Мишель Фуко и Россия

ОГЛАВЛЕНИЕ

раздел 1. ФУКО И ОБЩЕСТВЕННЫЕ НАУКИ

МИШЕЛЬ ФУКО И СОЦИОЛОГИЯ: К «ИСТОРИИ НАСТОЯЩЕГО». Робер Кастель

Я ОЧЕНЬ благодарен за предоставленную мне почетную возможность выступить на этой конференции, хотя и не совсем уверен, что сказанное мною здесь удовлетворительно впишется в ее тематику: «Фуко и Россия». Конечно, я отношусь к Фуко как к автору, во многом мне близкому. Прежде всего в теоретическом отношении; я даже имел честь лично сотрудничать с ним в период, когда мы в составе группы из нескольких человек готовили к изданию книгу « Moi , Pierre Rivi e re ...» ( Paris : Gallimard , 1973). Но Фуко, кроме того, близок мне и в практическом отношении, а также в политическом — очень многое сближало нас в годы, последовавшие за 1968, в том числе и участие в ряде совместных инициатив. В то же время я никогда не был «фукианцем» (как не являюсь им и сейчас) — т. е. я не старался работать на основе понятий, предложенных Мишелем Фуко, и не задавался вопросом, вписывается ли то, что я пытаюсь делать, в рамки фукианской ортодоксии. Это связано с моим убеждением — с которым, естественно, можно спорить, — что следует остерегаться школ и ортодоксий и что каждый отвечает за то, что он делает, а не за свою большую или меньшую близость к чьему-либо творчеству — идет ли речь о Мишеле Фуко, Пьере Бурдьё или любом другом «выдающемся человеке». В то же время можно вдохновляться их творчеством, ссылаться на них, признавать свой долг перед ними, пытаясь вырабатывать свои собственные подходы, и такую практику можно было бы назвать «правильным использованием выдающихся людей».

Именно с этого мне, очевидно, следовало начать, потому что на этом принципе основываются соображения, которые я хочу здесь высказать. Я постараюсь показать, в чем, с моей точки зрения, апелляция к творчеству Мишеля Фуко может помочь в выработке определенной концепции социологии — такого типа прочтения современной социальной реальности, который кажется мне в высшей степени плодотворным, хотя речь при этом не идет о том,

33

чтобы пустить в ход в качестве тяжелого оружия набор предложенных Фуко концептов, применяя их для анализа той или иной конкретной социальной ситуации. Речь идет о том, чтобы попытаться оправдать определенный исследовательский подход, отвечающий требованию, которое социология зачастую игнорирует — изучать историю настоящего ( une histoire du pr e sent ), или проблематизацию современного ( une probl e matisation du contemporain ). Прежде всего, я попытаюсь показать (или напомнить в самых общих чертах), в чем эта концепция «истории настоящего» может опереться на работы Мишеля Фуко. Затем, во многом на свой собственный страх и риск, я попытаюсь проиллюстрировать этот исследовательский демарш на примере одной современной проблемы, которой М. Фуко не занимался и заниматься не мог, поскольку при его жизни эта проблема не успела проявиться в сколько-нибудь явной форме. Я был бы рад, если бы это могло послужить свидетельством тому, что творчество Фуко по-прежнему способно быть источником реальных исследовательских подходов в социологии, хотя, конечно, то, что я собираюсь сказать, потребует дальнейшего обсуждения.

1

Начну с предварительного замечания. Насколько мне известно, вопрос об отношениях между творчеством Фуко и современной социологией никогда всерьез не обсуждался, по крайней мере во Франции. Во всяком случае, налицо явственный контраст с тем, что происходило и продолжает происходить с творчеством Фуко в отношении исторической науки. Дискуссия между Фуко и историками была в свое время ярким общественным явлением, даже если иногда она основывалась на недоразумениях. И мне кажется, что после паузы в несколько лет эта дискуссия снова набирает силу. Во всяком случае, в целом ряде стран в последние годы были организованы многочисленные встречи и конференции, тематика которых во многом тяготела в вопросу об отношениях Фуко и истории. В социологии дело обстоит иначе. Здесь, естественно, нет возможности подробно анализировать причины такой ситуации; я ограничусь двумя гипотезами.

Отношения между творчеством Фуко и социологией развивались главным образом в очень сильно политизированном контексте. Работы Фуко, посвященные психиатрии, системе уголовных наказаний, исследованию механизмов власти, часто использова-

34

лись в рамках, как говорили в то время, «анти-репрессивной борьбы», т. е. в рамках протестного движения против различных форм власти. В Западной Европе, и уж во всяком случае во Франции, критический демарш Фуко часто пересекался с марксистской критикой, даже если их истоки и направленность были очень разными. Понятно, что общее изменение ситуации в обществе должно было затронуть аудиторию Фуко, как, впрочем, и марксистскую аудиторию. Социальные науки — и в частности социология — постепенно становились все более эмпирическими и объективистски ориентированными, или более прагматическими, в то время как их обличительная сила параллельно ослабевала.

Вторая причина, о которой мне хотелось бы упомянуть, вполне согласуется с первой. Фуко воспринимали главным образом — по крайней мере в семидесятых годах — как выдающегося представителя так называемого генеалогического подхода, т. е. подхода, чувствительного к историческим трансформациям. Между тем уже упомянутая выше эволюция социальных наук в целом и социологии в частности в направлении объективизма характеризуется, среди прочего, тенденцией к антиисторизму. Доминирует тенденция к анализу того, что называют «интеракциями между социальными акторами», т. е. социальных отношений, взятых в их современности, в их сиюминутной динамике.

Эти замечания позволяют понять, что Фуко не мог стать источником новых идей для исследовательских направлений, имеющих, с одной стороны, объективистский, позитивистский, а с другой стороны, локальный и количественный и зачастую формальный характер; такие подходы во многом противоположны фукианскому типу анализа. Фукианский подход не может, очевидно, затронуть всю совокупность социологии. Но есть вполне определенный тип социологии — и к нему я лично себя отношу — который можно охарактеризовать и, более того, развивать, опираясь на М. Фуко.

Ниже я попытаюсь кратко обозначить некоторые основные предпосылки и предпочтения этого типа социологии, который, повторяю, не является единственно возможным.

Во-первых, настоящее ( le pr e sent ) не есть только современное ( le contemporain ). Конечно, социология — это не история, она по сути своей имеет дело с настоящим, она пытается понять, что происходит в обществе сегодня. Но настоящее — это не только то, что появляется в современном. Безусловно, мы постоянно сталкиваемся с инновациями, с новшествами, но часть того, что мы видим

35

перед собой, есть результат наследования, присутствие прошлого, которое никуда не ушло, и настоящее может рассматриваться как определенное сочетание, как соединение нового и фактов или структур, унаследованных из прошлого.

Во-вторых, социальная реальность не сводится к совокупности статистических данных, которые следует описать и проанализировать в их сиюминутной конфигурации, как того требуют эмпиризм и объективизм. Скорее, существует то, что я бы назвал «проблематичными конфигурациями» — социальные ситуации, представляющие собой определенную проблему. Они представляют собой проблему, потому что нам трудно их понять. В них есть нечто необычное, нечто загадочное; они выделяются на фоне привычного порядка вещей, и когда мы принимаем их во внимание, мы тем самым волей-неволей занимаем критическую позицию по отношению к так называемому простому описанию социальной реальности и к привычным способам делать на основе такого описания соответствующие выводы.

В-третьих, как я сказал, эти проблематичные конфигурации не свалились с неба. Они есть предшествующее по отношению к настоящему, поскольку их существование началось в прошлом и они трансформировались в ходе истории. Они содержат то, что можно было бы назвать дифференциалом нового ( diff e rentiel de nouveaut e) по отношению к прошлому, приращение, которое может быть понято и оценено в сопоставлении с предыдущими состояниями того или иного вопроса. Отсюда возникает проблема: каков дифференциал нового в сегодняшних проблематичных конфигурациях по отношению к прошлым конфигурациям?

Таким образом, можно попытаться определить нечто вроде общей программы для социологии (подчеркну еще раз, для определенного типа социологии). Поскольку сегодня в обществе — будь то во Франции, в России или в других странах — имеется определенный набор «проблематичных конфигураций», вопросов, представляющих собой проблему, социология должна посвятить себя их изучению. Я не претендую на то, чтобы представить подробный перечень всех соответствующих проблем, и ниже попытаюсь сформулировать лишь некоторые из них. Но число таких проблем не бесконечно, и можно сказать, что в задачу социологии входит попытка прояснить эти проблемы, выявляя их историческую значимость, и понять их, анализируя их отличия по сравнению с предыдущими конфигурациями того же вопроса, выстраивая то, что Фуко называет их проблематизацией.

36

2

Я хотел бы теперь указать на то, что позволяет такой концепции социологии связывать себя с именем М. Фуко. Я вынужден быть кратким и опускать подробности — тем более что вы, очевидно, хорошо знакомы с творчеством Фуко, и кое-кто, полагаю, гораздо лучше меня.

Прежде всего, я думаю, что именно проблематичный — и даже загадочный — характер некоторых вопросов и некоторых «позитивностей», или, как говорит Фуко, «систем объектов», был для него основным дискриминантом выбора его теоретических интересов. Так было с проблемой безумия и с психиатрией, с преступлением и системой уголовных наказаний, с проблемой пола, возможно, с понятием болезни — в любом случае перечень далеко не полон. Вот каким образом сам Фуко представляет свою книгу « Surveiller et punir ». Цитирую: «Генеалогия современного научно-юридического комплекса, в котором власть как возможность наказывать находит свою опору, свои обоснования и свои правила, замыкает и усиливает результаты своего действия и маскирует свое непомерно гипертрофированное своеобразие» ( Paris : Gallimard , 1975. P . 27). Аналогичным образом, подход современной психиатрии к феномену безумия скрывает в себе провал в научной рациональности и в гуманистических обоснованиях, на которые она опирается, апеллируя к понятиям лечения и выздоровления. В шестидесятые годы, в эпоху прославления социального и научного прогресса и осуществляющейся демократии, психиатрия резко контрастирует с этим социальным фоном. Она по-прежнему практикует инкарцерацию и воспроизводит жесточайшего типа отношения власти между лечащими и подвергающимися лечению, которые напоминают скорее архаические формы господства, нежели отношения, основанные на просвещенном разуме и медицинской филантропии. В этом есть нечто загадочное, нечто удивительное и шокирующее, и именно от этого отталкивается рефлексия Фуко. Продолжая тот же демарш, Фуко с удивлением останавливается перед тем, что он называет «этой суровой монархией пола», которая сегодня принуждает нас снова и снова до бесконечности исследовать тайны сексуальности и которая сделала из нас — если воспользоваться очень ярким выражением Фуко — «увлеченно исповедующихся животных» («des b e tes d ' aveu ») ( La volont e de savoir . Paris : Gallimard , 1976. P . 30).

37

Таким образом, первый тезис, который я предлагаю к обсуждению, звучит так: в своих исследованиях в качестве объектов анализа Фуко выбирает (если не исключительно, то как минимум в очень значительной мере) то, что я назвал актуальными «проблематичными конфигурациями», которые приковывают к себе внимание благодаря своему загадочному, непривычному характеру и которые имеют место сегодня, в настоящем. Впрочем, Фуко сам почти открыто говорит об этом. В частности, в интервью, данном Франсуа Эвальду незадолго до смерти и напечатанном под названием « Le souci de v e rit e»: «Я отталкиваюсь от проблемы в тех терминах, в которых эта проблема ставится сегодня» ( Magazine litt e raire . 1984. P . 207).

Второй тезис, который я предлагаю к обсуждению, таков: для анализа этой существующей в настоящем проблемы необходимо восстановить ее историю, которая, следовательно, является историей настоящего. Фуко говорит об этом вполне однозначно. Например, в « Surveiller et punir », где речь идет об институте тюрьмы, он говорит о «создании истории настоящего». Или в интервью, которое я только что процитировал, где он после фразы «я отталкиваюсь от проблемы в тех терминах, в которых эта проблема ставится сегодня» добавляет: «и я пытаюсь осуществить ее генеалогию; слово „генеалогия" означает, что я строю свой анализ на основе ситуации в настоящем». Трудно выразиться яснее: понимание настоящего — в его историчности. Именно с помощью определенного использования истории, особого типа обращения с историческим материалом, который Фуко называет генеалогией, или еще проблематизированием, можно понять и объяснить актуальные сегодня проблематичные конфигурации.

Если бы у нас было больше времени, мы могли бы обсудить трудности и опасности, ожидающие того, кто разрабатывает такого рода подход. Ибо такой тип отношения к истории, который отличается от истории историков, несет с собой очень сложные проблемы, в частности проблему совместимости с традиционным историческим методом. На эту тему продолжаются споры и существует обширная литература, но, к сожалению, здесь нет возможности остановиться на этом подробнее. Ряд соображений на эту тему я высказал несколько лет назад на конференции в Чикаго, организованной совместно с историками, в своем выступлении «Проблематизация как тип прочтения истории», в котором поднимались проблемы, возникающие при сопоставлении такого

38

подхода с историей историков ( см .: Foucault and the Writing of History today / Ed. by J. Goldstein. Cambridge : Blackwell , 1994). Можно было бы также — в более социологической перспективе — вернуться к тому, каким образом сам Фуко разрабатывал или намечал подходы к тем или иным современным проблематичным конфигурациям, и в частности к тем трем конфигурациям, о которых я уже упоминал: отношение к безумию в современной клинической психиатрии, осуществление власти в системе наказаний, основанной на институте тюрьмы, вопрос сексуальности.

Мне кажется, что Фуко, не будучи социологом, сделал с помощью своих работ значительный вклад (которому многие социологи могли бы только позавидовать) в анализ многих важнейших форм социального исключения, по-прежнему присутствующих в современных обществах. Этим Фуко способствовал неоспоримому приращению ценности знания по отношению к более эмпирическим подходам к анализу практик и к самооправдательным дискурсам специалистов, непосредственно связанных с психиатрией и институтом тюрьмы. Воля к излечиванию, как и право наказывать, сегодня все еще опираются на дошедшие до нас из далекого прошлого разграничения между безумием и разумом, преступлением и наказанием, которые эмпиристское прочтение социальной реальности не способно обнаруживать. Осуществляя историю настоящего, Фуко возвращает истоки этих разграничений в сферу «позитивностей», которые не являются позитивностями позитивизма, но представляют собой сегодняшние проблематичные конфигурации.

Таким образом, я полагаю, что вклад Фуко в познание целого ряда важнейших особенностей современных обществ трудно переоценить. Это, конечно, не означает, что с тезисами Фуко в принципе нельзя спорить, что нельзя пытаться уточнять и модифицировать тот или иной их аспект. Например, я полагаю, что интерпретация, которую он дал «Великому заточению» (« Grand renfermement »), имевшему место в XVII в., осталась в итоге несколько схематичной и что ее следовало бы уточнить. Иными словами, я считаю, что нужно не только спорить о Фуко, но и пытаться говорить с самим Фуко как с автором и учителем в исследовательской работе, признавая свой долг перед ним и одновременно, возможно, в чем-то уточняя предлагаемую им траекторию. Это то, что я назвал выше «правильным использованием выдающихся людей», которое заключается в том, чтобы учиться у них эвристической силе мысли и искать вместе с ними, вместо

39

того чтобы относиться к ним как к представителям той или иной ортодоксии, которую необходимо принять или отвергнуть как некое монолитное целое.

В то же время мне хотелось бы представить здесь еще один — параллельный — путь в дискуссии о вкладе Фуко в историю настоящего или в социологию современных проблематичных конфигураций. Речь идет о том, чтобы применить предложенный им подход к объектам, которые он сам не рассматривал — либо потому, что они его не интересовали в принципе, либо потому, что он не успел проявить к ним интерес, либо потому, что та или иная проблема еще не проявилась при жизни Фуко, поскольку «проблематичные конфигурации» не есть нечто данное раз и навсегда, и сегодня существуют такие конфигурации, которые не существовали или не были видны двадцать лет назад. Я хотел бы указать в качестве примера на один из тех загадочных вопросов, которые возникают сегодня в рамках интересовавших Фуко проблем, связанных с социальным исключением; но я имею в виду новую форму социального исключения, которая двадцать лет назад еще не существовала, по крайней мере в сколько-нибудь явной форме. Фуко всегда был в высшей степени чувствителен к загадке, которую представляют собой феномены исключения в современных демократических обществах, т. е. в обществах, которые постулируют в качестве ценности социальный прогресс, научное отношение к проблемам и, по крайней мере в принципе, достоинство человеческой личности. Его удивляло и возмущало постоянство зазора между формальными декларациями и прямо противоречащими им реальными институтами и практиками, ведущими к сегрегации определенных категорий индивидов внутри замкнутых пространств и к применению по отношению к ним жесточайших форм осуществления власти. Иными словами, Фуко возмущало устойчивое существование total institutions , если воспользоваться формулой Гоффмана, некоего эквивалента гулагов в западных демократических обществах. И было отмечено, что « Histoire de la folie » и « Surveiller et punir » могут, по крайне мере частично, прочитываться как попытки проблематизации такого типа загадок.

Между тем возникла, как мне кажется, настоятельная необходимость поставить эти вопросы в фундаментально обновленной форме в связи с появлением и развитием в последние двадцать лет новой фигуры современных индивидов, которых можно было бы определить как индивиды по недостатку ( individus par d e faut ).

40

Они индивидуализированы и призваны реагировать как индивиды, но на основе негативных характеристик. Их отличает недостаток социальных ресурсов; они зачастую социально изолированы; их считают в большей или меньшей степени бесполезными и находящимися на общественном обеспечении. С моей точки зрения, в этом явлении есть нечто загадочное, поскольку речь идет о современных западных обществах, которые являются, по словам Норберта Элиаса, «обществами индивидов»; это означает, что они сделали из индивида свою основную ценность, как в политическом (принцип индивида-гражданина), так и в моральном и антропологическом отношении. Этот образцовый индивид обладает чувством ответственности; он способен обеспечивать свою автономию и развивать свои личные стратегии. Можно было бы добавить, что неолиберальная идеология, которая сегодня, судя по всему, торжествует победу в Западном мире, доводит до крайнего предела это прославление индивида. Она возвеличивает предпринимателя, освободившегося от государственного принуждения и бюрократических препон, который, с одной стороны, является образцом процветания и одновременно, с другой стороны, представляет собой главный вектор создания общественного богатства.

Между тем эта апология индивида резко контрастирует с фигурой «негативного» индивида, примером которой могут служить, например, безработный, который не может найти работу в течение долгого промежутка времени, или молодой человек, перебивающийся более или менее случайными заработками и вынужденный думать только о том, как обеспечить себе пропитание на ближайшие дни. Как можно проанализировать эту аномалию? Мне кажется, это возможно с помощью подхода, который, с моей точки зрения, соответствует общему духу творчества Фуко и который предполагает, что необходимо попытаться проблематизировать эту загадочную реальность, показать, что она представляет собой сегодняшнее следствие целой серии исторических трансформаций концепции современного индивида и является, таким образом, дифференциалом нового, возникшим в течение двадцати последних лет на фундаменте этого исторически сложившегося понятия современного индивида. К сожалению, из-за нехватки времени я не смогу подробно развить этот пример. Ограничусь попыткой сформулировать общую идею.

Я буду отталкиваться от того факта (или гипотезы), что быть индивидом позитивно можно, только обладая необходимыми для

41

жизни средствами поддержки ( supports ). Идея в определенном смысле достаточно банальная. Индивид не есть субстанция, он не спустился на землю с небес, будучи наделенным изначальной свободой и автономией. Степень его автономии, способность к относительной независимости зависят от ресурсов, от средств поддержки, которыми он располагает в тот или иной момент, и если он не располагает такими средствами, то не является индивидом позитивно. Например, бродяга в доиндустриальных обществах является индивидом. Он обладает подвижностью, он ничем не связан — в определенном смысле, можно сказать, свободен; в доиндустриальных обществах бродяги относились к тем достаточно немногочисленным социальным субъектам, которых можно было бы квалифицировать как индивиды. Они не были охвачены сетью территориальных переписей и не зависели от ранговой и статусной системы. Но их свобода означала полное отсутствие какой бы то ни было социальной защиты и даже вообще отсутствие места в обществе — до такой степени, что социальные практики по отношению к бродягам сводились в большинстве своем к политике искоренения. Их пытались уничтожить, иногда просто вешали, часто отправляли на галеры или приговаривали к принудительному труду; их преследовали и заключали в соответствующие приюты. Бродяги, таким образом, очень дорого платили за право быть индивидами. Они могут служить иллюстрацией сформулированного выше утверждения, которое оказывается не столь тривиальным, как кажется на первый взгляд: недостаточно просто быть индивидом, чтобы быть индивидом позитивно; необходимо, кроме того, иметь, как я сказал, ресурсы и средства поддержки. Вторая гипотеза, дополняющая первую: средства, необходимые для того, чтобы быть индивидом позитивно, не остаются неизменными и не даются раз и навсегда. Они менялись на протяжении истории, и можно осуществить проблематизацию трансформации этих средств. Если быть предельно кратким (мне приходится смириться с тем, что мое изложение может показаться несколько карикатурным): можно было бы показать, что в начале периода современности ( modernit e) в момент ослабления того рангово-статусного общества, о котором я только что упоминал, основным средством поддержки, необходимым, чтобы позитивно быть индивидом, является частная собственность. Это тот исторический момент, который очень хорошо выразил Джон Локк, и традиция мысли, которую Макферсон назвал «облада-

42

тельским индивидуализмом» ( l ' individualisme possessif ), — крайняя форма либеральной идеологии, связанная с прославлением индивида на основе фигуры индивида-собственника. Но обратной стороной этого явления — на которую либеральная идеология в целом всячески пыталась не обращать внимания, но которая тем не менее быстро стала очевидностью, с исторической и социологической точки зрения, — является тот факт, что несобственники, вообще говоря, не являются индивидами в позитивном смысле слова. Например — те занятые тяжелым трудом бедняки, которые вынуждены изо дня в день бороться за элементарное выживание и которых аббат Сийес — великий вдохновитель Декларации прав человека и гражданина 1789 года — называет «двуногими инструментами». Или — пролетарии начала периода индустриализации, индивидуализованные, надо признать, на рынке труда благодаря контракту о сдаче в наем рабочей силы, но живущие в ужасающих условиях одновременно материальной нищеты и социального унижения (Маркс был далеко не единственным, кто разоблачил эту горькую правду). Все они — индивиды негативно. Между тем социальная история начиная с конца XIX в. показывает, что эти «индивиды по недостатку» (« individus par d e faut ») смогли в конечном итоге стать индивидами в полном смысле слова благодаря участию в распределении собственности — естественно, не частной, но общественной; я имею в виду коллективные гарантии, социальные права — то, что помогает таким индивидам избежать состояния беззащитности при поддержке «социального государства» ( Etat social ) или государства всеобщего благосостояния ( Etat Providence ). Речь идет о форме организации общества, активно развивавшейся в Западной Европе после второй мировой войны; это — общественная собственность, которая не является ни социалистической, ни коллективной, которая не уничтожила частную собственность, но осуществила социальную реабилитацию несобственников и дала им социальное гражданство. Она демократизировала и сделала общедоступной возможность быть индивидом позитивно, учредив новое средство поддержки, позволяющее стать таковым. В конце этого процесса, шедшего на протяжении 50—70-х гг., одной из основных фигур современного индивида стал наемный работник ( le salari e), располагающий не только относительно удовлетворительным доходом, но также — и это, очевидно, еще важнее — гарантиями и правами, положившими конец состоянию постоянной социальной незащищенности,

43

которое от века было уделом подавляющего большинства несобственников.

На этой основе социально защищенный наемный работник может развивать свои личные стратегии, инвестировать не только в массовое потребление, но и в образование и культуру. Он может освободиться от жесткой зависимости и управлять собственным будущим. Понятно, что в этой ситуации ослабление системы социальной защиты и, в предельном случае, ее полное исчезновение лишает определенные категории современных индивидов тех средств поддержки, которые были им необходимы, для того чтобы они могли позитивно располагать собственной индивидуальностью. Именно таково одно из основных последствий кризиса, разразившегося в Западной Европе начиная с середины 70-х гг.: ревизия системы коллективных гарантий, ряда социальных прав и права на труд. Обратной стороной этого предприятия по деколлективизации стала усиленная индивидуализация — одновременно в организации труда и в жизненных траекториях работающих. Немецкий социолог Ульрих Бек назвал это усилением «биографической модели» — biographical pattern — в ущерб коллективным формам организации. Но парадокс заключается в том, что этот процесс индивидуализации, широко охвативший современное общество, ведет к возникновению непреодолимого зазора между двумя формами индивидов. Одни имеют возможность действовать в этой ситуации с пользой для себя, поскольку они располагают ресурсами, необходимыми, чтобы играть позитивно свою роль индивида (например, чтобы выгодно продать себя на рынке труда, который отличается все более и более жесткой конкуренцией и требует от наемных работников все более высокой и «индивидуализированной» квалификации). Но очень многие оказываются «индивидами по недостатку», индивидами, лишенными ресурсов, подвергаясь в этой ситуации ничем не ограниченному социальному риску, будучи обязанными постоянно расплачиваться собственной человеческой личностью, без необходимых средств поддержки и социальной защиты — в чем-то напоминая бродяг в доиндустриальном обществе, о которых я упоминал выше, или пролетариев начального периода индустриализации, также являющихся индивидами по недостатку. Но речь идет об определенной форме подобия, а не о воспроизведении ситуации. Проблематизация не может повторяться; проблематизация трансформируется. Эта незащищенность определенных категорий

44

современного индивида есть незащищенность после социальных гарантий и в обществе, где такие гарантии еще существуют. Она не есть результат отсутствия гарантий, как это было в XIX в., но следствие выпадения из системы социальных гарантий, созданной государством всеобщего благосостояния.

Именно таков, с моей точки зрения, современный «дифференциал нового», и именно его должна рассматривать история настоящего: новый раскол в структуре современного индивида, возникший на основе трансформации его средств поддержки. Эту задачу не способна решить либеральная мысль, которая основывается на а-исторической и, следовательно, статической и односторонней концепции индивида. Неспособна решить ее и та социология, которая ограничивает себя анализом исключительно современных конфигураций. С моей точки зрения, загадка современной фигуры индивида, которая не укладывается в доминирующие концепции индивидуализма, может быть понята только с помощью проблематизирования, сходного по типу с тем проблематизированием, которое Фуко попытался осуществить в отношении современных методов лечения безумия и современной системы наказаний.

Я говорю «сходного по типу...», имея в виду, что нужно попытаться соответствовать общей направленности творчества Фуко, а не стараться осуществить точное воспроизведение проделанной им работы — уже хотя бы потому, что Фуко не занимался анализом таких ситуаций. Я понимаю, что сказанное мной может вызвать споры, но именно этот небесспорный тезис я хотел бы предложить в качестве предмета для дискуссии: к социологии настоящего на основе проблематизации прошлого. Я полагаю, что М. Фуко задал магистральное направление для такого подхода, и в этом направлении за ним можно следовать, не думая о необходимости во всем ему подражать.

Но это я хочу предложить для обсуждения и прошу вас извинить меня за схематичность изложения, связанную с неизбежными ограничениями, которые налагает формат выступления на конференции. Для тех, кто хотел бы более глубоко обсудить предлагаемый подход, я могу лишь добавить, что дал гораздо более обстоятельные разъяснения по этому поводу (пятьсот страниц!), попытавшись осуществить проблематизацию современного отношения к труду (см.: Les m e tamorphoses de la question social . Paris : Fayard , 1995).