, где была кушетка и пред нею столик, сел, закрыл руками лицо и
просидел минут десять; вдруг торопливо и тревожно опустил в боковой карман
руку и вынул три письма.
Но опять отворилась дверь, и вошел Коля. Князь точно обрадовался, что
пришлось положить назад в карман письма и удалить минуту.
- Ну, происшествие! - сказал Коля, усаживаясь на кушетке и прямо
подходя к предмету, как и все ему подобные. - Как вы теперь смотрите на
Ипполита? Без уважения?
- Почему же... но, Коля, я устал... При том же об этом слишком грустно
опять начинать... Что он, однако?
- Спит и еще два часа проспит. Понимаю; вы дома не спали, ходили в
парке... конечно, волнение... еще бы!
- Почему вы знаете, что я ходил в парке и дома не спал?
- Вера сейчас говорила. Уговаривала не входить; я не утерпел, на
минутку. Я эти два часа продежурил у постели; теперь Костю Лебедева посадил
на очередь. Бурдовский отправился. Так ложитесь же, князь; спокойной... ну,
спокойного дня! Только, знаете, я поражен!
- Конечно... все это...
- Нет, князь, нет; я поражен "Исповедью". Главное тем местом, где он
говорит о провидении и о будущей жизни. Там есть одна ги-гант-ская мысль!
Князь ласково посмотрел на Колю, который, конечно, затем и зашел, чтобы
поскорей поговорить про гигантскую мысль.
- Но главное, главное не в одной мысли, а во всей обстановке! Напиши
это Вольтер, Руссо, Прудон, я прочту, замечу, но не поражусь до такой
степени. Но человек, который знает наверно, что ему остается десять минут, и
говорит так, - ведь это гордо! Ведь это высшая независимость собственного
достоинства, ведь это значит бравировать прямо... Нет, это гигантская сила
духа! И после этого утверждать, что он нарочно не положил капсюля, - это
низко и неестественно! А знаете, ведь он обманул вчера, схитрил: я вовсе
никогда с ним сак не укладывал и никакого пистолета не видал; он сам все
укладывал, так что он меня вдруг с толку сбил. Вера говорит, что вы
оставляете его здесь; клянусь, что не будет опасности, тем более, что мы все
при нем безотлучно.
- А кто из вас там был ночью?
- Я, Костя Лебедев, Бурдовский; Келлер побыл немного, а потом перешел
спать к Лебедеву, потому что у нас не на чем было лечь. Фердыщенко тоже спал
у Лебедева, в семь часов ушел. Генерал всегда у Лебедева, теперь тоже
ушел... Лебедев, может быть, к вам придет сейчас; он, не знаю зачем, вас
искал, два раза спрашивал. Пускать его или не пускать, коли вы спать ляжете?
Я тоже спать иду. Ах, да, сказал бы я вам одну вещь; удивил меня давеча
генерал, Бурдовский разбудил меня в седьмом часу на дежурство: почти даже в
шесть; я на минутку вышел, встречаю вдруг генерала и до того еще хмельного,
что меня не узнал; стоит предо мной как столб; так и накинулся на меня, как
очнулся: "что, дескать, больной? Я шел узнать про больного..." Я
отрапортовал, ну - то, се. "Это все хорошо, говорит, но я главное шел, затем
и встал, чтобы тебя предупредить; я имею основание предполагать, что при
господине Фердыщенке нельзя всего говорить и... надо удерживаться".
Понимаете, князь?
- Неужто? Впрочем... для нас все равно.
- Да, без сомнения, все равно, мы не масоны! Так что я даже подивился,
что генерал нарочно шел меня из-за этого ночью будить.
- Фердыщенко ушел, вы говорите?
- В семь часов; зашел ко мне мимоходом: я дежурю! Сказал, что идет
доночевывать к Вилкину, - пьяница такой есть один, Вилкин. Ну, иду! А вот и
Лукьян Тимофеич... Князь хочет спать, Лукьян Тимофеич; оглобли назад!
- Единственно на минуту, многоуважаемый князь, по некоторому
значительному в моих глазах делу, - натянуто и каким-то проникнутым тоном,
вполголоса проговорил вошедший Лебедев, и с важностию поклонился. Он только
что воротился и даже к себе не успел зайти, так что и шляпу еще держал в
руках. Лицо его было озабоченное и с особенным, необыкновенным оттенком
собственного достоинства. Князь пригласил его садиться.
- Вы меня два раза спрашивали? Вы, может быть, все беспокоитесь насчет
вчерашнего...
- Насчет этого вчерашнего мальчика, предполагаете вы, князь? О, нет-с;
вчера мои мысли были в беспорядке... но сегодня я уже не предполагаю
контрекарировать хотя бы в чем-нибудь ваши предположения.
- Контрека... как вы сказали?
- Я сказал: контрекарировать; слово французское, как и множество других
слов, вошедших в состав русского языка; но особенно не стою за него.
- Что это вы сегодня, Лебедев, такой важный и чинный и говорите как по
складам, - усмехнулся князь.
- Николай Ардалионович! - чуть не умиленным голосом обратился Лебедев к
Коле: - имея сообщить князю о деле, касающемся собственно...
- Ну да, разумеется, разумеется, не мое дело! До свидания, князь! -
тотчас же удалился Коля.
- Люблю ребенка за понятливость, - произнес Лебедев, смотря ему вслед,
- мальчик прыткий, хотя и назойливый. Чрезвычайное несчастие испытал я,
многоуважаемый князь, вчера вечером или сегодня на рассвете... еще колеблюсь
означить точное время.
- Что такое?
- Пропажа четырехсот рублей из бокового кармана, многоуважаемый князь,
окрестили! - прибавил Лебедев с кислою усмешкой.
- Вы потеряли четыреста рублей? Это жаль.
- И особенно бедному, благородно живущему своим трудом человеку.
- Конечно, конечно; как так?
- Вследствие вина-с. Я к вам, как к провидению, многоуважаемый князь.
Сумму четырехсот рублей серебром получил я вчера в пять часов пополудни от
одного должника, и с поездом воротился сюда. Бумажник имел в кармане.
Переменив вицмундир на сюртук, переложил деньги в сюртук, имея в виду
держать при себе, рассчитывая вечером же выдать их по одной просьбе...
ожидая поверенного.
- Кстати, Лукьян Тимофеич, правда, что вы в газетах публиковались, что
даете деньги под золотые и серебряные вещи?
- Чрез поверенного; собственного имени моего не означено, ниже адреса.
Имея ничтожный капитал и в видах приращения фамилии, согласитесь сами, что
честный процент...
- Ну да, ну да; я только чтоб осведомиться; извините, что прервал.
- Поверенный не явился. Тем временем привезли несчастного; я уже был в
форсированном расположении пообедав; зашли эти гости, выпили... чаю, и... я
повеселел к моей пагубе. Когда же, уже поздно, вошел этот Келлер и возвестил
о вашем торжественном дне и о распоряжении насчет шампанского, то я, дорогой
и многоуважаемый князь, имея сердце (что вы уже, вероятно, заметили, ибо я
заслуживаю), имея сердце, не скажу чувствительное, но благодарное, чем и
горжусь, - я, для пущей торжественности изготовляемой встречи и во ожидании
лично поздравить вас, вздумал пойти переменить старую рухлядь мою на снятый
мною по возвращении моем виц-мундир, что и исполнил, как, вероятно, князь,
вы и заметили, видя меня в виц-мундире весь вечер. Переменяя одежду, забыл в
сюртуке бумажник... Подлинно, когда бог восхощет наказать, то прежде всего
восхитит разум. И только сегодня, уже в половине восьмого, пробудясь,
вскочил как полоумный, схватился первым делом за сюртук, - один пустой
карман! Бумажника и след простыл.
- Ах, это неприятно!
- Именно неприятно; и вы с истинным тактом нашли сейчас надлежащее
выражение, - не без коварства прибавил Лебедев.
- Как же, однако... - затревожился князь, задумываясь, - ведь это
серьезно.
- Именно серьезно - еще другое отысканное вами слово, князь, для
обозначения...
- Ах, полноте, Лукьян Тимофеич, что тут отыскивать? важность не в
словах... Полагаете вы, что вы могли в пьяном виде выронить из кармана?
- Мог. Все возможно в пьяном виде, как вы с искренностью выразились,
многоуважаемый князь! Но прошу рассудить-с: если я вытрусил бумажник из
кармана, переменяя сюртук, то вытрушенный предмет должен был лежать тут же
на полу. Где же этот предмет-с?
- Не заложили ли вы куда-нибудь в ящик, в стол?
- Все переискал, везде перерыл, тем более, что никуда не прятал и
никакого ящика не открывал, о чем ясно помню.
- В шкапчике смотрели?
- Первым делом-с, и даже несколько раз уже сегодня... Да и как бы мог я
заложить в шкапчик, истинно уважаемый князь?
- Признаюсь, Лебедев, это меня тревожит. Стало быть, кто-нибудь нашел
на полу?
- Или из кармана похитил! Две альтернативы-с.
- Меня это очень тревожит, потому что кто именно... Вот вопрос!
- Без всякого сомнения, в этом главный вопрос; вы удивительно точно
находите слова и мысли и определяете положения, сиятельнейший князь.
- Ах, Лукьян Тимофеич, оставьте насмешки, тут...
- Насмешки! - вскричал Лебедев, всплеснув руками.
- Ну-ну-ну, хорошо, я ведь не сержусь; тут совсем другое... Я за людей
боюсь. Кого вы подозреваете?
- Вопрос труднейший и... сложнейший! Служанку подозревать не могу: она
в своей кухне сидела. Детей родных тоже...
- Еще бы.
- Стало быть, кто-нибудь из гостей-с.
- Но возможно ли это?
- Совершенно и в высшей степени невозможно, но непременно так должно
быть. Согласен однако же допустить и даже убежден, что если была покража, то
совершилась не вечером, когда все были в сборе, а уже ночью или даже под
утро, кем-нибудь из заночевавших.
- Ах, боже мой!
- Бурдовского и Николая Ардалионовича я естественно исключаю; они и не
входили ко мне-с.
- Еще бы, да если бы даже и входили! Кто у вас ночевал?
- Считая со мной ночевало нас четверо, в двух смежных комнатах: я,
генерал, Келлер и господин Фердыщенко. Один, стало быть, из нас четверых-с!
- Из трех, то-есть; но кто же?
- Я причел и себя для справедливости и для порядку; но согласитесь,
князь, что я обокрасть себя сам не мог, хотя подобные случаи и бывали на
свете...
- Ах, Лебедев, как это скучно! - нетерпеливо вскричал князь, - к делу,
чего вы тянете!..
- Остаются, стало быть, трое-с, и во-первых, господин Келлер, человек
непостоянный, человек пьяный и в некоторых случаях либерал, то-есть насчет
кармана-с; в остальном же с наклонностями, так сказать, более
древне-рыцарскими, чем либеральными. Он заночевал сначала здесь, в комнате
больного, и уже ночью лишь перебрался к нам, под предлогом, что на голом
полу жестко спать.
- Вы подозреваете его?
- Подозревал-с. Когда я в восьмом часу утра вскочил как полоумный и
хватил себя по лбу рукой, то тотчас же разбудил генерала, спавшего сном
невинности. Приняв в соображение странное исчезновение Фердыщенка, что уже
одно возбудило в нас подозрение, оба мы тотчас же решились обыскать Келлера,
лежавшего как... как... почти подобно гвоздю-с. Обыскали совершенно: в
карманах ни одного сантима, и даже ни одного кармана не дырявого не нашлось.
Носовой платок синий, клетчатый, бумажный, в состоянии неприличном-с. Далее
любовная записка одна, от какой-то горничной, с требованием денег и
угрозами, и клочки известного вам фельетона-с. Генерал решил, что невинен.
Для полнейших сведений мы его самого разбудили, насилу дотолкались; едва
понял в чем дело, разинул рот, вид пьяный, выражение лица нелепое и
невинное, даже глупое, - не он-с!
- Ну, как я рад! - радостно вздохнул князь: - я таки за него боялся!
- Боялись? Стало быть, уже имели основания к тому? - прищурился
Лебедев.
- О, нет, я так, - осекся князь, - я ужасно глупо сказал, что боялся.
Сделайте одолжение, Лебедев, не передавайте никому...
- Князь, князь! Слова ваши в моем сердце... в глубине моего сердца! Там
могила-с!.. - восторженно проговорил Лебедев, прижимая шляпу к сердцу.
- Хорошо, хорошо... Стало быть, Фердыщенко? То-есть, я хочу сказать, вы
подозреваете Фердыщенка?
- Кого же более? - тихо произнес Лебедев, пристально смотря на князя.
- Ну да, разумеется... кого же более... то-есть, опять-таки, какие же
улики?
- Улики есть-с. Во-первых, исчезновение в семь часов или даже в седьмом
часу утра.
- Знаю, мне Коля говорил, что он заходил к нему и сказал, что идет
доночевывать к... забыл к кому, к своему приятелю.
- Вилкину-с. Так, стало быть, Николай Ардалионович говорил уже вам?
- Он ничего не говорил о покраже.
- Он и не знает, ибо я пока держу дело в секрете. Итак, идет к Вилкину;
казалось бы, что мудреного, что пьяный человек идет к такому же, как и он
сам, пьяному человеку, хотя бы даже и чем свет, и безо всякого повода-с? Но
вот здесь-то и след открывается: уходя, он оставляет адрес... Теперь
следите, князь, вопрос: зачем он оставил адрес? Зачем он заходит нарочно к
Николаю Ардалионовичу, делая крюк-с, и передает ему, что, "иду, дескать,
доночевывать к Вилкину". И кто станет интересоваться тем, что он уходит и
даже именно к Вилкину? К чему возвещать? Нет, тут тонкость-с, воровская
тонкость! Это значит: "вот, дескать, нарочно не утаиваю следов моих, какой
же я вор после этого? Разве бы вор возвестил куда он уходит?" Излишняя
заботливость отвести подозрения и, так сказать, стереть свои следы на
песке... Поняли вы меня, многоуважаемый князь?
- Понял, очень хорошо понял, но ведь этого мало?
- Вторая улика-с: след оказывается ложный, а данный адрес неточный. Час
спустя, то-есть в восемь часов, я уже стучался к Вилкину; он тут в Пятой
улице-с, и даже знаком-с. Никакого не оказалось Фердыщенка. Хоть и добился
от служанки, совершенно глухой-с, что назад тому час, действительно, кто-то
стучался и даже довольно сильно, так что и колокольчик сорвал. Но служанка
не отворила, не желая будить господина Вилкина, а, может быть, и сама не
желая подняться. Это бывает-с.
- И тут все ваши улики? Этого мало.
- Князь, но кого же подозревать-с, рассудите? - умилительно заключил
Лебедев, и что-то лукавое проглянуло в его усмешке.
- Осмотрели бы вы еще раз комнаты и в ящиках! - озабоченно произнес
князь после некоторой задумчивости.
- Осматривал-с! - еще умилительнее вздохнул Лебедев.
- Гм!.. и зачем, зачем вам было переменять этот сюртук! - воскликнул
князь, в досаде стукнув по столу.
- Вопрос из одной старинной комедии-с. Но, благодушнейший князь! Вы уже
слишком принимаете к сердцу несчастье мое! Я не стою того. То-есть, я один
не стою того; но вы страдаете и за преступника... за ничтожного господина
Фердыщенка?
- Ну да, да, вы действительно меня озаботили, - рассеянно и с
неудовольствием прервал его князь. - Итак, что же вы намерены делать... если
вы так уверены, что это Фердыщенко?
- Князь, многоуважаемый князь, кто же другой-с? - с возраставшим
умилением извивался Лебедев, - ведь неимение другого на кого помыслить и,
так сказать, совершенная невозможность подозревать кого-либо кроме господина
Фердыщенка, ведь это, так сказать, еще улика против господина Фердыщенка,
уже третья улика! Ибо опять-таки кто же другой? Ведь не господина же
Бурдовского мне заподозрить, хе-хе-хе?
- Ну, вот, вздор какой!
- Не генерала же наконец, хе-хе-хе!
- Что за дичь! - почти сердито проговорил князь, нетерпеливо
поворачиваясь на месте.
- Еще бы не дичь! Хе-хе-хе! И насмешил же меня человек, то-есть
генерал-то-с! Идем мы с ним давеча по горячим следам к Вилкину-с... а надо
вам заметить, что генерал был еще более моего поражен, когда я, после
пропажи, первым делом его разбудил, даже так, что в лице изменился,
покраснел, побледнел, и, наконец, вдруг в такое ожесточенное и благородное
негодование вошел, что я даже и не ожидал такой степени-с. Наиблагороднейший
человек! Лжет он беспрерывно, по слабости, но человек высочайших чувств,
человек при этом малосмысленный-с, внушающий полнейшее доверие своею
невинностью. Я вам уже говорил, многоуважаемый князь, что имею к нему не
только слабость, а даже любовь-с. Вдруг останавливается посредине улицы,
распахивает сюртук, открывает грудь: "Обыскивай меня, говорит, ты Келлера
обыскивал, зачем же ты меня не обыскиваешь? Того требует, говорит,
справедливость!" У самого и руки, и ноги трясутся, даже весь побледнел,
грозный такой. Я засмеялся и говорю: "Слушай, говорю, генерал, если бы кто
другой мне это сказал про тебя, то я бы тут же собственными руками мою
голову снял, положил бы ее на большое блюдо и сам бы поднес ее на блюде всем
сомневающимся: "вот, дескать, видите эту голову, так вот этою собственною
своею головой я за него поручусь, и не только голову, но даже в огонь". Вот
как я, говорю, за тебя ручаться готов!" Тут он бросился мне в объятия, все
среди улицы-с, прослезился, дрожит и так крепко прижал меня к груди, что я
едва даже откашлялся: "ты, говорит, единственный друг, который остался мне в
несчастиях моих!" Чувствительный человек-с! Ну, разумеется, тут же дорогой и
анекдот к случаю рассказал о том, что его тоже будто бы раз, еще в юности,
заподозрили в покраже пятисот тысяч рублей, но что он на другой же день
бросился в пламень горевшего дома и вытащил из огня подозревавшего его графа
и Нину Александровну, еще бывшую в девицах. Граф его обнял, и таким образом
произошел брак его с Ниной Александровной, а на другой же день в пожарных
развалинах нашли и шкатулку с пропавшими деньгами; была она железная,
английского устройства, с секретным замком, и как-то под пол провалилась,
так что никто и не заметил, и только чрез этот пожар отыскалась. Совершенная
ложь-с. Но когда о Нине Александровне заговорил, то даже захныкал.
Благороднейшая особа Нина Александровна, хоть на меня и сердита.
- Вы незнакомы?
- Почти что нет-с, но всею душой желал бы, хотя бы только для того,
чтобы пред нею оправдаться. Нина Александровна в претензии на меня, что я
будто бы развращаю теперь ее супруга пьянством. Но я не только не развращаю,
но скорее укрощаю его; я его, может быть, отвлекаю от компании пагубнейшей.
При том же он мне друг-с, и я, признаюсь вам, теперь уж не оставлю его-с,
то-есть даже так-с: куда он, туда и я, потому что с ним только
чувствительностию одною и возьмешь. Теперь он даже совсем не посещает свою
капитаншу, хотя втайне и рвется к ней, и даже иногда стонет по ней, особенно
каждое утро, вставая и надевая сапоги, не знаю уж почему в это именно время.
Денег у него нет-с, вот беда, а к той без денег явиться никак нельзя-с. Не
просил он денег у вас, многоуважаемый князь?
- Нет, не просил.
- Стыдится. Он было и хотел; даже мне признавался, что хочет вас
беспокоить, но стыдлив-с, так как вы еще недавно его одолжили, и сверх того
полагает, что вы не дадите. Он мне как другу это излил.
- А вы ему денег не даете?
- Князь! Многоуважаемый князь! Не только деньги, но за этого человека
я, так сказать, даже жизнью... нет, впрочем, преувеличивать не хочу, - не
жизнью, но если, так сказать, лихорадку, нарыв какой-нибудь, или даже
кашель, - то ей богу готов буду перенести, если только за очень большую
нужду; ибо считаю его за великого, но погибшего человека! Вот-с; не только
деньги-с!
- Стало быть, деньги даете?
- Н-нет-с; денег я не давал-с, и он сам знает, что я и не дам-с, но
ведь единственно в видах воздержания и исправления его. Теперь увязался со
мной в Петербург; я в Петербург ведь еду-с, чтобы застать господина
Фердыщенка по самым горячим следам, ибо наверно знаю, что он уже там-с.
Генерал мой так и кипит-с; но подозреваю, что в Петербурге улизнет от меня,
чтобы посетить капитаншу. Я, признаюсь, даже нарочно его от себя отпущу, как
мы уже и условились по приезде тотчас же разойтись в разные стороны, чтоб
удобнее изловить господина Фердыщенка. Так вот я его отпущу, а потом вдруг,
как снег на голову, и застану его у капитанши, - собственно, чтоб его
пристыдить, как семейного человека, и как человека вообще говоря.
- Только не делайте шуму, Лебедев, ради бога не делайте шуму, -
вполголоса и в сильном беспокойстве проговорил князь.
- О, нет-с, собственно лишь чтобы пристыдить и посмотреть, какую он
физиономию сделает, - ибо многое можно по физиономии заключить,
многоуважаемый князь, и особенно в таком человеке! Ах, князь! Хоть и велика
моя собственная беда, но не могу даже и теперь не подумать о нем и об
исправлении его нравственности. Чрезвычайная просьба у меня к вам,
многоуважаемый князь, даже признаюсь, затем собственно и пришел-с: с их
домом вы уже знакомы и даже жили у них-с; то если бы вы, благодушнейший
князь, решились мне в этом способствовать, собственно лишь для одного
генерала и для счастия его...
Лебедев даже руки сложил, как бы в мольбе.
- Что же? Как же способствовать? Будьте уверены, что я весьма желаю вас
вполне понять, Лебедев.
- Единственно в сей уверенности я к вам и явился! Чрез Нину
Александровну можно бы подействовать; наблюдая и, так сказать, следя за его
превосходительством постоянно, в недрах собственного его семейства. Я к
несчастию не знаком-с... к тому же тут и Николай Ардалионович, обожающий
вас, так сказать, всеми недрами своей юной души, пожалуй, мог бы помочь...
- Н-нет... Нину Александровну в это дело... Боже сохрани! Да и Колю...
Я, впрочем, вас еще, может быть, и не понимаю, Лебедев.
- Да тут и понимать совсем нечего! - даже привскочил на стуле Лебедев:
- одна, одна чувствительность и нежность - вот все лекарство для нашего
больного. Вы, князь, позволяете мне считать его за больного?
- Это даже показывает вашу деликатность и ум.
- Объясню вам примером, для ясности взятым из практики. Видите какой
это человек-с: тут у него теперь одна слабость к этой капитанше, к которой
без денег ему являться нельзя, и у которой я сегодня намерен накрыть его,
для его же счастия-с; но, положим, что не одна капитанша, а соверши он даже
настоящее преступление, ну, там, бесчестнейший проступок какой-нибудь (хотя
он и вполне неспособен к тому), то и тогда, говорю я, одною благородною, так
сказать, нежностью с ним до всего дойдешь, ибо чувствительнейший человек-с!
Поверьте, что пяти дней не выдержит, сам проговорится, заплачет и во всем
сознается, - и особенно, если действовать ловко и благородно, чрез семейный
и ваш надзор за всеми, так сказать, чертами и стопами его... О,
благодушнейший князь! - вскочил Лебедев, даже в каком-то вдохновении: - я
ведь и не утверждаю, что он наверно... Я, так сказать, всю кровь мою за него
готов хоть сейчас излить, хотя согласитесь, что невоздержание и пьянство, и
капитанша, и все это вместе взятое, могут до всего довести.
- Такой цели я, конечно, всегда готов способствовать, - сказал князь,
вставая, - только признаюсь вам, Лебедев, я в беспокойстве ужасном; скажите,
ведь вы все еще... одним словом, сами же вы говорите, что подозреваете
господина Фердыщенка.
- Да кого же более? Кого же более, искреннейший князь? - опять
умилительно сложил руки Лебедев, умиленно улыбаясь. Князь нахмурился и
поднялся с места.
- Видите, Лукьян Тимофеич, тут страшное дело в ошибке. Этот
Фердыщенко... я бы не желал говорить про него дурного... но этот
Фердыщенко... то-есть, кто знает, может быть, это и он!.. Я хочу сказать,
что, может быть, он и в самом деле способнее к тому, чем... чем другой.
Лебедев навострил глаза и уши.
- Видите, - запутывался и все более и более нахмуривался князь,
расхаживая взад и вперед по комнате и стараясь не взглядывать на Лебедева, -
мне дали знать... мне сказали про господина Фердыщенка, что будто бы он,
кроме всего, такой человек, при котором надо воздерживаться и не говорить
ничего... лишнего, - понимаете? Я к тому, что, может быть, и действительно
он был способнее чем другой... чтобы не ошибиться, - вот в чем главное,
понимаете?
- А кто вам сообщил это про господина Фердыщенка? - так и вскинулся
Лебедев.
- Так, мне шепнули; я, впрочем, сам этому не верю... мне ужасно
досадно, что я принужден был это сообщить, но уверяю вас, я сам этому не
верю... это какой-нибудь вздор... Фу, как я глупо сделал!
- Видите, князь, - весь даже затрясся Лебедев, - это важно, это слишком
важно теперь, то-есть не насчет господина Фердыщенка, а насчет того, как к
вам дошло это известие. (Говоря это, Лебедев бегал вслед за князем взад и
вперед, стараясь ступать с ним в ногу.) - Вот что, князь, и я теперь сообщу:
давеча генерал, когда мы с ним шли к этому Вилкину, после того, как уже он
мне рассказал о пожаре, и, кипя, разумеется, гневом, вдруг начал мне
намекать то же самое про господина Фердыщенка, но так нескладно и неладно,
что я поневоле сделал ему некоторые вопросы, и вследствие того убедился
вполне, что все это известие единственно одно вдохновение его
превосходительства... Собственно, так сказать, из одного благодушия. Ибо он
и лжет единственно потому, что не может сдержать умиления. Теперь изволите
видеть-с: если он солгал, а я в этом уверен, то каким же образом и вы могли
об этом услышать? Поймите, князь, ведь это было в нем вдохновение минуты, -
то кто же, стало быть, вам-то сообщил? Это важно-с, это... это очень важно-с
и... так сказать...
- Мне сказал это сейчас Коля, а ему сказал давеча отец, которого он
встретил в шесть часов, в седьмом, в сенях, когда вышел за чем-то.
И князь рассказал все в подробности.
- Ну вот-с, это что называется след-с! - потирая руки, неслышно смеялся
Лебедев: - так я и думал-с! Это значит, что его превосходительство нарочно
прерывали свой сон невинности, в шестом часу, чтоб идти разбудить любимого
сына и сообщить о чрезвычайной опасности соседства с господином Фердыщенком!
Каков же после того опасный человек господин Фердыщенко, и каково
родительское беспокойство его превосходительства, хе-хе-хе!..
- Послушайте, Лебедев, - смутился князь окончательно, - послушайте,
действуйте тихо! Не делайте шуму! Я вас прошу, Лебедев, я вас умоляю... В
таком случае клянусь, я буду содействовать, но чтобы никто не знал; чтобы
никто не знал!
- Будьте уверены, благодушнейший, искреннейший и благороднейший князь,
- вскричал Лебедев в решительном вдохновении, - будьте уверены, что все сие
умрет в моем благороднейшем сердце! Тихими стопами-с, вместе! Тихими
стопами-с, вместе! Я же всю даже кровь мою... Сиятельнейший князь, я низок и
душой и духом, но спросите всякого даже подлеца, не только низкого человека:
с кем ему лучше дело иметь, с таким ли как он подлецом, или с
наиблагороднейшим человеком как вы, искреннейший князь? Он ответит, что с
наиблагороднейшим человеком, и в том торжество добродетели! До свидания,
многоуважаемый князь! Тихими стопами... тихими стопами и... вместе-с.

X.

Князь понял наконец почему он холодел каждый раз, когда прикасался к
этим трем письмам, и почему он отдалял минуту прочесть их до самого вечера.
Когда он, еще давеча утром, забылся тяжелым сном на своей кушетке, все еще
не решаясь раскрыть который-нибудь из этих трех кувертов, ему опять
приснился тяжелый сон, и опять приходила к нему та же "преступница". Она
опять смотрела на него со сверкавшими слезами на длинных ресницах, опять
звала его за собой, и опять он пробудился, как давеча, с мучением припоминая
ее лицо. Он хотел было пойти к ней тотчас же, но не мог; наконец, почти в
отчаянии, развернул письма и стал читать.
Эти письма тоже походили на сон. Иногда снятся странные сны,
невозможные и неестественные; пробудясь, вы припоминаете их ясно и
удивляетесь странному факту: вы помните прежде всего, что разум не оставлял
вас во все продолжение вашего сновидения; вспоминаете даже, что вы
действовали чрезвычайно хитро и логично во все это долгое, долгое время,
когда, вас окружали убийцы, когда они с вами хитрили, скрывали свое
намерение, обращались с вами дружески, тогда как у них уже было наготове
оружие, и они лишь ждали какого-то знака; вы вспоминаете как хитро вы их
наконец обманули, спрятались от них; потом вы догадались, что они наизусть
знают весь ваш обман и не показывают вам только вида, что знают, где вы
спрятались; но вы схитрили и обманули их опять, все это вы припоминаете
ясно. Но почему же в то же самое время разум ваш мог помириться с такими
очевидными нелепостями и невозможностями, которыми, между прочим, был сплошь
наполнен ваш сон? Один из ваших убийц в ваших глазах обратился в женщину, а
из женщины в маленького, хитрого, гадкого карлика, - и вы все это допустили
тотчас же, как совершившийся факт, почти без малейшего недоумения, и именно
в то самое время, когда с другой стороны ваш разум был в сильнейшем
напряжении, выказывал чрезвычайную силу, хитрость, догадку, логику? Почему
тоже, пробудясь от сна и совершенно уже войдя в действительность, вы
чувствуете почти каждый раз, а иногда с необыкновенною силой впечатления,
что вы оставляете вместе со сном что-то для вас неразгаданное. Вы
усмехаетесь нелепости вашего сна и чувствуете в то же время, что в сплетении
этих нелепостей заключается какая-то мысль, но мысль уже действительная,
нечто принадлежащее к вашей настоящей жизни, нечто существующее и всегда
существовавшее в вашем сердце; вам как будто было сказано вашим сном что-то
новое, пророческое, ожидаемое вами; впечатление ваше сильно, оно радостное
или мучительное, но в чем оно заключается и что было сказано вам - всего
этого вы не можете ни понять, ни припомнить.
Почти то же было и после этих писем. Но еще и не развертывая их, князь
почувствовал, что самый уже факт существования и возможности их похож на
кошмар. Как решилась она ей писать, спрашивал он, бродя вечером один (иногда
даже сам не помня, где ходит). Как могла она об этом писать, и как могла
такая безумная мечта зародиться в ее голове? Но мечта эта была уже
осуществлена, и всего удивительнее для него было то, что пока он читал эти
письма, он сам почти верил в возможность и даже в оправдание этой мечты. Да,
конечно, это был сон, кошмар и безумие; но тут же заключалось и что-то
такое, что было мучительно-действительное и страдальчески-справедливое, что
оправдывало и сон, и кошмар, и безумие. Несколько часов сряду он как будто
бредил тем, что прочитал, припоминал поминутно отрывки, останавливался на
них, вдумывался в них. Иногда ему даже хотелось сказать себе, что он все это
предчувствовал и предугадывал прежде; даже казалось ему, что как будто он
уже читал это все, когда-то давно-давно, и все, о чем он тосковал с тех пор,
все, чем он мучился и чего боялся, - все это заключалось в этих давно уже
прочитанных им письмах.
"Когда вы развернете это письмо (так начиналось первое послание), вы
прежде всего взглянете на подпись. Подпись все вам скажет и все разъяснит,
так что мне нечего пред вами оправдываться и нечего вам разъяснять. Будь я
хоть сколько-нибудь вам равна, вы бы могли еще обидеться такою дерзостью; но
кто я, и кто вы? Мы две такие противоположности, и я до того пред вами из
ряду вон, что я уже никак не могу вас обидеть, даже если б и захотела".
Далее в другом месте она писала:
"Не считайте моих слов больным восторгом больного ума, но вы для меня -
совершенство! Я вас видела, я вижу вас каждый день. Ведь я не сужу вас; я не
рассудком дошла до того, что вы совершенство; я просто уверовала. Но во мне
есть и грех пред вами: я вас люблю. Совершенство нельзя ведь любить; на
совершенство можно только смотреть как на совершенство, не так ли? А между
тем я в вас влюблена. Хоть любовь и равняет людей, но не беспокойтесь, я вас
к себе не приравнивала, даже в самой затаенной мысли моей. Я вам написала:
"не беспокойтесь"; разве вы можете беспокоиться?.. Если бы было можно, я бы
целовала следы ваших ног. О, я не равняюсь с вами... Смотрите на подпись,
скорее смотрите на подпись!"
"Я однако же замечаю (писала она в другом письме), что я вас с ним
соединяю, и ни разу не спросила еще, любите ли вы его? Он вас полюбил, видя
вас только однажды. Он о вас как о "свете" вспоминал; это его собственные
слова, я их от него слышала. Но я и без слов поняла, что вы для него свет. Я
целый месяц подле него прожила и тут поняла, что и вы его любите; вы и он
для меня одно".
"Что это (пишет она еще)? вчера я прошла мимо вас, и вы как будто
покраснели? Не может быть, это мне так показалось. Если вас привести даже в
самый грязный вертеп и показать вам обнаженный порок, то вы не должны
краснеть; вы никак не можете негодовать из-за обиды. Вы можете ненавидеть
всех подлых и низких, но не за себя, а за других, за тех, кого они обижают.
Вас же никому нельзя обидеть. Знаете, мне кажется, вы даже должны любить
меня. Для меня вы то же, что и для него: светлый дух; ангел не может
ненавидеть, не может и не любить. Можно ли любить всех, всех людей, всех
своих ближних, - я часто задавала себе этот вопрос? Конечно: нет, и даже
неестественно. В отвлеченной любви к человечеству любишь почти всегда одного
себя. Но это нам невозможно, а вы другое дело: как могли бы вы не любить
хоть кого-нибудь, когда вы ни с кем себя не можете сравнивать, и когда вы
выше всякой обиды, выше всякого личного негодования? Вы одни можете любить
без эгоизма, вы одни можете любить не для себя самой, а для того, кого вы
любите. О, как горько было бы мне узнать, что вы чувствуете из-за меня стыд
или гнев! Тут ваша погибель: вы разом сравняетесь со мной...
"Вчера я, встретив вас, пришла домой и выдумала одну картину. Христа
пишут живописцы все по евангельским сказаниям; я бы написала иначе: я бы
изобразила его одного, - оставляли же его иногда ученики одного. Я оставила
бы с ним только одного маленького ребенка. Ребенок играл подле него; может
быть, рассказывал ему что-нибудь на своем детском языке, Христос его слушал,
но теперь задумался; рука его невольно, забывчиво осталась на светлой
головке ребенка. Он смотрит вдаль, в горизонт; мысль великая, как весь мир,
покоится в его взгляде; лицо грустное. Ребенок замолк, облокотился на его
колена, и подперши ручкой щеку, поднял головку и задумчиво, как дети иногда
задумываются, пристально на него смотрит. Солнце заходит... Вот моя картина!
Вы невинны, и в вашей невинности все совершенство ваше. О, помните только
это! Что вам за дело до моей страсти к вам? Вы теперь уже моя, я буду всю
жизнь около вас... Я скоро умру".
Наконец, в самом последнем письме было:
"Ради бога, не думайте обо мне ничего; не думайте тоже, что я унижаю
себя тем, что так пишу вам, или что я принадлежу к таким существам, которым
наслаждение себя унижать, хотя бы даже и из гордости. Нет, у меня свои
утешения; но мне трудно вам разъяснить это. Мне трудно было бы даже и себе
сказать это ясно, хоть я и мучаюсь этим. Но я знаю, что не могу себя унизить
даже и из припадка гордости. А к самоунижению от чистоты сердца я не
способна. А стало быть, я вовсе и не унижаю себя.
"Почему я вас хочу соединить: для вас, или для себя? Для себя,
разумеется, тут все разрешения мои, я так сказала себе давно... Я слышала,
что ваша сестра Аделаида сказала тогда про мой портрет, что с такою красотой
можно мир перевернуть. Но я отказалась от мира; вам смешно это слышать от
меня, встречая меня в кружевах и бриллиантах, с пьяницами и негодяями? Не
смотрите на это, я уже почти не существую, и знаю это; бог знает, что вместо
меня живет во мне. Я читаю это каждый день в двух ужасных глазах, которые
постоянно на меня смотрят, даже и тогда, когда их нет предо мной. Эти глаза
теперь молчат (они все молчат), но я знаю их тайну. У него дом мрачный,
скучный, и в нем тайна. Я уверена, что у него в ящике спрятана бритва,
обмотанная шелком, как и у того, московского убийцы; тот тоже жил с матерью
в одном доме и тоже перевязал бритву шелком, чтобы перерезать одно горло.
Все время, когда я была у них в доме, мне все казалось, что где-нибудь, под
половицей, еще отцом его, может быть, спрятан мертвый и накрыт клеенкой, как
и тот московский, и также обставлен кругом стклянками со ждановскою
жидкостью, я даже показала бы вам угол. Он все молчит; но ведь я знаю, что
он до того меня любит, что уже не мог не возненавидеть меня. Ваша свадьба и
моя свадьба - вместе: так мы с ним назначили. У меня тайн от него нет. Я бы
его убила со страху... Но он меня убьет прежде... он засмеялся сейчас и
говорит, что я брежу; он знает, что я к вам пишу".
И много, много было такого же бреду в этих письмах. Одно из них,
второе, было на двух почтовых листах, мелко исписанных, большого формата.
Князь вышел, наконец, из темного парка, в котором долго скитался, как и
вчера. Светлая, прозрачная ночь показалась ему еще светлее обыкновенного;
"неужели еще так рано?" подумал он. (Часы он забыл захватить.) Где-то будто
послышалась ему отдаленная музыка; "в воксале должно быть", подумал он
опять; - "конечно, они не пошли туда сегодня". Сообразив это, он увидал, что
стоит у самой их дачи; он так и знал, что должен был непременно очутиться,
наконец, здесь и, замирая сердцем, ступил на террасу. Никто его не встретил,
терраса была пуста. Он подождал и отворил дверь в залу. "Эта дверь никогда у
них не затворялась", мелькнуло в нем, но и зала была пуста; в ней было
совсем почти темно. Он стал среди комнаты в недоумении. Вдруг отворилась
дверь, и вошла Александра Ивановна со свечой в руках. Увидев князя, она
удивилась и остановилась пред ним, как бы спрашивая. Очевидно, она проходила
только чрез комнату, из одной двери в другую, совсем не думая застать
кого-нибудь.
- Как вы здесь очутились? - проговорила она, наконец.
- Я... зашел...
- Maman не совсем здорова, Аглая тоже. Аделаида ложится спать, я тоже
иду. Мы сегодня весь вечер дома одни просидели. Папаша и князь в Петербурге.
- Я пришел... я пришел к вам... теперь...
- Вы знаете, который час?
- Н-нет...
- Половина первого. Мы всегда в час ложимся.
- Ах, я думал, что... половина десятого.
- Ничего! - засмеялась она. - А зачем вы давеча не пришли? Вас, может
быть, и ждали.
- Я... думал... - лепетал он уходя.
- До свиданья! Завтра всех насмешу.
Он пошел по дороге, огибающей парк, к своей даче. Сердце его стучало,
мысли путались, и все кругом него как бы походило на сон. И вдруг, так же
как и давеча, когда он оба раза проснулся на одном и том же видении, то же
видение опять предстало ему. Та же женщина вышла из парка и стала пред ним,
точно ждала его тут. Он вздрогнул и остановился; она схватила его руку и
крепко сжала ее. "Нет, это не видение!"
И вот, наконец, она стояла пред ним лицом к лицу, в первый раз после их
разлуки; она что-то говорила ему, но он молча смотрел на нее; сердце его
переполнилось и заныло от боли. О, никогда потом не мог он забыть эту
встречу с ней и вспоминал всегда с одинаковою болью. Она опустилась пред ним
на колена, тут же на улице, как исступленная; он отступил в испуге, а она
ловила его руку, чтобы целовать ее, и точно так же, как и давеча в его сне,
слезы блистали теперь на ее длинных ресницах.
- Встань, встань! - говорил он испуганным шепотом, подымая ее: - встань
скорее!
- Ты счастлив? Счастлив? - спрашивала она. - Мне только одно слово
скажи, счастлив ты теперь? Сегодня, сейчас? У ней? Что она сказала?
Она не подымалась, она не слушала его; она спрашивала спеша и спешила
говорить, как будто за ней была погоня.
- Я еду завтра, как ты приказал. Я не буду... В последний ведь раз я
тебя вижу, в последний! Теперь уж совсем ведь в последний раз!
- Успокойся, встань! - проговорил он в отчаянии.
Она жадно всматривалась в него, схватившись за его руки.
- Прощай! - сказала она наконец, встала и быстро пошла от него, почти
побежала. Князь видел, что подле нее вдруг очутился Рогожин, подхватил ее
под руку и повел.
- Подожди, князь, - крикнул Рогожин, - я через пять минут ворочусь на
время.
Через пять минут он пришел действительно; князь ждал его на том же
месте.
- В экипаж посадил, - сказал он; - там на углу с десяти часов коляска
ждала. Она так и знала, что ты у той весь вечер пробудешь. Давешнее, что ты
мне написал, в точности передал. Писать она к той больше не станет;
обещалась; и отсюда, по желанию твоему, завтра уедет. Захотела тебя видеть
напоследях, хоть ты и отказался; тут на этом месте тебя и поджидали, как
обратно пойдешь, вот там, на той скамье.
- Она сама тебя с собой взяла?
- А что ж? - осклабился Рогожин: - увидел то, что и знал. Письма-то
прочитал знать?
- А ты разве их вправду читал? - спросил князь, пораженный этою мыслью.
- Еще бы; всякое письмо мне сама показывала. Про бритву-то помнишь,
хе-хе!
- Безумная! - вскричал князь, ломая свои руки.
- Кто про то знает, может и нет, - тихо проговорил Рогожин, как бы про
себя.
Князь не ответил.
- Ну, прощай, - сказал Рогожин, - ведь и я завтра поеду; лихом не
поминай! А что, брат, - прибавил он, быстро обернувшись, - что ж ты ей в
ответ ничего не сказал? Ты-то счастлив или нет?"
- Нет, нет, нет! - воскликнул князь с беспредельною скорбью.
- Еще бы сказал: "да"! - злобно рассмеялся Рогожин и пошел не
оглядываясь.

Обратно в раздел художественная литература