Лессиг Л. Свободная культура

ОГЛАВЛЕНИЕ

XI глава. Химера

В известном рассказе Герберта Уэллса «Страна слепых» альпинист по имени Нунес сваливается (в буквальном смысле – вниз по обледеневшему склону) в неизвестную и изолированную долину в перуанских Андах. Долина необычайно красива, со «сладкими родниками, пастбищами, ровным климатом, склоны покрывает плодородная бурая земля с зарослями кустарника, приносящего чудесные фрукты». Однако деревенские жители слепы все до одного. Нунес расценивает это как свой шанс. «В стране слепых, – говорит он себе, – и одноглазый – король». Так он решает остаться жить в долине, дабы попробовать себя в роли правителя. Идет все не так гладко, как он рассчитывал. Он пытается объяснить жителям затерянной деревни, что такое зрение. Они не понимают. Он говорит им, что они «слепы». У них нет такого слова в языке. Они думают, что он просто дурачок. И вправду, все больше подмечая, что Нунесу недоступны многие вещи (например, он не слышит приминающейся под тяжестью ступней травы), сельчане все больше пытаются подчинить его себе. Тот, в свою очередь, все больше разочаровывается. «Вы не понимаете! – кричит он голосом, который должен был стать повелительным и твердым, а на деле стал ломаться. – Вы слепы, а я зрячий. Оставьте меня в покое!»
Но сельчане ни в какую не желают от него отставать. Не видели они, так сказать, и никакой добродетели в его особой способности. Даже предмет его любви, молодая женщина, которая ему представляется «красивейшим из созданий», по-видимому, не понимает прелести зрения. Описание Нунесом того, что он видит, «казалось ей поэтической фантазией, и она слушала его рассказы о звездах и горах, о ее собственной белесой красоте словно бы из снисхождения». «Она не верила, – повествует Уэллс. – Она понимала его едва наполовину, но при этом испытывала мистическое удовольствие».
Когда Нунес объявляет о своем желании жениться на своей «таинственно очарованной» возлюбленной, отец невесты и все сельчане противятся браку. «Понимаешь, дорогая, – наставляет дочь отец, – он идиот. У него галлюцинации. Он ничего толком делать не умеет». И они отводят Нунеса к сельскому врачевателю. После тщательного обследования целитель заключает: «У него поврежден мозг».
«Чем же?» – спрашивает отец невесты. «Эти странные штуки, называющиеся глазами,… они больны…, так что они повредили ему мозг».
Врач продолжает: «Думаю, что могу с определенной уверенностью утверждать, что для того, чтобы его полностью исцелить, нам надо сделать простейшую хирургическую операцию, а именно – удалить эти больные органы (глаза)».
«Да благословит небо науку!» – восклицает в ответ отец невесты. Об этом необходимом условии для женитьбы сообщают Нунесу. (Придется вам обратиться к оригиналу, чтобы самим узнать, чем вся эта история кончилась. Я верю в свободную культуру, но не в пересказы того, чем все кончается). Иногда случается, что яйцеклетки двойняшек сливаются в утробе матери. Так получается «химера». Химера – это одно существо с двумя наборами ДНК. ДНК крови, например, может отличаться от ДНК кожного покрова. Эта возможность – недостаточно раскрытый генератор сюжетов для мистических детективов. «Но анализ ДНК со стопроцентной надежностью подтвердил, что на месте преступления обнаружена не ее кровь…»
До того, как я прочел о химерах, я считал их существование невозможным. Один человек не может иметь двух наборов ДНК. Сама идея кода ДНК заключается в его уникальности. Однако на самом деле не только два индивидуума могут иметь одинаковый набор хромосом, как близнецы, но и один субъект может быть носителем двух ДНК, как химера. И наша концепция «личности» должна отвечать такой реальности.
Чем больше я стараюсь разобраться в борьбе за копирайт и культуру, которую сам порой нечестно (или недостаточно честно) называл «копирайтными войнами», тем больше я склоняюсь к мысли, что мы имеем дело с химерой. Например, в схватке вокруг вопроса о том, что представляет собой пиринговый файлообмен, правы обе стороны, и обе же стороны заблуждаются. Одни говорят: «Файлообмен подобен тому, как двое детей переписывают друг у друга записи, мы все этим занимались последние тридцать лет, даже не задумываясь». Это верно хотя бы отчасти. Когда я предлагаю своему другу послушать новый купленный мною диск, вместо того чтобы посылать ему CD, я даю ссылку на р2р-сервер, то есть во всех отношениях я поступаю подобно тому, что каждый директор звукозаписывающего лейбла, несомненно, делал в детстве – менялся музыкой.
Однако такое представление отчасти еще и ложно. Потому что если мой р2р-сервер включен в пиринговую сеть, где получить доступ к моей музыке может каждый, тогда, разумеется, мои друзья могут скачать альбом, но понятие «моих друзей» растягивается до невообразимых пределов. Получается, что доступ к музыке оказывается у «десяти тысяч моих друзей». Вне зависимости от того, был ли обмен музыкой с другом тем, что «всегда разрешалось делать», нам точно никогда не позволяли делиться музыкой с «десятью тысячами друзей».
Сходным образом, когда другая сторона утверждает, что «файлообмен похож на кражу компакт-диска с полки в компании «Тауэр Рекордз», это тоже правда – по меньшей мере, отчасти. Если после того, как Лайл Ловетт запишет новый альбом, я – вместо того, чтобы купить его – пойду и найду себе бесплатную копию диска в сети Kazaa, тогда это действительно будет сильно напоминать кражу у «Тауэр».
Но, все-таки, это не совсем воровство. В конце-то концов, когда я краду компакт-диск у «Тауэр Рекордз», у них остается на один CD в продаже меньше. И когда я отбираю диск у «Тауэр Рекордз», то получаю кусок пластика и обложку – нечто такое, что можно поставить на полку. (Кстати, пока мы не уклонились от темы, замечу, что за кражу CD с полки максимальный штраф, который мне могут выписать по калифорнийским законам, составляет тысячу долларов. Согласно же RIAA, за загрузку диска с десятью песнями с меня потребуют выплаты полутора миллионов в качестве возмещения ущерба).
Но дело не в том, что обе точки зрения на файлообмен неверны. Суть заключается в том, что правы обе стороны – и RIAA, и Kazaa. Это химера. И вместо того, чтобы просто отвергать аргументы противной стороны, следует задуматься над тем, как же поступить с этой химерой. Какие правила должны к ней применяться? Можно отреагировать, сделав вид, что это никакая не химера. Можно вместе с RIAA утверждать, что всякий факт файлообмена является уголовным преступлением. Можно требовать с обычных американских семей возмещения ущерба в миллионы долларов только из-за того, что с домашнего компьютера совершался файлообмен. Можно и университеты заставить мониторить весь трафик в их сетях, дабы обезопасить компьютеры от преступных деяний. Такие меры кажутся радикальными, но все они либо предлагались, либо уже приняты .
В качестве альтернативы можно было бы поступить с файлообменом так, как дети делают что-нибудь понарошку. Можно совершенно легализовать его. Пусть не будет вообще никакой ответственности – ни административной, ни уголовной – за выкладывание охраняемого копирайтом контента в Сеть. Уподобить файлообмен сплетням – и если вообще его регулировать, то не законом, а общественными нормами.
Обе реакции возможны, но мне кажется, обе реакции ошибочны. Вместо того чтобы ударяться в одну из них, следует выбрать такое решение, которое учтет справедливость обеих позиций. И хотя в конце книги я сделаю примерный набросок системы, которая работает именно так, в следующей главе я постараюсь наглядно продемонстрировать тот кошмар, к которому приведет абсолютная нетерпимость. Я уверен, что любая из двух крайностей хуже разумной альтернативы, но я также уверен, что полная нетерпимость хуже обеих крайностей.
Однако политика нетерпимости все больше прослеживается в линии нашего правительства. Посреди хаоса, порожденного интернетом, идет грандиозный самозахват. Право и технологии подстраивают под владельцев копирайтов таким образом, чтобы передать им нашу культуру под невиданный доселе контроль. И в этой крайности мы теряем массу возможностей для новаторства и дальнейшего творчества.
Я говорю здесь не о том, можно ли детям «воровать» музыку. Я подчеркиваю, что эта война покончит еще и с коммерческими и культурными инновациями. Никогда прежде мы не видели такой широкой свободы творчества для граждан, и мы только начинаем понимать, какую мощную волну новаторства подняла эта сила. А интернет уже пережил один цикл инновации технологий распространения контента. И за это ответственен закон. Вот мнение вице-президента по вопросам глобального развития в одной из инновационных компаний, eMusic com. Критикуя DMCA за усиление защиты копирайтного материала, он отметил:

«eMusic противостоит музыкальному пиратству. Мы распространяем защищенный копирайтом материал, и стремимся соблюдать эти права. Однако возведение технологической крепости, в которой засели ведущие лейблы, – ни в коем случае не единственный способ защитить копирайты, да и необязательно лучшее. Просто еще слишком рано задаваться этим вопросом. Естественные силы рынка вполне могут произвести на свет совершенно иную промышленную модель. Это критический момент. Выбор, который делают промышленные секторы по отношению к этим системам, во многом определит облик рынка цифровых медиа и метода их распространения. Это, в свою очередь, непосредственно повлияет на доступные потребителю опции – как в плане досягаемости цифровых медиа, так и в отношении необходимой для этого аппаратуры. Обеднение выбора на такой ранней стадии игры затормозит рост рынка, навредит интересам каждого» .

В апреле 2001 года eMusic com был куплен корпорацией Vivendi Universal, одним из «ведущих лейблов». Позиция компании в связи с этим теперь изменилась.

XII глава. Вред

Борясь с «пиратством» и оберегая «собственность», индустрия контента развязала настоящую войну. Лоббизм вкупе с многочисленными официальными кампаниями теперь втянул в эту войну и правительство. Ущерб от этой войны, как и от любой другой, будет и прямым, и косвенным. Как и во всякой войне запретов, пострадают от нее, в основном, простые американцы.
До сих пор я стремился описать последствия такой войны, в частности, ее пагубное влияние на «свободную культуру». Эти последствия я намерен обсудить подробнее. Оправдана ли эта война? На мой взгляд, нет. С какой стати на сей раз закон впервые должен защищать старое от нового – как раз, когда мощь собственности под названием «интеллектуальная» достигла своего исторического пика? Однако «здравый смысл» видит ситуацию иначе. Здравый смысл по-прежнему на стороне Косби и индустрии контента. До сих пор звучат требования полного контроля во имя собственности, довлеет некритическое отторжение «пиратства».
Если эта война затянется, последствий будет хоть отбавляй. Я хочу обрисовать три – те, что, по-видимому, недооценивают. Насчет третьего, по крайней мере, я уверен вполне, насчет двух других – не настолько. Первые два защищают современные RCA, только вот не находится Говарда Армстронга, дожидающегося своего часа, чтобы вступить в борьбу с сегодняшними монополистами от культуры.

Притеснение творцов

В последующие десять лет мы станем свидетелями взрывного развития цифровых технологий, которые дадут практически каждому возможность создавать и распространять контент. Безусловно, с незапамятных времен человечество занималось именно созданием и распространением контента. Так мы учимся и общаемся. Однако создание и распространение при посредстве цифровых технологий отличаются принципиально. Качество и уровень совершенно другие. Можно послать письмо по электронной почте, рассказав кому-нибудь о шутке, которую вы увидели на канале «Comedy Central», а можно послать видеоклип. Можно написать эссе о несостоятельности аргументов политика, который вам совершенно не импонирует, а можно снять небольшой фильм, представляющий другую точку зрения. Можно написать стихотворение для выражения своих нежных чувств, а можно скомпилировать сборник песен любимых исполнителей и выложить его в Сеть для всеобщего доступа. Это цифровое «создание и распространение» в чем-то развивает то, что всегда было неотъемлемой составляющей нашей культуры, а отчасти представляет собой нечто совершенно новое. Оно продолжает в духе «Кодака», но, вдобавок, раздвигает границы технологий, подобных «кодаковским». Технология цифрового «создания и распространения» сулит миру необычайное разнообразие в творчестве, которым легко везде будет делиться. А так как данная креативность прилагается к демократии, она даст широкому кругу граждан возможность использовать технологию для самовыражения, критики и внесения собственного вклада в общую культуру.
Технология, таким образом, подарила нам шанс делать с нашей культурой нечто такое, что прежде было доступно лишь отдельным личностям в пределах мелких изолированных групп. Представьте себе, как в небольшом городке пожилой мужчина рассказывает историю собравшимся соседям. А теперь подумайте: аудитория таких рассказчиков выросла до всемирного масштаба.
Однако, все это возможно, только если такая деятельность считается законной. При нынешнем режиме правового контроля это не так. Забудьте на миг о файлообмене. Вспомните о своих излюбленных сайтах в Сети. О вебстраницах, на которых составляются краткие описания разных телешоу прошлых лет, сайтах с каталогом мультфильмов, начинающимся с 1960-х годов, страницах со смикшированным изображением и звуком, высмеивающих политиков или отдельные способы предпринимательства, о страницах, где собираются газетные статьи на самые разнообразные научные и культурные темы. По всему интернету рассеяно множество творческих работ. Но по действующим законам вся эта деятельность незаконна. Данная презумпция все сильнее будет остужать творческий пыл, покуда будут множиться примеры чрезмерных наказаний за неявные правонарушения. Невозможно четко уяснить, что позволено, а что – нет; наказания для преступивших черту при этом ошеломляюще суровы. Четверым студентам, которым RIAA грозила судом (Джесси Джордан из третьей главы – один из этой четверки) за создание поисковиков, способствующих копированию песен, предъявили иск на 98 миллиардов долларов. В то же время, WorldCom, обманувший вкладчиков на одиннадцать миллиардов, что, в свою очередь, привело к потере инвесторами в рыночной капитализации свыше 200 миллиардов долларов, отделался штрафом всего в 750 миллионов . По закону, который сейчас рассматривает Конгресс, нерадивый доктор, ампутировавший пациенту здоровую ногу, понесет наказание в виде выплаты до 250 тысяч долларов за боль и страдания несчастного человека . Кто в здравом уме свыкнется с нелепостью мира, в котором максимальный штраф за загрузку пары песен из интернета больше наказания за безалаберность врача, зарезавшего пациента на операционном столе? Последствия такой неопределенности в законе вкупе с чрезмерно жестокими наказаниями приведут к тому, что немалая часть творческой деятельности либо никогда не осуществится, либо ни за что не осуществится гласно.

Мы загоняем этот креативный процесс в подполье, клеймя современных Уолтов Диснеев как «пиратов». Мы не даем предпринимательству возможности полагаться на общественное достояние, потому что границы его очерчены намеренно расплывчато. Не окупается ничто, кроме того, что требует приобретения прав на создание, и получается, что творить позволено лишь тем, кто может заплатить. Как в Советском Союзе, хоть и по совсем другим причинам, нам предстоит познакомиться с искусством андеграунда. И не потому, что посыл будет обязательно политическим или из-за спорности предмета, а просто потому, что само творческое деяние чревато нарушением закона. По Соединенным Штатам уже разъезжают выставки «нелегального искусства» .

В чем заключается их «нелегальность»? В микшировании окружающей нас культуры с целью выражения критического отношения или переосмысления.
Отчасти причина этого страха незаконности кроется в изменении законодательства. Я описывал его в десятой главе. Но еще больше в том виновата все большая легкость в отслеживании нарушений. Как обнаружили в 2002 году пользователи файлообменных сетей, правообладателям не составляет труда через суд потребовать от интернет-провайдеров раскрыть личные данные тех, кто владеет нелегальным контентом. Это подобно тому, как если бы ваш кассетный плеер передавал список песен, которые вы слушаете конфиденциально у себя дома, а кто угодно мог бы на эту передачу настроиться из каких-то собственных побуждений. Никогда в нашей истории художнику не приходилось волноваться о том, что его труд, возможно, посягает еще на чью-то работу. А вот современный художник, использующий средства Photoshop и обменивающийся контентом в Сети, вынужден постоянно беспокоиться на этот счет. Изображения есть повсюду, но свободно использовать в творчестве можно только те, которые куплены у Corbis или еще у какого-нибудь банка изображений. Механизм цензуры срабатывает в момент приобретения. Рынок карандашей свободен, заботиться о его влиянии на творчество не приходится. Однако в области репродукций искусства рынок полностью зарегулирован и монополизирован, и право культивировать и трансформировать их уже далеко не столь свободно. Юристы редко обращают на это внимание, потому что они, как правило, далеки от реальности. Как я уже писал в седьмой главе, в ответ на историю с документалистом Джоном Эльзе адвокаты твердили мне, что такое использование является добросовестным, а значит, я не прав, утверждая, что закон его регулирует.
Но ведь добросовестное использование в Америке просто означает право нанять адвоката для защиты своего права творить. При этом адвокаты предпочитают не вспоминать о том, что наша система удивительно плохо действует, когда дело доходит до защиты права на добросовестное использование, – практически в любом контексте, но здесь особенно. Слишком дорого обходится, слишком долог процесс, а результат зачастую имеет мало общего со справделивостью изначального требования. Судебная система, может быть, и сносна для очень богатых. Для всех прочих – это препона в традиции, гордо зиждущейся на господстве закона.
Судьи и адвокаты могут убеждать себя, будто добросовестное использование обеспечивает достаточно «воздуха» между законодательным регулированием и допускаемой законом доступностью. Однако вопрос в том, насколько досягаемой стала наша правовая система, чтобы кто-то действительно в это верил. Истинные законы, регулирующие творческую деятельность, – это рамки правил, налагаемых издателями на писателей, кинопрокатчиками на кинематографистов и газетами на журналистов. И правила эти имеют мало общего с «законом», в котором судьям так спокойно дышится.
Ибо в мире, где угрожают штрафом в 150000 долларов за одно намеренное нарушение копирайта, где требуются десятки тысяч долларов только для защиты в суде от обвинений в нарушении копирайта (причем деньги эти никогда не вернутся к ложно обвиненному ответчику – ни цента из потраченного на защиту своей свободы слова!), – в таком мире удивительно широко трактуемые нормы под вывеской «копирайта» душат волеизъявление и творчество. В таком мире люди должны быть нарочито слепы, чтобы верить, что они принадлежат к свободной культуре.
Как сказал мне Джед Горовиц, бизнесмен из Video Pipeline: «Мы теряем творческие возможности повсюду. Людей принуждают отказываться от самовыражения. Идеи не высказываются. И хотя многое, возможно, по-прежнему создается, оно все равно не расходится. Даже если сделать что-то…, вам не позволят ничего распространять в мейнстримных СМИ, покуда вы не получите короткую записку от адвоката со словами: «Вопрос улажен». Вам даже на трансляцию по общественному радио не получить такого разрешения. Вот где они все контролируют».

Притеснение новаторов

История в последней части была вопиюще левацкой – творчество задавлено, художникам затыкают рты и так далее, и тому подобное. Может быть, вас это не трогает. Возможно, вы считаете, что всякого странного творчества полным-полно, хватает и выразительной критики в отношении, казалось бы, всего. И если вы думаете так, то можете полагать, будто в этой истории мало что должно вас беспокоить. Однако в данной истории есть аспект ни в коем случае не левацкий. По сути дела, этот аспект мог быть описан самым что ни на есть экстремистским рыночным идеологом. И если вы относите себя к числу таковых (пускай некоего особого сорта, раз уж продвинулись в такой книге до этой страницы), тогда этот аспект можно разглядеть, просто подставив словосочетание «свободный рынок» в любом месте, где я говорил о «свободной культуре». Суть та же, хоть интересы, воздействующие на культуру, более фундаментальны.
Обвинение, что я выдвигаю в отношении регулирования культуры, – того же рода, что возмущения поборников свободного рынка попытками контролировать рынки. Разумеется, все признают, что определенное регулирование рынков необходимо: как минимум, требуются законы о собственности и контрактах, а суды нужны для того, чтобы проводить эти правила в жизнь. Подобным образом и в дебатах о культуре все признают, что, по крайней мере, какие-то рамки копирайта нужны. Но в обоих случаях рьяно настаивают, что польза от минимального регулирования еще не означает, что жесткий контроль будет еще лучше. И в обеих областях постоянно измышляют способы защиты мощных современных индустрий от завтрашних конкурентов.
Это и есть наиболее драматический эффект от сдвига в стратегии регулирования, который подробно описан мной в десятой главе. Последствия массовой угрозы судебного преследования вкупе с мутным определением рамок закона о копирайте заключаются в том, что новаторы, стремящиеся изобрести нечто оригинальное в этой сфере, могут со спокойным сердцем вводить свои инновации, только если им выпишут на это разрешение доминирующие индустрии последнего поколения. Данную истину легко постичь на примере целой серии дел, которые были состряпаны с целью преподать урок венчурным капиталистам. Этот урок, который бывший исполнительный директор «Напстера» Хэнк Барри называет ядерным облаком, накрывшим Кремниевую долину, усвоен. Возьмите для примера историю, начало которой я поведал в книге «Будущее идей». Она получила такое развитие, которого даже я, будучи законченным пессимистом, не предполагал.
В 1997 году Майкл Робертс основал компанию под названием MP3.com, призванную реконструировать музыкальный бизнес. Их целью было не только продвижение новых способов доступа к контенту, но и содействие распространению новых средств создания контента. В отличие от ведущих лейблов, МР3.com предлагала авторам место встречи для взаимного обмена творчеством, не требуя от них эксклюзивной «помолвки» с компанией. Однако для того чтобы система заработала, МР3.com требовались надежные инструменты, чтобы рекомендовать музыку своим пользователям. Их альтернативная идея заключалась в том, чтобы учитывать откровенные предпочтения слушателей музыки, – для того чтобы рекомендовать им новых исполнителей. Если любите Лайла Ловетта, вам, вероятно, понравится Бонни Рейт и так далее. Данная идея требовала простого способа сбора данных о предпочтениях пользователей, и в МР3.com придумали чрезвычайно хитрый метод сбора такой информации. В январе 2000 года компания запустила сервис my mp3.com. Используя предоставленное MP3.com программное обеспечение, пользователь мог зарегистрировать у них свою учетную запись, а затем вставить в свой компьютер компакт-диск. Программа идентифицировала CD и предоставляла пользователю доступ к такому же контенту. Так, например, если вы вставляли диск Джилл Собьюл, то затем уже, где бы вы ни находились – на работе или дома, вы всегда могли получить доступ к этой музыке под своей учетной записью. Система, в результате, чем-то напоминала своеобразный музыкальный секретер. Несомненно, кое-кто мог использовать такую систему для нелегального копирования контента. Но такая возможность существовала и без МР3.com. Целью сервиса my mp3.com было предоставлять пользователям доступ к их собственному контенту, а попутно, видя контент, который слушатели уже приобрели, изучать их предпочтения. Вместе с тем, чтобы такая система заработала, МР3.com пришлось скопировать 50000 компакт-дисков на сервер. (В принципе, музыку загружать могли бы и сами пользователи, но это отняло бы уйму времени и породило бы сервис спорного качества). Таким образом, компания приобрела 50000 дисков в магазине и начала копировать эти CD. Опять-таки, отмечу, что МР3.com не собиралась раздавать эти копии всем, а только тем, кто зарегистрировался и подтвердил факт самостоятельной покупки такого же компакт-диска. Так что, несмотря ни на что, это были пятьдесят тысяч копий того, что покупатели уже сами приобрели. Спустя девять дней после запуска сервиса МР3.com пять крупнейших компаний звукозаписи, возглавляемых RIAA, обратились с иском в суд. Вопрос был улажен в досудебном порядке с четырьмя из пяти лейблов. А через девять месяцев федеральный судья признал МР3.com виновной в намеренном нарушении авторских прав, принадлежащих пятому лейблу. В полном соответствии с законом судья наложил на МР3.com штраф в размере 118 миллионов долларов. После этого МР3.com уладила конфликт с последним истцом, компанией Vivendi Universal, заплатив ей свыше 54 миллионов. А примерно через год Vivendi купила МР3.com. Этой части истории я уже касался. Теперь оцените ее конец. После приобретения МР3.com Vivendi изловчилась и подала иск о злоупотреблении доверием к адвокатам, которые, поддерживая заверение о добросовестном использовании, советовали МР3.com отстаивать свою позицию: дескать, предложенный сервис по существующему законодательству о копирайте будет признан легальным. Иск предполагал, что суды безусловно признают такие действия незаконными, а значит, подавался для того, чтобы наказать всякого адвоката, который посмеет предположить, что право менее запретительно, чем того добиваются лейблы. Явная цель такого иска (который был урегулирован за необозначенную сумму вскоре после того, как всю эту историю перестали освещать в прессе) – недвусмысленно дать понять юристам, консультирующим клиентов в данной области: не только ваши клиенты могут пострадать, если контентная индустрия направляет на них свои стволы. Вы тоже можете попасть под обстрел. Так что те из вас, кто полагает, что право должно быть не столь запретительным, должны осознать: подобное толкование законов влетит вам и вашей фирме в копеечку. Такая стратегия не ограничивается одними адвокатами. В апреле 2003 года Universal и EMI подали в суд на «Хаммер Уинблад», венчурную компанию, некоторое время финансировавшую «Напстер», на одного из ее основателей Джона Хаммера и его генерального партнера Хэнка Барри . Претензии здесь также состояли в том, что венчурная компания должна была осознавать право контентной индустрии контролировать развитие предпринимательства. Эти люди должны были понести персональную ответственность за финансирование компании, бизнес которой оказался вне закона. Опять-таки, и здесь цель иска прозрачна: всякий венчурный капитал теперь понимает, что если вкладывать деньги в компанию, чей бизнес не одобряют динозавры, то рискуешь не только на рынке, но и в суде. Инвестируя, вы приобретаете не только компанию, но и судебное преследование. В этой среде докатились до таких крайностей, что даже автомобильные концерны опасаются технологий, затрагивающих контент. В статье «Бизнес 2.0» Рейф Нидлмен описывает дискуссию с BMW:

«Я спросил, почему при столь внушительной компьютерной начинке автомобиля нет возможности проигрывать МР3-файлы. На это мне ответили, что инженеры BMW предусмотрели способ проигрывать МР3 через встроенную звуковую систему автомобиля, но маркетинговый и юридический отделы концерна забеспокоились при мысли о том, что такие машины придется продавать в США. Даже сегодня в Соединенных Штатах не продают новые автомобили, оснащенные настоящими МР3-плеерами…» .

Это мир мафии, где требуют «кошелек или жизнь», который управляется, в конечном счете, не судами, а угрозами, что правообладатели применят закон, поощряющий их произвол. Такая система очевидно и непременно будет душить инновации. Основать компанию и без того непросто, еще сложнее основать дело под постоянной угрозой судебного разбирательства. Речь идет не о том, что следует разрешить нелегальное предпринимательство. Дело в определении «незаконного». Право представляет собой путаницу неопределенностей. Мы не имеем четкого понятия, как его приспособить к новым технологиям. Однако, выворачивая наизнанку нашу традицию уважения к закону и предусматривая невероятно строгие наказания за нарушения копирайта, такая неопределенность в действительности порождает чрезмерный консерватизм. Если бы за нарушение правил парковки приговаривали к смертной казни, сократилось бы не только количество случаев неправильной парковки автомобилей, но и самих автомобилистов стало бы меньше. Тот же принцип справедлив и в отношении инноваций. Если новаторство постоянно спотыкается об эту неопределенную и нелимитированную ответственность, число оригинальных нововведений сокращается, уровень креативности падает.
Вопрос здесь стоит абсолютно так же, как и при вопиюще левацком подходе к добросовестному использованию. Каков бы ни был «настоящий» закон, реальное действие права в обоих контекстах идентично. Эта безумная карательная система регулирования будет систематически сдерживать творческую деятельность и новаторство. Она будет оберегать отдельные компании и некоторых авторов, но навредит индустрии и креативности в целом. Свободный рынок и свободная культура зависят от живой конкуренции. Но сегодня закон работает на удушение этой конкуренции. В итоге получается зарегулированная культура – в точности, как и рынок под воздействием излишнего контроля становится зарегулированным. Построение разрешительной культуры на месте свободной – главный итог описанных мной изменений, которые будут препятствовать новаторству. Разрешительная культура означает адвокатскую культуру, в которой возможность творить требует звонка своему юристу. Опять-таки, я не против юристов, по крайне мере, пока они остаются при своем деле. Я определенно не выступаю против закона. Однако наша профессия утратила разумные границы. А ведущие специалисты в нашей области уже не способны осознать дороговизну нашего ремесла для всех прочих. Неэффективность закона стала препоной для нашей традиции. Я по-прежнему убежден: надо стремиться к тому, чтобы наша профессия повышала продуктивность права. Однако следует сделать все хотя бы для того, чтобы ограничить сферу действия закона там, где его вмешательство не приводит ни к чему хорошему. Цена компромисса, сокрытого в разрешительной культуре, достаточно высока, чтобы похоронить широкий круг творчества. Потребуется уйма доводов, чтобы оправдать такой результат.
Неопределенность права тяжким бременем ложится на инновации. Однако есть и другое бремя, более очевидное. В контент-индустрии многие стараются использовать закон для прямого регулирования интернет-технологий, чтобы лучше охранять принадлежащий им контент. Мотив такой реакции очевиден. Интернет позволяет эффективно распространять контент. Эта эффективность заложена в самом устройстве интернета. Но с точки зрения дистрибуторов контента это не свойство, а дефект. Эффективное распространение контента подразумевает усложнение контроля над дистрибуцией. Явным ответом на подобную эффективность интернета, таким образом, является попытка понизить ее. Если Сеть способствует развитию «пиратства», то из такой позиции следует, что интернет надо «искалечить».
Примеров такого рода законотворчества множество. По принуждению контент-индустрии некоторые конгрессмены всерьез угрожают ввести законы, по которым компьютеры должны будут определять, не находится ли доступный контент под охраной авторского права, и блокировать распространение защищенного копирайтом материала . Конгресс уже инициировал исследование относительно возможности внедрения обязательной «цифровой метки», которая должна распознаваться каждым устройством, способным передавать цифровое видео (то есть компьютером). Эта мера призвана предотвратить копирование любого контента, содержащего цифровую метку. Другие конгрессмены предложили наделить провайдеров контента иммунитетом, освобождающим их от ответственности за возможное внедрение ими технологий, отслеживающих нарушителей копирайта и выводящих из строя машины преступников . С одной стороны, такие решения представляются разумными. Если проблема в коде, почему не отрегулировать код и тем самым избавиться от проблемы? Однако любое регулирование технической инфраструктуры всегда будет подстраиваться под конкретную технологию текущего момента. На технологии эти наложат существенные ограничения и приведут к дополнительным расходам, однако при этом, вероятно, преимущества затмят собою связанные с ними ограничения. В марте 2002 года широкая коалиция технологических компаний, возглавляемая корпорацией Intel, попыталась убедить Конгресс во вредности подобного законодательного решения . Их доводом было, разумеется, не отрицание защиты копирайта как таковой. Аргумент их сводился к тому, что любая защита должна приносить больше пользы, чем вреда. Есть и еще один явный ущерб, нанесенный этой войной инновациям. Опять-таки, история, которая покажется чрезвычайно близкой поборникам свободного рынка.
Копирайт, может быть, и собственность, но как любая собственность, он является также и формой регулирования. Именно регулирование наносит ущерб одним и приносит пользу другим. При верном использовании оно выгодно творцам и вредит пиявкам. При неверном – оно превращается в мощное оружие против конкурентов. Как я говорил в десятой главе, несмотря на регулирующее свойство копирайта и с учетом важных оговорок, сформулированных Джессикой Литман в ее книге «Цифровое авторское право» , имеющаяся история копирайта, в целом, не так уж плоха. Мы подробно описали, как Конгресс, едва появлялись новые технологии, старался установить равновесие, призванное оградить новое от посягательств старого. Обязательные, они же статутные, лицензии были частью этой стратегии. Добросовестное использование (как в случае с видеомагнитофонами) было другой составляющей. Но эта забота о новых технологиях изменилась с появлением интернета. Вместо того чтобы установить баланс между особенностями новой технологии и законными правами создателей контента, и суды, и Конгресс наложили правовые ограничения, действие которых сводится к блокированию новинок и поддержке всего старого.
Реакция судов была практически универсальной . И решения нашли отражения в планах и даже принятых постановлениях Конгресса. Я не стану здесь перечислять их все . Есть, однако один пример, который явственно показывает суть всех этих попыток. Речь идет о безвременной кончине интернет-радио. Как я уже отмечал в четвертой главе, когда радиостанция проигрывает песню, исполнитель ничего не получает за такое «эфирное исполнение», если только не является одновременно и сочинителем. Так, например, если бы Мэрилин Монро записала версию песенки «С днем рождения», дабы увековечить свое знаменитое выступление перед президентом Кеннеди в «Мэдисон сквер гарден», то при передаче в эфир свои отчисления получали бы нынешние владельцы прав на «С днем рождения», а Мэрилин Монро оставалась бы ни с чем. Основания у такого обеспеченного Конгрессом равновесия вполне разумные. Понятно, что радио представляет собой своеобразную рекламу. Исполнитель, таким образом, оказывался в выигрыше, потому что, проигрывая его музыку, радиостанция повышает шансы на распродажу его альбома. В итоге, исполнитель все же что-то получает, пусть и не напрямую. Вероятно, подобное резонерство оправдывает не столько истинное положение дел, сколько влияние радиостанций: их лоббисты сумели свести на «нет» все попытки провести через Конгресс закон о вознаграждении музыкальным исполнителям.
Но вот на арену выходит интернет-радио. Как и обычное радио, оно представляет собой технологию доставки контента от вещателя слушателям. Трансляция ведется через интернет, а не в радиоэфире. Таким образом, я могу настроиться на берлинскую онлайновую радиостанцию, будучи при этом в Сан-Франциско, даже если у меня нет возможности настроиться на обычную радиостанцию, которая не вещает откуда-нибудь из окрестностей Сан-Франциско. Подобная особенность архитектуры интернет-радио означает, что потенциально существует неограниченное число радиостанций, на которые пользователь может настроить свой компьютер. В то же время, действующая архитектура эфирного радио очевидно ограничивает количество вещателей и доступных для трансляции частот. В итоге, конкуренция в интернет-радио оказывается выше, чем среди традиционных станций, и могла бы обеспечить больший ассортимент трансляций. А так как потенциальной аудиторией интернет-радио является весь мир, нишевые станции могли бы легко разработать и предоставлять свой контент относительно большому количеству слушателей на планете. По некоторым подсчетам, у нового вида радио нашлись бы до восьмидесяти миллионов слушателей по всему миру. Выходит, что интернет-радио является для традиционного эфира тем же, чем станции FM стали для обычных вещателей AM. Такое усовершенствование потенциально куда более значимо, чем переход от AM к FM, потому что не только усовершенствована технология, но и обострилась конкуренция. В действительности, намечается прямая параллель между конфликтом вокруг распространения FM и борьбой за интернет-радио. Один автор так описывает усилия Говарда Армстронга по внедрению FM-радио:

«Стало возможным появление почти неограниченного числа FM-станций на коротких волнах, что положило конец неестественным запретам, наложенным на радио, занимающее переполненный спектр длинных волн. Если бы FM дали свободно развиваться, количество станций ограничивалось бы только экономическими и конкурентными причинами, а не техническими условиями… Армстронг уподобил ситуацию в радиовещании той, что сложилась после изобретения печатного станка, когда правительства и господствующие интересы попытались взять под контроль новое средство массовой коммуникации, наложив на него ограничительные лицензии. Этой тирании пришел конец, только когда люди смогли свободно приобретать печатные станки и использовать их. FM, в этом смысле, было не менее великим изобретением, чем печатный станок, потому что эта технология сняла с радио кандалы» .

Этот потенциал FM-радио так и не был реализован. Не потому, что Армстронг ошибся в оценке технологии, а по причине недооценки мощи «денежных интересов, привычек, обычаев и законодательных норм» , которые замедлили рост передовой отрасли.
То же самое теперь можно утверждать в отношении интернет-радио. Ибо снова нет технических причин для ограничения количества онлайновых станций. Единственные ограничения на интернет-радио налагает право и, в частности, закон об авторском праве. Так что в первую очередь нам следует разобраться, какие пункты копирайта касаются интернет-радио. В этом случае, однако, силы лоббистов развернулись в противоположном направлении. Интернет-радио – новая индустрия, а другая сторона, записывающие исполнители, обладают весьма влиятельным лобби в лице RIAA. Таким образом, когда Конгресс рассматривал феномен интернет-радио в 1995 году, лоббисты подтолкнули Конгресс к принятию другого решения, нежели то, что применимо к «приземленному» радиоэфиру. В то время как обычные станции не должны платить гипотетической Мэрилин Монро за предположенную запись «С днем рождения» для эфира, интернет-радио обязали. Закон не просто нейтрален по отношению к онлайновым станциям, он даже обременяет интернет-вещание в большей степени, нежели обычное радио. Это отнюдь не пустячное финансовое бремя. По подсчетам гарвардского профессора права Уильяма Фишера, если интернет-станция круглые сутки транслирует без рекламы популярную музыку десяти тысячам (в среднем) слушателей, общая сумма отчислений исполнителям за год должна составить свыше миллиона долларов . Обычная радиостанция, транслирующая тот же контент, не платит никаких эквивалентных отчислений. Препоны ставятся не только финансовые. Согласно изначально предлагавшимся правилам, интернет-станцию (но не обычное радио) обязывали собирать следующие данные по всем слушателям:
1. название сервиса
2. канал программы (станции AM/FM используют числовые идентификаторы)
3. тип программы (архивная, цикл, прямой эфир)
4. дата передачи
5. время передачи
6. часовой пояс источника передачи
7. порядковое обозначение звукозаписи в программе
8. продолжительность передачи (с точностью до секунды)
9. название звукозаписи
10. ISRC-код записи
11. год выпуска альбома для каждого случая копирайта и, в случае сборников, дата выпуска и копирайт для каждого трека
12. записывающий исполнитель
13. розничное наименование альбома
14. звукозаписывающий лейбл
15. UPC-код проданного альбома
16. номер в каталоге
17. информация о правообладателе
18. музыкальный жанр канала или программы (формат станции)
19. название сервиса или программы
20. канал или программа
21. дата и время подключения слушателя (согласно его часовому поясу)
22. дата и время отключения слушателя (согласно его часовому поясу)
23. часовой пояс места приема сигнала (слушателем)
24. уникальный идентификатор слушателя
25. страна, в которой слушатель принимал трансляцию.
Глава Библиотеки Конгресса, в конце концов, приостановил введение такой обязательной отчетности до окончания рассмотрения вопроса. Он также изменил изначальные тарифы, установленные арбитражным бюро, ответственным за их разработку. Но главная разница между онлайновым радио и обычным осталась: интернет-вещатели должны платить такие отчисления за копирайт, которые для нормальных станций не предусмотрены. Почему? Чем объясняется разница? Разве проводилась какая-то оценка экономических последствий появления интернет-радио, которая оправдывает подобную дискриминацию? Разве в принятии решения руководствовались необходимостью защитить художников от пиратства? В редком порыве откровенности один эксперт из RIAA признал то, что всем уже казалось очевидным. Вот что сказал мне Алекс Олбен, вице-президент по вопросам общественной политики в компании Real Networks:

«RIAA, представлявшая интересы записывающих лейблов, высказала свои взгляды на то, какой должна быть оплата, которую благонамеренный потребитель охотно отдаст благонамеренному поставщику, и эта сумма оказалась намного больше. Она была вдесятеро больше тех отчислений, которые выплачивают радиостанции за трансляции тех же самых песен в течение аналогичного периода времени. И тогда адвокаты, отстаивавшие интересы сетевых вещателей, спросили у RIAA: «Откуда вы взяли такие огромные суммы? Почему они выше, чем для радио? У нас же есть сотни тысяч вещателей, готовых платить, и это установит нормальные рыночные цены, а если вы так взвинтите стоимость, мелкие вещатели просто будут вытеснены из отрасли…» А эксперты из RIAA ответили: «Ну, мы на самом деле моделировали все это не для такой индустрии, в которой тысячи вещателей. Мы рассчитываем на то, что это будет отрасль, знаете, с пятью-семью крупными игроками, которые способны платить по высоким ставкам, и такой рынок стабилен и предсказуем».

В переводе это означает: «Наша цель заключается в использовании закона для искоренения конкуренции, чтобы эта потенциально сверхконкурентная платформа, из-за которой разнообразие и масштабы доступного контента переживут взрывной рост, не причинила вреда динозаврам древности». Ни один человек, будь он левым или правым, не станет приветствовать такое применение закона. И тем не менее, практически никто – ни справа, ни слева – не предпринимает сколько-нибудь эффективных усилий для предотвращения подобных злоупотреблений.

Развращение граждан

Сверхрегулирование душит творчество. Оно притесняет инновации и предоставляет динозаврам право вершить будущее. Оно расточает необычайные возможности для демократичного творческого процесса, порожденные цифровой технологией.
В дополнение к этим смертным грехам есть и еще один, немало значивший для наших предков, но кажущийся теперь забытым. Сверхрегулирование развращает граждан и подрывает господство закона. Война, которая сегодня ведется, – это война запретов. Как и всякая война запретов, она направлена против поведения огромного числа людей. Согласно «Нью-Йорк Таймс», 43 миллиона американцев загружали музыку из Сети в мае 2002 года . По мнению RIAA, поведение этих 43 миллионов американцев преступно. Таким образом, мы установили правила, по которым 20% населения США оказываются преступниками. Так как RIAA подает в суд не только на всякие Napster и Kazaa по всему миру, но и на студентов, программирующих поисковые машины, и все чаще на обычных пользователей, загружающих контент из Сети, технологии пиринга будут совершенствоваться с целью обеспечить защиту и скрытность нелегального файлообмена. Это гонка вооружений или гражданская война, в которой на зверства одной стороны противник отвечает еще более крайними мерами. Тактика контент-индустрии эксплуатирует изъяны американской правовой системы. Когда RIAA предъявила иск Джесси Джордану, я понял, что в его лице нашли не ответчика, а козла отпущения. Его грозили принудить к выплате либо баснословной суммы в качестве компенсации (15 миллионов долларов), либо почти баснословной суммы для защиты от необходимости выплачивать баснословную сумму (250 тысяч долларов на судебные издержки). Джордану пришлось расстаться со всеми имевшимися у него средствами (12000 долларов), чтобы иск отозвали. Той же стратегии RIAA следует в своих претензиях к остальным пользователям. В сентябре 2003 года RIAA предъявила иски 261 человеку, в числе которых двенадцатилетняя девочка, живущая в коммуналке, и семидесятилетний старик, не имеющий никакого представления о файлообмене . Как обнаружили все эти козлы отпущения, защита в суде от обвинения всегда обойдется дороже, чем простое мировое соглашение. (Двенадцатилетняя девочка, например, как и Джесси Джордан, отдала все свои сбережения – 2000 долларов, чтобы дело замяли). Наш закон являет собой жуткую систему для защиты прав. Это недоразумение в нашей традиции. И следствием нашей правовой системы – в том виде, какова она есть – является тот факт, что облеченные властью могут использовать закон, чтобы сокрушить любые противостоящие им права. Войны запретов не новы для Америки. Просто эта война представляет собой нечто более радикальное, чем все доселе виданное. Мы экспериментировали с «сухим законом», когда потребление алкоголя на душу населения достигало полутора галлонов в год. Война с пьянством поначалу сократила потребление до тридцати процентов от уровня, зарегистрированного до принятия «сухого закона», но к моменту его отмены потребление алкоголя опять выросло до 70% от того же уровня. Американцы продолжали пить почти столько же, только теперь широкие слои населения сделались преступниками . Мы развязали войну против наркотиков, направленную на сокращение потребления контролируемых наркотических средств, которыми ныне не брезгует 7% (16 миллионов) американцев . Эта цифра намного ниже уровня 1979 года, когда наркотиками злоупотребляло 14% граждан. Мы зарегулировали автотранспорт до такой степени, что подавляющее большинство американцев нарушают закон ежедневно. Мы организовали настолько сложную налоговую систему, что большинство мелких предприятий регулярно мошенничает . Мы гордимся своим «свободным обществом», но бесконечный ряд обычных поступков в нашем обществе регулируется. И, в результате, уйма американцев постоянно нарушает хоть какой-нибудь закон. Такое положение дел не обходится без последствий. Данный аспект особенно бросается в глаза подобным мне преподавателям, чья работа заключается в прививании студентам-юристам уважения к «этике». Как говорил своему классу в Стэнфорде мой коллега Чарли Нессон, ежегодно на факультеты права поступают тысячи студентов, незаконно скачивавших музыку, незаконно употреблявших спиртное и иногда наркотики, незаконно работавших без уплаты налогов, незаконно водивших автомобили. Для этих детей противозаконное поведение все больше входит в обыкновение. А потом мы, профессора права, должны приучать их к этичному поведению – как отказываться от взяток, не влезать в карман к клиенту или чтить необходимость обнародовать документ, ставящий крест на всем деле. Целые поколения американцев – в некоторых районах США в большей степени, чем в других, – не могут жить и нормально, и по закону, так как «нормальность» подразумевает определенную долю противозаконности. Ответом на такую всеобщую нелегальность может быть либо ужесточение закона, либо его изменение. Мы, как общество, должны научиться рациональнее делать выбор. Разумность закона зависит – по крайней мере, отчасти – от того, не перевешивают ли выгоды от его принятия издержки как явные, так и побочные. Если издержки все вместе преобладают над пользой, тогда закон следует менять. И если издержки существующей правовой системы гораздо больше издержек альтернативного пути, тогда есть смысл подумать об альтернативе. Я здесь не проповедую глупости: дескать, надо отменить закон, если люди его нарушают. Разумеется, количество убийств чрезвычайно снизится, если легализовать убийства по средам и пятницам. Но смысла в этом не будет никакого, потому что убийство есть злодеяние в любой день недели. Общество поступает верно, запрещая убийства всегда и везде. Я имею в виду то, что демократические общества исповедовали поколениями, а мы не так давно стали забывать. Власть закона опирается на людей, его соблюдающих. Чем чаще мы, как граждане, набираемся опыта нарушений закона, тем меньше мы закон уважаем. Однако очевидно, что в большинстве случаев суть в самом законе, а не в уважении к нему. Мне наплевать, испытывает ли насильник уважение к закону, я хочу поймать его и посадить за решетку. Но меня волнует, уважают ли закон мои студенты. И я обеспокоен, если правовые нормы сеют растущее неуважение к закону из-за его крайностей. Двадцать миллионов американцев уже достигли совершеннолетия, с тех пор как интернет ввел в жизнь новое понятие «обмена». Надо уметь относиться к этим двадцати миллионам как к гражданам, а не как к преступникам. Когда, по меньшей мере, сорок три миллиона граждан качают контент из интернета и пользуются инструментами для комбинирования этого контента способами, неразрешенными правообладателями, первый вопрос, которым следует задаваться, – не о том, как лучше подключить к делу ФБР. Первым на повестке должно значиться другое: необходим ли, на самом деле, данный запрет для того, чтобы уладить проблемы с авторскими правами? Есть ли другой способ обеспечить выплаты артистам, не предусматривающий превращения сорока трех миллионов американцев в преступников? Куда подевался здравый смысл, если такие способы есть, а Америку, тем не менее, превратили в криминальную нацию? Эту абстрактную идею можно уяснить на отдельном примере. У нас у всех имеются компакт-диски. Многие из нас по-прежнему хранят грампластинки. Эти куски пластмассы заключают в себе музыку, которую, в определенном смысле, мы покупали. Закон охраняет наше право приобретать и продавать эту пластмассу. Не будет никакого нарушения копирайта, если я продам все свои пластинки с классической музыкой в комиссионный магазин, а вместо них накуплю джазовых. Такое использование записей не возбраняется.
Однако, как показало безумие вокруг МР3, есть и еще одно использование фонографических записей, являющееся действительно свободным. Так как эти пластинки выпущены без применения технологий защиты от копирования, я «волен» копировать (или «нарезать») музыку с этих дисков на компьютерный жесткий диск. В действительности корпорация Apple зашла так далеко, что даже посчитала такую «свободу» правом: в своей серии рекламных роликов Apple восхваляла способности цифровых технологий «нарезать, компилировать, переписывать». Подобное использование моих пластинок, конечно, ценно. Я начал грандиозный домашний проект по оцифровке всех компакт-дисков, моих и моей жены, для хранения в одном архиве. После этого, использовав Apple iTunes или замечательную программу под названием Andromeda, мы можем составлять различные плейлисты из нашей музыки: Бах, барокко, лирические песни, любимые песни знаменитостей – потенциал здесь неисчерпаем. Удешевив стоимость создания плейлистов, программные технологии способствуют появлению творчества микширования, которое само по себе независимо ценно. Сборники песен креативны и значимы по-своему. Такое использование возможно благодаря незащищенному медиа на компакт-дисках или пластинках. Но незащищенные медиа также обеспечивают возможность файлообмена. Файлообмен угрожает (по крайней мере, в этом уверена индустрия контента) возможности авторов честно зарабатывать на своем творчестве. Таким образом, многие стали экспериментировать с разработками, призванными исключить из нашей жизни незащищенные медиа. Такие технологии, например, позволят выпускать компакт-диски, которые нельзя скопировать, или распространят шпионские программы, способные идентифицировать скопированный контент на пользовательских машинах. Если подобные технологии разовьются, построение больших домашних архивов музыки сильно усложнится. Можно вращаться в хакерских кругах и заимствовать там технологии для отключения защитных механизмов. Обмен подобными технологиями взлома нелегален, но вас это, может быть, и не беспокоит. В любом случае, для подавляющего большинства людей защитные технологии поставят крест на возможности архивирования компакт-дисков. Другими словами, технология силой загонит нас обратно в мир, где слушать музыку можно, либо манипулируя кусками пластмассы, либо оставаясь в рамках чрезвычайно сложной системы «цифрового управления правами». Если единственный способ обеспечить артистам выплаты – это устранение возможности свободно перемещать контент, тогда технологии, препятствующие данной свободе, оправданы. А что если есть другие средства обеспечить оплату творчества, не запирая всякий контент на замок? Что если, например, другая система предоставит исполнителям компенсации, одновременно сохраняя для всех доступность свободного перемещения контента? Моя цель сейчас в том, чтобы доказать, что подобная система существует. Я предлагаю версию такой системы в последней главе этой книги. На данный момент моя мысль относительно непротиворечива: если бы другая система позволяла достичь тех же правовых целей, что и существующая система копирайта, но при этом оставляла потребителям и авторам куда больше свободы, тогда у нас появился бы очень хороший повод придерживаться такой альтернативы, то есть свободы. Выбирать, другими словами, предстоит не между собственностью и пиратством, а между разными системами собственности и свободами, которые те предоставляют. Я уверен: есть способ обеспечить гонорары артистам без превращения сорока трех миллионов американцев в преступников. Самая яркая черта подобной альтернативы заключается в том, что она приведет к появлению совершенно другого рынка производства и распространения творчества. Доминирующее меньшинство, которое сегодня контролирует практически всю сферу дистрибуции контента в мире, больше не сможет осуществлять подобный абсолютный контроль. Скорее всего, они разделят судьбу гужевых повозок. Правда, следует признать, что производители телег нашего поколения уже оседлали Конгресс и правят закон для защиты себя от новых форм конкуренции. Для них выбор стоит между клеймением сорока трех миллионов американцев преступниками и собственным выживанием. Понятно, почему они поступают так. Непонятно, почему наша демократия продолжает им потворствовать. Джек Валенти очарователен, но не настолько, чтобы оправдать отход от такой глубокой и важной традиции, как свободная культура. Есть и еще один аспект этого разложения, особенно важный для гражданских свобод и являющийся прямым следствием любой запретительной войны. Как указывает адвокат Фонда электронного рубежа Фред фон Ломан, это «побочный ущерб», который «возникает, как только превращаешь большой процент населения в преступников». Это косвенный вред для гражданских свобод в целом. «Если можно отнести кого-либо к предполагаемым нарушителям закона, – объясняет фон Ломан, – то внезапно в той или иной степени испаряются многие основные гражданские свободы… Если нарушаешь копирайт, то как можно надеяться на соблюдение конфиденциальности? Когда нарушаешь авторские права, можешь и не мечтать о надежной защите от посягательств на личный компьютер. Можешь забыть о доступе в интернет… Наше восприятие меняется, как только мы подумали: «О, ведь этот человек преступник, он нарушает закон». Чего добилась вся эта кампания против файлообмена – так это превратила огромный процент американских интернет-пользователей в нарушителей закона». А следствием такого превращения американцев в преступников стало то, что конфиденциальность, на которую многие полагаются, практически отменяется – буднично, будто так и надо. Большинство интернет-пользователей начало наблюдать это в 2003 году. Тогда RIAA организовала свою первую кампанию по принуждению провайдеров к выдаче персональных данных пользователей, которые, по мнению RIAA, нарушали закон об авторских правах. Verizon воспротивилась этому требованию и проиграла. Простым судебным запросом и безо всякого уведомления самого пользователя данные о нем были раскрыты. Затем RIAA расширила свою кампанию, обнародовав собственную генеральную стратегию судебного преследования отдельных пользователей интернета, подозреваемых в скачивании защищенной копирайтом музыки из файлообменных сетей. Как мы уже видели, потенциальные суммы возмещения ущерба в подобных исках просто астрономические. Если домашний компьютер использовали для загрузки всего одного музыкального компакт-диска, семью могут наказать на два миллиона долларов. Это не остановило RIAA, которая продолжила подавать в суд на такие семьи, как это было с иском против Джесси Джордана . И это еще не весь размах шпионажа, развязанного RIAA. В отчете CNN в конце лета прошлого года описывается стратегия, которую применяла RIAA для выявления пользователей «Напстера» . Использовав сложный алгоритм хэшинга, RIAA сняла, так сказать, «отпечатки пальцев» с каждой песни в каталоге «Напстера». Любая копия тех МР3-файлов имела такой «отпечаток».
Итак, представьте себе следующий, не совсем уж невероятный сценарий. Подружка дает вашей дочери компакт-диск со сборником песен. В точности такой же, как кассеты, которыми вы сами менялись в детстве. Вы не знаете, и ваша дочь тоже понятия не имеет, откуда взялись эти песни. Однако она копирует их на свой компьютер. Затем она идет со своим компьютером в колледж, там подсоединяется к школьной сети, и если этот колледж «сотрудничает» со шпионами из RIAA, а ваша дочь как следует не защитила свои данные (вы сами-то умеете это делать?), то RIAA сможет идентифицировать вашу девочку как «преступника». А по правилам, которые начали вводить в университетах , ваша дочь может лишиться права пользования университетской компьютерной сетью. В некоторых случаях ее могут и исключить. Ну, разумеется, у нее есть право на защиту. Можете нанять для нее адвоката (за триста долларов в час, если повезет), и ваша дочь может сослаться на то, что ничего не знала о происхождении тех песен или о том, что они из «Напстера». Вполне возможно, в университете ей поверят. А могут и не поверить. Эту «контрабанду» могут истолковать как презумпцию вины. И, как испытал ряд студентов колледжей, наши представления о презумпции невиновности в ходе сражений запретительных войн испаряются. Эта война не исключение. Вот что говорит фон Ломан:

«Итак, когда речь идет о сорока-шестидесяти миллионах американцев, являющихся, по сути, нарушителями копирайта, создается ситуация, в которой гражданские права всей этой огромной массы людей оказываются, в принципе, под угрозой. Не думаю, что есть еще какая-либо аналогичная ситуация, когда можно наугад на улице остановить любого прохожего и с уверенностью объявить его совершающим незаконные действия, за которые его можно привлечь к уголовной ответственности или административной – в виде штрафа в размере сотен миллионов долларов. Разумеется, мы все превышаем скорость, но за такое нарушение правил дорожного движения нас обычно не лишают гражданских свобод. Некоторые употребляют наркотики (и мне это представляется наилучшей аналогией), однако, как многие заметили, война против наркотиков привела к эрозии всех наших гражданских свобод, потому что в ней многие американцы расценивались как преступники. Я думаю, вполне уверенно можно утверждать, что файлообменом занимается куда больше американцев, нежели потребляет наркотики… Если сорок-шестьдесят миллионов стали нарушителями закона, тогда мы действительно очутились на очень скользком склоне, по которому можно скатиться туда, где гражданские свободы огромного количества людей просто исчезнут».

Если сорок-шестьдесят миллионов американцев по закону считаются «преступниками», а закон мог бы добиться обеспечения права авторов без подобных крайностей – то кто же злодей? Американцы или закон? В чем же настоящая Америка – в постоянной войне с собственным народом или в согласованных усилиях нашей демократии во имя изменения закона?

Балансы

Представьте себе такую картину. Вы стоите на обочине, ваша машина загорелась. Вы озлоблены и раздосадованы, потому что сами отчасти виноваты в случившемся. Как справиться с пламенем, вы не представляете. Рядом ведро с бензином, но им, разумеется, огонь не потушишь. Пока вы раздумываете, подбегает женщина и в панике хватает ведро. Вы не успеваете вымолвить ни слова, и только когда ведро уже летит в огонь, до нее тоже доходит, в чем дело. Бензин вот-вот попадет в пылающую машину, и тогда пожар охватит все вокруг. Война за копирайт полыхает повсюду, а мы сосредоточились совершенно не на том. Несомненно, нынешние технологии угрожают существующему предпринимательству. Безусловно, они представляют опасность для артистов. Но технологии меняются. Индустрия и инженеры найдут уйму способов, чтобы защититься от опасностей, которые несет нынешний интернет. Если не вмешиваться, костер погаснет сам собою. Сторонники жесткой линии не хотят позволить пожару догореть. Им, изрядно напичканным лоббистскими деньгами, не терпится вмешаться, чтобы разрешить наболевшую проблему. Однако проблема, которая беспокоит их, далеко не так серьезна, как риск, с которым сталкивается культура. Ибо, пока мы наблюдаем этот небольшой костер в углу, претерпевает кардинальные изменения весь процесс культурного созидания. К этому-то, более важному и основополагающему вопросу и надо каким-то способом привлечь внимание. Давайте постараемся не плескать в пламя бензин, пока способ не найден. Но мы, кажется, остаемся в плену упрощенного дуалистического восприятия. Сколько бы людей ни старались расширить рамки обсуждения, от антагонизма двух подходов избавиться пока не удается. Мы, точно зеваки, проезжающие мимо пожара, глазеем на огонь, вместо того чтобы следить за дорогой. Я принял вызов и посвятил этой проблеме последние годы. Увы, я не преуспел. В последующих двух главах я опишу одну скромную попытку найти способ перефокусировать предмет дискуссии. Пускай она неудачна – следует осознать причину провала, если мы собираемся понять, что нужно для победы.

XIII глава. Элдред I

В 1995 году некий отец семейства сильно расстроился из-за того, что его дочери не любят Готорна. Вне всяких сомнений, таких отцов было немало, но этот, по крайней мере, решил что-то предпринять. В прошлом программист, Эрик Элдред из Нью-Гемпшира решил выложить Готорна в Сеть. Электронная версия со ссылками на иллюстрации и пояснения, полагал Элдред, вдохнет новую жизнь в произведения девятнадцатого века.
Идея не сработала, по крайней мере, на его дочерей она никак не повлияла. Готорн в электронном виде не показался им интереснее прежнего. Однако эксперимент Элдреда породил хобби, а хобби превратилось в великий почин: Элдред замыслил создать библиотеку трудов, составляющих общественное достояние, сканируя книги и выкладывая их для бесплатного доступа в интернет. Библиотека Элдреда была не просто собранием трудов, являющихся общественным достоянием, хотя даже обычные копии оказались бы весьма ценны для людей со всего света, не имеющих доступа к печатным версиям таких книг. Нет, Элдред на основе текстов, составляющих общественное достояние, создавал производные труды. Подобно Диснею, который перевел сказки братьев Гримм на язык кино и сделал их еще более доступными для широкой аудитории XX века, Элдред дал работам Натаниэля Готорна и многих других писателей форму, технически доступную современной аудитории. Как и Уолт Дисней, Эрик Элдред имел право создавать версии произведений, срок действия авторских прав на которые истек. «Алая буква» Готорна перешла в разряд общественного достояния в 1907 году. С тех пор всякий мог переиздавать эту книгу без разрешения наследников Готорна или кого-то еще. Некоторые, подобно Dover Press и Penguin Classics, берут произведения из общественного достояния и печатают их, а затем продают в книжных магазинах по всей стране. Другие, подобно Диснею, берут эти истории и делают по ним мультфильмы, иногда успешные («Золушка»), иногда неудачные («Горбун из Нотр-Дама», «Планета сокровищ»). Все это – коммерческие публикации произведений из общественного достояния.

Интернет создал возможность некоммерческой публикации таких материалов. Элдред – не единственный пример. Таких буквально тысячи. Сотни тысяч людей со всего света нашли себе в Сети площадку для самовыражения и теперь используют ее для обмена произведениями, которые по закону распространяются свободно. В результате на свет появилось то, что можно назвать «некоммерческой издательской отраслью», членство в которой до интернета ограничивалось людьми с высокой самооценкой или с политическими и общественными амбициями. Но благодаря Сети в эту среду вошел самый широкий круг отдельных лиц и групп, посвятивших себя делу повсеместного распространения культуры .

Как я сказал, Элдред живет в Нью-Гемпшире. В 1998 году стихотворный сборник «Нью-Гемпшир» Роберта Фроста должен был перейти в общественное достояние. Элдред намеревался поместить этот сборник в своей бесплатной всеобщей библиотеке, но тут вмешался Конгресс. Как уже говорилось в десятой главе, в 1998 году, в одиннадцатый раз за сорок лет, Конгресс продлил сроки действия копирайтов – на сей раз сразу на двадцать лет. Выяснилось, что Элдред до 2019 года не сможет безнаказанно пополнить свою библиотеку ни одной книгой, выпущенной после 1923 года. На самом деле, ни одна охраняемая копирайтом работа не перейдет в общественное достояние вплоть до 2019 года (и даже позже, если Конгресс захочет снова продлить срок). Для сравнения: за тот же период в общественное достояние перейдет более миллиона патентов. То был Закон о продлении срока копирайта (CTEA) имени Сонни Боно, принятый в честь конгрессмена и в прошлом музыканта Сонни Боно, который, по словам его вдовы Мэри Боно, полагал, что «копирайт должен быть вечным» .
Элдред решил бороться с этим законом. Поначалу он решил воевать с ним, оказывая гражданское неповиновение. В ряде интервью Элдред заявил, что продолжит публикации, как планировал, невзирая на CTEA. Но в связи с принятием в 1998 году второго закона, «Нет Электронным Кражам» (NET Act), его действия стали бы классифицироваться как тяжкое уголовное преступление, будет на него подан иск или нет. Программисту в отставке такая опасная стратегия уже не подходила. И вот на этом этапе я ввязался в борьбу Элдреда. Я увлеченно занимался конституционным правом и его толкованием. И хотя конституционное право никогда не акцентирует внимание на Статье о прогрессе, меня всегда поражало, насколько серьезно она выделяется в ряду остальных. Как вы знаете, в Конституции говорится: «Конгресс облечен властью способствовать научному прогрессу…, обеспечивая на ограниченный срок авторам… исключительное право на их… произведения…». Как я уже говорил, это положение уникально в ряду прочих параграфов восьмого раздела первой статьи Конституции, наделяющих полномочиями. Во всех остальных просто говорится, что Конгресс имеет власть что-то делать – например, регулировать «коммерческие отношения между несколькими штатами» или «объявлять войну». Но в данном случае это «что-то» совершенно особое: «способствовать… прогрессу» такими же особыми средствами – «обеспечивая исключительное право (то есть копирайты) на ограниченный срок». За минувшие сорок лет Конгресс взял за правило продлевать существующие сроки действия копирайта. И вот что меня изумляло: раз уж Конгресс облечен властью продлевать сроки действия, тогда конституционное положение об «ограниченных» сроках просто теряет всякий смысл. Если каждый раз ко времени истечения копирайта Конгресс принимает решение о продлении, он, выходит, может добиться того, что Конституцией запрещено – вечных «сроков в рассрочку», как метко подметил профессор Питер Яси.
Мой первый академический порыв подтолкнул меня к книгам. Помню, как допоздна засиживался в конторе, прочесывая онлайновые базы данных в поисках сколько-нибудь серьезного подхода к интересующему вопросу. Никто никогда не оспаривал практику продления сроков копирайта Конгрессом. Отчасти поэтому, возможно, Конгресс не усматривает ничего предосудительного в подобной привычке. К тому же, такая практика стала необычайно доходным для него делом. В Конгрессе знают, что правообладатели с готовностью отвалят кучу денег за продление срока действия их авторских прав. Так что конгрессмены вполне довольны этой неиссякаемой жилой.
В этом и есть источник коррупции всей нашей нынешней государственной системы. «Коррупция» состоит не в том, что наши представители берут мзду. Скорее, система побуждает тех, кого Конгресс способен облагодетельствовать, копить деньги и вкладывать их в Конгресс – просто чтобы подтолкнуть его к действиям. Всего-то навсего речь идет о каком-то сроке, а вот сколько может сделать Конгресс… Почему бы не свести его работу к действиям, которые он призван осуществлять, – к тому же, еще и выгодным? Продление сроков копирайта выгодно. Если сомневаетесь, представьте себе такую ситуацию. Допустим, вы принадлежите к той горстке счастливых правообладателей, чьи копирайты продолжают зарабатывать вам деньги спустя сто лет после регистрации. Хорошим примером может служить наследие Роберта Фроста, который скончался в 1963 году. Его поэзию до сих пор высоко ценят. Таким образом, наследник Роберта Фроста сильно выгадывает от любого продления копирайта, так как ни один издатель не заплатил бы ему ни гроша, если бы кто угодно мог публиковать поэмы Фроста бесплатно. Итак, представьте, что наследник Роберта Фроста зарабатывает 100 000 долларов в год на трех поэмах. А теперь вообразите, что срок действия копирайта на них вот-вот истечет. Вы управляете советом наследников Роберта Фроста, и ваш финансовый управляющий приходит к вам на собрание с очень мрачным докладом: «В следующем году, – заявляет финдиректор, – наши права на произведения A, B и C истекут. Значит, с этого года мы перестанем получать ежегодный гонорар на сумму в сто тысяч долларов от издателей этих поэм. Однако в Конгрессе лежит проект закона, – продолжает он, – который все изменит. Несколько конгрессменов представили на рассмотрение билль, который продлит сроки действия копирайта на двадцать лет. Для нас этот закон чрезвычайно важен, так что будем надеяться, что его примут». «Надеяться? – удивляется член вашего совета. – Разве мы не можем как-нибудь посодействовать этому?»
«Да, конечно, – отвечает управляющий. – Мы могли бы пожертвовать средства на избирательные кампании ряда представителей и попытаться заверить их в необходимости поддержать этот законопроект». Вы ненавидите политику, терпеть не можете вкладывать деньги в кандидатов на выборах. Поэтому вы спрашиваете, стоит ли свеч столь отвратительная игра. «Сколько мы получим, если пройдет этот билль о продлении? – спрашиваете вы у финдиректора. – На какую сумму это потянет?»
«Если исходить из расчета, – отвечает управляющий, – что эти копирайты будут продолжать приносить вам, по крайней мере, сто тысяч долларов в год при шестипроцентном дисконте, который мы используем для оценки инвестиций, тогда этот закон заработает наследнику 1146000 долларов».
Сумма вас слегка ошарашила, но вы быстро приходите к верному выводу: «Значит, вы утверждаете, что мы можем выгодно вложить свыше миллиона долларов в избирательную гонку, если эти инвестиции обеспечат принятие того закона?»
«Совершенно верно, – отвечает финдиректор. – Вложения в размере, не превышающем текущую оценку прибыли от этих копирайтов, окупятся. В нашем случае это означает более миллиона долларов». Вы быстро соображаете, что к чему (вы, как член совета, надеюсь, читаете эти строки). Всякий раз ко времени истечения копирайтов каждый облагодетельствованный оказывается в положении наследника Роберта Фроста, стоящего перед выбором. Если поделиться кое с кем деньгами, чтобы протолкнуть закон о продлении срока действия прав, выгода будет огромной. И поэтому ко времени истечения срока так активно лоббируется закон о продлении копирайта. Получаем вечный парламентский двигатель. До тех пор, пока можно купить законотворчество (хотя бы косвенно), в мире не будет недостатка в инициативе по дальнейшему продлению копирайтов. В лоббировании принятого закона Сонни Боно о продлении сроков действия копирайта данная «теория стимулирования» материализовалась. Десять из тринадцати инициаторов закона в Палате представителей получили максимальные взносы от политического комитета компании Disney. Из двенадцати поддержавших билль сенаторов пожертвования достались восьмерым . По приблизительным подсчетам, RIAA и MPAA истратили свыше полутора миллионов долларов на лоббирование своих интересов в избирательном цикле 1998 года и выплатили свыше 200000 долларов в виде пожертвований на избирательные кампании . Компания Disney в том же цикле потратила примерно более 800000 долларов на взносы в кампании по переизбранию . Конституционное право не пренебрегает очевидным или, по крайней мере, не должно. Так что, раздумывая над жалобой Элдреда, я сфокусировал внимание на бесконечном продлении копирайта. С моей точки зрения, прагматичный суд, призванный толковать и применять Конституцию отцов-основателей, мог бы обратить внимание, что если Конгресс вправе постоянно продлевать существующие сроки, то конституционное требование об ограничении сроков утрачивает силу. Если их продлили однажды, то будут продлевать и впредь. Я также рассудил, что Верховный суд не будет потворствовать Конгрессу в продлении прав. Всякому, кто близко знаком с деятельностью Верховного суда, известно, что он в значительной степени ограничил Конгресс, когда тот, по мнению суда, преступил полномочия, делегированные ему Конституцией. Наиболее показательным примером стало постановление суда по делу «Соединенные Штаты против Лопеса», принятое в 1995 году, которое отменило федеральный закон, запрещавший право ношения огнестрельного оружия вблизи школ. Начиная с 1937 года, Верховный суд весьма расширительно толковал полномочия Конгресса. В то время как Конституция наделила Конгресс правом регулировать «торговлю между штатами» (или «межрегиональную торговлю»), Верховный суд интерпретировал эту власть как право регулировать любую деятельность, которая просто влияет на межрегиональные торговые отношения.
С развитием экономики данный стандарт все больше превращался в неограниченное право Конгресса регулировать все и вся: едва ли не всякая деятельность, если рассматривать ее в национальном масштабе, влияет на торговлю между штатами. Конституция, составленная для обуздания власти Конгресса, была вместо этого истолкована как Конституция, не налагающая никаких ограничений. Верховный суд под руководством председателя Ренквиста изменил этой тенденции в деле США против Лопеса. Правительство утверждало, что ношение огнестрельного оружия вблизи школ влияет на торговлю между штатами. Огнестрельное оружие вблизи школ повышает уровень преступности, а высокий уровень преступность снижает стоимость имущества и так далее. Во время прений Председатель Верховного суда задал правительству вопрос о существовании такой деятельности, которая бы не влияла на торговлю между штатами с учетом ранее выдвинутых правительством доводов. Правительство ответило, что такой деятельности не существует, но если Конгресс утверждает, что какая-то деятельность оказывает влияние на торговлю между штатами, значит такая деятельность оказывает влияние на торговлю между штатами. По мнению правительства, Верховному суду не следует критиковать ранее принятые решения Конгресса.
«Мы прерываемся, чтобы обсудить последствия доводов правительства», – писал Председатель Верховного Суда . Если нечто должно расценивается как торговля между штатами, потому что так считает Конгресс, полномочия Конгресса вообще не могут быть никак ограничены. Решение по судебному разбирательству «Лопес» было повторно подтверждено через пять лет в судебном деле «Соединенные Штаты против Моррисона» .
Если бы речь шла о принципе, здесь можно было применить не только пункт о коммерции, но и статью о прогрессе . И если это применимо к статье о прогрессе, в принципе, следовало сделать вывод, что Конгресс не может продлевать существующий срок. Если бы Конгресс имел право продлевать сроки, то его полномочия не имели бы никаких границ, хотя Конституция ясно оговаривает непременное наличие оных. Таким образом, тот же принцип применительно к полномочию раздавать копирайты должен подразумевать, что Конгресс не вправе продлевать сроки их действия.
Разумеется, если заявленный в деле Лопеса принцип – это принцип. Многие рассудили, что решение по делу Лопеса принято по политическим соображениям: консервативный Верховный суд, опирающийся на незыблемость прав штатов, использует власть над Конгрессом, чтобы продемонстрировать собственные политические предпочтения. Но я не принял такого понимания. Напротив, по горячим следам я написал статью, указывающую на «точность» толкования Конституции. Идея о том, что Верховный суд выносит решения на основе политических убеждений, представляется ужасно скучной. Я бы не посвятил свою жизнь преподаванию конституционного права, если бы эти девять судей были мелкими политиканами.
Теперь давайте на минуту остановимся, чтобы точно понять, чего в аргументах Элдреда не было. Настаивая на конституционных ограничениях копирайта, Элдред явно не выступал в защиту пиратства. Скорее, он даже боролся с особой разновидностью пиратства – с разграблением общественного достояния. Когда Роберт Фрост писал свои поэмы, а Уолт Дисней создавал Микки Мауса, максимальный срок копирайта составлял всего пятьдесят шесть лет. Благодаря произошедшим изменениям Фрост и Дисней пользовались уже семидесятипятилетней монополией на свои работы. Они извлекли выгоду из предусмотренной Конституцией сделки: в обмен на охранявшуюся пятьдесят шесть лет монополию они создавали новые произведения. Теперь же эти монополисты реализуют свое могущество, исчисляемое суммой лоббистских денег, чтобы добиться еще двадцати лет монополии. Этот солидный срок отобран у общественного достояния. Эрик Элдред боролся с пиратством, которое задевает нас всех.
Некоторые относятся к общественному достоянию с презрением. В кратком отчете для Верховного суда Ассоциация песенников Нэшвилла написала, что общественное достояние есть не что иное, как «узаконенное пиратство» . Однако то, что разрешено законом, никак не может быть пиратством, а по нашей Конституции закон даже требует, чтобы общественное достояние имелось. Некоторым, возможно, не по нраву положения Конституции, но это еще не превращает ее в пиратскую хартию.
Как мы видели, наша конституционная система требует ограничения копирайта как средства, не позволяющего правообладателям узурпировать развитие и распространение нашей культуры. Тем не менее, как обнаружил Эрик Элдред, мы выстроили систему, гарантирующую все новое и новое продление сроков действия копирайтов – вплоть до бесконечности. Мы создали совершенное оружие против общественного достояния. Копирайты не истекли и не истекут, пока Конгресс можно свободно подкупить, чтобы их продлили еще разок. В продлении сроков виноваты копирайты, обладающие ценностью: на Микки Мауса и «Рапсодию в стиле блюз». Такие произведения слишком дороги правообладателям. Но настоящий вред нашему обществу наносит не то, что Микки Маус принадлежит корпорации Дисней. Речь идет не о Микки Маусе, не о Роберте Фросте. Речь идет не о работах 1920-х и 1930-х годов, которые до сих пор сохраняют коммерческую ценность. Забудьте о них. Речь идет о реальном ущербе, наносимом работам, которые не получили широкой известности, не востребованы коммерчески и которые, в результате, стали недоступными для широкой аудитории.
Если взять произведения первых двадцати лет (1923–1942 гг.), подпадающие под действие закона Сонни Боно о продлении копирайта, какую-то коммерческую ценность сохранили всего два процента. Именно владельцы этих двух процентов копирайтов протолкнули закон CTEA. Но действие закона не ограничилось этими двумя процентами. Сроки действия авторских прав продлили всем . Поразмыслите над практическими последствиями такого продления, встаньте на точку зрения бизнесмена, а не адвоката, жаждущего все новых и новых процессов. В 1930 году было опубликовано 10047 книг. В 2000 году из этого числа продолжали печатать только 174 наименования. Допустим, вы Брустер Кейл, и вы захотели в рамках своего проекта iArchive выложить в общий доступ остальные 9873 произведения. Что для этого вам понадобится?
Ну, во-первых, вам предстоит определить, какие из 9873 книг все еще охраняются копирайтами. Для этого придется идти в библиотеку (эта информация в онлайне отсутствует) и пролистывать множество томов, сверяя названия и авторов 9873 книг с регистрационными данными копирайта и записями о возобновлении срока действия авторских прав на публикации 1930 года. Так вы получите перечень книг, по-прежнему охраняющихся копирайтами.
Затем вам предстоит найти правообладателей всех защищенных авторскими правами книг. Как это сделать?
Большинство полагает, будто где-то должен быть список всех этих правообладателей. Так думают люди практического склада. Ну, как же могут существовать тысячи и тысячи государственных монополий без, хотя бы, поименного перечисления?!
Но такого перечня нет. Имя могло всплыть в 1930 году, но некто зарегистрировал копирайт в 1959 году. Подойдите к вопросу практически и подумайте, насколько сложно будет отследить тысячи таких записей, особенно если регистрировавшее лицо необязательно является нынешним владельцем. А мы ведем речь всего лишь о 1930 годе! «Но ведь не существует же всеобщего списка собственников, – отвечают апологеты системы. – Почему тогда должен иметься перечень правообладателей?»
На самом деле, если вдуматься, то списков, где значится, кто какой собственностью владеет, – уйма. Вспомните реестры домовладений или базы данных автовладельцев. А там, где списка нет, код реального пространства позволит неплохо справиться с задачей определения владельца какой-либо собственности (качели на вашем заднем дворе, по всей вероятности, ваши). Так что, формально или неформально, но у нас есть веские основания, чтобы догадываться, кому принадлежит осязаемая собственность.
Вот вы идете по улице и видите дом. О владельце здания можно справиться в имущественном реестре. Если попадается автомобиль, то на нем, как правило, имеется регистрационный номер, который связывает машину с ее хозяином. Если увидите кучу детских игрушек на лужайке перед домом, вам также довольно просто определить их владельца. А если случайно наткнетесь на бейсбольный мяч у обочины – оглянитесь вокруг, и наверняка обнаружите группу ребятишек, играющих в бейсбол. Если никаких детей поблизости нет, тогда да, вот вам собственность, владельца которой нелегко установить. Это исключение, которое подтверждает правило: обычно мы прекрасно осознаем, кому что принадлежит. А теперь сравните с невещественной собственностью. Вы заходите в библиотеку, владеющую книжным фондом. Кому принадлежат авторские права? Как я уже говорил, перечня правообладателей нет. Есть, разумеется, имена авторов, но их копирайты могли передавать или унаследовать наподобие бабушкиных украшений. Чтобы узнать, кому что принадлежит, придется нанимать частного сыщика. Резюме: владельца так просто не вычислишь. А при условиях, подобным нашим, когда считается преступным использовать такую собственность без разрешения владельца, собственность использоваться не будет. В результате старые книги не будут оцифрованы, а значит просто сгниют на полках. Однако для прочих творческих произведений последствия куда печальнее.
Взять хотя бы историю с Майклом Эйджи, председателем совета директоров «Хол-Роуч Студиоз», которой принадлежат права на фильмы Лорела и Харди. Эйджи извлекает прямую выгоду из закона Сонни Боно. Фильмы Лорела и Харди снимались между 1921 и 1951 годами. Одна из этих картин, «Счастливый пес», в настоящее время вышла из-под охраны копирайта. Если бы не закон CTEA, в общественное достояние начали бы переходить фильмы, снятые после 1923 года. Благодаря эксклюзивным правам на эти популярные комедии Эйджи гребет деньги лопатой. Согласно некоторым подсчетам, «Роуч продала около 60000 видеокассет и 50000 DVD с немыми фильмами знаменитого дуэта» . Тем не менее, Эйджи выступил против закона CTEA. Его мотивы демонстрируют редкую в нашей культуре добродетель – самоотверженность. Эйджи доказывал в своем коротком докладе Верховному суду, что закон Сонни Боно о продлении срока копирайта, если его не отменить, погубит целое поколение американского кино. Его аргументация проста. Лишь крохотная толика этих произведений до сих пор имеет какую-либо коммерческую ценность. Остальное, если вообще сохранилось, пылится в хранилищах. Может быть, какие-то из этих творений, ныне уже не представляющих коммерческой ценности, окажутся востребованы владельцами. Однако для того чтобы это произошло, коммерческая выгода от них должна превысить себестоимость обращения этих произведений в доступный для дистрибуции формат. О прибылях мы судить не можем, зато прекрасно разбираемся в себестоимости. Большую часть истории кинематографа затраты на реставрацию фильма были очень высокими, но цифровая технология существенно снизила их. Если в 1993 году реставрация девяностоминутной черно-белой картины обходилась дороже 10000 долларов, то сейчас оцифровка часа пленки стоит всего-навсего 100 долларов .
Технология восстановления – не единственная статья расходов и не самая значительная. Адвокаты тоже стоят денег, причем их услуги обходятся все дороже. Вдобавок к сохранению фильма, дистрибутор должен обеспечить права. А чтобы обеспечить права на фильм, охраняемый копирайтом, надо разыскать правообладателя. Или, если быть точным, владельцев. Как мы уже отмечали, с кинокартиной связан не один копирайт, а множество. Нет одного такого человека, с которым достаточно связаться по вопросу авторских прав, владельцев копирайтов так много, что количество их становится просто неприличным. Получается, что стоимость выкупа всех прав на такие фильмы исключительно высока.
«А разве нельзя восстановить картину, распространить ее, а потом уже заплатить правообладателю, когда тот потребует отчислений?» Конечно, можно, если хотите совершить преступление. Если же вы готовы пойти на преступление, объявившийся владелец копирайта сможет отсудить у вас всю прибыль. Итак, если вам сопутствовал успех, можете быть вполне уверены, что вам позвонит чей-нибудь адвокат. А если ваши дела не заладились, вы не заработаете даже на услуги собственного защитника. В любом случае, вам грозит разговор с юристом. А как правило, между необходимостью беседы с юристом и неминуемым крахом надежд заработать можно поставить знак равенства. Прибыль от выпуска некоторых фильмов может вполне превысить затраты. Но для подавляющего большинства картин выгода ни в коем случае не перевесит расходов на легализацию. Таким образом, большинство старых фильмов, рассуждает Эйджи, нельзя отреставрировать и распространить, пока не закончится срок действия копирайта. Но к тому времени, когда истечет копирайт на эти картины, ничего не останется и от самих фильмов. Пленка, на которую их снимали, произведена на нитратной основе, а она со временем испаряется. Фильмы канут в Лету, а в металлических коробках, где они сейчас лежат, не останется ничего, кроме пыли.
Из всех произведений искусства, когда-либо созданных людьми, лишь малая толика остается коммерчески ценной. Для этой крошечной доли копирайт является критически важным правовым инструментом. Он стимулирует выпуск и распространение творчества для этого жалкого меньшинства. Для ничтожного числа копирайт исполняет роль «двигателя свободы самовыражения».
Но даже у этой малой толики действительный срок коммерческой жизни произведения чрезвычайно короток. Как я указывал, большинство книг перестают печатать через год. То же справедливо и в отношении музыки и кино. Коммерческая культура подобна акуле, она не может останавливаться. И когда произведение лишается благосклонности дистрибьюторов, его коммерческая жизнь заканчивается. Однако это не означает, что жизнь произведения прекращается совсем.
Библиотеки устраивались не для того, чтобы соперничать с магазинами Barnes&Noble, а киноархивы существуют потому, что у людей должен быть выбор, как провести вечер пятницы – на показе нового фильма или за просмотром документальной хроники 1930 года. Некоммерческая жизнь объектов культуры важна и ценна для развлечения, но, что еще более значимо, и для образования. Чтобы понимать, кто мы, откуда взялись и как допустили в прошлом такие ошибки, нам нужен доступ к нашей истории. В этом смысле, копирайтам далеко до роли двигателя свободы самовыражения. Для подобных случаев необходимости в исключительных правах нет. И копирайты никакого блага здесь не несут. Тем не менее, на протяжении большей части нашей истории они, по крайней мере, не вредили. В прошлые времена, когда истекала коммерческая жизнь произведения, эксклюзивное право не запрещало никакого вида использования. После того как книгу переставали печатать, купить ее у издателя становилось уже невозможно. Но в букинистическом магазине она по-прежнему продавалась, а когда подержанную книгу реализуют в букинистической лавке (в Америке, по крайней мере), правообладатель ничего с этого не имеет. Таким образом, обычное использование книги по окончании ее коммерческой жизни никак не регулировалось законом об авторском праве. То же было и с фильмами. Из-за реальной экономической дороговизны (а не из-за высокой стоимости юридических консультаций) сохранение или реставрация кинокартин были делом отнюдь не легким. Это как объедки с великого пира, который если закончился, так уж закончился. Как только истекала коммерческая жизнь картины, ее могли еще в течение какого-то времени хранить в архиве, но это был уже конец, так как рынку больше нечего было ей предложить. Другими словами, притом что копирайт на протяжении большей части нашей истории был относительно коротким, сроки действия прав мало значили для произведений, утративших свою коммерческую ценность. Продолжительные копирайты на такие работы ничему не препятствовали.
Однако теперь ситуация изменилась. Одним критически важным следствием возникновения цифровых технологий является возможность создания архива, о котором грезит Брустер Кейл. Ныне цифровые технологии дают шанс сохранять любые виды материалов и предоставлять к ним доступ. Как только книга перестает издаваться (представить себе такое нетрудно), ее оцифровывают и выкладывают для общего доступа, навсегда. Как только фильм снимается с проката, его оцифровывают и выкладывают в общий доступ, навечно. Цифровые технологии дарят новую жизнь защищенному копирайтом материалу по окончании его коммерческой жизни. Теперь можно сохранять все знания и всю культуру и обеспечивать всеобщий доступ к ним, что раньше было невозможно.
Этому мешает закон об авторском праве. Каждая попытка создания такого цифрового архива нарушает чьи-то исключительные права. Оцифровка книги означает ее копирование, и на это требуется разрешение правообладателя. То же самое и с музыкой, фильмами и любыми другими аспектами нашей культуры, находящейся под защитой копирайта. Попытки увековечить произведения искусства для истории или предоставить доступ к ним – исследователям или тем, кому просто это интересно, – натыкаются на набор правил, которые писались для абсолютно иных условий.
Вот где корень зла в продлении сроков. Теперь технология позволяет восстановить Александрийскую библиотеку, да закон не дает. Причем исходит он не из каких-то полезных для копирайта позиций, ибо цель копирайта – в содействии коммерческому рынку, который распространяет культуру. Но мы-то говорим о культуре, отжившей свой коммерческий век. Здесь копирайт вообще не служит никакой цели, относящейся к распространению знаний. При таком раскладе копирайт уже не двигатель свободы самовыражения, он – тормоз. Вы можете спросить: «Но если цифровые технологии удешевляют работу Брустера Кейла, тогда они снижают себестоимость и для издательства Random House. Разве Random House не может также преуспеть в широком распространении культуры?»
Может. Когда-нибудь. Однако нет совершенно никаких оснований полагать, что издатели предложат такой же исчерпывающий выбор, как библиотеки. Если бы компания Barnes&Noble сдавала в прокат книги за небольшую плату, разве отпала бы нужда в библиотеках? Только если придерживаться мнения, будто единственная роль библиотеки – служить конъюнктуре «рынка». Но если вы отводите библиотеке куда большую роль, если полагаете, что она нужна для архивирования культуры вне зависимости от текущей востребованности того или иного произведения искусства, то нельзя рассчитывать, что коммерческий рынок будет выполнять для нас библиотечные функции. Я первым проголосовал бы за то, чтобы он занимался этим, и как можно больше. Мы должны, насколько возможно, полагаться на рынок в деле распространения и развития культуры. Я совсем не против рынка. Но когда очевидно, что рынок не справляется с какими-то функциями, следует призвать на помощь нерыночные силы и позволить им заполнить пробел. Как подсчитал один исследователь американской культуры, 94% фильмов, книг и музыки, выпущенных в период с 1923 по 1946 годы, коммерчески недоступны. Как бы сильно вы ни любили коммерческий рынок, если понятие доступности что-то значит, то шесть процентов – это фиаско всех стремлений обеспечить данную ценность .
В январе 1999 года мы подали иск от имени Эрика Элдреда в федеральный окружной суд в Вашингтоне, округ Колумбия, с требованием, чтобы суд признал закон Сонни Боно о продлении срока копирайта неконституционным. Двумя нашими основными аргументами были: во-первых, продление существующих копирайтов нарушает требование Конституции об «ограничении сроков», и, во-вторых, продление сроков еще на двадцать лет противоречит Первой поправке. Окружной суд отклонил наши требования, даже не выслушав аргументов. Сессия апелляционного суда округа Колумбия также отклонила наши требования, хотя и выслушала наши пространные объяснения. Но в этом решении, по крайней мере, выявилось несогласие одного из самых консервативных судей. И это разногласие вдохновило нас. Судья Дэвид Сентелл выразил мнение, что закон CTEA нарушил требование о том, что копирайты распространяются только на «ограниченные сроки». Его аргумент был насколько прост, настолько и элегантен. Если Конгресс может продлевать существующие сроки, тогда власть Конгресса в рамках статьи о копирайте беспредельна. Полномочия продлевать существующие сроки не означают, что от Конгресса требуется предоставлять сроки, которые «ограничены». Таким образом, утверждал судья Сентелл, суду придется истолковать термин «ограниченные сроки», чтобы определить его значение. И наилучшим толкованием, счел судья Сентелл, будет лишение Конгресса полномочий продлевать существующие сроки.
Мы просили апелляционный суд округа Колумбии заслушать дело полным составом. Обычно слушания проводятся с участием трех судей, полным составом суд собирается на слушания только в особо важных случаях или делах, относящихся ко всей сессии. Апелляционный суд отклонил нашу просьбу. На сей раз к судье Сентеллу присоединился наиболее либеральный член апелляционной коллегии округа Колумбия судья Дэвид Тейтел. Самый консервативный и самый либеральный судьи в округе Колумбия сошлись во мнении, что Конгресс превысил свои полномочия.
Именно в тот момент многие ожидали, что делу Элдреда против Эшкрофта настанет конец, поскольку Верховный суд редко пересматривает какие-либо решения апелляционного суда (в год рассматривается около сотни из более чем пяти тысяч апелляций). И практически никогда не пересматриваются решения в защиту закона, если ни один другой суд еще не пересматривал сам закон.
Но в феврале 2002 года Верховный суд удивил мир, снизойдя до нашего прошения о пересмотре решения сессии апелляционного суда округа Колумбия. Слушания назначили на октябрь 2002 года. Лето предстояло потратить на написание докладов и подготовку аргументации. Я пишу эти строки год с лишним спустя. Поразительно, но это все еще дается с трудом. Если вам что-либо вообще известно об этой истории, то вы знаете, что мы проиграли апелляцию. А если вам известно чуть больше этого минимума, то вы, вероятно, полагаете, что выиграть это дело вообще шансов не было. После поражения я получил буквально тысячи посланий от наших доброжелателей и сторонников, благодаривших меня за мой труд во имя этой благородной, но обреченной цели. Но ни одно из множества соболезнований для меня не значило больше, чем письмо от моего клиента, Эрика Элдреда. Однако и мой клиент, и все доброжелатели ошибались. Это дело можно было выиграть. Его надо было выигрывать. И как бы часто я ни перебирал в памяти все события, я никогда не отделаюсь от мысли о том, что я завалил дело из-за собственной ошибки. Ошибка была допущена на ранней стадии, хотя очевидной она стала только в самом конце. С самого начала на нашей стороне выступал незаурядный адвокат Джеффри Стюарт и юридическая фирма Джонс Дэй, Ривис и Поуг, к которой он присоединился. Джонс Дэй досталось за поддержку нашего дела от ее клиентов – защитников копирайта. Это давление она игнорировала (на что немногие юридические фирмы ныне вообще готовы пойти) и на протяжении всего разбирательства помогала нам всем, чем могла.
В деле были задействованы три ключевых юриста Джонс Дэй. Первым был Джефф Стюарт, а затем к процессу были привлечены Дэн Бромберг и Дон Айер. Бромберг и Айер, в частности, разделяли общее мнение о том, как выиграть это дело. «Мы победим, – неоднократно они говорили мне, – если сможем сделать вопрос «важным» для Верховного суда». Все должно было выглядеть так, будто свободе слова и свободной культуре наносится непоправимый урон, иначе против «самых могущественных медиакомпаний в мире» не проголосуют. Ненавижу такой подход к праву. Разумеется, я думал, что закон Сонни Боно наносит непоправимый урон свободе слова и свободной культуре. Конечно же, я не изменил своего мнения. Но сама идея о том, что Верховный суд выносит решения, полагаясь на свое мнение о степени важности проблемы, просто порочна. Это может быть «верным», в смысле «истинным», считал я, но это «неверно», потому что «так быть не должно». Так как я был уверен, что любая точная интерпретация труда составителей нашей Конституции приведет к заключению о неконституционности CTEA, и что всякое правдивое толкование значения Первой поправки подтолкнет к выводу о неконституционности полномочий по продлению существующих сроков копирайта, меня нельзя было убедить в необходимости торговать нашим делом как мылом. Как закон, запрещающий свастику, неконституционен не потому, что суд не симпатизирует нацистам, а из-за того, что такой закон нарушает Конституцию, точно так же, на мой взгляд, суду следует рассматривать конституционность закона Конгресса, основываясь на Конституции, а не с точки зрения собственной оценки принципов, заложенных ее составителями.
В любом случае, считал я, суд обязан усматривать опасность и вред такого закона. Зачем же еще им назначать пересмотр дела? Заслушивать его в Верховном суде не было смысла, если бы они не были убеждены, что данный норматив вреден. В общем, как я полагал, нам не надо было убеждать их в ущербности закона, а следовало продемонстрировать его неконституционность.
Был, однако, один аспект, в котором, как мне представлялось, политика сыграет свою роль, и где я считал ответ уместным. Я был убежден, что суд не станет слушать наши аргументы, если сочтет, что это всего лишь мнение горстки левацких психов. Этот Верховный суд не стал бы втягиваться в новую область правоприменения, если бы показалось, что пересматриваемое дело просто отражает предпочтения политического меньшинства. Тем не менее, в этом процессе я стремился показать не то, что закон Сонни Боно плох, а то, что он противоречит Конституции. Я надеялся доказать это на фоне докладов, отражавших полный спектр политических пристрастий. Дабы продемонстрировать, что наш протест против CTEA продиктован вопросами права, а не политики, мы постарались собрать как можно более представительный диапазон критических мнений. Их авторы заслуживали доверия не по причине их богатства или известности, а потому что все вместе показывали: закон неконституционен, и политика тут ни при чем. Первые материалы пришли сами собою. Организованный Филлис Шлафли Eagle Forum выступал против CTEA с самого начала. Миссис Шлафли рассматривала этот закон как предательство со стороны конгрессменов. В ноябре 1998 года она опубликовала едкую статью, бичующую республиканский Конгресс за принятие CTEA. Вот что она написала: «Вы не задумывались когда-нибудь, почему билли, обрушивающие денежный ливень на узкоспециальные интересы, легко просачиваются сквозь витиеватые горнила законодателей, в то время как законы, несущие выгоду обществу в целом, постоянно там увязают?» Ответ в статье приводится однозначный: все дело во власти денег. Шлафли перечислила взносы компании Disney в пользу ключевых фигур парламентских комитетов. Именно деньги, а не справедливость, отдали Микки Мауса в ведение Disney еще на двадцать лет, утверждает Шлафли.
В апелляционном суде Eagle Forum с энтузиазмом представил свой отчет в нашу поддержку. Доводы из этого доклада составили основу требований к Верховному суду: если Конгресс может продлевать сроки существующих копирайтов, тогда полномочия Конгресса по установлению сроков беспредельны. Этот крайне консервативный аргумент убедил чрезвычайно консервативного судью Сентелла. В Верховном суде доклады с нашей стороны были настолько разнообразными, насколько это возможно. В их число входил необычный исторический экскурс от Фонда свободного программного обеспечения (родоначальника проекта GNU, сделавшего возможным существование GNU/Linux). Был и мощный доклад Intel о цене неопределенности. Представлены были и два отчета профессоров права: один от экспертов по копирайту, второй – от специалистов по Первой поправке. Подготовлен был исчерпывающий и неоспоримый доклад от экспертов разных стран мира по истории конституционной статьи о прогрессе. Ну и, разумеется, не обошлось без нового отчета Eagle Forum, повторявшего и закреплявшего прежнюю позицию. Эти документы составили юридическую аргументацию. Затем ее пополнили несколько весомых докладов от библиотек и архивов, в числе которых были интернет-Архив, Американская ассоциация юридических библиотек и Национальный союз писателей. И все же наилучшим образом формулировали нашу позицию два отчета. Суть одного я уже описал: доклад «Холл-Роуч Студиоз» доказывал, что, если не отменить закон, будет загублено целое поколение американского кино. Второй же отчет четко прояснял экономические аспекты. Это обращение экономистов подписали семнадцать светил, включая пятерых нобелевских лауреатов – Рональда Коуса, Джеймса Бьюкенена, Милтона Фридмена, Кеннета Эрроу и Джорджа Акерлофа. Экономисты, как показывает перечень нобелевских лауреатов, расширили политический спектр мнений. Их выводы были сильными: не существует благовидного предлога считать, что продление существующих сроков копирайта хоть как-то повысит стимулы к творчеству. Такие продления представляют собой не что иное, как «погоню за рентой» (этот модный термин экономисты используют для описания разбушевавшегося законотворчества в интересах отдельных игроков). Те же усилия по созданию равновесия отразились и на составе юридической группы, собранной нами для подготовки наших материалов по делу. Адвокаты из Джонс Дэй были с нами с самого начала, но когда дело дошло до Верховного суда, мы привлекли и других юристов, чтобы они помогли нам обосновать свою позицию на слушаниях. Алан Моррисон представлял Public Citizen, вашингтонскую контору, сделавшую себе имя на конституционных баталиях благодаря серии заметных побед на процессах в защиту прав личности в Верховном суде. Моя коллега и декан Кэтлин Салливан отстояла немало клиентов в суде, она сразу советовала построить стратегию на содержании Первой поправки. Наконец, нам помогал бывший генеральный прокурор Чарльз Фрид.
Его привлечение было огромным успехом. Всех прочих генеральных прокуроров наняла противная сторона, чтобы защищать полномочия Конгресса даровать медиакомпаниям особые права на продление сроков копирайта. Фрид был единственным, кто отверг это выгодное предложение ради того, чтобы отстаивать то, во что действительно верил. Он выступал в роли главного юриста Рональда Рейгана в Верховном суде. Он помогал в проведении серии процессов, которые ограничили полномочия Конгресса в рамках Статьи о торговле. И хотя он отстаивал в Верховном суде и такие мнения, с которыми лично я не соглашался, его присоединение добавило веса нашим аргументам. Государство, защищая закон, тоже привлекло целую обойму «друзей». Однако, что очень важно, в числе этих «друзей» не было историков и экономистов. Отчеты противников в данном деле готовились исключительно крупными медиакомпаниями, конгрессменами и правообладателями.
Медиакомпании никого не удивили. От закона они выгадывали больше всех. Участие конгрессменов тоже не стало сюрпризом: они отстаивали свою власть и косвенным путем оберегали обильные финансовые вливания, порождаемые этими полномочиями. Ну и, разумеется, никто не удивился, что правообладатели встали на защиту самой идеи о продлении их исключительного права контролировать, кто и что делает с их контентом.
Представители доктора Зюсса, например, доказывали: все, что происходит с работами Зюсса, лучше всего контролировать наследникам. Стоит им перейти в общественное достояние, стоит его творчество освободить – и люди смогут использовать его «для прославления наркотиков и создания порнографии» . Теми же мотивами руководствовался в защите своих прав и наследник Джорджа Гершвина – например, права на «Порги и Бесс» не дают тем, кто отказывается включать афроамериканцев в состав исполнителей . Вот так они себе представляют контроль над этой частью американской культуры, и вот зачем нужен им закон. Эти аргументы проясняют аспект, который редко подмечают в дебатах подобного рода. Когда Конгресс решает продлить сроки существующих копирайтов, он выбирает, кому из соискателей благоволить. Знаменитые и обожаемые правообладатели, вроде наследников Гершвина и Зюсса, приходят в Конгресс и говорят: «Разрешите нам еще двадцать лет контролировать то, о чем говорят как об образцах американской культуры. Мы с этим справимся лучше, чем кто-либо еще». Конгресс, разумеется, предпочитает отдавать должное популярным и знаменитым, потакая их интересам. Но именно тот случай, когда Конгресс предоставляет кому-то исключительное право высказываться о чем-то определенным образом, и должен, по традиции, блокироваться Первой поправкой.
В финальном докладе мы на это и указали. Сохранение закона CTEA означает не только неограниченную власть Конгресса продлевать копирайт (что будет все больше содействовать монополизации), но даст Конгрессу и неограниченное право назначать посредством копирайтов тех, кому говорить, а кому молчать. С февраля по октябрь я не занимался практически ничем, кроме подготовки к процессу. С самого начала, как было сказано, стратегию выбирал я. Верховный суд разделился на два основных лагеря. Одних мы называли «консерваторами», других – «остальными». В консерваторах ходили председатель Ренквист, судьи О'Коннор, Скейлия, Кеннеди и Томас. Эти пятеро вполне последовательно ратовали за ограничение власти Конгресса. Именно позиция этой пятерки, поддержавшей серию процессов Лопеса и Моррисона, недвусмысленно указывала, что перечисление полномочий может быть истолковано в пользу подтверждения границ полномочий Конгресса.
В число «остальных» входили четверо судей, упорно противостоявших ограничению власти Конгресса. Эта четверка – судьи Стивенс, Сутер, Гинсберг и Брайер – неоднократно заявляла, что Конституция предоставляет Конгрессу широкую свободу действий для решения того, как наилучшим образом использовать свои полномочия. Процесс за процессом эти судьи настаивали на том, что роль Верховного суда – поддерживать Конгресс. Хотя с голосованием этих четырех судей лично я практически всегда соглашался, заполучить голоса этой четверки нам едва ли удалось бы.
Особенно недосягаемым был голос судьи Гинсберг. Вдобавок к ее, в целом, уважительному отношению к Конгрессу (за исключением гендерных вопросов), она демонстрировала особенную почтительность в вопросах защиты интеллектуальной собственности. Она сама и ее дочь (выдающийся и хорошо известный специалист по интеллектуальной собственности) слеплены из одного интеллектуально-собственнического теста. Мы ожидали, что Гинсберг согласится с выкладками собственной дочери о том, что у Конгресса в данном контексте есть власть поступать по своему разумению, даже если в его рассуждениях не достает здравого смысла.
Близко к судье Гинсберг находились еще двое судей, которых мы также рассматривали как маловероятных союзников, хоть и способных преподнести сюрприз. Судья Сутер был тверд в своей благосклонности к Конгрессу, равно как и его коллега Брайер. Однако оба они весьма чутки в вопросах свободы слова, и, как мы полагали, у нас был очень важный аргумент в защиту свободы слова и против этих ретроспективных продлений.
Единственный судья, в голосе которого мы могли быть уверены, – это Стивенс. В истории он останется как один из величайших членов Верховного суда. Его предпочтения последовательно эклектичны. Это означает только то, что простой идеологией не объяснить, на чьей стороне он окажется. Однако он неоднократно заявлял о необходимости ограничений в рамках интеллектуальной собственности в принципе.
Мы предполагали, что он признает необходимость ограничений и в нашем деле.
Данный анализ группы «остальных» показывал самым ясным образом, на кого нам следовало делать упор – на консерваторов. Для победы надо было расколоть эти пять крепких орешков. Чтобы добиться своего, надо было получить большинство. Таким образом, единственный перевешивающий аргумент, вдохновлявший наше обращение, покоился на самой важной правоведческой новации «консерваторов». Именно на нее судья Сентелл и опирался в апелляционном суде: полномочия Конгресса необходимо толковать так, что перечисленные полномочия имеют ограничения.
Это и стало основой нашей стратегии – стратегии, ответственность за которую несу я. Мы намеревались доказать суду, что мнение государственных советников Конгресса всегда то же, что и в деле Лопеса: Конгрессу нужны неограниченные полномочия. В данном случае, они нужны для продления действующих сроков копирайта. Если что и было ясно относительно полномочий Конгресса в рамках статьи о прогрессе, то это указание на «ограниченность» такой власти. Мы задались целью убедить суд провести параллель между Элдредом и Лопесом: если власть Конгресса в регулировании торговли ограничена, то и полномочия по регулированию копирайта тоже не беспредельны. Аргумент государственной стороны сводился к следующему: Конгресс раньше уже так поступал, и ему следует разрешить делать это снова. Правительство заявляло об этом с самого начала – Конгресс продлевал срок существующих копирайтов. Значит, суд не должен теперь признавать данную практику неконституционной. В позиции правительства есть зерно истины, но небольшое. Конечно, соглашались мы, Конгресс продлевал действующие сроки в 1909 году, и, разумеется, с 1962 года Конгресс стал регулярно их увеличивать – всего это было сделано одиннадцать раз за сорок лет. Но эту «последовательность» надо рассматривать в перспективе. За первые сто лет Республики Конгресс продлил действующие сроки однажды. Затем это было проделано еще раз в следующие пятьдесят лет. Те редкие продления резко контрастируют с нынешней регулярной практикой. Что бы ни сдерживало Конгресс в прошлом, теперь эта сдерживающая сила исчезла. Конгресс вошел в цикл продлений, и нет никаких причин ожидать, что этот цикл завершится. Верховный суд, не колеблясь, уже вмешивался в подобный циклический процесс продлений. Что препятствует ему вмешаться и в данном вопросе? Прения сторон назначили на первую неделю октября. Я приехал в округ Колумбия за две недели до слушаний. В течение тех двух недель я неоднократно обсуждал предстоящее дело с адвокатами, вызвавшимися нам помочь. Такие дискуссии являются, по сути, тренировочными заседаниями, на которых воображаемые судьи допрашивают воображаемых победителей.
Я был убежден, что для победы мне надо удерживать внимание суда на единственном пункте: если разрешить такое продление, то полномочиям по установлению сроков предела не будет. Поддержка правительства будет означать, что сроки станут фактически неограниченными, а наша победа определит четкую линию поведения Конгресса – не продлевать существующих сроков. Тренировки были весьма эффективными, я нашел способы повернуть любой вопрос обратно к этой центральной идее.
Одно из обсуждений проходило с участием юристов из Джонс Дэй. Дон Айер был настроен скептически. Он работал в министерстве юстиции при Рейгане с прокурором Чарльзом Фридом. Ему приходилось участвовать в рассмотрении многих дел в Верховном суде. Оценивая нашу дискуссию, он выразил свое мнение: «Я просто боюсь, что если они не усмотрят настоящего вреда, то не захотят прекращать эту практику, которой, как утверждает правительство, стукнуло уже двести лет. Придется убеждать их в ее вредности, страстно заставлять увидеть наносимый урон. Если они такового не разглядят, у нас нет никаких шансов выиграть дело».
Пускай ему доводилось участвовать в слушаниях в этом суде, думал я, но он не постиг его души. Я же, как служащий, был свидетелем того, как судьи принимали верные решения – не политически верные, а просто верные. Как профессор права я провел жизнь, уча студентов тому, что суд выносит правильные вердикты не по политическим мотивам, а по закону. Когда я внимал Айеру, как страстно следует отстаивать убеждения, я понял, что он имел в виду, и не согласился. Наше дело правое. Этого достаточно. Пусть политики поймут, что оно еще и благое. В ночь перед слушаниями у здания Верховного суда начала выстраиваться очередь из желающих попасть на прения. Процесс оказался в центре внимания прессы и движения за освобождение культуры. Сотни людей стояли в очереди, чтобы присутствовать на заседании. Десятки из них провели ночь на ступенях здания Верховного суда, чтобы гарантированно оказаться на слушаниях. Не всем пришлось стоять в очереди. Те, кто знаком с судьями, могут попросить зарезервировать для них места (места для своих родителей, например, я попросил предоставить судью Скейлия). Члены Верховного суда могут забронировать себе места в специальном секторе, а сенаторы и конгрессмены тоже имеют особые места, чтобы присутствовать на заседаниях. Наконец, отведена галерка для прессы и клерков, работающих в офисах членов Верховного суда. Когда в то утро мы вошли в зал, свободных мест не было. Обсуждать собирались закон об интеллектуальной собственности, а зал был полон. Проходя к своему месту перед президиумом суда, я увидел сидевших слева родителей. Сев за стол, я заметил Джека Валенти в особой секции, которую обычно резервируют для членов семей судей.
Когда председатель предоставил мне слово, я начал с момента, на котором и собирался остановиться, – на вопросе ограничения власти Конгресса. Это дело о перечисленных полномочиях, сказал я, и о том, есть ли у них какой-либо предел.
Судья О'Коннор остановила меня уже через минуту после начала доклада. История вопроса ей надоела: «Конгресс так часто продлевал срок в последние годы, и если правота на вашей стороне, не рискуем ли мы поставить под сомнение и предшествующие решения о продлении? Я имею в виду, что эта практика, очевидно, началась с самого первого акта».
Ей очень хотелось заключить, что я бросаю «прямой вызов тому, что замыслили составители Конституции». Но я отвечал, снова и снова обращая внимание на пределы власти Конгресса: «Если это вызов замыслам составителей Конституции, то нельзя ли истолковать их слова таким образом, чтобы реализовать их замыслы? И на этот вопрос я отвечу: да, можно».
В обсуждении было два момента, когда мне следовало понять, куда клонит суд. Первым звонком был вопрос судьи Кеннеди, заметившего: «Я полагаю, из данной аргументации безоговорочно следует, что закон 1976 года тоже необходимо отменить. Мы не можем его не трогать, несмотря на распад системы, так как в течение всех последующих лет данный акт замедлял прогресс науки и полезных искусств. Я что-то не вижу никаких эмпирических свидетельств этого». И вот тут я допустил явный промах. Я ответил по-профессорски, будто поправляя студента: «Судья, мы не выдвигаем совершенно никаких эмпирических утверждений. В нашем иске по Статье о копирайте нет никаких ссылок на эмпирические утверждения о замедлении прогресса. Наш единственный довод состоит в том, чтобы указать на структурное ограничение. Оно необходимо для того, чтобы сделать невозможным по существующим законам об авторском праве такое явление, как фактически вечный срок действия копирайта». Это был правильный ответ, но неуместный. Вместо этого следовало сказать об очевидном и серьезном вреде, о котором написано сколько угодно отчетов, и судья хотел услышать это. В этот бы момент да последовать совету Дона Айера… Это была игра в софтбол: я ответил свингом и промазал.
Второй звонок пришел от председателя, под которого все дело и было подстроено. Председатель Верховного суда принимал решение в пользу Лопеса, и мы надеялись, что он воспримет наш процесс как явно подобный тому.
Когда он стал задавать свой вопрос, в один миг стало ясно, что нам он вовсе не симпатизирует. Для него мы были кучкой анархистов. Он спросил: «Да, но вы добиваетесь еще большего. Вы хотите получить право копировать дословно чужие книги, не так ли?»
Мистер Лессиг: «Мы добиваемся права копировать дословно произведения, которые должны были перейти в общественное достояние, если бы не закон, который нельзя оправдать обычным анализом Первой поправки или внимательным прочтением ограничений, встроенных в статью о копирайте».
Дела у нас пошли лучше, когда слово взяли представители государства, так как суд уже уяснил суть наших требований. Судья Скейлия спросил генерального прокурора Олсона:
«Вы утверждаете, что функционально неограниченный срок является нарушением (Конституции), но это в точности аргумент присутствующих здесь истцов о том, что ограниченный продлеваемый срок есть функциональный эквивалент неограниченного срока». Когда Олсон закончил свой доклад, настал мой черед давать заключительное опровержение. Бичевание Олсона возродило мой гнев. Но мой гнев по-прежнему имел академическую направленность, а не практическую. Представители государства выступали так, словно это был вообще первый процесс в отношении ограничения полномочий Конгресса в сфере копирайтов и патентов. Как всегда по-профессорски, а не по-адвокатски, я завершил свое выступление длинной историей Верховного суда, налагавшего ограничения на полномочия Конгресса в сфере авторского и патентного права. В действительности, самый первый случай, когда принятый Конгрессом закон был признан превышающим оговоренные перечисленные полномочия, базировался как раз на статье Конституции о копирайте и патентах. Истинная правда. Но это нисколько не склонило суд на мою сторону.
Покидая в тот день здание суда, я уже жалел о сотне моментов, в которых поступил так, а не иначе. На сто вопросов я бы ответил по-другому, но все-таки одна мысль продолжала подпитывать мой оптимизм. У представителей правительства все время переспрашивали, каков предел. Снова и снова они отвечали, что предела нет. Это был тот самый ответ, который я хотел услышать в суде. Ибо я не мог себе представить, как суд, поняв, что правительство уверено в неограниченной власти Конгресса над сроками в рамках статьи о копирайте, может стать на сторону государства. Генеральный прокурор сделал все за меня. Сколько я ни пытался, я не мог уразуметь, каким образом суд может признать власть Конгресса ограниченной в рамках статьи о торговле и неограниченной в области копирайта. В те редкие мгновения, когда я позволял себе уверовать в нашу победу, это случалось потому, что я чувствовал: этот суд, в частности консерваторы, окажется связанным собственным решением в другом, уже завершенном деле.
Утром 15 января 2003 года я опоздал в офис на пять минут и пропустил семичасовой звонок клерка из Верховного суда. Прослушивая сообщение на автоответчике, я сразу понял, что она собиралась сообщить мне плохую весть. Верховный суд закрепил решение апелляционного суда. Голоса семерых судей были против нас и составили большинство. К противоположному решению пришли двое. Спустя несколько секунд вынесенные решения прислали по электронной почте. Я снял телефонную трубку, вывесил объявление в нашем блоге и засел разбираться, где же я допустил ошибку в своих доводах. Мои доводы. Это было дело, в котором все деньги мира противостояли доводам. И это был последний наивный профессор права, штудировавший фолианты в поисках убедительных доводов. В первую очередь я раскопал решение, желая понять, как суд умудрился отделить принцип в этом процессе от позиции в деле Лопеса. Аргумента нигде не было. Это дело даже не цитировалось. Этот довод был ключевым в нашем разбирательстве, но он даже не упоминался в судебном решении.
Судья Гинсберг просто игнорировала аргумент о перечисленных полномочиях. Удовлетворившись своим взглядом на то, что власть Конгресса не ограничена в целом, она решила, что в данном случае полномочия Конгресса беспредельны.
Ее мнение было совершенно здравым – для нее и для судьи Сутера. Оба они не верят в Лопеса. Было бы чересчур опрометчиво ждать от них мнения, признававшего, тем более объяснявшего, доктрину, которую они так старались разгромить.
Однако, осознав происшедшее, я читал дальше и отказывался верить своим глазам. Я говорил, что суд неспособен примирить ограниченные полномочия в рамках статьи о коммерции и беспредельную власть в сфере копирайта. До меня даже не доходило, что судьи могли обойти эту двусмысленность, просто проигнорировав данный аргумент. Никакой непоследовательности не было, потому что они не пожелали рассматривать два дела в связке друг с другом. Не было, таким образом, никакого принципа, вытекавшего из дела Лопеса. В том контексте власть Конгресса могла ограничиваться, в этом – нет. И все-таки, по какому праву они взялись выбирать, которую из ценностей составителей Конституции соблюдать? По какому праву они – пятеро промолчавших – могли выбирать ту часть Конституции, которую следует применить, основываясь на ценностях, которые сочли важными? Мы вернулись прямиком к тем размышлениям, которые, как я говорил, претили мне изначально. Я не сумел убедить их, что затронут животрепещущий вопрос. Я не смог осознать, что, как бы не презирал я систему, где суд выбирает, какие конституционные ценности уважать, наша-то система как раз такова. Судьи Брайер и Стивенс написали очень сильные заявления о расхождении во взглядах. Мнение Стивенса было выражено в понятиях самого права. Он доказывал, что традиция закона об интеллектуальной собственности не должна поддерживать это неоправданное продление сроков. Он основывал свою аргументацию на параллельном анализе решений в сфере патентов (как и мы). Но остальные судьи не приняли в расчет эту параллель. Они не объяснили, как одни и те же слова в статье о прогрессе могут принимать совершенно разное значение в зависимости от того, о чем идет речь, – о патентах или о копирайтах. Суд оставил заявление судьи Стивенса без ответа. Судья Брайер, возможно, составил наилучшее из когда-либо написанных заявление, выведя вопрос за рамки Конституции. Он указал, что срок копирайтов стал таким длинным, потому что превратился, по сути, в неограниченный. Мы говорили, что при нынешнем сроке копирайт гарантировал автору 99,8% вечного срока. Брайер утверждал, что мы ошиблись, и действительное значение составляет 99,9997% от вечного срока. В любом случае, суть ясна: если Конституция требует «ограничения» срока, а существующий срок настолько долог, что является, по сути, неограниченным, то это противоречит Конституции. Эти двое судей приняли наши доводы. Но так как ни один из них не верил в дело Лопеса, оба не стали продвигать его в качества предлога для отмены продления. Дело разрешили, так и не разглядев довода, который мы позаимствовали у судьи Сентелла. Это как Гамлет, оказавшийся не принцем.
Поражение вызывает депрессию. Говорят, показателем выздоровления является смена подавленного состояния гневом. Гнев у меня родился сразу, но депрессию он не излечил. Это был гнев двоякого рода. Во-первых, я злился на пятерых «консерваторов». Им ничего не стоило объяснить, почему принцип Лопеса в нашем деле неприменим. Убедительного аргумента они бы не нашли. Я в это не верю, прочитав, как его преподнесли другие, и попытавшись вывести его самостоятельно. Но, по крайней мере, сохранилась бы цельность. Эти судьи, в частности, неоднократно заявляли о том, что верный способ толкования Конституции – это «оригинализм». Сначала надо понять текст составителей, истолкованный в их контексте, в свете структуры Конституции. Этот метод породил дело Лопеса и многие другие «оригиналистские» решения. Куда же подевался их «оригинализм» теперь?
Здесь они поддержали мнение, в котором не содержалось ни единой попытки объяснить, что именно подразумевали составители, создавая статью о прогрессе такой, какая она есть. Они поддержали мнение, в котором так и не удосужились объяснить, каким образом структура данной статьи влияет на толкование полномочий Конгресса. И они сошлись во мнении, в котором даже не пытались обосновать, почему эта дарованная власть может быть беспредельной, тогда как в рамках статьи о торговле власть ограничена. Одним словом, они пришли к заключению, которое неприменимо и непоследовательно для их же собственного способа толкования Конституции. Это заключение, возможно, привело их к удобному решению, но в нем не оказалось ни грана того, что могло бы связать вердикт с их собственными принципами.
Моя злость на консерваторов быстро превратилась в злость на самого себя. Ибо я позволил себе смешать взгляд на право, каким оно мне нравилось, со взглядом на право, как оно есть. Большинство юристов и профессоров права не выносят идеализма в отношении судов в целом и этого Верховного суда в частности. Большинство исповедует гораздо более прагматичный подход. Когда Дон Айер сказал, что это дело можно выиграть, если попытаться убедить судей в важности ценностей составителей Конституции, я воспротивился этой идее. Я не желал верить, что суд принимает решения таким образом. Я настаивал на ведении этого дела, как будто оно было простым применением набора принципов. Я вел строго логичную полемику. Я не собирался тратить время на популяризацию. Когда я перечитываю стенограмму того октябрьского заседания, я обнаруживаю сотню мест, где ответы могли придать прениям другие направления, и где истина о вредоносности этой неограниченной власти могла стать очевидной суду. Судья Кеннеди искренне хотел, чтобы ему это показали. А я, как идиот, взялся поправлять его. Судья Сутер искренне желал видеть ущерб для Первой поправки. А я, как учитель математики, переформулировал вопрос, чтобы сделать логический вывод. Я показал им, как отменить этот закон Конгресса, если они того пожелают. Была целая сотня мест, где я мог помочь им захотеть этого. Все загубили мое упрямство и нежелание отступать. Мне доводилось убеждать сотни аудиторий, я не раз убеждал страстно, но перед этими слушателями я отказался от попыток страстного убеждения, которые я предпринимал в других случаях. Это не должно было стать базисом, на основе которого суд решит дело.
А если бы я отстаивал свою позицию иначе? Как бы все кончилось, будь на моем месте Дон Айер, Чарльз Фрид или Кэтлин Салливан? Мои друзья поспешили убедить меня в том, что ничего бы не изменилось. Суд был не готов к этому, уверяли они. Мы были обречены проиграть. Нашему обществу потребуется куда больше для осознания правоты составителей Конституции. И когда это случится, мы сможем это показать суду.
Может быть, и так, но я сомневаюсь. У этих судей нет меркантильного интереса делать что-либо вразрез со своими убеждениями. Их не осаждают лоббисты. Им незачем противостоять правильным решениям. Я не могу не думать о том, что стоило мне чуть скорректировать для себя этот прекрасный образ бесстрастного судьи, и я мог бы их убедить. Но даже если бы мне не удалось, нет никаких оправданий тому, что произошло в январе, ибо в самом начале процесса один из ведущих профессоров по интеллектуальной собственности публично заявил, что я совершаю ошибку, пытаясь донести это до суда. «Суд не готов», – сказал Питер Яси; этот вопрос не стоит поднимать, пока суд не будет готов.
После слушаний и вынесенного решения Питер заявил и мне, и публично, что он ошибался. Но если этот суд в самом деле убедить было невозможно, то мы получили единственно необходимое свидетельство правоты Питера. Либо я был не готов вести это дело так, чтобы добиться положительного результата, либо они не были готовы воспринять данный процесс так, чтобы результат оказался положительным. В любом случае, решение представить это дело в суде, решение, которое я принял за четыре года до слушаний, было ошибочным. В то время как реакция на закон Сонни Боно сама по себе была почти единодушно отрицательной, отношение к решению Верховного суда было смешанным. Никто, по крайней мере, в прессе, не попытался признать продление срока копирайта хорошей идеей. Эту битву идей мы выиграли. Решение приветствовали в газетах, которые изначально скептически относились к активности суда в других случаях. Почтительность хороша, даже если она оберегает глупый закон. Но там, где решение критиковали, критиковали его именно из-за глупости и вредности закона. «Нью-Йорк Таймс» написала в редакционной статье: «В итоге, решение Верховного суда приблизило возможность увидеть начало заката общественного достояния и рождение вечного копирайта. Общественное достояние было великим экспериментом, которому нельзя позволить кануть в небытие. Возможность свободно творить на основе всего творческого багажа человечества является одной из причин того, что мы живем во времена такого плодотворного творческого брожения».
Лучшими ответами стали карикатуры. Родился целый рой веселых рисунков, изображавших Микки за решеткой и тому подобное. Лучшей, с моей точки зрения на процесс, была работа Рубена Боллинга, помещенная на следующей странице. Вереница «могущественных и богатых» сделана немного нечестно, но удар кулаком в лицо ощущался именно так.
Этот рисунок навсегда застрял в моей голове вместе с цитатой из «Нью-Йорк Таймс». Тот «великий эксперимент» под названием «общественное достояние» уже окончен? Когда мне удается подойти к этому с юмором, я думаю: «Дорогая, я уменьшил Конституцию». Но, в общем, мне не до шуток. В нашей Конституции было прописано непременное существование свободной культуры. В процессе, который я затеял, Верховный суд, по сути, расправился с этим понятием. Более способный юрист заставил бы их увидеть все иначе.

XIV глава. Элдред II

В день, когда решилось дело Элдреда, судьба уготовила мне поездку в Вашингтон, округ Колумбия (в день повторных слушаний, когда отклонили жалобу Элдреда, то есть дело по-настоящему завершилось, судьба предназначила мне читать доклад перед технологами в Мире Диснея). То был особенно долгий перелет в мой самый нелюбимый город. Дорога в город из аэропорта Даллеса была забита, так что я открыл свой компьютер и написал критическую статью.
Это был акт раскаяния. На протяжении всего перелета из Сан-Франциско в Вашингтон в голове снова и снова прокручивался все тот же совет Дона Айера: «Тебе надо заставить их понять важность этого дела». А отголоском ему звучал вопрос судьи Кеннеди: «На протяжении всех последних лет закон тормозил прогресс науки и полезных искусств. Я просто не вижу никаких эмпирических свидетельств этого». Так, потерпев крах в отстаивании конституционного принципа, я ударился, в конце концов, в политику.
«Нью-Йорк Таймс» опубликовала мою колонку. В ней я предлагал простой фиксированный срок: в течение пятидесяти лет после публикации работы правообладатель должен регистрировать свое произведение и платить небольшой взнос. Если он платит взнос, то извлекает выгоду на протяжении полного срока действия копирайта. Если не платит, его работа становится общественным достоянием. Мы назвали это законом Элдреда, что было справедливо. Эрик Элдред любезно согласился, чтобы его имя снова использовали, хотя сразу же заявил, что такой закон не пройдет, если не дать ему другого названия. Есть и два других варианта. В зависимости от взглядов, это может быть «Закон о закреплении общественного достояния» или «Закон о дерегуляции срока копирайта». В обоих случаях суть идеи ясна и очевидна: убрать копирайт оттуда, где он ничего не делает, а только блокирует распространение знаний и доступ к ним. Оставить копирайт на тот срок, который устанавливает Конгресс, только для тех произведений, которые стоят хотя бы доллар. Но во всем остальном контент следует освободить. Реакция на данную идею была изумительно бурной. Стив Форбс поддержал ее в редакционной статье. На меня обрушилась лавина электронных и обычных писем с выражениями поддержки. Когда концентрируешь внимание на творческих потерях, люди понимают, что система копирайта бессмысленна. Как сказал бы настоящий республиканец, здесь правительственное регулирование просто мешает инновациям и творчеству. И как выразился бы настоящий демократ, здесь правительство блокирует доступ к знаниям и их распространение без какой-либо уважительной причины. На самом деле, нет особой разницы во взглядах демократов и республиканцев на данную проблему. Любой человек понимает глупость и вредность существующей системы. Действительно, многие осознали очевидное преимущество обязательной регистрации. Ибо одним из самых узких мест в существующей системе для тех, кто желает лицензировать контент, является отсутствие очевидного места, где можно было бы найти список настоящих правообладателей. Так как регистрация не требуется, в маркировке контента нет необходимости, и вообще никакие формальности не нужны. Зачастую невероятно сложно вычислить правообладателей, чтобы испросить у них разрешения на использование или приобретение прав на их произведения. Такая система снизит затраты, организовав, по меньшей мере, один реестр, по которому можно будет идентифицировать правообладателей. Как я говорил в десятой главе, формальности из закона о копирайте удалили в 1976 году, когда Конгресс пошел по европейскому пути и отменил все формальные требования для предоставления копирайта .
Европейцы, говорят, воспринимают копирайт как «естественное право», а естественные права существуют вне каких-либо форм. Традиции, подобные англо-американской, требовали от правообладателей соблюдения формальностей для защиты их прав. По мнению европейцев, это знак неуважения к авторскому достоинству. Мое право как создателя порождено моим творчеством, а не особым расположением государства. Это замечательная риторика, звучит она очень романтично, но это нелепая политика копирайта. Нелепая, прежде всего, для авторов, потому что мир без формальностей вредит творческому началу. Способность распространять «творческий подход Уолта Диснея» пропадает, когда отсутствует простой способ понять, что охраняется, а что – нет. Борцы с формальностями отпраздновали свою первую настоящую победу в Берлине в 1908 году. Специалисты по авторскому праву из разных стран внесли в Бернскую конвенцию поправки, требующие пожизненного срока действия копирайта плюс пятьдесят лет, а также отмены формальностей копирайта. Формальности попали в немилость из-за историй о нечаянных потерях, которые становились все более частыми. Выглядело это так, будто персонаж Чарльза Диккенса пробежался по всем литагентствам, и недостающая точка над «i» или перекладина у «Т» лишила вдову единственного средства к существованию. Эти жалобы были настоящими и серьезными. А строгость формальностей, особенно в Соединенных Штатах, доходила до абсурда. Закон всегда должен предусматривать способы прощения невинных промахов. И я не вижу причин, чтобы закон о копирайте не предусмотрел их тоже. Чем отменять формальности полностью, в Берлине следовало перейти на более разумную систему регистрации. Однако даже такому шагу противились, потому что регистрация в девятнадцатом и двадцатом веках была делом дорогим и хлопотным. Отмена формальностей сулила не только спасение вдов от голодной смерти, но также избавление от ненужного бремени регулирования, возложенного на творческих людей.
В 1908 году учли не только практическое недовольство авторов, но и нравственный аспект. Не было никаких причин считать творческую собственность формой собственности второго сорта. Если плотник собирает стол, его права на предмет мебели не зависят от подачи заявления правительству. Он «естественным образом» получает право собственности на стол, и он может подтвердить свое право против любого похитителя стола, вне зависимости от того, информировал ли он государство о своем владении мебелью. Аргумент этот точен, но его применение уводит не в ту сторону, потому что аргумент в пользу формальностей никак не говорит о «второсортности» творческой собственности. Довод в пользу формальностей вытекает из особых проблем, порождаемых творческой собственностью. Формальности закона реагируют на особую природу творчества, чтобы обеспечить ему эффективное и справедливое распространение. Никто, например, не считает землю второсортной собственностью только по той причине, что сделку надо регистрировать в суде, если хочешь, чтобы продажа земли имела силу. Некоторые могут посчитать автомобиль второсортной собственностью, потому что машину надо регистрировать у властей штата и снабжать номером. В обоих случаях всем очевиден важный довод в пользу регистрации: так рынки работают эффективнее, и лучше обеспечиваются права владельца. Без системы земельного реестра землевладельцам пришлось бы бесконечно отстаивать свою собственность, а благодаря регистрации они просто могут указать полиции на свое право. Без системы регистрации машин угон автомобилей сильно бы упростился, регистрация превращает сбыт краденой машины в проблему для вора. Бремя, возложенное при этом на владельцев собственности, ничтожно, но в целом получается намного более надежная система защиты собственности.
Сходная особая природа придает значение формальностям в законе о копирайте. В отличие от плотницкого стола в природе не существует ничего такого, что делает достаточно ясной вероятную принадлежность отдельного объекта творческой собственности. Запись последнего альбома Лайла Ловетта может существовать в миллиарде мест одновременно безо всякой непременной связи с ее владельцем. И, как и в случае с автомобилем, нет надежного способа купить и продать творческую собственность, если нет какого-либо простого способа идентификации автора и определения его прав. В мире без формальностей простые сделки рассыпаются. Их место занимают сложные и дорогостоящие, с привлечением юристов.
Такое понимание проблем с законом Сонни Боно мы и пытались продемонстрировать Верховному суду. И эту часть наших доводов суд «не понял». Из-за того, что мы живем в мире без формальностей, не существует простого способа развивать или использовать культуру нашего прошлого. Если бы сроки копирайта были, как и диктует история правосудия, «короткими», тогда это не имело бы особого значения. Контроль над произведением, согласно системе составителей Конституции, предполагался в течение четырнадцати лет. По прошествии четырнадцати лет произведение надо было «освобождать». Но теперь, когда копирайты могут растянуться чуть ли не на век, неспособность понять, что защищено, а что нет, становится тяжелейшим и очевидным бременем для творческого процесса. Если единственный для библиотеки способ организовать интернет-выставку материалов о Новом курсе Рузвельта – это нанять адвоката, который утрясет вопрос с правами на каждое изображение и звукозапись, то система копирайта обременяет творческую деятельность так, как никогда прежде. И это потому, что формальностей не существует.
Закон Элдреда разрабатывался как метод решения именно этой проблемы. Если вы что-то оцениваете хотя бы в один доллар, тогда регистрируйтесь и получайте продленный срок. Таким образом, остальные будут знать, как с вами связаться и получить разрешение на использование вашего произведения, а сами вы выгадаете от продленного срока копирайта.
Если что-то не представляет для вас ценности настолько, чтобы регистрироваться и получать выгоду от продленного срока, тогда и государству нет никакой нужды защищать вашу монополию на данное произведение. Работа должна перейти в ранг общественного достояния, чтобы каждый мог ее скопировать, включить в архив или снять фильм по ее мотивам. Все, что не стоит вам даже доллара, должно стать свободным. Некоторые беспокоятся о бремени, возлагаемом на авторов. Но разве бремя регистрации произведения означает, что однодолларовая ценность обманчива? Разве хлопоты не обходятся дороже одного доллара? Не в том ли истинная проблема регистрации? В этом. Хлопоты ужасны. Система, существующая ныне, громоздка. Я совершенно согласен с тем, что Агентство по авторским правам проделало ужасную работу (несомненно, потому что их так ужасно финансируют) по введению простой и дешевой регистрации. По-настоящему разрешить проблему формальностей можно, только разрешив проблему правительств, диктующих любую систему формальностей. В этой книге я предлагаю подобное решение, которое существенно реорганизует Агентство по авторским правам. Для начала предположим, что регистрационной системой ведает Amazon. Допустим, регистрация осуществляется одним щелчком мыши. Закон Элдреда предлагает простую, в один клик, регистрацию копирайта на пятьдесят лет после публикации. Опираясь на исторические данные, такая система переместит до 98% произведений, чья коммерческая жизнь закончилась, в ранг общественного достояния через пятьдесят лет. Что скажете?
Когда Стив Форбс поддержал эту идею, кое-кто в Вашингтоне обратил на нас внимание. Многие люди выходили на контакт со мной, указывая мне на представителей в Конгрессе, которые могли бы охотно представить на рассмотрение палаты Закон Элдреда. Было несколько человек, кто прямо предлагал предпринять первые шаги. Один представитель, Зоуи Лофгрен из Калифорнии, зашла так далеко, что даже набросала проект билля. Законопроект разрешал любые проблемы с международным правом. К правообладателям предъявлялись простейшие из возможных требования. В мае 2003 года все шло к тому, что билль будет представлен на рассмотрение. 16 мая я написал в блог закона Элдреда: «Уже близится». Общая реакция в блоговом сообществе обернулась ожиданием чего-то хорошего. Но на этой стадии вмешались лоббисты. Джек Валенти и главный совет MPAA нагрянули в офис конгрессменши, чтобы изложить ей свой взгляд на вещи. В присутствии адвоката, как сообщил мне Валенти, он проинформировал миссис Лофгрен, что МРАА будет против принятия закона Элдреда. Доводы были постыдно слабыми. Но самое интересное, их слабость ясно говорит о том, зачем вообще затевался этот разговор. В первую очередь, МРАА доказывала, что Конгресс «твердо отверг ключевую концепцию предложенного билля» – о возобновлении копирайтов. Это было правдой, но к делу не относилось. «Твердый отказ» Конгресса прозвучал задолго до того, как интернет сделал производные виды использования намного более вероятными. Во-вторых, они доказывали, что предложение навредит бедным правообладателям, которые не могут себе позволить заплатить доллар за регистрацию. В-третьих, Конгресс определил, что продление срока копирайта поощряет работу по реставрации. Может быть, это и верно для малого процента произведений, находящихся под охраной авторского права, по-прежнему коммерчески ценных. Но, опять-таки, это не относится к делу, так как предложение не отменяет продления срока, если уплачен символический взнос. В-четвертых, МРАА утверждала, что билль приведет к «сумасшедшим» затратам, потому что система регистрации не бесплатна. Это верно, но затраты эти определенно меньше стоимости выяснения прав на копирайт, владелец которого неизвестен. В-пятых, они обеспокоены риском того, что история, положенная в основу фильма, перейдет в общественное достояние. Но где же тут риск? Если она и становится общественным достоянием, то фильм представляет собой полноценное производное использование.
Наконец, МРАА доказывала, что существующий закон позволяет правообладателям делать то же самое, если они того хотят. Но ведь вся суть в том, что существуют тысячи правообладателей, даже не подозревающих о том, что у них имеется копирайт. Неважно, свободны они им распоряжаться или нет (в любом случае, противоречивое утверждение). Если они о нем не знают, то, скорее всего, вообще им не распорядятся.
В начале этой книги я поведал две истории о том, как закон реагировал на технологические изменения. В одном случае возобладал здравый смысл. В другом – здравый смысл замешкался. Различаются эти две истории мощью оппозиции – силой той стороны, которая стремится сохранить статус-кво. В обоих случаях новая технология угрожала старым интересам. Но у этих интересов хватило сил защититься от новой конкурентной угрозы только в одном случае. Я использовал эти два случая в качестве фона для описания войны, о которой повествует данная книга. Ибо здесь новая технология тоже вынуждает закон реагировать. И здесь мы также должны задаться вопросом, следует ли право здравому смыслу или противится ему? Если же закон поддерживает здравый смысл, то на чем основан такой здравый смысл?
Если речь идет о пиратстве, закон прав, поддерживая правообладателей. Описанное мной коммерческое пиратство – зло и вред, и закон должен работать над его искоренением. Если речь идет о пиринговом обмене, легко понять, почему закон по-прежнему поддерживает владельцев. Значительный объем этого обмена противозаконен, даже если другая часть безобидна. Когда речь заходит о сроках копирайта на микки маусов всего мира, еще можно понять, почему закон отдает предпочтение Голливуду. Большинство людей не осознают причин ограничения сроков копирайта, а значит за этим сопротивлением все еще могут проглядывать благие намерения.
Но когда правообладатели противостоят такому предложению, как закон Элдреда, тогда мы, наконец, получаем пример, разоблачающий голый собственнический интерес в разжигании этой войны. Подобный закон высвободил бы невероятно много контента, который иначе просто не востребован. Он не мешал бы желанию любого правообладателя осуществлять продолжительный контроль над своим контентом. Он просто высвободил бы то, что Кевин Келли называет «темным контентом», заполнившим архивы по всему миру. Поэтому когда воители копирайта выступают против таких изменений, стоит задать себе один простой вопрос: «А что вообще надо этой индустрии?» Борцы за копирайт могли бы защитить свой контент очень скромным усилием. Поэтому старания блокировать что-либо похожее на закон Элдреда преследуют, на самом деле, совершенно иные цели. Препоны закону Элдреда устраиваются для того, чтобы ничто больше точно не перешло в статус общественного достояния. Это еще один шаг на пути к тому, чтобы лишить общественное достояние всякой возможности составлять конкуренцию; к ситуации, когда использования контента, неконтролируемого коммерчески, вовсе не останется; к миру, где не будет коммерческого использования контента без их предварительного разрешения. Сопротивление закону Элдреда разоблачает экстремизм противной стороны. Самое могущественное, самое сексуальное и самое обожаемое лобби стремится, на самом деле, не отстоять свою «собственность», а отказаться от традиции. Они не просто преследуют цель защитить свое, они добиваются, чтобы вообще все, что есть, принадлежало им. Несложно понять, откуда у поборников копирайта такие взгляды. Нетрудно увидеть, почему они останутся в выигрыше, если конкурирующее общественное достояние вкупе с интернетом удастся как-нибудь задавить. В точности, как RCA опасалась конкуренции со стороны FM, они боятся конкуренции общественного достояния в связке с самой общественностью, у которой появились теперь средства творить на основе культурного наследия и обмениваться творческими результатами. Трудно понять, почему эти взгляды разделяет общественность. Все происходит так, будто закон признал аэропланы нарушителями. МРАА стоит рука об руку с Косби и требует уважать ее никчемные и бесполезные права собственности, дабы эти жалкие и позабытые правообладатели могли мешать продвижению других.

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел культурология