Гинзбург К. Мифы-эмблемы-приметы: Морфология и история

ОГЛАВЛЕНИЕ

Профессор Калифорнийского университета (Лос-Анджелес) и Болонского университета Карло Гинзбург (род. в 1939 г.) - один из самых оригинальных и ярких современных историков. Сборник "Мифы - эмблемы - приметы" вышел в свет в 1986 г. и с тех пор приобрел широчайшую известность: он переведен на 10 языков. Все работы Гинзбурга отличаются заостренно-методологическим характером; они посвящены узловым точкам современного гуманитарного знания и находятся в центре сегодняшних методологических дискуссий.
Автор работает на стыках таких дисциплин, как история и антропология, история и искусствоведение, история, фольклористика и психоанализ. Статьи сочетают высочайший научный уровень с увлекательностью изложения, а мощный справочный аппарат делает их незаменимым введением в соответствующую проблематику.

От переводчика

Примечания автора нумерованы и приводятся в конце статей. Примечания переводчика отмечены звездочками и приводятся внизу страницы. Все вставки в ломаных скобках принадлежат автору. И в цитатах, и в основном тексте все вставки в прямых скобках принадлежат переводчику.
Я выражаю глубокую благодарность Г. Дашевскому за помощь с переводом латинских цитат и Е. Костюкович за многообразное содействие в работе.
Я глубоко признателен профессору Карло Гинзбургу, оказывавшему мне любезную помощь на всех этапах работы над этой работой.
СЕРГЕЙ КОЗЛОВ

Предисловие к русскому изданию

Сергей Козлов попросил меня представить этот сборник русскому читателю. Я с радостью принял это предложение. Россия играла в моем решающую роль — в силу многих причин, которые не всегда легко поддаются учету. Мой отец, Лев (Леоне) Гинзбург, родился в Одессе в году; семья перевезла его в Италию, когда ему было пять лет. Еще юношей он перевел па итальянский «Тараса Буль-бу» и «Анну Каренину». году отец стал приват-доцентом и сразу же приступил к чтению курса лекций о Пушкине в где раньше учился. В 1934 году оставил преподавание, чтобы не приносить присягу, которую фашистский режим навязал университетским профессорам. Вскоре после этого он был арестован за антифашистскую деятельность и два года провел в тюрьме. Отец был одним из основателей издательства «Эйнауди», в работе го принимал участие и в 30-е годы, и даже после года, когда был сослан в область Абруцци, в глухую деревню; там он провел три года с женой детьми. Как только пал режим Муссолини, мой отец перебрался в Рим, чтобы снова участвовать в политической деятельности; во время оккупации Рима нацистами он издавал подпольную газету «L'Italia В ноябре года отец был чен; было установлено, что он антифашист и еврей; он был заточен в немецкое отделение тюрьмы «Regina где и погиб в феврале года. собрание его работ включает в себя много статей, посвященных русским от Пушкина до Достоевского, от Герцена и Толстого до Бабеля.
Когда отец погиб, мне было пять лет. В моей жизни он был и и отсутствующей фигурой; и через само свое

отсутствие он особым образом в ней присутствовал. Здесь я скажу только, что некоторые книги, ставшие для меня решающими, — и мир», «Идиот» — вошли в мою жизнь вместе с предисловиями моего отца: предисловия эти были подписаны звездочкой, поскольку расовые законы фашистов запрещали ему ставить свое полное имя. (Увы, русскому языку я так и не выучился, о чем боко сожалею.) Мое нравственное воображение было сформировано в первую очередь Толстым, а также Достоевским и Чеховым; этот меня общий со многими поколениями читателей, рассеянных по миру. Но я не могу отделаться от ощущения, что голос Толстого дошел до меня через звуки голоса моего отца, рый в годы ссылки, когда я был ребенком, вычитывал и выправлял прежний итальянский перевод «Войны и мира».
Я заговорил о нравственном воображении — то есть об которой питается человеческое «я». Человеческое «я» всегда устойчиво и изменчиво одновременно. Без русских романов XIX ка я не был бы собою. И те позиции, которые я много лет спустя выбрал для себя в сфере историографии, произрастают отчасти из моего раннего знакомства с русским романом (об этом подробнее написано в статье «Микроистория: две-три вещи, которые я о ней Но русские романы я, сам того почти не сознавая, воспринял через преломляющую призму еще одной книги, которая познакомила меня с совершенно иным аспектом русской культуры.
Летом года (мне было одиннадцать лет) передо мной залась только что выпущенная издательством «Эйнауди» книжка, в которой была собрана часть киноведческих работ Сергея Эйзенштейна. Я прочитал ее в состоянии полной ошеломленности, мало что понимая. По эйзенштейновским описаниям я старался вообразить его фильмы; смотреть их я начал лишь несколько лет спустя. Сейчас, оглядываясь назад, я думаю, что вкус к монтажу — монтажу изображений и монтажу высказываний — появился у меня от этих статей и этих фильмов. Не могу даже сказать, что именно произошло во мне, когда однажды вечером, случайно, я рел в почти пустом киноклубе необыкновенный фильм Кулешова «Луч смерти» — с перепутанными частями, с непонятными титрами. Но думаю, что мой способ писать историю (а может быть, и мой способ чтения) был на глубинном уровне, какими-то не вполне уловимыми для меня путями, сформирован великим русским кинематографом 20-30 годов.

В более общем плане эти фильмы подготовили меня к восприятию работ русских формалистов, тогда еще мало кому известных на Западе. И здесь я подхожу к сборнику который публикуется на русском языке с добавлением одной более поздней статьи (уже упомянутая выше Собрать вместе все эти статьи, написанные на протяжении довольно большого промежутка времени, меня побудила, как я объясняю в предисловии к итальянскому изданию, потребность разобраться в тех трудностях, с которыми я тогда сталкивался в моей работе. Я заблудился в огромном лабиринте, в тором очутился, пытаясь расшифровать корни шабаша ведьм в евроазиатской перспективе. Из этого лабиринта я с большим или меньшим успехом выбрался через несколько лет («Ночная рия: Опыт дешифровки шабаша», а путеводной нитью мне служило соотношение между морфологией и историей, которое я попытался извлечь из заметок Людвига о «Золотой ветви» Фрэзера: заметки эти были написаны в начале 30-х дов. Но не менее важным для меня стало, чуть позже, знакомство с блистательной, хотя и малоизвестной работой Соломона Лурье об эдиповом мифе в сравнительной перспективе на год опередившей знаменитую «Морфологию сказки» Владимира Проппа Родственность текстов Лурье, Проппа и Витгенштейна состоит в что все три текста отправляются, имплицитно или (чаще) эксплицитно, от морфологических размышлений Гёте. Двадцать лет назад мне казалось, что сопряжение морфологии с историей, о котором говорит подзаголовок моего сборника, составляет сквозную тему моих исследований, сколь бы разнородного материала они ни касались. Я продолжаю так думать и сейчас.

Предисловие к итальянскому изданию В этот сборник вошли статьи, опубликованные между и годами; статья о Фрейде ранее не публиковалась. Подзаголовок книги отражает мои интересы последнего времени, эксплицитно выразившиеся в двух последних статьях. Сегодня отношение между «морфологией» и «историей» кажется мне путеводной нитью, объединяющей (хотя бы частично) весь этот ряд текстов. Но, возможно, читатель сочтет, что эти статьи на столь разные темы имеют очень мало общего между собой.
Я бы хотел обосновать критерии отбора текстов, прояснив текст, в котором эти тексты возникали. Прошу прощения за отчасти автобиографический характер нижеследующих заметок.
2. К середине 50-х годов мое чтение составляли романы; мысль, что я стану историком, даже отдаленно не приходила мне в голову. Я читал также Лукача, рассуждения которого о Достоевском и Кафке были для меня нестерпимы. Я думал, что мне понравилось бы литературоведением, но так, чтобы в этих занятиях одновременно уйти и от иссушающего рационализма, и от болот иррационализма. Сегодня этот проект видится мне, конечно же, наивным в своей амбициозности; однако отречься от него я не смог бы и сейчас; я так и прилип к нему на все эти вплоть до дня. (Противопоставление рационализма и иррационализма вновь возникает в начале «Примет» — статьи, которая может быть прочитана как попытка обосновать в исторических и общих категориях способ заниматься наукой.)

ПРЕДИСЛОВИЕ К ИТАЛЬЯНСКОМУ ИЗДАНИЮ

Столь же прочная и никогда не прерывавшаяся связь сохраняется, несмотря ни на что, между моей работой и первыми относительно автономными (то есть не продиктованными непосредственно семейной средой) интеллектуальными увлечениями. Этими увлечениями были Кроче и Грамши (Кроче, прочитанный через Грамши); Шпитцер, Ауэрбах, Контини*. Это авторы, которых в те самые годы публиковал журнал помню, что в какой-то период я листал номера этого с сильнейшим любопытством. Я никогда (за исключением единичных фильмов) особенно не любил Пазолини, который был одним из вдохновителей этого журнала; тем не менее, сегодня я ясно вижу, что сплетение народничества со стилистической критикой текста, типичное для итальянской культуры поздних 50-х, образует фон моих первых работ, начиная со статьи "Колдовство и народная набожность», перепечатываемой ниже.

Последующие встречи другими людьми и другими книгами усложнили и обогатили этот фон, однако не отменили его. Герменевтика, приложенная к литературным текстам, и, конкретнее, вкус к значащей детали задали глубинную направленность всей моей дальнейшей работе, которая разворачивалась по большей части на материале совсем иного рода, чем литература.
Среди побуждений, подтолкнувших меня к изучению судебных процессов над ведьмами, было, в частности, желание показать, что иррациональный и (по крайней мере, по мнению некоторых) не зависящий от времени, а потому якобы несущественный для историка феномен поддается анализу в историческом ключе — анализу но не рационалистическому. С расстояния в четверть века, после массы исследований, посвященных колдовству (предмету в высшей степени периферийному в те времена), полемический заряд этой позиции кажется исчерпанным, а может быть, и непонятным. Между тем, решение изучать ведьм как таковых (а не одни лишь преследования ведьм как таковые) до сих пор мне представляется не только плодотворным, но и малооче-
• — австрийфилолог-романист, литеЭрих Ауэрбах — немецкий литературовед-романист, автор знаменитого труда рус. пер. Контини итальянский филолог, по литературе.
Метод всех трех во гом сходен: это в художемир текста или на основе текстовых фрагментов или различных вариантов одного (т. п.
де Мартино — итальянский в книге шебный к истории mondo Prolegomena a una del он роль магии в ких особую проблему. «Диалоги с — лирико- Чезаре Павезе. — сасуществовавшей области Фриули на рубеже вв.; подробнее о ней см. в статье К. Гинзбурга человек-волк и (с, 275 наст. изд.).
видным. (Другие мотивации, более личного характера, толкавшие меня в этом направлении, стали мне ясны гораздо позже.) Чтение «Волшебного мира» де Мартино* (к которому я пришел через «Диалоги с Леуко» тоже меня преодолеть в конкретном исследовании идеологическую антитезу между лизмом и иррационализмом.
Сформулированная в конце статьи «Колдовство и народная набожность» гипотеза о процессах над ведьмами как столкновении разных культур вскоре нашла для меня подтверждение (в отличие от другой гипотезы, о колдовстве как примитивной форме классовой борьбы) во фриуланских материалах, ванных в моей книге Значит, реконструировать культуру, глубоко отличную от нашей, было возможно, несмотря на фильтр, привнесенный инквизиторами. Но как раз бенанданти и поставили меня перед новым противоречием. Верования, задокументированные в области Фриули на рубеже XVI-XVII веков, демонстрировали необъяснимое сходство с номенами, крайне удаленными в пространстве (а может быть, и во времени): с мифами и обрядами сибирских шаманов. Возможно ли было подойти к этой с исторической точки зрения? Тогда я счел, что невозможно, — и не только в силу ограниченности своей подготовки. Я скопировал применительно к данному случаю аргументацию, развитую Блоком в «Королях-чудотворцах» (книге, сыгравшей в моей жизни решающую роль), и мне показалось правомерным противопоставить друг другу типологическое сравнение исторически независимых феноменов, с одной стороны, и сравнительное изучение исторически связанных феноменов, с другой: я сделал выбор в пользу последнего. В тот раз эта антитеза показалась мне непреодолимой, поскольку я счел, что она связана с внутренней границей истории дисциплины. И все-таки я не был убежден, что сделанный мною выбор исчерпывает возможности, предоставляемые материалами но бенанданти. Некото-
К И Т А Л Ь Я Н С К О М У И З Д А Н И Ю
* Делио — ющийся семинарК. Гинзбурга в пизан-СКОЙ Высшей школе: нее о нем см. в послесловии к сборнику. Дон Милани — священник и
ватель школы di — первой в Италии бесплатной школы полного дин для детей из малоимущих В книге к дон характер школьного
рое время я тешил себя мыслью о том, что можно было бы явить результаты моего исследования в двух совершенно разных даже в литературном отношении формах: одна форма конкретная и повествовательная, другая — абстрактная и диаграммати-ческая. К этому второму направлению меня подтолкнуло знакомство со статьями Леви-Стросса Даже если типологические или формальные соотнесенности и за пределами территории историка (как считал Блок) — почему бы, думал я, не проанализировать их?

3. На этот вызов я вплоть до настоящего времени не сумел ответить. И все же этот вызов продолжал подспудно питать значительную часть моей работы в последующие годы. (По крайней мере, так мне кажется сейчас.) В начале годов я открыл для себя, благодаря Институт Варбурга. Попытка разобраться в туальной традиции, связанной с Институтом Варбурга, заставила меня размышлять не только об использовании изобразительных свидетельств как исторических источников, но и о живучести форм и формул того контекста, внутри которого они зародились («От Варбурга до К этому же периоду восходит моя попытка изучать элементарные антропологические категории в разных культурных средах амбициозный проект, из которого в итоге родилась мышь («Верх и После этой неудачи моя старая мысль о том, чтобы переступить через неявные дисциплинарные запреты, расширив тем самым границы дисциплины, новую форму. На сей раз речь шла о том, чтобы ввести в сферу исторического не те феномены, которые кажутся вневременными, а те, которые кажутся несущественными, — какие-то вещи вроде судебных процессов над ведьмами. За моей книгой «Сыр и черви» стояло, в частности, и это стремление — наряду с массой всяких других побудительных мотивов (сюда входили и дон Милани, ставший для меня важным после «Письма к учительнице" 1967г.

и Шестьдесят Восьмой год). Но чтобы продемонстрировать значимость несущественных, на первый взгляд, необходимо было прибегнуть к новым исследовательским инструментам и к новым масштабам наблюдения, отличающимся отпривычных. Из рефлексии по поводу приближенного, микроскопически ориентированного анализа родилась статья «Приметы». Первоначально я хотел дать косвенное оправдание моего способа работы, выстроив некую личную интеллектуальную родословную, которая бы включала в себя в первую очередь несколько книг, оказавших на меня особенно глубокое воздействие: статьи Шпитцера, «Мимесис» Ауэрбаха, Moralia» Адорно, «Психопатологию обыденной жизни» «Королей-чудотворцев» Блока. (Все это книги, прочитанные между восемнадцатью и двадцатью годами.) Потом этот проект стал разрастаться в других направлениях. Я опять поддался искушению проанализировать исследуемый объект (который иногда мне казался неуловимым, поскольку непрерывно расширялся) на большом, даже огромном, хронологическом протяжении, выделив при этом, однако, выборочную серию моментов, проанализированных изблизи, подробно. О таком сочетании телескопа и микроскопа я мечтал и пятнадцатью годами раньше, когда обдумывал проект книги на тему «Верх и низ» (в конце концов закончившийся неудачей) Однако за эти пятнадцать лет что-то во мне изменилось.
Я осознаю, что использовал для описания безобидных умственных занятий смешные в своем драматизме термины борьбы: вызов, препятствие и так далее. Речь, однако, идет о борьбе по преимуществу внутренней. Внутренний голос, который мне возражает, — это никогда не голос моих публичных критиков. Разгромные рецензии иногда меня раздражают, иногда радуют; в любом случае я почти сразу их забываю. С течением времени такие рецензии стали более частыми; но и читатели моих работ стали более многочисленными; и темы, над которыми я работаю, переместились, в силу разных причин, с периферии к центру дисциплины. Но одновременно со всем этим и мой внутренний антагонист тоже стал гораздо более сильным, чем был раньше. Раньше он выдвигал возражения, которые мне обычно удавалось так или иначе преодолевать — в край-

нем просто игнорируя их. Но когда я работал над «Приметами», именно тогда, мне кажется, я впервые испытал чувство, которое в последующие годы становилось все более и более ясным: я не знал, поддерживать мне себя или моего противника. Я не знал, хочу ли я расширить сферу исторического познания или, наоборот, сузить ее разрешить трудности, связанные с моей работой, или, наоборот, постоянно создавать себе новые сложности.
4. Трудности мои были результатом решения, принятого в середине 70-х годов: вернуться к проблемам, связанным с материалами по бенанданти, — в первую очередь, к аналогии между бенанданти и шаманами, от рассмотрения которой я уклонился в прошлом. С годами я стал менее осторожен и, может быть, зря. Так или иначе, теперь я не был готов отметать заранее возможность того, что за этой аналогией стоит некая историческая связь (которую требуется от начала и до конца реконструировать). Но противоположная гипотеза предполагающая чисто типологическое соотношение была столь же возможна и, же, не столь неправдоподобна. Из всего этого вытекала необходимость расширения сферы моих разысканий и в пространстве, и во времени до пределов, безмерно более широких, чем Фриули на рубеже XVI-XVII веков. И соотношение между типологическими или формальными сближениями и связями должно было быть рассмотрено прямо, даже и в своих теоретических импликациях.
Исследование, о котором я сейчас говорил, исследование о шабаше — все еще не закончено. Некоторые предварительные выводы были мной изложены в короткой статье, не вошедшей в этот сборник sur le в «Annales E.S.C.» за год). исключаю, что и этот обречен на частичную неудачу. Однако мне ясно видно, что теоретические трудности, связанные с вышеуказанным проектом, предстали передо мной за последние годы и в другой плоскости — уже в связи не с мифами, а сживописью.
Мне это стало видно лишь впоследствии. Когда я начал заниматься картинами, вперед меня вели случай и любопытство, а не

стратегия. Но то, что сперва казалось уходом в сторону от главного русла увлекательным, но ухотеперь уже не кажется мне таковым. Между мифами и картинами (вообще произведениями искусства) нечто общее — с одной стороны, то, что и те и другие рождаются и в конкретных социальных и культурных контекстах; с другой же стороны, их формальное измерение. Что анализ контекста может пролить свет на это формальное очевидно для всех (за вычетом разве что чистых формалистов); имплицитные отсылки к литературным текстам и реакции публики помогают нам, например, лучше понять эротическую живопись Тициана Овидий и коды эротической в XVI Но косвенно предлагаемая в статье перспектива мирного сотрудничества на основе разделения задач между формальным анализом и историческим исследованием не могла удовлетворить меня в общем плане. Какой из этих двух подходов я себя) обладает в конечном счете большей объяснительной силой?
Этот вопрос, в некоторых отношениях неразумный, вытекал (как я, кажется, понимаю теперь) все из того же исследования о шабаше, в котором я увяз и продолжаю вязнуть вплоть до настоящего момента. которые я накапливал, вроде бы вынуждали меня к выбору между исторической связью, доказать которую мне не удавалось, и чисто формальными соотнесениями, которым я противился. С другой стороны, компромиссное решение, теоретически должно было опираться (думал я) на предваряющую оценку сравнительного веса каждой из двух альтернатив — а значит, на их радикализацию (в рамках этого предваряющего методологического введения). Противоположение внешних и стилистических данных в ходе установления хронологии творчества Пьеро делла Франческа о собою аналогичный прием, хотя и в совершенно другом контексте. На самом деле, я предложил хронологию, основанную на экстрастилистических данных, исключительно в силу ограниченности моей подготовки, а отнюдь не в силу какого-либо теоретического стилистических данных. Напротив, меня зачаровывал морфологический подход такого знатока, как Морелли (анализ «морел- метода» см. в «Приметах»), равно как и гораздо более сложный подход, свойственный такому искусствоведу, как

Лонги*. Попытка ряда чисто формальных соотнесений реконструировать неизвестные других источников исторические явления (личности художников, датировки произведений) могла быть подвергнута контролю и, при необходимости, корректировке в случае новых но и в этом случае она ничуть не теряла легитимности.
Неожиданно я заметил, что в ходе моего исследования о шабаше, на годы, я в гораздо большей морфологический, чем исторический метод. Я собирал мифы и верования, происходящие из разных культурных сред, опираясь на формальные их сближения. За внешним своеобразием я опознавал (или, по крайней мере, думал, что опознаю) глубинную гомологию — если черпая скорее у Лонги, Мо-релли. Известные исторические соотнесения не могли служить мне путеводной нитью, поскольку эти мифы и эти верования (независимо от времени, когда они всплывали на документированную поверхность) могли восходить к гораздо более далекому Я использовал морфологию как зонд, чтобы коснуться слоя, недоступного для обычных познания.
Я упомянул Лонги (и но гораздо более прямым образцом для меня был и остается Пропп, в силу как специфики материала, так и теоретических причин. В числе причин теоретических — выстроенное Проппом различие, столь четкое и столь ное эвристически, между и ми корнями волшебной сказки». Я же, со своей стороны, мыслил мою классификационную работу как предварительную стадию, имеющую целью реконструировать ряд явлений, которые я хотел затем разобрать с исторической точки зрения. Все это внезапно стало мне ясным несколько лет назад, когда я наткнулся на один пассаж у Витгенштейна в его «Заметках о „Золотой ветви" Фрэзера». противопоставляет два способа предъявления материала: один — синоптический (и другой — основанный на гипотезе развития (в том числе и развития во времени); Витгенштейн подчеркивает превосходство первого способа. Отсылка к Гёте (к дается у Витгенштейна открыто, так же

как и в «Морфологии сказки» Проппа, написанной в те же самые годы. Но, в отличие от Витгенштейна, Пропп рассматривал морфологический анализ как инструмент, полезный и для исторического исследования, а не как последнему.
В случае моего все еще не законченного о шабаше интеграция морфологии в рамки исторической реконструкции — не более чем стремление, которое может и не осуществиться. Однако то, как сам Пропп в «Исторических корнях волшебной сказки» (великой книге, несмотря на ее недостатки) заполнил неизбежные пробелы в материале серией общих мест, выдержанных духе позволяет понять всю рискованность подобного предприятия.
5. Это отступление, посвященное незаконченной книге, имело единственную цель: выявить не вполне очевидную связь между двумя заключительными статьями сборника* и статьями предшествующими. Трудности, продолжающие тормозить мое исследование о шабаше, вытекают из открытия, которое мне кажется неопровержимым. Речь о некоем мифологическом ядре, которое на протяжении столетий — а возможно, и тысячелетий сохраняло свою жизнеспособность. Эта преемственность, которая прослеживается за бесчисленными вариациями, не может быть упрощающе сведена к некоей склонности человеческого духа. Заранее отвергнув мнимые объяснения, которые под видом ответа вновь ставят исходную проблему («архетипы», «коллективное бессознательное»), я зато оказывался перед необходимостью заново продумать для себя наследие Фрейда и Дюмезиля. Выводы, к которым я в результате пришел, — и предварительны; но некоторые импликации того, чем я сам занимаюсь, теперь стали для меня яснее. Мне кажется, что в статьях, представляемых читателю, я узнаю некоторые этапы того пути, который привел меня, при всех многочисленных кружениях, к той точке, в которой я сейчас нахожусь.

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел культурология