Маклюэн М. Галактика Гутенберга: Сотворение человека печатной культуры

ОГЛАВЛЕНИЕ

В эпоху Возрождения господствующей
становится страсть к точному измерению

~ Если отец Онг своей работой о Рамусе помог нам увидеть,
что объединяет средневековых логиков и купцов эпохи
Возрождения, то благодаря Джону У.Нефу становится
ПОНЯТНОй связь между ренессансной наукой и торговлей.
Его книга «Культурные основания индустриальной цивилизации
» представляет собой исследование тенденции к
квантификации и прежде всего в мире коммерции.
Как мы уже упоминали, позднее средневековье было
одержимо духом строгого разделения функций и их перевода
на ЯЗык визуального количества, что в конечном счете
внесло Свой вклад в механизацию ремесла писца. Увлече-
163 Charles P.Curtis, It's Уоит Law, рр.65-6.
246
ние дихотомиями и различениями перешло, как указывает
Неф, из схоластики в математику (р.4, 5):
Само отделение науки от веры и этики от искусства,
столь характерное для нашего времени, заложено уже в
фундаменте индустриального мира. В письме, предназначенном
для Ферма и посланном отцу Мерсенну в 1637
году, Декарт замечает, что великий тулузский математик,
по-видимому, полагал, что «когда Я говорил, что
нечто можно принять на веру, то имел в виду, что оно
вероятно. Но дело обстоит далеко не так: все, что лишь
вероятно, я рассматриваю почти как ложное ... », Такая
позиция означала, что за истинное принимается только
то, что поддается контролю посредством осязаемых и во
все большей степени поддающихся измерению доказательств,
т.е. в терминах математического доказательства,
которые берут свое начало от суждений, искусственно
вычлененных из действительного жизненного опыта.
Но поскольку невозможно - и, по-видимому, первым
это признал Паскаль - представить такого рода осязаемые
доказательства и добиться такого рода согласия в
вопросах веры, нравственности, красоты, то истины религии,
моральной философии и искусства превратились
в предмет скорее частного мнения, чем всеобщего знания.
Поэтому их воздействие на современный мир носит
непрямой характер, хотя это не значит, что оно менее
существенно, чем воздействие науки.
Именно искусственное отделение мыслительных форм в
целях гомогенности и позволило Дека рту и его времени достичь
чувства достоверности. Развитие книгопечатания вело
ко все большему ускорению информационных потоков,
что в свою очередь сформировало НОвый характер чувственности.
ПО словам Нефа (р.В):
в течение ста лет после смерти Рабле в 1553 г. точное
время, точные количества, точные расстояния играли
все большую и большую роль как в частной, так и в
общественной жизни людей. Один из самых впечатляющих
примеров возрастающего стремления к точности введение
римской церковью более точного календаря.
На всем протяжении эпохи средневековья люди измеряли
течение времени на основе расчетов, сделанных до
247

падения Римской империи. Даже в эпоху Рабле все еще
использовался Юлианский календарь 325 г. н.э.
Благодаря развитию статистики в шестнадцатом веке
произошло отделение экономики от общей социальной
структуры:
В течение последующих восьмидесяти или около того
лет европейцами владело стремление к более высокой
степени точности измерения во множестве областей.
Многие умы были захвачены неведомой дотоле
страстью - сбором статистических данных и особенно
статистикой темпов и покавателей роста как средством
экономической политики. Именно в этот период благодаря
Бодену, Малину, Лафма, Моикретьену и Мену
экономика впервые выделилась и стала отдельным
предметом человеческого познания, независимым как
от домашнего хозяйства, составляющего заботу каждого
из нас в повседневной жизни, так и от моральной философии,
необходимой всем нам для руководства нашей
внутренней жизнью (р.l0).
Именно тогда, когда Европа уже далеко продвинулась
по пути визуализированного измерения и квантификации
жизни, она «впервые ощутила свое особое положение по
отношению к Ближнему и Дальнему Востоку». Иными словами,
в условиях рукописной культуры отличие Европы от
Востока, который тоже находился на ступени рукописной
культуры, было не столь разительным.
Вернемся еще раз от исследования Нефа к работе Онга,
чтобы отметить вместе с ним, что «метод Рамуса в первую
очередь воплощал стремление к упорядоченности, а не к
экпериментаторству... Рамус избирает подход к дискурсу,
который можно было бы назвать каталогиэациейьЧ'э.
Увлечение новых торговых классов каталогизирующим
подходом находит множество подтверждений. Своей новизной
и неожиданностью он внес заметное оживление в
елизаветинский театр. Так, персонаж комедии Бена Джонсона
«Вольпоне» сэр Политик Вуд_би 1 6 5 представляет собой
как бы макиавеллианца, и Джонсон проводит естест-
164 Walter Ong, «Ramist Method and the Commercial Mind», р. 165.
165 Как бы политик. - Прu.м.. пер.
248
венную для него связь между новым искусством государственного
управления и новыми техниками визуального
наблюдения и организации действия:
Я склонен наблюдать,
Хоть в стороне живу и от меня
Далек стремительный поток событий,
Но я слежу за ним и отмечаю
Все важные дела и перемены -
Так, для себя; я знаю государств
Приливы и отливы.
3десъ и далее пер. И.МелковоЙ
Находясь в Венеции, сэр Политик спрашивает Перегрина:
Как' Вы пустились в путь,
Не зная правил путешествий?
Переzрин: Знал я
Простейшие, которые преподал
По книжке мне учителишка жалкий (П, 1).
Позднее, в IV акте, сэр Политик демонстрирует Перегрину
свои методы каталогизации:
Сэр Политик: Поймите, сэр, что лук нам обойдется
Всего лишь в тридцать ливров...
Переzрин: Ровно в фунт!
Сэр Политик: Помимо водяных колес - о них,
Поверьте, сэр, я сам уж позабочусь.
Во-первых, проведу корабль меж двух
Кирпичных стен - их выстроит казна:
Я на одной холстину растяну,
На ней рассыплю половинки лука;
В другой пробью бойницы и просуну
Сквозь них кузнечные мехи; мехи же
В движение водою приведу, -
Из ста других - легчайший это способ.
Ведь луку свойственно, как вам известно,
Вбирать инфекцию; когда ж мехи
Погонят воздух на него, лук тотчас
Изменит цвет свой, если есть зараза,
А нет - останется таким, как прежде.
Все сразу станет ясно.
Переzрин: Ваша правда.
249

Сэр Политик: Жаль, нет с собой заметок
Перегрин; Жаль и мне.
Но справились без них.
Сэр Политик: Будь я изменник
Иль захоти им стать, я показал бы,
Как мог бы я Венецию продать
Турецкому султану, несмотря
На их галеры ...
Перегрин Что вы говорите! ..
Сэр Политик (ищет): При мне их нет.
Перегрин. Я этого боялся;
Да вот они.
Сэр Политик: Нет, это мой дневник,
В который заношу событья дня.
Перегрин. Взглянуть позвольте, сэр. ЧТО в нем?
(Читает) «Notandum166:
Ремехъ от шпор прогрызла Крыса. Все же
Надел другой и вышел я. Но прежде
Через порог забросил три боба,
Купил две гибочистки. и одну
Сломал немедленно при разговоре
С купцом голландским. о ragion del stato167.
Затем я мо'Ч-ениго уплатил
За штопку шелковых 'Ч-улок Дорогой
Приторговал сардинки, а затем
На площади Сан-Марко nомо'Ч-ился».
Вот запись дипломата!
Сэр Политик: Не оставлю
Без записи ни одного поступка.
Перегрин; Как это мудро!
Сэр Политик: Почитайте дальше.
Становится понятным, зачем Сэмюэл Пипс вел именно
такого рода дневник пол столетием позже. Для купца, макиавеллианца
по убеждениям, это было формой дисциплины
и точности в наблюдениях. И апология Яго в первой
сцене «Отелло» для елизаветинской публики сразу же обличала
в нем явного пройдоху такого же пошиба, что и Политик
Вуд-Би:
166 Заслуживает быть отмеченным (лат.). - Прим. пер.
167 Дело государственной важности (ит.). - Прим. пер.
250
Успокойтесь.
На этой службе я служу себе.
Нельзя, чтоб все рождались господами,
Нельзя, чтоб все служили хорошо.
Конечно, есть такие простофили,
Которым полюбилась кабала
И нравится ослиное усердье,
Жизнь впроголодь и старость без угла.
Плетьми таких холопов! Есть другие.
Они как бы хлопочут для господ,
А на поверку - для своей наживы.
Такие далеко не дураки,
И я горжусь, что я из их породы.
Я - Яго, а не мавр, и для себя,
А не для их прекрасных глаз стараюсь.
Но чем открыть лицо свое - скорей
Я галкам дам склевать свою печенку.
Нет, милый мой, не то я, чем кажусь,
Пер. в.пастернака

Раскол между сердцем и умом, вызванный
книrопечатанием, - это травма,
переживаемая Европой со времени
Макиавелли и до наших дней

~ Результатом развития книгопечатания и изоляции визуальности
уже на ранней стадии был раскол между сердцем
и умом, или формирование своего рода комического
лицемерия. Интересно сравнить, как этот раскол видится
ирландцу и англичанину всего лишь два столетия спустя, в
конце восемнадцатого века. Бот как Эдмунд Берк, сентиментальный
кельт, высказывается о духе каталогизации и
расчетливости в своих «Размышлениях о революции во
Францию>:
Прошло уже шестнадцать или семнадцать лет, с тех
пор как в Версале я видел французскую королеву, которая
тогда была еще женой дофина. Никогда перед моими
глазами не представало более изумительное видение.
Подобная сияющей утренней звезде, исполненная
251

жизни и радости, она словно плыла над горизонтом,
украшая собою ту восхитительную сферу, в которую
она намеревалась войти. О, революция! Какое же сердце
нужно иметь, чтобы без сострадания созерцать это
возвышение и это падение' Разве мог я подумать, когда
она была окружена такой любовью, таким восторгом и
поклонением, что вскоре ей понадобится сильное противоядие
против позора, который ей предстоит носить в
своей груди. Разве мог я подумать, что мне придется
увидеть, как столько несчастий свалятся на нее - королеву
нации галантных мужчин, нацию людей чести.
Мне казалось, что десять тысяч мечей должны были бы
вырваться из ножен в ответ на хотя бы один оскорбительный
взгляд в ее сторону. Но век рыцарства миновал.
Ему на смену пришел век софистов, экономистов, барышников,
Слава Европы угасла навсегда. Никогда, никогда
больше не увидим мы той благородной преданности
женщине и законам дворянской чести, того гордого,
исполненного дОстоинства подчинения, той субординации
сердца, которая даже в рабском положении умела
сохранить живым дух возвышенной свободы. Врожденная
грация жизни, бескорыстная защита государства,
колыбель мужества и героизма - все ушло! Ушли та
щепетильность и то великодушие в вопросах чести, которые
заставляли каждое пятно ощущать как рану, которые
пробуждали храбрость и смягчали неистовость,
которые облагораживали все, к чему прикасались, и
пред которыми порок утрачивал половину своей злой
силы, теряя свою наглость.
А вот мнение Уильяма Коббетта, холодного сакса, выразившего
в книге «Год жизни В Америке» (1795 г.) свое
изумление перед новым типом человека, созданного печатНОй
культурой:
356. Среди тех, кто родился уже в Америке, практически
нет людей -невежестве-н-ных. Каждый фермер - в
большей или меньшей степени 'Читателъ. Здесь не может
быть nрови-нциа.лъ-ного диалекта или nрови-нциа.лъново
акце-нта. Здесь нет того класса, который во Франции
называется «деревенщиной» - слово, ставшее пренебрежительной
кличкой в устах живущих на проценты
бездельников по отношению к огромной массе самых
полезных в Англии людей, которые производят вещи и
252
выигрывают битвы. Что же касается людей, составляющих
ваш круг знакомств, то по своему опыту могу сказать,
что в основном это такие же отзывчивые, искренние
и здравомыслящие люди, как и в Англии. Они образованны,
скромны, хотя и без иэлишней робости, всегда
открыты для общения и никогда не стесняются признать,
что им еще многому нужно научиться. Вы никогда
не услышите, чтобы они хваста.лисъ тем, что у них
есть, или жа.лова.лисъ по поводу того, чего у них нет. В
их жизни с ранней юности большое место занимает
'Чте-ние, и найдется немного предметов, по которым они
не могли бы с вами поспорить, будь то в политике или
науке. Во всяком случае они всегда в-ни,М,ателъ-но выслушивают
собеседника. Не помню, чтобы я хоть раз
слышал, как американец прервал речь другого человека.
Им свойственны ~евоз,М,ути,М,остъ, урав-новеше-нностпь,
обдУ'м'а-н-ностъ во всех действиях, 'м'едлителъностпъ
и сдержа-н-ностъ в выражении своего согласия
или несогласия; и вы будете не правы, если припишете
эти качества -недостатку 'Чувства. У американца действительно
нелегко вызвать слезу, но, как могут засвидетельствовать
просители от нищих Франции, Италии
или Германии, любая, даже шитая белыми нитками
грустная история заставит их руку потянуться к кошельку.
357. Однако вам довольно долго придется привыкать
к отсутствию острой английской речи и решителъ-ного
английского тона. Повыше-н-ный то-н, крепкое пожатие
руки, в-незаn-ное согласие или -несогласие, бур-ная радостъ,
nЫ.пхая дружба, любовъ, из-за которой люди
убивают себя, -не-навистъ, из-за которой о-ни убивают
других, - все это в характере англичан, в сердцах и
умах которых всякое чувство переживается -на пределе.
Для того чтобы решить, чей же характер лцчлие, американский
или английский, нам следует обратиться к какой-
нибудь третъей сторо-не ...
То, что англичане по-прежнему сохраняли устную цельность
характера, было очевидным не только для Коббетта,
но и для Диккенса. Как мы видим, Коббетт прямо связывает
формирование нового человека в Америке с книжной
культурой. Новый человек в буквальном смысле принял
близко к сердцу ставшую общедоступной книжную
253

мудрость и облекся, подобно королю Лиру, в «поношенные
одежды смирения». Он словно задался целью воплотить
идеал Томаса Гексли, который в 1868 г. написал в эссе «Образование
свободного человека»:
«Только тот, Я думаю, может говорить, что получил
образование свободного человека, кто с юности приучал
свое тело быть послушным слугой своей воли и в силах
легко и с радостью выполнить, как машина, всю работу,
на которую оно способно; чей ум ясен, холоден, подобен
счетному механизму, где все части работают в такт и с
одинаковой отдачей; кто готов, словно паровой двигатель,
найти себе применение в любой работе... »168.
Та же сентиментальность связанного с наукой миросозерцания
обнаруживается и в образе Шерпока Холмса, о
котором Дойл в «Скандале В Богемии» сказал следующее:
Он был самой совершенной мыслящей и наблюдающей
машиной, которую когда-либо видел мир; но, попав
в любовную ситуацию, он оказался бы в ложном положении.
О тонких чувствах он мог говорить только с
усмешкой ... Песок, попавший в чувствительный механизм,
или трещина в одной из его собственных мощных
линз не были бы для них столь вредны, как сильное
чувство для натуры, подобной его 1 6 9.
Далее мы увидим, почему рожденное Гутенберговой революцией
стремление находить применение всякому знанию
посредством унификации и перевода на язык чисел
встретило такое сопротивление, особенно в вопросах пола
и расы.
Социальное и политическое значение процесса «унификации
» объяснил де Токвиль в книге «Старый режим и революция
» (р.83, 84, 103, 125):
я уже указывал на то, что различия между особенностями
жизни разных провинций давным-давно стерлись,
благодаря чему все французы стали похожими
друг на друга. Несмотря на сохраняющееся разнообра-
168 Цит, по: Lay Sermons, Addresses and Reviews, рр. 34-5. См. также:
H.M.McLuhan, The Mechanical Bride: Folklore о! Industrial
Маn, р.108.
169 См.: The Mechanical Bride, р.107.
254
зие, стало очевидным единство нации, наглядно выразившееся
в общности законодательства. В восемнадцатом
веке непрерывно растет число королевских эдиктов,
королевских деклараций, декретов Совета, которые
прилагают одни и те же нормы ко всем частям страны
без разбора и которые основываются на понимании законодательства
как всеобщего и одинакового везде и
для всех. Эта идея последовательно раскрывается во
всех последующих проектах реформ, появившихся в
течение тридцати лет, предшествовавших революции.
Между тем двумя столетиями раньше отсутствовал,
можно сказать, сам материал для такого понимания.
И дело не только в том, что провинции стали все больше
и больше походить одна на другую, но и в том, что
в каждой провинции люди разных классов, по крайней
мере, все те, кто возвышался над общей массой народа,
становились все более и более похожими друг на друга,
независимо от звания и чина.
Нигде это не выражено с такой наглядностью, как в
«инструкциях», разъяснявших указы в 1789 г. Составлявшие
их люди были абсолютно различными по своим
интересам, но во всем остальном оказались похожими.
Еще более странно то, что все эти люди, делившиеся
на враждебные партии и группировки, стали настолько
похожими, что, если бы они вдруг поменялись местами,
их невозможно было бы отличить друг от друга. Более
того, если бы человеку было дано выразить самые глубокие
стремления своего духа, то те призрачные барьеры,
которые разделяли столь похожих друг на друга
людей, по казались бы им противоречащими и интересам
общества, и здравому смыслу. Они бы обнаружили,
что теоретически все они стремятся к единству. Каждый
из них держался за какие-то свои частные отличия
только потому, что и другие делали то же самое, но все
они были готовы сплотиться в единую массу при условии,
что никто не попытался бы занять отдельную позицию
или возвыситься над всеми.
От гомогенизации людей и обычаев в процессе распространения
письменной грамотности неотделим не менее
стремительно развивавшийся феномен потребительских
товаров и их места в жизни людей:
Людям восемнадцатого века еще была неведома в
255

такой степени страсть к материальному комфорту, рабами
которой стали мы все, - та расслабляющая, но
цепкая и необоримая страсть, которая легко смешивается
и переплетается со множеством частных добродетелей,
таких как любовь к семье, жизненная респектабельность,
уважение к религиозным верованиям и даже
прилежное, хотя и не согретое внутренним огнем, поклонение
общественным святыням, которое является
необходимым элементом респектабельности, но никогда
не сможет породить героизм - добродетель мужчины,
а не гражданина. Люди восемнадцатого века были одновременно
и лучше, и хуже.
Французы в тот век любили веселье и обожали удовольствия;
вероятно, они были менее постоянными в
своих привычках и менее сдержанными в своих страстях,
чем люди нашего времени; но им было совершенно
незнакомо то размеренное и отлаженное потакание
своей чувственности, которое заполняет пашу жизнь.
Высшие классы стремились скорее наслаждаться
жизнью, чем обставлять ее всевозможными удобствами,
скорее к славе, чем к богатству.
даже представители средних классов далеко не были
так озабочены комфортом; они легко отказывались
от него ради достижения более возвышенных и тонких
удовольствий. для большинства целью были не деньги,
а совсем другие блага. «Н знаю своих соотечественников,
- не без гордости писал один из представителей
той эпохи, - они умеют разумно тратить деньги, но никогда
не станут им поклонятъся, Скорее они вернутся к
поклонению своим древним идолам - доблести, славе
и, не побоюсь этого слова, величию».

И макиавеллиевский, и купеческий ум
разделяют веру в необходимость для власти
процедуры сегментации - в силу дихотомии
власти и морали, а также денег и морали

~ Как утверждает Тейяр де Шарден в книге «Феномен
человека», всякое новое изобретение представляет собой
интериоризацию структуры более ранней технологии, что
256
тем самым ведет к их постепенному накоплению. В нашем
исследовании мы рассмотрим интериоризацию печатной
технологии и ее влияние на формирование человека нового
типа. О нашем времени, когда мы окружены множеством
технологий, которые предстоит интериоризировать, Тейяр
говорит следующее: «...во-первых, способность изобретать,
так быстро усилившаяся в наши дни благодаря рационализированной
взаимоподдержке всех исследовательских сил,
так что уже теперь стало возможным говорить ... о человеческом
скачке эволюции» 170.
Но это означает, что прикладное знание не признает
тайн. Оно заключается в сегментации любого процесса, любой
ситуации или любого человеческого существа. В этом
суть макиавеллевской техники осуществления власти, на
которую, как мы помним, нападали Бен Джонсон и Шекспир.
Сначала мы пытаемся понять, как человек «работает»,
или, иными словами, мы смотрим на него как на машину.
Затем мы определяем его главную страсть, т.е, горючее машины.
И вот он наш. Уиндхэм Льюис очень точно Описал
эти макиавеллевские техники, нашедшие свое выражение
в елизаветинском театре, в своей книге «Лев И лиса», из
которой выше мы уже приводили описание голливудского
аспекта итальянской архитектуры.
Но не только люди редуцируются до уровня вещей посредством
методов сегментации и каталогизации, связанных
с новой печатной культурой. Уолтер Онг в работе «Метод
Рамуса и коммерческий ум» (р.167) пишет:
В силу методов массового производства, нашедших
себе применение в книгоиздательстве, стало возможным
и даже неизбежным мыслить книги не столько как
форму репрезентации слов, предназначенных для коммуникации,
сколько как вещи. Все более и более стал
утверждаться взгляд на книги как на продукты ремесла
и предметы торговли. Таким образом, произошло овеществление
слова, живой человеческой речи. Этот процесс
начался даже до появления книгопечатания, в
средневековой терминистекой логике, и в другом месте
я уже подробно рассматривал психологическую взаимосвязь
между терминистской логикой, топической логи-
170 Тейяр де Шарден П. Феномен человека. - М., 1987. - С.233.
257

развитием форм коммуникации, способствовавших появлению
книгопечатания. Во времена юности Рамуса
терминистская логика была представлена в Париже
многими именами, такими как Хуан де Селая, Джон
Дуллерт, Джон Мейджер, и даже в более поздний период
последователем самого Рамуса Жаном Кантеном. Однако
традиция терминистСКОЙ логики способствовала
овеществлению слова в интеллектуальных целях. Импульс
к овеществлению исходил от академии. Если же
посмотреть на развитие книгопечатания с точки зрения
горожанина, то мы увидиМ иную тенденцию к овеществлению,
которая согласуется с первой. Если логики
стремились гипостазировать языковое выражение для
того, чтобы подвергнуть его формальному анализу, то
торговые люди делали то же самое для того, чтобы извлечь
из него прибыль...
Нет ничего удивительного в том, что рамистские визуальные
методы каталогизации и классификации, как замечает
Онг (р.167, 168), «не могут не вызывать ассоциацию с
печатным процессом, поскольку они позволяют упорядочивать
предмет посредством представления о том, ЧТО он состоит
из частей, зафиксированных в пространстве, так же,
как слова заключены в печатную форму». Печатный текст
как впечатляющий образец визуальности, последовательности,
унифицированности и линейности не замедлил сказаться
на чувственной организации человека уже в шестнадцатом
веке. Но прежде чем обратиться к его более драматическим
проявлениям, необходимо отметить, как это
сделал Онг, что одержимость «методом» В эпоху Возрождения
находит свой архетип в «процессе типографского набора.
Сочинение протяженного дискурса всегда представляет
собой построение текста путем упорядочивания уже
имеющихся частей в пространственной форме» (р.168).
Очевидно, что Рамус опирался в своем необычном предприятии
на новые формы чувственной организации опыта,
возникающие при соприкосновении с книгопечатанием. Новый
«человек печатной культуры», выступивший на авансцену
вместе с книгопечатанием, займет наше внимание в
полной мере несколько позже в связи с вопросами индивидуализма
и национализма. Здесь же попробуем расемот-
258
реть то, каким образом книгопечатание структурировало
идею прикладного знания посредством разделения, что
всегда вело к усилению визуализации. По словам Онга
(р.168): «Усложнение визуальной репрезентации, разумеется,
не ограничивается трудами Рамуса, но составляет
часть эволюции книгопечатания, где отчетливо видна тенденция
к высвобождению слова из первоначальной ассоциированности
со звуком и постепенного превращения его в
пространственную "вещь"».
Онг высказывает чрезвычайно ценное замечание (р.169)
о том, что причина неприязненного отношения Рамуса к
Аристотелю заключалась в несовместимости последнего с
печатной культурой:
Диаграммы в рукописи представляют собой гораздо
более трудоемкую операцию, чем простой текст, ибо
при рукописном копировании контроль за расположением
материала на странице чрезвычайно затруднен.
При печатании же типографским способом это происходит
автоматически ... Если Рамус действительно отстаивал
свой знаменитый антиаристотелевский тезис «Quaеситqие
аЬ Aristotele dicta essent coттentitia esse»171 ,..
то он, очевидно, имел в виду не то, что Аристотель был
не прав (распространенное толкование этого тезиса), но
скорее то, что материал у Аристотеля был недостаточно
организован "методически"».
Иными словами, он не вписывался в эпоху Гутенберга.
Организация учебного процесса с помощью диаграмм и
разделений Рамуса была первым важным шагом, приблизившим
образование к практическому уму купца. Прибегнем
последний раз к помощи Уолтера Онга, перед тем как
вновь обратиться к книге профессора Нефа:
Но был еще один аспект метода Рамуса, сделавший
его наиболее привлекательным для буржуазного сословия.
Он удивительно напоминал ведение конторского
учета. Ведь купец не только занимается торговлей, но и
ведет записи о товарах, что означает их каталогизацию
на страницах бухгалтерской книги. Здесь самые различные
продукты - шерсть, воск, ладан, уголь, металл
171 Все, сказанное Аристотелем, является вымышленным (л.ат.).
- Прим, пер.
259

и драгоценности, - которые не имеют между собой ничего
общего, кроме коммерческой ценности, перемешиваются
друг с другом на одной и той же почве. И вовсе
нет нужды знать толк во всех этих товарах для того,
чтобы разобраться в бухгалтерской книге купца. Достаточно
лишь знать принципы бухгалтерского учета.

Тобиас Данциг объясняет, почему причины
экспансии языка чисел следует искать
в потребностях, созданных новой алфавитной
технологией

~ Существует определенное соотношение между поиском
новых, более точных средств количественного измерения в
культурной жизни и тенденцией к индивидуализму, которую
все историки связывают с развитием книгопечатания.
В самой технологии книгопечатания уже заложены средства
квантификации. Грандиозный труд Уильяма 1 Томаса и
Флориана Знанецкого «Польский крестьянин в Европе и
Америке» является неоценимым пособием для любого серьезного
исследователя воздействия печатной культуры на
крестьянскую культуру. Авторы пишут (т.Г, р.182):
Но как только эгоистическая установка проникает в
экономические отношения, то с необходимостью возникает
потребность в их объективном регулировании. Тем
самым вводится и получает основополагающее значение
принцип экономической эквивалентности услуг, хотя
наряду с ним всегда сохраняется определенное место
для старой системы ценностей, основанной на эффективности
взаимопомощи, и переходной системы ценностей,
основанной на самопожертвовании.
Значение книги «Польский крестьянин ...» для понимания
галактики Гутенберга заключается в том, что она
предлагает мозаическое исследование событий нашего времени,
которое соотносится с конфигурацией событий на заре
Гутенберговой эпохи. То, что произошло с польским
крестьянином, столкнувшимся с печатной технологией и
индустриальной организацией, произошло затем (хотя и в
260
меньшем масштабе) в России и Японии, а теперь происходит
в Китае.
Прежде чем привести мнение профессора Нефа о развитии
прикладного знания и процесс а квантификации в
истории западной цивилизации, отметим такой его аспект,
как неотделимость эволюции математики от развития книгопечатания.
Блестящее изложение культурной истории
математики мы находим в книге Тобиаса Данцига «Число:
ЯЗЫК науки», о которой Эйнштейн сказал: «Это, без сомнения,
самая интересная книга об эволюции математики, которая
когда-либо попадала в мои руки». Уже в начале этого
труда мы находим объяснение связи евклидсвой организации
чувственного опыта с фонетическим алфавитом. Фонетический
алфавит - это ЯЗык и одновременно мифическая
форма западной цивилизации, и как таковой он осуществляет
перевод всех наших чувств в визуальное, или
«изобразительное», «замкнутое» пространство.
Математикам более, чем кому-либо другому, понятен
произвольный и УСЛОвный характер этого континуального,
гомогенного визуального пространства. Почему? Потому
что число как язык науки является условной формой для
обратного перевода евклидового пространства в аудиотактильное.
В качестве примера Данциг приводит измерение длины
дуги (р.139):
Возьмем в качестве иллюстрации понятие длины ду_
ги кривой. Физическое представление в данном случае
отталкивается от изогнутой проволоки как вещественного
основания. Мы мысленно выпрямляем проволоку,
при этом полагая, что мы ее не вытяzuваем. После этого
сегмент прямой линии служит нам мерой длины дуги.
Но что же мы имеем в виду, когда говорим, что «не вытягиваем
»? Мы имеем в виду, что при этом не изменяется
длина. Но этот термин подразумевает, что мы уже
что-то знаем о длине дуги. Такая формулировка является
очевидным petitio principii172 и не может служить
ма тема тической дефиницией.
Альтернатива заключается в том, чтобы вписать в
172 Предвосхищение основания (лат.) - термин логики. _
Прuм. пер.
261

дугу последовательность прямолинейных отрезков увеличивающегося
числа сторон. Последовательность таких
отрезков имеет предел, и длина дуги определяется
пределом этой последовательности.
То, что верно для понятия длины, верно и для площади,
объема, массы, движения, давления, силы, натяжения,
скорости, ускорения и Т.П. Все эти понятия родились
в «линейном», «рациональном» мире, где существуют
лишь прямые линии, плоскости и где все единообразно.
Следовательно, мы должны либо отказаться от
этих элементарных рациональных понятий (это означало
бы поистине революцию - настолько глубоко данные
понятия укоренились в нашем сознании), либо приспособить
эти рациональные понятия к миру, который
не является плоским, прямым и единообразным.
Но Данциг ошибается, полагая, что евклидава пространство
- линейное, плоское, прямое и единообразное - укоренено
в нашем сознании искони. Такое пространство продукт
письма, и оно неведома дописьменному, или архаическому,
человеку. Мы уже обращались к Мирче Элиаде,
который посвятил этой теме целую книгу (<<Священное И
мирское»), где показал, что присущее западному человеку
понятие гомогенного и континуального пространства и времени
совершенно отсутствует в опыте архаического человека.
Точно так же оно отсутствует и в китайской культуре.
Дописьменный человек всегда мыслит пространство и
время уникальным образом структурированным, подобно
тому, как это делает математическая физика.
Ценность указаний Данцига состоит в том, что для того,
чтобы защитить свою заинтересованность в евклидсвом
пространстве (т.е. письме), западный человек изобрел параллельную,
хотя и прямо противоположную, числовую
форму, которая помогает ему справиться со всеми неевклидовыми
измерениями повседневного опыта:
Но каким образом плоское, прямое и единообразное
можно приспособить к их противоположности - к косому,
кривому и к разнообразию форм? Разумеется, здесь
нельзя указать конечное число шагов! Чудо нуждается
в бесэсонечхоспи- Решившись держаться за элементарные
рациональные понятия, мы не оставили себе другой
альтернативы, кроме как рассматривать «искривлен-
262
ную» реальность наших чувств как шаг в запредельность,
в бесконечную последовательность плоских миров,
которые существуют только в нашем воображении.
Чудо же заключается в том, ЧТО это работает! (р.140).

Как греки столкнулись со смешением языков,
когда числа проникли в евклидово пространство

~ Давайте еще раз зададимся вопросом, почему фонетический
алфавит создал условную фикцию плоского, прямого
И единообразного пространства? Фонетический алфавит,
в отличие от сложного пиктографическогописьма, созданного
писцами из жреческого сословия для храмовых нужд,
представлял собой ускоренное письмо, изобретенное для
коммерческих целей. Научиться пользоваться им с легкостью
мог любой человек, и к тому же его можно было применить
к любому языку.
Число само по себе есть аудиотактильный код, и оно
приобретает смысл лишь в высокоразвитой культуре фонетического
письма как его дополнение. Буквы и число
вместе образуют, так сказать, мощную систолодиастолическую
машину для перевода и обратного перевода форм человеческого
сознания в системе «двойного перевода», подобную
той, которая так привлекала гуманистов эпохи
Возрождения. Однако сегодня число как форма организации
и применения опыта и знания устарело так же, как и
фонетический алфавит. Век электроники - это эпоха постписьменная
и постчисловая. Данциг упоминает в ка честве
примера додесятеричную систему счисления (p.l4):
у наиболее примитивных племен Австралии и Африки
имеется двОU'Ч1iая система счисления, в которой
отсутствуют 5, 10,20 как базовые числа, а базовым числом
является двойка. Эти племена еще не пришли к
счету на пальцах. У них есть единица и двойка как самоетоятельные
числа и сложные числа до шести. Все,
что больше шести, они называют «кучей».
Данциг отмечает, что даже счет на пальцах - это уже
263

вид абстракции или отделения тактильного от других
чувств, тогда как предшествующая ему система «да-нет»
представляет собой более «целостную» форму мышления.
Именно такими являются современные компьютеры, которые
пользуются двоичным числовым кодом и благодаря
которым стала возможной структурная физика Гейзенберга.
Для древнего человека числа не были лишь средством
измерения, чем они стали в расколотом визуальном мире
эпохи Возрождения. Как утверждает Тейяр де Шарден в
«Феномене человека»:
То, о чем догадывалась античная мысль и что изображала
как естественную гармонию чисел, современная
наука постигла и реализовала в точных формулах,
основанных на измерении. Б самом деле, знанием микро-
и макроструктуры универсума мы скорее обязаны
все более тщательным измерениям, чем прямым наблюдениям.
И также благодаря все более смелым измерениям
выявлены поддающиеся вычислениям условия,
которым подчиняется всякое преобразование материи
со стороны участвующей в нем мощности 1 7 3.
Шагнув в визуальное пространство, абстрагированное
от других чувств, мир Возрождения и восемнадцатого века,
«до сих пор... статичный и делимый на части, казалось, покоилея
на трех осях своей геометрии. Теперь он составляет
один поток» 174. Это не вопрос ценностей. Следует понять,
что достижения эпохи Бозрождения были связаны с разделением
функций и чувств. Открытие визуальных техник
разделения и статической фиксации было чрезвычайно
плодотворным в условиях традиционной аудиотактильной
культуры. Использование этих же техник, но уже в мире,
гомогенизированном ими самими, может оказаться далеко
не столь продуктивным. Тейяр де Шарден пишет:
По привычке мы разгораживаем человеческий мир
на отсеки различных «реальностей»: естественное и искусственное,
физическое и моральное, органическое и
юридическое ...
Б пространстве-времени, закономерно и обязательно
173 Тейяр де Шарден П. Феномен человека. - М., 1987. - С.50,
51. - Прим. пер.
174 Там же. - С.175. - Прuм. пер.
264
охватывающем развитие духа в нас, границы между
противоположными членами каждой из этих пар стираются.
Б самом деле, так ли уж велико различие с точки
зрения экспансии жизни между позвоночным, распластавшим
в полете свои оперенные члены, и авиатором,
летящим на крыльях, которые он приделал себе искусственно?
175
Вовсе не обязательно говорить об исчислении бесконечно
малых величин как продолжении печатной технологии.
Исчисление как более нейтральная, чем алфавит, технология
делает возможным перевод или редукцию любого рода
пространства, движения или энергии в унифицированную
воспроизводимую формулу. Б книге «Число: язык науки»
Данциг так определяет вклад, сделанный в области нумерации
и счисления финикийцами, которыми двигали коммерческие
интересы: «Порядковая нумерация, где числа
обозна чаются буквами алфавита в их алфавитной последовательности
» (р.24, см. также p.221).
Но, используя буквы, греки и римляне так и не смогли
приблизиться к методу, который облегчил бы арифметические
операции: «Вот почему начиная с древности и до появления
современной позиционной нумерации в искусстве
счета прогресс был столь незначительным» (р.25). Иными
словами, до того, как число получило визуальный, пространственный
характер и было абстрагировано от аудиотактильной
матрицы, оно было неотделимо от области магии.
«Человек, искусный в счете, наделялся почти сверхъестественной
силой... даже просвещенные греки так никогда
полностью и не освободились от мистицизма числа и
формы» (р.25, 26).
Теперь понятно, почему первый кризис в математике
возник в связи с попыткой греков применить арифметику
к геометрии, перевести один вид пространства в другой, до
того как печатная технология предоставила средства достижения
гомогенности: «Это смешение языков продолжается
и по сей день. Вокруг бесконечности выросли все парадоксы
математики: от аргументов Зенона до антиномий
Канта и Кантора» (р.65). В двадцатом веке нам трудно понять,
почему наши предшественники испытывали такие
175 Там же. - С.177. - Прим. пер.
265

затруднения с переходом от аудиотактильного пространства
к визуальным языкам и способам мышления. Дело
именно в привычке к одному виду пространства, которая
делала все остальные виды не поддающимися уразумению.
С одиннадцатого и до пятнадцатого века шла борьба между
сторонниками алфавитной и арабской нумерации, Т.е. между
людьми письма и людьми цифр. В ряде мест арабские
цифры были запрещены. Например, в Италии в тринадцатом
веке некоторые купцы пользовались ими как секретным
кодом. В условиях рукописной культуры внешний вид
цифр претерпел множество изменений, и, как говорит Данциг
(р.34): «Фактически цифры приняли окончательный
вид только с появлением книгопечатания. В скобках можно
добавить, что стабилизирующее воздействие книгопечатания
было столь сильным, что сегодня цифры выглядят, по
существу, так же, как и в пятнадцатом веке».

Великий раскол между искусством и наукой
произошел в шестнадцатом веке
с появлением средств ускорения расчетов

~ Книгопечатание закрепило победу чисел, т.е. визуальности,
в начале шестнадцатого века. Конец того же столетия
ознаменовался бурным развитием статистики. Данциг
пишет (р.16):
в конце шестнадцатого века в Испании были напечатаны
данные о численности населения провинций и городов.
В Италии также возник интерес к статистике народонаселения:
были проведены переписи. В тот же период
во Франции между Боденом и неким мсье де Малеструа
разгорелся спор по поводу соотношения количества
обращающихся денег и уровня цен.
Вскоре умами завладела мысль об ускорении арифметических
подсчетов:
Нам сейчас трудно понять, как затрудняли и замедляли
простейшие, на наш взгляд, расчеты средства, находившиеся
в распоряжении средневековых европейцев.
Введение арабских цифр в Европе значительно об-
266
легчило счетные операции, по сравнению с римскими.
Арабская нумерация в течение шестнадцатого века быстро
распространилась, по крайней мере, на континенте.
Между 1590 г. и 1617 г. Джон Непер изобрел весьма любопытные
«кости» для подсчетов. За этим его изобретением
последовало другое - знаменитое открытие логарифмов.
Оно почти сразу было принято по всей Европе,
и это радикально ускорило арифметические расчеты
(р.17).
Затем произошло событие, которое весьма драматизировало
разделение между буквами и цифрами. В «Культурных
основаниях индустриальной цивилизации» (р.17,
18) Неф ссылается на исследования Люсьена Февра по поводу
внезапного переворота в расчетном деле и говорит о
том, что «древняя привычка сложения и вычитания слева
направо, которая, согласно Люсьену Февру, все еще доминировала
до конца шестнадцатого века, начала вытесняться
гораздо более быстрым способом - справа налево».
Иными словами, разделение между буквами и числами,
назревавшее так долго, наконец-то произошло, когда числовые
расчеты отделились от читательской привычки двигаться
слева направо. Неф уделяет немало внимания (р.19)
проблеме единства веры, искусства и науки. Религия и искусство
автоматически исключаются из квантитативной,
унифицированной и гомогенной системы мышления: «Одно
из самых значительных различий между двумя периодами
заключается в том месте, какое занимали вера и искусство
в научном исследовании. С течением времени они начали
терять свое значение как основа научного рассуждения».
Сегодня, когда наука также перешла от сегментарного к
конфигуративному, или структурному, способу наблюдения,
трудно понять те причины затруднений и осложнений,
над которыми бились ученые с шестнадцатого по девятнадцатый
век Именно Клоду Бернару с его экспериментальным
подходом в медицине мы прежде всего обязаны
повторным открытием гетерогенных измерений milieu
interieur176. Тогда же, в последней трети девятнадцатого
века, Рембо и Бодлер ввели в поэзию paysage interieur177.
176 Внутренняя среда (фр.). - Прu-м. пер.
177 Внутренний пейзаж (фр.). - Прим. пер.
267

Но до этого искусства и науки три столетия занимались завоеванием
milieu exterieur178 с помощью средств визуальной
квантификации и гомогенизации, сформировавшихся в
культуре печатного слова. Именно печатная технология
обусловила тот факт, что буквы и числа, искусства и науки
с тех пор двигались различными путями в сторону специализации.
Но вначале, как пишет профессор Неф (р.21):
Новая, едва зарождавшаяся страсть видеть природу,
включая человеческое тело, так, как она дается непосредственно
чувствам человека, сыграла огромную роль
в науке. Благодаря исследованиям тех художников эпохи
Возрождения, которые были универсальными людьми
по уровню своих интересов и художественных достижений,
люди научились видеть тела, растения и
пейзажи по-новому, в их материальной реальности. Но
художник и современный ученый используют чувственные
впечатления для того, чтобы совершенно разными
способами создать свои независимые миры, и феноменальное
развитие науки не в последнюю очередь обусловлено
именно отделением науки от искусства.
Таким образом, то, что начиналось как разделение между
чувствами в науке, стало фундаментом для автономии
искусства как такового. Художник же стремился к тому,
чтобы вновь обрести целостность, возродить взаимодействие
чувств в мире, который неуклонно двигался к безумию
по пути обособления чувств. Вспомним тему «Короля Лира
», затронутую в начале нашей книги. Именно об этом говорит
Неф, описывая истоки современной науки.
«В лепешку сплюсни выпуклость вселенной», - выкрикивает
Лир проклятие «драгоценнейшему из наших
чувств». Но «сплющивание», т.е, обособление визуальности,
составляет важнейшее достижение Гутенберга, а также
проекции Меркатора. Данциг отмечает (р.125): «Таким образом,
свойства, приписываемые прямой линии, суть продукт
ума самого геометра. Он умышленно отвлекается от
плотности и ширины, умышленно допускает, что то общее,
что есть у этих двух линий, - точка их пересечения, лишена
всяких измерений... но эти допущения произвольны;
это, в лучшем случае, удобная фикция». Теперь легко ви-
178 Внешняя среда (фр.). - Прим. пер.
268
деть условность и фиктивность классической геометрии,
которая была взращена алфавитной технологией, нашедшей
свое предельное выражение в книгопечатании. Современные
неевклидовы геометрии в свою очередь вырастают
на почве электрической технологии, но сегодняшние математики
не видят этого, подобно тому как математики прошлого
не видели своей зависимости от алфавита и печатной
технологии. До настоящего времени полагали, что до
тех пор, пока все по гружены в измерение одного изолированного
чувства, возникающая вследствие этого гомогенность
ментальных состояний является достаточным условием
для человеческого общения. Гипнотическое воздействие
книгопечатания на западный мир - это тема, которую
в наше время не может обойти ни один историк искусства
или науки, ибо мы больше не живем в измерении изолированной
визуальности. Правда, мы еще не успели задаться
вопросом: в каком же измерении мы живем? Вместо гипноза
можно говорить о «допущениях», «параметрах» или «системе
координат». Метафора - дело вкуса. Но разве не абсурдно,
что внутренняя жизнь человека обусловлена технологическими
расширениями его чувств совершенно помимо
его воли? Должны ли мы оставаться беспомощными в
ситуации сдвига в соотношении наших чувств, вызванного
их расширениями? Например, компьютеры позволяют нам
запрограммировать любое возможное многообразие соотношения
чувств и, таким образом, «вычислить» новое специфическое
соотношение, новые культурные «параметры» В
искусстве и науке, созданные телевидением.

Френсис Бэкон, РR-представитель moderni,
обеими ногами стоял на почве средних веков

~ Джеймс Джойс в романе «Поминки по Финнегану» неоднократно
характеризует Вавилонскую башню как башню
Сна, т.е., иными словами, как башню безрассудных допущений
или того, что Бэкон называл царством идолов.
Френсис Бэкон всегда казался фигурой, полной противоречий.
Будучи, так сказать, РR-представителем современной
науки, он сам обеими ногами твердо стоит на средне веко-
269

вой почве. Его непоколебимая репутация ренессансного
мыслителя ставит в тупик тех, кто не может найти ничего
научного в его методе. Гораздо более элитарный, чем педагогически
ориентированный Петрус Рамус, он, однако,
един с ним в плане крайней приверженнасти визуальному,
что объединяет его также с однофамильцем Роджером Бэконом,
жившим в двенадцатом веке, и Ньютоном, жившим
в восемнадцатом. Все сказанное до сих пор в этой книге может
служить введением к Френсису Бэкону. И без работ
Онга, Данцига и Нефа было бы нелегко найти к нему подход.
Все становится на свои места, как только мы вспомним
о том, что для Бэкона при рода была книгой, страницы которой
пострадали вследствие грехопадения человека. Но
поскольку он принадлежит к истории современной науки,
никто не обращает внимания на его средневековые наклонности.
Онг, Неф и Данциг помогают нам внести ясность в
этот вопрос. Начиная с древности и до эпохи Бэкона, развитие
науки было нацелено на то, чтобы извлечь визуальность
из связи с другими чувствами. Но эта тенденция неотделима
от рукописной и печатной культур. Таким образом,
средневековый характер философии Бэкона вовсе не
был в его время чем-то невиданным. Как показывают Февр
и Мартен в «Появлении книги», первые два столетия печатной
культуры были почти полностью средневековыми
по содержанию. А профессор Неф в «Культурных основаниях
индустриальной цивилизации» (р.33) утверждает, что
именно средневековый универсализм, т.е. вера в адекватность
человеческого разума всему миру сотворенных вещей,
«придал человеку смелости для того, чтобы заново
прочитать Книгу Природы, которая, как полагал каждый
европеец, была сотворена Богом, явленным во Христе... Леонардо
да Винчи, Коперник и Везалий как раз пытались
прочитать эту книгу заново, но не они были первооткрывателями
новых методов ее чтения. Они принадлежат к периоду
перехода от древней науки к новой. Их методы исследования
природных явлений в основном были унаследованы
от прошлого».
Потому-то величие Фомы Аквинского состоит В его доказательстве
того, что модусы бытия соответствуют модусам
человеческого разума.
Наблюдение и эксперимент вовсе не были чем-то бес-
270
прецедентным. Новым было требование осязаемых, воспроизводимых
и видимых доказательств. Неф пишет (р.27):
«Такое требование осязаемых доказательств едва ли было
известно до Уильяма Гильберта Колчестерского, родившегося
в 1544 г. В книге «De magnete» 179, опубликованной в
1600 г., Гильберт писал, что никакое книжное описание или
объяснение не убедит его, пока он сам не проверит все несколько
раз, не увидит все "своими собственными глазами"
». Но должно было пройти около ста или более лет,
прежде чем книгопечатание утвердило принципы единообразия,
непрерывности и воспроизводимости. До этого же
требование, выдвинутое Гильбертом, не вызвало почти никакого
отклика. Сам Бэкон хорошо понимал разрыв между
его веком и всей предшествующей историей - разрыв, положенный
развитием механики. В «Новом Органоне» он
пишет:'
Хотелось бы еще показатъ силу, достоинство и последствия
открытий; а это обнаруживается нагляднее
всего на примере тех трех открытий, которые не были
известны древним и происхождение которых, хотя и
недавнее, однако, темно и лишено громкой славы, а
именно: искусство печатания, применение пороха и мореходной
иглы. Ведь эти три изобретения изменили облик
и состояние всего мира, во-первых, в деле просвещения,
во-вторых, в делах военных, в-третьих, в мореплавании.
Отсюда последовали бесчисленные изменения
вещей, так что никакая власть, никакое учение, никакая
звезда не смогли бы произвести большее действие
и как бы влияние на человеческие дела, чем эти механические
изобретения 180.
«С Бэконом мы попадаем в новый ментальный климат»,
- пишет Бенджамин Фаррингтон в книге «Френсис Бэкон:
философ индустриальной науки» (р.141). «Анализ показывает,
что дело заключается не столько в научном прогрессе,
сколько в незыблемой вере в то, ЧТО жизнь человека
может быть преобразована наукой». По мнению Фаррингтона,
если бы дела обернулись для человека и науки не
179 О магните (дат.). - Прим. пер.
180 Бэкон Ф. Соч. в двух томах. - М., 1972. - Т. 2. - С.81. _
Прим. пер.
271

столь замечательным образом, то уверенность Бэкона показалась
бы хвастовством и вздором. Но тому, кто видит
средневековые корни Бэкона, легко понять причины его
интеллектуальной убедительности. Само выражение «экспериментальная
наука» было введено в употребление в
тринадцатом веке его однофамильцем Роджером Бэконом.
Как указывает Жильсон, Роджер (в своем известном рассуждении
о радуге) отказывается полагаться на дедукцию
и настаивает на необходимости очевидных свидетельств-Г].
Бэкон восторженно, пожалуй, как никто другой, кроме
Рабле, принимает книгопечатание, видя в нем прежде всего
проект прикладиого знания. На протяжении всех средних
веков на природу смотрели как на книгу, которую следует
читать как vestigia dei182. Смысл книгопечатания для
Бэкона заключался в, так сказать, новом и улучшенном издании
этой книги. Здесь уже просматривается замысел энциклопедии.
Именно полное принятие идеи Книги Природы
делает Бэкона в значительной степени средневековым,
но в не меньшей степени и современным человеком. Но где
же проходит линия разрыва? Дело в том, что средневековая
Книга Природы предназначалась для contemplatio183,
как и Библия. Ренессансная же Книга Природы предназначалась
для applicatio184 и использования, подобно печатному
прессу. Более пристальный взгляд на Бэкона поможет
разрешить эту проблему и пролить свет на переход от
средневекового к современному миру.
Другое воззрение на книгу как на мост между средневековьем
и современностью находим у Эразма. Его новая,
1516 года, латинская версия Нового Завета в 1620 г. получила
название «Novum Organum»185. Эразм применил новую
печатную технологию к традиционному использованию
грамматики и риторики, а также к упорядочиванию
Священного писания. Это же Бэкон попытался сделать по
отношению к тексту природы. Несмотря на различие между
этими деяниями, и в том, и в другом проявилась эффек-
181
182
183
184
185
См. Etienne Gilson, La Philosophie аu Моуеn Age, р.481.
Следы, отпечатки Бога (лат.). - Прu.м. пер.
Созерцание (лат.). - Прu.м. пер.
Применение (лат.). - Прим. пер.
Новый органон (лат.). - Прu.м. пер.
272
тивность печатной технологии, которая внедряла в сознание
идею прикладиого знания. Однако такие перемены
требуют времени. Например, в книге Сэмюэла Элиота Морисона
«Адмирал И океан» мы неоднократно сталкиваемся
с недоумением автора по поводу неспособности моряков
Колумба позаботиться о себе в условиях нового мира: «...на
борту каравелл, сидевших на мели, не осталось даже сухой
корки хлеба. Испанцы страдали от голода. Непонятно, почему
они не пытались ловить рыбу ...» (р.643). И как противоположность
этому вспомним «Робинзона Крузо», где
изображен уже новый человек, обладающий неистощимой
находчивостью и приспособляемостью, умеющий перевести
любой вид опыта в новые формы. Книга Дефо - эпос
прикладиого знания. В первое столетие существования
книгопечатания люди еще не успели выработать в себе эту
способность.

Френсис Бэкон освятил причудливое
бракосочетание средневековой Книги
Природы и новой книги, вышедшей
из-под печатного пресса

~ Для того чтобы прояснить несколько странные идеи Бэкона
по поводу науки и текста Книги Природы, необходимо
рассмотреть вопрос о восприятии этой идеи в средние века.
Шестнадцатая глава книги Эрнста Роберта Курциуса
«Европейская литература и латинское средневековье» называется
«Книга как символ». Метафора или символ книги
были практически неизвестны древним грекам или римлянам;
«свое освящение книга получила именно в христианской
культуре. Христианство - это религия Священной
Книги, а Христос - единственный Бог, который в античном
искусстве представлен книжным свитком., Также в
Ветхом Завете мы находим множество примеров использования
метафоры книги» (р.130). Вполне естественно, что
начало использования бумаги в двенадцатом веке и связанный
с этим рост числа книг повлек за собой и расцвет
273

книжных метафор. В разделе о ·Книге Природы Курциус
приводит ряд примеров из произведений поэтов и теологов
(р.319, 320):
Согласно избитому историческому клише, эпоха
Возрождения отбросила пыльные пожелтевшие пергаменты
и вместо этого приступила к чтению Книги Природы,
или мира. Но эта метафора сама восходит к латинскому
средневековью. Так, Алан говорит о «книге
опыта» ... Omnis mundi creatura/Quasi liber et pictura/
Nobis est et speculum186. У более поздних авторов,
особенно у проповедников, «scientia сгеашгагшпьИ" и
«liber naturae»188 выступают как синонимы. Для проповедника
Книга Природы фигурирует наряду с Библией
как источник материала.
Однако именно, согласно Курциусу (р.326), у Данте «вся
связанная с книгой образность средних веков оказывается
собранной вместе и выступает во всей своей мощи и глубине
... начиная с первого раздела «Новой жизни» И заканчивая
последней песней «Божественной комедии». Фактически
само понятие «суммы», при сущее всей средневековой
организации знания, совпадает с понятием книги: «Чтению,
понимаемому как форма восприятия и обучения, соответствует
письмо как форма производства и творчества.
Два понятия неотделимы друг от друга. В интеллектуальном
мире средних веков они представляют, так сказать,
две половины одной сферы. Книгопечатание разрушило
единство этого мира» (р.328). И, как показано в работе Хайнала,
на которую мы уже ссылались, устное обучение, связанное
с чтением и письмом, формировало культурное
единство книги в еще большей степени, чем это представляется
Курциусу. Ибо дело не только в том, что книгопечатание,
как он считает, отделило роль производителя от роли
потребителя. Оно создало средства и движущие силы
nРU1СЛадн.оzо знания. А средства создают потребности.
Именно необходимость использования Книги Природы
(зеркала св. Павла, в котором мы видим отныне в aenigтa-
186 Весь сотворенный мир предстает перед нами как книга, картина
и зеркало (дат.). - Прu.м.. пер.
187 Наука о тварях (дат.). - Прим. пер.
188 Книга природы (дат.). - Прu.м.. пер.
274
tate 189) с проповедническими целями сделала Плиния начиная
с эпохи Августина одним из основных источников
грамматической экзегезы. Подводя итоги, Курциус пишет
(р.321), что «понятие мира или природы как «книги», уходящей
корнями в церковное красноречие, было затем усвоено
средневековой мистико-философской секуляцией, откуда
и перешло в повседневное употребление».
Далее Курциус обращается (р.322) к писателям эпохи
Возрождения - Монтеню, Декарту, Томасу Брауну, которые
подхватили эту метафору, и, наконец, к Бэкону: «Теологическое
понятие сохраняется У Френсиса Бэкона: «Num
salvator noster inquit: Erratis nescientes Scripturas et potentiam
Dei (Matt. 22, 29), иЫ duos libros, пе inerrores, proponit
nobis evolvendos» (De Augтentis Scientiaruт, Bk. 1)>>. Однако,
поскольку наша цель заключается в том, чтобы найти
связь бэконовского понятия науки со средневековым представлением
о двух Писаниях - Откровения и Природы, мы
ограничимся рассмотрением общедоступного текста «О
достоинстве и приумножении наук». Здесь Бэкон обращается
к тому же месту из Евангелия от Матфея:
Ведь псалмы и все остальное Священное писание неизменно
призывают нас к созерцанию и прославлению
великолепных и удивительных творений божьих, но,
если мы сосредоточимся только на их внешнем облике,
каким он является нашим чувствам, мы совершим такую
же несправедливость по отношению к божественному
величию, как если бы мы стали судить о богатстве
знаменитого ювелира по тому, что выставлено напоказ
у входа. С другой стороны, философия дает замечательное
лекарство и противоядие против неверия и заблуждения.
Ведь Спаситель наш говорит: «Вы заблуждаетесь,
не зная Писаний, ни силы Божией». И для того
чтобы мы не впали в заблуждение, он дал нам две книги:
книгу Писания, в которой раскрывается воля божья,
а затем - Книгу Природы, раскрывающую его могущество.
Из этих двух книг вторая является как бы ключом
к первой, не только подготавливая наш разум к восприятию
на основе общих законов мышления и речи истинного
смысла Писания, но и главным образом развивая
дальше нашу веру, заставляя нас обратиться к серьез-
189 В загадке, иносказании (дат.). - Прu.м.. пер.
275

ному размышлению о божественном всемогуществе,
знаки которого четко запечатлены на камне его творений.
О божественных свидетельствах и суждениях относительно
истинного значения и ценности науки сказано
достаточно»190.
в следующей цитате фигурирует постоянная тема Бэкона,
а именно: все искусства суть формы прикладиого
знания, цель которого исправить последствия падения человека:
Но не следует и принижать значение грамматики,
поскольку она служит своего рода противоядием против
страшного проклятия смешения языков. Ведь человечество
направляет все свои силы на то, чтобы восстановить
и вернуть себе то благословенное состояние, которого
оно лишилось по своей вине. И против первого,
главного проклятия - бесплодия земли... оно вооружается
всеми остальными науками. Против же второго
проклятия - смешения языков оно зовет на помощь
грамматику. Правда, в некоторых современных языках
она используется мало; чаще к ней обращаются при
изучении иностранных языков, но особенно большое
значение имеет она для тех языков, которые уже перестали
быть живыми и сохраняются только в книгах 1 9 1
Именно для облегчения падшего состояния человека порождаются
различные виды прикладиого знания:
Так, в эпоху, предшествовавшую потопу, священная
летопись среди очень немногого, что сообщается об этом
времени, удостоила упоминания изобретателей музыки
и производства металлов. После же потопа самым тяжелым
наказанием, которое бог послал на людей за их
гордость, было смешение языков, резко ограничившее
свободное общение в науке и взаимный обмен знаниями
среди ученых 1 9 2.
Бэкон выказывает большое уважение к работе, проделанной
падшим человеком:
190 Бэкон Ф. Сочинения в 2 томах. - М., 1971. - Т. 1. - С.128.Прим.
пер.
191 Там же. - С.333. - Прuм. пер.
192 Там же. - С.125. - Прuм. пер.
276
Мы читаем, что по завершении творения человек
был помещен в раю, чтобы он там созидал, но у него не
могло быть иного дела, кроме того, которое сводится к
созерцанию, т.е. цель которого может быть определена
не какой-нибудь необходимостью, но лишь наслаждением
и деятельностью, не приносящей страдания. А так
как в то время не могло быть никакого противоборства
природы, никакой работы в поте лица, то неизбежно
следует, что человеческая деятельность была связана с
наслаждением и размышлением, а не с физическим
трудом и практическими действиями. Кроме того, первые
действия человека, которые он осуществил в раю,
охватывали две важнейшие части знания: это было созерцание
творений бога и наименование их. Ведь то знание,
которое привело к падению (о чем мы говорили и
раньше), не было естественным знанием, касающимся
творений бога, но моральным знанием добра и зла,
строящимся на том предположении, что разрешение
или запрещение бога не суть основы добра и зла и что
происхождение их иное. И человек стал стремиться к
познанию добра и зла, чтобы тем самым совершенно отпасть
от бога и полагаться только на самого себя и свое
собственное суждение 1 9 3.

Бэконовский Адам был средневековым
мистиком, тогда как мильтоновский Адам был
скорее профсоюзным лидером

~ До грехопадения цель труда определялась «наслаждением
и размышлением», но не «какой-нибудь необходимостью
» или «практической» пользой. Довольно странно, что,
хотя Бэкон недвусмысленно и настойчиво выводит свою
программу прикладноге знания из Писания, его коммента торы
избегают этого вопроса. Бэкон везде, где только можно,
обращается к откровению и подчеркивает параллелизм
не только между Книгой Природы и Книгой Откровения,
но и между методами, необходимыми для чтения обеих.
Бэконовский Адам напоминает шекспировского поэта,
193 Там же. - С.124. - Прuм. пер.
277

который прибегает к своей безошибочной интуиции для того,
чтобы, подобно волшебнику-номиналисту, проникнуть
во все тайны и дать им имя:
Поэта взор в возвышенном безумье
Блуждает между небом и землей.
Когда творит воображенье формы
Неведомых вещей, перо поэта,
Их воплотив, воздушному «ничто»
Дает и обиталище и имя.
Сон в лет"/iЮЮ ночъ. А1(;т V, 1
Пер. Т.Щеn1(;U"/iоЙ-КуnеР"/iU1(;
Для сравнения обратимся к мильтоновскому Адаму до
падения. Перед нами неутомимый полевой работник:
Раздумались: как лучше нынче днем
Все умножающиеся труды распределить; обширный
Райский Сад
Значительно их силы превышал.
Потерянный рай. Кн. 9
Пер. Арк Штейнберга
Мильтон здесь явно ироничен.
Бэконовская концепция прикладного знания нацелена
на средства восстановления текста Книги Природы, которая
пострадала вследствие грехопадения, поскольку оно
ослабило все человеческие способности. И, стремясь выправить
текст природы, Бэкон в то же время ратует за
усовершенствование наших способностей, чему и посвящены
его «Опыты или наставления нравственные и ПОлитические
». Треснувшее зеркало человеческого сознания более
не позволяет нам воспринимать свет во всей его полноте,
но лишь зачаровывает нас его игрой, порождая идолов.
И подобно тому, как для экзегезы книг Природы и
Откровения Бэкон прибегает к помощи индуктивной graттatica,
он также настойчиво обращается к цицероновской
концепции красноречия как прикладиого знания, причем в
этом отношении он явно объединяет Цицерона с Соломоном.
В «Новом Органоне» он пишет:
Не вызывает сомнений то, что это знание должно
быть разнообразным, поскольку оно не подпадает под
278
заповеди; оно гораздо менее обширно, чем наука управления,
которая, как мы видим, очень трудна. Учителями
этой мудрости, похоже, были некоторые римляне, жившие
в самые печальные и самые мудрые времена. Так,
Цицерон сообщает, что она была в ходу у сенаторов, таких
как Ксрунканий, Курий, Лелий и многие другие, за
которыми закрепилось звание мудрецов и которые в
определенные часы нередко прогуливались в общественном
месте, чтобы граждане могли обратиться к
ним за советом, например, по поводу замужества дочери
или поисков места для сына, какой-нибудь покупки,
сделки или обвинения, словом, по поводу любого случая
из жизни человека. Итак, существует мудрость совета
даже в частных делах, основанная на общем понимании
хода вещей в мире, которая прилагается к отдельным
случаям, но накапливается благодаря общим наблюдениям
над природой вещей. И мы видим это в книге, обращенной
К. Цицероном к своему брату, - «О достижении
консульства» (единственная книга о деловой жизни,
которая, как мне известно, написана древними). Хоть
она и посвящена конкретным вопросам, все же содержит
множество мудрых политических аксиом, имеющих
не только временную, но и непреходящую ценность
в том, что касается народных выборов. Но, главным образом,
мы можем найти эту мудрость в афоризмах, составленных
царем Соломоном, о котором в Священном
писании говорится, что его сердце, как пески моря, вмещало
в себя весь мир и все мирские дела. Здесь мы находим
множество глубоких предостережений, заповедей,
положений по поводу самых разнообразных случаев,
некоторые из которых мы хотим привести в качестве
примеров.
Бэкон во многом смотрит на Соломона как на своего
предшественника. Можно сказать, что педагогическую теорию
афоризма он фактически заимствует у Соломона:
Дар мудрости царя Соломона и его ученость, проявившуюся
в его просьбе к Богу и согласии Бога, мы видим
еще и в том, что эту мудрость он предпочитал всему
земному и всякому временному счастью. Благодаря
этому дару Бога Соломон сумел не только написать замечательные
притчи или афоризмы, полные божественной
и моральной философии, но и составить естествен-
279

ную историю всех растений от кедра на вершине горы
до мха на стене (который есть нечто среднее между
гнилостью и травой), а равно всего, что обладает способностью
дышать и двигаться. Более того, этот царь Соломон,
несмотря на то, что он превосходил всех славой и
богатством, пышностью своих дворцов, количеством кораблей,
управляемых искусными мореплавателями,
множеством своих слуг и т.п., никогда не ставил себе в
заслугу ни одно ИЗ этих благ, но только неутомимое искание
истины. Ибо, как он говорил: Величие Бога состоит
в том, чтобы схрыептпъ вещи, величие царя - в
том, чтобы их nозпаватъ. Дело обстоит так, словно
Богу, как в невинной детской игре, доставляет удовольствие
скрывать Свои творения, чтобы заставить человека
потрудиться над их поиском и познанием. Так же и
царь не может заслужить большей славы, иначе как
став наперсником Бога в этой игре, явив глубину своего
ума, от которого ничто не может укрыться.
Бэконовское сравнение научного открытия с детской игрой
вплотную подводит нас к другому его важнейшему положению,
а именно: коль скоро человек утратил свой Эдем
из-за гордыни, то вернуть его он может через смирение:
О том, что касается нескольких видов идолов и их
оснащения: всех их должно отбросить решительно и без
колебаний, для того чтобы всецело освободить и очистить
от них разум и открыть вход в царство человека,
основанное на науках, и этот вход есть не что иное, как
вход в царствие небесное, куда никто не может войти,
разве что невинный ребенок 1 9 4 .
Несколько ранее в «Опытах» Бэкон утверждает, что
«предлагаемый мною путь В науке мало полагается на природную
остроту и силу ума, но способствует возвышению
всех умственных качеств». Книгопечатание не только стало
для Бэкона источником прикладнога знания в силу присущей
последнему тенденции к гомогенизации, но и сообщило
ему уверенность в том, что люди станут равными друг
другу по своим способностям и умениям. И хотя эта доктрина
привела к довольно странным умозаключениям, все
же немногие осмелятся оспорить тот факт, что книгопеча-
194 Essays, ed. R.F.Jones, р.294.
280
тание способствовало выравниванию и распространению
образования, подобно тому как артиллерия сравняла с землей
стены феодальных замков и немало способствовала
выравниванию феодальных ггривилегий. Бэкон утверждает,
что текст при роды можно восстановить благодаря всесторонним
разысканиям фактов. Нет ничего невозможного
в том, чтобы воспитать человеческий ум до такой степени,
что в нем снова отразится совершенная Книга Природы. И
пусть сейчас его ум подобен заколдованному кристаллу,
ему вполне по силам развеять злые чары.
Таким образом, совершенно очевидно, что Бэкон не испытывал
никакого почтения перед схоластикой, равно как
и перед диалектикой Платона и Аристотеля, «потому что
задача науки состоит в том, чтобы совершенствовать и возвышать
природу, тогда как они, напротив, исказили и
оклеветали ее».

Насколько тиражированный печатный текст
сумел заменить тайную исповедь?

~ В начале своей книги «О достоинстве и приумножении
наук» Бэкон излагает краткую историю ренессансной прозы,
которая косвенно дает представление о роли книгопечатания:
Мартин Лютер, отличавшийся, несомненно, незаурядной
предусмотрительностью, обнаружив свое одиночество
в борьбе против римской церкви и ее вырождающихся
традиций и не чувствуя никакой поддержки со
стороны своего времени, был вынужден при звать на помощь
античность, воззвать к прошлому, для того чтобы
составить партию против настоящего. Благодаря этому
античных авторов как церковных, так и светских, долгое
время дремавших в библиотеках, начали активно
читать и возрождать к жизни. Вследствие этого возникла
необходимость в более точном знании древних языков,
на которых они писали, во-первых, для лучшего
понимания, а во-вторых, для более точного применения
их слов. А отсюда уже пошло увлечение их стилем, манерой
выражения и восхищение такого рода литерату-
281

рой. Этому весьма способствовало еще и то обстоятельство,
что сторонники этих примитивных, но кажущихся
новыми взглядов питали вражду и неприязнь к схоластам,
ибо последние были, как правило, на противоположной
стороне и придерживались совершенно иной
манеры и стиля в своих писаниях. Они без боязни создавали
новую терминологию, для того чтобы выразить
свое собственное понимание и избежать двусмысленности,
и совсем не заботились о чистоте, приятности языка
и, так сказать, соблюдении законов риторики195.
Таким образом, Бэкон утверждает, что ВСе гуманистическое
движение в области языков и ИСТОрического возрождения
было лишь следСтвием религиозных различий.
Книгопеча тание Сделало доступными авторов далекой
древности, что вызвало попытки имитации их стиля. Схоласты
же с их техническим и лаконичным стилем Остались
совершенно в стороне он этого Веяния и не сумели завоевать
популярности у нового читателя. Все возрастающую
аудиторию можно было завоевать лишь цветистой риторикой,
о чем и говорит дальше Бэкон:
...тогда, для того чтобы увлечь народ и Произвести на
него впечатление, особенно необходимы были пылкость
и выразительность речи на сходках, а это требовало доступного
народу красноречия. Кроме того, сказывались
ненависть и презрение тех времен к схоластам, прибегавшим
к весьма различным стилям и родам речи и
произвольно создававшим невиданные и чудовищные
слова, мало ааботившимся об отделке и изяществе речи,
поскольку они думали лишь о том, как бы избежать неясности
и точно выразить смысл своих положений. А в
результате в последующий период большинство уже
скорее заботилось о словах, чем о самих предметах, и
очень многие больше стремились к изяществу выражения,
отточенности периода, ритмике окончаний, блеску
тропов, нежели к основательности содержания, силе доказательства,
тонкости и изобретательности в их нахождении
или же точности суждений. Тогда-то и расцвел
пышный и расслабленный стиль португальского
епископа Озория. Тогда же Штурм без устали тратил
195 Advancement о! Learning, р.23. (В русском издании это место
отсутствует. - Прим. пер.)
282
бесконечные усилия на изучение оратора Цицерона и
ритора Гермогена. Тогда же Кар и Ашэм у нас в Англии,
превознося до небес Цицерона и Демосфена в своих
лекциях и сочинениях, увлекли молодежь к этому
изящному и процветающему роду науки. А Эразм решил
вывести свою насмешливую Эхо: «Десять лет потратил
я на чтение Цицерона», а Эхо ответила ему:
«Осел». В это время наука схоластов повсюду стала вызывать
только презрение как примитивная и варварская.
Одним словом, для тех времен характерны склонность
и стремление скорее к разнообразию, чем к основательности-
Р''.
На странице или около того Бэкон описывает подробную
картину литературной борьбы и литературных веяний
своего времени. Мы видим, что его представление и о научных
методах, и о литературной жизни укоренены в религии.
Его очерк истории английской прозы заслуживает серьезного
внимания историков литературы. Например, когда
Бэкон говорит: «В это время наука схоластов повсюду
стала вызывать только презрение как примитинная и варварская
», - это не значит, что он сам презирает ее. Напротив,
он не испытывает никакого уважения к ложнокрасивому
и напыщенному красноречию, которое было в ходу в
то время.
После того как мы рассмотрели симбиоз прикладиого
знания и средневековых мотивов в философии Бэкона, пора
перейти к вопросу о связи книгопечатания с индивидуальной
и национальной жизнью. Здесь необходимо рассмотреть,
каким образом новое расширение визуального образа,
обусловленное Печатной технологией, повлияло на писателей
и национальные языки.
Не так давно рядом исследователей была высказана
мысль, что все литературное творчество начиная с эпохи
Возрождения является экстернализацией средневековой
исповедальни. В своей книге «Анатомия критики» (р.307)
Нортроп Фрай указывает на сильную автобиографическую
тенденцию в художественной прозе, «начало которой положил,
по-видимому, Августин, а ее современный тип создал
196 Бэкон Ф. Сочинени в 2 томах. - М., 1971.- Т.1. - С.109, 110.
- Прuм. пер.
283

Руссо. Ранняя традиция дала такие образцы, как «Religio
Medici»197, «Милость, изливающаяся на первого из грешников
»198 И «Апология» Ньюмена1 9 9, в английской литературе,
не говоря уж о несколько ином типе исповеди, который
мы находим у писателей-мистиков».
В частности, как новая форма публичной исповеди заслуживает
внимания исследователей сонет, ВЫДВИнувшийся
на эту роль благодаря книгопечатанию, и вопрос о его
связи с новыми стихотворными формами. В знаменитом сонете
о сонете Вордсворта отчетливо слышны мотивы, связанные
с «Галактикой Гутенберга»:
Не хмурься, критик, не отринь сонета'
Он ключ, которым сердце открывал
Свое Шекспир; Петрарка врачевал
Печаль, когда звенела лютня эта;
у Тассо часто флейтой он взывал;
ИМ скорбь Камоэнса была согрета;
Он в кипарисовый венок поэта,
Которым Дант чело короновал,
Вплетен, как мирт; он, как светляк бессонный,
Вел Спенсера на трудный перевал,
Из царства фей, дорогой потаенной;
Трубой в руках у Мильтона он стал,
Чье медногласье душу возвышало;
Увы, труба звучала слишком мало'
Пер. Ap'K-Штейн6ерга
Множество «трубных» соло никогда бы не прозвучало,
если бы не изобретение книгопечатания. Само существование
печатной технологии создало потребность и возможность
новой выразительности:
197 «Вероисповедание врача» (1642 г.) - книга английского писателя
и врача Томаса Брауна (1605-1682). - Прuм. пер.
198 Духовная автобиография Джона Беньяна (1626-1688), написанная
в 1666 г. - Прим. пер.
199 «Apologia Рго Vita Sua» (<<Оправдание своей жизни»; 1864 г.)
- автобиографическая книга английского кардинала римско-католической
церкви, теолога и писателя Джона Генри Ньюмена
(1801-1890). - Прuм. пер.
284
Пыл искренней любви я мнил излить стихом,
Чтоб милую развлечь изображеньем бедПускай
прочтет, поймет и сжалится потом
И милость явит мне за жалостью вослед.
Чужие книги я листал за томом том:
Быть может, я мечтал, какой-нибудь поэт,
Мне песнями кропя, как благостным дождем,
Спаленный солнцем мозг, подскажет путь ... Но нет'
Мой слог, увы, хромал, от Выдумки далек,
Под Выдумкою бич учения навис,
Постылы были мне сплетенья чуждых строк,
И в муках родовых перо я тщетно грыз,
Не зная, где слова, что вправду хороши ...
«Глупец! - был Музы глас. - Глянь в сердце и пиши».
Филип Сидни. Астрофил и Стелла
Пер. В.Рогова

Аретино, подобно Рабле и Сервантесу, осознал
гаргантюанский, фантастический,
сверхчеловеческий смысл книгопечатания

~ Возможности для выражения внутренней речи и мысли
в рукописной культуре, как мы видели, были весьма ограниченными.
Поэт, писатель не могли использовать свой
родной язык как систему обращения к публике. Именно с
появлением книгопечатания произошло открытие национального
языка как системы обращения к публике. Чтобы
уяснить этот исторический поворот, обратимся к фигуре
Пьетро Аретино (1492-1556). Его пример позволяет нам
также понять, каким образом исповедь как форма частного
самоосуждения превратилась в форму публичного разоблачения
других. Не случайно Аретино получил в свое время
прозвище «бич государей»:
Он и в самом деле был чудовищем: отрицать это значило
бы его недооценить. Но прежде всего он был человеком
своего времени, может быть, самым свободным и
полным выражением века, в котором он жил, - шест-
285

надцатого столетия. Это, да плюс его колоссальная работоспособность
и тот факт, что он основал современную
прессу и использовал неведомое доселе оружие
публичности, обладающее неизмеримой мощью, - вот
черты, которые притягивают к нему наше внимание-Ч".
Он родился как раз вовремя - на два года позже Рабле
- для того, чтобы, как и Рабле, взять на вооружение новый
инструмент - прессу. Он стал человеком-газетой,
лордом Нортклифом с той разницей, что он всего добился
самостоятельно:
Из-за «желтых» пристрастий его, пожалуй, можно
назвать предшественником мистера Херста, лорда Нортклифа
и др., ибо он был отцом всего племени современных
агентов по печати и рекламе с их манерой принимать
важный вид и корчить из себя изготовителей общественного
мнения. Это ведь он пустил по свету фразу:
«Я - продавец славы». Он и правда знал, как завоевать
общественное мнение, это был его хлеб... Поэтому с
хронологической точки зрения мы можем назвать его
первым литературным реалистом, первым журналистом,
первым публицистом и первым художественным
критиком 2 О 1 .
Как и его современник Рабле, Аретино чувствовал гигантизм,
скрытой унифицированности и тиражности печатного
слова. Хотя он происходил из низкого сословия и
не получил хорошего образования, Аретино положил начало
современной практике использования прессы. Патнэм
пишет (р.37):
Если Аретино в свое время был, вероятно, одним из
самых могущественных людей в Италии, а возможно, и
в мире, то причина этого заключается в новой открытой
им силе, силе, которую сегодня мы называем «власть
прессы». Аретино же называл ее властью пера. Он и сам
до конца не понимал мощи того прометеевского огня, с
которым играл. Он лишь осознавал, что обладал замечательным
инструментом, и пользовался им с той нераз-
200 Edward Hutton, Pietro Aretino, The Scourge о/ Princes, p.xl.
201 The Works о/ Aretino, translated into English from the original
НаНап, with а critical and biographical essay, Ьу Samuel Putnam,
p.13.
286
борчивостью, которая вошла в норму с тех самых пор.
Стоит только заглянуть в его «Письма», чтобы убедиться,
что по части лицемерия он ничуть не уступал газетчикам
нашего времени.
Далее Патнэм говорит (р.41), что Аретино был, «пожалуй,
самым большим шантажистом в истории и первым
по-настоящему современным носителем "ядовитого пера"».
Иными словами, Аретино смотрел на прессу как на публичную
исповедальню, а на себя как на исповедника с пером
в руках. Хаттон в своем исследовании приводит следующую
цитату из Аретино: «Пусть другие заботятся о стиле
и забывают о себе. Не имея ни хозяина, ни подчиненных,
ни наставника, не пользуясь никакой хитростью, я
сам зарабатываю свое ежедневное пропитание, свое благосостояние
и свою славу. Чего же мне еще желать? У меня
есть только гусиное перо и несколько листов бумаги, но я
смеюсь над всей вселенной».
Мы еще вернемся к этим словам, которые имеют буквальный
смысл. Пресса стала инструментом, не имевшим никаких
аналогов в прошлом. Ей еще долгое время приходилось
удовлетворяться авторами и читательской аудиторией,
сформированными рукописной культурой. Как объясняют
Февр и Мартен в «Появлении книги», книгопечатание
первые два века своего существования почти полностью
зависело от средневековых манускриптов. Что же касается
автора, то такой роли еще не существовало, и поэтому
писателю приходилось примеривать на себя различные
маски проповедника и клоуна, тогда как фигура «литератора
» сформировалась только в восемнадцатом веке:
...с тем, чтоб вырвали вы с корнем
Из головы засевшее в ней мненье,
Что я умен, и дали мне притом
Свободу, чтоб я мог, как вольный ветер,
Дуть на кого хочу - как все шуты.
А те, кого сильнее я царапну,
Пускай сильней смеются. Почему же?
Да это ясно, как дорога в церковь:
Тот человек, кого обидит шут,
Умно поступит, как ему ни больно, Вся
глупость умника раскрыта будет
Случайной шутовской остротой.
287

Оденьте в пестрый плащ меня! Позвольте
Всю правду говорить - и постепенно
Прочищу я желудок грязный мира,
Пусть лишь мое лекарство он глотает.
Шексплср, Ка'К вам это понравится, А'Кт П, 7
Пер. Т.Щеn'КиноЙ-Куnерни'К
Видно, что Шекспир захвачен новым катартическим мероприятием,
однако при этом он с болью переживает уход
мира ролей. В сонете сто пятом читаем:
Да, это правда: где я не бывал,
Пред кем шута не корчил площадного,
Как дешево богатство продавал
И оскорблял любовь любовью новой!
Пер. С.Марша'Ка
Шекспир не стремился к тому, чтобы увидеть свои произведения
напечатанными, поскольку их распространение
в виде книг не имело для него особого смысла. Совсем иначе
обстояло дело для автора, писавшего на богословские
темы. Например, когда Бен Джонсон опубликовал свои
пьесы как «Труды Бена Джонсона», это вызвало немало
иронических комментариев.
Интересно, что у Шекспира имеется комментарий по
поводу исповедального аспекта авторства (кКак дешево богатство
продавал»202), хотя для актера или драматурга, что
«здесь», что «там» «<где бы я ни бывал»203) - все едино.
Ведь в глазах Аретино и его современников именно исповедальный
характер новых форм частного письма служил
оправданием, когда прессу обвиняли в порнографии и любви
к грязи. Такой взгляд мы находим у Александра Поупа
в его «Дунсиаде» В начале восемнадцатого века. Но для
Аретино переход от частной исповеди к публичному обвинению
был естественным следствием печатной технологии.
Когда Раймонди называет Аретино «проституткой»,
В этом есть доля правды. У него действительно инстинкт
проститутки, который заряжен социальным бун-
202 В оригинале: «задешево продавал то, что всего дороже» «<sold
cheap what is most пеаг»). - Прим, пер.
203 В оригинале: «я бывал здесь и там» или «там И сям» (<<1 have
gone here and there»). - Прим. пер.
288
тарством. «Он бросает грязь не только в лицо своим современникам,
но и всему прошлому. Кажется, будто он
стремится выставить на солнечный свет весь мир ... Везде
он видит непристойность и похотливость, все продажно,
все лживо, нет ничего святого. Но ведь он сам
участвует в торговле святынями и пишет романтические
истории о святых. А что потом? Как персонажи его
«Диалогов», проститутки Нанна и Пиппа, он пытается
занять позицию над всеми и держать их в своей власти
с помощью их же грехов... Мудрость, которою Нанна
преподает Пиппе, была тем, что направляло всю жизнь
Аретино»204205

Марло предвосхитил варварский вой
Уитмена, использовав в качестве
национальной системы обращения к публике
белый ямбический стих - формирующуюся
систему стихосложения, удобную для
создания новых популярных произведений

~ Важно понимать, что печатная технология породила
гигантизм не только в отношении автора и национальных
языков, но и в сфере рынков. Внезапная экспансия разрастающихся
рынков, торговых отношений, получившая им-
204 Пьетро Аретино осуждал двойные стандарты, по которым
женщин наказывали за то, что мужчины могли делать свободно.
Он сравнивал работницу секса с солдатом, поскольку ей также
платили за то, что не следовало делать: она была аморальна, а он
убивал. В своих «Диалогах» он высказывает эти взгляды от имени
старой работницы по имени Нанна, которая инструктирует новенькую
Пиппу: «У проститутки нет ни часа отдыха ни на улице, ни
дома, ни за столом, ни в постели. Потому что, даже если она сонная,
она не имеет права спать, она должна ласкать какого-нибудь
уродливого борова, от которого ужасно смердит и который выбивает
из нее все живое», В другом месте он отмечает гордость Нанны
за то, что она проститутка: «Гордость шлюх выше, чем
гордость пахаря, облаченного в свои самые лучшие одежды». Прим.
пер.
205 Aretino, Diаlоgиеs, р.59.
289

пульс от первой формы массового производства, кажется
наглядным выражением и овнешнением всех скрытых торгашеских
склонностей человека. И это лишь одно из следствий
активности визуального компонента в человеческом
опыте. Техника перевода, т.е, прикладное знание, привела
к тому, что скрываемые от дневного света преступления и
мотивы человечества получили новую форму самовыражения.
Поскольку печатная технология есть визуальная интенсификация
письменного слова, она неизбежно требует
все новых и новых сенсационных материалов. Этот факт в
равной степени важен для понимания и современной газетной
прессы, и развития языка и форм выражения в шестнадцатом
веке:
Гениальность Аретино заключается в том, что он сумел
выразить свой век - век ужасающей анархии,
нравственного хаоса, не уважения к прошлому, древним
авторитетам и традиции. Именно поэтому Аретино
представляет такой интерес для исследования. А если к
этому добавить еще и то, что для достижения своих целей
он изобрел оружие, которое в наши дни стало более
мощным, чем любое правительство, парламент или наследная
монархия, - гласность, прессу, - это будет
более чем достаточным оправданием данной книги 2 О 6
Книгопечатание как система обращения к публике, колоссальным
образом усилившая голос одного человека,
вскоре сама привела к созданию новой формы выражения,
а именно елизаветинской драмы. В прологе к «Тамерлану
Великому» Кристофера Марло мы находим все наши новые
темы:
От песен плясовых и острословья,
От выходок фигляров балаганных
Мы уведем вас в скифские шатры;
Там перед нами Тамерлан предстанет,
Чьи речи шлют надменный вызов миру,
Чей меч карает царства и царей.
В трагическом зерцале отраженный,
Он, может быть, взволнует вам сердца.
3десъ и ниже пер. Э.Линец'КоЙ
206 Pietro Aretino, p.xiv.
290
Подобный намек мы встречаем уже в первых строках
пьесы:
Ми'Кет: Мой брат Хосров, меня грызет забота,
Но я о ней поведать не сумею:
Тут громовые надобны слова.
Здесь особенно интересно осознание роли белого стиха
как некое го рупора, а также того, что «плясовые песни»
своим диапазоном и силой уже не удовлетворяют публику
нового века. Для елизаветинской эпохи белый стих был
примечательным нововведением, которое можно сравнить
с использованием Гриффитом крупного плана. И там, и тут
мы имеем дело с усилением и укрупнением чувств. Даже
Уитмен, испытывавший натиск визуальной интенсивности
газет того времени, не сумел найти более мощного средства
для своего варварского воя, чем белый стих. До настоящего
времени происхождение английского белого стиха остается
невыясненным. У него нет предшественников, кроме, пожалуй,
долгой мелодической линии в средневековой музыке.
Не думаю, что идеи Кеннета Сизама по поводу древнего
английского метра имеют какое-то отношение к белому
стиху. В книге «Поэзия И проза четырнадцатого века»
(р.хш) он пишет: «В древнем английском языке существовал
единственный метр - длинная аллитеративная линия
без рифм. Он наилучшим образом соответствовал целям
наррации в силу своей немузыкальности в том смысле, что
его нельзя было спеть. Он скорее годился для громкой декламации
».
Парадокс, однако, заключается в том, что белый стих,
который является одним из первых видов «разговорной»
поэзии (в противоположность песенной), произносится гораздо
быстрее, чем песня и даже просто речь. И вряд ли
мы возьмем на себя слишком много, предположив, что белый
стих, в отличие от рифмованной поэзии, отвечал новой
потребности развивающегося языка - превращению его в
систему обращения к публике. Аретино первым увидел в
формирующемся национальном языке средство массовой
коммуникации, которым он стал благодаря книгопечатанию.
Его биографы отмечают поразительное сходство меж-
291

ду ним и самыми популярными королями прессы нашего
столетия. Одна из рецензий на биографическую книгу
У.А.Сванберга «Гражданин Херст» в «Нью-Йорк таймс» (10
сентября 1961 г.) называлась: «Человек, который заставил
заголовки кричать».
Белый стих придал английскому языку мощь звучания,
заставил его рокотать, что способствовало его консолидации
под влиянием книгопечатания. В наш век, когда национальный
язык пришел в столкновение с такими невербальными
формами, как фотография, кино и телевидение, наблюдается
обратный эффект. Об этом очень точно высказалась
Симона де Бовуар в «Мандаринах»: «Какая смехотворная
честь - быть великим писателем Гватемалы или
Гондураса! Еще вчера он считал себя жителем привилегиров
анной страны мира и воображал, что каждый исходящий
оттуда звук отдавался во всех уголках земного шара.
Но теперь он знал, что его слова умирали у его ног».
Эта характеристика наводит на поразительную мысль
относительно эпохи Гутенберга и белого стиха! Нет ничего
удивительного в том, что исследования белого стиха не дали
никаких результатов. В равной степени бесплодным было
бы выводить происхождение длинных римских дорог из
их инженерных предшественников. Дело в том, что римские
дороги были побочным продуктом производства папируса
и быстро передвигающихся курьеров. Сезар Фолинго
предложил интересный подход к этой проблеме в статье
«Литература на народном языке» (в книге «Наследие средних
веков», р.182): «Древние римляне не знали народного
эпоса ... Эти неустрашимые строители создавали свой эпос в
камне; бесконечные мили мощеных дорог, .. вполне возможно,
оказывали на них такое же действие, как длинные последовательности
стихотворных рифмованных строк на
французов».
292

Книгопечатание превратило национальные
языки в средства массовой коммуникации,
в замкнутые системы, и тем самым создало
современный национализм как централизующую силу

~ Французам более, чем любой другой современной нации,
было дано почувствовать унифицирующую силу языка как
национальный опыт. И вполне естественно, что именно они
первыми ощутили распад этого созданного печатной технологией
единства под натиском невербальных средств массовой
коммуникации. Симона де Бовуар и Жан-Поль Сартр в
книге «Что такое литература?» так озвучили эту дилемму в
трагическом ключе: «Для кого пишет писатель?».
Журнал «Энкаунтер» (август 1955 г.) опубликовал редакционную
статью, посвященную Симоне де Бовуар, где
недвусмысленно про водится связь между гутенберговской
эпохой и феноменом национализма. Автор статьи рассма тривает
вопрос о природе славы и прочной репутации:
...для того чтобы добиться ее в наш век почти обязательно
принадлежать к какой-либо национальной общности,
которая наряду с какими угодно моральными и эстетическими
достоинствами обладает весьма вульгарным
качеством - силой, благодаря чему эта нация умеет заставить
мир прислушаться к себе. Существование такой
общности, по-видимому, является предпосылкой возникновения
национальной литературы, достаточно значительной
по объему и по содержанию для того, чтобы
завладеть воображением людей в других странах... Однако
все же сами писатели и создали этот феномен, называемый
«национальной литературой». Поначалу их
деятельность была нацелена исключительно на то, чтобы
доставлять удовольствие... Но позднее романтическое
движение, давшее вторую жизнь умирающим языкам,
привело к созданию национальных эпосов во имя
наций, которые едва только начинали осознавать себя
таковыми, тогда как литература в порыве энтузиазма
уже поторопилась окружить идею национального существования
ореолом всех мыслимых сверхъестественных
достоинств ...
293

Развитие книгопечатания - процесс, в котором рука об
руку идут как овнешнение и артикулирование частного
внутреннего опыта, так и омассовление коллективного национального
сознания, ибо воздействие новой технологии
заключается в том, что она придает национальному языку
визуальность и делает его объединяющей и унифицирующей
силой.
Вполне естественно, что Чосер, а также Драйден отдавали
предпочтение двустишию как форме интимного дружеского
общения. Чосеровский дистих для Томаса Мора,
например, был тесно связан по своему характеру со схоластическим
диалогом, а у Поупа и Драйдена дистих сохранял
характер сенековского стиля. В уже цитировавшемся
тексте Мора проводится важное различие между рифмованным
и белым стихом. Там схоластическая философия
как философия, приятная в частном общении друзей, противопоставляется
новым формам речи для «королевского
совета, где обсуждаются и рассматриваются важные вопросы
». Мор говорит О централистских и националистических
политических организациях, которые только появились
в его время. В драматической же литературе этим новым
формам гигантизма соответствовал именно белый стих
Марло:
Терида.м: Ты - Тамерлан?
Простой пастух, а как одет богато'
Как величав! Осанкою надменной
Богов и небо он зовет на бой!
Его суровый взор к земле прикован,
Как будто замышляет он пронзить
Аверна мрачный свод, чтобы на волю
Из ада вырвался трехглавый пес!
Та.мерлд'/i Великий, 1, 2
Пер. Э.Ли'/iецкоЙ

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел культурология