Успенский Б. Семиотика истории. Семиотика культуры

ОГЛАВЛЕНИЕ

Антиповедение в культуре древней Руси

Антиповедение, т е обратное, перевернутое, опрокинутое поведение — иными словами, поведение наоборот, — исключительно характерно для культуры Древней Руси, как и вообще для иерархической и средневековой культуры В своих конкретных проявлениях антиповедение может обнаруживать сколь угодно большое разнообразие, но всякий раз оно сводится к реализации одной общей модели- это именно поведение наоборот, т. е замена тех или иных регламентированных норм на их противоположность, характер такого противопоставления заранее не определен, и, соответственно, антиповедение может обусловливать мену правого и левого, верха и низа, переднего и заднего, лицевого и изнаночного, мужского и женского и т. д и т п Так, например, антиповедение может выражаться в том, что те или иные ритуальные действия совершаются левой рукой или в обратном направлении, или в том, что те или иные предметы переворачивают вверх дном, или же в том, что одежду выворачивают наизнанку, надевают платье противоположного пола и т п Совершенно так же антиповедение может проявляться и в говорении наоборот — например, когда говорят не своим голосом, читают какой-либо текст от конца к началу, заменяют слова на их антонимы и т д. Антиповедение может предполагать, далее, ритуальное воровство, ритуальное святотатство и т д итп Итак, формы антиповедения чрезвычайно разнообразны, однако всякий раз они представляют собой проявление одного и того же общего принципа
Насколько большое место занимало антиповедение в русском культурном обиходе, видно из того, что оно было в известной мере регламентировано — при этом регламентированы были именно не конкретные формы, но самый принцип антиповедения как такового В определенных условиях — прежде всего в определенное время и в определенном месте — предполагается отказ от принятых норм и обращение к прямо противоположному типу поведения, это, например, происходило на святки, масленницу, в купальские дни Некоторые периоды русской истории характеризуются экспансией антиповедения, когда оно принимает, так сказать, государственные формы; так именно обстоит дело с опричниной при Иване Грозном
Каковы же функции антиповедения в древней культуре7 Мы

постараемся показать, что оно могло быть мотивировано разными причинами — иначе говоря, внешне схожие формы поведения могут отражать существенно различные культурные традиции Тем самым могут быть выделены разные типы антиповедения в соответствии с разными причинами, его вызывавшими
* *
Остановимся прежде всего на сакрализованном антиповедении, которое имеет несомненные языческие истоки Как известно, языческие верования непосредственно связаны с культом мертвых (предков) Соответственно, языческие ритуалы в целом ряде случаев определяются представлением о перевернутости связей потустороннего (загробного) мира Представление это исключительно широко распространено, и есть основания полагать, что оно имеет универсальный характер, во всяком случае, у самых разных народов бытует мнение, что на том свете правое и левое, верх и низ, переднее и заднее итп меняются местами, т е правому здесь соответствует левое там, солнце движется в загробном мире с востока на запад, реки текут в обратном направлении, когда здесь день, там ночь, когда здесь зима, там лето и т д итп оба мира — посюсторонний и потусторонний — как бы видят друг друга в зеркальном отображении1 Для нас существенно, что подобные представления зафиксированы у славян, где они отражаются как в верованиях, так и в обрядах
Между прочим, представление о перевернутости загробного мира нашло отражение в «Повести о Петре и Февронии», где Февро-ния говорит посланнику князя Петра «Брат же мои идь через ноги в нави зръти» Необходимо иметь в виду, что поведение и самый облик Февронии в этой повести имеют отчетливо выраженный мифологический характер она прядет пряжу, перед ней скачет заяц, наконец, она говорит загадками, которые имеют одновременно как эзотерическое, так и профаническое содержание2 Для профана слова Февронии объясняются в том смысле, что брат ее лезет на дерево за медом (он должен «льсти на дрьво в высоту чрез ноги в нави зрьти, мысля абы не урьватися с высоты, аще ли кто урьвется, сей живота гонзнет, сего ради рьх, яко идъ чрез ноги в нави зръти», поясняет Феврония пришедшему к ней юноше), но, вместе с тем, в словах Февронии содержится и другой — мифологический или, если угодно, космологический — смысл, связанный с представлением о том, что, посмотрев себе сквозь ноги, можно Увидеть потусторонний мир или тех или иных его представителей (это представление зафиксировано в целом ряде великорусских поверий)

Представление о потустороннем мире как о мире с противоположными (перевернутыми) связями особенно отчетливо проявляется в славянских похоронных обрядах, которые находят при этом широкие типологические параллели. Так, например, одежда на покойнике может застегиваться обратным, по сравнению с обычным, образом — «на левую сторону», и это явно связано с тем, что в загробном мире предполагается мена правого и левого. Сходным образом объясняется обычай выворачивать наизнанку траурные одежды, накидывать в трауре на голову верхнее платье (используя в качестве головного убора одежду, для этого не предназначенную), т. е. траурная одежда, как и похоронная противопоставляется по способу ношения нормальной: это противопоставление в одном случае соответствует противопоставлению лицевой и обратной стороны, в другом — противопоставлению верха и низа и т. п. Отметим также запрет прикасаться к мертвецу правой рукой, который может быть понят в связи с тем, что правая сторона в нашем мире соответствует левой стороне в мире загробном, и наоборот; так же и в древнем Риме считали, что «nihil dextrum mortuis convenit». He менее характерно движение против солнца на поминках и в погребальном хороводе (который у южных славян носит название «мртвачко коло» или «коло наопако») — при том, что нормальным при движении по кругу или при вращении признается направление «посолонь», т. е слева направо, по часовой стрелке; соответствующая позиция может рассматриваться вообще как частная реализация противопоставления правого и левого. В других случаях та же перевернутость проявлялась в переворачивании предметов, принятом в похоронных и поминальных обрядах, в специальных способах изготовления похоронной одежды и других вещей, предназначенных для покойника (так, одежду для покойника шили иглой не к себе, как обычно, а от себя, и притом иногда левой рукой; таким же образом, т. е. не к себе, а от себя, строгали и гроб). Восточнославянские погребальные ритуалы могут предполагать, далее подчеркнуто плохую работу, в частности одежду, сшитую на живую нитку и вообще нарочито небрежно, недоплетенные лапти, незавязанный ворот, недопеченный хлеб на поминках, плохо обструганный гроб, иногда даже разорванную рубаху на покойнике. Точно так же, например, телеуты (алтай-сике тюрки), хороня вместе с покойником вещи, необходимые ему в загробном мире, специально ломают их (причем портят и новые вещи!), имея в виду именно то, что вещи, которые здесь имеют обратный вид (сломаны), получают там прямой, настоящий вид; преднамеренная порча предметов, которые оставляются в захоронении или около него, представляют собой типологически обычное явление, хотя оно не всегда получает подобную мотивировку —

противопоставление мира живых и мира мертвых проявляется в этом случае в плане оппозиции «целое — нецелое» Сходным образом может быть интерпретировано и ритуальное веселье на похоронах и поминках у славян, включая сюда и разнообразные шутки над покойником: предполагалось, по-видимому, что на том свете подобное поведение обращается в свою противоположность (такая мотивировка, действительно, зафиксирована в некоторых архаических культурных традициях; можно думать, что в свое время она имела место и у славян).
При таком понимании вещей перевернутость поведения выступает как естественное и необходимое условие действенного общения с потусторонним миром или его представителями. Это очень ясно проявлялось при колдовстве и гадании, когда, например, действовали левой рукой, переворачивали предметы вверх дном, пятились назад, садились на лошадь задом наперед, выворачивали платье наизнанку и т. п. Антиповедение — в тех или иных его формах — естественно смыкается при этом с поведением, приписываемым представителям потустороннего мира, и приобретает тем самым специальный магический или вообще сакрализованный смысл. Можно сказать, что антиповедение демонстрирует причастность к потустороннему миру, к миру мертвых; действительно, антиповедение в ряде случаев направлено именно на вызывание мертвых или других представителей потустороннего мира. Совершенно так же антиповедение характерно для могильщиков (гробокопателей), т. е. для тех, кто, так сказать, приобщает к загробному миру; отсюда могильщики обнаруживают определенное сходство с колдунами и, -видимо, могут так или иначе с ними ассоциироваться (эта ассоциация, опять-таки, находит типологические параллели вне славянского ареала).
Соответственно объясняется и ритуальное антиповедение, которое наблюдается в целом ряде обрядов, направленных на обеспечение благополучия, плодородия и т. п. — сельскохозяйственных, свадебных, календарных, медицинских (ср., например, действия левой рукой или выворачивание одежды наизнанку, наблюдаемые во всех этих обрядах). Эти обряды в основном языческого происхождения и, следовательно, также связаны генетически с культом мертвых, однако мотивированность их уже не осознается: сакральное антиповедение вырождается в антиповедение собственно ритуальное, когда сохраняется сама функция действий при утрате их семантики.
Перевернутость поведения может эксплицитно осознаваться и специально подчеркиваться в разного рода обрядах; тем самым подчеркивается магический смысл антиповедения как такового. Так, например, при совершении обряда «опахивания» селения, на-

правленного на изгнание эпидемической болезни, женщины и юноши, совершающие этот обряд, поют: А где это видано, И где это слыхано, Чтобы девки пашню пахали, А бабы рассевали. . .3
Равным образом при «опахивании» может подчеркиваться бессмысленность и невозможность всего происходящего, и в этой связи может упоминаться мотив смерти как перехода в иной мир, где все наоборот: Вот диво, вот чудо!
Девки пашут, Бабы песок рассевают, Когда песок взойдет, Тогда и смерть к нам придет.
Такой же характер имеют обычаи «снег полоть» и «воду в решете носить» при гадании, которые обличались в свое время как языческое суеверие и которые могут пониматься, вместе с тем, именно как ритуальная бессмыслица4; аналогичным образом при гадании могут сеять снег, пахать его и т. п. Сходный пример более или менее осмысленного антиповедения являют, конечно, ряженные, надевающие платье противоположного пола или выворачивающие одежду наизнанку, говорящие не своим голосом, совершающие ритуальные бесчинства и т. д. и т. п. Не случайно в сельскохозяйственных магических обрядах «самые предметы употребляются не в обычном своем назначении: рогатина, пояс, топор, секира очерчивают круг, замок запирается не на двери или сундуке, а зарывается в землю, ключ опускается в реку, пищевые продукты относятся в лес, на курган, в тот день они не выдаются из дому» (Е. Н. Елеон-ская); необычность поведения при этом соответствует необычности времени и места действия (до солнца, вне двора, в лесу и т. п.). Само собой разумеется, что в генетическом, а не функциональном плане все названные действия могут иметь совершенно другую мотивировку.
* *
Наряду с сакрализованным антиповедение можно выделить антиповедение символическое. Так, например, антиповедение исключительно характерно для ритуала наказаний, и оно имеет здесь именно символические функции — постольку наказания были направлены на публичное осмеяние (бесчестье) и в конечном счете на

принудительное или разоблачительное приобщение к «кромешному», перевернутому миру, который может осмысляться как потусторонний или же как бесовский; в предельном случае наказание воспринимается как символическая смерть5. Знаменательно, что в Древней Руси наказывали на санях. В «Молении Даниила Заточника» читаем: «Дай мудрому вину, и он премудрее явится; а безумнаго, аще и кнутьем бьешь, развязавъ на санех, не отъимеши безумия его»; обычай бить преступника на опрокинутых санях дошел до XIX в. Следует полагать, что положение на сани символизировало именно приобщение к потустороннему миру, т. е. как бы временную смерть: действительно, сани выступали как необходимая принадлежность похоронного обряда, и пребывание на санях означало близость смерти6.
Исключительно характерен в этом же смысле образ действия новгородского архиепископа Геннадия по отношению к еретикам в 1490 г.: как свидетельствует Иосиф Волоцкий, Геннадий распорядился посадить их на лошадей задом наперед, «яко да зрятз на западъ и уготованный имъ огнь»7, в перевернутом платье, в острых берестяных шлемах, «яко бесовскыя», с мочальными султанами, в венцах из сена и соломы, с надписями: «Се есть сатанино воинство». Это было не столько осмеяние, сколько разоблачение еретиков — «причисление их к изнаночному, бесовскому миру» (Д. С. Лихачев), причем Геннадий использовал для этого традиционные русские средства, хорошо знакомые зрителям по святочным и другим обрядам8.
Следует иметь в виду вместе с тем, что такого рода наказание отнюдь не сводится к обличению еретиков и вообще к проблемам конфессионального разномыслия. Принудительное переряжи-вание еще относительно недавно применялось в крестьянском быту, когда, например, человека, пойманного на каком-либо грязном деле, показывали народу в вывернутом наизнанку платье, сажали на лошадь задом наперед и т. п.; точно так же парочке, уличенной в прелюбодеянии, взаимно обменивали платье (т. е. на мужчину надевали женское и наоборот) и в таком виде водили их по всем улицам города. Об аналогичном случае сообщал католический миссионер в Москве отец Иоанн Берула в своем донесении от 11.1 1701 г., где описывается, как монаха, уличенного в прелюбодеянии, переодели (частично) в женское платье: «Один архимандрит захвачен с какою-то женщиной... Солдаты взяли его, сняли камилавку, надели на него косынку и повязку его подруги и повели через середину города в тюрьму, причем в народе одни смеялись, а Другие издыхали. Такие и подобные им вещи здесь не новость... ». По существу, это не что иное, как публичное обвинение в бесовстве: обрядить человека — то же, что назвать его «бесом»; действитель-

но, в точности такого же рода переодевание, которое фигурирует в приведенных примерах, характерно для ряженных, сознательно принимающих бесовский облик.
Замечательно, что Иван Грозный с присущей ему кощунственной перевернутостью поведения таким же образом наказывает православных епископов, как бы представляя их в виде бесов или еретиков. Так, когда в 1570 г. царь прогневался на новгородского архиепископа Пимена Черного, с последнего были торжественно сняты принадлежности его сача и он был наряжен скоморохом: его посадили на белую кобылу, привязав к ней ногами, вручили ему волынку и бубны и в таком виде возили по городу; при этом царь грозил архиепископу, что заставит его водить медведя, как это делают скоморохи. Точно также и при расправе над митрополитом Филиппом Колычевым в 1568 г. Грозный велит сорвать с него святительские одежды и посадить «вола опоко», т. е. задом наперед.
Восприятие наказания как символического (разоблачительного) приобщения к потустороннему миру определяет отношение к палачам как исполнителям соответствующих обрядов; отсюда понятна ассоциация палачей с колдунами9 — и тем и другим приписывается антиповедение, и можно думать, что оно действительно было для них характерно.
* *
Наконец, антиповедение присуще юродивым, однако имеет в этом случае принципиально другой, так сказать дидактический, смысл. Соответственно мы можем выделить особый тип дидактического антиповедения.
Характерный пример антиповедения мы находим в Житии юродивого Прокопия Устюжского. Св. Прокопий, по словам агиогра-фа, «хождаше по граду во единой раздранной ветхой ризь, и тое с плеча спустя, и во единыхъ сапозъхъ раздранныхъ ветхихъ и не в подошвенныхъ и почасту ходя по вся нощи ко святымъ бож1мъ цер-квамъ, и моляшеся господеви иного же ничтоже имьаше у себе, токмо три кочерги в лъвой руць своей нощаше... и внегдаже убо кочерги святаго простерты главами впрямь, тогда изобил1е вел1е того льта бываетъ хльбу и всяким инымъ земнымъ плодом пространство вел1е являюще, а егда кочерги бываютъ непростерты главами вверх, и тогда хлъбная скудость является i инымъ всякимъ земнымъ плодомъ непространство и скудость вел1а бываетъ». Примечательно, что Прокопий носит кочерги в левой руке и приходит к церкви ночью; особенно же знаменательным представляется то обстоятельство, что три кочерги в руке Прокопия Устюжского яв-

но коррелируют с тремя свещами («трикирием») в руке архиерея при архиерейском богослужении (ср. в этой связи соотнесение в пословицах «Богу свечи» и «черту кочерги»). Поведение Прокопия Устюжского, тем самым, предельно приближается к пародированию церковной службы и не является таковым только в силу того обстоятельства, что само понятие пародии в принципе неприложи-мо к характеристике юродивых. Мы видим, что образ действия юродивого внешне может быть неотличим от магического (колдовского) поведения; не случайно юродивых нередко принимали за колдунов, и только впоследствии стали считать их святыми (см., например, Житие Василия Блаженного; подобным же образом и Жанна д'Арк в глазах духовенства вела себя как ведьма).
Поведение юродивого насквозь проникнуто дидактическим содержанием и связано прежде всего с отрицанием грешного мира — мира, где нарушен порядок. Отсюда именно оправданным оказывается антиповедение — обратное, перевернутое поведение одновременно приобщает к потустороннему миру и обличает неправду этого мира (как это характерно и для гностиков, традицию которых, возможно, продолжают юродивые); совершенно так же в распространенной фольклорной легенде ангел, оказавшись на земле, удивляет людей странными поступками — на кабак молится, а в церковь камни бросает, бранит нищего и т. п., причем объясняет свои поступки именно греховностью этого мира. Характеризуясь индивидуальными связями с Господом, юродивый как бы окружен сакральным микропространством, так сказать, плацентой святости; отсюда становится возможным поведение, которое с внешней точки зрения представляется кощунственным, но по существу таковым не является. Именно внутренняя святость юродивого и создает условия для антитетически противоположного внешнего восприятия: то обстоятельство, что юродивый находится в сакральном микропространстве, придает его поведению характер перевернутости для постороннего наблюдателя, находящегося в грешном мире. Иначе говоря, юродивый как бы вынужден вести себя «перевернутым» образом, его поведение оказывается дидактически противопоставленным свойствам этого мира. Характеристики антиповедения переносятся при этом с действующего лица на зрителей, с мира потустороннего на мир посюсторонний: поведение юродивого превращает игру в реальность, демонстрируя нереальный, показной характер внешнего окружения.
* *
Мы выделяли различные виды антиповедения — сакрализован-чое, символическое, дидактическое. Как видим, принципиально

различные причины приводят к внешне аналогичным действиям: разнообразные виды антиповедения совпадают в своих формах, создавая единый комплекс антиповедения как такового. Существенно, что во всех этих случаях антиповедение так или иначе — прямо или косвенно — оказывается обусловленным характером представления о потустороннем мире, а именно восприятием потустороннего мира как мира с перевернутыми связями (по отношению к миру посюстороннему).
Из приведенных примеров видно, что антиповедение может иметь как окказиональный, так и внеокказиональный характер. В первом случае оно всецело обусловлено ситуацией и является — так или иначе — элементом того или иного обряда; во втором случае оно определяется прежде всего свойствами того или иного лица, выступающего вообще — вне какой-либо определенной ситуации — как более или менее постоянный носитель антиповедения. Так, например, различие между гаданием и колдовством заключается именно в том, что в одном случае (при гадании) соответствующие действия имеют окказиональный, ситуационно обусловленный характер, тогда как в другом (в случае колдовства) они определяются исключительно свойствами действующего лица; при этом сами действия могут быть одними и теми же и мотивироваться одинаковым образом (в обоих случаях предполагается контакт с нечистой силой). Тем самым, при гадании имеет место характерное чередование поведения и антиповедения (иначе говоря, нормативного поведения и сознательного от него отклонения), между тем как антиповедение колдунов может иметь в принципе стабильный, постоянный характер. Подобным же образом антиповедение в похоронном ритуале и в ритуале наказаний имеет окказиональный, обрядовый характер, и вместе с тем оно характеризует поведение могильщиков и палачей, т. е. исполнителей этих обрядов.
Итак, если в одних случаях антиповедение характерно для определенного обряда, то в других случаях оно оказывается характерным для определенной социальной группы. Именно так обстоит дело с юродивыми или колдунами, а также с могильщиками и палачами, о которых мы упоминали в предшествующем изложении; при этом в каждом случае была продемонстрирована связь (актуальная или генетическая) поведения с характером представлений о потустороннем мире. Этому общему выводу не противоречит и рассмотрение других социальных групп, характеризующихся антиповедением.
Так, например, эксплицитное антиповедение, имеющее вполне осознанный характер, присуще скоморохам, что имеет вообще говоря, весьма древние корни и находит глубокие соответствия в символике и ритуальных функциях акробатов древнего мира. Харак-

терно, в частности, что в Древнем Египте акробаты принимали перевернутое положение — головой вниз — в похоронном ритуале, так же как и в религиозных церемониях: перевернутое положение, по-видимому, символизирует при этом именно приобщение к потустороннему миру. Таким образом, поведение скоморохов генетически связано, можно думать, с сакрализованным антиповедением; традиция антиповедения сохраняется в данном случае при утрате культовых функций. Отсюда объясняется ассоциация скоморохов и колдунов при том, что это, вообще говоря, явления разного порядка. В Киевской Руси скоморошество может в какой-то мере ассоциироваться с византийской придворной культурой и на этом этапе, видимо, еще достаточно отчетливо отличается от языческих игрищ; тем более характерно, что в дальнейшем — с исчезновением язычества — борьба со скоморошеством ведется именно под знаком борьбы с язычеством, т. е. скоморошеству усваивается, в сущности, религиозный смысл10. Таким образом, традиционное антиповедение скоморохов определяет восприятие их как носителей антихристианского начала, т. е. актуализацию связей со сферой сакрального.
Наконец, антиповедение приписывается и разбойникам, и это объясняется тем, что разбойники (в особенности разбойничьи атаманы) также определенным образом ассоциировались с колдунами — в них видели именно чародеев, спознавшихся с нечистой силой11; генетически это связано, по-видимому, с сакральными свойствами золота и богатства в славянском язычестве (ср. этимологическую связь слов боги богатый), определяющими представление о магических способах обогащения (ср. такое же в точности отношение к кладоискателям и к тем, кто занимается «бугрова-нием»: т. е. раскопкой древних курганов)12. Показательно, что патриарх Никон запретил исповедовать и причащать разбойников, явно относясь к ним как к колдунам, т. е. разбойники, как и колдуны, обречены были на смерть без покаяния. Несомненно, и сами разбойники находились в кругу тех же представлений, и их образ действий может представлять собой вполне осознанное и нарочитое антиповедение. Так, Степан Разин, демонстративно отказываясь от церковной обрядности, заставлял венчающихся с пляской обходить вокруг дерева, т. е. по существу возрождал соответствующий языческий обряд и, вместе с тем, в «прелестной грамоте» казанским татарам упоминал «бога и пророка», т. е. Аллаха и Магомета; Пугачев входил в церковь в шапке и садился на престол в алтаре. Для типологических аналогий любопытно отметить, что в Западной Европе бунтовщики нередко переодевались в женское платье, как бы демонстрируя тем самым решительный отказ подчиняться существующим порядкам: вообще бунт против порядков этого ми-

ра естественно стимулирует и санкционирует антиповедение, т. е. закономерно облекается в соответствующие формы; существенно вместе с тем, что в России поведение разбойников особенно отмечено в религиозном отношении — как поведение кощунственное. Итак, поведение разбойников предстает в некотором смысле как сакрализованное, магическое антиповедение.
Мы видим, что во всех случаях антиповедение так или иначе связано с темой сакрального — постольку, поскольку понятие сакрального определяется, в свою очередь, представлением о потустороннем мире.
Примечания
1 Представление о перевернутости потустороннего мира никоим образом не противоречит представлению о его изоморфности миру посюстороннему: предполагается, что там — все то же, что и здесь; однако с остраненной — земной, посюсторонней — точки зрения загробный мир предстает как мир с перевернутыми связями.
2 «Существенно, что загадка часто не предполагает нахождения ответа со стороны непосвященного, и в таких случаях криптографические задачи важнее коммуникационных. Характерно, что язык загадок во многих традициях резко отличается от языка других фольклорных жанров вообще и в сторону непонятности, в частности» (В. Н. Топоров).
3 Следует иметь в виду, что и пахота, и посев являются в нормальном случае специфически мужскими занятиями. В других случаях девицы при «опахивании» несут косы —при том, что и косьба представляет собой мужское занятие. Перевернутость поведения при «опахивании» усугубляется тем, что магический круг, охраняющий селение, проводится против солнца, что этот обряд исполняется ночью или же на заре (как ночь, так и заря воспринимаются вообще как «нечистое» время), что участницы снимают с себя платки и пояса или даже раздеваются догола (при этом простоволосость и беспоясность приписывается облику нечистой силы); наконец, этот обряд может совершаться не с песнями, а в ритуальном молчании, которое представляет собой разновидность речевого антиповедения.
4 Ср. выражение «что вода в решете» или пословицу «дурака учить, что решетом воду носить», где как раз подчеркивается бессмысленность поведения такого рода.
5 Реликты подобного восприятия прослеживаются и в новое время. М. М. Щербатов в «Размышлении о законодательстве вообще» протестует против закона, согласно которому «всякий, достойный смерти и... ссылающийся в ссылку, влечет с собою расторжение своего брака, яко граждански мертвого человека»; в основе этого порядка, говорит Щербатов, лежит мысль о том, «что наказанный человек есть граждан-

ски мертв, и потому жена его, яко после мертваго вольна становится». Такое положение сохранялось и много позднее.
6 «Съдя на санех, помыслих в души своей и похвалих Бога, иже мя сихъ дневъ гръшнаго допровади», — говорит Владимир Мономах, причем выражение «с^дя на санех» означает здесь: приближаясь к смерти. Когда Феодосии Печерский почувствовал приближение к смерти, его положили на сани и отнесли в церковь, и именно на санях умирающий игумен произнес свое последнее, напутственное слово; ср. также поговорку «посадить в сани», означающую то же, что «подрезать под корень» или «посадить на мель». Точно так же княгиня Ольга, обрекая древлян на смерть, посадила их в ладью, и это объясняется ритуальной функцией ладьи (наряду с санями) в похоронном обряде: помещение в ладью, как и помещение в сани, символизирует смерть.
Для выяснения роли саней в славянском похоронном обряде существенна этимологическая связь обозначения саней и названия змеи в славянских языках, ср. церковнослав. сань «змея» и русск. полоз «змея, санный обод». Это отвечает соотнесенности змей с культом мертвых в славянском язычестве (ср., в частности, широко распространенное представление о змеиной природе домового — при том, что домовой ассоциируется с усопшим предком-«родителем»).
7 Характерно при этом представление о Западе как о том, что находится сзади, в неправильном месте и т. п.: Запад выступает здесь как абсолютное, а не относительное понятие и, тем самым, принципиально не зависит от расположения лошади, на которой сидит еретик.
8 Ср., в частности, остроголовость как характерный признак святочных ряженных («шиликунов») и, вместе с тем, бесов в иконном изображении.
9 Знаменательно, что по распространенному в народе представлению палачам не дают причастия; с палачами не общались как с «нечистыми» людьми подобно тому, как не общались с иноверцами или еретиками. Показательно вообще, что роль палачей часто отводилась иностранцам (татарам, немцам и т. п.).
10 Ср. показательный контекст в «Деле о Иосифе, архиепископе Коломенском» (1675-1676 гг.): «Да передъ нимъ же, арх1епископомъ, было кощунство: два человъка держали на головахъ въ рукахъ своихъ шестъ по концомъ, а третей человькъ, его арх1епископль угодникъ, Си-дорка Крючковъ, обнажа себя, въ одной рубахъ и босъ, розбЬжався съ другимъ шестомъ, держа в рукахъ своихъ, черезъ скакалъ и около того шеста, оханясь, обертывался мечташемъ всякимъ. Да он же, Сидорко, угожаючи ему, арх1епископу, передъ нимъ же, арх1епископом, поставя и утвердя въ земли жердь высокую, и по два человька для подкрЬплешя у него жердь держали, и по той жерди онъ, Сидорко, вверх лазилъ, а онъ арх1епископъ, тьмъ утьшался». Замечательно, что «кощунством» называются здесь обычные акробатические игры, поскольку они приняты у скоморохов.
п Одновременно разбойники могут ассоциироваться и с палачами,

а в какой-то степени, видимо, и со скоморохами. Характерно в этой связи, что палачи обычно вербовались из уголовных преступников (т. е. разбойников), что было законодательно подтверждено в 1833 г. Связь разбойников и скоморохов отразилась, может быть, в народной драме «Лодка» — не случайно именно разбойничий струг становится народной сценической площадкой.
12 Характерен в этом смысле эпизод из «Гистории о Насилие Корпот-ском». Когда Василий попадает на разбойничий остров и его выбирают атаманом, он вынужден притвориться колдуном: «И Василей нарош-но предъ ними [разбойниками], якобы что знает волшебное, взявъ два замка болпии, привезалъ къ ногамъ своимъ и около всьх разбойников!) обежалъ, заговаривая имъ оруж1я». Особенно часто вообще предания о разбойниках связаны с мотивами заговаривания пули и заговаривания кладов — и то и другое предполагает посредничество нечистой силы. В поверьях о разбойничьих атаманах последние предстают как колдуны или же «заложные» покойники, т. е. как лица, так или иначе связанные с нечистой силой, или даже непосредственно как представители нечистой силы; равным образом и Суворов в фольклорных текстах, подобно Разину, Пугачеву и т. п., просит схоронить его на распутье, где хоронят колдунов и «заложных», и о нем рассказывают, что он не умер, а сидит в горе — так же, как Разин, Мазепа, Гришка Отрепьев или Ванька Каин, — с тем, чтобы выйти перед Страшным судом (ср., наконец, былинный образ Соловья-Разбойника, явно ассоциирующийся с мифологическим Змеем и нечистой силой). Весьма показательна и былина «Бунт Ильи Муромца против Владимира», где Илья Муромец стреляет по церковным маковкам и крестам; это объясняется тем, что «казаку» Илье Муромцу приписываются черты казачьего, т. е. воровского поведения, которое часто бывает кощунственным (ср. у Кирши Данилова: «станишники по нашему рускому разбойники»). Соответствующее восприятие разбойников нашло отражение в разнообразных быличках; ср., например, быличку, записанную П. Г. Богатыревым: во время крестного хода разбойники оголяют зады и задом кланяются иконам, крестьяне стреляют в них, но пуля их не берет, так как атаман заговорил их; кощунственное антиповедение предстает при этом как поведение колдовское.