Штейнзальц А., Функенштейн А. Социология невежества

ОГЛАВЛЕНИЕ

6. ОТ ОТКРЫТОГО ЗНАНИЯ К ПРОФЕССИОНАЛИЗАЦИИ

Прошлую беседу мы посвятили открытому знанию греков. Мы проследили путь
становления доказательства - от предположительного появления доказательства
в сфере судопроизводства до возникновения математического доказательства;
смысл этого становления состоял в самоосознании, в приобретении знанием
способов самоконтроля и самопроверки. Такого рода знание представлено,
например, в еврейском законодательном комментарии, который тоже строится на
доказательстве, на диалектике утверждения и отрицания, позволяющей
сфокусировать обсуждение в одной определенной точке. Вместе с тем, - и мы
подчеркивали это, - такой способ обсуждения содержит в себе столько же
социального, сколько и логического, самоочевидного смысла, и этот социальный
смысл заключается в том, что доказательство является таким способом
рассуждения, который может быть воспринят любым человеком; к искомому выводу
может прийти каждый человек, исходящий из определенных аксиоматических
предпосылок и использующий логические правила, которые могут быть
сформулированы. Важно отметить, что набор аксиом и логические правила,
согласно которым делают выводы из этих аксиом, должны быть осознаны. То есть
речь идет о таком положении вещей, когда эти правила известны или могут быть
известны всем. И тогда возможно построить доказательство, построить такую
систему, которая позволит дойти от аксиом до крайних пределов знания,
являющегося чуть ли не бесконечным. И когда будет очерчена сфера этого
знания, оно приобретет статус открытого знания, по крайней мере
потенциально. Ибо не всякий человек захочет заниматься проблемами
треугольников, тригонометрических треугольников или числовых треугольников.
И не всякий человек почувствует жизненную необходимость в том, чтобы
посвятить свое время простым или, как их называли греки, дружественным
числам. Однако существует возможность заниматься теорией чисел и геометрией,
философией и астрономией, выйдя за рамки чистой эмпирики экспериментального
исследования, и добиться предвидения, которое базируется не столько на
ожидании повторения уже случившихся событий, сколько на выводах теории; эта
возможность - один из столпов, на которых зиждется греческая наука,
греческое мировоззрение, являющееся мировоззрением каждого человека,
соприкоснувшегося с сутью познания.
И следует еще раз подчеркнуть характер этой раскрытости знания, которая
является потенциальной раскрытостью. И, может быть, стоит повторить, что
такое подчеркивание относится не к постоянной реальной доступности этого
знания, а к его прозрачности. Имеется в виду та отчетливость знания, которая
напрямую связана с вопросом: использует ли это знание отчетливые принципы,
которые доступны проверке каждого, кто обладает этим знанием или может
обладать им? И еще: греческая наука откровенно провозглашала себя
отвлеченной наукой, теорией. То есть умозрением. И это умозрение может быть
рассмотрено в социальном аспекте как явление, связанное не только с идеалом
свободного знания, но и с идеалом знания закрытого. Поскольку умозрение
всегда вступает в противоречие с деятельностью, практикой.
Теоретические науки противостоят наукам прикладным, и некоторые
полагают, что греческая наука не продвинулась дальше определенных пределов
потому, что в ней отсутствовало плодотворное взаимодействие между ремеслом,
прикладными знаниями и теорией, чистым умозрением. Но кто предавался этому
чистому умозрению? Свободный человек, у которого был досуг и возможность
заниматься как тем, чему он хотел посвящать свое время, так и тем, чему он
был обязан его посвящать, то есть проблемами государства и общества.
В еврейской традиции имеется схожая идея. Определяя понятие города,
еврейские мудрецы говорят, что населенный пункт не может называться городом,
если в нем не насчитывается по крайней мере десяти бездельников. Как
объясняется, десять бездельников - это десяток таких людей, которые готовы и
способны освободить свое время от насущных забот и посвятить его
общественным делам. Если так, то классическим примером такого бездельника
являлся Сократ - разумеется, к вящему огорчению его жены. Вместе с тем, в
нем воплотился идеал свободного человека, поскольку он являлся мыслителем,
занимающимся теоретическими умствованиями и не обращающим внимания на
практические нужды. В любом случае он ощущал себя человеком, независимым от
материальных забот и имеющим досуг для отвлеченных размышлений.
Предварительным условием теоретизирования является, как мы уже
отмечали, идеал открытого знания, то есть такого знания, критерии которого
доступны проверке и критике каждого человека. Лишь при наличии такого идеала
можно создать теорию, сформулировать аксиомы, на базе которых строится
знание, и правила логического вывода, помогающие разрабатывать это знание
Вначале, однако, греческая наука соединяла в себе все сферы знания, не
делая различия между отдельными его частями. Творцы первых концепций
греческой философии, первые свободные мыслители, вдохновляемые идеалом
открытого знания, занимались всеми искусствами и ремеслами, не различая
между областями знаний. Это было не только социально, но и внутренне
обусловленным началом знания. До такой степени, что Платон считал один
единственный метод, а именно метод математического рассуждения, идеальным
методом любой науки или по крайней мере полагал, что в его духе должно
начинаться любое исследование. И это подчеркивает, что знание осознавалось
открытым не только, так сказать, в вертикальном разрезе, то есть
относительно каждого, кто хочет этим знанием овладеть, но и в горизонтальном
- относительно любой профессии, любой отрасли знания. Однако с развитием
этого сознания в греческой науке усиливались прямо противоположные
тенденции. Это значит, что знание, увеличиваясь в объеме, вынуждено было
распадаться на отдельные отрасли, которые, само собой разумеется, нельзя
было мерить единой меркой. Реакцией на воззрения Платона явилось учение
Аристотеля о разделении знаний, основательно разработанное в его
произведениях, посвященных логике и науке. Кроме того, Аристотель полагал,
что использование метода, пригодного для исследований в одной науке,
например в математике, для исследований в другой науке, например в физике
или биологии, является непозволительным приемом, вносит путаницу и приводит
исследователя к заблуждениям.
И действительно, мало того, что ученому не следует применять методику
одной отрасли знания для исследований в другой, независимой отрасли знания,
- даже внутри одной науки исследователь должен остерегаться, чтобы не
подменить одни объекты исследования другими. Если обратиться за примером к
математике, то нельзя не делать различия между кривыми и прямыми линиями,
прямыми линиями и плоскостями, плоскостями и пространственными фигурами. Ибо
речь идет о качественно различных математических объектах. И здесь уместно
вспомнить о том, что начало новейшей науке положил решительный протест
против аристотелевского запрещения смешивать различные отрасли знания.
Современная наука видит свое величие в том, что может заимствовать методы
одного раздела науки и применять их в другом, например, методы математики в
химии или методы химии в биологии и т.п. И это несмотря но то, что новейшая
наука, с тех пор как она возникла в семнадцатом веке, не прекратила поиска
идеального всеобщего метода, о котором в свое время говорил Платон.
Но не только это. Даже в самой математике такие разделы, как, например,
аналитическая геометрия и дифференциальное исчисление, возникли в результате
вызова, брошенного запрещением Аристотеля. И действительно, аналитическая
геометрия появилась как сочетание несовместимого - чисел и плоскостей, чисел
и геометрических отрезков. И без такого сочетания, без смешения столь
различных на первый взгляд математических объектов не открылись бы
возможности сформулировать некоторые сложные по своей природе понятия,
например понятие движения в физике.
Научившись сочетать качественно разные величины, математика сумела
также освободиться от того высокого представления о себе, которое в свое
время разделяли и Платон, и Аристотель, считавшие, что математика не более и
не менее, как каталог идеальных объектов. С некоторых пор, и именно
благодаря умению математики сочетать несочетаемое и смешивать различные
сущности, все большую популярность среди математиков приобретает воззрение,
согласно которому математика является лишь формальным языком науки.
Но вернемся к нашей теме, к необходимости разделения между науками,
обосновываемой Аристотелем с такой настойчивостью, которая заставляет
вспомнить о неприязни, испытываемой примитивными племенами (как это
изображает антрополог Мэри Дуглас) к предметам, не поддающимся точному
определению и классификации, и поэтому становящимися табу. По схожей причине
в некоторых культурах существует такой феномен, как умерщвление близнецов.
Они не считаются отдельными особями, каждая из которых существует сама по
себе и поэтому не соответствуют тому жизненному укладу, при котором каждый
ребенок должен занимать предназначенное для него место.
Но вернемся к развитию научных представлений в Древней Греции. После
Аристотеля, а именно в эллинистической науке, появляется откровенная
тенденция к специализации, тенденция, которая не только базировалась на тех
или иных методологических принципах, но и нашла для себя этическое
обоснование. Школы классической греческой философии, такие как пифагореизм,
платонизм, перипатетика и стоицизм, являлись универсальными школами знаний
или по крайней мере учеными сообществами, где подвизались во всех науках и
искусствах. Но уже в Александрии мы можем найти таких узких профессионалов,
которые открыто заявляют, что им нет никакого дела до теории, относящейся к
другой профессии. Так сложилось такое положение вещей, существовавшее на
протяжении столетий, буквально до 17 века, при котором астрономия оказалась
совершенно отделена от физики - при том что греческая астрономия достигла
очень высокого уровня развития, и греческие астрономы могли с помощью
геометрических моделей и на основе начатков тригонометрии вычислить
окружность земного шара, и даже, руководствуясь своеобразными
представлениями, расстояние от Земли до Луны или диаметр Солнца, каковые
вычисления являлись обоснованными по крайней мере с методологической точки
зрения. Более того, та математическая модель, описывающая движение небесных
тел, которую во 2 веке построил Птолемей, была не менее точной, чем та,
которая пришла ей на смену в 16 веке. Имеется в виду система Коперника,
исходящая из совсем иного астрономического допущения, и утверждающая, что в
центре мира находится не Земля, а Солнце.
Однако не существовало такой физической концепции, которая бы
соответствовала геометрии или математической астрономии Птолемея. Такой
концепции не имелось ни у последователей Аристотеля, ни у пифагорейцев.
Греческая астрономия, сформулировавшая понятие пятой первостихии,
являющейся материей мира астрономических объектов, материей, которая на
самом деле нематериальна, отрицала на практике возможность учитывать в
астрономии те поправки, которые вносит физическая реальность. В определенном
смысле это явилось нововведением, осуществленным в более позднюю эпоху
Галилеем, который, изучая отклонения, происходящие в общей картине неба
из-за новых астрономических явлений, пытался ввести в астрономию некоторую
долю наблюдения, опровергающего теоретические построения. Хотя это не было
теоретическим опровержением, поскольку все предыдущие наблюдения не
опровергали систему Птолемея, тем не менее позволяло ставить астрономические
вопросы, разрешить которые можно было только в рамках физики; поэтому такого
рода опровержение являлось как бы смешением небесной и земной реальностей,
что считалось категорически недопустимым во времена Аристотеля, а также в
более поздние времена.
Более того. В рамках аристотелевской астрофизики нельзя было даже
допустить, что центр, вокруг которого обращаются небесные тела,
сколько-нибудь не совпадает с центром вселенной, как это делает система
Птолемея, утверждающая, что центры определенных небесных сфер могут быть
вовне даже той области неба, которая называется у Аристотеля подлунной
сферой. На это недвусмысленно указывал еще Моше Маймонид во второй части
"Морэ невухим". Он пишет там, что существует различие между точками зрения
физики и астрономии. А что об этом говорили астрономы? Астрономы говорили,
что это никакой роли для них не играет, поскольку они призваны не подгонять
теорию под факты, а лишь "споспешествовать явлениям". Греческое понятие
"споспешествовать явлениям" означает, что явления включаются в
математическую модель неба, а если при этом возникает проблема у физиков, то
те должны сами попытаться вытянуть себя за волосы из болота.
Такое расхождение между астрономией и физикой, какие бы ни были у него
источники, было до конца преодолено лишь в последней четверти 17 столетия с
выходом в свет книги Ньютона "Математические принципы натуральной
философии". Сказанное до сих пор относилось к специализации знания. Эта
специализация достигает иногда таких крайностей, которые имеют не только
формальное выражение, но затрагивают самую суть дела, когда люди,
занимающиеся какой-либо отраслью знаний, сознательно остаются несведущими в
принципах смежной науки. И это неведение не воспринимается как какой-нибудь
изъян, тогда как Аристотель и подобные ему мыслители, жившие в более позднюю
эпоху, которые пытались достичь энциклопедичности познаний, то есть люди,
сведущие во всех отраслях знания, считаются ненормальным и нежелательным
феноменом, - как потому, что с тех пор накопилось слишком много новых
знаний, так и потому, что ныне мы располагаем (и это мы должны признать)
слишком большим набором разных наук и специальностей. Такое положение вещей
имело социальные последствия, явившись в более поздние времена причиной
возникновения той или иной формы гильдий. Эти гильдии вновь делают некоторые
отрасли знания достоянием замкнутых сообществ посвященных, однако
замкнутость этих сообществ не такая абсолютная, какой она являлась в
примитивных обществах. Она не абсолютна потому, что науки, которые
культивируются в этих сообществах, сохраняют прозрачность своих критериев,
внятность своих основоположений для каждого, кто имеет доступ к знаниям. И
здесь уместно сформулировать важный принцип, о котором мы не хотели
упоминать раньше времени: как представляется, дорога, ведущая к
широкомасштабному увеличению знания, - это исключительно дорога открытого
знания, а не закрытого. В этом и состоит преимущество тех обществ, которые
развивали тот или иной тип открытого знания, что именно в них возникли
условия для полноценного увеличения и углубления знаний. И если верно, что
точным определением рационализма, коль скоро у него вообще имеется точное
определение, является следующее социологическое определение: рационализм -
это форма существования идеала открытого знания, и не более того, - то
верным окажется и такое заявление: развитие знаний предполагает в первую
очередь наличие рациональных прозрачных критериев, устанавливающих, что
является знанием, что является легитимным знанием.

7. УНИВЕРСИТЕТЫ

В предыдущей главе мы рассуждали о переходе от знания, имеющего общий
характер, к знанию, для которого уже характерна специализация, и видели, что
этот переход происходил параллельно с переходом от классической греческой
науки к эллинистической. В эллинистической науке существовала специализация;
при этом каждая отрасль знания была открытой изнутри, но закрытой для других
отраслей знания. Быть может, это лучше сформулировать следующим образом: в
эллинистическую эпоху не считалось предосудительным, когда специалист в
каком-нибудь разделе науки проявлял неведение в других науках или выказывал
демонстративное равнодушие к этим наукам.
Одновременно мы утверждали, что только открытое знание, как в общем
плане, так и в отдельных отраслях, является предварительным условиям того
феномена, который характерен для западной науки, а именно феномена почти
безграничного роста знания.
Ибо этому знанию не только присуща раскрытость для всех и каждого, -
оно еще обладает критериями, позволяющими судить о том, какого рода это
знание, и на основании которых знание принимают или отвергают; критериями
прозрачными, благодаря которым делается возможным систематический,
концептуальный рост знания.
В эпоху Просвещения, в 16-17 столетиях, стала заметной тенденция к
открытому знанию, как в социальном, так и в содержательном аспектах. Это
способствовало накоплению знаний, как эмпирических, так и имевших иной
источник, которые собирались и умножались внутри ученых сообществ. И
действительно, на этом фоне число людей, занятых приобретением, собиранием и
передачей знаний, неуклонно увеличивалось. С другой стороны, в сообществе,
являющимся по сути своей закрытым, существовали условия, практически
соответствующие тем, которые свойственны профессиональным объединениям. Это
значит, что сообщество само накладывало ограничение на свой количественный
рост, а также на распространение содержательных подробностей своего знания.
И это вопреки открытому характеру знания, которое само по себе было способно
расти и множиться, привлекая к себе все большее число людей и включая в свой
круг все больше фактов.
В этой связи стоит вспомнить историю "тхелет" - шерстяной нити
лазоревого цвета, используемой евреями в ритуальных целях. Секретом
изготовления этой нити владела замкнутая группа людей, охраняя его от
посторонних по соображениям профессионального и религиозного характера. К
этому секрету допускались лишь после особого рода инициации, пройти которую
имел право не всякий. В результате секрет этот был безвозвратно утерян, и
вовсе не потому, что исчез моллюск, из которого изготовляли нужную краску, а
потому, что не осталось никого, кто хотя бы знал, как этот моллюск выглядит.
Нечто подобное в конце средних веков происходило с секретами производства
стекла. Тайны производства стекла, существовавшие, например, в Венеции,
охранялись столь строго, что стеклодув, бросавший работу и пытавшийся
покинуть Венецию без разрешения властей, рисковал быть убитым агентами
города. Это значит, что знание являлось закрытым, и забота о том, чтобы оно
оставалось закрытым, выражалась в таких мерах, которые не ограничивались
простым академическим отлучением от знаний.
Напротив, то знание, которое мы назвали открытым профессиональным
знанием, даже если оно и не было вполне открытым для других профессий или
диалектически перемежало эту свою закрытость с открытостью, тем не менее
само по себе являлось открытым знанием, как в социальном смысле этого слова,
так и с точки зрения своих критериев, которые, как уже сказано, доступны для
изучения и критики.
Но вернемся к нашему историческому обзору и посмотрим, как обстояли
дела со знанием и контролируемым невежеством в средние века. Разумеется,
средневековое общество, начиная с 7 века и дальше, было преимущественно
безграмотным обществом. До 12 века поголовно безграмотными были даже
аристократы, даже правящие сословия. Еще Карл Великий, исполнившись рвения к
душеспасительным книгам, просил, чтобы ему читали вслух писания святого
Августина, поскольку сам читать не умел. Так рассказывает его биограф
Эйнгард.
И однако же с 12-13 века, в связи, быть может, с ростом народонаселения
или по причине постоянного усложнения западноевропейского общества, начала
возникать потребность в профессионалах: юристах, теологах, врачах и т.п. И
появилось учреждение, готовящее таких профессионалов, единственное, быть
может, создание Средневековья, которое более или менее сохранило свой
первоначальный вид до наших дней. Мы имеем в виду университет.
Университет, как указывает его название, - это корпорация. Таково было
значение слова "университас" в средние века. Государственное право и
равенство всех граждан перед законом ничего не значили в эпоху
средневековья: сфера прав и обязанностей каждого человека устанавливалась в
зависимости от того, к какой корпорации он принадлежал.
Известно, что город являлся корпорацией; корпорациями являлись
общественные классы, гильдии. Некоторым еврейским общинам был предоставлен
статус корпораций, ибо евреям было позволено, и это зафиксировано в
документах, жить в соответствии со своими собственными законами, secundum
legum suam vivere. Все это были "университас" - корпорации.
Точно так же и университет с момента своего появления на свет обладал
статусом корпорации - либо корпорации преподавателей, либо корпорации
учащихся, как это было в Болонье, где учащиеся могли по своей воле назначать
и смещать преподавателей, либо совместной корпорации студентов и учителей.
Этот статус, статус корпорации, означал, что университет не подлежит
юрисдикции ни местных светских, ни местных церковных властей, то есть не
зависит ни от герцога, ни от епископа, а напрямую подчиняется королю или
римскому папе, подобно тому, как Studia generalia подчинялись лишь главе
ордена.
С этой точки зрения правовое положение университетов было схоже с
положением евреев, ибо евреи формально считались рабами короны, и в тех
местах, где им был дарован этот статус, они подлежали юрисдикции
королевской, а не местной власти. Это значит, что, даже проживая на
территории, подвластной тому или иному феодальному владыке, они подчинялись
лишь центральной власти - точно так же, как различные церковные институты,
подчиненные лишь папе римскому, а не местным властям.
Эта правовая свобода очень много значила для тех, кто имел отношение к
университетам. В парижском университете, например, в 13 веке обучалось более
10 000 студентов. Случалось, что студенты бесчинствовали на городских
окраинах, били стекла и громили лавки, как водится среди молодежи, свободной
от родительского надзора и необремененной заботами о хлебе насущном. (В
еврейских источниках имеются сообщения о подобных явлениях в Польше и
Германии, однако сообщения эти относятся к несколько более позднему времени.
Это называется там "шилер-глойф", что означает - беспорядки, учиняемые
студентами. Как правило, эти беспорядки носили антисемитский характер, и
евреи заранее готовились к каникулярному сезону в университетах, ибо в это
время студенты особенно были склонны к хулиганским выходкам). Разумеется,
добропорядочные парижские граждане имели сильное желание призвать таких
студентов к ответу, но поскольку те подчинялись лишь университетской власти,
то приходилось удовлетворяться одной лишь подачей петиций.
Короче говоря, это была юридическая свобода университета, и она
являлась одной из особенностей университетской жизни. Другой особенностью,
представляющей собой иную сторону той же самой медали, являлась
академическая свобода "либертас доценди эт либертас диспутанди" - свобода
обучения и свобода прений, имевшаяся у университетской корпорации, и те
привилегии, которые были с этой свободой связаны. Эта свобода выражалась в
том, что университетский преподаватель мог обсуждать любые вопросы и
дискутировать на любые темы при условии, что он не делает никаких
окончательных выводов. Окончательные выводы оставались прерогативой церкви,
зато у университетского преподавателя была свобода обсуждения. Чтобы
проиллюстрировать суть этой свободы достаточно взглянуть, как один из
крупнейших теологов средневековья Фома Аквинский начинает в своей книге
"Сумма теологии" главу, посвященную проблеме бытия Божьего. Он пишет
следующее: "Очевидно, что Бога не существует". Разумеется, в ходе
дальнейшего рассуждения и при помощи схоластических доводов он вновь
возвращает Бога к жизни; мало того, рассматривая чудеса и знамения, он
обосновывает, почему Божественному бытию присущ атрибут необходимости. Но
сам по себе тот факт, что Фома Аквинский мог начинать свои рассуждения с
убедительных или выглядевших убедительными доказательств несуществования
Бога, наглядно демонстрирует происшедшие к тому времени перемены. Если бы
Фома жил лет на сто или двести раньше, то он рисковал бы в одно прекрасное
утро проснуться укороченным на целую голову.
Свобода прений ("либертас диспутанди" - (libertas disputandi)
изначально имелась у университетских преподавателей, и они с воодушевлением,
которое свойственно первооткрывателям новых земель, пытались принять во
внимание любую точку зрения, вывести из нее любые возможные следствия,
желательно с помощью диспутов, подозрительных в глазах не только церковной,
но, быть может, и светской власти. Мы не найдем ни одного заслуживающего
внимания средневекового преподавателя, которому на том или ином этапе его
карьеры не пришлось бы предстать перед судебной комиссией, соответствующей
его социальному положению. Комиссия эта собиралась после того, как
какой-нибудь студент, либо поставленный на это дело епископом, либо
проявивший собственную инициативу, доносил властям, что тот или иной
преподаватель произносил такие-то и такие-то речи. В этих случаях
проводилось расследование, преподаватель приглашался на заседание комиссии,
и его там спрашивали: правда ли, что ты утверждал столь богопротивные вещи?
Преподаватель, как правило, отвечал на это: ничего подобного я не утверждал,
это все выдумки. Но иной раз эти речи оказывались зафиксированы самим
преподавателем в его ординациях к лекционному курсу, и тогда он мог заявить,
что высказывался в общем плане: да, я действительно говорил это, но -
"диспутанди морэ, нон ассеранди морэ", то есть в дискуссионном порядке, не
делая никаких окончательных выводов.
Короче говоря, университет с момента своего возникновения и до наших
дней был и остается местом, где сосредоточена социальная критика - критика
общепринятых понятий, концептуальная критика науки, знания, общества,
социальных институтов. Общество готово было терпеть это тогда, подобно тому,
как терпит это сегодня, и даже скрепя сердце материально поддерживает. И все
это потому, что общество смотрит на университет как на единственное место,
где готовят специалистов.
Параллельным явлением в мусульманском мире было медресе, возникшее в
более раннюю эпоху. В те времена, когда ислам был более открытой религией,
медресе, на свой лад концептуально перерабатывая различные философские и
религиозные учения, заняли в мусульманском мире ту же самую нишу, которую в
западном обществе занимали университеты. Следует вспомнить о том, что такой
университет, как Аль-Азхар, возник очень рано, не позже старейших западных
университетов. На его примере мы тоже сталкиваемся с явлениями, характерными
для университетов Запада. Разумеется, под кровом медресе происходило
обсуждение таких вопросов, обсуждать которые временами было небезопасно.
Многие из учителей медресе подвергались преследованиям, поскольку в их речах
содержались политические выпады. Некоторые из них были казнены. Политическую
окраску часто получали совершенно абстрактные проблемы, такие, например, как
проблема свободы выбора. Многие были убиты за то, что поддерживали или
отвергали принцип личной свободы. Но медресе само по себе, как учебное
заведение, было местом, где обучение происходило более или менее открытым
образом, и так продолжалось довольно долго, до эпохи расцвета
университетского образования на Западе. Академия Аль-Газали, хотя она,
казалось бы, находилась в глухом захолустье, в Средней Азии, тем не менее
была открытой для дискуссий, исследований, обсуждений и смелых выводов. И
все это происходило в условиях, когда науки, философия и различные профессии
все еще не были окончательно отделены друг от друга, только начали
мало-помалу обособляться.
Мы вовсе не хотим этим сказать, что медресе явилось прообразом
западного университета. Отнюдь нет, поскольку существует весьма важное
различие между двумя этими институтами, могущее на первый взгляд показаться
слишком тонким: в университете, начиная с 13 века и позже, развивалась
система обучения, основанная на жестком распорядке занятий, чего не было в
мусульманском медресе и уж конечно не существовало в древности. В древнее
время, по крайней мере в классической Греции, а также в мусульманском мире
обучение профессии, тем или иным искусствам, изучение того или иного круга
проблем было связано с фигурой выдающегося учителя, к которому, чтобы
послушать его, стекались люди, в то время как в университете знание получило
настолько упорядоченный вид, что возникла целая группа проблем, требующих
систематического процесса обучения, процесса, который не зависел от того или
иного преподавателя. Кроме того, в университете существовали фундаментальные
учебные пособия для каждой профессии, а также был установлен строгий порядок
изучения материала, обсуждения учебных тем, получения дипломов, присуждения
академических степеней и так далее - те атрибуты университетской жизни,
которые появились в 13 веке и дожили до наших дней.
Влияние университетов, западное по своему происхождению, вызвало,
например, интересную реакцию дона Ицхака Абарбанеля, который, рассуждая об
институте раввината в странах Западной Европы, утверждал, что порядок
присуждения степени раввина в этих странах является западным новшеством и
явным подражанием системе, принятой в европейских университетах.
Напротив, в странах Востока, и даже в Испании, которая тогда была уже
христианской страной, к тому времени еще не возникли социальные и
интеллектуальные условия, необходимые для появления университетов,
преподавателей, студентов и дипломированных специалистов, прошедших курс
университетского обучения.