Лосев А., Тахо-Годи М. Эстетика природы. Природа и ее стилевые функции у Р. Роллана

ОГЛАВЛЕНИЕ

§ 6. АНТИЧНАЯ МОДЕЛЬ

1. «Мифология». В наиболее проникновенных частях «Жан-Кристофа» Роллан мыслит себя в таком глубоком онтологическом смысле слова в родстве с природой, что становится невозможно установить, где писатель и где природа. Это гораздо большее, чем мы можем найти у традиционных поэтов, изображающих природу. Роллан настолько пронизан природой, и мыслимая у него природа настолько пронизана им самим, что хочется даже употребить термин, совершенно к нему неприменимый. Это термин — МИФОЛОГИЯ. Ведь только в первобытные времена личность человека настолько растворена в природе, и природа настолько растворена в человеке, что в науке даже возник специальный термин «миф», который только и способен выразить эту взаимопронизанность человека и природы. Однако, само собой разумеется, что Роллан является писателем и мыслителем не первобытного времени, а XIX в. Поэтому, если и позволено употребить по отношению к нему термин «мифология», то только с большими оговорками. Это, однако, не помешает нам извлечь из этой «мифологии» многое из того, что относится к характеристике писателя XX в.

Может быть наиболее сильным моментом в этой «мифологической» терминологии является то, что Роллан часто бывал очень далек и от чисто поэтического, и от чисто эмоционального использования природных явлений, и от простого их воспроизведения или изображения.

Природа для него прежде всего огромная и непобедимая мировая сила, управляющая решительно всем, и в том числе человеком. Особенно управляет она у Роллана тем самым высоким, что имеется в человеке. Роллан не стесняется даже употреблять слово «бог». Но само собой разумеется, что это вовсе не бог из какой-нибудь исторически известной нам религии. Это для него внеличная, надличная, абсолютная мировая сила.

Ради уяснения себе исторического места Роллана с его стилевыми моделями природы необходимо сказать несколько слов об отношении писателя и античности .

2. Пантеизм. Весьма характерным является то обстоятельство, что еще в 1890 г. Роллан написал драму «Эмпедокл» и снова возвратился к этой теме в 1918 г. («Эмпедокл, или Игра любви и ненависти»). Заметим также, что драма 1890 г., как указывает В. Балахонов, написана еще тогда, когда Роллан не был знаком с драмой Гельдерлина «Смерть Эмпедокла».

Сопоставление Роллана с Эмпедоклом, Гераклитом и вообще с досократовскими философами Древней Греции имеет для нас весьма инструктивное значение.

Дело в том, что вся эта досократовская философия представляет собой первый шаг вперед в сравнении с древней мифологией. Мифы трактуются здесь большей частью уже аллегорически. Они имеют здесь скорее уже художественное, чем философское значение. Но отойдя от буквальной мифологии, досократики не отошли от общего одушевления природы. Антропоморфизм был преодолен, но не было преодолено то, что можно назвать пантеизмом, панпсихизмом, или гилозоизмом. Можно ли назвать Роллана гилозоистом?

В буквальном смысле слова, конечно, нет. Ведь гилозоизм есть все же определенная система философии, а систематиком философии Роллан никогда не был. Да даже и вне философской системы Роллан — детище XIX и XX вв. Он нес на себе груз всей новоевропейской мысли и, конечно, не мог пользоваться столь наивными образами и понятиями. И все же досократовские натурфилософы, несомненно, были отдаленными предшественниками Роллана в области ощущения и интенсификации природных данных. Пожалуй, именно только досократики из всей старинной философии были близки Роллану по своему чувству одушевленности природных стихий и по серьезности своего отношения ко всей этой проблематике. В этом смысле Роллан гораздо ближе к досократовским натурфилософам, чем, например, к Бергсону, о котором мы не ошибемся, если скажем, что это был настоящий классик философии декаданса.

Во всяком случае, в роллановском восприятии природы чувствуется нечто гораздо большее, чем просто поэзия, чем просто субъективные эмоции, чем просто фантастика, чем просто поэтический прием, чем просто поэтическое сравнение. Роллану было чуждо типичное для Европы противопоставление объективного и бездушного механизма природы, с одной стороны, и душевных субъективных черт человека, с другой стороны. Роллан в этом отношении — монист, и тут ассоциация с досократиками напрашивается сама собой. Роллан и раньше носился с мыслью написать книгу о Шиллере в серии «героических биографий», но его от этого замысла остановил именно шиллеровский дуализм бездушного механизма природы и глубинно бьющегося человеческого сердца, как это Шиллер понимает в своем знаменитом творении «Боги Греции». Для Роллана такого рода дуализм является каким-то абстрактным идеализмом, от которого он хочет отойти на позиции реализма. Этот реализм преодолевает для него всякую дуалистическую концепцию и не просто говорит о том, что существует, но также и о том, что могло бы существовать. В своем письме Э. Вольф от 25 июня 1908 г. Роллан пишет: «Вероятно, я никогда не напишу о Шиллере. В нем слишком много абстрактного. А я все более иду к «реальному», не ограничивая этого понятия тем, что есть, но расширяя его также до всего, что могло бы быть». (Курсив Роллана). Имея в виду слова о том, что не просто может быть в реальной жизни, но и должно быть, нельзя не вспомнить польскую работу, в которой Карчевска-Маркович по поводу образа потока в начале «Жан-Кристофа» говорит, употребляя выражение Т. Манна, что здесь выражена «мифологическая первичная поэтичность». После приведенных нами уточнений подобные слова о Роллане не могут толковаться как-нибудь превратно.

Именно эта правильно понимаемая нами «мифологическая первичная поэтичность» и должна в нашей картине роллановского реализма избавить нас от всякого дуализма и приблизить к объективному и глубоко прочувствованному у Роллана монизму природы и человека.

К предыдущему необходимо прибавить еще две мысли, которые приближают Роллана к древнейшей античной философии, хотя и не буквально, но в том ограничительном смысле, как это мы сейчас отметили.

3. Метафизика и диалектика. Имеется много критиков Роллана, которые критикуют его за метафизичность его ощущений природы, имея в виду романтический пафос красоты природы, его пафос единства природы и человека. Так, А. Андрес в своей диссертации о Роллане пишет: «Философское осмысление Ролланом понятия движения эклектично и, конечно, далеко от диалектического понимания развития. Он не знает единства и борьбы противоположностей, но понимает единство метафизически, как примирение, гармонию, конечную цель борьбы» .

В этом суждении содержится две ошибки. ОДНА ОШИБКА заключается в том, что роллановскую «гармонию» автор этой весьма интересной и часто весьма оригинальной диссертации понимает слишком статически. Получается таким образом, что Роллан проповедует какой-то конец человеческой истории и какой-то конец космического развития, который имеет абсолютно неподвижное значение и за которым уже больше ничего другого не мыслится. Это совершенно не соответствует мировоззрению Роллана, который всегда стоял за бесконечное развитие, за непрерывную борьбу в защиту всякого человеческого и природного движения вперед. О «Гармонии» Роллан говорит здесь только в сравнении с той фактической дисгармонией, которая характерна для настоящего момента человеческой и мировой истории, что обусловливалось у него особенно и сознательным и бессознательным предчувствием первой мировой войны. Само собой разумеется, что если человек за что-то борется и за что-то страдает, то, конечно, ему обязательно мыслится определенное достижение конца, без которого всякая борьба и всякое стремление были бы бессмысленны. Но это не значит, что борец за гармонию, достигший этой гармонии, так в ней и останется, как некая неподвижная статуя, которой ничего уже больше не нужно, которая уже всего достигла и довольна всем окружающим и сама собой. Это абсолютно противоположно основному тонусу роллановского мироощущения. И как бы Роллан не любил природу и ее красоту, как бы самозабвенно не отдавался ее вечно живому потоку, он весь пронизан этим живым потоком, этим вечным стремлением, и вечной неудовлетворенностью и исканием лучшего будущего. Характерно окончание романа о Жан-Кристофе. Герой умирает, так что, казалось бы, тут все кончено, человек перестал существовать, и вместе с ним погибла вся его борьба, все его мечты, все его неугомонное искательство красоты и истины. Однако со смертью Жан-Кристофа вовсе не все кончается, вовсе не наступает абсолютная смерть, вовсе не аннулируется это живое искание истины и красоты в течение целой жизни, не водворяется та гармония, которую можно было бы назвать снятием всех противоположностей, всех исканий, просто смертью. Последняя книга романа названа не иначе, как «Грядущий день».

После смерти Кристофа Роллан рисует в эпилоге святого Христофора, несущего на своих плечах младенца — олицетворение «грядущего дня». Мало того, самый латинский эпиграф к эпилогу гласит: «В тот день, когда ты будешь взирать на изображение Христофора, ты не умрешь дурной смертью». Таким образом, «гармония», о которой говорит Роллан, может относиться только к новому качеству человеческих исканий, стремлений и борьбы. Но это качество отнюдь не исключает этих стремлений, исканий и борьбы. Оно только переносит всю эту реальную человеческую жизнь на новую ступень и отнюдь не означает какого-то смертельного конца природного и человеческого становления.

ДРУГАЯ ОШИБКА упомянутого рассуждения А. Андрес заключается в том, что Роллану приписываются только метафизические методы мышления. Тут возникает вопрос о том, что понимать под диалектикой и метафизикой. В современной марксистской философии под метафизикой понимается абстрактное сочетание понятий, которые являются вполне дискретными в отношении друг друга, вполне изолированными друг от друга и свойственными только чистому мышлению, не отражающему никаких противоречий жизни. Об этом приходится говорить потому, что старое понимание метафизики находит в ней совсем другое (учение о сверхчувственном мире). Ни в том, ни в другом смысле метафизика не свойственна Роллану. Правда, чувственный и природный мир и чувственный человек изображены у него на очень высокой ступени бытия. Он ими любуется, он на них надеется, и они являются результатом его глубочайших переживаний. Но едва ли все высокое и возвышенное заслуживает названия «метафизического бытия». Еще труднее приписать Роллану метафизику в смысле оперирования дискретными понятиями, в смысле употребления ординарной формальной логики.

Напротив, природа у Роллана есть сама жизнь, сама взаимопронизанностъ элементов, само взаимостремление, сама любовь.

Если же Андрес имела в виду диалектику, связанную с диалектическим материализмом, то Роллан, действительно, в этом смысле недиалектик. Говорить об этом при анализе романа, предназначенного для широкой публики, в начале XX в., невозможно. Да и кто из писателей этого времени рассуждал диалектически в смысле диалектического материализма? Чуть ли не каждый образ природы у Роллана настолько же природен, насколько и человечен, настолько же реален и материален, как то гуманистическое будущее, к которому непрерывно рвалось роллановское сознание.

Особенно важно, если иметь в виду античную философию, отношение Роллана к Эмпедоклу и Гераклиту.

4. Эмпедокл. Эмпедокл известен как чрезвычайный энтузиаст в области философии, как поэт и фантаст, как проповедник и даже чудотворец. В сознании античности Эмпедокл остался богатырем духа, величайшим нарушителем всех бытовых норм, вдохновенным и прямо-таки экстатически настроенным мыслителем, мифотворцем и, наконец, тем философом, который ради общения с вечностью бросился в кратер вулкана. Читатели «Жан-Кристофа», несомненно, найдут много родственного у героя этого романа с античным философом-энтузиастом Эмпедоклом. С другой стороны, Эмпедокл учил о двух основных субстанциях мира , о Любви и Вражде. Любовь, по Эмпедоклу, есть взаимопронизанность всего сущего до полного слияния в неразличимое целое. Вражда есть всеобщее разъединение, всеобщая дискретность, всеобщая чуждость одного другому. Сначала царит Любовь, потом ее внутренняя слиянность постепенно начинает распадаться, и это уже второй этап мироздания. Затем наступает период всеобщего распадения и абсолютной дискретности сущего. И это — третий период мироздания. Но и он не вечен. В недрах этого распадения опять зарождается любовное стремление одного элемента к другому, и это обратное возвращение распавшегося мира во всеобщую слиянность любви Эмпедокл именует четвертым периодом мироздания. И так происходит вечно. Сама вечность есть не что иное, как эта взаимная борьба, взаимная игра, взаимное стремление либо к единству, либо к распадению — это и есть эмпедокловская вечность. Если мы теперь вспомним слова Роллана о том, что «Вся вселенная — одно сердце. Гармония — царственная чета любви и ненависти» («Грядущий день»), то едва ли кто будет отрицать, что Эмпедокл — один из отдаленных предшественников Роллана . Эта вечная борьба и игра противоположностей, прекрасная и трагическая, но отнюдь не безысходная, принимается Ролланом за основу жизненной философии Жан-Кристофа. «Жизнь, — повторил Оливье, — что такое жизнь?» — Трагедия, — отвечал Кристоф. — Урра!» (Жан-Кристоф. Т. 5. С. 263). Роллан прямо так и говорит, что жизнь есть трагедия, но тем не менее прославляет ее. И в чувстве природы у Роллана есть трагизм, но Роллан — оптимист. В его отношении к природе чувствуется упор на борьбу в смысле постоянной и вечной смены, смены жизни и смерти. Как же после этого отрицать за Ролланом диалектическое мироощущение и сводить его на формальную логику неподвижных и абстрактных понятий?

Для иллюстрации оптимистического отношения Роллана к античности приведем несколько фрагментов из Эмпедокла, который как раз учил о вечном возвращении и об отсутствии во вселенной абсолютной смерти. С точки зрения этого философа, всякое умирание всегда является в то же самое время и рождением, так что никакое старение никому и ничему не угрожает вечной смертью.

Наиболее близки были бы для Роллана следующие фрагменты. «Я скажу тебе нечто новое: ничто человеческое не возникает и губительная смерть не есть конец, но существует только соединение и разделение того, что соединилось. Это-то и называют смертные возникновением» . О Любви и Вражде Эмпедокл говорит: «Обе они бессмертны, не возникли и всегда были чужды начала рождения» . «Все стихии поочередно господствуют в круговращении времени. Ведь к ним ничто не прирождается и никто из них не прекращает существования, так как если бы они беспрерывно уничтожались, то их бы уже более не было, да кроме того, какая и откуда взявшаяся сила взрастила бы оскудевшую вселенную? Итак, они остаются теми же самыми, но, проницая друг друга, в одном месте становятся одной вещью, в другом — другой, оставаясь вечно подобными самим себе» . «Поочередно господствуют стихии в круговращении (вселенского) цикла: то оскудевают они одна за другой, то возрастают в роковом чередовании. Ибо они остаются теми же самыми, но проницая друг друга, становятся людьми и животными других пород, то силой Любви сходясь в одно целое, то, наоборот, ненавистью Вражды несясь врозь друг от друга, пока, сросшись в единое вселенское целое, не потеряются в нем. Таким образом, поскольку единое неизменно рождается из многого, а из прорастания единого снова выделяется многое, поскольку стихии возникают, и век у них нестойкий. Но поскольку беспрерывный переход из одного состояния в другое никогда не прекращается, постольку они существуют всегда в неизменном круге» .

Указанные места из Эмпедокла наглядно иллюстрируют как вообще оптимистическое настроение Роллана в его общении с природой, так и то важное основание, почему Роллан любил именно древних, а среди древних именно древнейших натурфилософов, которые своим учением о вечно живом круговороте жизни освобождали человека от всякого пессимизма, а если и допускали какой-нибудь пессимизм, то этот последний погасал в них в результате их глубокой веры в жизненно наполненную вселенную и торжество добра, несмотря ни на какие изнанки жизни.

5. Гераклит. Это же самое заставило Роллана с особенной любовью относиться и к Гераклиту, который на всю человеческую историю прославился своим безболезненным отношением ко всем изъянам жизни и своим учением о венном становлении жизни. Между прочим, учение о диалектических противоположностях жизни, ярко выступающее уже у Эмпедокла, формулируется у Гераклита уже вполне сознательно и научно-философски. Здесь сами собой напрашиваются следующие фрагменты из Гераклита.

«Не только ежедневно новое солнце, но солнце постоянно, непрерывно обновляется» . «Расходящееся сходится, и из различных тонов образуется прекраснейшая гармония, и все возникает через борьбу» .

«Добро и зло суть одно» . «Путь вверх и вниз один и тот же» . «Бессмертные смертны, смертные бессмертны: жизнь одних есть смерть других и смерть одних есть жизнь других» . «Огонь живет смертью земли, воздух живет смертью огня, вода живет смертью воздуха, земля — смертью, воды» (имеется в виду вечный круговорот вещества в природе). Может быть, подходит к Роллану следующее изречение Гераклита, говорящего о непонимании сущности бытия у людей: «Они не понимают, как расходящееся согласуется с собой. Они есть возвращающаяся к себе гармония, подобно тому, что наблюдается у лука и лиры» . Лук представляет собой тетиву, которая растягивается в разные стороны, но именно благодаря этому натяженный лук может пускать свои стрелы очень далеко. В лире тоже струны растягиваются в разные стороны, но благодаря этому единству противоположностей она как раз и рождает гармонические звуки. Это — чисто роллановская мысль. Недаром Роллан писал: «Великие слова Гераклита, которые я сделал своими (Гармония противоположностей), — вот что прекраснее всего» .

6. Необходимые уточнения. Как у нас указывалось выше, в советской литературе уже имеется достаточно ясное сопоставление Роллана с античными философами. Именно Г.Г. Цвенгрош пишет: «Писатель подчеркивал, что в философском отношении его образование — «эллинское». По его словам, еще в лицее Луи-ле-Гран он «очень увлекался философами-досократиками — Гераклитом и Эмпедоклом», которые «обладали мощным чувством... вечного движения». Р. Роллан противопоставлял их «философам абстрактного и неподвижного ума». Плодом юношеского восхищения досократиками явилась неопубликованная до сих пор драма «Эмпедокл». Следствием же дальнейшего глубокого изучения античной философии этого периода было небольшое исследование «Эмпедокл Агригентский» (1918), по которому можно судить и об отношении Р. Роллана к взглядам Гераклита, а также частично и Демокрита». В частности, произведения писателя, созданные раньше («Жан-Кристоф», «Кола Брюньон», 1914), также отмечены печатью непобедимой силы движения, развития и преобразования .

Очень важно также следующее суждение цитируемого автора: «Влияние философских идей Гераклита и Эмпедокла сказалось на «форме композиции», свойственной произведениям Р. Роллана. Писатель назвал ее «циклической», объясняя это тем, что он «признает личную и общественную жизнь в построенном становлении» . Античное влияние на Роллана, согласно этому автору, особенно сказывается на романе «Кола Брюньон». Но и на романе «Жан-Кристоф» эти влияния достаточно заметны. Несмотря на ярко выраженные симпатии Роллана к таким античным натурфилософам, как Эмпедокл или Гераклит, необходимо все-таки отметить, что эти греческие натурфилософы слишком суровы и слишком строги для того восприятия природы, которое мы фактически находим у Роллана.

Симпатия Роллана к этим авторам несомненна, и модель восприятия Природы, принадлежащая этим авторам, безусловно, перешла и к Роллану. Однако Роллан по самой своей сути гораздо мягче и гораздо интимнее, чем эти древние философы. Будет очень полезной поправкой, если мы скажем, что Эмпедокла и Гераклита Роллан воспринимает в их более позднем освещении, гораздо более человеческом и более соответствующем субъективной утонченности писателя XX в. Мы не ошибемся, если скажем, что вся эта древняя натурфилософия воспринимается Ролланом не во всей ее эллинской суровости, но скорее в ее эллинистической смягченности и красочности. Кажется, у Роллана нет упоминания о Лукреции. Но, может быть, природа у Лукреция как животворная и все порождающая сила, как то, что дает жизнь и радость всякому живому существу, более подходила бы в качестве модели для изображения природы у Роллана. В связи с этим скажем несколько слов о самом термине «природа», как он употреблялся у древних. Понимание природы в античности не было однозначным, если проследить его в главных чертах от древнегреческих натурфилософов до литературы эпохи эллинизма. Досократики видели в ней космогоническую силу, которая существует вполне объективно и творит из себя все, в том числе и человека, причем этот человек является сам частью природы и неотделим от нее. Стихия природы и человека по существу своему одна, и стихия эта безлика .

Однако постепенно природа получает некоторые антропоморфные черты, становясь у Платона «КОРМИЛИЦЕЙ» и «ВОСПРИЕМНИЦЕЙ» всего живого, а космогонический процесс есть результат действия творца — демиурга («Тимей»). Правда, Аристотель, давая дефиницию природы , не приходит к заключению о ней как о творящем абсолюте, потому что такой всеобщей движущей силой у него является перводвигатель, а не природа. Эпикур тоже устраняет творческую активную силу в своем объяснении природы, ориентируясь на случайность, определяющую мировой процесс . Зато среди эллинистических философов стоики, создавшие представление об общественном космосе и человеке как гражданине этого космоса, впервые в отчетливой форме назвали природу созидательницей и даже художницей ( SVF I фрг. 172 Arn .) . Стоики отмечают в природе «творческий огонь», «силу, устрояющуго живое». Стоики именуют природу «богом» (Т. I . Фр. 158), «божественным разумом» (Т. II . Фр. 1024).

Таким образом, впервые в античности стоики эпохи эллинизма поняли природу н e отвлеченно-философски, но вполне жизненно, в связи с разумным устроением человеческого общества и государства. Недаром в эллинистической литературе, например в драмах Менандра, природа — разумная сила, заключающая в себе все благо и зло, но в основе сила добрая, устойчивая, неизменяемая, источник жизни. Она добра к человеку, хороша сама по себе, стихийна в своей мудрости, близкая и родная каждому . Природу у Менандра можно сравнить с образом, созданным римским поэтом-эпикурейцем I в. до н.э. Лукрецием. В поэме Лукреция она мощная и вместе с тем добрая к человеку, маленькому и зависимому от нее. Природа Лукреция тоже творческая животворная сила. Она приводит все сущее к совершенству и зрелости. Она «сотворительница» ( I 629, II 1117, V 1362), «направительница» ( V 77) и даже «искусница» ( V 234), каковою является также и сама земля (17). Эллинистический мир, лишенный древней наивной веры в божественные и демонические силы природы, все отчетливее понимал ее более лично, более внутренне, более человечески.

Таким образом, хотя Роллану весьма импонировали суровые контуры древней натурфилософии, тем не менее, его многочисленные изображения природы в целях анализа глубоко личных переживаний человека вполне явственно свидетельствуют о том, что в античности он видел не только одну суровость, но старался перевести ее также и на свои задушевные и даже сердечные переживания объективно существующей и неприступной по своим законам природы.

Итак, расставаясь с античными источниками Роллана, мы должны сказать, что во всей истории философии, вероятно, не было моделей роллановского ощущения природы более сильных, острых и глубоких, чем Эмпедокл и Гераклит, а вместе с ними и вся досократовская философия. Вместе с тем, однако, Роллан все время старался смягчать эти слишком суровые контуры античных представлений о природе и старался сделать их более понятными и более имманентными личному сознанию человека. Имманентизм ( imman ео — «остаюсь в чем») вовсе не означает никакого субъективизма, т.е. вовсе не предполагает отрицания объекта как такового и сведения его только на психологию человека. Но имманентизм всегда означал возможность перевода любого объективного бытия на язык субъективного сознания человека, как бы на взаимную соизмеримость объективного бытия и субъективно-человеческих его переживаний. Поэтому внесение имманентности в свое восприятие природы, которое заметно уже и в самой античности, но только в ее более поздний, а именно эллинистический, период, всегда приводило Роллана к использованию еще других моделей природы, не столь суровых, но более податливых человеческому переживанию. И такие модели Роллан находил прежде всего у Спинозы, Руссо и романтиков.

Это уже отчасти было предметом доклада Г. Цвенгроша на IV Всесоюзной конференции по классич. филологии в Тбилиси с 1969 г.

Андрес А. Роллан против декаданса. С. 53.

См. Лосев А.Ф. История античной эстетики (Ранняя классика). М., 1966. С. 397—403.

Там же. С. 404—405.

Эмпедокл. Фрг. В 8, пер. Г. Церетели. Цит. по: Досократики / пер. А. Маковельского. Ч. II . Казань, 1915.

Указ, соч. Фрг. В 16, пер. А. Маковельского.

Там же. Фрг. В 17, пер. Г. Якубаниса.

Там же. Фрг. 26, пер. Г. Якубаниса.

Там же. Фрг. В 6.

Там же. Фрг. В 8.

Там же. Фрг. В 58.

Там же. Фрг. В 60.

Там же. Фрг. В 62.

Там же. Фрг. В 76.

Там же. Фрг. В 51.

Цит . по : Cornubert С . Freud et R. Rolland. Paris, 1966. P. 33.

Цвенгрош Г . Г . Влияние греческих материалистов классического периода на формирование мировоззрения и творчество Ромена Роллана ( IV конф. по классической филологии. Тез. докл. Тбилиси, 1969. С. 133).

Цвенгрош Г.Г. Указ. изд.

Там же. С. 135.

О древнейшем понимании природы см. Lovejoy А . О . The meaning of physics in the greek physiologers ("Philosofical review". 1909. Vol. XVIII).

Аристотель. Метафизика, У 4, 1014 в 16а.

Боровский Я. О термине natura у Лукреция // Ученые записки ЛГУ. 1952. № 161. Серия филол. наук. Вып. 18. С. 233).

Тексты см. по собранию фрагментов Арнима: Stoicorum veterum fragmente . Т. I . Фрг. 1132—1140.

Тахо-Годи А.А. Природа и случай как стилистические принципы новоаттической комедии // Вопр. классич. филол. № 3—4. МГУ. М., 1971. С. 242 сл.