Мишель Фуко и Россия

ОГЛАВЛЕНИЕ

раздел 3. РОССИЯ В ЗЕРКАЛЕ ФУКО: ПЕРСПЕКТИВЫ АНАЛИЗА

ЮРОДИВЫЕ И УМАЛИШЕННЫЕ: ГЕНЕАЛОГИЯ ИНКАРЦЕРАЦИИ В РОССИИ. Лия Янгулова

В НАСТОЯЩЕЙ статье фокус внимания сосредоточен на своеобразном конфликте двух систем производства знания: между системой нового научного психиатрического знания XIX в. и старой системой традиционного религиозного мировоззрения. Мы исходим из того, что значение того или иного феномена при развитии общества и переходе от одной формы существования к другой может значительно трансформироваться. Это изменение зависит не только от развития идей, но и в значительной степени от изменения реальных практик, которые составляют фон существования данного феномена в обществе. Цель статьи — показать, как изменяющиеся практики обращения с юродивыми со стороны только нарождающейся психиатрии и административных институтов царской России меняли первоначальный смысл юродства как способа производства истины внутри христианской системы ценностей. Ведущей темой статьи является попытка проанализировать, как русские психиатры восприняли юродство и какими способами конструировалось новое знание.

Юродство — хорошо известный в России феномен. Юродивый сейчас сопровождается привычными для всех стереотипами либо просто сумасшедшего, либо дурачка-простачка, на чьи вызывающие и непонятные выходки просто не стоит обращать внимания. Что такое юродство, что заставляет людей юродствовать, и, самое главное, как к такому поведению относиться — это вопросы, которые так и остаются открытыми и по сей день. Они порождают множество интерпретаций, ни одна из которых, по нашему мнению, не может претендовать на фундаментальность уже только по той причине, что современные интерпретации оперируют современными понятиями и смыслами, которые находятся внутри современной системы научного производства знания, совершенно исключившей такой вненаучный способ производства знания, как юродство. Хорошо осознавая, что и в этой статье есть

192

опасность дать еще одну научную интерпретацию, сразу оговоримся, что нами не ставится задача дать еще одно исчерпывающее объяснение феномена юродства. Основная задача статьи задана рамками метода исследования, заимствованного в работах Мишеля Фуко, — генеалогией 1 . Это метод, ориентированный, скорее, на исследование и выстраивание последовательности практик, которые вкупе с возникающими параллельно идеями (дискурсивной сферой) и отношениями власти как раз и создают возможность подобных научных и вненаучных интерпретаций 2 . Юродство выбрано нами в качестве предмета исследования как яркий пример того, насколько далеко практики нововременного мира и порожденные ими способы объяснения ушли от того практического контекста, в котором родились феномены религиозного мира и в котором они и приобрели свое первоначальное значение и смысл. Поэтому данная статья есть схематичная попытка описать то, как практическая система (власти, знания и этики) нового времени сместила значение юродства от высшего христианского подвига к образу шутовского поведения и психической болезни.

По отношению к пониманию юродства в христианской традиции почти все современные интерпретации, рассматривающие как типологические, так и генетические связи русского юродства, можно объединить в отдельную группу 3 . Сравнение русского юродства с шаманскими практиками ( Thompson , 1987), религиозными практиками суфийских дервишей (Иванов, 1994. С. 157—166), поиск его корней в византийской православной традиции (Там же. 1994) конечно же приближает нас к постижению феномена русского юродства. Выстраивание подобных связей чаще всего приводит к пониманию универсальности феномена, но это довольно коварный путь — в итоге всё имеет отношение ко всему и похоже на всё. Такие исследования несомненно полезны для общего понимания феномена. Мы же, опираясь на эти уже проведенные исследования, исходим из того, что практическое бытование феномена в конкретном историческом контексте обусловливает его смысловую уникальность. В наиболее общей форме определение юродства зависит от его привязки к ненормальному поведению, которое в современном контексте чаще всего отсылает к некой форме психического расстройства. Кажется, что определение С. А. Иванова выглядит наиболее нейтральным: «Юродивым называли человека, из благочестивых соображений симулирующего безумие или эпатирующего окружающих

193

другими способами» (Там же. С. 4). Но похоже, что в юродство, вне зависимости от намерений автора, все же вчитывается биологическая составляющая, свойственная современному научному медицинскому определению безумия. Обращение же напрямую к этимологии слова юродивый показывает, насколько сложно восстановить первоначальный смысл этого феномена. Согласно исследованию того же Иванова, можно выделить несколько обозначений такого поведения. Самое раннее, и, скорее всего, еще дохристианское, — «буй». Смысловые значения этого слова варьируют от значения «глупый», «несмысленный» ( staltus ) до «дикий», «дерзкий», «сильный», «смелый» (Словарь древнерусского языка.., 1989). Наиболее часто употреблялись «оуродъ» и «похаб», употребление этих слов было взаимозаменяемым, хотя, конечно, чаще всего в русской традиции употреблялось слово ОУРОДЪ.

Византийское слово «салос» ( salos ) — первоначальное обозначение юродства — употреблялось на Руси довольно редко. В древнерусских переводах житий византийских юродивых (например, житие Андрея) встречаются такие обозначения, как «несмысленъ» и «боголишь». Отдельно стоит упомянуть слово «блаженный», которое обычно просто означало «святой». Сейчас мы можем только предполагать, какие реальные практики лежали в основе всех этих обозначений, но поскольку юродство родилось в мире православного христианства, то можно предположить, что именно агиографические описания наиболее приближены к первоначальному смыслу этого феномена и именно через них еще возможно реконструировать практики, сформировавшие фон для первоначального значения юродства.

Феномен юродства на Руси был замечен в довольно ранний период, практически сразу вскоре после принятия христианства. В XIV в. было несколько известных юродивых, однако расцвет русского юродства пришелся на XVI в.; это же время называют официальным периодом русского юродства. В течение XVI в. прославилось около десяти юродивых, причем на Соборе в 1547 г . церковь признала трех юродивых местно-чтимыми святыми (Там же. С. 146). В последующие времена юродство переживает гонения со стороны церковных и светских властей и становится, скорее, народным феноменом. Популярность юродства в России вплоть до начала XX в. — факт, не вызывающий сомнений (Федотов, 1999. С. 257).

194

Одно из объяснений большой популярности юродивых в XVI в. принадлежит русскому философу Г. Федотову, который считает, что юродивые заполнили пустоту, образовавшуюся в церкви после эпохи святых князей. Москва, по его мнению, слишком бюрократизировалась, а церковь сделалась слишком раболепной; тем самым отвержение зла стало возможным лишь в форме отвержения мира вообще. Расцвет юродства пришелся на время Стоглава и Домостроя, когда, по мнению Федотова, свобода человеческой личности в наибольшей степени подавлялась (Там же. С. 251, 255). В то же время юродивый оказался единственной фигурой, имевшей моральное право критиковать церковь, ибо он делал это, не нарушая принципа соборности.

Чтобы приблизиться к пониманию юродства с церковной точки зрения, можно привести определение Ефима Поселянина, принадлежавшее уже XIX в., язык которого приближен и к современному русскому языку, и к церковно-славянскому: «Юродство есть один из самых тяжелых путей спасения, есть всецелое распинание себя во имя Христа. Юродивый подвергает себя постоянным поруганиям, презрению и ударам, голоду, жажде, зною, всем лишениям бесприютной жизни. Принимая на себя личину слабоумного, странного человека, юродивый полон высокой мудрости, в поступках с виду низких сохраняется дух возвышенный; непрестанно осмеиваемый миром, полон величайшей любви к человечеству, а в бесстрашных обличениях своих имеет в виду назидание и спасение ближних» (Поселянин, 1901. С. 303). В этом определении нет и намека на понятие нормы или медикализированного безумия.

Несомненно, что юродивые представляли собой довольно многочисленную и разношерстную массу, однако жития их, по свидетельству многих исследователей, однотипны и трудно различимы (Лихачёв и др., 1984; Иванов, 1994; Федотов, 1999). Поэтому мы просто перечислим характерные черты русского юродства, уже выделенные исследователями на основе анализа житийной литературы (см.: Иванов, 1994. С. 142, 144; Федотов, 1999. С. 256). Чаще всего ее герои днем бегают по городу в рубище или совсем голые; они просят милостыню, а потом раздают ее; их отовсюду гонят, мальчишки кидают в них камнями; иногда богатые люди заботятся о них, но юродивые не признают сытости и ухоженности; они рвут на себе одежду, садятся в грязь, не разборчивы в еде и т. д.; некоторые похабы никогда не разговаривают,

195

другие беспрерывно повторяют какое-нибудь одно слово или вообще несут невнятицу, которая, разумеется, исполнена глубокого тайного смысла, раскрывающегося лишь впоследствии. Если похаб разбивает на базаре крынку с молоком, то потом оказывается, что либо в молоке дохлая крыса, либо сам молочник — нехороший человек. Если юродивый поливает дом водой — значит, будет пожар и лишь обрызганные им постройки устоят и т. д. Хотя пророчества сбываются, и подчас немедленно, часто мудрость святого похаба обнаруживается лишь после его смерти. При жизни юродивый только по ночам позволяет себе сбрасывать личину того, что мы сейчас называем безумием. Тогда он молится, творит чудеса (лежит на углях, ходит по водам, переносится на большие расстояния и т. п.), а когда кто-нибудь случайно застанет его за этими занятиями, грозит свидетелю страшной загробной карой, если тот не поклянется молчать до кончины святого. После же его смерти на могиле начинают твориться чудеса и устанавливается местное почитание 4 .

В русской агиографической литературе часто поведение юродивого выражается словами «похабства творя» — это непотребное, провокационное агрессивное поведение, неуместное для христианина. Однако несмотря на явное антисоциальное поведение, крайнюю нечистоплотность и подчас открытое глумление над религиозными ценностями, юродивых в России почитали — именно их часто считали блаженными и пророками. Почему? Можно предположить, что юродство было наиболее доступной пониманию народа формой святости. Это предположение основывается на том, что доступ к истине 5 (это может быть идея спасения, святости, понимание греха — истина православной России носит сакральный характер) обеспечивается юродивыми прежде всего посредством конкретных социальных и телесных практик — иными словами, посредством прямой демонстрации правды Божьей, а не проговариванием или интерпретацией текста Библии. Такого рода тип производства истины был возможен в рамках религиозной парадигмы православного христианства и, видимо, специфического русского культурного контекста 6 .

Несмотря на то что юродство было популярным явлением в русской жизни вплоть до начала XX в., уже с XVII в. со стороны Церкви и Власти на юродство начались гонения. Постепенно юродивые стали исчезать с официальной сцены. Юродивых боль-

196

ше не канонизируют. С. А. Иванов приводит имена только четырех известных юродивых XVIII в. (Иванов, 1994. С. 150).

О причинах последующих гонений можно выдвинуть несколько гипотез. Во-первых, можно предположить, что церковь пыталась упорядочить доступ к святости, настаивая на главенстве доступа к истине через строгую обрядность, и поэтому боролась с альтернативными способами доступа к истине. Юродивые уже не вписывались в поддерживаемый официальной церковью тип уставного благочестия, «обрядового исповедничества» (Федотов, 1999. С. 251), поэтому вытеснение юродства из официальной сферы также выглядит логичным. Во-вторых, гонения можно связать с институциональными изменениями внутри церкви. Мы имеем в виду раскол конца XVII в. и появление в XVIII в. бюрократизированного Синода. В-третьих, обличение власти русскими юродивыми после раскола становилось для власти, ориентировавшейся больше на светские ценности, неудобным и неприемлемым, поэтому поведение юродивых воспринималось менее терпимо.

В России XVIII в. официальное отношение к юродству изменялось под влиянием государственных реформ, касающихся различных маргинальных групп населения. Первоначально внимание властей было направлено скорее на водворение общественного порядка — т. е. все, что в принципе не приносило реальной пользы, либо, еще хуже, нарушало общественный порядок и приносило какой-либо вред, становилось специальным объектом внимания власти. Реформы Петра I как бы походя и буквальным образом создали новое измерение юродства — административное. В обществе с четко артикулированной властью, основным принципом жизни которого провозглашалась рациональность, основанная на производстве и собственности, безумие было непростительным грехом не столько потому, что это было плохо, сколько потому, что это было непродуктивно, не приносило никакой пользы. Если ранее юродство наделялось сакральными чертами, то теперь оно приобретало форму праздности.

Однако несмотря на все гонения на юродство, XIX в. считается ренессансом русского юродства. Для нас ренессанс русского юродства — это прежде всего дискурсивный взрыв — большое количество как светской, так и церковной литературы, написанной по поводу юродивых. О юродивых писали публицисты, историки, психиатры, этнографы. Не обходили вниманием юродивых и административные органы, полиция, губернские управления. Мы

197

не можем сказать, стало юродивых больше или меньше, насколько изменились их состав и отношение к ним, но ясно одно — в это время о них стали много писать. Григорий Распутин — фаворит последней царской семьи — только один из примеров пристального внимания к юродству.

Почему юродство вызвало столь сильный интерес? Возможно, этот дискурсивный взрыв был связан с появлением народничества и интересом к народной религиозности. Но более интересным представляется объяснение, предполагающее, что ренессанс русского юродства связан с тем, что именно в XIX в., с появлением широкого образования и развитием наук, юродство стало возможно описать. Вместо агиографических повторений одной и той же, списанной с византийских житий истории в описании разных юродивых, как это было, например, в XVI в., появляются действительно разные истории. Они разнятся уже даже в агиографических описаниях (можно обратиться к тому же Поселянину), не говоря уже о том, что с развитием науки и государственно-полицейских практик (например, практика изоляции и сбор статистических данных) стали возможными регистрация, наблюдение, сравнение и анализ, и, таким образом, стало возможно появление совершенно иных историй и, как следствие, других объяснений юродства, альтернативных христианскому. Научно-позитивное знание XIX в. стремилось описывать индивидуальные судьбы ( individual cases ) для последующего создания общей, объективной картины, уже не принимая на веру поучительные христианские истории о безумии ради Бога ( a generic case ).

Однако несмотря на появившуюся новую систему научного объяснения, описания практического поведения юродивых XIX в. сильно напоминают нам поведение юродивых XVI в. Вот, например, описание действий одной юродивой у Поселянина: «Она бегала по монастырю, бросала камни, била стекла в кельях, колотилась головой и руками о стены. Большую часть дня она проводила в монастырском дворе, сидя или в яме, ею выкопанной и наполненной навозом, или в сторожке в углу... Она была, если одна, в постоянной возне, возьмет платок, салфетку, тарелку, наложит большими камнями и перетаскивает с места на место... Конечно, в этих действиях ея заключался какой-нибудь смысл, какая-нибудь цель...» (Поселянин, 1909. С. 320). Или описание действий другой юродивой, Домны Карловны: «...при народе она и в церкви держала себя странно; переходила с места на место, разго-

198

варивала, пела, гасила свечи, переставляла их, некоторые снимала и клала в свои узлы за пазухой, в карманах и прорехах рубища у Домны Карповны были насованы битые стекла, камни, щепки, опилки, кусочки сахара, и все это она раздавала с иносказательным смыслом» (Там же. С. 520). Эти описания отличаются от поучительного перечисления кажущихся бессмысленными действий юродивых XVI в. тем, что они более подробны и детальны. Новые описания также могут содержать в себе оценку, отличную от христианского взгляда, как например работы И. Г. Прыжова (1996), Н. Н. Баженова (1909) или С. В. Максимова (1907), появившиееся в самом начале XX в. Однако вне зависимости от интерпретации речь идет об одной и той же системе практик, обретающих свой смысл в культурном поле православной России.

Психиатрия, второй предмет настоящего исследования, сыграла далеко не последнюю роль в судьбах юродства. Основы собственно медицинского (позитивного) восприятия безумия в России были заложены задолго до появления психиатрии, а процесс институционализации психиатрии был долгим, противоречивым и растянулся более чем на сто лет. Специальная психиатрическая литература стала появляться в России только начиная с 1820-х гг.

Термин психиатрия пришел в Россию с западной медицинской мыслью и получил распространение параллельно с открытием домов умалишенных и развитием новой области медицинского знания — о душе. Именно к концу XVIII —началу XIX в. в России начали распространяться понятия норма, нормальный, причем наряду со значением обычный, повседневный, привычный, не отклоняющийся от нормы вошло в повсеместное употребление и второе их значение — нормальный человек, т. е. психически здоровый человек 7 , значение, которое уже для современного человека совершенно естественно.

Историю восприятия и отношения к тому, что мы называем безумием, в дореволюционной России обычно делили на три периода (см.: Шульц, 1865; Юдин, 1951, и др.). Первый период — период монастырского ухода, хронологические рамки которого отсчитывают с XI в. и до 1775 г . — времени открытия первых доллгаузов. Вплоть до XIX в., пока не вошел в силу процесс секуляризации, православие определяло мировоззренческую картину мира русского человека. Отношение к проявлениям безумия определялось в зависимости от случая, причем чаще всего арбитрами выступали священники (см.: Гальковский, 2000).

199

Второй период, 1775—1864 гг., — от основания Приказов Общественного Призрения до формирования Земств. Дома для умалишенных были организованы по модели немецких домов умалишенных. Система создаваемых домов для умалишенных в это время столкнулась с тремя ключевыми проблемами: отсутствием законодательной базы, отсутствием профессионалов — психиатров, а также традиционным восприятием безумия со стороны общества. В это время были заложены как основы реформирования домов умалишенных (1844-1847 гг.), так и основы профессионального психиатрического образования.

Тексты о душевных болезнях начали появляться в России только в конце 20-х гг. XIX в. Первой книгой, посвященной собственно душевным болезням, была работа Филиппа Пинеля «Врачебно-философское начертание душевных болезней, перевод Краснопольского с добавлением учения о душевных болезнях Маттея» (см.: Юдин, 1957). Книга эта вышла в Петербурге в 1829 г . Вскоре появилась работа Громова «Краткое изложение судебной медицины» с разделом «Душевные болезни в судебно-медицинском отношении» (1832). В конце 40-х гг. XIX в. стали появляться уже специальные руководства, или введения в науку о душевных болезнях (Юдин, 1957. С. 444—461). Таким образом, о собственно психиатрическом периоде в развитии домов умалишенных можно говорить только относительно второй половины XIX в.

Однако именно до появления в России профессиональных психиатрических кадров были заложены основы систематического психиатрического знания и психиатрической помощи. Политику по отношению к безумию определяли в основном административные органы (см.: Brown , 1983). Иными словами, когда в середине XIX в. появились вооруженные передовыми научными идеями и классификациями психиатры, они столкнулись с тем, что дома умалишенных уже существуют, а механизм отбора пациентов для этих лечебниц уже более или менее налажен. Хорошей иллюстрацией этого служит проект реформирования домов умалишенных, представленный в 1832 г . императрице Марии Федоровне Рюдем (Рюль, 1831).

Третий период (1864—1917 гг.) считается периодом земской медицины, который характеризуется профессионализацией психиатрии и децентрализацией практик сбора больных. К этому времени как процесс сбора больных, так и концепция лечения

200

душевных болезней были уже в достаточной мере упорядочены, и именно по отношению к этому периоду можно говорить об институционализации психиатрии в России. Строительство хорошо финансируемых и передовых в научном отношении Окружных психиатрических лечебниц (первая, и долгое время единственная, была построена в 1869 г . в Казани) и реконструкция и реформирование старых, центральных лечебниц Москвы и Санкт-Петербурга относятся именно к этому периоду.

В целом ситуацию в домах умалишенных царской России наиболее точно передал советский историк психиатрии Т. И. Юдин: «История психиатрии началась с изоляции в монастырях и тюрьмах нарушавших спокойствие жизни... В приказные дома умалишенных также направляли главным образом больных, или нарушивших на улице губернского города порядок, или состоящих под судом... Никто этот „дом"... не считал лечебным учреждением, а лишь местом заключения „без ума буйствующих"... В результате... психиатрические заведения переполнялись алкоголиками, дебильными бродягами, направленными главным образом полицией...» (Юдин, 1951. С. 95; см. об этом также: Шульц, 1865; Баженов, 1909).

Обращаясь к собственно практикам сбора и содержания в домах умалишенных, необходимо отметить, что первое время в таких домах содержалось не много пациентов. Дома умалишенных Приказов Общественного Призрения начали открываться с 1775 г ., рассчитаны были примерно на 8—40 мест и часто не были целиком заполнены. Во главе обычно ставили так называемых смотрителей — большей частью из числа отставных солдат, так как считалось, что они пунктуальны и хорошо воспитаны. Врач должен был посещать дом всего лишь раз в неделю. В 1810 г . были построены дома умалишенных в Вологде, Воронеже, Казани, Костроме, Риге, Могилеве, Пензе, Пскове, Саратове, Смоленске и Тобольске (всего И). Через 9 лет дома умалишенных были построены еще в 8 городах. Через 25 лет — их было уже 34, а к 1845 г . - уже свыше 50 (Юдин, 1951. С. 54).

Дома умалишенных в это время никак не ассоциировались с уже довольно распространенной сетью медицинских учреждений — разного рода госпиталями и больницами. По своему замыслу они должны были стоять ближе всего к богадельням и выполнять призренческую функцию. Однако дома умалишенных имели одно существенное отличие от богаделен: помещение в них

201

было принудительным. Поэтому более уместно соотнесение домов умалишенных с рядом изоляционных институтов — смирительными домами и тюрьмами 8 . В это время в дома умалишенных обычно попадали через различные административные ведомства, главным образом через полицейские управления и жандармерию. Можно сказать, что дома умалишенных до 60-х гг. XIX в. совместили в себе две общественные практики — практику призрения и практику изоляции. Практика лечения, несмотря на то что она присутствовала в научной литературе на протяжении всего XIX в., начала внедряться в жизнь только с появлением профессиональных и практикующих психиатров. Например, политика Казанской Окружной Лечебницы определялась в соответствии с пониманием процесса лечения, главным принципом отбора пациентов лечебницы служило деление на излечимых и неизлечимых. Излечимых пациентов оставляли в клинике, неизлечимые оказывались в доме умалишенных. В общем же, положение в домах умалишенных не удовлетворяло никого — ни психиатров, боровшихся за свои права и авторитет, ни власти, стремившиеся по своему желанию использовать возможности новой науки ( Brown , 1983).

Основной причиной плохого состояния домов умалишенных психиатры XIX в. считали «жалкое состояние науки о душевных болезнях вообще». Главную же задачу только что появившиеся психиатры видели не столько в лечении безумия, сколько в просвещении широких слоев населения 9 . Иными словами, сейчас можно говорить о том, что в XIX в. начался этап дискурсивного порождения феномена под названием душевная болезнь, или помешательство, новыми агентами — психиатрами. К тому же постоянно пополняющееся население домов умалишенных необходимо было классифицировать на научной основе.

На протяжении XIX в. существовало множество классификаций душевных болезней, освещение которых не является непосредственной задачей этой статьи. Чаще всего расстройства делились на расстройства чувств, ума и воли и сопровождающие их видимые телесные признаки — симптомы. Общее, что можно выделить из существующих в то время классификаций, — это стремление к детализации и универсальности (доходившей иногда до абсурда), стремление связать видимые отклонения от нормального поведения с соматическими изменениями, а также стремление ограничить свой предмет от других сфер медицины и повседнев-

202

ного знания. Несмотря на наличие психиатрического языка и научных представлений о душевной болезни, непосредственная и ближайшая цель просвещения требовала, чтобы знание стало доступно и широкому кругу неспециалистов. Для постоянного поступления в больницы страдающих душевными недугами пациентов — душевнобольных, а не преступников и алкоголиков — было необходимо, чтобы знание о том, что такое помешательство, как болезнь, разделяло как можно большее количество людей. Поэтому вторая половина XIX в. — это время, когда начала появляться в большом количестве популярная литература, предназначенная как для профессионального общения, так и для просвещения самых разных слоев населения.

Здесь хотелось бы подробнее остановиться на труде русского психиатра П. П. Малиновского «Помешательство», который вышел в 1855 г . и был посвящен императору Александру II . Книга была написана для того, чтобы ввести читающего в предмет под названием психиатрия, и поэтому была изложена простым языком и проиллюстрирована на всем доступных примерах (в основном это был личный опыт Малиновского как практикующего врача Обуховской больницы в Санкт-Петербурге). Несмотря на то что работа была написана популярным языком, в ней был явно выражен набирающий силу новый тип производства знания, или новый способ производства истины о разуме и соответственно о безумии, которая устанавливается через фиксированные механизмы, доступные каждому читателю. Здесь истина имеет принципиально отличный от христианской истины характер. В ее основе лежит уже не вера в святость, а научный эмпирический факт и практическая польза. Например, интересны приводимые Малиновским 8 признаков, по которым можно отличить помешанного от нормального человека. Возможно, что в ряде случаев эти признаки имеют не строго научное описание, но для нашего дальнейшего изложения они принципиально важны, поэтому мы приводим их перечисление у Малиновского почти дословно (Малиновский, 1855. С. 58-61).

Несоответственность, т. е. «разладица между словами, выражением лица, взглядами и жестами».

Странность телодвижений: «Одни из больных, в глубокой задумчивости, то ходят медленными шагами, то вдруг остановятся, как будто еще более углубляются в самих себя и после опять начинают ходить. Другие не скоро меняют свое положение или по

203

целым дням сидят... Есть и такие помешанные, которые целую жизнь лежат, свернувшись в клубок, другие ползают часто, на коленях, или на четвереньках, как животные...».

Одежда: «Б о льшая часть помешанных в одежде небрежны, нечистоплотны. Для многих все равно, одеты они или нет. Волосы у многих в беспорядке, вся одежда накинута кое-как; некоторые больные одеваются по-своему, со странными вычурами — и если бы не старались уменьшить странность их одежды, то в доме помешанных был бы вечный маскарад».

Выражение лица: «...всегда у всех помешанных довольно странное, особенное. Между ними можно увидеть физиономии: печальные, важные, горделивые, радостные, свирепые, глупые... все они несут печать помешательства».

Разговор: «Есть больные, у которых в ответ нельзя получить ни слова, потому что они не хотят отвечать, или же, начавши разговор и не кончив мысли, они вдруг погружаются в глубокую задумчивость, другие всегда говорят едва слышным шепотом и отвечают в сторону, третьи... либо очень говорливы, но в словах нет связи, все перепутано, разговор прерывается — то плачем, то смехом, то странными телодвижениями, либо же разговор ограничивается самыми обычными предметами».

Желание разрушать: «Во всех видах помешательства у них появляется желание разрушать все, что попадет под руку, и все окружающее. Часто они делают это без порывистых движений, хладнокровно и однообразно».

Самоощущение и беззаботность во время болезни — Малиновский обозначает эти признаки как состояние, «когда больные забывают о своих болезных и печалях» и не заботятся о своем здоровье во время болезни.

Таким образом, каждый, кто прочитал труд Малиновского, сможет отличить нормальное поведение от ненормального, а подумав еще немного, понять, что классический юродивый вовсе не божий человек, демонстрирующий некую Божью истину своими необычными действиями, а просто опасный безумец, которого надо изолировать и который требует специального ухода.

Поэтому неудивительно, что юродивые XIX в. в сильно изменившейся культурной обстановке воспринимались уже не столь однозначно. Несмотря на свое неофициальное положение, юродивые, кликуши, одержимые бесом, бродяги и т. д. имели в традиционном российском социуме свое определенное, традиционное

204

место, которое было обусловлено особенностями русского мировоззрения и специфичным отношением православной Церкви. С появлением наукообразного понятия норма и новых стратегий государственной власти стали появляться и ненормальные. Начался процесс переопределения властными структурами и авторитетными агентами традиционных групп и включение их в теперь официальное маргинальное поле. Интервенция власти происходила не только на уровне производства истины (например, один из слоев — смещение политической роли юродивых уже в XVII в. исключительно в сферу мистическо-религиозную); культурно-религиозные практики обращения с тем, что называлось безумием, практически замещались административной процедурой инкарцерации (изоляции в специальном заведении для наблюдения): монастыри были превращены из места призрения в места содержания и заключения не угодных власти преступников. Таким образом, переопределялся статус многих социальных групп, что привело к тому, что начиная с конца XVIII в., и особенно после Николаевских времен, наблюдался взрыв так называемой новой маргинальности. Массовые народные беспорядки на фоне бюрократизации страны привели к появлению большого количества непризнанных официальной церковью блаженных и юродивых, а также бесноватых, кликуш, бродяг, разного рода государственных и политических преступников. И неудивительно, что психиатры увидели в этой маргинальной массе своих непосредственных пациентов.

Как уже было нами отмечено, изначальный смысл юродства заключается в том, что это специфическая форма святости, внутри которой производится истина самим народом и которая, следовательно, наиболее доступна народу (Юродство и столпничество.., 2000). Это производство, при котором не требуется грамотность в современном смысле слова. Механизм производства истины несколько иной — это прямая демонстрация божьей правды своим якобы неразумным поведением, а также следующие за этой демонстрацией устные рассказы и предания, циркулирующие внутри христианской системы ценностей. XIX век утвердил себя как новый способ производства истины, тем самым принципиально меняя ее содержание. Этот новый способ производства истины основан на идее просвещения, всеобщей грамотности и новом статусе науки как главного звена в процессе накопления практичного и полезного и уже в силу этого истинного знания.

205

Эмпирическое знание легло в основу любого суждения, претендующего на научность или истинность. Уже упоминалось, что для получения нового знания и, следовательно, чтобы стало возможным появление психиатрической классификации, была необходима инкарцерация.

Иван Яковлевич Корейша, известный московский юродивый, практически в течение полувека содержавшийся в московской Преображенской лечебнице, — наиболее яркий случай столкновения двух миров — нового психиатрического знания и старой системы религиозного мировоззрения. Народ считал его— как и большинство юродивых своего времени — святым, поэтому его посещало большое количество людей, пожертвованиями которых существенно пополнялся больничный бюджет. О содержании юродивых в домах умалишенных упоминают также Баженов, Поселянин, Прыжов. Случай с Корейшей и с некоторыми другими анонимными юродивыми Преображенской больницы в Москве,— это тот случай, где юродству еще дают возможность существовать как альтернативной форме производства истины. «И до Корейши, и после него пророки и пророчицы не переводились в Преображенской больнице. Киреев рассказывает, что у Корейши был предшественник: в Преображенской больнице, говорит он, жил с давних времен один блаженный, звали его Александр Павлович, из крестьян Костромской губернии. К этому блаженному многие обращались с вопросами, их интересующими...» (Баженов, 1909. С. 76).

Однако отношение психиатров к юродству, по словам того же Баженова, было чисто научным и поэтому «...странным на первый взгляд и необъяснимым представляется, что явно слабоумный, сверх того внушающий своей нечистоплотностью отвращение, был окружен таким ореолом популярности, и что к нему, как к пророку, стекались толпы, и не только темного люда, но и более культурных классов. Чтобы понять это, нужно учесть то потенциальное напряжение веры в сверхъестественное и потустороннее, то искание откровений будущего, которое так разлито в человечестве и которое составляет основной фонд всяческих суеверий» (Баженов, 1909. С. 75). Поселянин, повествующий о Корейше в психиатрической клинике, естественно, находится преимущественно в. рамках научного дискурса истины и поэтому вынужден почти что защищать Корейшу: «...в общем-то его действия часто бывали так странны, что нужна была вдумчивость и привычка,

206

чтоб открыть истинный смысл его поступков» (Поселянин, 1901). То есть учебник Малиновского и другая подобная, только что появившаяся литература уже подсказывают Поселянину, что Корейша безумен, но вера в святость заставляет его искать притворство и глубокий смысл в теперь уже очевидном неразумии Корейши.

Случай из Казанской Окружной Лечебницы Божьей Матери Всех Скорбящих «О больном крестьянине города Благовещенска Михаиле Ивановиче Андросове» 10 уже является свидетельством закрепления в обществе новой системы производства истины. Поведение, которое принципиально соответствует юродской практической парадигме, было однозначно расценено как душевное расстройство в форме сумасшествия. Андросов был помещен в Казанскую Окружную Лечебницу с диагнозом mania universalis .

Запертый «в главный корпус больницы для лучшего за ним смотрения и не выпускания его ни под каким предлогом» юродивый Серафим (Баженов, 1909. С. 76) и казанский маньяк Михаил Андросов уже не несут в народ Божью Истину, а являются непосредственным объектом психиатрического внимания. Процесс медикализации безумия, таким образом, стал процессом отнятия у юродивых статуса производителей истины. Юродивым Преображенской больницы в основном ставился диагноз слабоумие (разные формы dementia ), которое характеризуется тем, что «при большей или меньшей устойчивости со стороны чувственной или страстной области, при равности и устойчивости со стороны движения, у больного появляется ослабление умственной деятельности, ставящее его на более низкую ступень мыслительного развития» (Ковалевский, 1882. С. 134). Заканчивая свой рассказ о содержании юродивых в Преображенской больнице, Баженов заключает: «...и в настоящее время (примерно 1909 г ., — Л. Я.) в числе призреваемых имеется одна больная ( dementia catatoni са), которая могла бы в истории суеверия занять место Корейши, стоило бы только сделать некоторую поблажку и допускать к ней желающих без стеснения» (Баженов, 1909. С. 76).

Подытожим. Для того чтобы стали возможными психиатрическое знание и научная классификация душевных болезней, была необходима достаточно продолжительная инкарцерация. Изоляция, таким образом, превратилась не только в средство ограждения общества от беспокойных элементов, она стала также необходимой основой приращения научного знания и главным

207

условием лечения. Посадить и запереть, чтобы иметь возможность пронаблюдать и сравнить, — вот основа этого знания. Борьба двух типов производства знания закончилась поражением старой системы. Если к Корейше еще пускали, а других юродивых даже возили на дом, то в конце XIX в. юродивые с необходимостью должны были быть заперты в лечебницах. Чтобы новая истина восторжествовала, старая должна замолчать, исчезнуть.

В наиболее резкой форме новую истину выразил Иван Прыжов (русский этнограф и историк XIX в.). С его точки зрения, юродство — это феномен, существование которого обусловлено смесью человеческой глупости, с одной стороны, и хитроумного шарлатанства — с другой, и который может процветать только на благодатной почве русского боголепия и необразованности. Поэтому Корейша, юродивый Московской психиатрической лечебницы, для него либо хитрый прохиндей, либо психически больной человек (см.: Прыжов, 1996. С. 31—77). И можно с уверенностью сказать, что эту точку зрения разделяли и психиатры. Если к Корейше народ еще пускали, то другим юродивым уже не повезло. В основе современной гуманизации лечения психических больных также лежит принцип инкарцерации и исключение альтернативных массовых способов производства истины. Как уже было замечено ранее, юродивые — наиболее яркий пример этого.

Слово ОУРОДЪ, имеет индоевропейские сложение с прива-

тивным («лишительным») префиксом « n * -/ ne -: * n - Hord - u — — «не имеющий рода, потомства», откуда вероятное праславянское «не имеющий родства, дающий право на землю и другие владения; необычный по своему роду». В славянском * u - rod ъ относилось и к нищему духом, и к человеку, наделенному гротескным телом (в бахтинском смысле). Близкую семантическую параллель представляет сходное сложение с тем же привативным префиксом ОУБОГЪ, «не имеющий Божьей доли», откуда русское убогий (Иванов, 1994. С. 223). То есть, образно говоря, юродивый таким родился. Но Корейша получил хорошее образование, был грамотным, знал латынь и, более того, отвечал своим обличителям, тому же Прыжову (Киреев, 1898). Позитивная наука не дает ответа, был ли он умалишенным от рождения. Может быть, он сошел с ума уже в зрелом возрасте и по собственному желанию?

Проблема, появление которой характерно для века рационализма, — может ли безумие являться сознательным выбором? Наверное, многих наших современников тревожит один вопрос:

208

чем жить в обществе, имплицитно основанном на практиках рациональной инкарцерации, не лучше ли стать открыто сумасшедшим, но свободным? В каком-то смысле вся современная система общественных норм и ценностей пытается оградить нас от этого опасного вопроса. Возможно, последним подвигом юродивых стало не столько обличение царя и мирян, погрязших в грехе, сколько обличение делами (своим сознательным выбором безумия) науки как господствующей системы практик производства истины, — якобы более гуманной, но основанной на отсечении, заключении и рассечении на части всего, что ей противостоит или становится объектом ее специального внимания.

Примечания

1   О проблемах использования методологии Фуко подробнее см.: Dreyfus , Rabinow , 1983; Dean , 1994; Castel , 1994; Kharkhordin , 1999.

2   Для Фуко несводимые друг к другу власть, знание и этика представляют собой практическую систему существования общества, где каждый из элементов не может мыслиться отдельно от другого (например, знание и этика непосредственно зависят от отношений власти).

3 Сюда мы относим исследования Д. С. Лихачёва и А. М. Панченко, Г. Федотова, С. А. Иванова, Н. Н. Баженова, Е. М. Томпсон ( Thompson ), И. Прыжова и др. Исследование Иванова, как наиболее исчерпывающее и нейтральное в силу своей культурологической направленности, послужило основным источником при анализе феномена юродства.

4 Согласно свидетельству С. А. Иванова, жития русских юродивых мало чем отличались друг от друга, часто представляя собой списанную с византийских кальку. «Пересказывать их жития — дело весьма неблагодарное: за немногими исключениями, они весьма однотипны и трудноразличимы» (Иванов, 1994. С. 144).

5 См .: Gordon . 1980. Р. 131. Категория истина используется здесь в том смысле, в котором оно использовалась у Мишеля Фуко. «Есть социальные механизмы, благодаря которым мы можем отличать истинные утверждения от ложных, а также есть санкции, чтобы мы старались не делать ошибок. <...> Общество принимает определенные типы истины и заставляет их функционировать как истинные». Иными словами, в генеалогическом анализе мы не пытаемся сказать, что истинно, а что

209

ложно, а лишь указываем на те способы, какими определенное общество производило то знание, которое стало истинным, а также те санкции, которые применялись к тем, кто ставил под сомнение истинное знание.

6  «Мы уже говорили о том, что настоящий юродивый — это верный сын Церкви, пусть даже в церкви он никогда не показывается. Его экстравагантность не воспринималась социумом как протест против существующих норм» (Иванов, 1994. С. 140).

7 Первое словарное упоминание: Яновский. Новый словотолкователь, 1804. Словарь Акад., 1847. Словарь современного русского литературного языка (1958. Т. 7. С. 1399—1401) приводит примеры из «Войны и Мира» Льва Толстого, Гончарова «Обломов» и Макаренко.

8   Эта аналогия основана на исследовании Ф. Германа (1884). По его свидетельству, Дом умалишенных и Смирительный дом входили в состав больницы. Дом умалишенных представлял собой двухэтажную пристройку. Смирительный дом был отдельным зданием и вначале ( 1780 г .) был предназначен только для женщин, затем ( 1781 г .) туда стали помещать и мужчин. «В 1805 году буйные помешанные были совершенно отделены и помещены в особое отделение смирительного дома» (С. 6).

9 Это хорошо просматривается даже в более позднем периоде — периоде окружных клиник: «...приведенные обстоятельства не могут не быть признаваемы по причине совершенного незнания в крестьянском сословии таких способов действий, по которым можно приобщить виденный случай к помешательству... Я считаю своим долгом покорно просить Казанскую духовную Консисторию, не найдет ли она возможность распространить сообщенные мною сведения между сельским духовенством, пригласить священников убеждать всех прихожан к немедленному помещению вновь заболевших душевнобольных в Казанский Окружной Дом Умалишенных...» (см.: Национальный архив Республики Татарстан (НАРТ). Ф. 326, оп. 1, д. 39 (1872—1872). Переписка больных и молодых людей для ухода за больными. № 60 от января 1872 года «В Казанскую духовную консисторию от Директора Дома Умалишенных». 10 «В бытность Андросова в Благовещенске жена свезла его в больницу... Свезла его жена потому, что он начал заниматься духовными делами и оставил ее, беспутную женщину... года назад он собрался на богомолье... но жена снова посадила его в больницу, откуда он ушел пешком и, проживаясь христовым подаянием, добрался до Белгорода Курской губернии. Там он

210

был взят в острог и возвращен в... Благовещенск... В декабре 1886 года, Андросов отпросился на богомолье, имея в [в] иду посетить Киев, Иерусалим и... причем предполагая найти место в каком-либо монастыре, или жить попроситься... Он пришел в село Малые Лызы Казанской Губернии переночевать... Зайдя в деревню... он заявил, что выше царя... Далее он поднял колокольный звон, плясал, порицал также священника, дьячка, а затем и архиерея...» (НАРТ. Ф. 326, оп. 1, д. 1. 6 нояб. 1887-5 сент. 1888).

Литература

Баженов Н. Н. История московского доллгауза. М., 1909.

Гальковский H . M . Борьба христианства с остатками язычества в древней Руси. М.: Индрик, 2000. Т. 1—2. Репринт издания 1913 и 1916 гг.

Герман Ф. Исторический очерк Обуховской больницы за 100 лет (1784—1884). Статистика и этиология главных болезней. СПб., 1884.

Громов С. Краткое изложение судебной медицины. СПб., 1832. Иванов С. А. Византийское юродство. М.: Межд. отнош., 1994. Киреев А. Ф. Юродивый Иван Яковлевич Корейша. М., 1898.

Ковалевский П. Н. Курс частной психиатрии, читанный в 1881 г . в Харьковском Университете. Харьков, 1882.

Лихачёв Д. С, Панченко А. М., Понырко Н. В. Смех в древней Руси. Л.: Наука, 1984.

Максимов С. В. Бродячая Русь. СПб., 1907. Т. 2. Малиновский П. П. Помешательство. СПб., 1855. Поселянин Е. Подвижники русской церкви. М., 1901.

Прыжов И. 26 московских пророков, юродивых, дур и дураков. И другие труды по русской истории и этнографии. М.: Интрада, 1996.

Рюль И. Ф. Проект устава для Санкт-Петербургского дома умалишенных, ныне больницы «Всех Скорбящих». СПб., 1831.

Словарь древнерусского языка XI — XVII веков / Под ред. Срезневского. М.: Книга, 1989.

Словарь современного русского литературного языка. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1958. Т. 7.

Фёдоров Г. Святые Древней Руси. СПб., 1999.

211

Шульц А. Призрение помешанных в России // Арх. судеб. медицины. СПб., 1865, март. С. 1-47.

Юдин Т. И. Очерки истории отечественной психиатрии. М., 1951.

Юродство и столпничество. Религиозно-психологическое, моральное и социальное исследование. М.: Изд-во Моск. подворья Свято-Троицкой Сергиевой Лавры, 2000. Репринт. воспроизв. издания: Иермонах Алексей (Кузнецов). Юродство и столпничество. Религиозно-психологическое, моральное и социальное исследование. СПб., 1913.

Brown J. V. Psychiatrists and The State in Tsarist Russia // Social Control and The State / Ed. by S. Cohen, A. Scull. New York: Robertson, 1983. P. 267-287.

Castel R. Problematization as a Mode of Reading History // Foucault and The Writing of History / Ed. by J. Goldstein. Cambridge: Basil Blackwell, 1994.

Dean M. Critical and Effective Histories. Foucault's Methods and Historical Sociology. London; New York: Routledge, 1994.

Dreyfus H. L, Rabinow P. Michel Foucault: Beyond Structuralism and Hermeneutics. Univ. of Chicago Press, 1983.

Gordon С . Power / Knowledge: Selected Interview and Other Writings. London: Harvester Wheatshaef, 1980.

Kharkhordin O. The Collective and the Individual in Russia. A study of Practices. Univ. California Press, 1999.