Бертрам Д. История розги

ОГЛАВЛЕНИЕ

НАКАЗАНИЯ В ВОЙСКАХ

Долгое время среди наказаний в войсках телесные занимали первое  место.
Древние римляне послужили примером для других наций, что мы  ясно  видим  из
сочинений  Ливия,  Полибия  и  Тацита,   Большинство   европейских   народов
производило в позднейшие времена наказания в войсках с помощью палки, причем
неоспоримым является тот факт, что в период Тридцатилетней войны  величайшие
полководцы представляли собой также и самых завзятых палачей.
     Первыми, кто  отказался  от  телесного  наказания  в  войсках,  явились
французы, сохранив в армии только тюремное заключение и  смертную  казнь.  В
своде военных  постановлений  у  французов  имеется  не  менее  сорока  пяти
преступлений, караемых смертной казнью; двадцать шесть проступков влекут  за
собой тюремное заключение от пяти до двадцати лет, с  прибавлением  или  без
оного так называемого le polet, т. е. пушечного ядра, прикрепляемого к ноге
или туловищу с помощью особой цепочки.  Девятнадцать  преступлений  караются
принудительными работами или галерами, но не свыше трех лет  содержания  или
заключением в специальных работных домах.
     Приводимые ниже примеры ясно  показывают,  как  высоко  оцениваются  во
французских  войсках  наказания:  за  дезертирство  полагается  три  года  и
упомянутое выше ядро. Преступник должен тащить  за  собой  на  цепи  ядро  в
восемь фунтов весом и работать, зимой восемь часов, а летом - десять часов в
день. В нерабочее же время он содержится в одиночном заключении в отведенной
для него камере, повторное дезертирство полагается десять лет "с ядром",  же
побег совершен с поста, то к означенному сроку прибавляется  еще  два  года.
Если лицо военного звания я инициатором бунта, то ядро - двойного  веса.  За
непослушание в  мирное  время  виновные  наказуются  шестимесячным  тюремным
заключением. За угрозы начальнику - год тюрьмы с закованием в цепи; если  же
преступление  это  было  совершено  при  наличности  оружия  в  руках,  срок
заключения удваивается. Десятью годами закования в цепи или смертной  казнью
карается нанесение начальнику оскорбления действием; за промотание  казенной
аммуниции - два года на цепь, за  продажу  или  залог  оружие  -  пятилетнее
содержание на цепи.
     Вот только некоторые наказания, введенные во французской армии.
     Пруссии существует два типа, или разряда, солдат, ййовобранец  вступает
в первый разряд, причем ни офицер, ни унтер-офицер  не  могут  ни  бить,  ни
оскорблять его бранными словами. Если же по приговору военного  суда  нижний
чин переводится во второй  разряд,  то  его  уже  можно  и  бить,  и  вообще
применять к нему различные  строгости,  в  зависимости  от  совершенного  им
преступления или проступка. На войне удары наносятся плоской  частью  клинка
палаша, если экзекуция предпринимается по приговору суда, то  производит  ее
обыкновенно унтер-офицер с помощью особых небольших палок либо в  караульном
помещении, либо в палатках  и  непременно  в  присутствии  всех  сослуживцев
наказуемого. Приведение наказания  в  исполнение  в  частном  помещении  без
свидетелей строжайше запрещается.
     Каждый командующий офицер имеет право наложить на подведомственного ему
нижнего чина, переведенного во второй разряд, телесное наказание  по  своему
усмотрению, но количество ударов все-таки ограничивается сорока. Преступника
обыкновенно не раздевают совершенно, а оставляют в нижней рубашке и  тиковой
куртке. Если переведенный в разряд штрафованный ведет  себя  хорошо,  то  он
может быть с соответствующими почестями снова переведен в первый разряд;  во
время церемонии восстановления его в потерянных правах, над ним  развевается
полковое знамя, и при всех товарищах ему возвращаются все внешние отличия  в
форме.
     В прусских кадетских корпусах телесное  наказание  строжайше  запрещено
законом; каждое оскорбление действием почитается здесь  оскорблением  чести.
Лет тридцать-сорок тому назад потсдамских кадетов в возрасте от  одиннадцати
до четырнадцати лет наказывали  еще  изредка  розгами.  Один  из  генералов,
пытавшийся наказать воспитанника кадетского корпуса  в  Берлине,  в  котором
содержатся мальчики от четырнадцатилетнего до восемнадцатилетнего  возраста,
встретил  решительное  сопротивление.  Кадет  убежал  в  спальную   комнату,
вооружившись  предварительно  своей  шашкой.  Когда  дверь  в  дортуар  была
выломана, отчаянный юноша ранил первого подвернувшегося лейтенанта  в  руку,
причем и самому генералу достался меткий удар по голове, повредивший  кожные
покровы.  Другой  кадет,  которого  собирались  наказать,  вырвался  из  рук
палачей, выбросился через окно на улицу и тут же на  мостовой  скончался  от
сильных ушибов и сотрясения мозга.
     В Австрии, как и в России, также практиковались  телесные  наказания  в
войсках, со  шпицрутенами  и  палкой  во  главе.  При  назначении  наказания
количество ударов  находится  здесь  в  зависимости  от  состояния  здоровья
преступника, но выше пятисот никогда не доходит. При наказаниях шпицрутенами
выстраивается сто человек солдат, причем наказуемый в самых крайних  случаях
пробегает сквозь этот строй шесть раз.
     Телесное наказание, равно как и шпицрутены, могут быть назначены только
простому солдату; при экзекуции наказуемый обычного своего платья не снимает
Бьют в Австрии не концом палки, а продольной частью ее,  причем  сама  палка
должна быть не толще ружейного ствола и хорошо обстругана.
     У богемцев, венгерцев и валахов телесное наказание  практикуется  очень
часто.
     В Венгрии каждый офицер может по своему произволу назначать  любому  из
солдат телесное наказание. Стоит только показаться с расстегнутой пуговицей,
поздно явиться на службу или вывести недостаточно  хорошо  убранную  лошадь,
как офицер тут же заставляет солдата улечься и  отдает  приказание  выпороть
провинившегося. Только что произведенный офицер  и  тот  может  за  малейшую
оплошность наградить нижнего чина "березовой кашей". Рассказывают, что некий
начальник пожурил подведомственного ему молодого  гусарского  лейтенанта  за
то, что во вверенной ему части замечается отсутствие надлежащей  дисциплины.
Лейтенант извинился и попросил разрешения  применять  телесные  наказания  в
более обширных размерах, чем это обыкновенно практикуется.  "Через  месяц  я
восстановлю полный порядок", сказал он. Разрешение было  дано,  и  лейтенант
сдержал данное генералу обещание. Но за все это время  у  него  не  было  ни
одной покойной минуты, ни один день не проходил без экзекуций, и все-таки  в
конце концов в команде начала царить образцовая дисциплина.
     В бельгийской армии, со времени воцарения короля Леопольда,  применение
палки совершенно в войсках оставлено.
     В   Португалии   провинившихся   солдат   наказывают   саблей.   Капрал
набрасывается на виновного и плоской поверхностью клинка бьет его по  спине.
В данном случае требуется только осторожность, но и известная опытность, ибо
подобный  удар  так  сильно  отзывается  на  всем  организме,  что   нередко
следствием его является чахотка  или  подобные  заболевания;  сначала  может
показаться, что наказанный остался невредимым, но рано или поздно,  особенно
при неумелом ударе, более или менее опасные явления все-таки сказываются.
     Свод военных постановлений североамериканских Соединенных Штатов  вовсе
исключает телесные наказания; тем не менее нечто подобное имеется и  там,  а
именно "ядро и цепи", представляющиеся чрезвычайно болезненными.  В  военное
время то здесь, то там прибегают также и к палочным ударам.
     В течение долгого времени после 1689 года в английской  армии  телесное
наказание являлось  одним  из  главных  за  всякие  военные  преступления  и
проступки. Военные суды сначала пользовались правом  назначать  наказания  в
любом размере, и нередко солдат запарывали до  смерти.  В  конце  последнего
столетия очень часто  постановлялись  приговоры,  в  силу  которых  виновные
присуждались к пятистам и даже восьмистам ударам.
     В своем сочинении "Заметки о военных законах" сэр Чарлз Нейпир писал  в
1837 году, что за сорок лет до появления его книги в  свет  ему  приходилось
присутствовать на таких экзекуциях, где преступники-солдаты  получали  очень
часто от шестисот до тысячи ударов и исключительно  по  приговору  полкового
суда, причем нередко солдат выписывали из госпиталя для того, чтобы дать  им
недополученное ими сполна количество ударов, невзирая на  то,  что  раны  от
первой порции не успели как следует залечиться. У офицеров и  унтер-офицеров
были постоянно в руках  тростниковые  палки,  которыми  они  угощали  солдат
направо и налево за малейшую со стороны последних неосмотрительность,  очень
часто поставленную в вину совершенно напрасно. В 1792 году сержант Грант был
присужден к двум тысячам ударов за то, что допустил переход двух гвардейских
барабанщиков на службу в Ост-Индийское  общество.  Да,  в  блаженной  памяти
времена никаких границ при назначении телесных наказаний, как мы  видим,  не
существовало, и военный суд мог засечь и засекал солдата до смерти!
     В 1811 году в парламенте возникло первое движение против  применения  в
войсках телесного наказания, по крайней мере, в мирное  время.  Сэр  Фрэнсис
Бердетт предложил вниманию Палаты Общин случай, в котором один солдат,  член
городской милиции в Ливерпуле, был приговорен к двумстам ударам за  то,  что
вместе с товарищами пожаловался на плохую выпечку хлеба и затем  написал  по
этому поводу язвительные стихи. Наказание было после понижено на  полтораста
ударов, т. е. всего назначено было пятьдесят. На  запрос  последовал  ответ,
что приговор состоялся не  за  сочиненные  солдатом  стихи,  а  за  то,  что
обвиняемый явился подстрекателем опасной шайки пьяниц, сославшихся на плохой
хлеб только чтобы поднять бунт. Даже сам осужденный находил назначенное  ему
наказание весьма скромным. На  этом  и  закончилась  первая  попытка,  но  в
следующем  году  сэр  Фрэнсис  возобновил  свое  ходатайство,  причем  самым
энергичным образом настаивал на уничтожении в армии телесных наказаний. Хотя
его предложения и были  отвергнуты,  они  тем  не  менее  имели  чрезвычайно
благотворное влияние, и герцог  Йоркский  внес  предложение  об  ограничении
чрезмерных злоупотреблений с  применением  "кошки".  За  исключением  тяжких
преступлений, количество ударов, назначаемых компетенцией полкового суда, не
должно было превышать трехсот, и одно  это  обстоятельство  необходимо  было
считать большим шагом вперед.
     В 1851 году один солдат был приговорен в Динапоре к  тысячи  девятистам
ударам   (1900!)   плетью,   причем   сэра   Эдварда   Пачета   упрекали   в
слабохарактерности, ибо он уменьшил наказание до 750  ударов.  В  1829  году
военные суды имели право назначать не более трехсот ударов, в 1832 году и  с
этого числа была сбавлена целая сотня. В 1847 году количество понизилось  до
пятидесяти, а в 1859  году  преступления  в  войсках  были  подразделены  на
различные  категории,  причем  самые  тяжкие  из   них   карались   телесным
наказанием, и то только в тех случаях, когда в лице  преступника  правосудие
имело дело с рецидивистом.
     В 1876  году  парламенту  было  доказано,  что  телесные  наказания  1)
являются бесчеловечными; 2) обесчещивают человеческую личность, 3) не  имеют
никакого исправительного явления; 4) препятствуют правильному  вступлению  в
войска новобранцев. Основания эти взяли верх над старыми  предрассудками,  и
телесные  наказания  в  мирное  время  в   английской   армии   окончательно
уничтожены.

ВОЕННЫЕ НАКАЗАНИЯ. ЭКЗЕКУЦИЯ ЗОМЕРВИЛЛЯ

Инструментом для выполнения телесных наказаний  являлась  в  британской
армии кошка о девяти хвостах. В "Военном  Словаре"  Джемса  этот  инструмент
рисуется "плетью девятью  веревочными  концами,  снабженными  узлами,  корой
наказывались солдаты и матросы, - иногда кошка была только о  пяти  концах".
Предание приписывает это изобретение Вильгельму III, ибо до его  прибытия  в
Англию применявшаяся в войсках плеть состояла только из трех концов. Военная
"кошка"  представляла  собою  оружие,  имевшее  приблизительно  восемнадцать
дюймов в длину, с десятью такой же длины  концами,  каждый  из  которых  был
снабжен  пятью  или  шестью  узлами,  которые  были  до  того   вытянуты   и
запрессованы, что концы их производили впечатление роговой поверхности.
     В "Автобиографии  рабочего"  Зомервилль  поделился  с  читателями  теми
сведениями, которые он приобрел в области применения плети в то время, когда
был простым армейским рядовым. В 1832 году он был  судим  военным  судом  за
недостойное солдата поведение в день 28 мая, когда он без соизволения  сошел
с лошади, состоя учеником кавалерийской школы, и  не  захотел,  несмотря  на
приказание, снова забраться на седло". Мы считаем  излишним  касаться  здесь
справедливости вынесенного Зомервиллю вердикта: несколько времени тому назад
вопрос этот явился предметом чрезвычайно интересных обсуждений.
     Военный суд признал  подсудимого  виновным  и  приговорил  к  "двумстам
ударам, причем время  и  место  приведения  приговора  в  исполнение  вполне
зависит от усмотрения командующего его частью офицера". Наказание состоялось
в день произнесения приговора, после обеда. Полк построился в четыре колонны
и занял дворовые стены  кавалерийской  школы.  Для  офицеров  была  отведена
особая площадка. Тут присутствовали полковой врач,  госпитальный  сержант  и
два лазаретных служителя-санитара. У находившегося здесь же сержанта  был  в
руке зеленый мешок (в нем хранилась пресловутая "кошка"), и, кроме того,  по
"кошке" в руке удержали  кузнец  Симпсон  и  полковой  барабанщик.  Рукоятки
плетей были сделаны либо из дерева, либо из китового уса; они имели в  длину
два фута. Концы веревок были так же длинны, как в обыкновенных  плетках,  но
по толщине они были в три раза, по крайней мере, ужаснее первых.  На  каждом
конце  имелось  по  шести  твердых  узлов.   Тут   же   находились   заранее
приготовленные скамья и стул; на них стояло  ведро  воды,  лежали  несколько
полотенец, предназначенных для наложения на спину преступника, и  чашка,  из
которой обыкновенно наказываемому дают испить водички,  если  он  впадает  в
бессознательное или обморочное состояние. К одной из стен  была  приставлена
лестница, и с нее спускались  несколько  крепких  веревок  с  узлами.  Когда
Зомервилля ввели во двор, один из офицеров прочитал приговор и затем  сказал
ему: "Сейчас вас будут наказывать.  Раздевайтесь!"  Зомервилль  не  заставил
повторить приказание  и  разделся  до  брюк  включительно,  после  чего  был
привязан руками и ногами к упомянутой выше лестнице таким образом, что грудь
его и лицо были прижаты к ней, а сам он лишен был возможности  пошевелиться.
Стоявший за Зомервиллем с карандашом и бумагой в руках сержант,  обязанность
которого должна была, между прочим,  заключаться  в  ведении  счета  ударов,
скомандовал:   "Симпсон,   исполняйте   вашу   обязанность!"   "Обязанность"
началась... "Кошка" два раза закружилась над головой и отвесила удар,  затем
веревки ее были быстро проведены палачом через пальцы своей левой руки  (для
удаления приставших к концам кожи, мяса и крови), снова инструмент засвистал
над головой, опустился на несчастного т. д.
     Далее рассказчик говорит: "Симпсон после приказания вооружился  кошкой,
хотя я сам этого, разумеется, не видел;  помню  только,  что  вскоре  ощутил
оглушающее чувство боли между лопатками, пониже затылка; боль эта  пронизала
все тело до кончиков пальцев на руках и ногах включительно; по сердцу же она
резанула меня словно ножом. Сержант-майор закричал "раз!", а я подумал,  что
Симпсон сделает очень хорошо, если теперь ударит не по тому же самому месту.
Второй удар пришелся несколько глубже, и я сейчас же  решил,  что  первый  в
сравнении с этим должен считаться нежным и приятным... Третий удар  пришелся
по правому плечу, четвертый - по левому. Плечи же мои оказались настолько же
чувствительными, как и все тело, и мышцы мои дрожали с головы до ног.  Время
между одним ударом и другим проходило  для  меня  в  смертельном  страхе,  и
все-таки  оказывалось,  что  каждый  удар  наступал  слишком  быстро.  Пятый
пришелся снова по спине; это был ужасный удар, и  когда  сержант  воскликнул
"пять!", то я мысленно стал считать и сказал себе, что  мною  пережита  лишь
сороковая часть общего количества, доставшегося на мою долю. После  двадцать
пятого удара сержант закричал: "Стой!". Симпсон отошел в сторону, его  место
занял молодой барабанщик. Он нанес мне несколько ужасных ударов  по  ребрам;
вдруг раздалось чье-то приказание: "Выше, выше!". Боль  в  легких  ощущалась
еще сильнее, нежели прежде была она на спине; мне все казалось, что  вот-вот
они вовсе лопнут. Я поймал себя на том,  что  с  губ  моих  срываются  звуки
страдания; чтобы не выказывать стонами малодушия, я зажал язык между  зубами
и сделал это с такой энергичностью, что почти прокусил его. Кровь  с  языка,
губ и еще откуда-то  из  внутреннего  органа,  разорванного,  очевидно,  под
влиянием нечеловеческих мучений, едва не задушила меня. Лицо мое  совершенно
посинело. Всего пока я получил пятьдесят ударов, самочувствие  было  таково,
будто всю жизнь я провел в муках и терзаниях, причем то время,  когда  жизнь
была  для  меня  праздником,  представлялась  мне  сном   давно   прошедшего
времени...
     Снова Симпсон принялся за обработку моего тела. По всем вероятиям,  ему
показалось, что он - мой друг и приятель, ибо удары стали гораздо  слабее  и
менее остры: они походили на тяжелый груз, опускающийся на мою кожу. Сержант
снова произнес: "Симпсон, исполняйте свою  обязанность",  после  чего  удары
пошли посильнее, но, как мне показалось,  и  потише.  Трудно  передать,  как
тяжело протекло то время, пока сержант просчитывал  в  третий  раз  двадцать
пять! Затем явился снова барабанщик, и, когда этот довел  количество  ударов
до сотни, распоряжавшийся экзекуцией офицер крикнул: "Стой! Довольно! Он еще
молодой солдат!"
     Преступника  освободили  от  веревок,  наложили  на  его  спину  мокрые
полотенца и  отвели  в  лазарет.  Там  стали  прикладывать  мокрые  холодные
примочки, но  от  них  заметного  улучшения  не  наступало:  по  целым  дням
Зомервилль не был в состоянии  сдвинуться  с  места,  и  при  перекладывании
примочек служители принуждены были поднимать несчастного.
     При восшествии на престол Англии первого короля Георга один из  солдат,
попавшийся на улице с дубовой тросточкой в руках 25 мая, был предан суду как
государственный преступник. Дело в том, что ношение тросточек считалось  для
солдат эмблемой приверженности Стюартам и ненависти к Ганноверскому дому.  И
даже такие солдаты, которые уличались в ношении не палок, а  только  дубовых
листьев, засекались почти  до  смерти.  Правда,  не  только  военные,  но  и
штатские наказывались за то, что День реставрации праздновали  таким  именно
образом, и нередко мирные граждане то подвергались телесному  наказанию,  то
заключались в тюрьмы,  то  присуждались  к  уплате  чувствительных  денежных
штрафов.

ТЕЛЕСНЫЕ НАКАЗАНИЯ ВО ФЛОТЕ

Английский флот существует уже добрых тысячу лет, десять столетий гордо
развевается его флаг, несмотря  на  войны  и  штурмы,  и  весь  этот  период
начальство  секло  матросов,  и  секло  самым   щедрым   образом!   И   если
девятихвостовая "кошка" не могла пожаловаться на бездействие на суше, то  уж
на море она могла смело считаться составной частью, элементом жизни  моряка.
В армии существует один только закон, применяемый  полками,  да  еще  особые
наказания в различных корпусах.  Что  касается  флота,  то  здесь  считаются
действительными все законоположения, изданные с 1749 года и  предназначенные
для самых тяжких  преступлений,  и,  кроме  того,  обычные  наказания,  цель
которых   заключается   в   приведении   в   повиновение   беспокойного    и
противоречивого духа матросов,  набранных  во  всех  странах  принудительным
образом и сошедшихся для служения под английским  флагом.  Помимо  этого,  в
разное время издавались приказы,  приказания  и  дополнения,  относящиеся  к
исправлению прежних законов в смысле смягчения наказаний и особенно смертных
приговоров, не составлявших во флотской среде Англии большой редкости.
     В конце прошлого столетия система телесных  наказаний  у  моряков  была
куда более развита, нежели в сухопутных войсках;  капитан  судна,  по  своей
власти, являлся и судьей, и присяжным заседателем. Ни один король не мог так
свободно распоряжаться спинами  своих  верноподданных,  как  капитан  самого
незначительного  военного  суденышка  над  находившимися  у  него  на  борту
матросами. Одного только желания капитана достаточно было  для  того,  чтобы
содрать кожу со своего матроса, и при этом ни одна душа  -  за  исключением,
разве, судового врача, - и  дерзнуть  не  могла  обратить  его  внимание  на
совершаемое беззаконие. Мэрриэт рассказывает о капитане маленькой канонерки,
который приказал всыпать своему матросу пять дюжин ударов  за  то,  что  тот
плюнул на палубу. Такие факты встречались сплошь и  рядом,  и  их  вовсе  не
следует относить к фантазии авторов или историков.  Боцманы  не  разлучались
обыкновенно с бамбуковыми палками, у младших офицеров постоянно находились в
руках линьки, которыми они "подбадривали" людей при  работе.  Не  брезговали
также концами толстых веревок, и нередко  можно  было  видеть,  как  молодой
безусый гардемарин наказывал старого и опытного, но не имеющего чина моряка.
Подобные факты считались вполне  обычным  явлением,  о  возмущении  и  речи,
кажется, тогда быть не могло.
     Тридцать три года тому назад во флотилии Лорда Винцента по воскресеньям
происходило  приведение  наказаний  в  исполнение.  "Оживлению"  при   этом,
казалось, и конца не было: по  звонку  колокольчика,  в  одном  месте  секли
розгами, в другом дрались на рапирах, там делали выговор, здесь вешали...
     Точно так же, как преступников на суше водили по  городу  и  наказывали
плетью привязанными к тачке, так и матросов наказывали по "флотилии", с  той
только разницей, что наказание последних  было  несравненно  тяжелее.  Если,
например, моряк был приговорен к тремстам ударам "по  флотилии",  к  команде
которой он принадлежал, и эта флотилия состояла, скажем, из тридцати  судов,
то на каждом из последних приговоренному отсчитывалось по десяти ударов. Для
приведения  такого  приговора  в  исполнение  бралась  длинная   шаланда   с
укрепленной на ней платформой. В  шаланду  усаживали  преступника  и  с  ним
вместе помещались офицер, боцман, его помощники и орудия наказания.
     По особому сигналу  все  суда  флотилии  снаряжают  шлюпки,  в  которых
помещаются принаряженные матросы, в полной форме  офицеры  и  вахтенные  под
ружьем. Шлюпки собираются вокруг упомянутой выше шаланды, и все люди  входят
на платформу, чтобы быть свидетелями экзекуции своего товарища  по  мундиру.
Сначала  прочитывался  приговор,  и  после  того,  как  обвиненный   получит
установленное "количество ударов, его освобождают от веревок  и  накладывают
на  спину  и  плечи  одеяло.  Прибывшие  для  присутствия  при  порке  ялики
привязываются к шаланде с платформой, причем вся  процессия  направляется  к
другому ближайшему  судну  флотилии,  которое,  в  свою  очередь,  снаряжает
экспедицию для торжественного лицезрения продолжения наказания  преступника.
Таким образом приговоренный направляется от судна к судну, пока  назначенное
приговором количество  ударов  не  будет  сполна  нанесено  ему.  Необходимо
заметить при  атом,  что  в  данном  случае  для  матросов  играет  роль  не
количество ударов, а, разумеется, позорный для человеческого  достоинства  и
мучительный  по  характеру  способ  наказания.  Ибо  не  успеет   во   время
передвижения  шаланды  уняться  боль  и   остановиться   кровотечение,   как
безжалостная "кошка" снова впивается в тело несчастного и вызывает близкое к
обмороку чувство боли. К концу наказания  болевое  ощущение  становится  уже
просто невыносимым, и в результате перенесший его  человек  превращается  на
всю жизнь в жалкого инвалида.
     Один удар "кошкой" во флоте равняется, по словам военных, нескольким  в
армии, и говорят, что двенадцать ударов "на воде" хуже  переносятся,  нежели
сто на суше. Обстоятельство это находится в зависимости, главным образом, от
того материала, из которого моряки приготовляют свою страшную "кошку",  хотя
и указанный выше способ приведения наказания в исполнение тоже играет  здесь
далеко не второстепенную роль. Мокрая "кошка" делается из веревок толщиною в
палец; каждая из веревок имеет пять футов  в  длину,  из  которых  три  фута
представляют собою обыкновенной конструкции  веревку,  другие  же  два  фута
сплетены и связаны тщательным образом в солидные узлы.
     В армии палач (чаще всего барабанщик) стоит во время экзекуций на одном
месте, поднимает "кошку" над своей головой и затем из всей силы опускает  ее
на спину наказуемого; во флоте же выполняющий обязанности экзекутора  боцман
отходит на два шага от преступника, взмахивает "кошкой", делает  шаг  вперед
по направлению к своей жертве, нагибается, чтобы развить более сильный удар,
и  после  того  с  размаху  ожигает  обнаженное  тело  преступника.  Мэрриэт
упоминает  об  одном  боцмане,  который  наказывал  левой  рукой,  до   того
изощрившейся в манипуляциях с "кошкой", что при каждом  ударе  узлы  веревок
вырывали кусочки мяса. Когда наступала очередь его заместителя и он бил  уже
правой рукой, то, естественно, обжигалась другая сторона  спины  несчастного
матроса, вследствие чего вообще невыносимые страдания превращались в двойную
пытку.
     Правда, теперь  миновали  уже  дни  былых  порок,  производившихся  без
зазрения совести, и в настоящее время, согласно английским законам, ни  один
матрос не может быть наказан телесно иначе, чем по суду, в  состав  которого
входят капитан и - два  лейтенанта.  Распоряжением  высшего  адмиралтейского
совета строжайше воспрещается поспешное приведение приговора в исполнение, а
также  ограничивается  количество  присуждаемых   ударов.   Таким   образом,
положение  матроса  значительно  улучшилось;  кроме  того,  капитанам  судов
вменено в обязанность доносить о всех случаях  телесных  наказаний,  каковые
сведения попадают и в газеты. А последние,  как  известно,  не  церемонятся:
того и гляди, - рассуждает капитан, - попадешь бойкому борзописцу на  зубок,
начнет он тебя цыганить на все лады, прослывешь в обществе человеком-зверем!
В результате - значение "кошки"  с  течением  времени  дискредитируется  все
больше  и  больше.  Так,  в  1854  году  к  телесным  наказаниям   прибегали
исключительно в случаях неповиновения начальству и других тяжких проступках,
да и то "кошка"  могла  применяться  только  к  рецидивистам.  В  1858  году
относительно наказания  воспитанников  морских  корпусов  были  обнародованы
новые  законоположения.  Юношей  этих  вообще  не   разрешалось   подвергать
телесному наказанию с помощью таких мучительных орудий, как "кошка", плеть и
прочее. Самое серьезное, дозволенное для наказания  орудие,  это  -  обычная
школьная розга ("березовая каша"), причем число ударов ни под каким видом не
должно было превышать двадцати четырех. Офицерам, кроме  того,  вменялось  в
обязанность прибегать к телесному наказанию только после того, как уговоры и
другие  виды  карательных  мер  оставались   безрезультатными.   Короче,   -
говорилось  в  приказе,  -  в  лице  розги  желательно  видеть  более  всего
устрашающее средство.
     В 1880 году заседавший в североамериканских Соединенных Штатах конгресс
пришел к заключению о необходимости полного изъятия  телесных  наказаний  во
флоте, но, необходимо признаться, результаты этой меры оказались  далеко  не
теми, какие  мечтали  получить  противники  телесных  наказаний,  защищавшие
матросские спины на упомянутом выше конгрессе.

О ДОМАШНЕМ СЕЧЕНИИ ЗА ГРАНИЦЕЙ

Если мы согласимся  с  тем  толкованием,  которое  приводят  раввины  о
падении рода человеческого, то нам придется не спорить и  против  того,  что
удары как наказание ведут свое начало еще со времен рая  на  земле.  Раввины
говорят, что когда Адам сказал: "Женщина дала мне плод с дерева,  и  я  съел
его", - то этим самым он хотел выразить: она дала мне  почувствовать!  Иначе
говоря: она так энергично била его, что он "ел", принуждаемый  к  этому!  И,
как мы знаем, довольно нередко встречаются такие жены,  которые  присваивают
себе право поднимать на своих мужей руку!
     Один из судей короля, лорд Мансон, изменил свои  политические  взгляды;
чтобы выказать ему высшее презрение свое,  жена  этого  господина  привязала
супруга-хамелеона к ножкам кровати и с помощью своих прислужниц до  тех  пор
била его, пока он не дал торжественного обещания  исправиться.  И  за  столь
целительное наказание леди Мансон удостоилась получить от высшего судейского
учреждения выражение искренней признательности и благодарности.
     С  другой  стороны,  большинство   законодателей   относилось   слишком
легкомысленно к  тем  мужьям,  которые  вводили  телесное  наказание  в  род
домашнего обихода. Довольно часто подымался  вопрос:  имеет  ли  муж  вообще
право бить свою жену, и ответ всегда сводился к тому, что  все  находится  в
зависимости, главным образом, от поведения жены. Принято полагать, что  жена
создана для того, чтобы быть помощницей своему мужу, ангелом-утешителем его;
вести она должна себя обязательно хорошо, порядочно и  честно;  она  обязана
всецело подчиняться авторитету своего  супруга  и  считаться,  так  сказать,
верноподданной  его,  своего  владыки.  Но  если  она   представляет   собою
совершенно противоположный тип, когда уж наступает очередь за розгой, причем
с такой особой необходимо обращаться так, как советует поэт:

                Раз она не исправляется, бей ее по голове,
Не позволяй втирать себе очки!
Бери все, что ни попадется под руку:
Плеть, кочергу или тросточку,

                Не брезгай также и бутылкой;
Не стесняйся, швырни ее об пол!
Развей свои мышцы, закали сердце,
Точно железо, медь, сталь или камень.

     С успехом можно следовать также совету одного из  римских  оракулов.  К
некоего мужа была чрезвычайно капризная и своенравная жена. Он отправился  к
оракулу и спросил его: что делать с тем платьем, в  котором  завелось  много
моли? "Выколоти его  хорошенько",  -  ответил  оракул.  "Да  кроме  того,  -
продолжал вопрошающий, - у меня есть жена, а у нее имеется  масса  капризов.
Что мне сделать с ней?" "Выколоти и ее", - ответил оракул.
У арабов существует предание, по которому  Иов  однажды  угрожал  своей
жене тяжелым телесным наказанием. В предании этом  говорится  приблизительно
следующее: когда Иов находился в  ужасном  положении  и  был  в  чрезвычайно
угнетенном состоянии духа, причем язвы на его теле источали такое  зловонье,
что  ни  один  человек  не  мог  приблизиться  к  нему,  -  его  жена  самым
добросовестным  и  усердным  образом  ухаживала  за  ним  и  кормила  своего
несчастного мужа трудами рук своих. В один прекрасный день пред нею предстал
дьявол, напомнил ей о былых днях ее благосостояния я обещал вернуть  ей  все
ее прежние богатства и блага, если только она упадет пред ним  на  колени  и
попросит его, дьявола, об этом. Искусить Еву ему когда-то удалось почти  без
труда, но жена Иова не так быстро поддалась  льстивым  и  медоточивым  речам
дьявола. Она отправилась к своему мужу, рассказала ему обо всей этой истории
и попросила посоветовать, как ей  именно  в  данном  случае  поступить.  Иов
пришел в такое бешенство, что поклялся по  выздоровлении  отсчитать  ей  сто
ударов. В заключение он воскликнул: "Поистине, сатана наказал меня болячками
и напастями". Тогда Господь Бог послал архангела Гавриила, который взял Иова
под руку и помог ему стать на ноги. У ног  Иова  начал  струиться  источник,
воду которого он пил и в котором сам выкупался и освежился. Болезнь исчезла,
к Иову вернулись и прежние богатства  его,  и  его  дети.  А  чтобы  он  мог
сдержать свою клятву, заключавшуюся в обещании телесно наказать свою жену, -
ему было приказано  нанести  ей  один  удар  пальмовой  веткой,  на  которой
находилось ровно сто листьев.
Выше мы приводили уже несколько мест из Священного Писания,  в  которых
так или иначе упоминается розга; считаем нелишним  коснуться  еще  некоторых
выдержек из книг Соломона и Иисуса  Сираха,  которые,  как  известно,  очень
часто напоминали в своих трудах о розге и ее роли в детстве и юности.
"Кто не противится наказаниям, тот  вырастет  умным,  тот  же,  который
норовит остаться безнаказанным, будет дураком".
"Умный сын ничего не имеет против  того,  когда  его  наказывает  отец,
глупец же не повинуется и всячески избегает порки".
"Кто избегает наказания, тот познакомится с бедностью  и  позором;  кто
охотно подвергается наказанию, тот будет возвеличен".
"Глупость внедряется в сердце мальчика, но  розга  выгоняет  ее  оттуда
подальше".
"Не упускай случая наказать мальчика".
"Если у тебя имеются дети, то воспитывай их и сгибай их спину с  самого
раннего возраста".
"Кто любит свое дитя, тот держит его под  розгой,  и  только  при  этом
условии он дождется от своего чада утешения и радостей.  Кто  же,  наоборот,
относится к своему дитяти мягкосердечно, тот болеет его  ранами  и  пугается
всякий раз, когда ребенок заплачет. Избалованное дитя  становится  таким  же
своенравным, как дикая лошадь. Не давай детям воли с  раннего  возраста,  не
извиняй их глупости. Гни дитяти своему шею,  пока  оно  молодо,  трепли  ему
спину, пока оно мало, и тогда оно не станет упрямым и неповинующимся тебе".
Магометанам было повелено телесно наказывать  своих  жен  тогда,  когда
последние проявляют признаки  неповиновения  власти  мужа,  но  законодатель
нашел нужным прибавить при этом, что бить следует с опаской,  жестокости  не
проявлять  и  не  вызывать  ударами  каких-либо  опасных  явлений.  По  всем
вероятиям, пророк Магомет одобрил такую систему на основании личного  опыта,
и в результате мы находим в Коране следующие слова:  "Но  тех  жен,  которых
нужно опасаться вследствие их противоречивого характера,  которые  бранятся,
тех отводите в отдельное помещение и там наказывайте".
Во Франции и  других  государствах  континента  розга  считалась  самым
подходящим инструментом для наказания строптивых, а также блудливых жен, и в
относящихся ко временам седой старины стихотворениях и новеллах  встречаются
весьма  назидательные  примеры  и  указания   на   "телесное   воздействие",
применявшееся мужьями по отношению к своим женам.
В одном из городов Германии не так давно проживал  врач-немец,  который
при каждом удобном случае угощал свою супругу "березовой кашей".  Он  был  в
высшей степени ревнив и  дотого  часто  прибегал  к  розге,  что  несчастная
женщина, по совету своих друзей, в конце концов вынуждена была начать дело о
разводе, которого и добилась.
Отец Фридриха Великого положительно славился  теми  строгими  телесными
наказаниями, которыми щедро наделял всех живших с  ним  под  одной  кровлей.
Молодому Фридриху очень часто доставались  палочные  удары.  Вот  что  писал
принц своей матери в декабре 1729 года. "Я нахожусь в большом отчаянии.  То,
чего я так сильно опасался, наконец осуществилось. Король забыл  совершенно,
что я - его сын. Сегодня утром, как обыкновенно, я  явился  в  его  комнату.
Лишь только отец увидел меня, он  схватил  меня  за  шею  и  самым  жестоким
образом   избил   своей   тростниковой   палкой.   Напрасно   я   употреблял
нечеловеческие усилия к самозащите. Он был взбешен  донельзя,  как  говорят,
вышел совершенно из себя.  В  конце  концов  он,  очевидно,  устал  работать
тростью и, только благодаря этому, выпустил меня.  Повторяю,  я  нахожусь  в
ужасном положении и  готов  на  все.  Честь  не  позволяет  дольше  выносить
подобное обращение со мной  и  я  вижу,  что  -  будь  что  будет,  а  этому
необходимо пожить конец!"
Принц выказал особое внимание одной барышне из Потсдама, Дорисе Риттер,
а король, заметив в этом что-то неладное, приказал палачу высечь  несчастную
девушку и заключил ее на три  года  в  смирительный  дом,  где  "арестантку"
заставляли весь день выколачивать пеньку. Впрочем, в позднейшие  годы  образ
мыслей Фридриха кореннным образом изменился, особенно в отношении  строгости
его отца: нередко он хвалил  эту  строгость,  равно  как  и  ту  простую  до
крайности систему воспитания, на которой он рос в доме своего отца.
В целях воспитания дамы  Нового  Света,  как  об  этом  свидетельствуют
факты, никогда не брезгали телесными наказаниями.  Когда  испанский  генерал
Квезада приехал в Новую Гранаду и явился  с  визитом  к  вождю  племени,  то
последний находился в ярости и  испытывал  сильные  боли;  и  то,  и  другое
явилось следствием телесного наказания, приведенного над  ним  в  исполнение
девятью его женами. Причина такого отношения жен оказалась следующая: супруг
их накануне провел вечер в обществе нескольких испанцев, причем вся компания
занималась обильным жертвоприношением  Бахусу.  Когда  он  вернулся,  нежные
супруги уложили его в постель, дали ему хорошенько выспаться и  отрезвиться,
а утром разбудили... основательной поркой, произведенной  самым  беспощадным
образом.
У мормонов мужья частенько-таки поколачивают своих  жен,  впрочем,  все
сведения о жизни этого "народа" в интересующем нас направлении можно черпать
из периодической печати; более  точных  и  достоверных  источников  в  нашем
распоряжении не имеется.

ВЫДЕРЖКИ ИЗ ДНЕВНИКА АРИСТОКРАТКИ

Ниже  мы  помещаем  выдержки  из  дневника  леди  Франциски  Пэноер  из
Буллингемского замка в Херфордшире.
     "15  декабря  1759  года.  Милорд   возвратился   из   Лондона   вполне
благополучно; пробыл он в путешествии три дня, ехал на курьерских. Когда  мы
были молоды, не было еще  таких  "курьерских",  т.  е.  скорой  пассажирской
почты, но, по всем вероятиям, дети наши сумеют гораздо скорее сообщаться  со
всем светом и преодолевать самые значительные расстояния, нежели их  предки.
Недавно милорд рассказывал мне, например, что  скоро  появится  в  обращении
особая карета, которая путь от Лондона в Бат отмахает в два дня.
     Милорд осмотрел в Лондоне все,  что  так  или  иначе  заслуживало  быть
осмотренным. Побывал он и в Ranelagh, где обыкновенно гуляет масса знакомого
народу, развлекаясь разговорами и играющим тут оркестром музыки. Был он и  в
театре и любовался игрой мистера Гаррика в "Макбете". Мистер Гаррик  человек
небольшого роста, но  это  не  мешает  ему  быть  чрезвычайно  остроумным  и
приятным джентльменом. Милорд побывал в фойе и  удостоился  там  чести  быть
представленным  миссис  Причард,  которая  произвела  на  него   впечатление
обаятельной красавицы и в высшей степени любезной женщины.  Он  приобрел  ее
портрет в роли леди  Макбет:  артистка  изображена  на  карточке  в  красной
атласной накидке, надетой поверх белого платья с длинным шлейфом.  Ее  парик
отличался длинными  локонами;  башмачки  ее  на  высоких  каблуках  снабжены
бриллиантовыми пряжками. Я спросила у милорда, такая ли теперь мода,  но  он
не мог ответить на мой вопрос: ему известны лишь сведения о мужском туалете,
и, воспользовавшись своим пребыванием в Лондоне, он сшил  себе  великолепный
гардероб настоящего денди.
     Для меня и для дочерей он привез в числе своих вещей пакет с материями,
но тем не менее ему не известно, какова теперь мода на дамские вещи.  Миссис
Бодингемс, новая  француженка-гувернантка,  была  в  прошлое  воскресенье  в
церкви в новомодной белой шляпе из мочала; шляпа эта -  совершенно  плоская,
украшена она исключительно маленькими розового цвета  розами.  Рюши  на  ней
выделялись своей необычайной величиной, и  я  услышала  случайно,  как  наша
докторша сказала, что это - по последней моде.  По  моему  мнению,  все  это
чрезвычайно парадно, но я не потерплю, чтобы мои дочери в чем-либо подражали
этой особе, которая ни слова не говорит по-английски  и  ничего  другого  не
знает, как только вычурно одеваться в господские платья и в то же  время  на
различные манеры бить своих воспитанниц. В конце концов, она замаскированная
католичка! Пожалуй, даже якобинка!  Кто  может  знать  истинную  правду!  Да
избавит нас небо от всяких напастей.
     Примечание. Я намерена попросить  милейшего  доктора  Аубрея  прочитать
проповедь, посвященную тщеславию и чванству особ, находящихся  на  положении
служащих и подчиненных.
     1 января 1766 года. Новый год я начала с того, что произвела ревизию  в
помещениях для прислуги: все ли у них в порядке. Новую  горничную  я  нахожу
далеко не достаточно почтительной. Я поговорила с ней довольно  серьезно  на
эту тему и сказала ей, что, если она не приобретет необходимых  в  обращении
манер, я ее высеку. "Побейте меня, миледи, - возразила она, - с тех пор, как
я оставила школу, меня еще не бил никто"! Тут я подумала, что,  очевидно,  в
доме леди Комбермер, где она до меня служила,  была  прескверная  школа  для
горничных. За завтраком я выругала Марию за то,  что  она  вела  с  домашним
учителем слишком интимный разговор. Правда, он прекрасный  молодой  человек,
но ему необходимо указать настоящее место его.
     Примечание. Не забыть бы взять у милорда черный бархатный костюм: нужно
посмотреть,  не  удастся  ли  портному  исправить  его.   Костюм   выглядит,
необходимо признаться, довольно печально.
     После  завтрака  я  заинтересовалась  уроком  танцмейстера,  обучающего
барышень новым реверансам и поклонам. По-моему, выходит довольно элегантно и
почтительно. Затем я усадила девушек в выпрямитель ног и  плеч  и  вышла  из
дому.
     Обошла деревню и навестила моих бедных.  Жена  Проберта  обращается  со
своими детьми слишком своенравно,  позволяет  им  ходить  без  шапок  и  без
плотной опоры для позвоночника. За то я изрядно выбранила ее и сказала,  что
пришлю ей для ребятишек более  целесообразное  платье.  Была  у  Годжесов  -
пренеприятнейшая семейка. Мать больна, дочь не хочет назвать имя отца своего
ребенка. Разумеется, я без  обиняков  сказала  ей  все,  что  о  ней  думаю.
Казалось, она взволновалась; велела ей взять себе от  меня  старое  полотно.
Сильно опасаюсь того, что наполовину вина лежит на нас.
     Примечание, Необходимо написать по этому поводу Георгу: своей матери он
скажет всю правду.
     Если бы госпожа Годжес, когда ее  дочь  была  девочкой,  наказывала  ее
розгой, как это практиковала я со своими дочерьми  и  как  должна  поступать
каждая благородная мать, - то теперь ей нечего было бы стыдиться.
     За обедом у нас был доктор  Аубрей;  он  хвалил  кушанье  и  делал  мне
комплименты по поводу моего нового красного платья. День нового года провели
хорошо, с удовольствием. Дети отличались в школе послушанием и  отвечали  на
все вопросы очень бойко и правильно. Двоих девочек  велела  завтра  наказать
розгами: во  время  молитвы  они  вели  себя  неблагопристойно.  А  так  как
учительница у нас новая, то при экзекуции буду присутствовать лично.
     2 января. Как было  мною  решено,  отправилась  в  школу  и  по  дороге
встретила  доктора  Аубрея.  Ученицы  оказались  все  в  сборе,  учительница
выглядела несколько испуганно. Прекрасная молодая девушка, но  мне  кажется,
что она слишком красива для такой должности. Доктор  Аубрей  вошел  в  школу
вместе со мной, причем  уверял  меня,  что  неоднократно  присутствовал  при
телесных наказаниях в женских училищах. Ему,  говорит,  нравится  наблюдать,
как "краснеют девочки". "Это результат благопристойной скромности", - сказал
он.
     Две  девочки,  которым   предстояло   понести   наказание,   были   уже
подготовлены к нему учительницей. Они упали на колени и просили простить их.
Меня очень  радует,  что  они  с  учтивостью  перенесли  экзекуцию,  которую
произвела я сама, имея при этом в виду  научить  неопытную  еще  учительницу
правильному применению розги. По окончании порки я зашла в ее комнату, но не
обрадовалась тому, что увидела там. Банка с вареньем,  бутылка  апельсиновой
воды, новое ситцевое платье, слишком, кстати сказать, элегантное,  и  первая
часть "Клариссы Гарлоу", засунутая под сиденье стула.  Повела  я  с  ней  по
этому поводу серьезный разговор  и  пыталась  дать  ей  понять,  что  чтение
романов представляется при занимаемом  ею  положении  далеко  не  подходящим
занятием.
     Дома застала леди  Катервуд  с  сыном.  В  высшей  степени  симпатичный
молодой человек, и мне кажется, что он довольно  недвусмысленно  посматривал
на мою старшую дочь. Рассказала миледи, как  и  где  провела  время;  по  ее
мнению, без щедрой раздачи березовой каши ничего поделать нельзя. В ее школе
все идет очень хорошо, она затрачивает на нее много  времени  и  денег.  Сын
леди Катервуд вел все время оживленную беседу с Марией и водил ее показывать
ливрею и новую карету, в которой он с матерью приехал. Милорд  говорит,  что
на нашей ужасной дороге с глинистым грунтом  карета  долго  не  продержится.
Молодой  человек  очень  много  говорил  с   дочерьми   о   развлечениях   и
удовольствиях Лондона, пожалуй, даже больше, чем следовало бы, рассказывал о
театрах и тому подобных увеселительных местах. Такому знатному юноше можно в
конце концов простить кое-что. Они привезли нам приглашение на бал,  который
должен состояться в день совершеннолетия мистера Горация.
     30 января. Милорд был сегодня утром крайне груб. Я оставалась в постели
дольше  обыкновенного,  так  как  испытывала  сильную  головную   боль.   Он
выразился, что солнце никогда не должно  озарять  старую  женщину  с  ночным
чепцом на голове. Я могла бы возразить ему, что старик без парика, с красной
ермолкой вместо волос на голове выглядит также не  очень-то  презентабельно.
Но по опыту я знаю, как важно держать язык за зубами, когда милорд находится
в минорном настроении духа. Как бы то ни было, приходится согласиться с тем,
что его слова дышат правдой: дама,  голова  которой  обернута  в  тряпки,  с
лицом,  покрытым   помадами   и   притираниями   для   поддержания   тейнта,
действительно производит неважное впечатление...
     Позднее явилась мадам Годжес и сообщила, что ее дочь родила мальчика  и
чувствует себя крайне  ослабевшей.  Просила  чего-нибудь  подкрепляющего.  Я
распорядилась дать ей все необходимое, но в очень строгом тоне  заявила  ей,
что напрасно она получше не воспитала своей дочурки.  Сильно  напугало  меня
известие  о  младшем  сыне:  горничная  говорила  в   людской,   что   отцом
новорожденного является наш сын Георг.
     31 января. Много думала о том, что услышала вчера от  Гарри;  сразу  не
могла решиться, что бы такое предпринять. Поступлю так,  как  поступала  моя
добрая матушка: либо отправлю домой горничную, либо  задам  ей  порку.  Быть
может, все это и правда, но нельзя же допустить, чтобы в людской говорили  о
слабостях моего сына и о грешной чванливости крестьянской девушки. Мне будет
очень жаль расстаться с ней: судьба ее в  доме  родителей  довольно  жалкая.
Заставила ее  придти  ко  мне  и  самой  сделать  выбор:  либо  порка,  либо
немедленное изгнание из деревни. Она избрала самое  благоразумное:  делайте,
мол, со мной все, что вам заблагорассудится. Я велела ей придти завтра в мою
комнату в 12 часов дня. Она сказала, между прочим, что молодая  Годжес  сама
жаловалась на Георга, когда, узнав о постигшем ее горе,  пришла  в  ужас  от
стыда, испуга и позора. Вся эта история делает  меня  буквально  несчастной,
никак не могу отважиться поговорить по этому поводу с  милордом:  он  и  так
сильно зол на Георга за его расточительность.
     2 февраля. Случилось нечто ужасное. Эти строки я пишу у постели  Гарри,
который получил серьезный урок за свое  любопытство.  Вчера,  в  назначенное
мною время, горничная явилась ко мне в комнату.  Я  приказала  ей  взять  из
шкафа с розгами моей свекрови одну розгу и принести ее мне. Затем  я  велела
ей стать на колени и просить у меня прощения за свою болтливость. Со слезами
на глазах она исполнила мое приказание. Она должна исправиться, и поэтому  я
задала ей солидную порку. Девушка эта обладает красивыми, округлыми формами;
в  общем,  она  очаровательна,  и  уже  очень  давно,  не  исключая  и  моих
собственных дочерей, которые вообще-то худы, как щепки, - в  моих  руках  не
было такого восхитительного тела. С самого раннего детства ее  никто  больше
не бил, и поэтому она под розгой  здорово  кричала.  Еще  прежде,  нежели  я
покончила с экзекуцией, мне послышался под окном  сдержанный  смех;  тут  же
вбежала Шарлотта и сказала: "Это голос Гарри"!. Я не успела еще  сделать  ей
выговор за ее глупое замечание и непрошенное появление, как снаружи раздался
треск разбитых стекол и шум от падения тела на землю. Мы бросились к окну  и
увидели, что на земле, весь в крови, лежит мой Гарри. Без оглядки  помчались
мы вниз, и я совершенно позабыла о горничной и  ее  наказании.  Дорогой  мой
мальчик сказал, что он догадывался о том,  что  должно  происходить  в  моей
комнате; он подставил к окну садовую  лестницу  и  хотел  по  ней  забраться
кверху. Вследствие неровности почвы лестница сорвалась у него под ногами,  и
Гарри полетел вниз головой, ударившись об оранжерею, которую милорд  недавно
приказал  устроить  для  редких  цветов  своих.  Милорд,   когда   узнал   о
происшествии, пришел в ярость: ему было безгранично жаль своей оранжереи,  о
мальчике же он и не подумал; мало того,  он  заметил  ему,  что,  собственно
говоря, "негодяя следовало бы  хорошенько  проучить  березкой".  К  счастью,
кости остались целы, тем не менее руки  у  моего  любимца  здорово  изрезаны
осколками стекол.
     17 февраля. Слова милорда оказались  не  шуткой  или  простой  угрозой:
сегодня утром он привел вчерашнее обещание  в  исполнение  и  угостил  Гарри
хорошей порцией березовой каши. Предварительно он распорядился пригласить  в
качестве  зрительниц  дочерей,  но   Шарлотта   колебалась   исполнить   его
приказание, вследствие чего милорд сильно озлобился и посулил наказать также
и ее. Гарри вел себя очень хорошо, на коленях просил прощения. Милорд был  в
высшей степени суров, и каждый удар острым уколом отражался в  моем  сердце,
но я не осмелилась вмешиваться, я молчала.
     10 марта. В доме Катервудов состоялся бал, и мне кажется, что появление
моих дочерей произвело большую сенсацию. Новые  украшения  для  прически,  о
которых позаботился мой брат,  прибыли  как  раз  вовремя;  благодаря  своей
новизне, они возбудили всеобщее любопытство. Волосы Шарлотты  были  зачесаны
спереди в виде большой подушки, сзади же из них  была  устроена  пряжка,  на
которую были посажены бабочки. Прическа Марии была несколько  ниже;  спереди
было устроено нечто  вроде  гнезда  с  птенчиками,  над  которыми  кружилась
птичка-мать. На мне было платье из парчи, унаследованное  от  моей  матушки,
причем кружевную отделку его носила  еще  моя  бабушка,  когда  ей  пришлось
стоять подле королевы Анны во время коронования последней.  Девушки  были  в
платьях из розовой и голубой тафты; каблуки на их сапогах были дотого высоки
и так посажены, что ходить им, бедняжкам, было очень трудно.  Танцмейстер  и
учитель музыки из Герефорда ежедневно являлись к  нам  и  обучали  их  новым
танцам и игре  на  арфе.  В  Катервуде  Мария  танцевала  менуэт  с  молодым
наследником, и все по этому поводу приносили мне свои поздравления. Шарлотта
спела песню, которую мистер Поп написал специально для арфы, и пение ее всем
понравилось. Дорогая девочка моя обладает чудесным голоском. Милорд говорил,
что на балу все было очень "хамбуг", каковое слово мы слышим впервые. Звучит
оно, правда, неважно, но так как его ввел мудрый Эгестерфильд,  то  поневоле
оно должно быть комильфо.
     6 июня.  В  Америку  снаряжается  экспедиция,  начальство  над  которой
принимает генерал Джемс Цольф. Человек он маленького роста, слабенький,  но,
очевидно, "большой" генерал. Мария находится в большой грусти,  ибо  молодой
Катервуд назначен его адъютантом и через четыре дня отправляется  в  Лондон.
Милорд смеется по поводу ее красных от слез глаз и побледневшего  лица;  тем
не менее он будет радоваться больше всех, ибо, хотя Катервуды  происходят  и
не из столь знатного рода, как мы, все же они обладают громадным состоянием,
а деньги нам нужны дозарезу!

     8 июня. Мои надежды не обманули  меня:  почтеннейший  Гораций  Катервуд
явился к нам и по всем правилам просил руки нашей дочери. Приехал он  вместе
со своей матерью, прислав предварительно с верховым адресованный Марии букет
цветов при записке, которую она прежде всего дала мне и  просила  разрешения
прочитать ее.  Я  заметила,  что  милое  дитя  мое  было  в  высшей  степени
взволновано,  хотя  и  делало  усилия,  чтобы  сдерживаться.  Когда  же   ее
возлюбленный вошел с матерью в комнату, она приняла его с тем  достоинством,
которое подобает нам, Пеноэрам.  Молодой  человек  в  прекрасных  выражениях
говорил о своей любви и о будущем, упомянув  при  этом,  что  немедленно  же
после окончания  войны  должна  состояться  его  свадьба  с  Марией.  Милорд
положительно счастлив и поддразнивает Шарлотту, говоря, что  младшая  сестра
выйдет раньше нее замуж. Она так небрежно относится к этому  поддразниваныо,
что я решительно не понимаю ее.
9 июня. Побывала в Катервуде, чтобы попрощаться с нашим будущим  зятем.
Мария вела себя вполне  достойно  и  произвела  на  милорда  и  его  супругу
прекрасное впечатление. Милорд подарил ей бриллиантовое кольцо, а  миледи  -
красивые, старинные жемчуга;  от  жениха  она  получила  два  веера:  чудный
турецкий и не менее дорогой китайский. Мне мой  будущий  зять  также  сделал
великолепный подарок: маленького негритенка, обученного  обязанностям  пажа.
Теперь это - последнее слово моды в Лондоне; леди Катервуд привезла с  собой
двоих; они подают ей шоколад и постоянно стоят за ее  стулом.  Мне  кажется,
что мальчики сделались ей в тягость, и она сочла более удобным разлучить их.
Мой новый паж был прежде на службе  у  леди  Ярмут  и  ознакомлен  со  всеми
тонкостями светской жизни.
2 августа.  Проснулась  вследствие  донесшегося  до  меня  неудержимого
хохота. Оказалось, что в библиотеке были милорд,  Гарри  и  Цезарь,  который
копировал им леди Ярмут. Я сама с трудом удержалась от смеха, когда увидела,
как негритенок корчил свое  лицо  в  тысячи  складок  и  делал  рукой  такое
движение, точно угрожал королю кулаком. Этот чертенок  уверяет,  будто  леди
Ярмут награждала короля пощечинами; он бесподобно подражал  королю,  который
после оплеух тер свое лицо руками  и  делал  попытки  успокоить  милостивыми
словами не в меру расходившуюся фаворитку. Нет,  я  не  позволю  ему  больше
делать  подобные  представления!  Неужели   можно   допускать,   чтобы   наш
возлюбленный монарх подвергался насмешкам и критике, и  где  же?  Под  нашей
крышей! Я немедленно распорядилась, негритенка  привели  в  мою  комнату,  и
горничная усерднейшим образом наградила  его  под  моим  личным  наблюдением
порядочной порцией березовой каши. Будет теперь знать! Никогда  до  сих  пор
мне не приходилось видеть, как наказывают черных. На его коже  почти  ничего
не видно, но зато  крики  мальчишки  ясно  говорили  о  том,  что  горничная
исполнила мое приказание вполне добросовестно. Наверное,  здорово  болела  у
нее рука после экзекуции над негритенком!
20 сентября. У нас случилось  большое  несчастье!  Вот  уже  в  течение
многих дней я не была в состоянии взяться за  перо:  один  нервный  припадок
следовал за другим! Наша дочь Шарлотта сбежала с учителем! Милорд вне  себя:
ведь Шарлотта была его любимицей. Он клянется,  что  с  этих  пор  ничто  не
разжалобит его: пусть она умирает с голоду, - он ни гроша не  даст  ей.  Они
находятся в Бате; несчастная девочка написала мне и просила о  прощении.  По
моему -  мнению,  Цезарь  способствовал  их  побегу.  Я  его  допрашивала  и
несколько раз сильно била, стараясь добиться признания,  но  мальчишка  нем,
как рыба. Боже мой, что скажет леди Катервуд? Бедная Мария! Чем кончится вся
эта история?
15 октября. Леди Катервуд в Бате  и  прислала  мне  оттуда  чрезвычайно
милое и любезное письмо. Она видела Шарлотту и имела с ней  очень  серьезный
разговор. Шарлотта сказала ей, что оба они намерены работать и  ни  в  какой
помощи не нуждаются. Такое мужество с их стороны в высшей степени обрадовало
и продолжает радовать меня. Леди Катервуд  добавляет  в  своем  письме,  что
случившаяся история на ее сына никакого влияния  не  окажет,  что  несколько
успокоило милорда.
27 октября. Не успели еще успокоиться после известия о смерти  генерала
Вольфа, как всех поразил факт кончины  его  величества  короля  английского.
Скончался он 25 октября. Сегодня мы были в Герефорде, где был совершен обряд
объявления о восшествии на престол нового  короля.  На  улицах  была  густая
толпа гуляющих; мы также вышли из экипажа и с Цезарем в арьергарде  прошлись
пешком по городу. Милорд в великолепном настроении духа;  ему  все  кажется,
что с восшествием на престол Англии нового короля он  может  надеяться  быть
причисленным к придворному званию.
24 декабря. Еще один год на исходе! Канун нового года я встречаю в роли
одной из счастливейших женщин. Я снова увидела дорогое для меня дитя, причем
отец, как мне кажется, несколько смягчился.  Быть  может,  в  данном  случае
имеет большое значение состоявшееся в  действительности  назначение  его  ко
двору, благодаря которому ему придется  жить  больше  в  Лондоне,  нежели  в
Буллингеме.  Нет  сомнения,  конечно,  в  том,  что  его  в  высшей  степени
раздражает то обстоятельство, что его дочь будет  называться  просто  миссис
Гибсон вместо того, чтобы выйти замуж  за  какого-нибудь  лорда  и  получить
соответствующее звание и положение.  Но...(молодой  супруг  нашей  дочери  с
таким терпением и сдержанностью выслушал все обрушившиеся на  его  голову  с
нашей стороны упреки, он так трогательно повинился в происшедшем, что дольше
мы не могли оставаться жестокими. Во время нашего отсутствия  молодые  будут
жить в Буллингеме, а с течением времени нам, без сомнения, удастся подыскать
для нашего зятя что-либо подходящее и создать ему подобающее  положение.  Из
Америки получаю утешительные известия. Гораций Катервуд был тяжело ранен, но
поправился и в начале будущего года возвращается  домой.  Вскоре  после  его
приезда состоится свадьба. Я думаю и даже уверена в  том,  что  это  хороший
признак: в то  время,  как  я  пишу  настоящие  строки,  со  всех  колоколен
старинных церквей раздается веселый перезвон рождественских  колоколов.  Да,
это наверное добрый признак!"

ВОСПИТАНИЕ В АНГЛИЙСКОЙ ШКОЛЕ ДЛЯ БЕДНЫХ СТО ЛЕТ ТОМУ НАЗАД

Нижеследующее  изложение  является  точным,  нисколько  от  истины   не
уклоняющимся отчетом о наказаниях, производившихся  сто  лет  тому  назад  в
Англии в одной из частных школ для бедных. Действительное название города  и
фамилия благородной семьи, содержавшей эту школу, заменены другими  именами:
таково было желание дамы, сообщившей нам приводимую жиже историю.
     "Школа  для  бедных  в  Ост-Боркгеме  являлась  собственностью   господ
Ройстон. Леди эти снабжали школу необходимым,  руководили  решительно  всем,
держали под своим непосредственным  наблюдением  педагогический  персонал  и
всеми силами старались способствовать поддержанию всех тех законов,  которые
были заложены в основу нашего воспитания.  Чтобы  судить  об  их  ретивости,
необходимо заметить, что они  собственноручно  и  охотно,  а  леди  Мария  в
особенности, помогали приводить в исполнение  наказания.  Одна  только  леди
Мариори  не  имела  привычки  лично  наказывать  нас,  хотя  ей   доставляло
удовольствие присутствовать при экзекуциях,  производимым  ее  прислугой.  Я
неоднократно сама видела, как эта госпожа хладнокровно следила за процедурой
наказания, от выполнения которой несчастная прислуга  уставала  положительно
до  изнеможения.   Шутка   ли!   Высечь   столько   голосящих   и   стонущих
детей-мальчиков и девочек! Я должна  прибавить  при  этом,  что  леди  имели
обыкновение наказывать оба пола  совместно,  что  доставляло  им,  очевидно,
особое удовольствие. Школа помещалась от  замка  леди  на  расстоянии  одной
мили; господское здание представляло собою одно из великолепнейших  строений
графства, и из окон училища мы, ученицы и ученики, могли видеть  грандиозные
фронтоны, стены которых были украшены  фамильными  гербами  этого  именитого
рода. Два раза в год  нас  водили  в  замок,  где  мы  представлялись  нашим
господам. Там нас принимали в  большой  зале  и  угощали  вином  и  сладкими
пирожками; миледи вели с нами  дружеские  беседы  и  рассказывали  постоянно
некоторым из нас о тех должностях,  которые  приготовлены  для  оканчивающих
школу. Нас определяли на места горничных, субреток и т. д., причем тело наше
и до сих пор ноет еще от прелестей этой жизни.
     В обществе миледи мы чувствовали себя отвратительно - они  нагоняли  на
нас чувство страха: ведь они часто приказывали бить нас, и  как  раз  тогда,
когда я впервые  явилась  в  училище,  они  присутствовали  во  время  общей
экзекуции. Тогда наказанию были подвергнуты сразу все сорок учащихся. Порка,
выполненная прислугой наших господ, была тогда задана жесточайшая.
     Наш палач в юбке носил имя Жоаны; она часто высмеивала меня за то,  что
я плакала под розгой, и как-то раз сказала, что  это  все  цветочки,  ягодки
впереди, и я почувствую их, если судьбою мне суждено занять место  у  миледи
Мариори - вот настоящий сатана; несмотря на ее кроткое  и  нежное  выражение
лица, это зверь, а не человек. "Погоди, - сказала она, - поживешь  подольше,
узнаешь побольше"!
     Признаться, перспектива была не из заманчивых, но все леди пороли тогда
(это было в 1763 году) своих прислужниц, хотя я уверена,, что в  те  времена
горничные  были  куда  лучше,  нежели  теперь.  Наша  школа  помещалась   на
изолированной полянке и занимала удивительно красивое положение; вокруг  нее
были расположены длинные сады. Миледи  заботились  о  сорока  сиротах  своих
крепостных, одевали нас, кормили и заботились о том, чтобы со  временем  все
воспитанники и воспитанницы могли, как говорится, выйти в  люди.  Мы  носили
особую форму, которая выглядела очень скверно, но - что делать? - форма была
избрана самими  миледи.  Рубашки  шились  из  грубой  холстины,  которая  до
невозможности раздражала кожу, и  в  носке  такое  белье  было  положительно
невыносимо. Сверху нас наряжали в серые  фланелевые  кофты  и  желтые  юбки,
кушаки синего цвета, юбки шились до колен и снабжались оборкой, которая, как
и обшлага на рукавах,  была  огненно-красного  цвета.  Свою  выдумку  миледи
мотивировали тем, что хотели придать своим воспитанницам такой отличительный
признак, который сразу выделял бы их из среды всех  прочих  крестьянок.  Нас
заставляли также носить корсеты, но  изготовлены  были  последние  из  кожи,
отличались необычайной длиной и плотностью и в довершение всего затягивались
безжалостным образом: миледи строго наблюдали за тем, чтобы мы  ходили  так,
словно проглотили аршин.
     Дополнительным прибором служили белые косынки-пелеринки, которые плотно
охватывали плечи и пристегивались  булавками;  благодаря  этому,  по  словам
миледи,  "получались  красивые  фигуры".  В  качестве  головного  убора  нам
выдавались маленькие ситцевые шапочки с твердым донышком и с  заложенными  в
складочку бортиками; наша барыня строго следила за этими шапчонками,  причем
некоторые из гладильщиц нередко подвергались наказанию розгами, если  миледи
замечала у кого-нибудь из нас на голове недостаточно  элегантно  выглядевший
экземпляр  подобной   "шляпы".   Иногда   наказание   варьировалось:   плохо
выглаженные шапчонки и платки прикалывались к платью  провинившейся  прачки,
которая должна была в таком виде несколько часов кряду простоять на стуле  в
столовой, где ее видели не  только  собравшиеся  сюда  мальчики,  но  и  все
находившиеся или проходившие  по  двору.  Такое  наказание  считалось  более
тяжелым и позорным, нежели сама розга.
     Воспитывали же нас и образовывали так хорошо, что во всех домах мы были
самыми желанными  прислугами  -  нас  брали  нарасхват.  И  летом,  и  зимой
полагалось вставать в нашей школе в шесть часов утра; на умывание  и  туалет
более получаса тратить не разрешалось. Затем  мы  съедали  по  куску  хлеба,
выслушивали утреннюю молитву и отправлялись в класс. Затем  наступало  время
завтрака, после которого занятия возобновлялись до одиннадцати часов,  потом
снова кусок хлеба и четверть часа отдыха. После перемены - занятия в  классе
до двенадцати часов, потом обед и отдых до двух дня.  Затем  до  пяти  часов
снова классы, в шесть часов ужин, вечерняя молитва и в восемь - по постелям.
     Особенным  событием   дня   был   так   называемый   "час   наказания",
приходившийся на промежуток времени от четырех до пяти часов после обеда.  К
этому времени  обязательно  появлялись  наши  миледи  и  приводили  с  собой
обыкновенно гостей, которым  показывали  свое  детище,  т.  е.  нашу  школу.
Изредка - и это бывало тогда, когда вместе с ними были мужчины - дамы были в
хорошем расположении духа, на лицах у них сияли улыбки; зато  временами  они
были не в меру раздражительны и вымещали  на  нас  ту  злобу  свою,  которая
накопилась у них в течение дня дома. Обе миледи научились одеваться у  своих
кузин на французский манер, и нередко мы видели их в таких платьях,  которые
напоминали нам костюмы фей. Мы  положительно  разевали  рты,  глядя  на  эти
удивительные перья и цветы, на изумительные бриллианты и другие  безделушки,
на душистые веера и прочее. Всему этому мы безгранично поражались.
     Все записанные в штрафной  журнал  мальчики  и  девочки  вызывались  на
середину класса, миледи сами определяли размер наказания, а леди Мария и  ее
двоюродная  сестра  из  Парижа,  мадемуазель  Бургуан,  с   достоинством   и
терпением, достойными лучшей участи, выбирали розги. Леди Мариори  приводила
с собой свою горничную, которая должна была, как я уже  говорила,  приводить
наказание в исполнение. И сколько раз на  ее  долю  доставались  выговоры  и
ругательства, если  дамы  замечали,  что  она  стоит  не  на  высоте  своего
призвания! Как сейчас помнится мне одна сценка:  леди  Мариори  подбежала  к
своей горничной и наградила ее несколькими сильными ударами  розги  в  нашем
присутствии за то, что она вела себя при экзекуции "недостаточно элегантно".
Мадемуазель Бургуан с особым удовольствием занималась бы лично экзекуцией  -
она только недавно была выпущена из французского  пансиона,  но  обе  другие
дамы  не  хотели  предоставить  ей  подобное  преимущество,  и   француженке
приходилось ограничиваться только ролью менторши. Она то и  дело  предлагала
различные новшества, относившиеся именно к способу выполнения  экзекуций,  и
мы вовсе не были благодарны ей за них... Она именно ввела у нас вместо розог
тонкие прутики из китового  уса,  которые,  правда,  не  производили  такого
ужасного впечатления, как старомодная розга, но вызывали гораздо больше боли
и оставляли неимоверно большие  и  упорные  рубцы.  Барышня  эта  отличалась
неописуемой  элегантностью;  к  нам  она  появлялась   в   умопомрачительных
туалетах, в  бархатных  платьях,  в  шелковых  нижних  юбках  и  в  атласных
башмачках на высоких каблуках. Прическу она носила  настолько  высокую,  что
голова ее выглядела настоящей елкой.
     Миледи наказывали не только нас, девочек, но и  мальчиков,  а  уж  леди
Мария и молодая француженка никогда без этого из школы не  уходили.  Что  же
касается леди Мариори, - то она брезгала этим занятием, ибо, по  ее  словам,
"ей было тоскливо смотреть на наказываемых мальчиков".
     Мадемуазель Бургуан ввела в нашей школе много новых порядков и обычаев.
До ее прибытия в замок миледи нас наказывали  короткими,  быстрыми  ударами,
без всякой систематичности  и  методы.  Она  научила  французскому  способу:
продолжительным, равномерным, острым  ударам  со  счетом;  количество  их  с
приездом этой миловидной особы также  в  значительной  мере  повысилось.  До
самой процедуры порки мы, по ее системе,  должны  были  стать  на  колени  и
произнести  следующую  фразу:  "Не  пожелают   ли   миледи   наказать   меня
столькими-то ударами того наказания, которое они мне назначили". При этом мы
не смели не только хныкать, но  даже  заикнуться  о  недовольстве.  Приезжая
барышня была скорей всего не француженкой:  по  ее  поступкам  ей  следовало
называться настоящим татарином. Никогда в жизни  мне  не  доводилось  видеть
второго такого человека, который так охотно и с такой любовью относился бы к
розге.
     После наказания розга привязывалась крепко-накрепко к нашим спинам, и в
таком виде мы обязаны были расхаживать весь день на людях. Теперь, когда  не
принято больше телесно наказывать детей, странно даже рассказывать  о  таких
печальных фактах недавнего прошлого, но в дни моей  юности  существовала,  к
сожалению, именно такая система воспитания.
     Всякая миледи наказывала своих прислужниц и пажей розгой, милорды  били
камердинеров и конюхов  просто  палкой.  Никому  и  в  голову  не  приходило
наказывать детей как-нибудь  иначе,  и  даже  взрослые  дочери  награждались
своими матерями розгой, не смея при этом выражать свой протест:  ведь  в  те
времена воля матери была законом, чтобы не сказать более.  Не  думаю,  чтобы
такая система повредила нам.  Порой  мне  кажется,  хотя,  быть  может,  это
воображение старухи, что при теперешнем так называемом свободном  воспитании
нельзя встретить лучших женщин и матерей, нежели  в  те  дни,  когда  матери
управляли детьми, главным образом, с помощью розги"!

ШКОЛЬНЫЕ НАКАЗАНИЯ

Царь Соломон сказал: "Кто пренебрегает розгой, тот  враг  своему  сыну,
тот же, кто любит своего сына, время от  времени  наказывает  его",  и  этот
афоризм постоянно оставался неоспоримым.  Учителя  постоянно  считали  розгу
какой-то  панацеей  и  не  могли  себе  представить  воспитания  без   этого
инструмента.
     Первый педагог, прибегавший к телесным наказаниям,  был,  как  показали
нам наши исследования, Тоилий. Он именно наказывал Гомера,  вследствие  чего
получил от своих современников прозвище Homeromastix. За  свою  плодотворную
деятельность джентльмен этот  дождался  небольших  почестей:  по  приказанию
короля Птоломея он был распят на кресте. Гораций  называет  своего  учителя,
также большого приверженца "березовой каши", "бьющим Орбилиусом".
     Квинтилиан крайне  недружелюбно  относился  к  применению  розги  среди
школьников, говоря, что  такая  мера  наказания  и  чрезвычайно  жестока,  и
унижает человеческое достоинство, а Плутарх  в  своем  труде  "Сочинение  по
вопросам воспитания" пишет: "Я  придерживаюсь  того  мнения,  что  юношество
необходимо понуждать  к  занятию  науками  и  свободными  искусствами  путем
наставлений и разумных бесед, отнюдь же не ударами и  уколами,  Такого  рода
побудительная мера может считаться подходящей для рабов, а не свободных;  на
последних она может произвести только одно впечатление: равнодушие и неохоту
к занятиям да, пожалуй,  еще  озлобление  вследствие  перенесенных  болей  и
страданий".
     Один из древних философов, Суперанус, начавший учиться  грамоте  только
тогда, когда достиг тридцатилетнего возраста, был так непоколебимо убежден в
необходимости применения при воспитании юношества  телесных  наказаний,  что
"не боялся ни розог, ни самых сложных задач, лишь бы только научиться  тому,
чему учитель учил своих учеников. В публичных банях его нередко заставали за
нанесением себе самых тяжких телесных наказании". Как мы уже упомянули выше,
с Лойолой в пожилых летах обходились точно таким же образом, как  и  с  этим
философом.
     "Розги и палки, - пишет один  из  ученых  педагогов,  -  являются  теми
мечами школы, которые Господь Бог после грехопадения дал  в  руки  учителям,
чтобы ими наказывать безбожников. Они являются также скипетрами школы,  пред
которыми юношество должно склонить свою голову".
     И у языческих народов, которые никогда  не  слышали  о  царе  Соломоне,
розга в роли воспитательного средства занимает довольно  высокое  положение.
Перуанцы очень усердно секут своих детей, а коренные бразильцы потчуют своих
малышей  бастонадой.  Караибы  прибегают   к   розге.   Систематически   же,
методически вернее, розга употребляется в европейских школах.  В  германских
школах усердное применение  ее  наблюдалось  в  течение  довольно  солидного
промежутка времени.  Палач,  т.  е.  лицо,  производившее  экзекуцию,  носил
прозвище "синего человека", причем в Германии секли не только  воспитанников
младших классов, но и взрослых  учеников,  даже  юношей  восемнадцатилетнего
возраста.   Некоторые   профессора    предпочитали    выполнять    экзекуцию
собственноручно, в большинстве же случаев порка поручалась упомянутому  выше
"синему человеку", лицо которого во время наказания было покрыто  маской,  а
на плечах была накинута мантия из синей материи, под которой и  был  спрятан
инструмент  для  порки.  Наказание  приводилось  в  исполнение  в  коридоре,
расположенном перед классными комнатами, и непременно  в  присутствии  всего
преподавательского  персонала,  причем  при  окончании   гимназии   немногим
счастливчикам удавалось похвастать тем, что они избегли знакомства с  "синим
человеком"...
     Некий шваб-учитель рассказывает,  что  во  время  своей  педагогической
деятельности, продолжавшейся двадцать один  год,  он  назначил  в  одной  из
больших школ 911500 палочных ударов,  121  000  ударов  плетью,  209000  раз
назначал заключение в карцер, 136000 ударов линейкой, нанес 10200  оплеух  и
оставил учеников на занятия "после обеда" 32700 раз. Кроме того,  необходимо
присчитать сюда еще следующий  перечень:  700  учеников  стояли  у  него  на
коленях на горохе, 6000  душ  выстаивали  коленями  на  острой  палке,  5000
учеников должны украсить свою голову дурацким колпаком и 1700 человек должны
были держать розги.
     Воспитание школьников во Франции  производились  по  такой  же  методе.
Равизиус Текстор, ректор парижского университета, об обращении с  мальчиками
пишет следующее: "Если учеников замечали в лености  или  во  лжи,  если  они
пытались освободиться или уклониться от прямых обязанностей своих, если  они
выражали неудовольствие на тяжесть школьного режима или вообще жаловались на
свое положение - их жестоко наказывали телесно. Розга и плети не переставали
быть в ходу до  тех  пор,  пока  гордая  душа  не  смирялась,  пока  она  не
становилась мягкой, как масло, и податливой, как горох. А если  кто-либо  из
учеников старался смягчить сердце учителя слезливыми словами, то такой  глас
оставался гласом вопиющего в пустыне".
     В Англии учеников секли розгами во все времена  и  периоды.  В  средние
века  частенько  ученики  прибегали  к  заступничеству  святых   и   умоляли
изображения их о  смягчении  сердца  не  в  меру  свирепых  и  расходившихся
учителей. Один ученик, пытаясь избежать рассвирепевшего  учителя,  ухватился
за могильный памятник Святого Адриана, но, не взирая на святость места,  был
схвачен своим ментором и тут же жестоко наказан им. Первый  и  второй  удары
прошли безнаказанно, при третьем же Святой Адриан напустил паралич  на  руку
учителя и простил последнего лишь после того, как он  попросил  извинения  у
наказанного им ученика. Другая легенда повествует о  том,  как  один  ученик
взмолился об избежании наказания у гроба святого, но учитель заявил ему, что
выпорет его даже тогда, когда сам Спаситель будет просить за него! При  этих
словах на гроб святого спустился красивый белый голубь, который так  склонил
свою голову и так замахал крылышками,  словно  выражал  какую-то  просьбу...
Гнев учителя моментально исчез.
     Почти с уверенностью можно сказать, что  в  прежние  времена  мальчиков
наказывали  не  за   плохое   поведение,   леность,   невнимательность   или
неповиновение; нет, их драли  на  основании  укоренившегося  убеждения,  что
учеников необходимо пороть.  Эразм  свидетельствует,  что  именно  благодаря
этому тезису он подвергался телесным  наказаниям.  Он  был  любимцем  своего
учителя, который, благодаря успехам и способностям мальчика,  предвещал  ему
блестящую будущность, но все-таки бил  его  для  того,  чтобы  увидеть,  как
отнесется Эразм к чувству  боли,  как  перенесет  порку.  Результаты  такого
воспитания были очень плачевны: розга портила ученика  совершенно;  здоровье
портилось, настроение  духа  становилось  самым  подавленным,  занятия  были
невмоготу и подчас становились бесповоротно противными.
     Розга при воспитании считалась настолько необходимым атрибутом,  что  к
принцам, кожу которых нельзя было раздражать, прикомандировывали специальных
"товарищей для наказания",  и  на  них-то,  несчастных,  самым  безжалостным
образом вымещались наказания за проступки их сверстников царской крови.
     О таком "товарище для  наказаний"  рассказывает  Лесаж  в  своем  труде
"Жизнь Жиль Блаза".  В  своей  автобиографии  дон  Рафаэль  говорит,  что  в
двенадцатилетнем возрасте состоял в товарищах у  молодого  маркиза  Легарье;
последний сильно отстал в своем развитии и вообще придавал образованию очень
мало значения.  Одному  из  учителей  пришло  на  ум  сделать  дона  Рафаэля
ответственным за  грехи  своего  "повелителя",  и  он  так  усердно  выпорол
товарища маркиза, что Рафаэль был вынужден сбежать, ни с кем  решительно  не
попрощавшись.
     Яков IV, король Шотландии, и Карл I, король  Англии,  имели  в  детстве
подобных "товарищей для наказания", но позднейшим принцам в  этом  отношении
уже не повезло. Когда  воспитатель  спросил  Георга  III,  как  ему  следует
обращаться с молодыми принцами, король, не задумываясь, ответил:  "Если  они
заслужат, прикажите выдрать их. Поступайте так, как вы привыкли поступать  в
Вестминстере". Жаль, что не все "товарищи для наказаний" могли относиться  к
экзекуциям так шутливо и  с  таким  удовольствием,  как  один  школьник,  по
фамилии Смит; этот юноша не только оставался  весел  сам,  ног  и  заставлял
смеяться других. "Опять Смит!" вызывал обыкновенно  учитель;  вздох  и  Смит
стоял готовым к восприятию наказания. Он принимал такую позу,  словно  хотел
стать на колени, затем выпрямлялся  и  с  самой  смешной  гримасой  говорил:
"Позвольте мне, господин учитель, подложить под колени носовой  платок.  Эти
брюки стоят  моему  отцу  двадцать  пять  шиллингов,  и  он  строго-настрого
приказал мне следить за тем, чтобы  они  не  испачкались".  Затем  он  снова
становился на колени и в то время, когда учитель свирепствовал и  "сдирал  с
него шкуру", самым невозмутимым образом  говорил:  "Пожалуйста,  будьте  так
любезны, бейте понежнее, да повыше, пожалуйста, повыше!" Мало того,  во  все
времена экзекуции он корчил такие  рожи,  словно  вот-вот  умрет,  когда  же
учитель  прекращал  избиение,  он  весело  вскакивал,  отвешивал  поклон   и
произносил: "Благодарю вас, господин учитель!"
     Как именно заботились в Утоксетере о розге в  шестнадцатом  столетии  и
каково  должно  было  быть  настроение  у  наказываемого,  можно  видеть   в
"Приказах" основателя школы. Приказы эти состояли из семнадцати  параграфов,
причем два из них, относившиеся к розге, гласили буквально следующее:
     "Я хочу, чтобы все мои ученики любили своих  учителей  и  почитали  их,
наказание же за свои проступки принимали от них смиренно.
     Я хочу, чтобы все мои ученики при поступлении ко мне жертвовали по  два
пфенига в пользу бедного товарища, который по назначению  учителя  заботится
как о чистоте школы, так и о розгах".
     Доктор Бусбей из вестминстерской  школы,  вследствие  своего  зверского
обращения с учениками,  вошел  буквально  в  поговорку,  стал  нарицательным
именем. Розга в  его  руках  называлась  решетом,  которое  отсеивало  зерна
учености  от  отрубей.  Об  этом  педагоге  рассказывают  очень  веселенькие
истории.
     Во время отсутствия  доктора  Бусбея  один  из  учеников  нашел  в  его
кабинете несколько слив  и  принялся  за  истребление  их.  Но  прежде,  чем
отправить первую сливу в рот,  шалун  во  всеуслышание  заявил:  "Довожу  до
всеобщего сведения, что по поводу моего рта и этой сливы совершается брачное
оглашение.  Кто  из  присутствующих  имеет  законное  основание  или   знает
препятствие, вследствие которого рот и слива не могут  соединиться  брачными
узами, пусть сейчас же скажет и затем замолчит". Доктор  Бусбей  слышал  эту
импровизацию  и  решил  расправиться  с  мальчиком  по-своему,  но   отложил
наказание на следующий день. Утром он  приказал  всем  мальчикам  собраться,
взять в руки хорошо знакомый им инструмент и сказал:  "Довожу  до  всеобщего
сведения, что по поводу этой розги и зада этого мальчика совершается брачное
оглашение.  Кто  из  присутствующих  имеет  законное  основание  или   знает
препятствие, вследствие которого розга и зад не могут  соединиться  брачными
узами, пусть сейчас же скажет и затем замолчит". На  это  сам  провинившийся
закричал: "Я имею против оглашения". "На каком основании? - спросил учитель.
"Потому что оба не  любят  друг  друга!"  -  ответил  находчивый  шалунишка.
Доктору понравилось возражение, и мальчик таким путем спасся от  жесточайшей
порки.
     Многие  из  заместителей  доктора  Бусбея  унаследовали  вместе  с  его
должностью и привычку к строгим наказаниям, и времена доктора Винцента  были
ничуть не лучше, пожалуй еще хуже, чем "грозное владычество Бусбея".  Он  не
удовлетворялся обыкновенно практиковавшимися наказаниями и  сплошь  и  рядом
прибегал к оплеухам и безжалостно  щипал  несчастных  воспитанников.  Против
такого режима восстал Солеман, грамогласно заявивший, что  педагог,  имеющий
право в определенных местах окрашивать кожу своих учеников в  красный  цвет,
не должен пользоваться и  вторым  правом:  щипать  пальцами  до  образования
синяков и кровоподтеков. Во  времена  владычества  Винцента  ученики  начали
издавать журнал, окрестив его именем "Флагеллянт";  само  собой  разумеется,
что содержание статей далеко не пришлось по вкусу самодуру Винценту, и он  в
своем гневе дошел до того, что решил возбудить  против  издателей  уголовное
преследование. В это время появилась статья Сутгея, который  не  только  еще
больше высмеивал  Винцента,  но  и  называл  себя  зачинщиком  и  виновником
упомянутого выше издания, так что обидившийся педагог  должен  был  оставить
мысль о судебном преследовании оскорбителей-учеников.
     Бывшая в употреблении в вестминстерской  школе  розга  состояла  не  из
березовых прутьев, как это обычно наблюдается, а из  четырех  веток  яблони,
прикрепленных  к  деревянной  ручке.  Из  числа  учеников  младшего   класса
избирались  двое,  носившие  название  розговых  дел   мастеров;   в   их-то
обязанности и входила постоянная поставка в школу розог.  Изобретение  этого
инструмента   приписывается   доктору   Бекеру,   состоявшему   заведывающим
вестминстерской школой в период времени с 1454  по  1458  год.  Им  же  были
созданы  точные  правила,  коими  необходимо  было   руководствоваться   при
приведении экзекуции в исполнение.
     Провинившегося школьника заставляли стать на колени  перед  специальной
скамьей с подставкой; затем его раздевали,  и  учитель  приступал  к  порке,
нанося либо четыре, либо шесть ударов. В первом случае экзекуция  называлась
"шваброй", при шести ударах ей присваивалось название "библейская порка" или
"библейские удары". В 1570 году вестминстерскую  школу  посетила  английская
королева и обратилась к одному из молодых учеников  со  следующим  вопросом:
"Знаком ли ты уже  с  пресловутой  винтоновской  розгой"?  Не  долго  думая,
находчивый мальчик ответил ее величеству словами Виргилия: "Infidm, regina,
jres renovare dolorem".
     Раз мы касаемся вопроса о флагеллянтизме в школах, нельзя не  упомянуть
также о докторе Парре. Субъект этот  был  глубоко  убежден  в  неоспоримости
влияния "березовой каши" и считал ее  обязательным  атрибутом  воспитания  и
обучения вверенного ему юношества. Поставщиком розог был  у  этого  педагога
некий джентльмен, присужденный к смертной казни через  повешение.  Во  время
казни веревка оборвалась, и преступник был сначала приведен к жизни, а затем
помилован. От этого-то любезного субъекта получал доктор Парр розги  и,  как
утверждают его ученики, принимал их с обязательной  улыбкой  удовольствия  и
благодарности.
     О Ван-Дейке рассказывают, что свои большие дарования он выказал  еще  в
раннем детстве, нарисовав на заду у одного из своих однокашников чрезвычайно
схожий с оригиналом портрет своего учителя. Как-то раз этот учитель  пожелал
наказать розгами ученика, послужившего Ван-Дейку полотном.  Каково  же  было
его  изумление,  когда  на  "казенной  части"  мальчишки  он   увидел   свое
изображение!  Изумление  сменилось  чистосердечным  хохотом,  и  оригинально
разукрашенный мальчик был освобожден от наказания.
     В Итоне розга также с давних времен  считается  в  большом  почете.  Мы
говорим "считается" потому, что при приеме школы новым заведующим  "капитан"
этого учебного заведения от имени всех соучеников преподнес  ему  элегантную
розгу из березовых прутьев, связанных между собой голубой  лентой  бантиком.
Обыкновенная розга состояла в Итоне из трех длинных березовых веток,  причем
четвертая часть их протяжения была обернута бечевками. При взимании платы за
нравоучение к обычной цифре добавлялось еще полгинеи за розгу, независимо от
того, применялась ли она по отношению к данному ученику или нет.  Понятие  о
чести учеников Итонской школы ничего предосудительного в  наказании  розгами
не усматривало; наоборот, на неподвергшихся телесному наказанию учеников все
смотрели косо, и потому, во избежание нареканий товарищей,  каждый  старался
проштрафиться "с заранее обдуманным намерением". Несколько  лет  тому  назад
наказанию    розгами    должен    был    подвергнуться    молодой    человек
восемнадцатилетнего возраста, пойманный в  курении  папироски.  По  наущению
своего отца, юноша уклонился от экзекуции и был исключен вследствие этого из
заведения.
     В прежние времена днем наказания в Итоне была  пятница,  имеющая  худую
репутацию дня злых предзнаменований.
     Самым знаменитым флагеллянтом слыл  в  анналах  Итонской  школы  доктор
Кэте, владычество его началось в 1809 году и  длилось  целых  двадцать  пять
лет.  О  его  четвертьвековой  деятельности  в  сфере  страсти  к   телесным
наказаниям рассказывают массу потешных историй.
     Как-то раз в школе должен был состояться торжественный акт конфирмации,
и каждому из учителей  было  предъявлено  требование  о  доставлении  списка
учеников его класса соответствующего возраста. Должно же было случиться так,
что один из учителей составил упомянутый только что список как  раз  на  том
листе бумаги, на котором записываются  обыкновенно  ученики,  подлежащие  за
предосудительное, по понятиям школы, поведение телесному  наказанию.  Доктор
Кэте  получил  этот  список,  приказал  сейчас  же  позвать  к   нему   всех
поименованных в списке учеников и, не обращая  внимания  на  их  протесты  и
разъяснения, поочередно выпорол всех самым основательным образом.
     При оставлении школы один из учеников сказал доктору  Кэте:  "Прощайте,
доктор Кэте"!, на что последний возразил: "Как видно, ты хорошо знаешь меня,
но вот я никак не могу припомнить твое лицо!" - "Зато вы прекрасно знакомы с
другой частью моего тела, господин доктор!" - ответил дерзкий мальчик.
     Еще двадцать пять лет тому  назад  в  школе  под  названием  "Госпиталь
Иисуса Христа" телесные наказания были в  большом  ходу  и  производились  с
необычайной строгостью. Надзиратели пользовались  правом  пороть  школьников
розгами и, само собой разумеется, пользовались этим правом вовсю и  особенно
не церемонились с учениками младших классов. Вот что  рассказывает  об  этом
Чарлз Ламб.
     "Нередко  меня  стаскивали  с  постели,  чтобы  задать  хорошую  порцию
березовой каши. Случалось и так, что несколько ночей кряду  меня  заставляли
проводить без сорочки - и это в зимнее время; в таком костюме я  должен  был
ожидать, пока кому-либо из надзирателей благоугодно будет наконец обработать
мое тело кожаным ремнем. Всех таких,  которым  доставалось  особенно  много,
было нас одиннадцать человек, одиннадцать товарищей по несчастью. И  если  в
дортуаре после того, как все воспитанники улеглись по  постелям,  раздавался
чей-либо  разговор  (мы,  одиннадцать,  страха  ради  иудейска  никогда   не
осмеливались беседовать в ночное  время),  наказывали  непременно  почему-то
нас, а не действительно виновных в нарушении тишины в недозволенное время.
     Так называвшиеся "юнги короля", т. е. мальчики, которые  избирали  себе
морскую карьеру  и  с  этой  целью  поступали  в  училище  мореплавания  или
мореходные классы Виллиама Уэльса,  обречены  были  на  чрезвычайно  тяжелую
жизнь. Так, например, чтобы приучить будущих  моряков  к  обычным  во  время
плавания  страданиям  и  невзгодам,  Уэльс  держал  их  буквально  в  ежовых
рукавицах. В школе царил вполне спартанский режим, наказания  распределялись
направо  и  налево  и  выполнялись  с  ужасной  жестокостью.  Переносить  их
начальство заставляло безропотно и  терпеливо;  молодые  люди  закаливались,
причем воспитанники старших классов получали право безжалостно распоряжаться
с маленькими учениками, которые боялись своих старших товарищей, как огня, и
дрожали пред ними, как  пред  лютыми  зверьми.  Репутация  школы  разнеслась
далеко  за  пределы  ее,  и  все  мальчишки,  принадлежавшие  к   окрестному
населению, относились к питомцам Виллиама с большим уважением, а некоторые -
даже с трепетом. За побег из школы полагались различные наказания. За первое
дезертирство виновный  подвергался  заковыванию  в  кандалы.  Попавшийся  во
второй раз заключался  в  одиночную  "камеру",  которая  по  своей  величине
равнялась  ровнехонько  росту  преступника,  и  то  в   лежачем   положении.
Заключенному полагался сенник и шерстяное одеяло; светом он  пользовался  от
свечки, стоявшей с наружной стороны оконного отверстия. Виделся он только со
сторожем, приносившим ему кушанье, да с палачом, который два раза  в  неделю
выводил его  на  прогулку  и  каждый  раз  производил  над  ним  прописанную
начальством экзекуцию. Третий  побег  считался  обыкновенно  последним,  ибо
произведенное в  третий  раз  дезертирство  влекло  за  собой  торжественное
изгнание из заведения. С преступника срывали присвоенную этим кадетом форму,
облачали его в особую, "покаянную" рубашку, и вводили в  актовый  зал,  куда
собирались также все учащиеся, учителя и служащие  мореходных  классов.  Там
виновного медленно водили вокруг залы и в то же время секли  розгами;  затем
его отдавали на руки родным или друзьям, если таковые оказывались налицо.  В
противном случае преступник сдавался в полицию через  городового,  постоянно
дежурившего у ворот заведения.
     В "доброе старое время" телесные наказания производились  не  только  в
низших и средних  учебных  заведениях,  но  и  во  многих  университетах.  У
некоторых профессоров и  деканов  порка  считалась  излюбленным  занятием  и
чрезвычайно  приятным  препровождением  времени.  Доктор  Поттер,  например,
читавший лекции в  Тринити  Колледж,  наказал  телесно  студента,  взрослого
мужчину, носившего на перевязи шпагу... В своих "Воспоминаниях  о  Мильтоне"
доктор Джонсон говорит: "Мне совестно все это рассказывать, но - что делать?
ведь  это  истинная  правда:  Мильтон  считался  одним  из  последних,   так
называемых "отъявленных" студентов нашего университета. У него хватало  даже
смирения и покорности, чтобы подвергнуться публичному телесному наказанию".
     Нельзя умолчать и о том, что, по преданию, известному и по сию  пору  в
Оксфорде,  доктор  Джонсон  сам,  будучи  студентом,  подвергался   телесным
наказаниям. Впрочем, как мы  сказали  выше,  все  это  относится  к  области
преданий, а за факт выдавать последнее мы не можем. Не известно также,  были
ли Мильтон  и  доктор  Джонсон  последними  студентами,  которых  начальство
решалось угощать "березовой кашей", если вообще правда то, что их наказывали
телесно.
     Слишком усердное применение  розги  в  школах  в  то  время  заставляло
мальчиков пускаться на всевозможные хитрости,  чтобы  "изъять"  учителей  из
школы, т. е. устроить так, чтобы они не могли  несколько  дней  являться  на
занятия. Особенно часто этот прием практиковался перед Рождеством в деревнях
и местечках, И если мальчикам удавалось удалить учителя на три дня из  сферы
его деятельности, то игра их считалась  выигранной,  и  побежденный  педагог
обязан  был  подписаться  под  соглашением,   касавшимся   продолжительности
каникул,  часов,  предназначенных  для  развлечений,  и  некоторых  пунктов,
относившихся к наказаниям. Но если попытка учеников заканчивалась  неудачей,
то  они  обязаны  были   подчиняться   беспрекословно   всем   распоряжениям
торжествующего победу учителя и, кроме того, получали невероятное количество
розог, которые должны были сносить безропотно и терпеливо.
     В отношении самих телесных наказаний  вообще,  применяющихся  в  школах
Англии в настоящее время, а также  некоторых  частностей  их,  мы  встречаем
интересные данные в отчете одной из школьных экзаменационных комиссий.
     Из числа пансионатов  (закрытые  учебные  заведения)  приблизительно  в
шестнадцати-двадцати двух начальство прибегает еще  к  телесным  наказаниям,
вообще же розга или палка употребляются чрезвычайно редко  и  уж  во  всяком
случае низший педагогический персонал не имеет права  по  своему  усмотрению
назначать порку. Телесно наказуются только провинившиеся во лжи,  замеченные
в неблагопристойном поведении,  прибегающие  к  борьбе  и  выдающиеся  своей
дерзостью   и   нахальством.   В   других   случаях,   требующих   наказания
провинившегося, практикуются принудительные работы, денежные  штрафы  или  -
что самое страшное для учеников - лишение карманных денег.
     Во всех школах, содержимых за  счет  общественной  благотворительности,
розга и палка  процветают  вовсю  и  гуляют  по  спинам  учащихся  буквально
ежедневно.
     Мнения  педагогов,  выраженные  в  напечатанных  отчетах  и  касающиеся
влияния телесных  наказаний  на  наказуемых,  различны.  Некоторые  говорят:
"Розга и палка являются для мальчиков  истинным  благом",  в  то  время  как
другие  утверждают,  что  "телесные  наказания  и  ненужны,  и  обесчещивают
наказанного". Третьи, наконец, уверены в том,  что  "значение  школы  сильно
поколебалось и совершенно погибает вследствие  того,  что  палка  изъята  из
числа воспитательных приемов".
     В общем кажется, что и учителя и ученики предпочитают  хотя  и  острое,
так  сказать,  но  быстрое  телесное  наказание  заключению   в   карцер   и
принудительным  работам.  Родители  придерживаются  категорически  обратного
мнения, и многие частные училища и школы строго выполняют их желание, изгнав
розгу раз и навсегда  из  числа  воспитательных  приемов.  Изредка,  правда,
наблюдались такие факты, когда розга с  триумфом  водворялась  на  то  самое
место, откуда была изгнана; это случалось  тогда,  когда  система  дружеских
увещеваний не приводила решительно ни к каким положительным результатам.
     Один француз-писатель замечает, что  в  английских  школах  "существует
такой род наказания,  которому  мы  отнюдь  позавидовать  не  можем.  Это  -
телесное  наказание,  практикующееся  у  нас,  французов,  исключительно   в
детских". Далее он говорит: "Употребление розги является  одним  из  древних
английских обычаев, наследуемых из  поколения  в  поколение.  Иностранцы  не
могут и представить себе той  суровости  и  упорства,  с  какими  английские
учителя придерживаются этого  старого  обычая,  обесчещивающего  наказуемого
ученика. Нам пришлось прочитать в сочинениях доктора Арнольда одухотворенные
дифирамбы, посвященные, телесным наказаниям, но они нисколько не убедили нас
в целесообразности или только  терпимости  розги.  Нужно  только  изумляться
тому, с каким рвением английский учитель стаскивает штанишки с ученика, в то
время как непорочность и пуританство его языка  запрещают  ему  даже  громко
называть эту часть туалета"!
     В Шотландии тяжелые наказания применяются в школах  с  таким  же  точно
усердием, как и в Англии; разница замечается лишь в том, что инструментом  у
шотландцев  является  пресловутый  "ремень",  приготовленный   из   довольно
длинного куска кожи и разделенный в окончании своем на маленькие полоски.
     Один из преподавателей высшей школы в  Эдинбурге,  по  фамилии  Николь,
имел обыкновение наказывать сразу по полдюжине своих учеников. Провинившиеся
расставлялись в одну шеренгу; когда все было готово, Николь посылал к своему
коллеге,  мистеру  Крукшанку,  посольство,   которое,   явившись   к   месту
назначения, докладывало:  "Привет  от  мистера  Николя;  он  приглашает  вас
пожаловать прослушать его оркестр".  Вслед  за  прибытием  почетного  гостя,
начиналась изумительная по быстроте и  жестокая  по  основательности  порка:
мистер Николь прохаживался  взад  и  вперед  мимо  выстроившейся  шеренги  и
извлекал из своих жертв всевозможные звуки и тоны.
     В сельских школах вместо ремней и розог учеников наказывали  в  прежнее
время  кожей  угря.  В  расположенных  вокруг   Эдинбурга   деревнях   такие
инструменты были  в  употреблении  еще  лет  сорок  тому  назад;  при  этом,
рассказывают, что крестьянки одного села  самым  жестоким  образом  выпороли
кожей угря некоего горожанина, осмелившегося явиться к ним в деревню с целью
жениться. Такое наказание было вызвано древним обычаем, в силу  которого  на
дочках рыбаков могут жениться исключительно рыбаки.
     Еще  очень  недавно  законодательная  палата  была  занята  пересмотром
законоположения о домашних и школьных телесных  наказаниях.  Маркиз  Тунзенд
внес в палату лордов биль, относящийся к проявлению больших забот  о  детях,
прислуге и учениках. Благодаря его предложению, был обнародован указ, в силу
которого каждый учитель или  воспитатель,  имеющий  дело  с  учениками  ниже
шестнадцатилетнего   возраста,   пользовался    при    телесном    наказании
исключительно березовой розгой, причем сами  телесные  наказания  не  должны
назначаться за проступки,  относящиеся  к  невнимательности  или  отсутствию
прилежания за работой. Всем хозяевам, содержащим прислугу, запрещается  бить
последнюю; то же самое относится и к ремесленникам, обучающим детей тому или
иному мастерству. Последнее предложение  маркиза  нужно  считать  совершенно
излишним, так как обстоятельство это и без того было предусмотрено  законом.
Биль породил массу оживленных прений, и в конце концов  проект  маркиза  был
отвергнут  подавляющим  большинством  голосов.  При   этом   палата   лордов
установила,  что  самый  надежный  инструмент,   применяющийся   шотландской
школьной дисциплиной, именно "ремень", в случае принятия предложения маркиза
Тузендского оказался бы на положении беззаконного,  а  так  как  шотландские
мальчики розог никогда не получают, то для них не было бы  никаких  телесных
наказаний, и учитель, и дядя, и тетка лишены были  бы  возможности  наказать
упрямого и избалованного мальчишку...
     В различных  местах  настоящего  сочинения  читатель  имел  уже  случай
узнать,   что   прекрасная   половина   человеческого   рода,    при    этом
представительницы  решительно  всех  возрастов,  вынуждена   была   смиренно
подставлять спину под розги.
     В прошлом  столетии  в  так  называемых  пансионах  для  молодых  девиц
употребление розог было введено в повседневный обиход, и  еще  в  1830  году
барышни  в  полном  смысле  слова  зачастую  приговаривались  своим  учебным
начальством к довольно солидным экзекуциям.
     Чтобы   быть   последовательными   и   возможно   точными   в    смысле
хронологическом, помещаем ниже "отчет", касающийся воспитания в пансионах  и
относящийся к концу прошлого столетия. Отчет этот заимствован нами из одного
письма,  написанного  двенадцать  лет  тому  назад.  О   красноречивости   и
доказательности его пусть судит сам читатель.
     "Моя милая маленькая внучка! Собственно говоря, я  не  должна  была  бы
называть тебя больше "маленькой", ибо, как мне кажется,  в  настоящее  время
двенадцатилетние девочки и те держатся вполне  взрослыми  дамами!  Вслед  за
этим письмом ты получишь от меня все те прекрасные вещицы,  которые  я  тебе
обещала прислать тогда, когда ты поступишь и переедешь в  пансион.  Ах,  моя
душечка, в мое время пансионы были вовсе не то, что теперь!
     Теперь я хочу написать тебе все то, что ты и  твои  сестры  так  хотели
услышать от меня. Я хочу именно нарисовать тебе картину состояния  пансионов
или воспитательных домов в дни моей юности. Письмо это,  знай,  написано  не
мною лично. Нет, нет, нет, - я уже не в  состоянии!  Его  написала  по  моей
просьбе Марта, моя прислуга. И хотя мне уже за восемьдесят,  тем  не  менее,
благодаря Богу, память нисколько мне не изменила, я  помню  все  чрезвычайно
отчетливо. В моем распоряжении, кроме того, имеется масса писем, относящихся
к пережитым мною временам, и эти письма многое, многое напоминают мне...
     Да, душечка, с тех пор, как я явилась в пансион, прошло уже не более  и
не менее, как семьдесят два года! Запомни, милая семьдесят два  года!  В  ту
пору мне было ровно двенадцать  лет.  Мы  знали  тогда  только  одну  школу,
которая помещалась в доме регента в Бате; таким  образом,  чтобы  попасть  в
этот город, нам  понадобилась  целая  неделя  (мы  задержались  несколько  в
Лондоне).  По  настоящим  временам  экипировать  отправляющуюся  в   учебное
заведение девушку решительно ничего не составляет, но  тогда  дело  обстояло
совершенно иначе. Моя матушка вытащила из-под спуда все, что было в доме,  и
с усердием, достойным лучшей участи, выискивала из старого  хлама  все,  что
так или иначе могло быть пущено в дело. У матери моей  был  такой  гардероб,
что вся округа не могла без  зависти  говорить  о  нем,  и  благодаря  этому
приданое мое вышло на славу: ведь я считалась  благородной  девочкой!  Всего
мне было дано  шесть  платьев;  пожалуй,  современные  девицы  найдут  такое
количество ничтожным, но тогда - о, тогда оно казалось громадным. Дали мне и
белое ситцевое платье с красными крапинками, сшитое по самой последней моде,
с короткой талией, которая должна была не доходить до плечей только  на  два
дюйма (более длинных носить тогда не полагалось).  Юбки  все  были  довольно
тесны и с одной стороны несколько подобраны.
     Само собой разумеется, что я получила и много нижних  юбок,  отделанных
чрезвычайно красиво и почти похожих на те, которые ты взяла теперь с собой в
школу. При выходе на улицу в то  время  надевали  длинный  широкий  шавль  и
перчатки, причем последние были настолько длинны, что закрывали всю руку.  В
мои времена женщины особенно изощряли свой вкус на перчатках. У меня было их
несколько пар, были белые, были  и  цветные,  все  были  вышиты  и  украшены
накладными узорами из дорогих  и  красивых  кружев.  Такие  перчатки  стоили
обыкновенно  довольно  дорого.  Волосы  имели  тогда  обыкновение   завивать
горячими щипцами в локоны; шляпы носили маленькие и надевали их  на  макушку
головы; украшений  на  них  было  бесконечное  количество.  Я  уверена,  что
теперешние барышни  нашли  бы  их  чрезвычайно  некрасивыми,  но,  по  моему
здравому рассуждению, наши шляпы вовсе не были так безобразны или  неудобны,
не более, во всяком случае, нежели те вещи, которые под именем шляп  носятся
на голове в настоящее время.
     Впрочем, родная, мода капризна, как ты, вероятно, знаешь;  мода  всегда
была тиранкой и всегда таковой, я убеждена, останется. Ведь, не много  вовсе
времени прошло с тех пор, когда дамы заставляли  устраивать  себе  из  волос
двухфутовые прически, надевая  вдобавок  сверху  целые  кареты,  пароходы  и
зверей в виде  украшений.  У  моей  матери,  например,  была  четырехместная
карета, сделанная из дутого стекла,  и  эту  шляпу  она  надевала  только  в
случаях  исключительной  важности.  И,  представь  себе,  милая   моя,   она
говаривала, бывало, что, к сожалению, моды  в  ее  время  стали  удивительно
просты! Моя лучшая шляпа выглядела не наряднее, чем поставленное кверху дном
ведро для  углей...  Она  была  украшена  тремя  розового  цвета  бантами  и
маленькими розетками на верхушке. В мое время в моде были еще фижмы, и  меня
снабдили одним таким парадным платьем, ибо, говорили, "та школа, куда я еду,
считается весьма элегантной". Парадное платье это было сшито из белой парчи,
сплошь усеянное накладными бутонами роз и украшенное оборками из  красных  и
зеленых лент. Талия  была  вырезана  очень  глубоко,  короткие  рукава  были
обложены широкими кружевами. Ах, те "фижмы" были тогда ни на  йоту  не  хуже
этих ужасных кринолинов, которые носятся и до сих пор, несмотря на  то,  что
король Георг IV особым декретом приказал изъять их из употребления. Получила
я еще в приданое чулки различных цветов и несколько  пар  сапог,  каждая  из
которых по своему цвету соответствовала цвету  платья.  Моя  бедная  матушка
чувствовала себя  положительно  несчастной  вследствие  того,  что  мода  на
ботинки с высокими каблуками более не существовала; она лично носила  их  до
самой смерти и говаривала, что ничего более удобного и целесообразного  быть
не может. Но каблуки эти были тогда не в моде, и я носила только низкие, как
теперь на бальных туфельках.
     Да, получила я еще и  веера!  Да,  веера.  Теперь  молоденькой  девушке
достаточно иметь один веер, мы же постоянно ходили с веерами, словно японки,
и мне дали один для улицы, один для употребления по утрам, один для вечера и
один  для  экстраординарных  случаев.  Снабдили  меня  еще  и  целой  массой
безделушек ювелирного искусства, но все они выглядели точно так  же,  как  и
теперь на выставках в магазинах: ведь мода  на  большие  серьги  и  кричащие
украшения вообще возвратилась снова. Кроме того, я должна была взять с собой
множество полотенец и простынь, ножик, вилку, ложку и, наконец,  кольцо  для
салфетки с моим именем.
     Для нашего путешествия из Гресхамбюрея в Лондон- всего двадцать  четыре
мили, как тебе известно, - нам  понадобилось  в  курьерской  карете  мистера
Бурнеста целый день. Дело в том, что  мы  должны  были  сделать  крюк  из-за
скверной дороги. Лишь на следующий  день  мы  прибыли  в  Лондон  и  вечером
отправились  в  театр  Друри  Лейн.  Ставили  две  пьесы:  "Тайный  брак"  и
"Разоблаченная дева". Обе эти пьесы были тогда в большой моде.
     Из Лондона мы отправились дальше в карете моего дяди прямо в  Бат;  для
этого мы употребили только два дня,  что  по  тогдашним  временам  считалось
очень быстрым переездом. На второй день,  вечером  мы  остановились  у  дома
регента. Обе мисс Померей, которым принадлежал пансион,  представляли  собою
двух шикарных дам; они пользовались прекрасной репутацией, ибо научали своих
учениц прекрасным манерам, уменью жить и держаться в обществе. Немедленно же
был осмотрен весь приведенный  мною  гардероб,  причем  все  было  одобрено,
забраковали только корсет, который оказался  настолько  свободным,  что  его
перешнуровали, и в конце концов я  еле-еле  могла  дышать  в  нем;  но  мисс
Померей, видя мои страдания, заметила, что девицы не должны распускать  свою
грудь так, как молочницы. Она никогда так не поступала, и  мы,  ее  ученицы,
должны держаться так же стройно и прямо, как она. Каждое утро  при  входе  в
классную  комнату  мы  должны  были  делать  нашим  учительницам  новомодные
реверансы, которым мы научились от  нашего  танцмейстера.  Затем  наши  ноги
устанавливались на полку,  выпрямитель  привязывался  к  плечам  и  в  талию
втыкалась большая штопальная игла острием кверху; рассчитано было так, чтобы
мы неминуемо укололись, если бы осмелились хотя слегка  опустить  голову.  А
кто укалывался, той грозило наказание, и - ах! - много розог досталось мне и
за это и за другие подобного же характера "преступления!". В то время частые
и  обильные  порки  в  школах  уже  прекращались,  но  лично  мисс   Померен
преклонялись перед влиянием розог и раздавали их направо и  налево  довольно
щедрой рукою. Если кто-либо из нас провинилась в чем-нибудь (а ты,  дорогая,
изумилась бы, если бы узнала, что в те  годы  называлось  преступлением!)  и
была приговорена к телесному наказанию, то она должна была подойти к кафедре
учительницы и после глубокого  поклона  просить  разрешения  отправиться  за
розгой.  Разрешение  давалось,  и  проштрафившаяся  удалялась  и  сейчас  же
возвращалась в класс, но уже без перчаток;  в  руках  ее  была  подушка,  на
которой лежала розга. Затем она становилась пред учительницей  на  колени  и
предподносила ей розгу,  которая  тут  же  несколько  раз  прогуливалась  по
обнаженным плечам и шее преступницы. У нас было два  сорта  розог:  один  из
березовых прутьев и другой из китового уса, обернутого  в  изрядной  толщины
бечевку. Обе наносили очень чувствительные удары, но особенно  трепетали  мы
перед розгой второго сорта, которая звалась "зверем".  Концы  ее  напоминали
собою полоски девятихвостовой "кошки" и глубоко  врезывались  в  наше  тело.
"Зверь"  предназначался  за  самые  серьезные   преступления,   именно:   за
отсутствие почтительности по  отношению  к  обеим  начальницам.  Их  учебное
заведение было на особенно хорошем  счету;  нормой  учащихся  было  тридцать
человек, и все мы, девочки, были из лучших английских семей. В те времена, о
которых я говорю, никто не удивлялся, если  девицы  оставались  в  школе  до
восемнадцати-девятнадцатилетнего возраста, вплоть до тех пор, одним  словом,
когда для них родителями подыскивалась подходящая "партия", либо  замужество
старшей сестры освобождало ей место в семье и возможность выездов в свет. Но
возраст наш был не при чем: ни одна из учениц мисс Померей не могла избежать
наказания розгами,  если  оно  было  ей  назначено  одной  из  госпож  наших
учительниц. Короче, в доме регента розга не бездействовала ни одного дня,  и
самые ярые поклонники ее не могли быть недовольны господствовавшей  в  нашем

У нас были две или три  степени  серьезных  наказаний.  Первая  степень
приводилась в исполнение в комнате мисс Померей только  в  ее  личном  и  ее
горничной присутствии. Вторая степень состояла в публичных приготовлениях  к
наказанию в присутствии всей школы, заканчивавшихся почти  всегда  прощением
провинившейся; третья  степень  это  -  приведение  наказания  в  исполнение
"публичным порядком". По первому разу, когда мне пришлось выдержать порку  в
комнате мисс Померей, я припоминаю всю картину экзекуции,  словно  последняя
совершилась вчера... Подумай, внучка, такая старуха, как я теперь,  и  такое
сильное впечатление, не стушевывающееся  через  несколько  десятков  лет!  Я
получила торжественное приказание принести розгу  в  комнату  госпожи  нашей
начальницы, известную под именем "кабинета заведующей". Когда я явилась сюда
с "инструментом" в руках, здесь были обе мисс Померей. Я  стала  на  колени,
старшая из мисс взяла из моих рук розгу и - как мне  показалось  -  довольно
нежно, с любовью, если можно так выразиться, провела ею между своих пальцев,
как бы погладила ее. Затем она  позвонила  и  приказала  вошедшей  горничной
приготовить меня. Горничная повиновалась и привычным движением через  голову
сняла с меня платье и захватила мои слабые руки  в  свои  грубые  и  сильные
лапы. Я страшно испугалась: ведь никогда до сих пор в жизни  меня  никто  не
бил! И эти приготовления, и сама экзекуция так сильно подействовали на меня,
что со мной сделался сильнейший истерический припадок. Ах, впоследствии я ко
всему прекрасно привыкла! Мне не  составляло  ничего  особенного  ни  видеть
розгу в употреблении на других, ни самой находиться под ее "ласками". Видела
я неоднократно, как в присутствии всей  школы  секли  наполовину  обнаженных
взрослых девиц, как говорят, невест, и секли за что? За  малейшее  невольное
уклонение от параграфов  установленного  в  нашей  школе  режима.  При  всех
публичных  экзекуциях  полагалось  надевать  на  наказуемую  особое  платье,
похожее несколько на ночной капот, и вот в этом именно наряде виновную перед
поркой водили перед рядами выстроившихся для присутствования  при  наказании
товарок. Затем ее заставляли лечь на скамью,  руки  придерживались,  а  ноги
вставлялись в особое приспособление, плотно  обхватывающее  их.  Помню,  как
таким именно образом наказали одну девицу, которая  назавтра  покидала  нашу
школу для того, чтобы сейчас же выйти  замуж.  Назовем  ее,  допустим,  мисс
Дарвин. У нее была масса врожденных недостатков, и, представь себе, она даже
воровала. Она была  одержима  тем,  что  теперь  подводится  под  понятие  о
клептомании, но у нас никаких имен для проступков не  существовало:  украла,
значило в мое время - только украла, и делу  конец!  Как,  почему,  зачем  -
такие вопросы в дни моей молодости не существовали,  они  никому  на  ум  не
приходили.
     Как-то раз после обеда  мисс  Померей  сказала:  "Сударыни,  сегодня  я
попрошу вас быть готовыми на полчаса раньше; поторопитесь одеться и будьте в
классе не в пять, как всегда, а в половине пятого".
     Мы с недоумением смотрели друг на друга, а мисс Дарвин  покраснела,  но
ничего не сказала. Мы разошлись по своим комнатам. Скоро мы  узнали,  в  чем
дело,  ибо  девушка,  причесывавшая  меня,   исполняла   также   обязанности
поставщицы розог и в этот именно день  связала  несколько  пучков  на  новый
образец, специально для сегодняшнего торжественного  случая.  В  назначенное
время мы собрались в класс, и мисс Померей заняла обычное свое  место.  Мисс
Дарвин приказано было стать  посредине  комнаты,  после  чего  госпожа  наша
начальница посвятила нас в совершенное девицей  преступление,  равно  как  и
сообщила  о  назначенном  ей  наказании.  Мисс  Дарвин  слыла   положительно
красавицей; и рост, и фигура ее говорили о вполне развившейся девушке, и эта
барышня все время стояла перед нами так спокойно, словно  наказание  розгами
было чем-то самим собой  разумеющимся.  Она  была  очень  нарядно  одета,  в
зеленом парчовом платье, в белой шелковой  нижней  юбке;  масса  драгоценных
безделушек украшали ее лиф. Мисс Померей  позвонила  и  приказала  явившейся
горничной:  "Приготовь  ее"!.  Прислуга  сделала  реверанс  и  приступила  к
разоблачению нашей подруги. Когда все было готово, на нее надели специальное
"штрафное" платье, о котором я упоминала выше; затем мисс  Дарвин,  стоя  на
коленях,  передала  госпоже  нашей  начальнице  розгу.   После   этого   две
учительницы подвели ее к кафедре, к которой и привязали за руки и  за  ноги.
Розга в руке мисс Померей взвилась и  с  таким  ожесточением  опустилась  на
нежное  тело  молодой  девушки,  что  сейчас  же   на   молочно-белом   фоне
образовались красные полоски. Под конец наказания у несчастной  мисс  Дарвин
дрожали все суставы, лицо ее пылало и глаза  метали  искры.  Став  снова  на
колени, она приняла из рук мисс Померей розги и  передала  ее  учительницам.
Только после этой церемонии ей позволили удалиться в свою комнату, чтобы там
переодеться. Прислуга несла за ней корзину с ее платьем.
     К удивительному наказанию прибегали у нас в пансионе  для  того,  чтобы
смирить непокорных воспитанниц, "сбить с них гордость",  как  говорили  наши
педагоги. Каждая  ученица,  замеченная  в  несоблюдении  одного  из  правил,
относившихся к чистоте и опрятности - а правил этих была  такая  масса,  что
немудрено было переступить одно из них! - должна была снять  свое  платье  и
одеться в платье какой-нибудь воспитанницы сиротского дома.  Это  был  наряд
так называемых "красных девиц"; он состоял  из  огненно-красного  шерстяного
платья и белого передника. В общем, это  было  форменное  безобразие,  да  и
удобством этот костюм похвастать не мог. В таком виде нужно было брать  урок
танцев и  гимнастики  у  мужчин-учителей;  помимо  этого,  во  время  уроков
"красная девица" должна была стоять в классе на  высоком  стуле,  чтобы  все
могли ясно видеть ее во весь  рост.  Мне  кажется,  что  подобные  наказания
теперь больше не практикуются, дорогая Катенька, и с тобой отнюдь  не  будут
обходиться с такой строгостью там, куда ты теперь отправляешься. Что  бы  ты
сказала,  например,  если  твой  красивый,  маленький  ротик  заклеивали  бы
пластырем за то, что ты сказала  несколько  лишних  слов?  Такому  наказанию
подвергали мисс Померей тех воспитанниц, которые  говорили  в  недозволенное
время. Да, детка, вырезали две широкие полоски липкого  пластыря  и  накрест
прикрепляли его через губы; в  таком  положении  нас  заставляли  оставаться
несколько часов кряду. Пластырь брался такой солидной  ширины,  что  однажды
чуть не задохлась одна из наказанных таким способом учениц; с тех пор...  ты
думаешь, родная, прекратили такое варварское  наказание?  -  нет,  но  брали
менее солидные полоски пластыря. Если кто-либо из нас пачкал свою книгу,  то
виновной привязывали руки на спину! Да, жизнь наша была тяжела, но  ведь  мы
несли свой крест для того, чтобы из нас могли выйти в  полном  смысле  слова
молодые приличные барышни! И если твои учительницы покажутся тебе  строгими,
вспомни, детка, о том, что я написала тебе, и благодари Бога за все! Учиться
тебе придется, вероятно, много: наше воспитание было  очень  ограниченно,  с
нынешними требованиями его и сравнить  нельзя.  Если  мы  хорошо  танцевали,
бегло говорили по-французски, играли ловко в спинетт и  правильно  читали  и
писали, то наше образование считалось законченным. Вот я, например, с  таким
запасом знаний прожила всю свою жизнь, а ведь меня нельзя  назвать  скверной
женой или матерью только потому, что я не знала полдюжины языков и не  могла
поддерживать серьезные разговоры с учеными  людьми  о  высоких  материях.  Я
написала тебе длинное  письмо,  моя  маленькая  Катенька;  быть  может,  оно
последнее, которое ты получаешь от своей бабушки: восемьдесят три года -  не
шутка, родная! Если мне не придется увидеть тебя на ближайшие  каникулы,  не
забывай все-таки меня, вспоминай изредка о твоей горячо любившей тебя старой
бабусе, которая иногда рассказывала тебе о своих школьных годах.  Тебя  бить
не будут, моя милая, это уже не в моде. Марта ропщет:  она  говорит,  что  я
заставила ее много писать! Приходится сказать прощай! Прощай, моя дорогая!