Паперный В. Культура Два

ОГЛАВЛЕНИЕ

глава ВТОРАЯ. МЕХАНИЗМ — ЧЕЛОВЕК

5. Коллективное — индивидуальное

Культура 1 в соответствии со своими эгалитарно-энтропийными устремлениями почти не выделяет отдельного человека из массы, она его, в сущности, не видит. Субъектом всякого действия для культуры 1 является коллектив, если отдельный человек каким-то образом и попадает в сферу внимания, то у него есть лишь две возможности: либо правильно понять направление движения коллектива и примкнуть к этому движению, либо понять его неправильно и быть раздавленным движущейся массой. Вот образ этого коллективного субъекта, каким его видит в 1918 г. пролетарский поэт Владимир Кириллов: Все заодно и все за всех. Кто остановит буйный бег... Железно-каменный массив — Несокрушимый коллектив.

(Кириллов, с. 238)

Надо сказать, что степень растворения индивида в коллективе у художников и власти была неодинаковой, и это привело в 1919 г. к некоторому конфликту. Группа «комфутов», куда входили Маяковский, Кушнер, Брик и другие, обратилась в Выборгский райком партии с просьбой принять в партию всю их группу в качестве особого коллективного члена, что вызвало у Выборгского райкома недоумение: «Уставом нашей партии не предусмотрены подобного рода коллективы... утверждением подобного коллектива мы можем создать нежелательный прецедент в будущем» (Jangfeldt, с. 101).

Однако конфликт комфутов и Выборгского райкома касался всего лишь степени, а не самой идеи коллективизма. Через два месяца после ответа Выборгского райкома был опубликован декрет о потребительских коммунах. Власти поддержали дома-коммуны, субсидировали (хотя и не слишком щедро) строительство студенческих общежитии, фабрик-кухонь на всем протяжении 20-х годов, и насильственная коллективизация крестьянства в

146

1929—30-м годах — по существу, последнее звено в этой цепи, хотя одновременно и первое звено в другой цепи.

Художники, и среди них архитекторы, тоже продолжали отстаивать свои коллективистские взгляды на протяжении всех 20-х годов, а в 1929— 30-м годах, параллельно с начавшейся коллективизацией сельского хозяйства, архитектурная идея коллективного существования дала новый всплеск — в проектах домов-коммун Стройкома (обратим внимание на коллективное авторство этих проектов), в коллективных спальнях В. Кузьмина, в «Сонной сонате» К. Мельникова и других проектных предложениях.

Коллективное существование, подразумеваемое всеми осуществленными и неосуществленными домами-коммунами 20-х годов, построено на принципах равенства членов этого коллектива, поэтому авторы всех этих предложений крайне ; негативно относились к тому коллективу, где роли распределены неравным образом, то есть к семье

«Пролетариат, — писал автор одного из самых экстремистских проектов тех лет, — должен немедленно приступить к уничтожению семьи как органа угнетения и эксплуатации» (Кузьмин, 1928, с. 82). Этот текст поместили в своем журнале Веснин и Гинзбург, как бы санкционировав его тем самым, а через два года снова предоставили Кузьмину страницы журнала. На этот раз Кузьмин писал так «Человек постоянно работает (даже когда он спит)... Взрослые коммунары спят: группами по шесть человек (отдельно мужчины и женщины), по двое (прежние "муж" и "жена")» (Кузьмин, 1930, с. 14—15). Нельзя не обратить внимания на сходство этих идей со сном Угрюм-Бурчеева из «Истории одного города» Салтыкова-Щедрина (1870): «В каждом доме находится по экземпляру каждого полезного животного мужского и женского пола, которые обязаны, во-первых, исполнять свойственные им работы и, во-вторых, размножаться» (Салтыков-Щедрин, с. 190). А если бы мы захотели отыскать истоки кузьминских идей, то нам, может быть, следовало бы обратиться к 1770 г. (это тоже фаза растекания), когда в Россию, в Черниговскую губернию, переселилась одна из общин гуттерских братьев. Там тоже спали отдельно мужчины и женщины. Иногда, как и у Кузьмина, пары удалялись в отдельные комнаты, которые были «без печей и сделаны только для спанья или временного женатых пребывания» (Клибанов, с. 274). У гуттерских братьев «матерям и отцам не воспрещается в свободное время приходить к детям или брать их в свои комнаты» (там же). Кузьмин приходит к тем же формулировкам: «Родители могут

147

видеть своих детей... В известное время они приходят к ним, ласкают их, кормят грудью...» (Кузьмин, 1930, с. 16 — уничтожение разницы между мужчинами и женщинами в культуре 1 достигает, как видим, такой степени, что кормить детей грудью там могут и отец и мать). Я склонен думать, однако, что Кузьмин ничего не знал о гуттерских братьях и их идейных предшественниках, он, скорее всего, мысленно обращался к Марксу и Энгельсу.

Тот факт, что А. Веснин и М. Гинзбург поместили такой текст в своем журнале, не должен удивлять — Кузьмин всего лишь довел до некоторого логического предела одну из интенций культуры 1, направленную на разрушение семьи и замену ее коллективам. Ту же интенцию мы могли бы увидеть и в высказываниях М. Охитовича: «Если не будет домашнего производства, что будет объединять меня в одной квартире с другими лицами? Семейные узы? Но семейные заботы берет на себя машинная техника» (Охитович, 1929, с. 134). Эти же идеи можно видеть и во многих других проектах 20-х годов (Гинзбург, Николаев, Барш, Владимиров и др.).

Новая архитектура разрушительна по отношению к традиционной семье, и в этом она вполне созвучна устремлениям государственной власти, которые тоже направлены на редукцию семьи до уровня сожития, говоря словами Салтыкова-Щедрина, «двух экземпляров полезных животных мужского и женского пола», причем это сожительство рассматривается всего лишь как временное отклонение от коллективного существования. В 1924 г. один журнал давал читателям такие официальные разъяснения: «Если гражданин и гражданка живут как муж и жена и сами это признают, то считается, что они состоят в браке. Поэтому вселение их в одну комнату не нарушает постановление Московского совета от 28/VII с. г. и является вполне законным» (СМ, 1924, 4, с. 48). Постановление Московского совета, в сущности, приходит к тому пониманию брака, которое существовало у некоторых русских сектантов, в частности у духоборцев. Вот свидетельство 1805 г.: «Брак у них не почитается таинством и совершается по одному взаимному согласию молодой четы... Церемоний и обрядов при том также не бывает никаких, довольно для сего согласия молодых супругов...» (Клибанов, с. 272). Наличие подобных интенций в истории русской культуры (хотя мы и не рассматриваем их подробно) избавляет нас от необходимости обращаться к истокам европейской антисемейной традиции — к Ликургу, Платону или Марксу.

Ясно, что для семьи были разрушительны и предельное упрощение процедур регистрации и

148

расторжения брака (описание нового отношения культуры к браку находим в рассказе М. Зощенко «Свадьба») и разрешение бесплатных абортов (СУ, 1920, 471), полностью запрещенных, кстати, культурой 2 (СЗ, 1936, 34, 309) и вновь разрешенных в 1950-х годах (ПЗМ, 1955, 23 ноября). Культуре 1 приходилось активно отстаивать свое новое отношение к браку; так, например, одна из причин закрытия церковных консисторий — то, что они объявляли «поруганием религии акт прекращения гражданами своего брачного союза», а тех, кто развелся, как оскорбленно писал наркомюст Курский, «объявляли преступниками и именовали позорным названием прелюбодеев» (СУ, 1920, 45, 205).

Традиционная семья — это институт, посвященный таинству рождения, культура 1 срывает с рождения ореол таинства, это для нее "всего лишь акт воспроизводства. Глобальный коллектив этой культуры посвящен другому таинству — таинству труда.

Отношение новой архитектуры к семье любопытным образом проявилось в собственном доме К. Мельникова в Кривоарбатском переулке. Этот дом предназначен для семьи — семьи самого архитектора, — но ночью эта семья превращается в коллектив спящих людей, и сон этого коллектива должен протекать в одном общем специально оформленном помещении, лишь слегка разгороженном узкими вертикальными плоскостями. В этом смысле коллектив спящих членов семьи Мельниковых не отличается от того коллектива из 600 человек, которому Мельников адресовал свою «Сонную сонату». Интересно также, что в иофановском Доме правительства (первый дом СНК на Берсеневской набережной) во многих квартирах нет кухонь — быт членов правительства тоже разрушителен по отношению к «семейному очагу».

Однако иофановский дом еще не был полностью построен, когда в 1930 г. появилось постановление ЦК ВКП(б) «О работе по перестройке быта», где не совсем прямо, но достаточно решительно отвергалась идея коммунального быта: «...имеют место крайне необоснованные, полуфантастические, а потому чрезвычайно вредные попытки отдельных товарищей... "одним прыжком" перескочить через... преграды на пути к социалистическому переустройству быта...» (О работе). Мы видим здесь тот же ход новой культуры, что и в отношении к будущему: идеал предыдущей культуры отодвигается на неопределенную дистанцию, а движение к нему растягивается на неопределенное время. «Я-хочу-

149

будущего-сегодня» Маяковского, напугавшее Горького, и «перескочить-одним-прыжком», вызвавшее раздражение ЦК, имеют между собой нечто общее.

В вышедшей через год книге С. Горного наркомздрав Н. Семашко, отвечая на анкету автора, еще по инерции восклицал: «Никаких уступок индивидуальной кухне и прачечной, частной починочной мастерской... все должно быть организовано на общественных началах» (Горный, с. 126). Но еще через год, 10 апреля 1932 г., появится постановление СНК, подписанное Молотовым, где с торжественностью, которую можно только сравнивать с барабанным боем, под который зачитывались в 1701 г. петровские указы о ношении немецкого платья, будет сказано нечто совсем неожиданное: «Швейная и кожевенная промышленность, сведя все производство одежды исключительно, а производство обуви преимущественно к стандартному изготовлению, тем самым лишили потребителя возможности выбора одежды и обуви по своему вкусу и возможности индивидуального заказа на изготовление одежды и обуви». Постановление требует «предоставить покупателю, имеющему ордер на покупку готового платья, право замены готового платья отрезом материала, для чего при выписке ордера делать на последнем соответствующую пометку... категорически запретить расходовать фонды, выделенные для пошивки по индивидуальным заказам, на производство стандартной одежды» (СЗ, 1932, 27, 166).

Чтобы вполне оценить значение этого неожиданного гимна индивидуальности, вспомним, что дело происходит в самом начале 30-х годов в условиях беспрецедентного в истории России голода (по воспоминаниям некоторых очевидцев, города были оцеплены войсками, чтобы не впускать туда умирающих от голода крестьянских беженцев). В стране действует карточная система, что видно даже из текста постановления («ордер на покупку»). Тем не менее через два месяца появляется второе постановление, где говорится, что первое выполняется недостаточно энергично, и предлагается «в течение двух дней обеспечить полностью широкое оповещение населения об открытых мастерских и пунктах приема заказов, используя кино, радио, специальные объявления в печати, а также обеспечить систематическую информацию населения через печать о ходе работы по пошивке индивидуальных заказов» (СЗ, 1932, 49, 293).

Достаточно сопоставить этот текст с излюбленными культурой 1 проектами рациональной стандартной одежды (А. Родченко, В. Степанов, Л. Попова), чтобы убедиться, как велика

150

пропасть, разделяющая две культуры. По-видимому, смысл обоих приведенных постановлений об индпошиве именно в указании рубежа культур. Культура 2 этими постановлениями, донесенными до населения с помощью радио, кино и печати, как бы публично открещивалась от эгалитарного, коллективистского, ориентированного на стандарт наследия прошлой культуры. Это было символическим жестом, что подчеркнуто фразой последнего постановления о «систематической информации населения о ходе работ по пошивке». Размноженный средствами массовой информации индивидуальный пошив до некоторой степени перекликается с размноженными печатью перелетами через Северный полюс. Между этими двумя явлениями есть разница: в одном случае у населения отнималось право передвижения, и это компенсировалось печатно размноженными передвижениями героев, в другом случае населению ~ дарилось отнятое у него предыдущей культурой право индивидуального выбора, но дарилось оно тем немногим, кто этим правом мог воспользоваться. Общее у этих двух случаев то, что потребителями s благ и там и там выступают особые представители ) населения, а само население сопереживает им с помощью средств массовой информации. И провозглашаемая культурой 2 индивидуальность была индивидуальностью как раз тех представителей, а отнюдь не каждого жителя страны. Распределение индивидуальности, как мы видим, повторяет ту самую структуру иерархии, описанную в предыдущем разделе.

Особенно отчетливо проявилось это новое иерархическое распределение индивидуальности — в противовес прежнему равномерному ее отсутствию — в области кино. В фильмах С. Эйзенштейна 20-х годов культуру 2 особенно раздражает, что субъектом действия там является масса, в этом культура 2 справедливо усматривает связь с идеологией Пролеткульта. «Мы придаем сейчас, — пишет киножурнал в 1934 г., — первостепенное значение изображению индивидуальных характеров» (СК, 1934, 1—2, с. 7). Это требование индивидуальности журнал относит не ко всем героям, а только к образам коммунистов. В прошлой культуре, как полагает журнал, коммунисты «рисовались одним мазком, их характеристика сводилась обычно к одной черте, никаких расщеплений, никаких противоречий в характере, монолитный кусок, а проще говоря, манекен, двигающийся всегда в одном направлении» (там же, с. 9). Тем большее количество индивидуальности (и соответственно большее ': количество «расщеплений» и «противоречий»)

151

может быть позволено в изображении человека, чем лучше он с точки зрения культуры 2. Однако, чтобы достичь такого понимания индивидуальности, Сергею Эйзенштейну, по его словам, пришлось «серьезно работать над собственным мировоззрением»; новая картина виделась ему в 1937 г. такой: «Героическая по духу, партийная, военно-оборонная по содержанию и народная по стилю, — независимо от того, будет ли это материал о 1917 или 1937 г.,— она будет служить победоносному шествию социализма» (Шуб, с. 132). В «Стачке» по экрану металась толпа, теперь же, в 1947 г., во главе победного шествия социализма стоит достаточно «расщепленная» и «противоречивая» индивидуальность, «великий и мудрый правитель», который — как сказал о нем Сталин, — «ограждал страну от проникновения иностранного влияния и стремился объединить Россию» (Черкасов, с. 380), — царь Иван Грозный.

В области архитектуры тема индивидуальности звучит в культуре 2 чаще всего в связи с индивидуальным жилищным строительством. Вскользь о нем упоминалось уже в 1928 г. в постановлении ЦИК и СНК СССР «О жилищной политике» (РППХВ /I/, с. 696). В 1933 г. эта тема прозвучала в постановлении СНК «О развертывании индивидуального рабочего огородничества», согласно которому рабочим предлагалось обзавестись небольшими огородами для работы на них в свободное время, а для этого в ассортимент рабочих магазинов предлагалось включить «лопаты, вилы, грабли, сапки и т.д..» (СЗ, 1934, 1, 8). Конечно, в этом постановлении можно увидеть лишь практическую меру: рабочим надо что-то есть, а коллективизируемое сельское хозяйство не в состоянии производить достаточное количество пищевых продуктов. Но можно увидеть и большее, а именно иерархическое распределение индивидуальности. Крестьянство, которое в России традиционно помещалось в самом основании общественной лестницы, этой индивидуальности лишено, ему позволено лишь коллективное существование1, рабочим же — и в этом есть известная доля инерции культуры 1 — дано в этом смысле гораздо больше, индивидуальное сельское хозяйство. Можно предположить, правда, что этим правом могли пользоваться чаще всего не рабочие, а те, кого в старой России называли «дворовыми людьми», — шоферы ЦК, курьеры СНК, уборщицы ОГПУ.

На более высоком уровне проблема индивидуального огородничества решалась системой дач. «Вокруг Москвы, — с удовлетворением отмечал в 1934 г. архитектурный журнал, — можно

1. Коллективизация крестьянства носит скорее символический характер и происходит, пожалуй, в ущерб хозяйственным интересам страны — как семьдесят лет назад в ущерб хозяйственным интересам страны происходило освобождение крестьянства

152

наблюдать усиленное строительство дач и дачных поселков». И это строительство, как считает журнал, «имеет грандиозное значение» (Калмыков, с. 26). Раздача, говоря тавтологически, дач, в миниатюре повторяющая раздачу земель во временное пользование, начавшуюся в Московском государстве с конца XV в. (Милюков, 1, с. 147), особенно интенсивно происходила с середины 30-х годов. Архитекторы столкнулись с этим процессом по двум линиям. С одной стороны, тема индивидуального деревянного дома и дачного поселка занимает все более солидное место в архитектурном проектировании, с другой — архитекторы сами включились в борьбу за дачные участки. Косвенные следы этой борьбы можно увидеть в пункте протокола заседания секретариата оргкомитета ССА 26 мая 1936 г.: «Расходы по строительству и покупке дач увеличить на 100 тысяч рублей и принять в сумме 300 тысяч рублей» (ЦГАЛИ, 674, 2, 12, л. 30 об.).

В 1946 г. Управлением по делам архитектуры при СНК РСФСР и Наркомгражцанстроем РСФСР проводился специальный конкурс на лучшие индивидуальные жилые дома (АС, 1946, 13, с. 13—19). Послевоенный пятилетний план предусматривал «всемерную помощь населению в строительстве индивидуальных жилых домов» (ГХМ, 1948, 2, с. 29). В 1948 г. право граждан «на покупку и строительство индивидуальных жилых домов» подтверждается постановлением Совета Министров СССР (СП, 1948, 5, 62).

Чтобы вполне ощутить разницу между отношением двух культур к коллективному и индивидуальному быту, сопоставим кузьминские коллективные спальни со следующим описанием идеального «советского рабочего индивидуального жилья», относящимся к 1939 г.: «Конструкция стен — каркасная из деревянных стоек, столбов с обвязкой на каменных или кирпичных фундаментных столбах. Желательно в части здания устроить небольшой погреб в кирпичных или каменных стенах, например, под кухнею, с лестницей из кухонных сеней. В этом погребе может храниться зимний запас овощей и соленья» (Дьяченко, с. 60). Кстати говоря, в роскошно изданной перед войной «Книге о вкусной и здоровой пище» — задача которой была противопоставить «голоду и постоянному недоеданию народных масс» при капитализме пищевое изобилие в СССР — соленьям, вареньям и другим домашним заготовкам был посвящен специальный раздел. Нетрудно представить себе, каким диким показался бы весь этот быт — с домашними заготовками, с погребом, с каменными фундаментами — культуре 1 с ее

153

коллективизмом. Для нее этот быт ничем не отличался бы, скажем, от образа жизни гоголевских старосветских помещиков, время которых проходило «в солении, сушении, варении бесчисленного количества фруктов и растений». С этой точки зрения между идеальным советским рабочим культуры 2 и его супругой должны были бы происходить примерно такие диалоги: « — Чего же бы теперь, Афанасий Иванович, закусить? разве коржиков с салом или пирожков с маком или, может быть, рыжиков соленых? — Пожалуй, хоть и рыжиков, или пирожков».

(Гоголь, 2, с. 12 — 15)

Кузьминские коллективные спальни и полностью обобществленный быт, повторяющий идеал Угрюм-Бурчеева, культура 2 с негодованием отвергает, как бы солидаризируясь тем самым с М. Е. Салтыковым-Щедриным. Патриархальное существование гоголевских старосветских помещиков, напротив, оказывается в какой-то степени созвучным устремлениям культуры. Может Ъытъ, поэтому культуре оказались нужны, как сказал Г. Маленков на XIX съезде ВКП(б), «Гоголи и Щедрины»?

Дальнейшее развитие темы индивидуального сельскохозяйственного быта идет по уже понятной схеме. Возрожденная в 60-е годы культура 1 этот быт отвергает. Постановление Совета Министров I960 г. требует «запретить повсеместно отвод гражданам земельных участков под индивидуальное дачное строительство» и «прекратить продажу гражданам дачных строений» (СП, 1961, 1, 2). Складывающаяся на наших глазах культура этот быт скорее приветствует (хотя практически купить дачу под Москвой становится все труднее). А вот как описывает газета «Правда» образцовое жилище совхозного механизатора: «Дом настоящий, сельский (обратим внимание на запятую. — В. П.). Есть подвал, помещения для хранения картофеля, овощей, кормов для животных и птицы. Можно разместить столярную, токарную или слесарную мастерскую. Дому приданы так называемые надворные постройки, приусадебный участок... Каждый дом — единственный в своем роде» (1979, 20 июня). Не правда ли, быт идеального рабочего 1939 г., на досуге занимающегося сельским хозяйством, и быт идеального совхозного механизатора 1979 г., на досуге занимающегося токарными работами, очень похожи?

JHeraTHBHoe отношение культуры 2 к коммунальному коллективному быту прямо или косвенно работает на укрепление традиционной

154

Культура 1, старавшаяся уничтожить разницу между мужчиной и женщиной, казалась культуре 2 чересчур •холодной' и «бесполой». Культура 2 противопоставляет этому повышенную плодовитость. Культура начинает различать мужчин и женщин В ней появляются женъч, «спальни'; промышленность осваивает выпуск двуспальных кроватей.

семьи. Это проявилось, в частности, в ясном различении культурой мужчин и женщин. Культура 1 со свойственными ей эгалитарно-энтропийными устремлениями старалась всячески нивелировать разницу между мужчинами и женщинами. Позиция В Кузьмина, изложенная им на страницах журнала <·СА·> и в сильной степени перекликающаяся со «Что делать?» Чернышевского, достаточно характерна для всей культуры: «Женщина — человек. Если сейчас вы, мужчины, даете ей средства к существованию, то от нее вы за это требуете рабской работы, таскания ночных горшков, ухода за вами и наслаждений для вас. Вы забываете, что женщина может быть общественно полезной работницей» (Кузьмин, 1928, с. 83). В этой же связи следует рассматривать и введенное в 1918 г. совместное обучение в школах мальчиков и девочек (СУ, 1918, 38, 499), которое было отменено культурой 2 (1943) и вновь введено , в 1954 г.

В 1925 г. Президиум ЦИК обращался к женщинам Востока с призывом бороться <·со всеми видами их закрепощения в области экономической и семейно-бытовой» (СЗ, 1925, 9, 13 февраля). В культуре 2 как будто бы звучит обратный призыв — отношение к женщине приобретает восточные черты. Прежде всего появляется понятие «жен». План работы Московского отделения ССА на 1936 г. предусматривает среди прочих следующее мероприятие; «Встреча жен архитекторов с женами инженеров автозавода им. Сталина» (ЦГАЛИ, 674, 2, 12, л. 229) — ясно, что в культуре 1 никаких «жен» существовать не могло (точнее, «жены» были только у вождей). В культуре 2 появляются даже различные организации «жен»: так, например, на съезде архитекторов в 1937 г. выступала представительница «советов жен ИТР Наркомтяжпрома, Наркомвнуторга, ПВСВ, писателей, завода "Серп и молот", метро, научных работников» (ЦГАЛИ, 674, 2, 38, л. 55). В самой идее «совета жен» парадоксальным образом слились инерция культуры 1, стремившейся включить женщину в общественную жизнь, и гаремная традиция Востока. (Напомним, что туристская субкультура 1960-х годов тоже была разрушительна по отношению к семье. В Московском клубе туристов, например, можно было найти такого рода объявления; «Две веселые девушки ищут двух молодых людей, желательно с гитарой, для байдарочного похода по озеру Селигер с 1 августа по 1 сентября». Сейчас эта субкультура стремительно исчезает.)

Новое понимание индивидуальности и новое отношение к семье любопытным образом проявились в отношении культуры 2 к слову «интимный». Интимность была в 20-е годы едва ли

155

не бранным словом. Когда в 1924 г. профессор В. С. Карпович, редактор «Зодчего», имел неосторожность сказать: «Мы переходим к интимному дому, возвращаемся на лоно природы и ищем забытых старых очагов наших предков» (Зодчий, 1924, 1, с. 26), — это вызвало гневную отповедь журнала ЛЕФ: «...Я возмущаюсь, — писал Зелинский, — когда мне это преподносят с кафедры, когда со всем академическим авторитетом заявляют о наступлении эпохи «интимизма». «Интимизм» — типичнейшее умонастроение для крайне буржуазных эпох и для буржуазной демократии» (Зелинский, с. 88). В. Карпович ничего не ответил К. Зелинскому. Ответы стали приходить спустя десять лет. «В трактовке жилья, — говорилось в передовой статье журнала "Архитектура СССР", — должен сказаться элемент известной интимности» (1936, 5, с. 2). «В Донбассе часто приходится слышать жалобы на то, что в условиях оголенной застройки нельзя никуда уйти от шума и любопытства прохожих, — писал про строчную застройку Эрнста Мая бывший его единомышленник А. Мостаков. — Отсутствие дворового пространства, смешение его с уличным лишают жилье характерной лиричности и интимности. Вполне понятно стремление живущих в доме к уюту, к некоторой изолированности от окружающего мира» (Мостаков, 1937, с. 62—63). И, наконец, идеальный интимный жилой квартал, как его описывает Н. Былинкин: «В стороне от тротуара появилась изумрудная зелень газонов. Вот фонтан, далее стоит серебристая ель и широколистный клен. Под ним скамья. Сразу возникает ощущение подлинно жилого квартала... Людей отталкивает пыль, запах машин, шум уличного пространства» (АС, 1938, 3, с. 4).

Культура 1, как мы говорили, не выделяет отдельного человека из массы. Культура 2 начинает одновременно со сплошной коллективизации и проповеди индивидуализма. Для нее это одно и то же. Коллектив, к которому стремилась культура 1, в сущности, не может быть назван коллективом, поскольку в нем нет организации. Это скорее набор равных друг другу единиц. Именно поэтому культура 1 враждебна всякому организованному коллективу, например семье. И именно поэтому культура 1 враждебна всякой специализации деятельностей. В ней, как сказал в 1925 г. поэт, Каждый

хитр, Землю попашет, попишет

стихи.

(Маяковский, 8, с. 327)

156

2 Не будем придираться к некоторым неточностям, которые допускает Р. Пайпс. Во-первых, государство платило за работу не в колхозах, а в совхозах, во-вторых, не община владела продуктами своего труда, а каждый хозяин.

Иерархическая индивидуальность, которую строит культура 2, начинает опираться на уже существовавшие раньше типы коллективов. Один из таких коллективов — семья. Другой — крестьянская община.

С социологической точки зрения колхоз и крестьянская община не имеют ничего общего. «Разница между ними принципиальна, — пишет Р. Пайпс. — Мир не был коллективным, обработка земли велась индивидуально, семьями. Еще более важно, что община владела продуктами своего труда, в то время как в колхозе они принадлежат государству, которое платило колхозникам за их работу» (Pipes, с. 19)2. «Между колхозом и общиной, — считает другой исследователь, — существует глубочайший разрыв — в частности, община не может естественно перерасти в колхоз» (Дубровский, с. 110).

Культуролог, однако, не вправе пройти мимо одной особенности крестьянской общины, которая была использована культурой 2 и при создании колхозов, и в организации труда в исправитсльнотрудовых лагерях, — речь идет о круговой ответственности, при которой «весь союз ручался за каждого отдельного члена и обязывался принять на себя его обязанности в случае его ухода... Круговая ответственность, — считает историк, — становится типичной формой связи между гражданином и государственной властью. Отдельное лицо неуловимо для правительства, пока властям не удастся отдать это лицо «за крепкие поруки». С «поруки» и начинается всякое серьезное обращение власти к подданному ...» (Милюков, 1, с. 164, 204).

В конечном счете весь индивидуализм культуры 2 означал, что каждый коллектив имел своего индивидуального репрезентанта. Коллектив всей страны имел в качестве репрезентанта Сталина. Сталин был эквивалентом всей страны и любой ее выделенной части. Когда герой стихотворения К. Симонова бросает в лицо врагам три самых святых для него слова: «Россия, Сталин, Сталинград!» (Симонов, с. 290), эти три слова выступают для него как синонимы. Он мог бы перечислить их в другом порядке, он мог бы назвать какое-нибудь одно из них — смысл сказанного не изменился бы. Перед лицом врагов коллектив (или, если угодно, бригаду страны) представляет один человек. Перед лицом любого представителя власти (в этом смысле он будет эквивалентен врагу) каждый коллектив любого уровня также представлен своим бригадиром (или старостой).

Каждый руководитель в культуре 2 хочет иметь дело именно с индивидуальностью бригадира, а не с коллективом бригады. Внутренняя жизнь бригады,

157

связанной круговой порукой, его вообще не интересует. Он предоставляет ей известную самостоятельность или, если угодно, интимность. Та интимность, которой постоянно требует от архитектора культура 2, это в конечном счете пространственное выражение принципа круговой поруки: изолированное от окружающего мира пространство двора как бы изображает бригаду, а обращенный на улицу, по которой ездят на машинах вожди, фасад — ее бригадира.

Культура 2 требовала индивидуальности не только от людей, но и от каждого сооружения и каждого населенного пункта. На деле это означало иерархию: одни точки пространства (как и люди) были более ценны, чем другие, поэтому на них можно было строить более высокие и богатые дома, чем на других. Но параллельно в культуре продолжает жить идея идеального образца, который можно размножать в любом количестве, — и эта идея несет отголоски культуры 1. Настойчивые усилия культуры 2, направленные на стандартизацию и типизацию проектирования, выдают ее мечту однажды спроектировать самое совершенное архитектурное сооружение всех времен и народов и на этом архитектурное творчество вообще закончить, чтобы дальше только бесконечно воспроизводить этот образец (этих импликаций идея идеального образца была лишена в культуре 1).

Взаимно исключающие друг друга идеи идеального образца и иерархии могли сосуществовать в культуре 2, потому что предполагаемое совершенство образца было недостижимым: проектирование Дворца Советов в принципе никогда не могло закончиться. Но с того момента, как культура переносит центр внимания с проектирования этого образца на его размножение, начинается распад иерархии и, следовательно, культуры 2.

Дворец Советов еще не спроектирован до конца, еще не ясны все его детали, но многое уже ясно: это ступенчатое сооружение, иерархическое, устремленное ввысь и увенчанное фигурой человека. Всеми этими чертами начинают наделяться построенные после войны высотные здания. Семь высотных зданий (напоминающие те легендарные семь холмов, на которых стоит Москва) установлены в разных местах, но стремление культуры выявить индивидуальность каждого места уже уступило ее восхищению перед совершенством композиции Дворца Советов, поэтому все высотные здания почти одинаково воспроизводят этот образец (заменяя, правда, фигуру шпилями). Дело тут отнюдь не в том, что высотные здания образуют кольцо, все точки

158

которого равно удалены от центра (в этом случае иерархическая ценность всех семи точек была бы одинаковой), — как раз наоборот, они удалены от центра на разные расстояния: дальше всех на юго-запад выброшен университет, а еще дальше на запад, в Ригу и Варшаву (в точки, обладающие, казалось бы, совсем иной индивидуальностью), выброшены точно такие же, как и в Москве, высотные здания. Одно из двух: либо ценность точки пространства зависит не от ее геометрического отстояния от центра мира и с точки зрения культуры 2 все высотные здания находятся одинаково близко от строительной площадки Дворца Советов, либо идея идеального образца окончательно победила иерархию, а это означает возврат к культуре 1.

Культура 2 тратила много усилий на выявление специфики (или индивидуальности) разных типов архитектурных сооружений — жилые дома < следовало проектировать одним способом, общественные — другим. Одни архитекторы работали над образом жилого дома, другие — над образом учебного заведения, третьи — над образом советского учреждения. Но когда специфический образ каждого типа был, наконец, найден, оказалось, что эти образы почти невозможно отличить друг от друга: среди одинаковых высотных домов есть и жилые дома, и гостиницы, и министерства, и

159

университет. Одно из двух: либо функционально в культуре 2 не было разницы между гостиницей, жилым домом и учреждением, либо художественная функция высотных домов (создание «высотного силуэта Москвы») была для культуры 2 значительно важнее всех бытовых функций.

Архитектурной кульминацией эпохи и одновременно ее распадом можно считать проект реконструкции Люсиновской улицы, выполненный в 1953 г. Г. А. Захаровым. По этому неосуществленному проекту улица застраивалась шестью абсолютно одинаковыми 16-этажными ступенчатыми зданиями, увенчанными шпилями. Выстроенные высотные здания Москвы все-таки слегка отличаются друг от друга, их можно считать поисками окончательного варианта Дворца Советов. Высотные дома на Люсиновской улице должны были повторять друг друга до мельчайших деталей. Это, в сущности, последний эпизод проектирования Дворца Советов, последняя точка культуры 2. Но одновременно этот проект, где дома не образуют сплошного фасада, а расставлены на некотором расстоянии друг от друга, почти как в строчной застройке Эрнста Мая, принадлежит уже культуре 1.

Однако складывающаяся в 50-х годах культура 1 не признала этот проект своим. Г. Захаров и его проект были одним из главных объектов критики на Всесоюзном совещании строителей в декабре 1954 г. А 13 апреля 1955 г. Г. Захарову уже пришлось написать заявление с просьбой освободить его от обязанностей секретаря ССА «На бюро МГК КПСС и Всесоюзном совещании строителей в Кремле моя творческая деятельность была справедливо подвергнута резкой критики?, которая мною глубоко осознана и воспринята» (ЦГАЛИ, 674, 2, 25, л. 88). Захаров был назначен проректором Строгановского училища, а ректором — бывший ученик А Родченко по ВХУТЕМАСу 3. ?. Быков. Около 1967 г. Г. Захаров стал ректором училища, а в 1969 г., когда я защищал дипломный проект — универсальный набор радиоблоков в стиле ульмского функционализма, Захаров недовольно морщился и говорил: — Не вижу здесь красоты!

Сейчас я понимаю, что его смущала не одинаковость моих радиоблоков, не отсутствие в них индивидуальности, а скорее отсутствие на них шпилей.

3. Грамматика подлинника сохранена.

160

6. Неживое — живое

Культура 2 постоянно прокламирует свою заботу о живом человеке. «В чем же заключается грубейшая ошибка Мая и его сподвижников, — писал А. Мостаков, — в чем органическая порочность его «системы»? Прежде всего в том, что Э. Май исключает из своей «архитектурной* концепции... человека. Он подменяет человеческую личность некоей суммой биологических и технологических требований» (Мостаков, 1937, с. 62). Культура 2 очень ясно различает биологическое и живое. Биология для нее вообще равнозначна технологии. Живое имеет какую-то особую внебиологическую природу.

Строго говоря, теория «живого человека» принадлежит писателям РАППа. Лозунг «показа живого человека» бьи провозглашен в 1928 г. на Первом съезде пролетарских писателей, и после ликвидации РАППа в 1932 г. эта теория упоминалась только с эпитетом «пресловутая». Но, уничтожив РАПП и (частично) его идеологов, культура 2 как бы приняла знамя «живого человека» из слабеющих рук поверженного противника.

В культуре 2 «живое» постоянно употребляется с положительным знаком и противопоставляется при этом «механическому» предыдущей культуры. В известном смысле культура 2 права, потому что пафос механического в той культуре действительно присутствовал. «После электричества, — писал в 1922 г. Маяковский, — совершенно бросил интересоваться природой. Не усовершенствованная вещь» (Маяковский, 1, с. 11). Одержимость культуры электричеством можно увидеть даже в ленинском плане электрификации страны (1920). Одержимость культуры 1 техникой можно увидеть даже в сталинском лозунге «Техника решает все» (4 февраля 1931 г.), но этот лозунг очень быстро сменяется другим: «Кадры решают все» (4 мая 1935 г.). Кадры — это люди, культура 2 противопоставляет их технике, а культура 1 с ними вообще старалась иметь как можно меньше дела. Мейерхольд превращал актеров в кукол, заставляя их заниматься биомеханикой (а в культуре 2 такое отношение к актеру пародировалось в сказке Алексея Толстого «Золотой ключик» в образе Карабаса Барабаса — см. Петровский, с. 245). Архитекторы противопоставляли человеку технику (или архитектуру, понятую как технику). «Прабабушки верили, — писал в 1926 г. член АСНОВА Лисицкий, — что... человек — мера всех вещей» (ПА, с. 8)

161

«В сущности лучшая библиотека по современной архитектуре, — писал в том же году член ОСА Гинзбург, — собрание последних каталогов и прейскурантов технических фирм» (СА, 1926, 2, с. 44). Пафос техники, противопоставленной человеку, разделяют враждующие архитектурные направления. Когда А. Мостаков писал в 1937 г. о человеке как «сумме биологических и технологических требований», он, кроме Эрнста Мая, безусловно, имел в виду и конструктивистов и рационалистов, все хорошо помнили тогда слова Гинзбурга об «экономии живой силы человека» (Гинзбург, 1927, с. 18) и слова Ладовского об «экономии психической энергии» (МСАА /I/, с. 353). И в том и в другом случае человек, его биология и его техника трактовались чисто технически.

В культуре 2 мерой всех вещей снова становится человек (см. АС, 1937, 10, с. 12), а главной ценностью становится «живое». В архитектуре постоянно говорится о необходимости создания «живого архитектурного образа» (АС, 1933, 3-4, с. 8), а наследие предыдущей культуры воспринимается как «мертвящее». «Советская архитектура... сбрасывает с себя печать мертвящей скуки и сухости, столь характерных для "домов-коробок" недавних лет» (АС, 1934, 8, с. 1). Культура отрекается не только от архитектурного авангарда прошлых лет, но и от «мертвого археологизма» реставраторов классики, противопоставляя им «дух живого творчества» (Б. Михайлов, с. 6).

Слово «живое» часто употребляется в культуре просто как синоним положительного качества. Один завод, например, сумел уменьшить отклонение по толщине в плитах «дифферент» (используемых в домах А. Мордвинова) с трех миллиметров до одного; с точки зрения культуры это произошло потому, что «живых людей всегда увлекает живое дело» (Былинкин, с. 7).

Естественно, что на Западе, по ту сторону границ «нашего» мира, «исчезло живое, активное восприятие мира, исчезла радость существования, гордость быть человеком». Это пишет в 1947 г. Е. Кригер, он разъясняет дальше, что советские архитекторы и западные — это примерно как пушкинские Моцарт и Сальери. «Музыку архитектуры, разъятую как труп, — пишет Кригер, — мы видели, когда... Корбюзье выстроил в Москве на улице Кирова дом со стеклянными стенами» (Кригер, с. 335, 336). «Дому-трупу» Кригер противопоставляет «живые» сооружения культуры 2. Он приводит слова Алабяна: «Парфенон рано утром просыпается вместе с солнцем, живет и меняется в течение дня и засыпает с наступлением ночи»

162

(Алабян, с. 2). Эта фраза Алабяна была произнесена в 1936 г., она очень понравилась заместителю заведующего культпропотделом ЦК ВКП(б) Ангарову, и он процитировал ее в своей речи (Ангаров, с. 9). Эта фраза потом цитировалась на всем протяжении культуры 2. Засыпающий и просыпающийся храм стал тем идеалом, к которому должна была стремиться архитектура.

Дом — это теперь была не «машина для жилья», это теперь был почти человек. Неудивительно, что архитектура должна была ориентироваться «на архитектонику жизнерадостного, здорового, хорошо сложенного человека» (АА, 1936, 3, с. 79). Обсуждение архитектурных сооружений в культуре 2 часто ведется тоже в антропоморфных терминах, например, «наша архитектура хорошо делает голову и очень плохо делает ноги» (там же, с, 81). Последние слова принадлежат архитектору Циресу, и за ними, видимо, стоит библейская реминисценция: «У этого истукана голова была из ~~? чистого золота, грудь его и руки его — из серебра, чрево его и бедра его — медные, голени его — железные, ноги его частью железные, частью глиняные» (Даниил, 2, 32). Реминисценция совершенно законная, ибо структура иерархии ,> культуры 2 в этом образе выражена довольно точно. (Впрочем, еще ближе культуре 2 была бы иерархия, описанная в одной летописи XII в. Там говорится про «Перуна древяна, а главу его < сребрену, а ус злат» — Аничков, с. 130. В культуре 2 | иерархия тоже некоторым образом замыкается в усах вождя). J

Антропоморфное видение архитектуры достигло своего апогея к началу 50-х годов, когда все дома стали облицовывать телесно-розовыми керамическими плитками. Это была неосознанная имитация человеческой кожи. Внутренние стены дворов, как и полагается внутренностям, этой кожи ? были лишены. А когда в конце 50-х годов эти керамические чешуйки кожи стали падать на головы прохожих, так что даже понадобилось снабдить дома специальными металлическими предохранительными сетками, стало ясно, что это конец культуры: кожные заболевания всегда

163

;. Конечно, здесь есть чисто практические аспекты борьбы с голодом, подлежащие скорее ведению экономиста. Но интонация и лексика относятся к сфере интересов культуролога.

свидетельствуют о нарушениях центральной нервной системы.

Итак, в глазах культуры 2 творчество прежней культуры — это «бесплодное формотворчество», — как сказал Р. Хигер о К. Мельникове (АС, 1935, 1, с. 34). Этот же мотив бесплодия можно увидеть и в области кино. «Эти люди, — говорится в 1934 г. про О. Брика и его единомышленников, — творчески бессильны» (СК, 1934, 8—9, с. 5). Короче: культуру 2 отталкивает «импотенция» предыдущей культуры, себя же она ощущает переполненной витальной активностью. Отсюда довольно неожиданная похвала архитектурному решению: в нем привлекает «темпераментность» (АС, 1939, 4, с. 23).

Говоря о «потенции», «темпераментности» и «активности» культуры 2, мы не можем не вспомнить о гигантской скульптуре «Буйвол» с гипертрофированными гениталиями, установленной в 1939 г. на ВСХВ (и задвинутой в глухой угол парка в 60-е годы). Вспоминаются также гневные строки из подписанного Сталиным и Молотовым постановления СНК и ЦК ВКП(б) о недопустимости «кастрации племенных баранов», поскольку эта кастрация нарушает «интересы государства» (СЗ, 1936, 13, 112)'. Уместно вспомнить и об уже цитированном постановлении о «ежедекадном отчете о ходе случной кампании» (СЗ, 1934, 22, 176). По-видимому, с пафосом плодовитости связано и широкое распространение в архитектуре мотивов колоса и снопа.

В бытовой лексике культуры 2 очень часто употребляется зоотехнический термин «покрыть», употребляемый в значении «сильно критиковать». Это слово, в частности, употребляет С. Лисагор на заседании 13 февраля 1936 г.: «Александр Яковлевич (Александров. — В. Щ покрыл меня на секции... и что ему стоит угробить меня...» (Стенограмма, л. 206), Можно было бы даже сказать, что культура 2 воспринимает людей предыдущей культуры как кастратов. В культуре 1 1920-х годов не было, 60. И. В. Клепиков. 'Буйвол'. 1939- (??,11,11793).

164

2. В русском язычестве оно проявилось, в частности, в устройстве брачной постели на снопах.

конечно, явно выраженных элементов скопчества, но тот факт, что культура 2 постоянно противопоставляет предыдущей культуре свою повышенную половую активность, заставляет думать, что в культуре 1 все-таки присутствовали некоторые элементы того мироощущения, которое в конце XVIII — XIX веках выразилось в идеологии скопчества. Скопцы противопоставляли плоти Дух. Функционалисты — Машинный дух.

Сельскохозяйственный пафос плодовитости и ? урожайности возникает в культуре 2 вопреки угасанию реальных плодовитости и урожайности сельского хозяйства, и реализуется он в одном из грандиознейших сооружений культуры 2 — во Всесоюзной сельскохозяйственной выставке.

Это вполне традиционное в архаических культурах соединение плодовитости и урожайности2 довольно ярко проявилось в популярных песнях культуры 2. Вот несколько примеров.

Всю ночь поют в пшенице перепелки О том, что будет урожайный год, Еще о том, что за рекой в поселке Моя любовь, моя судьба живет.

(ЛПНП, с. 219)

Чтобы все девчата были

И пригожи и ловки, Чтобы жарче их любили

Молодые казаки.

Убирай!Убирай!

Да нагружай, нагружай

Да выгружай! Наступили сроки.

Эх, урожай наш, урожай, Урожай высокий!

(Там же, с. 217)

Чтоб на поле жито Дружней колосилось! Чтоб сало в кладовке Все время водилось!.. Еще пожелать вам Немного осталось: Чтоб в год по ребенку У вас нарождалось! А если, по счастью, И двое прибудет, Никто с вас не спросит, Никто не осудит.

(Там же, с. 223)

Если «живое» в культуре 2 становится одним из синонимов положительного качества, то устойчивым синонимом отрицательного становится «механическое», «логическое» и «абстрактное».

165

мотивам культуры 2 становятся снопы и колосья. Пафос урожайности становится тем сильнее, чем ниже падает реальная урожайность сельского хозяйства.

166

3. Странная судьба постигла при этом применение хмеля. В первом постановлении было сказано, что оно "не воспрещается*. Затем последовала поправка: "воспрещается* (СУ, 1920, 12, 76). Затем последовала новая поправка: "не воспрещается* (СУ, 1920, 34, 161). Все постановления и поправки подписаны Лениным и БончБруевичем. Откуда у них эта нерешительность в отношении хмеля, остается загадкой. Может быть, это связано с борьбой двух школ в советской теории борьбы с алкоголизмом, одна основана на запрещении, другая — на "облегчении доступа в театры, постановке кинолент с бодрым, здоровым содержанием* (БСЭ /I/, т. 2, с. 245). Не исключено, впрочем, что страх перед хмелем сохранился с 1632 г, когда обнаружили колдунью, специально наговаривающую на хмель, "чтобы тем хмелем, когда он будет ввезен в Московию, произвести моровое поветрие* (Костомаров, с. 187).

Теория планировки городов Б. Сакулина, столь популярная в 20-е годы, даже повлиявшая, как утверждает М. Астафьева, на идеи районной планировки Патрика Аберкомби (Астафьева, с. 211 — 215), оказывается теперь «крайне вредной», то есть «чисто механической» (С. Чернышев на съезде. — ЦГАЛИ, 674, 2, 35, л. 135).

Когда 13 февраля 1936 г. на заседании секретариата оргкомитета ССА выступал бывший соавтор М. Гинзбурга, конструктивист С. А. Лисагор, то, защищаясь от выдвинутых против него обвинений, он особенно возражал против термина «механист» — видимо, тогда это было серьезное обвинение. «Я держал под рукой, — говорил С. Лисагор, — и Мацу (И. Л. Маца, известный критикмарксист. — В. П), и Маркса, и Энгельса... и мне после этого говорят, что я механист» (Стенограмма, л. 203—206). Но тот, кто в культуре 2 был однажды назван механистом, был обречен. Вскоре после заседания С. Лисагор был арестован, а в сентябрьском номере «Архитектуры СССР» он уже фигурировал в одном ряду с М. Охитовичем: «...вспомним троцкистов Лисагора, Охитовича, выступавших со своими троцкистскими "теорийками" на архитектурном фронте» (АС, 1936, 9, с. 2). Характерно это «вспомним» — М. Охитович был арестован, по-видимому, вскоре после (или незадолго до) его исключения из ССА 31 марта 1935 г., С. Лисагор был арестован между 13 февраля и сентябрем 1936 г., но культура успела их забыть. Через некоторое время культура будет уже не в состоянии их вспомнить, их имена будут вычеркнуты из архивных стенограмм, журналы с их статьями будут изъяты из библиотек Их для культуры как бы никогда и не существовало.

Старая культура с точки зрения новой отличалась «скукой», новая же — «весельем» и «радостью», что вылилось в 1935 г. в классическую формулу Сталина «жить стало лучше, товарищи, жить стало веселее» (Сталин, 1939, с. 499). Культура воспринимает свою переполненность радостью, бодростью и весельем как нечто чрезвычайно здоровое, во всяком случае, она настороженно относится ко всем искусственным средствам вызывания радости — закрываются игорные заведения (СЗ, 1928, 27, 249), запрещается торговля наркотиками (СЗ, 1928, 33, 290; 1934, 56, 422), вводится уголовная ответственность за распространение порнографии (СЗ, 1935, 56, 457). Исключение сделано лишь для традиционного в России средства для вызывания радости и веселья — алкоголя. Культура 1 начала с полного запрещения спиртных напитков (СУ, 1920, 1—2, 2)3, а позднее, когда снова была разрешена водка (СЗ, 1925, 57,425—

167

426), началась активная борьба с алкоголизмом (СУ, 1926, 57, 447; 88, 640; ПЗМ, 1927, 16 мая). Особой остроты эта борьба достигла в 1929 г., когда появилось постановление, по которому в течение первых трех дней не выдавалось пособил по нетрудоспособности, вызванной опьянением (СЗ, 1929, 26, 236), вскоре не оплачивались уже первые пять дней (СЗ, 1929, 74, 710). Характерно также, что в типовом уставе дома-коммуны 1928 г сказано, что в дома-коммуны нельзя не только «ввозить иконы», но и «вселять пьяниц» (ИИСА /З/, с. 9). В культуре 2 борьба с иконами и с пьяницами теряет актуальность (разумеется, на уровне текстов, а не практических действий). Конечно, на улицах можно было увидеть пьяных, но власть старалась не замечать этого, как не замечало этого правительство царской России. Конечно, в домах сохранялись иконы, но власть старалась мириться с этим, как некогда церковь мирилась с элементами язычества в христианских обрядах.

Итак, культуру 2 как бы переполняет здоровая физиологическая радость, бодрость — во всяком случае, она видит себя именно такой. Еще не кончился страшный голод начала 30-х годов, а архитекторы уже начали создавать «радостную и бодрую колхозную архитектуру» (АГ, 1935, 13 января, с. 1). Да и весь тон советской архитектуры, как полагает Н. Колли, должен быть «тоном бодрой уверенности» (АС, 1935, 3, с. 39), поскольку сама жизнь давно стала «радостной, бодрой, замечательной» (Итоги, с. 2). Архитектура должна соответствовать «радости труда» (Алабян на съезде.— ЦГАЛИ, 674, 2, 30, л. 27), создавать условия для «радостного отдыха» (Ангаров, с. 8) и давать при этом «радость красоты» (Маца, 1936, с. 6). Своими лучшими архитектурными сооружениями культура считает те, которые наиболее полно выражают это чувство радости. Таково метро, поскольку там «светло и радостно» (Алабян, с. 5). Такова сельскохозяйственная выставка, потому что человека там охватывает «чувство исключительной радости» (АС, 1939, 8, с. 2).

Все, что не излучает радости, кажется культуре крайне подозрительным и даже враждебным. Памятник Гоголю скульптора Андреева убирают с Гоголевского бульвара, потому что он «искажал образ великого писателя, трактуя его как пессимиста и мистика» (Правда, 1936, 14 мая). Был объявлен конкурс на новый памятник, «отражающий подлинный облик великого русского писателя» (СЗ, 1936, 32, 286). Победивший на конкурсе памятник скульптора Томского стоит на бульваре до сих пор, старый задвинут в один из дворов. Нетрудно увидеть один и тот же ход в том, что пессимист Гоголь

168

65. ?. ?. Андреев. Памятник Гоголю. 1909 (ФА, 1979)· В 1952 г. этот памятник был передвинут во двор дома, где жил писатель, поскольку •искажал образ великого писателя, трактуя его как пессимиста и мистика' (Правда, 1936, 14 мая).

задвигается культурой в глухой двор, и в том, что механист Лисагор отправляется культурой в один из отдаленных исправительно-трудовых лагерей. То, в чем с точки зрения культуры не хватает бодрости и живости, не должно маячить перед глазами. Кстати говоря, отсутствие веселья — один из мотивов, звучавших во время процесса по делу царевича Алексея в 1718 г. Феофан Прокопович, ? выступавший в роли, как мы сегодня бы ее назвали, «общественного обвинителя», сказал о единомышленниках царевича так: «Или тайным ? бесом льстимии, меланхолею помрачаемы... лучше ; любят день ненастливый, нежели ведро, лучше , радуются ведомостьми скорбными, нежели ( добрыми...» (Пекарский, с. 486). «Папежский се дух», — заканчивает этот пассаж Феофан Прокопович, и в этих словах снова устанавливается связь между пессимизмом и Западом, связь, которую мы видели в словах Е. Кригера 1947 г.: «На Западе исчезла радость существования», То, что не излучает радости, — враждебно, оно уничтожается, а сам этот процесс уничтожения тоже вызывает бурную радость. Обратим внимание на стенографические ремарки в двух следующих цитатах. «Нам пришлось, — говорил Сталин 4 мая 1935 г. на выпуске академиков Красной Армии, — по пути помять бока кое-кому из этих товарищей... Должен признаться, что я тоже приложил руку к этому делу (бурные аплодисменты, возгласы "ура")» (СК, 1935, 5, 4). Другой пример: «Мне скульпторы поручили, — сказал на съезде архитекторов скульптор Меркуров, — сказать, что мы вчера добили последних формалистов (смех, аплодисменты). Лично мною было ухлопано 8 человек (аплодисменты)» (ЦГАЛИ, 674, 2, 32, л. 44).

Аналогичное соединение смеха и уничтожения, точнее, уничтожение, вызывающее смех, находим в воспоминаниях актера Н. Черкасова, игравшего Ивана Грозного в фильме Эйзенштейна, Черкасов рассказывает, что Сталин пригласил его и Эйзенштейна к себе и поделился своими мыслями о Грозном. По мнению Сталина, Иван недостаточно решительно казнил бояр. «И затем, — вспоминает Черкасов, — Иосиф Виссарионович с юмором, добавил, что тут Ивану помешал Бог: Грозный ликвидирует одно семейство феодалов, один боярский род, а потом целый год кается и замаливает «грех», тогда как ему нужно было бы действовать еще решительнее» (Черкасов, с. 380). Этот особый тип юмора можно было бы приписать исключительно чертам характера Сталина, которого смешило физическое уничтожение врагов (вспомним и самого Ивана Грозного, хохочущего, глядя на корчи своих врагов, сидящих на колу, —

169

см. Лихачев и Панченко). Но смех архитекторов по поводу Меркурова, ухлопавшего восемь человек, показывает, что возможен и обратный ход: появление на престоле человека с таким специфическим юмором можно считать порождением культуры, создавшей особую смеховую ситуацию, в которой этот тип юмора актуален.

Ремарка <·смех·> в стенограммах тех лет появляется иногда в таких ситуациях, когда смех, с точки зрения наблюдателя из другой культуры, неуместен и необъясним. На том заседании 13 февраля 1936 г., где С. А. Лисагор делал последние попытки спастись от обвинения в механицизме, выступал и Александр Веснин. По поводу статьи Г. М. Людвига в «Архитектурной газете», где тот нападал на С. Лисагора и конструктивизм, Веснин сказал: «Я не верю, что Людвиг является автором этой статьи... Мне как-то трудно говорить, я давно знаю его как хорошего, порядочного человека, и который (смех) вдруг так поступил» (Стенограмма, л. 194). Попробуем разобраться, что происходит. Веснин делает, по существу, сенсационное заявление, он утверждает, что статью Людвига написал не Людвиг, а Людвиг, сам бывший конструктивист, «хороший и порядочный» человек, почему-то вынужден подписывать текст, с которым он не согласен, и потом не решается прийти на обсуждение этой статьи. Есть над чем задуматься. Реакция присутствующих архитекторов (не рабочих, не крестьян, не партийных чиновников, а архитекторов): смех. Тот факт, что смех, по-видимому, не был единодушным, не снимает с ситуации ее уникальности; у части присутствующих архитекторов событие вызывает смех, и, надо думать, это именно те архитекторы, которые наиболее органично врастали в культуру 2 (или, если угодно, культура 2 органично вырастала из них).

Объяснение может быть таким: смех, видимо, вызвало необычное словоупотребление. Я склонен думать, что «хорошим и порядочным» людям культуры 2 как раз особенно часто приходилось подписывать не свои тексты, и смех, надо полагать, исходил как раз из их уст. «Хорошие» люди смеялись над затруднениями А Веснина, оказавшегося перед ложным противоречием: хороший — но подписал. Правильно было бы: хороший — поэтому подписал.

Еще пример смеха. К. Алабян, выступая на съезде, резко отозвался о теории экономиста Шибаева, условно поделившего все женское население города Уфы на четыре категории (имея в виду четыре соответствующих им типа планировки квартир). «По его гнилой теории, — говорил Алабян, — первую категорию составляют женщины, которые относятся

170

к детям так, как, по образному выражению Шибаева, раньше дамы хорошего общества относились к собачкам-болонкам (смех)» (ЦГАЛИ, 674, 2, 30, л. 59). Здесь можно предложить такое объяснение смеха: дамы, хорошее общество, болонки — все это атрибуты давно забытой дореволюционной действительности; и хотя в культуре 2 все эти атрибуты постепенно начинают возрождаться, в 1937 г. их упоминание еще вызывает смех.

«Четвертую категорию шибаевских женщин, — продолжал Алабян, — составляют преступницы, которые вообще рожать не могут (смех)» (там же). Последняя фраза не очень понятна (непонятно, в каком смысле употреблено слово «преступницы»). Видимо, смех вызывает предположение, что ? какие-то женщины не могут рожать. Культуре с повышенной урожайностью и плодовитостью (да еще после запрещения абортов) это смешно.

Через три дня, 19 июня 1937 г., на съезде выступала писательница Мариэтта Шагинян, которая сказала, что в одном из московских домов, «в прекрасных ванных комнатах, выложенных изразцами, не существует газовых колонок, отапливаются ванны снизу гуртом, и тот же Моссовет постановил, чтобы их топили не чаще, чем раз в шестидневку (смех)» (ЦГАЛИ, 674, 2, 33, л. 85). Можно предположить и еще один механизм этого постоянно возникающего смеха. Смех был бы вполне объясним, если бы вызывающие смех события (невозможность помыться, ухлопывание врагов, помятие боков, замена детей болонками и т. д.) происходили на сцене или на киноэкране. Это классический механизм смеха в кинокомедии: бьют чугунной трубой по голове, зритель испытывает мгновенный ужас и сразу же облегченно вздыхает — не меня и не по-настоящему. Избыток энергии вырывается в форме смеха. Нельзя ли предположить, что восприятие окружающего мира в культуре 2 <> обладало некоторой долей театральности, быть может, человек культуры 2 относился к происходящему перед ним как к кем-то разыгрываемому спектаклю и не до конца верил в подлинность происходящего?

Основание для такого предположения есть, и подробно оно будет рассмотрено в разделе «Целесообразное — художественное». Здесь мы ограничимся рассмотрением смеха в контексте повышенной витальной активности культуры 2. А сама эта активность, видимо, связана с другим свойством этой культуры — с ощущаемым ею изменением климата. В культуре как бы произошло резкое потепление, не случайно наследие предыдущей культуры все чаще называется теперь словом «холодное».

171

Холодным, например, теперь кажется кино 20-х S годов. «Доапрельские годы (имеется в виду постановление ЦК о перестройке художественных организаций 23 апреля 1932 г. — В. Л) вошли в историю советского кино, — пишет киножурнал, — как годы... появления картин с расслабленным, холодным, безжизненным действием» (СК, 1934, 1—2, с. 16). Три последних эпитета, данные через запятую, определенно указывают на то, что речь идет именно о недостатках активности.

Холодной кажется теперь не только архитектура конструктивизма, (холодная, бедная, скучная, сухая и серая — это постоянные эпитеты, прилагаемые культурой 2 и к архитектуре конструктивизма, и к архитектуре рационализма), холодной кажется и классика, если она не была специально подогрета. Алабян на съезде упрекал Г. Гольца и И. Соболева за то, что те «некритически использовали элементы ренессанса, и их произведения получились ложными, холодными*. То же самое, по мнению Алабяна, произошло и с И. Кузнецовым, который построил в Сочи «холодный, напыщенный дворец» (ЦГАЛИ, 674, 2, 30, л. 37-39).

И соответственно, наоборот, наличие в архитектурном решении тепла резко повышает его достоинства. Таков, скажем, ресторан Дома архитекторов, где М. Мержанов, как полагает Н. Былинкин, добился «теплоты» (АС, 1941, 4, с. 8). Таков фасад дома И. Соболева на 1 -и Мещанской улице, в нем, как показалось архитектору Ю. Щассу, «есть теплота» (АС, 1939, 4, с. 23).

Этот дом на 1-й Мещанской заслуживает того, чтобы поговорить о нем подробнее. Два фасада дома украшены открытыми террасами. Сам автор, выступая на съезде, так объяснял это решение: «Когда смотришь на наши балконы, они получаются ни два ни полтора. Ничего там нет, только выйти постоять, но даже стула часто там не поставишь, не говоря уже ни о чем другом. Мы решили превратить i, балкон в часть помещения при квартире, то есть место, которое как-то может быть использовано в быту. Отчасти нас на это натолкнуло еще жаркое лето прошлого года, когда вся Москва спала на крышах и во дворах. И взяв за основу габариты кровати, мы сделали эти террасы шириной в два метра и длиной метра в четыре. Получилась, небольшая, но довольно подходящая комната» (ЦГАЛИ, 674, 2, 35, л. 37).

Известно, что в условиях континентального климата лето бывает жарким (и коротким), а зима холодной (и долгой). Культура 2 как бы забывает об этом. Ее мироощущение словно бы сползает на несколько десятков градусов южнее, с 60° широты до, по крайней мере, средиземноморских широт.

172
172
173

70. ?. ?. Адамович. Магазин вин на улице Горького. 1940-е (СовАр,л.47)

•Приедешь в Москву — палъмолистья висят. В наш климат пришло потепленье·. В этих стихах поэта Кирсанова точно выражено климатическое мироощущение культуры 2. в ней тепло независимо от показаний термометра. Архитектурные сооружения проектируются и строятся так, как если бы они находились на средиземноморских широтах.

174

4· Надо признать, что это совершенно очевидное соображение было все-таки высказано на съезде КДжусам, но даже и он начал свои претензии к террасам с того, что летам в Москве пыльно (ЦГАЛИ, 674, 2, 38, л. 43)

Именно поэтому Соболев так хорошо запомнил жаркое лето и начисто забыл о зиме, когда эти террасы полностью занесены снегом4.

В культуре 2 домов с подобными террасами было выстроено немало — от черноморского побережья до берегов Северного Ледовитого океана. Эти открытые средиземноморские террасы, ? создающие прохладу в зоне вечной мерзлоты, стали своеобразным лейтмотивом всей архитектуры 30 — 50-х годов. Тут важно не упустить из виду, что культура очень четко различает прохладу, которой веет от дома Соболева, и холод, который пронизывает обитателя конструктивистских сооружений. Прохлада дома Соболева как раз говорит о приобщении автора к мироощущению южных широт, эта прохлада синонимична теплоте. Холод конструктивизма выдает в авторах мироощущение чужой северной культуры.

Мироощущение культуры 2 как бы отрывается от ее реального существования: в культуре жарко независимо от показаний в данный момент термометра. Москва покрывается сетью киосков прохладительных напитков и мороженого, и работают они, как правило, круглый год. В тридцатиградусный мороз любой москвич может охладить пожирающий его внутренний пламень, съев порцию мороженого или выпив пива. Интересно, что в московских киосках, где зимой продают пиво, его, как правило, подогревают в чайнике на электроплитке — иначе пить его трудно. Но это как бы закулисная жизнь культуры, этих чайников она не замечает, как не замечает электрообогревателей, установленных внутри статуи Сталина на канале Волга — Дон. Культура видит лишь то, что статуя эта почему-то никогда не бывает покрыта снегом.

«В 1949 г., — с гордостью сообщает московский журнал, — на московских предприятиях... будет выработано 185 тысяч тонн мороженого и свыше 2,5 млн. гектолитров газированной фруктовой воды, пива и кваса» (ГХМ, 1949, б, с. 43). Это значит, что каждый житель Москвы должен за год съесть что-то около 40 килограммов мороженого и выпить около 500 литров прохладительных напитков, иными словами, каждый житель Москвы (включая стариков и новорожденных) должен каждый день (и зимой и летом) съедать чуть больше одной порции мороженого и выпивать около трех бутылок прохладительных напитков. Для московского климата все-таки многовато.

Чрезвычайно актуальной проблемой сельского хозяйства Подмосковья становится выращивание арбузов и дынь (ГХМ, 1949, 4, с. 10). Непременным атрибутом каждого учреждения снова становится (как было в XIX в.) пальма, растущая в кадке.

5. Интересно, что то же мироощущение я обнаружил недавно в детских стихах моего отца, написанных тоже окало 1935 г-· Вижу.мне солнце с высот улыбается, Небо как будто бы только что вымыто, Птички чирикают, как полагается, Нет и в помине тюНиого климата.

(Все стихотворение опубликовано в сборнике· «Наше литературное творчество. Пионеры г.Москвы и области в подарок ? съезду ВЛКСМ. М, Молодая гвардия*, 1936, с. 29)

175

С афористической краткостью новое климатическое мироощущение выразил в 1935 г. поэт Семен Кирсанов:
Приедешь в Москву — пальмолистья висят.

В наш климат пришло потепление5.

(Москва, с. 600)

! В этих строчках есть, конечно, дань культуре 1 — это неологизм «пальмолистья». Все остальное принадлежит новой культуре. Забавно, что только два года назад И. А. Фомин, полемизируя с конструктивистами, убеждал их не бояться «на крепкий костяк из железобетона надеть мясо из кирпича и камня», мотивируя это тем, что «наш климат все равно требует утепления» (АС, 1933, 3—4, с. 16). Как будто целая вечность разделяет эти две фразы: «наш климат требует утепления» и «в наш климат пришло потепление». Забавно и то, что потепление не помешало культуре 2 выполнить пожелания Фомина и одеть железобетонный каркас в кирпич и камень, как это сделано во всех высотных домах.

Нельзя не обратить внимания на связь между потеплением культуры и тем совершенно особым отношением к воде, которое возникает с начала 30-х годов. Если для культуры 1, как мы говорили, характерна стихия огня (пафос сжигания), то культура 2 с полным основанием может быть названа культурой воды. «На морях стоим и стоять будем!» — говорит Иван Грозный в финале фильма Эйзенштейна. По воспоминаниям Черкасова, Сталин после просмотра фильма добавил: «Ну, что же!.. Ведь так и получилось, и даже намного лучше!..» (Черкасов,с. 381).

После смерти Сталина пафос воды несколько ослабевает. Это видно, в частности, в решении Н. Хрущева демонтировать крупные военные корабли (по воспоминаниям некоторых моряков, часть линкоров была просто разрезана автогеном). Этим актом Хрущев как бы присоединился к словам Петра II: «Не хочу гулять по морю, как дедушка» (Ключевский, 4, с. 303).

Оба «дедушки» много и охотно занимались строительством каналов'— часто даже одних и тех же. С сентября 1931 г. по август 1933 идет сооружение Беломорско-Балтийского канала, изыскательские работы для которого начинал еще Петр. О том значении, которое придается каналу, можно судить по тому, что восемь руководителей ОГПУ и начальников ИТЛ награждаются после окончания работ орденами Ленина, а из числа заключенных, работавших на строительстве, 12484 человека освобождены, 59516 — снижены сроки, 500 — полностью восстановлены в правах, 15 —

176

награждены орденом Трудового Красного Знамени (СЗ,1933,50,593).

С июня 1932 г. началось строительство канала Москва — Волга. Его предполагали закончить к ноябрю 1934 г. (СЗ, 1932, 44, 263), но закончен он был только в 1937 г. (СЗ, 1937, 42, 179). На этот раз освобождено было 55000 заключенных (СЗ, 1937, 46, 187). Наконец, с 1949 г. по май 1952 строится Волго-Донской канал (ВИА, 12, с. 363), начатый в XVI в. турецким султаном Селимом II и продолженный Петром.

Интересно, как идея воды, понимаемой почти как в «гидравлических» обществах, то есть воды как основы существования, накладывалась постепенно на идею города, понимаемого во многом архаически, то есть как центр мира. В результате такого наложения проект канала Москва — Волга и Генеральный план реконструкции Москвы взаимно проникали и обогащали друг друга. Одна из главных идей канала — дать Москве много воды. Одна из главных идей Генерального плана — сделать обрамляющие эту воду набережные самым красивым местом Москвы. В августе 1933 г. был закончен Беломорско-Балтийский канал, а уже в сентябре специальный пленум МК ВКП(б) и Моссовета принимает решение «о размещении строительства главным образом на набережных Москвы» (АС, 1936, 4, с. 71). И наоборот, в мае 1935 г. был утвержден Генеральный план реконструкции Москвы, а в сентябре появляется специальное постановление СНК и ЦК ВКП(б) о дополнительном снабжении Москвы питьевой водой и о повышении уровня воды в Москве-реке (СЗ, 1935, 48, 395). Вода должна прийти в город, чтобы украсить его архитектуру, а архитектура должна украсить эту пришедшую в город воду.

В 30-е годы пересматривалась планировка многих городов, выполненная в 20-е годы (в частности, Эрнстом Маем). Основная претензия к старой планировке — оторванность от воды. Таковы, по мнению А. Мостакова, Магнитогорск («отрезан от воды»), Челябинск («отрезан от пруда»), Ростов-наДону («не ориентирует своих композиционных осей на реку Дон» — Мостаков, 1936, с. 29—30). Город и вода как бы шагают в культуре 2 навстречу друг другу

Естественно, что теоретики архитектуры начинают искать аналоги такого взаимодействия города с водой и находят их. «Изучение опыта градостроительства на Востоке, — пишет в одной из своих статей автор известной книги о муссолиниевской архитектуре, — должно нам помочь при создании своей социалистической по содержанию и национальной по форме

177

Вода понимается в культуре 2 примерно так же, как в гидравлических обществах, потому что, как поется в s песенке водовоза из кинофильма 'Волга-Волга», •без воды и ни туды и ни сюды· Одной из основных архитектурных задач становится оформление набережных, каналов и водоемов.

архитектуры. С этой точки зрения нас прежде всего интересует Иран... Города существовали там благодаря сети подземных каналов (так называемых <·каризов·>), за работой которых следил целый корпус инженеров; проходя иногда сотни километров, эти каналы питали городские цистерны. Порча каналов или отвод от города источников водоснабжения обрекали город на гибель» (Ремпель, 1935, с. 51). Мы видим, что климатическое мироощущение культуры сползало не только на юг, но и на Восток, культура как будто убеждена, что без кариза (или кяриза) Москва — Волга столица обречена на высыхание и гибель. Аналогия с Ираном показывает, что дело тут

178

не только и не столько в практической потребности города в воде, сколько в культурной самоидентификации.

Другой не менее важный аналог и образец, принимаемый культурой, это город на болоте, балтийский порт, который первоначально предполагалось весь изрезать каналами, что удалось сделать только частично, — Петербург. Чрезвычайно характерно, что обращение к традиции Петербурга становится возможным сразу же после ликвидации Ленинградского общества архитекторов-художников и разрушения «келейной замкнутости» ленинградских архитекторов. Создается впечатление, что питательные вещества ленинградской традиции могут быть переварены желудком культуры 2 только при достаточном измельчении носителей этой традиции.

Посмотрим, как мотивируется обращение к традиции Петербурга. Реконструкция Москвы, как считают архитекторы, — «должна обеспечить городу простор, парадность, художественную цельность и строгую простоту. Но все эти признаки... уже получили художественное выражение в архитектуре лучших европейских столиц. Архитектура позднего барокко и классицизма XVIII — XIX веков создали такого рода столичный город, говорить о котором можно как о столице европейского типа, а изучать который было бы для Москвы и своевременным и полезным. Итак, — продолжают авторы статьи, — темой данной работы избирается столица европейского типа и объектом исследования — Петербург-Ленинград» (Бунин, Круглова, с. 5).

Возникает видимость противоречия. С одной стороны, многое, в частности обращение к традиции Ирана, указывает на ориентализацию культуры, следствием чего можно считать и особое значение воды, и особое ощущение тепла, и представление о предыдущей культуре как о мертвой, в противоположность нынешней живой, и особую плодовитость культуры, и особое отношение к женщине. С другой стороны, спасенная волжской водой от высыхания, украшенная грандиозными набережными, могучими фонтанами, парковыми водоемами, лодочными станциями Москва должна стать не Иерусалимом, не Александрией, не Пальмирой — а столицей европейского типа, идеальным образцом которой культуре видится «Северная Пальмира» — Петербург.

Однако стоит задуматься вот над чем: противоречит ли ориентализация культуры ее / стремлению казаться европейской? Русская история показывает, что нет. В периоды самой ярко выраженной восточной ориентации у Москвы отнюдь не пропадает желание, говоря словами

179

А- Бунина и ? Кругловой, «перестать быть городом азиатского склада» и «приобщиться к семье европейских столиц» Все дело в том, что понимается под «азиатским складом» и какие пути предлагаются В 30-х и 40-х годах возникает парадоксальная идея чтобы приобщиться к семье европейских столиц, надо оживить город, засушенный и почти умерщвленный предыдущей культурой, и спасти его может только вода, «потому что без воды, — как поется в популярной песенке водовоза из кинофильма "Волга-Волга", — и ни туды и ни сюды» Пути искоренения азиатского склада оказываются чисто азиатскими

Видимо, надо различать два культурных слоя в одном из них мироощущение культуры сползает в сторону юго-востока, в другом — оно торжественно въезжает в семью европейских столиц Культура видит два этих движения как одно

Аналогичную раздвоенность культуры мы наблюдаем на примере ее отношения к русскому архитектурному наследию Есть культурный слой, в котором это наследие интенсивно и последовательно разрушается (церкви, монастыри, Китайгородская стена, Сухарева башня и т.д. ), и есть культурный слой, в котором это наследие постепенно становится главным образцом для подражания Однако важно не упустить из виду, что раздвоенностью это выглядит с точки зрения постороннего культуре наблюдателя, изнутри она представляется единой

Такую же раздвоенность мы можем увидеть в отношении культуры 2 к зелени Реконструкция Москвы началась практически с того, что вырубили все деревья на Садовом кольце (сохранив, правда, его теперь уже бессмысленное название) Но есть и другой культурный слой, в котором происходит бурное «озеленение» Разрыв между этими двумя слоями был так очевиден, что на какой-то момент его увидели и изнутри культуры, во всяком случае, ? Булганину, выступавшему на съезде архитекторов, пришлось это специально оговаривать «Следующий вопрос наиболее пикантный, и я думаю, многие ждут, что я по этому поводу скажу, — это об озеленении (смех в зале) Мне говорили товарищи хотелось бы послушать Булганина, как он выкрутится из этого положения (смех в зале, аплодисменты)» (ЦГАЛИ, 674, 2, 36, л 159)

В конечном счете аргументы Булганина сводились к тому, что вырубание не противоречит озеленению « вырубили деревья, стало лучше, товарищи (Смех, аплодисменты)» (Булганин, с 15) И действительно, очень скоро разрыв между одним и другим перестал восприниматься культурой, остается только озеленение (создается даже специальное общество озеленения Москвы)

180

Никто, видимо, не производил подобных подсчетов, но я склонен думать, что между 1932 и 1954 годами количество зелени в городах скорее все-таки уменьшилось. Пафос зелени имеет ту же природу, что и пафос прохлады, воды, плодовитости и т.д.., — за всем 'этим стоит то, что мы называем сползанием мироощущения культуры на Восток Весь этот пафос ярко проявился в популярных песнях культуры 2. В памяти невольно всплывают такие строчки: «Нас утро встречает прохладой» (песня из кинофильма «Встречный»), «Все стало вокруг голубым и зеленым» (песня из кинофильма «Сердца четырех»), «Ты плыви, наша лодка, плыви» (песня из кинофильма «Первая перчатка»), «И ночами снятся мне недаром холодок оставленной скамьи, тронутые ласковым загаром руки обнаженные твои» (слова Л. Ошанина). Прохлада, вода и зелень позволяют людям культуры 2 укрыться на время от ласкового солнца, покрывающего загаром их обнаженные (но при этом одетые) тела.

Почти такое же озеленение происходило и при Петре Великом (особенно после его второй поездки в Европу). Главные архитектурные интересы Петра стали тогда связываться с парками. Он мечтал завести сад «лучше, чем в Версале у французского короля» (Евсина, с. 52). С этим желанием связано и приглашение в 1716 г. Леблона, который, кстати, и проектировал так и оставшиеся неосуществленными каналы.

Вообще надо сказать, что устройство парадиза среди финских болот выдает точно такое же сползание мироощущения на Восток, что и в 30-е годы. Эта странная климатическая раздвоенность замечалась, по существу, только иностранцами. Маркиза де Кюстина, например, поразили «площади, украшенные колоннами, которые теряются среди окружающих их пустынных пространств; античные статуи, — продолжает он, — своим обликом, стилем, одеянием так резко контрастируют с особенностями почвы, окраской неба, суровым климатом, с внешностью, одеждой и образом жизни людей, что кажутся героями, взятыми в плен чуждыми врагами. Величественные храмы языческих богов, которые своими горизонтальными линиями и строгими очертаниями так удивительно венчают предгорья ионических берегов, тут, в Петербурге, походят на груды гипса и извести. Природа требовала здесь от людей как раз обратное тому, что они создавали. Вместо подражания языческим храмам они должны были бы сооружать здания со смелыми очертаниями, с вертикальными линиями, чтобы прорезать туман полярного неба и нарушить однообразие влажных сероватых степей, опоясывающих Петербург» (Custine, с. 52).

181

Обратим внимание на то, что последняя фраза почти дословно повторяет слова Гоголя, сказанные за пять лет до Кюстина: «Напрасно ищет взгляд, чтобы одна из этих беспрерывных стен в каком-нибудь месте вдруг возросла и выбросилась на воздух смелым переломленным сводом или изверглась какою-нибудь башней-гигантом» (Гоголь, 6, с. 45).

И те и другие слова произнесены в начале фазы застывания, когда горизонтальность александровской архитектуры уже казалась монотонностью и вызывала скуку. Гоголю казалось, что дома более «похожи на сараи или на казармы, нежели на веселые жилища людей». И точно такое же впечатление производила потом архитектура конструктивизма, слова «сараи и казармы» повторялись в 1930-е годы бесчисленное количество раз. Иными словами, и в 1930-е и в 1830-е годы потребность в вертикальности сопровождалась потребностью в веселье.

Маркиз де Кюстин чутко уловил обе эти потребности. Ему хочется видеть в Петербурге то же, что и Гоголю (и, может быть, самому Николаю I). Причина скандала, произведенного книгой Кюстина, не в том, что он сказал что-то неожиданное, наоборот, он сказал как раз то, что все думали, но никто не произносил вслух. В культуре 2 есть вещи, выговаривание которых вслух часто приводит к гибели выговаривающего — мы убедимся в этом в разделе «Немота — слово».

Вернемся, однако, к озеленению. У него есть интересная особенность: озеленение тоже рассматривается культурой 2 как средство приобщения к Европе. В 1941 г. журнал «Архитектура СССР» (№ 4, с. 2) в качестве городов, где с озеленением все обстоит благополучно, называет несколько европейских столиц, причем наряду с Парижем и Вашингтоном упоминаются недавно присоединенные к СССР Рига и Львов — наглядная иллюстрация того, как следует понимать желание культуры приобщиться к «семье европейских столиц». Своеобразную символику этого приобщения можно усмотреть и в победоносном шествии на запад московской триумфальной арки: от площади старых Триумфальных ворот (пл. Маяковского) на площадь новых Триумфальных ворот (пл. Белорусского вокзала) и до Поклонной горы (пл. Победы). Стоит также в этой связи обратить внимание на архитектурное оформление Калужской заставы Е. А. Левинсона и И. И. Фомина. В решении можно увидеть некоторые петербургские реминисценции, в частности можно вспомнить об арке Главного штаба К. И. Росси (1819—1829). В сознание культуры эта арка вошла через фильм С. Эйзенштейна «Октябрь» (1927), где через эту арку

182

81. См. с. 189.

на площадь врывались революционные матросы и солдаты на штурм Зимнего дворца (в действительности штурм происходил иначе). Тот факт, что жилые дома НКВД и ВЦСПС на Калужской заставе, напоминающие арку Главного штаба, обращены на запад, дает некоторые основания думать, что культура подсознательно предполагает, что когда-нибудь этот Запад еще придется брать штурмом.

7. Понятие — имя

Ю. Лотман и Б. Успенский (1973) предлагают различать культуры, ориентированные на мифологическое мышление, то есть на собственные имена, и культуры, ориентированные иначе, например, на абстрактные понятия. Это деление представляется удобным для противопоставления друг другу культур 1 и 2, С некоторой долей

183

огрубления скажем, что культура 1 ориентирована на понятия, культура 2 — на собственные имена. —— Культура 1, с ее пафосом эгалитарности и коллективности, к имени относится, естественно, негативно. Имя она чаще всего стремится заменить понятием. «Если бы Безыменский не было моей фамилией, — писал поэт в 1921 г., — я избрал бы это слово своим псевдонимом». Не случайно, что в этом же году выходит поэма Маяковского * 150 000 ООО» без указания имени автора. Спустя десятилетие так же анонимно публикуются проекты жилых ячеек Стройкома (имена авторов даны общим списком мелким шрифтом). «Я, — как бы говорит о себе культура, — всеобъемлющий, чье имя — Пролетариат» (часть примеров взята из статьи А. Янова — ВЛ, 1967, 7, с. 52). Даже у О. Мандельштама в стихах 1911 г. находим: «Я забыл ненужное "я"» (Мандельштам, 1, с. 15). Местоимение «я» — это и есть то, что вместо имени.

Культура 2, напротив, к имени чрезвычайно почтительна. Имя для нее почти по-библейски «свято и страшно» (Псалом, 110, 9). Оно с точки зрения культуры даже обладает чудодейственной силой: Если ты ранен в жестоком бою, Если у гибели ты на краю... Имя заветное Вслух повтори.

(Михалков, 1952)

Главное сооружение культуры. Дворец Советов, окончательно утверждается всеми инстанциями лишь после того, как возникает идея сделать это сооружение носителем главного имени, то есть превратить его в постамент для 100-метрового памятника Ленину. Характерно, что эту идею высказывает земной репрезентант носителя этого небесного имени — Сталин.

В культуре 2 пафос имени сочетается с негативным отношением к понятию. Вообще все, чего нельзя воспринять чувственно, вызывает у культуры большую настороженность. Кино культуры 1, например, с точки зрения культуры 2, неправильно изображало коммунистов, потому что в тех фильмах «все обычное человеческое им было чуждо, они очень легко разрывали с самыми крепкими привязанностями по соображениям логического порядка» (СК, 1934, 1—2, с. 9). Логическое здесь противопоставлено «обычному человеческому». Школа культуры 1 неправильно преподавала историю, потому что «вместо преподавания гражданской истории в живой занимательной форме... учащимся преподносилось абстрактное определение общественноэкономических формаций» (СЗ, 1934, 26, 206).

184

Абстрактное здесь противопоставлено живому. Профессор Шелейховский в своей книге «Транспортные обоснования композиции городского плана» поступает с точки зрения культуры 2 неправильно, выводя кривую расселения «при помощи логарифмов, интегралов и прочих математических атрибутов», потому что все эти атрибуты служат лишь средством «пустить пыль в глаза и не дать разглядеть своей ложной концепции», ибо «не надо обладать ни большим знанием, ни большим умом, чтобы разобраться в сущности такого рода научных выкладок» (Алабян на съезде,— ЦГАЛИ, 674, 2, 30, л. 60). Чувственная способность сразу увидеть ложность концепции (для чего не нужны знания и ум) противопоставлена здесь пусканию пыли в глаза с помощью логарифмов и интегралов.

«Богомерзостен перед Богом всякий, кто любит < геометрию», — гласит одно древнерусское поучение (Ключевский, 3, с. 296). Выраженное здесь мироощущение проявилось и в казни (11 февраля 1691 г.) строителя Заиконоспасского монастыря Сильвестра Медведева, обвинявшегося, в частности, в занятиях геометрией, и в отношении культуры 2 к Ле Корбюзье, утверждавшему: «Все вокруг нас есть геометрия», и в настороженном отношении ко всякой схеме (в которой русскому уху справедливо слышится схима), и в отношении к плану. Все двумерное, плоское, абстрактное, понятийное, все, чего нельзя воспринять чувственно, культуре 2 непонятно, а все, что непонятно, для нее враждебно.

Разное отношение двух культур к имени и понятию любопытным образом проявилось в области топонимики. Обе культуры много и охотно занимались переименованием географических пунктов — начиная с названия всей страны и кончая названиями улиц и переулков. При этом культура 1, давая географическому пункту новое имя, всячески старалась вместо имени дать понятие. Так, например, залив Цесаревич переименовывается в залив Комсомолец (1923). Цесаревич — это, правда, еще не имя, но все равно, цесаревич один, а комсомольцев много. Точно так же станция Великокняжеская переименовывается в Пролетарскую (1925), населенный пункт ПавлоОбнорского монастыря — в село Юношеское (1924), Брюханово (явно происходящее не от «брюха», а от фамилии) — в Красное (1925), Ефремове — в Красную Поляну (1925). Аналогично переименовываются московские улицы: Евдокимовская — в Бойцовскую (1925), Александровская — в пл. Борьбы (1918), Царская ветка (здесь, как и в случае с цесаревичем, имя не названо, но подразумевается) — в Веткину улицу

185

(1922), Георгиевский — во Вспольный (1922), Ивановский — в Индустриальный (1925), Давыдовская — в Лечебную (1922), Архангельский — в Телеграфный (1924; архангел — это, конечно, тоже не имя, но заведомо ближе к имени, чем телеграф), Спиридовский — в Технический (1922), Лепехинский — в Литейный (1925), Шиповский — в Слесарный (1925), Леонтьевский — в Шахтерный (1925), Владимирское шосссе — в шоссе Энтузиастов (1919), Пустая улица — в Марксистскую (1919).

В последнем случае (Пустая) в названии нет имени, но это нечто конкретное, визуально воспринимаемое; имя этой улицы возникло из ее чувственно воспринимаемого свойства, она была пуста, ее так и назвали. Чтобы назвать улицу Марксистской, требуются уже некоторые отвлеченные рассуждения, «марксистскость» улицы нельзя воспринимать чувственно; пустая улица, названная Пустой, — это типичный пример мифологического отождествления названия и называемого (Лотман, Успенский, 1973, с. 286), пустая улица, названная Марксистской, — это скорее пример символики (ср. там же, с. 294).

Стремление культуры 1 заменить собственные имена символически употребленными понятиями видно и в том, что в набор личных имен вставляются такие понятия, как, например, Баррикада, Электрификация, Искра, Огонек, Ким (Коммунистический интернационал молодежи), Ревмира (революция мира). Характерно также стремление культуры 1 в традиционных личных именах увидеть аббревиатуры понятий. Таковы, скажем, Дима (диалектический материализм) или Гертруда (герой труда). Более сложный случай представляют собой аббревиатуры имен и фамилий, например, Тролебузина (Троцкий, Ленин, Бухарин, Зиновьев), Видена, Владлен, Владилен, Виль (от В. И. Ленин), перевертыши типа Нинель (Ленин, прочитанный наоборот), фамилии в качестве имен — Энгельсина, Сталина или смешанный случай — Роза Люксембург в качестве имени, например, Роза-Люксембург Марковна.

Когда девочку называют Сталиной, тут нет, по-видимому, отождествления названия с называемым. Этот случай и подобные ему тоже следует рассматривать в качестве символики.

Мы уже говорили о той знаменательной перемене, которая произошла в 1929 г., когда ко дню рождения Сталина алфавитный порядок перечисления членов Политбюро был частично заменен ценностным. Алфавитный порядок как бы подчеркивал отношение к имени как к чему-то случайно данному, почти как к номеру, за этим стояла примерно такая мысль: мы все равны, и

186

перечислять нас следует в случайном порядке, а поскольку имена достаются людям случайно, перечислять нас надо в случайном алфавитном порядке. Этот принцип в культуре 2 частично остается, но применяется он лишь к рядовым членам Политбюро. Имя Сталина с точки зрения культуры не случайно и не может быть включено в отвлеченный алфавитный порядок

С этого времени и в области переименовании начинается обратный процесс: в качестве имен реставрируются имена. Растяпино переименовывается в Дзсржинск (1929), Благодатная в Ворошиловск (1930), Мотовилиха в Молотово (1931), Тверь в Калинин (1931), Владикавказ — в Орджоникидзе (1931), Нижний Новгород — в Горький (1932), Новокузнецк — в Сталинск (1932), Бобрики — в Сталиногорск (1933), Цхинвали — в Сталинир (1933), Дюшанбе — в Сталинабад (1929), Голодаевский район — в Куйбышевский (1937). В Москве: Тверская улица переименовывается в улицу Горького (1932), Новинский бульвар — в ул. Чайковского (1940), Гимназический пер. — в Чапаевский (1931), Гранатный — в ул. Щусева (1949), Спиридоньевка — в ул. Алексея Толстого (1945), Вокзальная — в ул. Клары Цеткин (1930-е), Мертвый — в ул. Н. А- Островского (1937), Малая Ордынка — в ул. А.Н. Островского (1948), Малый Кисловский — в Собиновский (1937), Нововаганьковский — в пер. Павлика Морозова (1939), Большой Кисловский — в Семашко (1949), Триумфальная пл. — в пл. Маяковского (1935), Пушкарев — в ул. Хмелева (1945) и, наконец, Большая Дмитровка, Страстная площадь и Нескучная набережная получают имя Пушкина (1937).

В 20-х годах города и улицы тоже, разумеется, назывались именами людей, но, во-первых, таких переименований было сравнительно немного (Дзержинский, Герцен, Воровский, Бауман, Бакунин, Урицкий, Володарский и некоторые другие), во-вторых, многие имена, данные городам и улицам в культуре ?, новой культурой были аннулированы и заменены другими именами. Иными словами, культура 2 не санкционировала значительного числа переименований предыдущих лет, и окончательная замена понятия на имя произошла все-таки в культуре 2.

Так, в 1929 г. Троцк был переименован в Чапаевск, Каменский — в Днепродзержинск (1936), Бухаринский район — в Дзержинский (1937), Рыковский район — в Кировский (1937) и т. д. Троцкий был изгнан за пределы СССР в 1929 г., а городу его имени немедленно присваивается имя другого военного деятеля — наполовину

187

;. Цитирую по памяти.

2. Номера ЛЕФа с этим объявлением были вскоре изъяты из продажи, и большая часть тиража печаталась уже без объявления. В моей домашней библиотеке чудом сохранился один из первых экземпляров.

мифического Чапаева, которым (вместе с Фрунзе и другими) культура пыталась заткнуть историческую дыру, оставшуюся от «никогда не существовавшего» Троцкого. Точно так же можно заметить, что города, носившие имена «контрреволюционеров», заменяются либо именем того «революционера», которого они, как считает культура 2, уничтожили (Киров), или именем главы организации, созданной как раз для борьбы с «контрреволюцией» (Дзержинский).

Имена должны как бы проиграть ту же драму, что и их носители. За этим стоит, во-первых, мифологическое отождествление имени и его носителя, во-вторых, представление о возможности почти самостоятельного функционирования имени. Имя в культуре 2 немного напоминает Тень из сказки Е. Шварца, оно одновременно и может и не может существовать без своего носителя.

Культура 1 отрицательно относилась и к тому и к другому: и к отождествлению имени и носителя, и к возможности самостоятельного функционирования имени. Имя в культуре 1 было скорее чем-то вроде символа (Электрификация) или чем-то вроде условного кодового названия. Последнее подтверждается дважды провозглашенным в культуре 1 правом граждан свободно менять имена и фамилии (СУ, 1918, 37, 488; 1924, 61, 60). Имя как бы не прирастало к человеку, можно было взять любое имя, поносить его какое-то время, как платье, а потом снова сменить — ситуация, описанная в пародийном стихотворении Н. Олейникова:

Пойду я в контору «Известий»,
Внесу восемнадцать рублей
И там навсегда распрощаюсь
С фамилией прежней моей.
Петровым я был Александром,
Им больше я быть я не хочу.
Я буду Козловым Никандром,
За это и деньги плачу!.

Представления культуры 1 о невозможности (или неправильности) самостоятельного функционирования имени косвенно подтверждаются ее отношением к самостоятельному функционированию изображения — поскольку изображение и имя имеют до некоторой степени сходную природу (Лотман, Успенский, 1973, с. 299). «Не торгуйте Лениным, — писал журнал ЛЕФ сразу после смерти вождя, — не печатайте его портретов на плакатах, на клеенках, на тарелках, на кружевах, на портсигарах» (ЛЕФ, 1924, 1, с. 2—3). Это, конечно, крайняя позиция, и не все в культуре 1 ее разделяли2. Государственная власть, например, через несколько

188

месяцев после призывов ЛЕФа опубликовала декрет, где, наоборот, эту торговлю Лениным предлагала ввести в некоторые государственные рамки. То, что появилось много изображений Ленина, тоже огорчает авторов декрета, но совсем по другой причине: эти изображения «во многих случаях не имеют с ним никакого сходства» (СУ, 1924, 76, 768). Если сходство будет достигнуто, полагают авторы декрета, то изображение сможет кочевать по портсигарам и клеенкам. Это по сравнению с крайне антимифологичсской позицией ЛЕФа уже серьезный шаг к культуре 2. Характерно, что государственная власть делает этот шаг именно в сфере отношения к имени (изображению) вождя, то есть в той сфере, где две культуры приближаются друг к другу больше всего.

В культуре 2 происходит внешне парадоксальный, но, по существу, единый процесс прирастания имени к человеку и одновременно освобождения имени, приобретения именем возможности самостоятельного функционирования, приобретения им права представлять своего носителя, даже заменять его. Имя «хорошего» с точки зрения культуры человека само по себе начинает обладать положительным качеством и может быть перенесено на другие объекты в виде своеобразного «знака качества» или, точнее, в качестве репрезентанта положительных качеств своего носителя.

Улица в Москве называется не Щукинской, даже не улицей Щукина (по аналогии с улицей Горького, что тоже неестественно для русского языка; естественно было бы Горьковская улица), но «улицей имени Щукина» (СП, 1939, 58, 623). Имя Щукина, как бы оторвавшись от самого покойного артиста Щукина (безусловно обладавшего положительным качеством, поскольку он играл роль Ленина), функционирует в культуре как репрезентант положительных качеств артиста (почти как улыбка Чеширского кота). Это улица не самого Щукина, который умер, а его имени, которое — как душа — бессмертно.

Канал Москва — Волга называется в культуре 2 не Московским каналом (и тем более не Волжским каналом), но «каналом имени Москвы». То, что Москва имеет имя, а не название, нас не должно удивлять — культура 2, со свойственной ей склонностью к антропоморфизации, представляет себе Москву живой и активно действующей; «заслуга Москвы, — скажет Сталин в 1947 г, — состоит в том, что она неустанно разоблачает поджигателей новой войны и собирает вокруг знамени мира все миролюбивые народы» (ГХМ, 1951, 1, с. 8). А раз Москва — человек, то ясно, что это хороший

189

79. Культура I уничтожает этот памятник и возводит на его месте монумент Свободы архитектора Д. П. Осипова и скульптора И. А. Андреева, что можно рассматривать как замену имени понятием (МЛ, 11,29473).

80. Культура 2 уничтожает монумент Свободы и сооружает в 1947 г. на том же месте памятник Юрию Долгорукому архитектора С. В. Андреева, скульпторов С. М. Орлова, А П. Антропова и Н. Л. Штамма, что можно рассматривать как возврат к имени. На заднем плане видна бывшая гостиница «Дрезден; заново декорированная А. Г. Мордвиновым. (ФА, 1979).

190

человек, следовательно, ее имя можно присвоить каналу. Это канал имени Москвы — в смысле: канал очень хорошего человека.

Совсем не каждый город в культуре 2 является человеком. Вспомним об иерархии городов и иерархии людей. Плохие люди должны жить в плохих городах, а самые плохие — в самых плохих городах (или даже не в городах). Но плохие люди с точки зрения культуры 2 не вполне живые. Плохой город, населенный не очень живыми людьми, конечно же, не может быть человекам. Он может либо остаться географическим пунктом, либо (если он совсем плохой) стать условным кодовым названием (вроде п/я 27654). Город Москва, где живут самые хорошие люди, и среди них самый хороший и самый живой человек всех времен и народов, постепенно приобретает некоторые качества носителя этого имени. Поэтому канал имени Москвы — это еще и канал имени Сталина, это просто одно и то же.

Культура 1, как мы наблюдали, пыталась вместо имени ставить понятие (Баррикада). Культура 2 делает в некотором смысле обратный ход — под видом географического пункта она предлагает имя. Вот более сложный случай: завод имени Авиахима. Я склонен думать, что здесь тоже вместо понятия предлагается имя, имеются в виду имена тех реальных людей, которые стоят во главе этого добровольного общества, ибо если бы во главе общества стояли плохие люди, этого имени заводу бы не присвоили.

Итак, культура 2 — это культура имени. Может, однако, показаться странным, что в постановлении 1938 г. говорится, что старые учебники истории ВКП(б) излагали историю «на лицах», в то время как ее надо излагать «на идеях» (О постановке, с. 6). На самом деле ничего удивительного в этом требовании нет. Надо лишь помнить об иерархии и лиц и идей. Те лица, которые упоминались в старых учебниках (Троцкий, Рыков, Зиновьев, Каменев, Бухарин), заслуживают существования лишь в качестве идей. И действительно, их идеи культура 2 частично реализует, их имена она старательно вычеркивает. У истории ВКП(б) теперь должен быть только один субъект и, следовательно, только одно лицо — Ленин, а его земным репрезентантом и исполнителем его воли является, естественно, Сталин. Эти два имени почти сливаются в культуре 2 в одно (вспомним: «Сталин — это Ленин сегодня»). Может быть, точнее надо было бы сказать то же лицо у культуры одно — это Ленин, а имя у нее другое — это Сталин.

Обладание именем — привилегия, доступная в культуре 2 далеко не каждому. Не случайно

191

С. А. Лисагор, боровшийся за свою жизнь 13 февраля 1936 г., так упорно отстаивал свое право на имя: «...нужно, я считаю, называть меня приличнее, не просто Лисагор, я... имею имя и отчество» (Стенограмма, л. 204).

Эффект от этого заявления был невелик Д. Е. Аркин, правда, в своей речи поправился: «Лисагор — простите, Соломон Абрамович...» (там же, л. 213), но очень скоро Соломон Абрамович Лисагор попал туда, где люди различались не именами и даже не фамилиями, а условными и абстрактными номерами вроде «Щ-854».

7. Название этого раздела не вполне точно. Правильнее было бы: отсутствие способности различать добро и зло — наличие такой способности. Однако ложная любовь к лаконизму заставляет меня оставить так, как есть.

8. Добро — зло

Можно сказать, что культура 1 не различает Добра и Зла, ее мышлению свойственен, так сказать, средовой детерминизм. Выражение, которое вызывало у Достоевского столько желчных замечаний — «среда заела», — хотя буквально употребляется в культуре 1 не часто, но может тем не менее служить достаточно наглядной моделью представлений этой культуры о взаимодействии организма со средой.

Всякое девиантное поведение с точки зрения культуры 1 — это всегда лишь следствие неправильных условий, поэтому, в чем бы оно ни выражалось — в болезни, в преступлении, в ложной идеологии, — его не надо стыдиться, прятать, надо просто изменить условия, и все исправится автоматически.

«В деле лечения больных, — писал в 1924 г. московский журнал, — увлечение одними лекарственными средствами отходит теперь уже на задний план. Гораздо полезнее и даже дешевле поставить больного в наиболее благоприятные для него условия, при которых сам организм будет побеждать развивающиеся в нем зачатки болезни» (СМ, 1924, 2, с. 28—29). В связи с этой идеей в Москве строятся диетические столовые. Человек, страдающий, допустим, язвой желудка, высоко подняв голову, торжественно входит теперь в светлое здание диетической столовой, понимая, что он ничуть не хуже всех остальных.

В 1920 г. специальным декретом СНК был создан институт дефективного ребенка (СУ, 1920, 93, 500). Дефективный ребенок рассматривался культурой не как семейная трагедия, не как божья кара, но скорее как потенциальный труженик, которого надо сделать более или менее полноценным. Примерно так же культура относится к глухонемым и слепым (СУ, 1920, 100, 540), в 20-х годах издается специальная газета «Жизнь глухонемых». В 30-е годы это гордое название сменяется эвфемизмом

192

2. В этих визитах есть уже элементы культуры 2, тем не менее в 1940-х годах о таких визитах не выпускали красочных альбомов.

«Воговцы на социалистической стройке» (ВОГ — всесоюзное общество глухонемых). В 20-е годы могли издаваться такие журналы, как, скажем, «За железной решеткой» (журнал заключенных вятского исправтруддома) или альманах заключенных Соловецкого лагеря особого назначения «Соловецкие острова». В 40-х годах такие издания были уже немыслимы.

Культура 1 рассматривает преступность как своеобразную болезнь, вызванную неправильными социальными условиями. Этой болезни не надо было стыдиться. Разрыв между существованием ', преступников в трудовых лагерях и жизнью всего остального населения культура 1 стремится скорее сократить, и инерция этого стремления тянулась довольно долго, примерно до 1937 г. — вспомним А. Макаренко с его «Педагогической поэмой», Н. Погодина с его «Аристократами», вспомним подарочные тома, посвященные жизни заключенных (например, «Болшевцы», М., ОГИЗ, 1936), вспомним визиты советских писателей на Соловки, на строительство каналов, описанные в столь же подарочных изданиях2. Это стремление явно сохранилось в 1934 г., когда писательница Мариэтта Шагинян, ругая новые квартиры за их отгороженность от мира, рассуждала так: «А придет в Москву к друзьям из смертного ледяного лагеря челюскинец, приедет из Беломора на квартиру к знакомым бывший вредитель, сейчас краснознаменец, поглядят, поживут три дня и скажут: «ах, как хорошо было у нас в ледяном лагере», или «ах, то ли дело у нас на Беломоре в исправительных лагерях». И правда, товарищи, лучше» (Шагинян, с. 5). Здесь мы видим, что разрыв между жизнью «вредителей» и «созидателей» сокращается до такой степени, что приобретает отрицательное значение: быт перековавшихся вредителей лучше, чем быт созидателей, которым не надо перековываться. Это высказывание приходится как раз на стык между культурами, в нем можно увидеть следы и той и другой. С одной стороны, стремление сократить разрыв между жизнью «нормальных» и «преступников» характерно для культуры 1. С другой стороны, выворачивание этого разрыва наизнанку (заставляющее вспомнить евангельское: «на небесах более радости будет об одном грешнике кающемся, нежели о девяноста девяти праведниках, не имеющих нужды в покаянии» — Лука, 15, 7) принадлежит, очевидно, уже совсем другой культуре.

Другой культуре принадлежит и употребление слова «вредитель». Еще в 1932 г. в алфавитном указателе к Собранию законов (СЗ) под этим словом понимались жуки, уничтожающие посевы. За два ? года смысл слова изменился принципиально, оно

193

означает теперь людей, которые сознательно причиняют вред другим людям без всякой видимой цели. Это странное девиантное поведение уже не кажется культуре 2 результатом действия среды, оно как бы самозарождается вопреки действию среды.

С точки зрения культуры 2 нет ничего естественного, всякое событие искусственно в том смысле, что за ним стоит чей-то добрый или злой умысел. Нейтральных событий и нейтральных умыслов культура не знает, нейтральный умысел — это с ее точки зрения злой умысел. Вот эту недоверчивость к нейтральной позиции можно усмотреть уже в речи Сталина на собрании избирателей 11 декабря 1938 г: «Есть люди, о которых не скажешь, кто он такой, то ли он хорош, то ли он плох, то ли мужественен, то ли трусоват, то ли он за народ до конца, то ли он за врагов народа... О таких неопределенных людях довольно метко говорится у нас в народе: ...ни богу свечка, ни черту кочерга» (АС, 1937,12, с. 5). Свечка и кочерга в культуре 2 постепенно расходятся до такой степени, что между ними пропадают всякие градации, их разделяет непереходимая граница.

Из-за того, что культура 2 не знает случайных событий, ей приходится конструировать особую мотивацию поведения «вредителей», наделяя их врожденной и абсолютно бескорыстной тягой ко Злу. Это такое Зло, от которого никому не становится хорошо. Это Зло во имя Зла. Этому Злу двойственна, как сказал Вышинский на процессе Пятакова, «дьявольская безграничность преступлений» (Conquest, с. 339). Соответственно для субъектов «хороших» событий культура конструирует аналогичную мотивацию, но с обратным знаком, что-то вроде «божественной безграничности добродетели». Чем лучше событие, тем более высокую ступень в иерархии должен занимать его автор, и наоборот. Такое событие, как, скажем, война, рассматривается культурой — вне всякой связи с исповедуемым марксизмом — как результат действия черных сил и их главы, «князя тьмы» Гитлера. Победа же в войне, естественно, результат действия сил добра и их главы, Человека № 1, Сталина.

Мы говорили в предыдущих разделах, что культуре 2 свойственно антропоморфизировать архитектурные объекты (дом, город). Это свойство, можно, по-видимому, рассматривать как частный случай более общего свойства — одного из древнейших свойств человеческого мышления, замеченного в самых архаических культурах, — анимизма, и наличие в культуре 2 такой архаической черты как нельзя лучше доказывает, что эта культура не была изобретением

3 Анимизм и антропоморфизм понимаются здесь как элементы мифологического мышления. Я не стремился к строгости терминологии.

194

кровожадного диктатора, не возникла в результате сионистского, масонского или любого другого заговора, а сложилась как результат победы более архаических и устойчивых культурных форм над более новыми и менее устойчивыми

Для культуры 1 не было, в сущности, ни болезней, ни преступлений, и то и другое было для нее лишь следствием неправильных воздействий среды В культуре 2 появляются и болезни и их лечение, и преступления и наказания за них Болезнь и преступление в культуре 2 имеют одну и ту же природу — это нечто вроде бесовской одержимости, в'человека проникла некая враждебная ему сила, и самое главное — не дать этой силе перекинуться на окружающих Дефективных детей, которых культура 1 всячески старалась вставить в общий строй, культура 2 старается, наоборот, как можно надежнее изолировать В 1935 г создаются специальные школы для дефективных детей, окруженные в народе ореолом мистического ужаса, туда же предлагается помещать и «тех учащихся, которые систематически нарушают школьную дисциплину, дезорганизуют учебную работу и отрицательно влияют своим антиобщественным поведением на остальных учащихся» (СЗ, 1935, 47, 391) Антиобщественное поведение и дефективность имеют с точки зрения культуры 2 одну природу, во всяком случае заслуживают одного и того же наказания Пожалуй, ярче всего представления культуры о сходной природе преступности и ненормальности проявились в идее создания тюремно-психиатрических больниц

Всякая ненормальность и всякая преступность представляются культуре крайне заразными и неизлечимыми (вопреки официальной установке на перевоспитание преступников, сохраняющей инерцию предыдущей культуры) Культура 2 находится в состоянии панического ужаса перед всякого рода девиантным поведением, перед всякой ненормальностью и перед всякого рода «извращениями» Во введении уголовной ответственности за гомосексуализм (СЗ, 1934, 1, 5) можно увидеть лишь средство укрепления армии накануне войны, но можно увидеть и страх культуры перед ненормальностью, который в конечном счете можно связать с пафосом плодовитости и биологического здоровья (Заметим попутно, что можно предложить и еще одно направление для размышлений идеология гомосексуализма была принесена в свое время персами, быть может, некоторая иранизация культуры 2 сделала проблему гомосексуализма более острой, отсюда и более строгие меры против него, для культуры 1 гомосексуализм неактуален, быть может, поэтому он там и не запрещен')

4 В этом рассказе я буду опираться главным образом на рукопись С Алексеева (см), на его устное выступление в ЦНИИТИА в 1979 г, а также на архитектурную периодику

195

Любые «извращения» в искусстве, то есть любые отклонения от «нормального» (то есть привычного, идущего от XIX в.) способа изображения действительности, воспринимаются культурой по аналогии с сексуальными извращениями и вызывают такой же страх (подробнее об этом в разделе «Реализм — правда»). Забавно, как два вида извращений сливаются в один негативный образ в уже цитировавшемся выступлении Ангарова: «Формалистический выкрутас, — говорит он об опере Кшенека, — прыжок через собственную тень под хор педерастов — таково содержание этого, с позволения сказать, "творчества"» (Ангаров, с. 10).

Для культуры 2 всякое преступление — ненормальность, а всякая ненормальность — преступление. Еще"один пример представлений культуры о преступности всякой ненормальности и извращений, об их заразности и неизлечимости их последствий дает письмо пациентки профессора Плетнева, помещенное 8 июня 1937 г. в «Правде»: «Будьте прокляты, преступник, надругавшийся над моим телом! Будьте прокляты, садист, применивший ко мне свои гнусные извращения. Будьте прокляты, подлый преступник, наградивший меня неизлечимой болезнью, обезобразивший мое тело. Пусть позор и унижение падут на вас, пусть ужас и скорбь, плачь и стенания станут вашим уделом, как они стали моим, с тех пор как вы, профессорпреступник, сделали меня жертвой вашей половой распущенности и преступных извращений» (Conquest, с. 754).

Характерно, что самой большой ненормальности, извращенности и преступности культура ждет именно от врачей, то есть от тех, кто с ненормальностью должен был бы бороться. Врач для культуры 2 опасен, потому что он по роду своих занятий имеет дело с болезнью, следовательно, он с точки зрения культуры не может не заразиться. Эта идея достигает своего апофеоза в 1953 г. в известном деле врачей-убийц. Отметим, что образ врачей-убийц в русской культуре встречается не раз, напомним для примера указ 1686 г., где говорилось про лекарей: «буде из них кто нарочно кого уморят, а про то сыщется, и им быть казненным смертию» (ПСЗ, 2, 1171). По существу, культура 2 кончилась в тот момент, когда было высказано сомнение в виновности врачей-убийц. Это высказанное вслух сомнение, по некоторым преданиям, и послужило причиной смерти Сталина.

Для того чтобы посмотреть, как проявились представления культуры 2 о Добре и Зле на архитектурном уровне, обратимся к истории проектирования и строительства Всесоюзной сельскохозяйственной выставки4.

196

Решение о выставке принял 2-й Всесоюзный съезд колхозников-ударников. Выставку было решено открыть 1 августа 1937 г. к 20-летию советской власти, на 100 дней. Работы начались со второй половины 1935 г. Павильоны делались из типовых деревянных деталей. Работа шла медленно, но к июлю 1937 г. уже стояли павильоны Белоруссии, Украины, общий павильон закавказских республик, Татарии, Туркмении, Механизации, Главный павильон, павильон Свеклы, Овощей и др.

Поскольку к сроку построить выставку не удалось, был назначен новый срок — 1 августа 1938 г. Заодно решили увеличить срок службы павильонов до 5 лет.

Тем временем был расстрелян нарком земледелия Чернов (процесс Бухарина, март 1938 г.) и арестованы главный архитектор ВСХВ В. Олтаржевский, начальник стройуправления И. Коросташевский и др. Наркомом земледелия и одновременно председателем Главвыставкома был назначен R Эйхе, но в мае был арестован и он.

Временные деревянные павильоны, рассчитанные на 100 дней, переделывались так, чтобы они смогли простоять 5 лет. Вот тут-то и обнаружилось, что шейки колонн беседки, стоящей перед павильоном Узбекистана (теперь 'Советская культура»), были слишком тонки, а сами колонны вредителъски заглублены вместо 180 сантиметров на 50 сантиметров. Конечно, для 100 дней хватило бы и этих шеек колонн, и такого заглубления, но павильоны-то должны были теперь простоять 5 лет. Уже было замечено, что время в культуре 2 течет как бы в обратном направлении. Здесь это видно особенно наглядно. Культура как бы ждет, чтобы решение о пятилетнем сроке службы павильонов, принятое в настоящий момент, распространяло свое действие в прошлое — тот, кто в прошлом не , выполняет решений, принятых в настоящем, » оказывается вредителем. ''

Между тем стало ясно, что срок 1 августа 1938 г. тоже нереален, и открытие было перенесено на 1 августа 1939 г. Попутно было обнаружено вредительство в художественном решении выставки. Прежде всего, не было ни одной скульптуры ни Ленина, ни Сталина, иными словами, сельское хозяйство было лишено имени — враждебность культуры 2 этой безымянности очевидна. Во-вторых, вход на выставку, построенный В. Олтаржевским, «напоминал забор», то есть не было свойственной ) архаическому мышлению выделенности входа как <7 места пересечения границы. Кроме того, в г планировке выставки не было «яркости и праздничности», а архитектура многих павильонов была обезличена (ср. имя) и «невыразительна».

197

198

199

200

201

202

203

204

205

Наконец, павильон Механизации В. Олтаржевского вредителъски «закрывал перспективу по продольной ') оси выставки и тем самым создавал неверное S представление о ее масштабах и размахе» (АС, 1939, \ 2, с. 5). Здесь мы видим, как действует механизм мифологического отождествления обозначающего и обозначаемого: если выставка (изображение сельского хозяйства) покажется зрителю лишенной размаха, есть опасность, что размаха лишится и само сельское хозяйство.

Решено было снести и построить заново павильоны Механизации, Белоруссии, Поволжья, Арктики, павильон Закавказских республик (заменив его тремя отдельными — это тоже в какой-то степени символизирует переход от понятия к имени, поскольку Грузия ассоциировалась теперь не с понятием Закавказья, а с именем Сталина) и Главный вход. Павильоны сломали потому, что люди, руководившие их строительством, оказались вредителями. Попутно выяснилось, что павильоны не соответствуют требованиям новой культуры — ее представлениям о долговечности и художественности; правда, соответствуют требованиям предыдущей культуры. Время течет в обратном направлении, поэтому новые требования надо было знать раньше, поэтому авторы павильонов действительно были вредителями. Значит, павильоны сломали правильно — примерно таков круг этих причинно-следственных связей, где следствие происходит раньше причины (или, в других терминах: следствие начинается раньше преступления).

Перед главным павильоном было решено поставить скульптуры Ленина и Сталина, сверху, на башне Главного павильона — скульптуру «Тракторист и колхозница», а перед новым павильоном Механизации — 25-метровую железобетонную статую Сталина.

Любопытно, что, когда эта статуя была почти полностью смонтирована, руководители строительства (а почти все они были из НКВД) потребовали, чтобы главный конструктор выставки ,, С. Алексеев залез внутрь пустотелой статуи и убедился, что вредители не положили туда бомбу Это тоже очень характерное опасение, прямо указывающее на мифологический характер мышления культуры: вредителям достаточно разрушить изображение вождя, чтобы причинить вред ему самому.

Наверху, на спине Сталина, оставалось небольшое отверстие. Решено было опускать Алексеева через него. Но тут Алексееву пришла в голову мысль: захватить с собой небольшую модель статуи и установить ее внутри большой.

206

Представители НКВД поддержали его. Алексеева обвязали веревками, дали ему в руки фонарь и модель и опустили вниз. Бомбы там не оказалось. Алексеев установил модель, его вытащили, а отверстие зацементировали. Обе статуи простояли друг в друге до 1954 г.

Это тоже чисто мифологическое событие. Модель статуи после изготовления самой статуи была не нужна. Но разрушить эту модель никто не мог решиться, поскольку с точки зрения культуры это могло причинить ущерб большой статуе и дальше — вождю. Поэтому и хранить ее где бы то ни было казалось слишком рискованным — это было как то самое яйцо, в котором заключена смерть Кощея Бессмертного. Наиболее безопасным сочли хранить смерть Кощея внутри самого Кощея. «Кощей Бессмертный, — как уверяет Олжас Сулейменов, — олицетворение злой непрекращающейся неистребимой агрессии степи в эпоху Ига... И в слове "кощун" — богохульник тоже раздается знакомый отголосок речи и поступки нехристя — кощунство» (Сулейменов, с. 155).

Если допустить, что культура 2 неосознанно отождествляет Сталина с Кощеем, примерно так же, как (вполне сознательно) Петра отождествляли с Антихристом, то становится ясно, что культуру 2 (как и культуру 1) нельзя рассматривать как прямое выражение христианства или язычества. Культура 2 строит себя из элементов и того и другого. С одной стороны, Петр становится главою церкви, и многие петровские указы прямо направлены на искоренение язычества. Таков, например, указ 1714 г. «об уничтожении кумиров и кумирниц у Вогуличей, у Остяков, у Татар и у Якутов, и о крещении сих народов в христианскую веру» (ПСЗ, 5, 2863). С другой стороны, петровские ассамблеи или «Всепьянейший всешутсйский собор» целиком повторяют традиции «Зборищ идольских», «игрищ поганых» с «плесанием, плесканием, сопением и гудением».

С одной стороны, в сталинскую эпоху сносится больше церквей, чем за три века татаромонгольского ига, с другой — во время войны христианство, марксизм и патриотизм образовали некое единое целое: Как будто за каждою русской околицей, Крестом своих рук ограждая живых, Всем миром сойдясь, наши прадеды молятся За в бога не верящих внуков своих.

(Симонов, с. 119)

В этих строчках предельно точно выражено то, что все историки русской церкви называли двоеверием.

207

И культура 1, и культура 2 строят себя из любых доступных им элементов, и среди этих элементов можно найти и христианство и язычество. Языческий культ огня-Сварожича достался, например, культуре 1 с ее пафосом сжигания. Водяные и сельскохозяйственные культы достались скорее культуре 2. Горизонтальность христианства, его аскетизм, мЦссионерство в большей степени свойственны культуре 1. С другой стороны, установка на Слово, Имя и Иерархию проявилась больше в культуре 2.

Однако вернемся к нашим баранам — на ВСХВ. В этом событии — помещении модели статуи внутрь статуи — можно увидеть и другие аспекты. Вредители, как предполагалось, могли положить внутрь статуи бомбу. Алексееву и работникам НКВД хотелось положить туда нечто противоположное бомбе. Если бомба могла уничтожить статую, то антибомбой стало удвоение статуи.

Наконец, не исключено, что сама идея чего-то, помещенного внутри того же самого, восходит к традиционным русским матрешкам. Традиционность их, конечно, относительна, поскольку они были завезены в Россию из Японии в конце XIX в., но не случайно же они так прижились. Быть может, есть в структуре архаического русского сознания нечто соответствующее процедуре последовательного помещения чего-то внутрь того же самого? Быть может, есть в русской культуре нечто сходное с японской, например циклические изменения отношения к Западу3

Те павильоны, которые снесли, строились заново, но уже из металла, бетона и мрамора, а те, которые не снесли, укреплялись и облицовывались заново. Чтобы установить на деревянной башне Главного павильона 70-тонную железобетонную скульптуру «Тракторист и колхозница» (авторы Р. Н. Будилов и А. А. Стрекавин) пришлось уже оштукатуренную башню незаметно усиливать по углам металлическим каркасом.

Внутри Глазного павильона, чтобы ликвидировать его «обезличенность», решили сделать подвесной кессонированный потолок 2500 кессонов изготовили из гипса. Они весили 30 тонн, и, естественно, пришлось усиливать легкие временные деревянные фермы потолка. В 1940 г один из кессонов упал. Это было расценено как вредительство — ведь кессонированный потолок в конечном счете изображает небо, и падение кессона — это падение нашего неба. Как ни странно, это почти и было вредительством, во всяком случае, это один из немногих в культуре 2 случаев, когда вред был причинен почти сознательно, забота о состоянии сооружения была принесена в жертву

208

комфорту: на чердаке работали рабочие, которым лень было спускаться вниз в туалет, поэтому они использовали кессон в качестве унитаза (Алексеев, с. 12—13). Жаль, что этого сюжета не знал Н. С. Лесков, когда писал свой «Загон». Впрочем, комиссия, расследовавшая падение кессона, до истинной причины так и не добралась, и никто из вредителей, к счастью, не пострадал. Пухлый том отчета комиссии, составленный профессорами и академиками, заканчивался утверждением, что кессон упал из-за перекристаллизации гипса. Кто знает, может быть, от этого и бывает перекристаллизация гипса?

За четыре месяца до окончательного срока открытия выставки Н. С. Хрущев, которого только что сделали первым секретарем ЦК Украины, осмотрел украинский павильон и остался им недоволен. «Украина — житница Советского Союза, — сказал он, — а павильон хуже павильона Москвы». Может показаться, что слова Хрущева нарушают свойственную культуре структуру иерархии, но это не так. Каждому отдельному элементу этой структуры свойственно тянуться ввысь, стараясь обогнать другие элементы. Каждому руководителю свойственно стремление поднять руководимое им учреждение выше других. Хрущев недоволен, что павильон Москвы лучше павильона Украины, и требует последний сломать и построить заново, но точно так же поступал Хрущев в 1937 г., когда он был первым секретарем МК ВКП(б): он приказал сломать и построить заново павильон Москвы, потому что тот был, по его мнению, хуже остальных, в частности павильона Украины. Каждый элемент иерархии тянется ввысь, но одним культура позволяет расти, а другим — нет. В конечном счете иерархия павильонов ВСХВ повторяла общую для культуры схему: павильон Украины на выставке был, а павильона РСФСР не было, поскольку был главный павильон, то есть РСФСР и СССР для строителей выставки были синонимами (вспомним, что и в Союзе архитекторов не было российского отделения). При этом на выставке был павильон Москвы, а павильона Киева не было.

Хрущев потребовал сломать павильон Украины, но за оставшиеся четыре месяца успеть построить новый было трудно. Алексеев придумал такую вещь: внутри павильон оставили, как он был, а снаружи его обстроили фасадами нового павильона, и уже потом, зимой 1939 г., перестроили и внутренний павильон. Эта процедура — обстраивание старого сооружения новым фасадом — очень характерна для всей советской архитектуры. Так поступала культура 1 с дореволюционными постройками (здание МПС И. А. Фомина вокруг Запасного дворца

209

Екатерины II у Красных ворот, здание крематория С. Е. Чернышева вокруг недостроенной церкви Серафима Саровского и Анны Кашинской в Донском монастыре, поликлиника ЦК ВКП(б) Б. М. Иофана перед домом Шереметева на Воздвиженке). Так поступала культура 1 1960-х годов с постройками враждебной ей культуры 2 (те же > самые павильоны ВСХВ—ВДНХ обносились фасадами из штампованного алюминия, имитировавшими современные методы строительства). Надо полагать, что так же будет поступать складывающаяся культура 2 с «мрачными коробками», как она их уже называет, 50—60-х годов.

Во время перестройки павильонов каждый автор старался сделать свой павильон выше (вспомним, что «приземистость» следовало преодолеть и Дворцу Советов). Этого можно было достичь лишь, как пишет С. Алексеев, «путем устройства сплошных оштукатуренных парапетов по всему периметру стен» — такими парапетами, занимающими иногда по высоте до двух-трех этажей, было снабжено в Москве огромное количество домов, построенных в 40—50-е годы. В результате крыши представляли собой гигантские бассейны, заполнявшиеся зимой снегом. Нетрудно представить себе, что происходило весной. Не следует поэтому удивляться, что внутри павильонов, как пишет Алексеев, «все время стены были мокрыми». То, что с этим мирились, можно объяснить, видимо, только пафосом воды и прохлады.

Первого августа 1939 г. состоялось торжественное открытие выставки. Но и тут не обошлось без вредительства. Когда директор выставки академик Н. Цицин потянул за трос, чтобы поднять флаг выставки, трос заклинило и флаг не поднялся. Когда флаг поднимали в следующем году, этому вредительству было заранее противопоставлено антивредительство: Цицин тянул за фальшивый трос, а спрятанные наверху в башне рабочие тянули за настоящий. Так, хитростью, удалось поднять сельское хозяйство на нужную высоту.

Итак, повторим: культура 2 не верит в случайность плохих событий. За каждым плохим (как и за каждым хорошим) событием стоит чей-то умысел. Приведем еще несколько примеров «вредительства» в области строительства и архитектуры. Тексты культуры 2 утверждают, что вредители: «бросали сверху в ствол шахты камни» и засовывали «гвозди в насосы» при строительстве метро, распространяя при этом клеветнические слухи, что на кессонных работах люди «теряют способность к половой жизни» (Как мы строили

210

метро, с. 14—16); заодно вспомним и о тех гвоздях, которые, по словам Вышинского, подбрасывали в масло Бухарин и др. (Conquest, с. 768); нарочно не соблюдали «горизонтальность рядов кладки и вертикальность стен» при строительстве дома рабочих завода «Станколит» (АГ, 1935, 3, с. 4); при планировке города Стерлитамака предполагали, что башкирское население не должно увеличиваться (Алабян на съезде — ЦГАЛИ, 674, 2, 30, л. 60); тут уместно будет вспомнить о «попах, кулаках и бывших белых», которые, пробравшись в ЗАГСы, вредительски «недоучитывали рождаемость и явно преувеличивали смертность» (СЗ, 1935, 53, 432) «сознательно и вредительски» вычеркнули из планов Академии архитектуры вопрос «теории архитектуры» (И. Маца на съезде — ЦГАЛИ, 674, 2, 34, л. 67); «разместили жилое строительство в зонах, подверженных непосредственному влиянию вредных в санитарно-гигиеническом отношении газов» (АС, 1937, 6, с. 66); оранжерею «Субтропики» на ВСХВ пытались S ориентировать на север (Алексеев); «пытались расселить трудящихся в непосредственной близости от взрывоопасного завода... протаскивали идею размещения города в Орске на крутых склонах скалистой горы» (АС, 1938, 1,с.15); «обычно старались затруднить экономическое развитие подлежащих планировке районов» и применяли «размещение жилья в непосредственной близости от вредных цехов (Красноуральск), затягивание и запутывание планировочных работ, искусственное растягивание территории города в таких масштабах, что создали совершенно невозможные условия транспортной связи (Красноярск), распыление строительства по множеству точек и т.д..» (АС, 1938, 8, с. 1); в Моссовете «прилагали все усилия к срыву жилищного строительства» (Орлеанский, с. 42); в архитектурных вузах «всячески поддерживали в промышленном зодчестве ложные идеалистические теории» и делали ставку на «архитектурные излишества» (АС, 1939, 5, с. 20); в Академии архитектуры добились того, что там \ не «существовало рационально построенных учебных планов и программ занятий аспирантов» и не было «устойчивости в этих планах и программах», кроме того, «увиливали» от разрешения вопроса «о целях и задачах занятий с аспирантами» (АС, 1938, 6, с. 3); допускали «чрезмерное увлечение рисунком и акварелью» (АС, 1938, 6, с. 4); в эмблеме серпа и молота на ВСХВ повернули молоток бойком к режущей кромке серпа (Алексеев).

211

Как естественно вошли бы в этот список и те вредители, которые в 1606 г. в Перми «напускали на людей икоту» (Костомаров, с. 199), и та баба, которая в 1632 г. наговаривала на хмель с целью вызвать моровое поветрие (там же, с. 187), и угрожающие благополучию государства в 1715 г. кликуши (ПСЗ, 5, 2906). Но не будем расширять наш список. Перечисленного достаточно, чтобы сделать некоторые наблюдения.

Все названные здесь события с точки зрения культуры 2 вполне однородны. Сегодняшний наблюдатель усмотрел бы в них разные типы событий. Во-первых, это случайные события или события, вызванные низкой квалификацией "работников. Таковы падающие в шахту камни, гвозди в насосах, кривая кладка стен, неудачное размещение города и т. д. С точки зрения постороннего наблюдателя, виновных следовало бы посылать не в исправительно-трудовые лагеря, а скорее на курсы повышения квалификации. Во-вторых, это события, которые сегодняшний наблюдатель счел бы вполне сознательными, но этически нейтральными. Таково, например, распыление строительства по множеству точек кто знает, нужно ли концентрировать строительство в одной точке или распылять его по множеству точек, — это для нас вопрос чисто технический, в одном случае нужно одно, в другом — другое

И в том и в другом типе событий сегодняшний наблюдатель, скорее всего, не увидел бы ничего специфически враждебного культуре 2. Мы даже готовы утверждать, что культура 2 ошибалась, уничтожая своих вредителей, как это утверждает, например, в своей книге Роберт Конквест.

Но вглядимся: способность к половой жизни, в которой нельзя сомневаться, население, низкий прирост которого нельзя предполагать, рождаемость, которая не может быть низкой, смертность, которая не может быть высокой, — за всем этим, пожалуй, стоит тот самый пафос высокой жизненной активности, которым культура 2 противопоставляла себя культуре 1. Даже в самом противопоставлении живого масла и подкинутых в него железных гвоздей, насосов — хотя и железных, но накачивающих воду — и тех же гвоздей, в противопоставлении жилья и вредных цехов — можно увидеть тот самый пафос живого, которым культура 2 противопоставляла себя «мертвой» культуре.

А оранжерея «Субтропики», которую культура не позволила врагам повернуть на север, — это, конечно же, проявление потепления климата культуры. Точно так же растягивание территории города враждебно культуре, поскольку несет в себе

212

горизонтальность прошлой культуры. Распыление строительства слишком живо напоминает изживаемую равномерность. Отсутствие устойчивости в планах угрожает идее неподвижности. Недостаточная заглубленность колонны — свидетельство ориентации не на вечность, а на временность, кроме того, недостаточно заглубленная колонна не вырастает из земли и может «убежать». А слишком узкая шейка в основании колонны, во-первых, нарушает ступенчатую вертикальную иерархию, во-вторых, колонна может просто обломиться, тогда одной вертикалью будет меньше.

Мы видим, что случайные или безвредные, с / нашей точки зрения, события были для культуры 2 ) отнюдь не случайны и отнюдь не безвредны, ибо она видела в них угрозу самым первичным своим категориям.

Но, чтобы в предположении о влиянии кессонных работ на половую активность увидеть угрозу реальной половой активности носителей культуры 2, необходимо наличие в культуре того механизма, который мы (вслед за Лотманом и Успенским) назвали мифологическим мышлением, то есть отождествление названия и называемого, изображения и изображаемого, слова и его значения. Культура как будто верит, что, если произнести ~ ~ \ вслух (или напечатать в книге) мысль о том, что население не увеличивается, оно тут же перестанет увеличиваться, а если в эмблеме серпа и молота молоток повернуть бойком к режущей кромке / серпа, то это мгновенно приведет к конфронтации рабочего класса и крестьянства.

Однако в приведенном списке вредительских действий есть и такие, которые сегодня невозможно объяснить даже с мифологической точки зрения. Это события, которые покажутся нам вполне созвучными мифологии культуры 2 и которые тем не менее культура 2 склонна рассматривать как вредительские. Таковы, например, требования рационального построения учебных планов, борьба с увлечением рисунком и акварелью, с архитектурными излишествами, с идеалистическими теориями — все это было бы вполне уместно в культуре 1 и не очень вяжется с уже сложившимися у нас представлениями о культуре 2.

Тут мы касаемся чрезвычайно важной черты культуры 2, которой мы уже вскользь касались выше и механизм которой будет рассмотрен ниже (раздел «Дело — чудо»). Здесь мы ограничимся лишь тем, что назовем эту черту: выдвижение логически несовместимых требований. Вспомним, в какую растерянность привело М. Гинзбурга открытие этой черты в культуре 2 (см. Введение).

213

В культуре действительно существует механизм мифологического мышления, но этим механизмом она не исчерпывается. В ней действует еще какой-то механизм, по-видимому, более высокого уровня, который позволяет легко и естественно соединять разные механизмы и разные требования. Культура может требовать одновременно двух взаимоисключающих вещей: стандартизации строительства и индивидуального подхода к каждому сооружению, удешевления архитектуры и достижения максимального ее богатства, физического уничтожения памятников собственной архитектурной традиции и объявления этой традиции единственным источником творчества, полного вырубания деревьев на Садовом кольце и буйного озеленения, ликвидации ленинградской архитектурной организации и возрождения петербургской традиции, ликвидации азиатского склада Москвы и чисто азиатских мер по его искоренению и т.д.

Отсюда вредителями в культуре 2 могли стать и те, которые, подобно конструктивистам, недостаточно увлекались рисунком и акварелью?, и те, которые увлекались ими чересчур. Вредительством в этой культуре могло казаться и «распыление строительства по множеству точек», и «вредная бюрократическая теория концентрации... работ» (СЗ, 1937,28, 114).

Я склонен думать, что в культуре действовал не один, а несколько механизмов различения вредителей и героев. Основным, видимо, был мифологический механизм, рассмотренный выше; так, например, тот, кто высказал предположение, что от кессонных работ можно потерять способность к половой жизни, — вредитель, потому что, высказывая это предположение вслух, он подвергает опасности реальную способность к половой жизни, а эта способность окружена в культуре некоторым мифологическим ореолом. Кроме того, действовал и другой механизм. Враждебными культуре оказывались все те, кто пытался перевести ее мироощущение на язык логически непротиворечивых требований. Это делал, как мы знаем, М. Гинзбург и был в конце концов отвергнут культурой. Еще более определенно это пытался сделать М. Охитович. Его тезисы «Национальная форма социалистической архитектуры» — это попытка чисто логических интерпретаций лозунга Сталина «национальное по форме, социалистическое по содержанию искусство».

Охитович приходит почти к тому же, чего, казалось бы, хочет и культура 2. Он осуждает архитектуру Запада за «отвлеченную

5. Разумеется, среди конструктивистов были и такие, которые рисунку и акварели придавали серьезное значение. Александр Веснин, например, выступая на заседании 13 февраля 1936 г, напоминал, что именно он ввел во ВХУТЕМЛСе рисунок обнаженной модели и ряд других художественных дисциплин (Стенограмма, л. 196). Все дело в том, что культура 2 не желала различать таких нюансов, ЛЕФовский лозунг «смерть искусству» она распространяла на всю архитектуру культуры 1. Поскольку нас интересует именно культура 2, мы вправе условно этими нюансами пренебречь тоже. Важно только постоянно помнить об этой условности.

214

геометричность форм» и «физическую бестелесность», он утверждает, что эта «национально обезличенная архитектура» не знает «ни ступенчатости, ни членений, ни главного, ни второстепенного, ни различия правого от левого, верха от низа, все тяготеет к современному равенству всего ко всему» (Охитович, 1935, л. 18). Прекрасно сказано. Культура 2 должна была бы, кажется, радостно приветствовать новообращенного, но этого не происходит.

Охитович обвиняет архитектуру конструктивизма и рационализма в том, что она ничем не отличается от «безнациональной послевоенной архитектуры Запада» (л. 35). Он утверждает, что «лозунг стремления сооружений социалистического зодчества ввысь означает удар по горизонтализму... этому важнейшему устою буржуазного конструктивистского сознания» (л. 20). «Слабость пролетарского коммунистического отпора бсзнациональной архитектуре, — считает М. Охитович, — в отрицании им значения классического наследства» (л. 41). Наконец, противопоставляя аналитизму западной и конструктивистской архитектуры синтетизм советской, Охитович предполагает, что «наиболее последовательно синтетическая архитектура представлена в фольклоре», то есть в архитектуре «самого цельного человека в истории» (л. 52), — а о близости идей Охитовича, касающихся фольклора, устремлениям культуры 2 мы узнаем из следующей главы.

Почему же культура 2 отвергает М. Охитовича? Все дело в том, что он приходит к этим формулировкам логически непротиворечивым способом. Его тезисы слишком безукоризненно последовательны. Он слишком точно сформулировал интенции культуры 2, а это показывает, что он рассматривает эту культуру как бы со стороны. Он не растворен в культуре, но для него всего лишь объект научных построений. Строго говоря, М. Охитович нейтрален по отношению к культуре, он, как Цезарь, пришел, увидел, сформулировал, но культура 2 не знает нейтральной позиции и не нуждается в Цезарях. Надо либо полностью раствориться в культуре, либо быть отвергнутым ею. Позиция нейтрального наблюдателя ведет к уничтожению наблюдателя.

В этом смысле позиции М. Охитовича и автора этого текста сходны — это позиции внешних наблюдателей. Не случайно, что мы с ним независимо друг от друга приходим к сходным формулировкам — «равенство всего ко всему» перекликается с «равномерностью культуры 1», «горизонтализм конструктивистского сознания» — с

215

6. В результате написания этого текста я оказался в Южной Калифорнии, что гораздо больше напоминает санаторий ЦК, чем ИГЛ Посмотрим, как повлияет на мою судьбу публикация этой книги на родине (Примечание 1999 года)

«горизонтальностью культуры I». Поэтому, если бы данная работа была написана в культуре 2, автора ждала бы судьба М. Охитовича. Складывающаяся на наших глазах культура должна, по моим предположениям, быть сходной с культурой 2. Если в результате написания этого текста я окажусь в исправительно-трудовом лагере, то меня как человека это огорчит, но как исследователь я буду удовлетворен6.

Итак, культуре 2, в отличие от культуры 1, появляется понятие Зла. Зло культуры 2 — это своеобразный антимир, там все то же самое, только наоборот: с одной стороны, бесконечное самодостаточное Добро, от которого никому не становится хорошо, с другой — бесконечное самодостаточное Зло, от которого также никому не становится хорошо.

Однако у культуры 2 есть и другой антимир, которому она себя постоянно противопоставляет, — это культура 1. Начинается некоторая контаминация двух этих антимиров: культура ? все чаще начинает наделять свой антимир Зла чертами ушедшей культуры 1. Люди культуры 1 входят в сознание культуры 2 в качестве вредителей, примерно так же, как языческие боги в ? — XII веках входили в христианизированное сознание в качестве бесов.

Культуре 1 был свойственен пафос сжигания — в культуре 2 стихия огня отдана вредителям и «поджигателям войны». Культура 1 стремилась, говоря словами Маяковского, «с неба на землю», она звала, пользуясь выражением Гастева, «уйти от неба, от солнца, слиться с землей», она звала «войти в землю океаном людей» — в культуре 2 идея вредительства зарождается именно в связи с подземельем (шахтинское дело); вредители в Шахтах — это как бы те самые зарывшиеся в землю люди культуры 1, и «океанам» этих вредителей противостоят единицы парящих в небесах героев-летчиков. Культура 1 казалась новой культуре слишком «холодной» — антимир культуры 2 располагается главным образом на севере, в Сибири, где морозы зимой достигают 60 градусов. Культура 1 не видит отдельного человека, а видит человеческие массы и потоки — культура 2 именно так поступает со своими вредителями, их быт в исправительно-трудовых лагерях вполне напоминает своим коллективизмом спальни В. Кузьмина. Культура 1, как кажется новой культуре, абстрактна, она не видит живого человека, а видит лишь некую сумму биологических и технологических требований — именно так относится к своим вредителям культура 2, те теряют свои имена и становятся абстрактными номерами.

Поскольку в культуре 2 вредителями часто оказывались наиболее яркие представители

216

7 Речь идет именно об идее ясно, что в культуре 1 могли существовать и секретные лагеря и тюрьмы.

культуры 1, можно сказать (как ни кощунственно это звучит), что они получили примерно то, что проповедовали. Культура 2 своим антимиром служит моделью реализации устремлений культуры 1.

Структуру иерархии, описанную в первой главе, мы теперь могли бы дополнить и ее, так сказать, подводной частью, построенной также иерархически, только перевернутой вверх ногами. Так, например, просто вредители живут в исправительно-трудовых лагерях коллективным бытом, те, кто еще хуже, помещаются в различного рода БУРы и карцеры, самые страшные злодеи содержатся индивидуально, в камерах-одиночках, — такое же иерархическое распределение индивидуальности мы видели наверху: 60% населения страны (просто хорошие люди) живут в коммунальных квартирах коллективным бытом, чем выше оценивает культура достоинство человека, тем больше у него возможности для индивидуализма, а самые лучшие люди могут даже позволить себе хранить в подвале запас овощей и ? солений. При этом вербально вся культура живет s индивидуально.

Происходит та же вещь, которую мы наблюдали на примере выделенности Москвы, — ценность выделенной части заведомо выше ценности всего остального. Точно так же ценность выделенных культурой лучших людей заведомо выше ценности всех остальных, поэтому, создавая индивидуальный быт лучшим, культура, экономно тратя силы, создает его для всех.

В антимире культуры, видимо, происходит то же самое: коллективизм общего барака привлекательнее индивидуализма карцера, но условия антимира и должны быть непереносимыми, поэтому, создавая непереносимые условия для худших людей, культура, экономно тратя силы, создает его для всех.

Культура 2 уже не выставляет свой антимир напоказ, как это делала культура 1 с идеей - преступности7, напротив, она его тщательно прячет. Однако существование подводной (подземной, изнаночной) части пронизывает все сферы ее существования, поэтому сознание каждого отдельного человека, пусть даже и не подозревающего о существовании антимира, оказывается разделенным на те же сферы: иерархический мир и тщательно спрятанный, тоже иерархический антимир.

Каждый человек культуры 2 чувствует, что где-то в глубине его души есть кусочек вредительства, и это до некоторой степени проясняет загадочную фразу К. Алабяна, сказанную в день открытия

217

первого съезда архитекторов. «Пленум ЦК, — сказал он, — повернул наше внимание к действительным, насущнейшим вопросам нашей политической жизни, к борьбе с врагами народа... отсюда... должна быть широчайшим образом развернута самокритика» (ЦГАЛИ, 674, 2, 30, л. 3). Если средство борьбы с врагом — слмо-критика, то ясно, что враг находится внутри тебя самого.

Руками врагов (то есть заключенных, а позднее — пленных немцев) построены все значительные сооружения культуры 2, и это тоже дополняет наше представление о структуре иерархии этой культуры. Высшие архитектурные достижения культуры — метро, ВСХВ, высотные здания — выражают всю культуру, и ее мир, и ее антимир. Эти сооружения вырастают из земли, как бы унавоженной «вредителями», и адресованы небу, где, как полагает культура, парят ее герои.

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел культурология