Лосев А. История античной эстетики. Последние века

ОГЛАВЛЕНИЕ

Часть Вторая. СИРИЙСКИЙ НЕОПЛАТОНИЗМ

V. АРИТМОЛОГИЧЕСКАЯ ЭСТЕТИКА

§2. Единица и двоица

1. Единица (monas)

При очень строгом историческом подходе к данному трактату иной знаток действительно скажет, что в этом трактате нет ничего нового. В буквальном смысле слова здесь и на самом деле нет ничего нового в сравнении с исконным пифагорейско-платоническим учением о едином. Но безусловной новостью является подбор соответствующих материалов и внутреннее систематическое единство, которое внешним образом до некоторой степени действительно сбивается на случайный подбор и перечисление давно уже высказанных мыслей у разных философов или у тех, которые будут после Ямвлиха.

а) Очень важно само определение единицы, которая мыслится здесь как принцип всякого числа в отличие от всех отдельных типов числа (6, 6 De Falco). Тут проводится старая платоновская мысль о том, что единица в широком смысле слова – это не просто единица как начало числового ряда. Ведь каждая двойка, тройка и т.д. тоже являются каждый раз чем-то, то есть чем-то одним, какой-то более сложной единицей, но все же обязательно именно единицей. Автор хочет сказать, что представлять себе какое-нибудь отдельное число не значит представлять его в виде механической суммы ничем не связанных между собой единиц. Когда мы говорим "тысяча" или "миллион", то это вовсе не значит, что мы тут же представляем все это огромное количество единиц в дискретном и разорванном виде. Мы тут даже и вообще не представляем себе никаких отдельных единиц. Да и физически невозможно представить себе одновременно тысячу разрозненных единиц. А тем не менее, что такое "тысяча" или "миллион", – это знает и говорит всякий в виде одного неделимого целого. Все это касается также и любого дробного числа, которое всегда есть тоже некого рода неделимая единица. В этом смысле даже и бесконечность, если она вообще есть нечто, тоже есть некого рода неделимая единица. То же самое нужно сказать и о нуле. При этом если мы фиксируем даже какой-нибудь непрерывный процесс, например увеличения или уменьшения, все равно и это, уже по одному тому, что оно есть нечто, мыслится нами как неделимое целое, то есть как неделимая единица. То же самое необходимо сказать и о любой геометрической фигуре, будь это точка, прямая, плоскость или трехмерное тело с любым количеством сторон.

Да и вообще все, что мы мыслим, будучи чем-то, всегда является определенного рода единицей. А это значит, что имеется и единица вообще, которая совершенно везде одинакова, какой бы сложностью она ни являлась по своему составу. Подобная теория весьма отчетливо представлена уже у Платона (R. Р. VII 522 с, 524 de, 525 с – 526 b).

б) Это заставляет автора трактата употреблять разного рода выражения, непонятные новичкам в этом деле, но весьма понятные для того, кто в этот предмет вдумался. В самом деле: разве такого рода единица не есть "потенция" всего сущего? Разве она не есть "семя" или "зародыш" всего существующего? Не есть ли она "символ" всей действительности в целом? Разве можно сказать, что такая единица не "порождает" всей действительности? Но если она порождает собою всю действительность, то разве можно не считать ее началом, серединой и концом всей действительности?

Мало того. Если такая единица все порождает, и порождает именно из себя, а не из чего-нибудь другого (ведь ничего другого, кроме нее, вообще не существует), то не является ли эта единица также и материей всего существующего? Абсолютная единица выше мужского и выше женского начал. Но, не будучи ни тем, ни другим, она содержит в себе и то и другое. И вообще она есть и отец и мать всего, "идея идей" и "эйдос всех эйдосов" (2, 22) – выражение, которое вообще не раз попадается в античной философии и, в частности, у самого же Ямвлиха (Nic. Arithm. p. 11, 16). Но в таком случае абсолютная единица окажется не только потенцией, но и энергией всего существующего, то есть она-то и есть подлинная действительность. Понятно и то, почему абсолютная единица, будучи выше всего, следовательно, выше ума, является также принципом этого последнего, поскольку и сам ум устанавливает различие в тождественном и тождество в различном, то есть всегда и везде устанавливает определенные единицы. Разве вследствие этого ее нельзя назвать Прометеем, "демиургом жизненности" (4, 12-13)? И разве это не Протей (7, 10), космический оборотень, который всегда и везде может быть чем угодно? И в конце концов, разве это не гесиодовский (Theog. 116) хаос (Theol. arithm. 5, 16), в котором тоже сливаются все начала и концы? Да ведь это же и сама неотвратимая судьба (4, 8), и автор правильно вспоминает тех античных писателей, которые именуют эту единицу "кораблем", "колесницей", "другом", "жизнью", "счастьем" (6, 10).

в) И, вообще говоря, эта небольшая глава о единице, несмотря на видимую разбросанность и пестроту, несмотря на полное отсутствие системы, является замечательным документом для той стороны античного мышления, которая представляет собою концепцию абсолютного единства. То, что это исконное пифагорейско-платоническое единое охарактеризовано здесь как слияние света (3, 12-13) и мрака (5, 18), мужского и женского начал, нечета и чета, порождающего и порожденного, оформляющего и оформленного, – в этом как будто бы нет ничего нового. Но вот оказывается, что это единое имеет прямое отношение к логосу, то есть к смыслу каждой отдельной вещи, и даже охватывает все логосы (5, 15). Но ведь тогда это значит, что оно не просто "виновник истины" (6, 6) и не просто такое "теперь", которое охватывает все времена (6, 9), не просто "порядок" вещей (6, 7). Это ведь, в конце концов, и сам Зевс (14, 7), но также и Гестия (6, 17; 6, 20), этот космический очаг и средоточие вселенной. Мало того. Автор трактата заговаривает о каком-то "боге" (3, 21), даже и не называя его по имени. А если так, то, конечно, это и есть и всеобщая "субстанция", или "сущность", oysia (6, 6), и, конечно, в то же самое время "образец", "первообраз", paradeigma (6, 7) сущего, или всеобщая Память, Мнемо-сина (81, 19). В этом смысле в трактате интересно употребление приставки syn, указывающей во многих употребляемых здесь терминах на совместность, совпадение, созвучие, среди каковых терминов обращает на себя внимание и редкий в античном философском языке термин "символ" (5, 22). Этот "символ" как раз и указывает на совпадение всего существующего, даже и противоречивого, в одной абсолютной единице.

В частности, все это учение о единице в замечательно яркой форме рисует основную установку античной эстетики. Единица не только все создает и всем управляет. Она все держит, не дает ничему выходить за пределы, во всем устанавливает равновесие, она – "ваятельница" (4, 10), художница, и как раз художница именно в смысле логоса, в смысле такого устроения действительности, которое целиком соответствует идее этой последней (5, 3-4). Но если иметь в виду всю эту пластическую гармонию первоединого, то из приводимых в трактате материалов с яснейшей последовательностью будет вытекать тот наш обычный тезис, что все античное мышление вообще эстетично, что согласно принципу гармонического единства противоположностей построены все предметы античного мышления, начиная с хаоса и судьбы, продолжая богами и космосом и кончая всем тем, что входит в космос, а это значит, прежде всего, и самим человеком. Лучшего обоснования античной эстетики как основанной на гармонии жизни, кроме данного трактата, трудно где-нибудь найти. И все это только при помощи одной концепции единицы.

г) В заключение мы еще раз подчеркнули бы, что, как бы ни считать эту главу трактата о единице каким-то компилятивным набором общеизвестных истин, нам кажется, набор этот чрезвычайно выразителен и на свой манер прекрасно выражает ту сущность античного эстетического мышления, которое все воспринимает и все мыслит только как единораздельную цельность. Это и человек, и природа, и весь космос, и все то, что управляет этим космосом и тем самым является выше его самого, пусть это будут боги, и даже сама судьба.

Но если в этом учении об абсолютной единице содержатся столь глубокие и для античной эстетики столь показательные элементы, то не нужно будет относиться свысока к тем числовым наивностям, которые всегда были свойственны пифагорейской философии. Будучи заранее убежденными в исключительной значимости числа, пифагорейцы иной раз придавали большое значение также и разного рода арифметическим операциям, которые уже вовсе не имели философского значения, но зато были слишком очевидны для всякого, кто умел считать. Очевидно, за все такого рода арифметические операции их авторов необходимо простить.

2. Двоица (dyas)

Все эти внешне-арифметические операции уже в сильной степени дают о себе знать в главе о двоице. И нужно сказать, что для современного читателя они часто только затемняют ту очевидную логическую категорию, которую автор трактата здесь анализирует.

а) Прежде всего нужно отбросить даже мельчайший намек на число 2 в обычном арифметическом смысле слова. По своему основному смыслу двоица в данном случае является только противоположностью абсолютной единичности. Это есть сама же инаковость в чистейшем смысле слова (8, 10 heteroeideia). Автор трактата не устает подчеркивать именно такую логическую сущность двоицы, называя ее "становлением" (8, 2), то есть "нарастанием", или "приращением" (8, 3), "умножением", или "избытком" (11, 18; 12, 9), но и "убылью" (11, 17; 12, 9), а значит, и вообще "движением" (8, 2), "изменением" (8, 3), "распространением", или "протяжением" (8, 3). В противоположность единице она также и "неопределенна" (7, 8) и "беспредельна" (12, 18). Понятно, почему двоица, будучи, в противоположность единице, "дерзанием" (7, 19; 9, 6) и "порывом" (8, 1) и тем самым создавая, как сказано, некоторого рода протяженность, впервые создает также и некоторого рода "общение".(8, 4), "отношение" (8, 4), "соединение" (8, 3) одного с другим, когда оба общающихся элемента представлены одинаково и нераздельно, "обоюдно" (16, 10 to hecateron), что и делает двоицу и "равенством" (11, 1) и "неравенством" (11, 17).

б) Это впервые дает возможность говорить и о таких категориях, как пропорция или фигура. Сама двоица лишена всякой пропорциональности и всякой фигурности (12, 13). Последнего рода оформление создается только единицей. С другой стороны, однако, пропорция и фигура предполагают свои разного рода части и подчиненные моменты, которые имеют также свое собственное значение, независимое от той цельности, в которую они входят. Это фактическое наличие частей целого, не соотнесенных с целым, но данных самостоятельно и независимо от целого, оно тоже имеет свой "смысл" (logos), но смысл не единичный, а двоичный (8, 4-8). Он обеспечивает для двоицы ее постоянное двоичное функционирование, ее своего рода "выдержку" и "стойкость" (13, 11).

Получается, что в результате своего дерзания двоица несет с собой "несчастье" (13, 11), хотя в то же самое время она является и справедливостью, или "судом" (13, 12) над разделенными моментами. Понятно, почему автор трактата эту двоичность видит в том состоянии ума, которое не есть ни чистый ум, ни чистое ощущение, но то, что философы называют "мнением" (8, 1). Точно так же едва ли потребует объяснения и квалификация двоицы как "природы" (13, 15) и даже как "материи" (12, 9). Из природных явлений привлекается, между прочим, луна, ввиду своего изменчивого характера по внешнему виду (14, 9).

в) Наконец, мифологический смысл двоицы тоже едва ли потребует какого-либо комментария. Она и известная муза – Эрато (13, 6), и Рея (14, 7), и Изида (13, 12).