Титова Н. История экономических учений. Курс лекций

ОГЛАВЛЕНИЕ

ПРЕДСТАВЛЕНИЯ ВЫДАЮЩИХСЯ УЧЁНЫХ XX СТОЛЕТИЯ О ПРЕДМЕТЕ ЭКОНОМИЧЕСКОЙ НАУКИ

Хейлбронер Р. ЭКОНОМИЧЕСКАЯ ТЕОРИЯ КАК УНИВЕРСАЛЬНАЯ НАУКА

Экономическая теория превратилась в царицу социальных наук. Это единственная отрасль социальных исследований, по которой присуждается Нобелевская премия. Она удостоилась издания фундаментального четырехтомного энциклопедического словаря, насчитывающего 4 миллиона слов, через которые как нить Ариадны проходит мысль о том, что экономическая наука наконец вышла за узкие пределы ее прежнего царства — царства производства и распределения — и может теперь заявить свои права на обширную территорию, простирающуюся от семейных отношений до спорта, от антропологии до государственного права ( The New Palgrave , 1988; Heilbroner , 1988). Ещё более показательно то, что экономическая наука заслужила честь стать примером для других социальных дисциплин. Строгая манера доказательств, применение математического аппарата, сжатость формулировок и точная логика сделали ее образцом, на который равняются более "вольные" социальные науки. Неудивительно поэтому, что, читая оду "расширению пределов" ЭКОНОМИЧЕСКОЙ теории, принадлежащую перу Джека Хиршлайфера, испытываешь скорее шок узнавания, чем шок недоумения:

"По существу, четко очертить сферу ЭКОНОМИЧЕСКОЙ науки, сопредельной с другими общественными дисциплинами, но имеющей свою собственную обособленную территорию, невозможно. Экономическая теория пронизывает все социальные науки точно так же, как эти последние пронизывают ее саму. Социальная наука едина. Экономическая теория обязана своими возможностями захвата чужих территорий тому, что используемые ею аналитические категории — ограниченность ресурсов, издержки, предпочтения, выбор — являются по сфере своего применения подлинно универсальными. Не менее важна и присущая нашей науке структуризация этих понятий в рамках отдельных, хотя и взаимосвязанных процессов оптимизации на уровне индивидуальных решений и равновесия на уровне всего общества. Таким образом, экономическая теория — это поистине универсальная грамматика общественной науки" ( Hirshleifer , 1985).

По мнению Хиршлайфера, экономическая наука имеет высокий статус благодаря тому, что она составляет часть "образцовой" социальной теории. Другую её часть составляет социобиология. Объединение этих двух наук и даёт ту единую общественную науку, в которой "некоторые исходные принципы, например ограниченность ресурсов и учет издержек упущенной выгоды, а также универсальные биоэкономические процессы конкуренции и отбора имеют непреходящее значение для анализа и предсказания человеческого поведения и хода развития социальной организации" (Hirshleifer, 1985. Р. 66).

Не знаю, многие ли экономисты согласятся с этой смелой формулировкой Хиршлайфера, но совершенно несомненно, что имперские амбиции или несколько менее агрессивная, но не менее самонадеянная установка на универсальность собственных принципов отчётливо прослеживаются в современной неоклассической теории.*

* В работе "Экономический подход к человеческому поведению" (в альманахе THESIS ) Генри Беккер пишет: "Я пришёл к убеждению, что экономический подход является всеобъемлющим, он применим ко всякому человеческому поведению" (Беккер, 1992. С. 29).

Вопрос, который я собираюсь здесь рассмотреть, заключается в том, являются ли эти амбиции или установки обоснованными, иначе говоря, действительно ли экономическая теория располагает столь широкими возможностями анализа и прогноза и обнаруживает некоторые фундаментальные атрибуты, которые ставили бы её выше других социальных наук? Я считаю, что это не так. Как я писал в одной из своих работ, многие считают экономическую теорию первой дамой среди общественных наук, однако, возможно, её следует разжаловать в валеты ( Heilbroner , 1980).

Первобытное и командное общества

Я намерен начать рассмотрение имперских притязаний ЭКОНОМИЧЕСКОЙ науки с изучения её места и роли в изучении тех социальных формаций, на которые приходится большая часть человеческой истории, а именно: с первобытного и командного общества. Главная моя мысль может быть сформулирована кратко: в этих обществах предмет нашей науки, то есть экономика как таковая, отсутствовал. На протяжении большей части своей истории человечество прекрасно обходилось без всякой экономики.

Попробуем, например, обнаружить экономику в укладе жизни племени кунг, населяющего пустыню Калахари в Южной Африке. Разумеется, мы без труда обнаружим у них производство и принципы распределения. Внутри племени и между соседними племенами возникают и отношения обмена — пусть в незначительных масштабах. Решения по текущим делам, а также по более важным вопросам, например о том, не пора ли сменить место охоты, принимаются на общем сходе ( Thomas , 1959; Shostak , 1981).

Но даже если мы досконально изучим обычаи охотников и собирателей, их взаимодействие в обыденной жизни и разговоры вокруг костра на общих сходах, будет ли это означать, что мы исследовали "экономику" народности кунг? Это очень "неудобный" вопрос. Если ответить на него отрицательно, то где же тогда её искать? Если ответить положительно, то в чём же состоит эта экономика? Какой аспект изученных нами обычаев и занятий позволяет отнести их к сфере "экономики", а не просто к общей ткани общественной и политической жизни племени? Чтобы разобраться в жизни племени, желательно иметь подготовку в области этнологии, антропологии и политологии, но сомнительно, чтобы нам пригодились знания по ЭКОНОМИЧЕСКОЙ теории. Труды таких авторов, как Элизабет Маршал Томас, Маршалл Салинз и Мортон Фрид,* были бы, наверное, необходимы, что вряд ли можно сказать про учебник Пола Самуэльсона.

* Э. М. Томас, М. Салинз и М. Фрид — известные этнографы и антропологи.

Давайте теперь несколько расширим постановку проблемы, обратившись к обществам с командной экономикой, примерами которых являются Древний Китай и Римская империя. Была ли у этих империй экономика? Была ли она у их более современных, высоко-централизованных аналогов, в частности у доперестроечной России? Нужна ли экономическая теория, чтобы понять механизм функционирования командных систем?

На первый взгляд этот вопрос кажется более простым, чем в случае с первобытным обществом. Обнаружить экономику в Римской империи ненамного сложнее, чем в Америке; расчётливость, без сомнения, присуща и жителям Древнего Китая с его развитой внутренней и внешней торговлей. Панорама промышленных предприятий, железных дорог и фабрик в Советском Союзе ассоциировалась с тем, что принято считать экономикой.

Но если приглядеться повнимательней, то и тут начинают закрадываться сомнения. Принципиальное различие между этими более высоко структурированными обществами, основаны ли они на оброке или на плане, и первобытными племенами заключается в том, что в первом случае значительная роль отводится централизованному распределению труда, тогда как во втором случае оно просто отсутствует. Таким образом, если допустить, что в централизованных обществах имеется экономика, то она должна быть неизбежно связана с ролью государства.

Однако здесь возникает больше вопросов, чем ответов. Каким образом расширение роли государства связано с возникновением сферы экономики? Точнее говоря, разве не является политическая власть главным элементом централизованного распределения труда и разве не социальные изменения, выражающиеся, в частности, в возвышении бюрократии, являются характерными признаками этой новой "ЭКОНОМИЧЕСКОЙ" сферы? Эти вопросы показывают, что однозначно очертить границы собственно ЭКОНОМИЧЕСКОЙ сферы в командных системах не так-то просто, во всяком случае, ничуть не легче, чем в первобытном обществе. Кроме того, они ясно показывают, с чего следует начать при выяснении обоснованности имперских притязаний ЭКОНОМИЧЕСКОЙ науки — нужно выделить то, что мы называем "экономикой", из всех прочих сторон общественной жизни.

При решении этой задачи я буду исходить из той предпосылки, что сохранение общества как стабильного целого предполагает наличие структурно оформленных институтов обеспечения социального порядка. Эти институты включают в себя широкий круг формальных и неформальных явлений, начиная от устоявшихся традиций и повседневных привычек до официальных институтов охраны правопорядка. Говоря об этом спектре явлений, я буду различать явления социальные и политические. Термин "социальный" я буду использовать в несколько нетрадиционном смысле — применительно ко всем способствующим утверждению порядка влияниям, которые имеют место в частной жизни. Главным из этих явлений, несомненно, является прессинг социализации, оказываемый родителями на своих детей, — давление, направленное на то, чтобы обучить их правильно вести себя, когда они станут взрослыми. Второй термин — "политический" — я буду употреблять в обычном смысле, то есть применительно к тем институтам, посредством которых некоторая группа людей или класс могут навязывать свою волю другим группам или классам, входящим в общество. Точное определение этих терминов не так важно; главная моя задача — описать защитную броню соглашений, формирующих поведение, — отчасти неофициальных и частных, отчасти официальных и государственных, ограждающих общество от действий, представляющих угрозу его стабильности.

Как социальные, так и политические элементы этой защитной брони связаны главным образом с тем аспектом общественного порядка и внутренней согласованности общественной системы, о котором обычно упоминают лишь вскользь. Этот аспект — общая степень законопослушности и умения подчиняться, без которой весь арсенал прав и привилегий, определяющий любой общественный порядок, можно было бы сохранить только силой и открытыми репрессиями. Адам Смит со свойственной ему прямотой назвал этот необходимый аспект всякого общества "субординацией". "Гражданское правительство — писал он, — предполагает некоторое подчинение" (Смит, 1962. С. 513). Мы неоднократно будем еще возвращаться к этой теме, но проблема, по-видимому, уже ясна. Это — "неудобная" мысль о том, что экономика — всего лишь скрытая социализация* или субординация.

* См .: Heilbroner, 1985. Ch. 2, 3. Я не касаюсь здесь социобиологии, которая лишь вскользь поминается в статье Хиршлайфера и не имеет прямого отношения к нашей теме.

Я вижу два разных контраргумента, которые мог бы выдвинуть защитник истинной веры в ответ на этот вызов. Прежде всего меня можно было бы обвинить в том, что я проглядел ключевой аспект проблемы общественного порядка, который присутствует как в первобытных, так и в командных обществах, а именно, что поведение в этих обществах — будь то организация охоты, получение и использование государством дохода или какой-нибудь другой, более отвлеченный вид деятельности — само "заключает" в себе элемент понуждения к порядку.

Этот аспект можно определить как стратегию действий, диктуемую ситуацией, как логику выбора, если говорить на языке экономики. Эта логика заставляет всех нормальных людей действовать определенным образом, если они хотят (а так оно, вероятно, и есть) получить благодаря этим действиям максимально возможную пользу. Одно из достижений ЭКОНОМИЧЕСКОЙ теории заключается как раз в том, что ей удалось доказать, что для достижения такого "оптимального" состояния необходимо взвесить предельные издержки и выгоды всех возможных действий и выбрать такое их подмножество, для которою предельные издержки будут равны предельной полезности. Элемент, понуждающий к дисциплине, о котором здесь идет речь, заключается в негласном присутствии этой логики, управляющей поведением отдельных людей независимо от того, сознают они это или нет. Элемент субординации при этом не отменяется — он просто переносится в иную плоскость и предстает теперь не как результат действия социальных сил, а как свойство человеческой природы — и как таковой не заслуживает специального рассмотрения.

Таким образом (я продолжаю говорить от имени своего воображаемого оппонента), если выделить или идентифицировать "экономическое" поведение в чистом виде не удается, то это еще ничего не значит. Оно все равно существует и воплощается в каждом принятом решении независимо от того, как эти решения называть — социологическими, политическими или экономическими. Иными словами, большинство, если не все человеческие действия можно объяснить в терминах единой логики, которая накладывает на них свой универсальный отпечаток — отпечаток расчета и оптимального выбора, который и есть "экономика". С этой точки зрения экономика не есть какое-то особое множество поведений, но внутренний поведенческий принцип. Это образ мышления, который нетрудно обнаружить даже там, где все на первый взгляд подчинено лишь социальным и политическим факторам; он пронизывает все стороны общественной жизни. Если вновь повторить слова Хиршлайфера, "экономическая теория обязана своими возможностями захвата чужих территорий тому, что используемые ею аналитические категории — ограниченность ресурсов, издержки, предпочтения, выбор — являются по сфере своего применения подлинно универсальными понятиями".

Но верно ли, что за решениями любого рода стоит логика выбора? Идея о том, что организующая сила, управляющая человеческим поведением, заключается в расчете на собственную выгоду, имеет веские права на нашу симпатию. Адам Смит называл это стремлением "улучшить свое положение" и утверждал, что подобный расчет, как правило, сопровождает нас на протяжении всей жизни, а благодаря смягчению некоторых требований теории максимизации полезности современным экономистам удалось подвести под нее широкий спектр альтруистических и социально ориентированных типов поведения.*

* См.: Смит, 1962. С. 253. По поводу "гуманизации" теории выбора см.: Frank , 1988. Детальный разбор этого подхода дается в работе ( Evensky , 1990).

Трудность с неоклассической концепцией теории выбора заключается не в подобных интерпретациях общего социального императива собственной выгоды, не выходящих за рамки здравого смысла. Она связана скорее с теми формальными постулатами, которые неоклассические теоретики выдвигают в качестве аксиоматических основ ЭКОНОМИЧЕСКОЙ теории. В своем современном виде теория максимизации полезности утверждает, что получить оптимальный результат можно только при условии, что рациональный выбор может быть полностью реализован — то есть в ситуациях, правдоподобие которых по меньшей мере сомнительно, вспомним, например, знаменитое, лежащее в основе неоклассической теории условие бесконечного множества рынков, которые должны обеспечить экономического агента всеми необходимыми альтернативами.*

* См. обсуждение этой проблемы Фрэнком Хэном ( Frank Hahn ) в журнале The Public Interest . Special Issue, n.. d ., 1980. P . 132.

На самом деле в связи с идеей о преобладающем образе мышления как источнике общественной самодисциплины возникают две основные проблемы. В своей "универсальной" неоклассической форме эта теория применима только тогда, когда выполняются условия совершенной рациональности выбора. Уже одно это говорит о непригодности этой идеи в ситуациях реальной жизни. Но даже если допустить, что совершенную рациональность удалось обеспечить, возникает другая проблема: теория превращается в тавтологию и мы сталкиваемся с проблемой всех тавтологий, а именно с отсутствием в ней конструктивного начала. Какое бы поведение ни возникло в условиях, где правит совершенная рациональность это поведение, по определению обязано быть оптимальным. Тем самым "логика выбора" согласуется с любым таким поведением и никакому поведению не противоречит. Таким образом теория выбора не позволяет заранее то есть еще до того как будет сделан конкретный выбор, определить, какое поведение будет оптимальным, а после того как решение принято с ее помощью невозможно доказать, что никакая другая линия поведения не послужила бы делу оптимизации лучше.

Справедливость теории выбора невозможно, следовательно, ни доказать ни опровергнуть, сравнивая сделанные на ее основе предсказания с наблюдаемыми результатами. Как бы мы того ни желали способа установить, обусловливается ли целостность внутренней структуры общества неким имманентно присущим ему образом мышления попросту не существует. Ценность неоклассической теории определяется совершенно иным ее свойством, которым обладают все тавтологии — ее полезностью в качестве исходной установки ( Gestalt ) или эвристического принципа с позиций которого можно подходить к решению проблем или толковать их. Иначе говоря, она неконструктивна, а представляет интерес лишь как инструмент интерпретации. Как мы уже говорили, идея существования механизма социального контроля заключенного в человеческом мышлении, весьма привлекательна, поэтому эвристическая ценность теории выбора, несомненно выполняет важную функцию. Со временем мы к этому еще вернемся и поговорим о том, в чем эта функция заключается.

А пока что вспомним, что у сторонников ЭКОНОМИЧЕСКОЙ теории как "универсальной науки" есть в запасе еще один довод в свою защиту и сводится он к тому, что этот универсальный аспект заключается не в той или иной логике выбора, но в фундаментальном принципе всякой социальной организации. Этот принцип гласит, что, поскольку всякое общество должно заботиться о своем материальном обеспечении это требует более или менее развитого разделения труда и координации усилий его членов. Таким образом, если мы задаем вопрос, где следует искать экономику в обществе, ответ будет такой это любые социальные соглашения, которые обеспечивают связность системы и должное руководство трудовыми усилиями его членов. Аналогично, если мы зададим вопрос о том, что такое экономическая наука, то нам ответят, что это — исследование или объяснение способов, посредством которых труд ставится на службу обществу.

Совершенно ясно что данный подход к проблеме определения, что такое экономика, очень напоминает мой собственный акцент на институтах, понуждающих к порядку в общественной жизни. Однако и с этим вторым подходом возникает определенная трудность. Она вытекает из самой постановки задачи, которой посвящен настоящий раздел, а именно как отличить "экономические" способы привнесения порядка от "социальных" и "политических". Действительно, труд в любом обществе предполагает порядок, и некая форма дисциплины (и ее молчаливая тень — покорность) обязательно присутствует во всех экономических формациях. Поэтому утверждение, что корни экономики следует искать не в психологическом базисе общества, а в его институциональных основах, в качестве ориентира для дальнейших поисков представляется весьма разумным. Неясно, правда, как найти экономическое решение этой проблемы, если практически все стороны жизни общества можно объяснить через социальные и политические институты а для экономического объяснения просто не остается места.

Общество с рыночной экономикой

Мои читатели, несомненно заметили, что в своих попытках определить законную область исследования ЭКОНОМИЧЕСКОЙ науки я до сих пор тщательно избегал всякого упоминания о рыночной экономике. Причина этого заключается в том, что, если мы расширим рамки нашего исследования и включим в него последние двести лет человеческой истории, картина станет совершенно иной в настоящее время экономический аспект можно без труда обнаружить во всех сферах общественной жизни.

Это связано с двумя крупными изменениями, представление о которых ассоциируется у нас с именами Вебера и Маркса. "Веберовский" аспект заключается в резком изменении социального этоса, что проявилось в самых различных формах — становление этики приобретательства, распространение "товаризованного" взгляда на социальные отношения, в привычке сводить потребительную стоимость к меновой. "Марксистский" аспект связан с возникновением новых институциональных условий общественной жизни, в которых на передний план вышли подрядные отношения, особенно в области трудового найма, и значительно возросла роль основного капитала. Перемены первого рода привели к торжеству принципа максимизации, который из подспудной мыслительной установки превратился в осознанный принцип нового образа мышления. Перемены второго рода обусловили возникновение такого способа координации трудовых усилий, которому нет аналога ни в первобытных, ни в командных обществах.

Помимо других исторических изменений, эти перемены создали условия, которые, казалось бы, оправдывают сформулированные Хиршлайфером имперские притязания ЭКОНОМИЧЕСКОЙ науки. Новый этос открыто ставит на первое место соображения выгоды и издержек, и, хотя заранее точно предсказать поведение, диктуемое оптимизацией полезности, по-прежнему невозможно, на первый взгляд имеются основания полагать, что нормальное рыночное поведение само по себе является обобщающим выражением подобных мыслительных установок. Вслед за Смитом, который сказал, что "увеличение богатства" есть простейший путь, которым большинство людей может улучшить своё положение, представляется вполне разумным предположить, что поведение в соответствии с принципами спроса и предложения есть первое приближение к максимизации полезности.

Аналогичным образом положительные и отрицательные стимулы, спонтанно возникающие из взаимодействия "приобретателей", мобилизуют и распределяют труд совершенно иным образом, чем это происходило в первобытных или командных обществах, за исключением разве пограничных областей последних. Рыночный способ социальной координации не отменяет необходимость социализации: где бы ни жил человек — в Нью-Йорке, пустыне Калахари или Древнем Египте, — он должен научиться жить в этом мире; не отменяет он и необходимость субординации — современный человек учится подчиняться диктату рынка точно так же, как древние учились подчиняться старейшинам и сенешалям. Тем не менее такое решение проблемы поддержания социального порядка, которое дает рынок, не имело реально работающих аналогов ни в одном из дорыночньгх обществ. В обществе с рыночной экономикой роль механизмов социализации и подчинения приказам в управлении поведением не только намеренно принижена, причём принижена до такой степени, что, случись это в первобытном или командном обществе, само их сохранение было бы поставлено под угрозу; та структура социальной деятельности, которая возникает под воздействием рыночных стимулов и санкций, порождает такую динамику, которая не имеет никаких аналогов в предшествующих укладах. Древние империи возникали и исчезали, но экономического цикла они не знали. Таким образом, точно так же, как новый этос обеспечивал базис, придающий логике выбора конструктивную значимость, так и новая институциональная динамика делает возможным уникальный, чисто "экономический" способ мобилизации труда.

Так почему же я так насторожённо отношусь к утверждению о том, что экономика даёт нам "универсальную грамматику", во всяком случае, применительно к рыночному обществу, где роль её неоспорима? Чтобы ответить на этот вопрос, нам потребуется чётко разграничить понятия "социальный порядок" и "социальная система". Забегая несколько вперёд, я должен сказать, что, по моему мнению, экономическая наука действительно имеет огромное значение для изучения рыночной системы, но, когда её пытаются применять для анализа социального порядка, которому эта система служит, она превращается в ловушку для простаков и источник иллюзий.

Наукообразие ЭКОНОМИЧЕСКОЙ теории

Чтобы возникла система, необходимо, чтобы её элементы связались в единое целое. Чтобы возникла экономическая система, необходимо, чтобы взаимодействия между людьми — её "элементами" — сложились в связные социальные структуры — главным образом речь идет здесь о взаимодействии людей в тех областях деятельности, которые мы относим к производству и распределению. Особые возможности проникновения ЭКОНОМИЧЕСКОЙ науки в эти системы связаны с тем, что поведение отдельных частей рыночной системы обнаруживает закономерности, подобные тем, которым подчиняются элементы естественных систем (даже если это сходство никогда не бывает полным). Например, если предположить неизменным уровень дохода и систему предпочтений, то, при прочих равных условиях, акт приобретения некоторого количества товара можно описать с помощью математической функции цены на этот товар. Аналогичные "законы" описывают взаимосвязь между затраченным трудом и вознаграждением, между доходом и потребительскими расходами. Таким образом, действия, совокупность которых образует рыночный "механизм", приобретают свойство процессов, управляемых законами. На ум невольно приходят слова аббата Мабли, малоизвестного философа времён Французской революции: "Не значит ли это, что наука об обществе есть всего лишь отрасль естествознания?"

Благодаря своему сходству с процессами, протекающими в естественных системах, эти закономерности легко поддаются упрощению, свойственному всякой науке; а упрощение (самым важным примером которого в ЭКОНОМИЧЕСКОЙ теории является, пожалуй, предписание ceteris paribus — "при прочих равных"), в свою очередь, способствует представлению исходных системных процессов в высокоформализованном, даже аксиоматическом виде. Теперь, когда экономическая система описана набором строгих формул, остается только решить, какие элементы в совокупности общественной жизни являются для выбора главными, какие — второстепенными, и заключить второстепенные в скобки. Неоклассический анализ отсеивает любые аспекты социального взаимодействия которые не могут быть представлены в терминах гедонического расчета получая в остатке высокочистую фракцию "максимизации полезности", которая объявляется фундаментальной и неразложимой субстанцией человеческой мотивации. Благодаря подобной очистке представителям неоклассической школы удается применять теорию выбора к таким, казалось бы, преимущественно социологическим разделам традиционного экономического анализа, как управление фирмой функционирование рынков рабочей силы или существование 'жестких' цен и распространять экономическую теорию на такие, казалось бы далекие от экономики сферы общественной жизни как брак и развод, отношения между родителями и детьми, правительственные решения, политические выборы способы поиска пропитания в первобытном обществе, смена мест обитания и занятий и, как говорится многое, многое, другое.*

* Библиографию по этим вопросам см.: Hirshleifer , 1985. Р . 53, n. 1; Heilbroner, 1988.

Я уже предупреждал, что правомерность такой экспансии вызывает у меня большие сомнения, но этот вопрос мы пока оставим Следует прежде всего признать что системный характер экономики действительно создает обособленную область анализа, не похожую ни на какую другую. Ни одной другой социальной дисциплине не удалось в своей сфере найти квазирегулярную внутреннюю структуру, которая хотя бы сколько-нибудь напоминала экономическую. Не существует ни социологических, ни политических аналогов "законов" спроса и предложения закономерностей социальных причин и следствий обобщенно описываемых с помощью производственных функций: не обладают эти науки и инструментами анализа, которые по своей разрешающей силе приближались бы к статистике национальных счетов. Подобные методы анализа поведения, моделирования результатов деятельности или выявления отношений, часто незаметных невооруженному глазу ставят экономику в главенствующее положение, вызывающее, по понятным причинам, зависть у других общественных дисциплин. Если экономика и имеет право называться королевой общественных наук, то право это, безусловно, принадлежит ей благодаря тому, что экономическая система — предмет изучения науки экономики — имеет так много общего с физическими системами, изучаемыми в рамках естествознания.

Спешу добавить, что это вовсе не означает, что благодаря такому сходству экономическая наука автоматически приобретает способность точно предсказывать. Экономисты первыми согласятся, что от их дисциплины не приходится ждать прогнозов, которые хоть сколько-нибудь приближались бы по своей точности к тем, которые дают технические науки, медицина или астрономия. Ceteris paribus — это неразрешимая проблема многих, если не сказать всех, попыток составить социальный прогноз. Более того, функции, описывающие экономическое поведение, в отличие от тех, что описывают "поведение" звезд или частиц, несут на себе неизгладимый отпечаток волеизъявления или интерпретации. Именно с этим связана некоторая неопределенность социальных теорий, ведь смена ожиданий под воздействием сигналов, которые нигде, кроме как в голове экономического агента, не регистрируются, может даже знак поведенческой функции изменить на противоположный.*

* Предложенная Адольфом Лоу "политическая экономическая теория" представляет собой попытку отстоять способность ЭКОНОМИЧЕСКОЙ науки к практическому прогнозированию путем преодоления этой неопределенности. В предлагаемом им "инструментальном" варианте ЭКОНОМИЧЕСКОЙ теории поведенческие функции рассматриваются не как инвариантные данные а как целевые переменные, а задачей экономического анализа становится определение того какой должна быть поведенческая реакция, чтобы рыночная система достигла желаемой цели. экономика, таким образом, превращается в чисто "политическую" общественную науку если употребить формулировку Лоу (я бы сказал что она становится инструментом социального порядка а не технологической базой системы —Р.Х.) См.: Lowe , 1965. Heilbroner . 1966.

Таким образом, ответ аббату Мабли заключается в том, что между естественными науками и наукой о рынке имеется большая разница. Даже если согласиться, что при анализе рынка мы находим гораздо больше функциональных зависимостей, чем при изучении других сторон общественной жизни, функциональность эта принципиально иного толка, чем у тех законов, на которых зиждется могущество естественных наук.

Было бы, однако, ошибкой усматривать в этой практической слабости причину для дискредитации кровного детища ЭКОНОМИЧЕСКОЙ науки — системного подхода. Действительно, в критические моменты, возникновение которых мы не можем заранее предсказать, экономическое поведение становится непредсказуемым, что часто приводит к самым серьезным последствиям. Однако при нормальном течении событий закономерности которые вытекают из наших грубых и малоподвижных экономических "законов", позволяют тем не менее предсказывать будущее с известной степенью достоверности. Если торговый дом "Мэйсиз" хочет обставить своего конкурента "Гимбелс", он не станет повышать цены. Прогноз ВНП на будущий год, составленный Советом экономических консультантов, может несколько отличаться от реальных цифр, но не на 25 и не на 50 процентов. Экономические процессы как бы самокорректируются, и в результате степень зависимости между ними приближается к функциональной. Если бы это было не так поведение рыночной системы было бы непредсказуемым — во всяком случае, недостаточно предсказуемым для того, чтобы различные общества отважились поставить на эту карту свою историческую судьбу. Прогнозные качества ЭКОНОМИЧЕСКОЙ теории ни в коей мере не сравнимы с возможностями естественных наук, однако она сумела подойти к ним ближе, чем любая другая общественная дисциплина.

Недостатки ЭКОНОМИЧЕСКОЙ теории как претендента на роль универсальной науки

Итак, я не собираюсь строить свою критику ЭКОНОМИЧЕСКОЙ теории на ее недостатках с точки зрения системного анализа. Пусть эти недостатки лишают экономику способности предсказывать, которую ей очень хотелось бы иметь, но они отнюдь не отменяют ее достижений в анализе свойств ЭКОНОМИЧЕСКОЙ системы — достижении которые еще раз повторяю не могли бы быть получены из социологии или политологии.

Мое сдержанное отношение связано, скорее, с другим ее слабым местом которое, как я уже говорил заключается в той трактовке социального порядка рыночного общества. Под социальным порядком я понимаю любое социальное целое — племя общину нацию социально-экономическую формацию, — определяющим признаком которой является обслуживание и поддержка интересов некоторой входящей в него группы людей или класса. Эти интересы могут быть самыми разными — от соблюдения давних традиций и сохранения династии до накопления капитала или реализации каких-то иных целей, доминирующая группа или класс также могут быть самыми разными — это могут быть все взрослые мужчины, входящие в племя, члены королевской семьи, представители класса собственников или политической элиты. Каждая цель такой группы или класса, в свою очередь подразумевает существование различных обеспечивающих институтов — будь то градация социальных прерогатив, характерная для наследственных монархий, или фирмы и другие специфические институты характерные для социальных порядков, ориентированных на капитал.

Капитализм, разумеется, является представителем порядка последнего типа, чьи сложные характеристики мы не имеем возможности подробно здесь обсуждать.* Для целей настоящего исследования важно то, что капитализм как бы сильно он ни отличался от докапиталистических формаций в одних аспектах, в других очень на них похож. Та точка зрения, которая отделяет капитализм от предшествующих ему социальных формаций, сосредоточивается на доминирующей роли рыночных отношений. Другая, которая связывает капитализм с предшествующими обществами, позволяет заглянуть "дальше" и "глубже" рынка и обнаружить социальные и политические командные структуры, роль которых рынок игнорирует или маскирует.

* Я попытался сформулировать их в своей работе (Heilbroner, 1985).

Именно эта двойственность точек зрения и объясняет мою нерешительность в вопросе о том, имеем ли мы право утверждать, что в условиях капитализма ЭКОНОМИЧЕСКОЙ теории наконец удается занять подобающее ей главенствующее положение. Я уже говорил о том, что капитализм невозможно понять, не используя специальные аналитические возможности этой науки. С другой стороны, эти же самые аналитические возможности скрывают самое примечательное в капитализме, а именно то, что это единственная социальная формация, способная замаскировать (даже от тех, кто пользуется ее плодами) тот способ, которым присущая ему "система" обеспечения служит интересам социального порядка, подсистемой которого он является. Действительно, несомненная важность рыночного механизма заслоняет собой тот факт, что социальным укладом является именно капитализм, а не сам по себе рыночный механизм. Элементы рынка — люди, оптимизирующие свои доходы, конкурентная среда, юридическая база контрактных отношений и прочее — жизненно важны для исторической миссии капитализма — миссии накопления, но сама по себе эта миссия не вытекает из этих рыночных элементов. Она вытекает из древних как мир человеческих интересов — стремление занять подобающее место в иерархии, жажды власти, господства славы борьбы за престиж,— о которых рыночная система ничего не может нам поведать. Неудивительно, что научная школа, рассматривающая экономическую систему в отрыве от этих мотивов, возводит теорию выбора на командную высоту и провозглашает стремление к общему равновесию имманентной ее тенденцией (подробнее см. Heilbroner , 1985. Ch . 2).

Экономическая наука, таким образом, принимает экономическую систему за живую модель капитализма, среди категорий и концепций которой есть всё необходимое для его понимания. Именно здесь экономика обнаруживает свою фатальную немощь в качестве претендента на универсальную науку и своё мошенничество в качестве имперской доктрины.

Прежде всего этот обман заключается в том, что экономика представляется нейтральной наукой, а не системой объяснения капитализма, несущей в себе идеологический заряд. Это проявляется во многих отношениях. Например, такой важнейший термин, как "эффективность", выдаётся за квазиинженерный критерий, хотя на самом деле негласное его назначение заключается в максимизации выпуска продукции с целью получения прибыли, а это уже не чисто инженерная задача. Подобная "невидимая" социополитическая нагрузка лежит и на других экономических терминах, включая и само слово "производство", которое учитывается в национальных счетах лишь постольку, поскольку находит своё конечное воплощение в товарах, а не в потребительных стоимостях. Подобным же образом в качестве фундаментальной ячейки ЭКОНОМИЧЕСКОЙ системы рассматривается рациональный индивид, максимизирующий свою выгоду: Экономическая система, таким образом, мыслится как общество отшельников, а не как упорядоченная структура групп и классов.

Такое сокрытие социального порядка становится особенно очевидным, если мы рассмотрим способ, которым экономика объясняет функциональное распределение доходов. Маркс саркастически писал о г-не Капитале и г-же Земле, каждый из которых имеет право на вознаграждение за свой вклад в общественный продукт, однако современная экономическая наука позабыла, что этот фетишизм был разоблачён Марксом. Ещё более характерно то, что экономика не только не объясняет, но и не проявляет интереса к тому любопытному обстоятельству, что выплачиваемое в виде чистой прибыли вознаграждение, которое получают только собственники капитала, дает им лишь "остаточное" право на произведенный продукт, после того как все факторы, в том числе и капитал, свою долю уже получили. Поскольку экономическая наука вновь и вновь доказывает, что рыночная система имеет тенденцию к устранению подобных "остатков", которые являются всего лишь преходящими издержками развития системы, только социолог или политолог сможет объяснить, почему собственники капитала с таким пылом защищают эти свои сомнительные права. Каким образом рынок поддерживает классовую структуру капитализма — это вопрос, на который экономика не знает ответа, вопрос, о существовании которого она в определённом смысле даже не подозревает.

Наконец, современная экономика, с её "зацикленностью" на системных свойствах капитализма, может предложить лишь узкую, статичную оценку его исторического места и перспектив развития. В одной из своих работ я писал по этому поводу следующее: "С позиций формалиста... капитализм представляется лишь "системой" строго определённых, опосредованных рынком отношений, а не непрерывно эволюционирующим общественным порядком, который не только включает в себя эти отношения, но наравне и одновременно с этим воплощает и мир государства, и мир индивидуума, культуру, пронизанную рационально-буржуазным образом мышления, индустриальную цивилизацию, подчиняющуюся технократическим принципам, а также основные системы взглядов и связанные с ними типы поведения" ( Heilbroner , 1990. Р. 1107).

Я не вижу нужды останавливаться на этом подробнее. Вклад современной ЭКОНОМИЧЕСКОЙ науки в расширение наших знаний о социальных процессах не просто разочаровывает, он откровенно скуден по сравнению с тем, что было сделано Адамом Смитом, Джоном Стюартом Миллем, Карлом Марксом, Торнстейном Вебленом, Альфредом Маршаллом, Джоном Мейнардом Кейнсом или Йозефом Шумпетером. Если судить о современной ЭКОНОМИЧЕСКОЙ теории по её философскому и историческому содержанию, то мы будем вынуждены определить ей место в надире, а не в зените её истории.

Но если экономическая наука настолько уязвима, почему же она пользуется таким престижем? К сожалению, не исключено, что причина этого заключается именно в том, что в своей современной форме она неисторична, асоциальна и аполитична. Демонстрирующие олимпийское спокойствие теории выгодны в условиях любого социального порядка, но теория, которая сторонится политики и социологии, может рассчитывать на особую благосклонность в рамках того общественного порядка, который гордится своим тесным родством с естественными науками. Природа самой этой привлекательности есть функция ЭКОНОМИЧЕСКОЙ науки, которой мы до сих пор не касались. Речь идет о ее идеологической функции — не узкой апологетике, сознательно служащей лишь собственным интересам, но мировоззренческой системе из числа тех, что сопровождают и поддерживают все социальные порядки. Назначение подобных идеологических систем заключается в том, чтобы обеспечить моральную уверенность, которая есть необходимая предпосылка политического и социального душевного покоя как для господствующих, так и для подчинённых элементов любого социального порядка. Несомненно, что этот душевный покой всегда имеет лёгкий оттенок сомнения или привкус лицемерия, но, в конце концов, социальные порядки всех уровней нуждаются в некотором своде знаний и убеждений, которые можно было бы при случае пустить в ход. В первобытных обществах были свои мифы или толкования природы в командных системах— свое священное писание. Для капитализма эту функцию выполняет экономическая наука, и хотя это не единственная ее задача, но и выполняет она ее отнюдь не тривиальным образом (Heilbroner, 1989. Ch. 8).

Я затронул этот последний вопрос вовсе не для того, чтобы в заключение потребовать, чтобы экономика отказалась от этой своей идеологической роли. экономика не может избежать этой роли в социальном порядке, система координации которого выходит за рамки социального и политического воображения. Достойная реакция ЭКОНОМИЧЕСКОЙ науки должна заключаться не в том, чтобы отрицать свою вину, но чтобы признать взаимопереплетенность социальной системы и социального порядка, которая является уникальным историческим свойством капитализма, а также признать неизбежность искажений, возникающих при любых попытках описать одно в отрыве от другого. Одним словом, экономическая наука должна осознать себя самое не только как аналитическую дисциплину, но и как идеологию. При этом ей придется отречься от своих (в паре с социобиологией) притязаний на главенствующую роль, выдвигаемых под лозунгом создания "единой социальной науки", и занять более скромное место наравне с политологией и социологией в качестве советника законного претендента на этот престол.

Так кто же должен его занять? А никто. Нет никакой универсальной науки об обществе. На троне понимания социальных процессов восседают люди, наделенные неполными и несовершенными знаниями, теориями, представлениями и опытом, с помощью которых они стремятся свести неразбериху, возникающую при нашей встрече с историей, к удобопонимаемым терминам. Даже если в трудах, рассказывающих об имевших место событиях, и концептуальных работах, с помощью которых мы пытаемся привнести в этот хаос некий порядок, ЭКОНОМИЧЕСКОЙ науке принадлежит важная роль, ее слово не является ни решающим, ни окончательным.

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел Экономика и менеджмент